И что такое плохо

       Я еще долго лежу без сна, хоть отчасти заменяя Жене одеяло. Сил идти за ним как не было, так и нет, а температурные условия стремительно меняются. Раскочегарил я на славу, да только вот как прогорело — заслонку не прикрыл, по понятным причинам. Так что весь жар просто вылетел в трубу.        За такими вот незатейливыми мыслями и впадаю в зябкую дрему.        На следующий раз меня будят шаги и голоса. Под испуганный спросонья стук в груди внимаю во все уши. Звуки нарастают, нарастают, а потом резко обрываются, не дойдя до нас пары метров. Пауза. После нее — еще несколько шагов, крадучись.        Резко поворачиваю голову.        Застаю врасплох, и это слабо сказано! Их всех, но сильнее — себя.        Глупо, но я правда, искренне и от всей души забыл. Забыл, что на свете вообще существует кто-либо, помимо нас с Женей.        А теперь, глядя на сошедшиеся в единую прямую напряженные брови Валерия, на молчаливый поиск губами Всеволода каких-либо слов и объяснений происходящего, в распахнутые серые глаза Вячеслава Андреевича, в кои-то веки неподдельно и полно отображающие происходящее у него внутри, запоздало вспоминаю. А голова заходится в еще одном огненном вихре. Морщусь, но разглядываю их, каждого, в деталях и по очереди. Они — в ответ.        Первым себя и свой голос находит Женин отец, и то с явным трудом.        Такой… сомневающийся и словно бы боящийся меня именовать:        — Елисей?!        Улыбаюсь ему как получается, по факту — кое-как. И тут же начинаю испытывать непреодолимое желание скрыться. Себя одного мне было слишком много, но и их — тоже. По крайней мере, сейчас. Вот маленький закрытый мирок с Женей — в самый раз.        Непроизвольно сжимаюсь. Не в силах терпеть, прячу свое лицо в его шее, в просохших белых кудрях. Крепче сжимаю наши сплетенные и покоящиеся на его груди ладони.        Никто не окликает.        Потом я чувствую, как надо мной колышется воздух. На тело ложится прохладная плотная ткань.        Запоздало понимаю, что мы с Женей оба были бесстыже нагие и вдобавок — наверняка с отчетливыми следами недавней близости.        Делаю глубокий вдох, и в ноздри впивается запах застывшей крови.        Удаляющиеся шаги.        Не время для малодушия.        — Нет! — поворачиваюсь к ним лицом и застаю, как они уже почти было покидают комнату, проходя сквозь арку, но от моего крика замирают на месте. Закрепляю эффект. — Подождите! Не уходите!        Пока они подходят, принимаюсь скороговоркой и так, будто давно разучился разговаривать, тараторить:        — Я должен сказать. Это важно. Женя… У него сотрясение, наверно.        Они замирают на этих словах. А может, просто подойдя вплотную к нам. Вячеслав находится быстро и выглядит на раз собранным; правильно, это по его части.        — Что случилось?        Сконцентрироваться на одном человеке проще, чем мучительно, до нытья в затылке, переглядываться со всеми тремя. Так что говорю я словно бы только для врача и гляжу лишь ему в глаза.        Мне кажется, я отвык от человеческой речи. Так коряво и некрасиво слова складываются в звуки. Стараюсь хотя бы в информативной части не облажаться:        — Не знаю точно. Я… Первое из реального, что помню — стоял посреди реки, а потом посмотрел вниз и увидел, что лед надломлен, и Женя тонет. Прыгнул следом. Вытянул его наверх, потом – сам. Оттащил к берегу и посмотрел. У него шла кровь. Из левого виска и из уха. И воды наглотался. Я привел его в себя. Но он все равно, ну… Слабо реагировал совсем. И взгляд, как будто бы не видит. И вроде слышит, а вроде – нет. Равновесие едва держит. Мы пошли домой. Раз упали. Еще его стошнило. Потом он понял, что я рядом, и уверенней пошел. Еще, когда он достал ключ и пытался открыть дверь, я думал, что он не видит совсем… Тут же я его раздел, потом камин натопил, сильно. Дотащил его до дивана. И сам лег. Больше, ну… сил не хватило.        По ходу моего рассказа Вячеслав мрачнеет все сильнее и кивает на мою речь, но от последней фразы его прямо передергивает, и он зачем-то переспрашивает:        — Не хватило?        — Встать еще раз, — поясняю я.        Он вглядывается в меня с невеселой усмешкой. Потом, когда она исчезает, подается ко мне и вкрадчиво так вопрошает:        — Я тебя сейчас спрошу как врач. Вы сексом занимались?        Он ведь знает ответ. И наверняка знает, что я знаю о том. А вопрос этот задан, чтобы я в полной мере прочувствовал, как это было неправильно. И я уже начинаю… Щеки отдают жаром, когда я смиренно и коротко признаю:        — Да.        — Понятно, — сухо кивает он вновь, скрестив руки на груди, но этот его жест быстро и неожиданно меняется; он закрывает глаза ладонями, потом перемещает одну из них в волосы и, покачав головой, пламенно произносит, — какие же вы идиоты! Зачем, ну зачем?!        Молчу и отвожу взгляд, а он со вздохом риторически уточняет:        — Дай угадаю. «На самом деле, это было иррациональное желание», да?        Пытаюсь вспомнить, откуда он выудил эту фразу, и понимаю, что из далекого октября, когда я оправдывался перед ним подобным манером за идиотскую прогулку на улицу. Вот это память… Вячеслав разворачивается, уходит к полкам, оттуда — сразу к Жене, взглядом показывая мне, чтобы я отодвинулся. Мгновенно вскакиваю и как верный пес усаживаюсь у Жениных ног, вновь оставшись без прикрытия одежды. Валерий заменяет ее еще одним пуховым одеялом, укутывая меня как маленького, но я не успеваю ничего прочесть по его глазам, потому что он тут же отходит к изголовью и смотрит в лицо своего сына, будто справляясь: дышит ли, мерно, да каждый ли раз. Я занимаюсь тем же, лишь на секунду оторвавшись, чтобы прошарить взглядом по комнате и понять, что Всеволод вышел. Вячеслав в это время осматривает Женину голову, висок, замеряет давление, что-то колет. Закончив, не отходит, а садится рядом со мной и глядит прямо, взволнованно. Вычитывает:        — При черепно-мозговой травме любые нагрузки запрещены. Категорически. Пострадавший должен лежать и не дергаться. Потому что иначе может произойти массированное кровоизлияние в мозг. Вы, ребята, молодцы. Теперь остается только гадать, к каким последствиям приведут ваши утехи.        Должен был понять это и сам. Но меня как обухом ударяет от его слов.        Сначала у меня не было времени, и пришлось принять факт возвращения в физическую реальность; потом, вместе с Женей, убеждали друг друга в этом древним как мир, самым искренним из разговоров. А теперь меня к ней припечатало, пришибло.        Я дергаюсь в порыве кинуться всем телом к Жене, прижаться к груди и слушать, слушать сердце, с каждым его толчком убеждаясь в том, что он здесь.        Но после сказанных мне слов я думаю, прежде чем делать. И думаю, что так выйдет не только бестолково, но и сможет причинить ему новый вред. Как будто я и без того малый ему уже нанес.        Мое погружение в себя сейчас глубоко, но это — эмоции, они ведь не заберут меня обратно, не то, что захватившие сильнейшим течением мысли? В глазах чуть темнеет от подступающего ужаса по всем поводам сразу.        Как чувствуя, Вячеслав производит хирургическое вмешательство без наркоза. Потому что делает то, чего не делал никогда.        Резко приближается. Я не успеваю отреагировать.        Он прижимает меня к себе. Жестко и лаконично, не обходя меня ладонями, не похлопывая. Так, как мог сделать только он, что и убеждает меня в действительности происходящего до конца. Неожиданно сипло у моего уха звучит:        — Я рад, что ты вернулся.        Дергаясь, вытягиваю руки из-под одеяла и позволяю себе обвить его в ответ.        Мне хочется плакать и не хочется. Поэтому просто рассказываю, что ощущаю:        — Я в это до сих пор не верю. Мне страшно, что это ненадолго. Что… Поэтому мы с Женей и… Ему… тоже было страшно.        Вячеслав чуть отстраняется, цыкает и качает головой, но не комментирует, а только проводит рукой легко по моим волосам и отходит. Освобождая тем самым место сначала для Валерия, очевидно не знающего, что в нем сильней, радость от моего возвращения или переживания за сына, и все же, странное дело, целующего меня в лоб, а затем и для возвратившегося Всеволода, в чьих объятьях можно потонуть или, при желании, спрятаться от чего угодно. Чем я и пользуюсь так долго, как могу, зная, что дальше будет Разговор. Который я сам и завожу вполголоса, стоит лишь телесно оказаться наедине с собой, врученной кружкой с горячим да Жениными ступнями:        — Какое сегодня число?        — Первое, — отвечает Вячеслав и дополняет с не особо веселой усмешкой, — апреля.        Отличная шутка. День дурака. Ну конечно. По-другому и быть не могло. Хоть не сурка. Год-то все тот же?        — Тебя не было два с половиной месяца, Елик, — будто прочитав мысли, отвечает на невысказанный вопрос Полковник, а после паузы тише прибавляет, — и ты первый, кто вернулся.        — Вы расскажете мне, что было? — шепчу я, переводя взгляд то на одного, то на другого.        Они все согласно кивают, подтаскивая стулья, рассаживаются рядом.        В этот день я больше не сплю, до самого рассвета, который знаменует, что я пережил его и все еще тут.        Значит, теперь — можно.

***

       Не только они пересказывают мне упущенную мной, но кипящую ключом жизнь. Радостно знать, но чуть странно и грустно понимать, что от моего отсутствия или присутствия ничего особо не зависело. В глобальном смысле. А больно и нежно — узнавать от Валерия, как Женя все это время меня ждал и таскался следом, тенью, вопреки нашей стародавней шутке о том, что Солнце никогда не окажется в моей тени. Ясное дело, и от меня ожидаются ответные откровения: где был, что видел, что слышал, что чувствовал, что нет.        Я честно, без прикрас и в максимально возможных подробностях повествую. Сначала им, потом — пришедшему на следующий день Глебу, вызнающему все кажущиеся важными ему детали. Я рад ему не меньше, чем он мне, но все же под вечер не удерживаюсь и в глаза жалуюсь о том, что общение с кем бы то ни было дается мне тяжко, а все мысли заняты лишь Женей. Он понимает и обещает, что в мою сторону не будет никакого навязчивого внимания, пока я сам не захочу.        Абсолютно все время я провожу у Жениной постели, даже по нужде позволяя себе отходить скрепя сердце и когда пузырь готов разорваться, прикоснись кто к животу. Я внемлю его дыханию, отслеживаю пульс и гляжу во все глаза. Почти не отдыхаю. Эти дни для меня проходят как во сне, сменившем ум за разум на быль в глаза.        На первый день Женя не просыпается вовсе. На второй — ненадолго и слабо реагируя на мои проверки его умственного состояния, чем пугает меня жутко. На третий — чуть подольше и с узнаванием, но будто легкой амнезией то в одних, то в других сферах. С этого уровня он не сходит еще дня два и постоянно жалуется на головокружение и мигрень. Вячеслав, также постоянно наблюдающий за Жениным состоянием, убеждает меня, что это довольно типичные симптомы и с большой вероятностью они пройдут, но тревога во мне не желает утихомириться. На уговоры «хоть немного поспать», постоянно звучащие ото всех, не реагирую никак; и так делал это слишком долго, и сейчас нет-нет, да вырублюсь, а потом в сильнейшей панике, близкой к сердечному приступу, вскочу и проверяю, все ли хорошо, не упустил ли чего.        И ведь однажды упускаю.        Вырываюсь из сна под крики бьющего тревогу мозга и с подкатывающим к горлу ужасом. Обнаруживаю себя, как и тогда, у самой кромки постели, сжавшегося клубком от зябкости дремы. А на себе — Женин взгляд.        Позже оказывается, что он уже давно так застыл, разглядывая меня, но не решался ко мне притронуться, вновь нелепо боясь, что мое возвращение ему лишь чудилось. А стоило ему убедиться в обратном, как я тут же оказался стиснут, прижат к груди, и так меня и не выпускали из рук по делу большему, чем физиологические нужды, еще два дня.        За это время я успеваю третий раз пересказать свои похождения во тьме, а Женя под конец несмешно шутит, мол, знал бы раньше, что, чтобы тебя вернуть, нужно пойти топиться, так давно бы уже сделал. Я только обнимаю его покрепче и затыкаю поцелуями. После, чуть насытившись лаской, рассматриваем нефиговые стопки бумаги, которые я, оказывается, успел измарать вдохновенными рисунками. Некоторые настолько круты, что, чую, «по трезвяку» такое бы не сотворил никогда. Обсуждаем, а я вслух предполагаю, когда и что думал. На это с интересом собираются все. Поразмыслив, прошу их отнести рисунки вместе с полученной информацией Глебу и рассказать; вдруг это может стать важным.        Сам я стараюсь не вспоминать о своем прошлом и особенно недавнем, неопределимо долгом для меня; слишком дорого расшвыривать часы на то, что давно завершено. Я пересматриваю свое отношение ко времени и начинаю ценить его, измеряемое в событиях.        Расспрашиваю Женю обо всех, в первую очередь — о Леше. До этого уже узнал от Валерия, что они с ним занимаются и вообще не бросили одного, и внутри чуть поулеглось, но не упокоилось, а потом все время был занят одним лишь Женей. Теперь совесть и беспокойство напоминают о себе вновь.        На третий день наших полежалок, до запределья счастливых и до атрофирования мышц промявших бока, Женя выпутывается из моих объятий поутру и садится за компьютер заниматься статьями, не внемля всем моим протестам и возмущениям. Такому в корне неверному для больного с сотрясением и поврежденным виском поведению способствует оброненное с предыдущего вечера вскользь его отцом заявление, что у них появились мысли о том, как синтезировать некий препарат, который в теории мог бы способствовать возвращению людей из мира спящих в мир настоящего, но для полноты картины и уверенности хотелось бы заполучить оставшиеся переводы. После моего возвращения в том, что это не только возможно, но еще и обязательно случится, сомнений ни у кого не осталось. По рассказам, для нашего поселения я стал буквально чуть ли не мессией и мощной надеждой на пару с начинающейся весной и пригревающим солнышком. Все мои пляски вокруг Жени и увещевания увенчиваются лишь тем, что тот раздраженно рыкает, перехватывает меня, сажает к себе на колени и как ни в чем не бывало продолжает печатать. Спасает только то, что наши, ушедшие сегодня в часть, приходят пораньше и, застав нас за подобным безобразием, матами гонят обратно в постель. Причем особенно в этом отличается Вячеслав, от которого прежде подобного слыхивать не доводилось. Сопротивляется Женя долго, но потом оказывается, что у него уже не первый час раскалывается голова, а потому он, так и быть, смиряется. И то лишь ультимативно выцыганив свои условия: продолжить переводить завтра и после, просто сидеть меньше. На это, вроде как, соглашаются, но Валерий внезапно подрывается обратно в поселение, возвращаясь уже в сумерках. С невесть как добытым ноутбуком, а самое главное — с Лешей под ручку.        Несмотря на переполняющие нас сильнейшие эмоции, в этот раз никто не плачет. На такую не единожды случавшуюся ерунду, от которой обязательно потом болит голова и глаза, никто просто не желает тратить времени.        Начинается череда или, как я надеюсь, эра дней по-настоящему правильных. Дней, наполненных простым счастьем.        Как высказывается об этом Женя: «Я просто в каком-то лубке живу».        Три дня, что Леша остается в нашем доме. Три дня по одинаковому расписанию; я даже начинаю думать, что предопределенность не так уж и плоха.        Каждое утро я просыпаюсь, сплетенный с Женей в одно. Иду на кухню собирать нам завтрак из того, что оставят уже ушедшие старшие, или делая свое. Потом мы едим все вместе прямо на кровати, обсуждая, что приснилось и самую разнообразную чушь. После Женя ложится с ноутом на коленях и терзает себя работой, а клавиатуру скоростным слепым набором во все десять пальцев, мы же с Лешей устраиваемся неподалеку, находя себе занятия. Я учу его вырезать по дереву, и, похоже, такое занятие увлекает его даже больше рисования. Леша хорошо понимает и любит материальный мир, и материалы оттого отвечают ему благодарностью, легко подчиняясь рукам. Я, правда, кидая косые взгляды на сосредоточенного Женю, переживаю оттого, что не делаю ничего особо полезного. А еще скучаю по своей несостоявшейся профессии художника по металлу, о чем пару раз горестно высказываюсь. Но что поделаешь.        Мы следим за тем, чтобы Женя не утруждал себя сильно, обедаем и больше нормы ему работать не даем, даже если он порывается, раздражая его отвлекающими разговорами, а потом — радуя ими же.        Дожидаемся наших, ужинаем с ними, после отец с сыном занимаются проверкой переводов и умудряются при этом ни разу не поругаться. Я отмечаю, что Женя называет Валерия «папа», и в нутре оттого дрожит.        А как закончат, по вечерам все обитатели собираются у камина; мы втроем при этом комплектуемся на одном кресле: я и Леша устраиваемся на подлокотниках, как порядочные мальчишки-горгульи, а Женя между нами и складывает индейские сказы и мифы о трикстере Лисе и всех-всех-всех.        Но в один день Леша встает раньше обычного и, попрощавшись со мной и Женей, собирается возвращаться с нашими в поселение, которому пора бы придумать название. Я не удерживаюсь от горестного протеста, но Леша тут же находится и спокойно мне, дурню, объясняет, что через пару дней вернется, а пока должен подготовить подарок. Когда я уточняю, какой подарок и кому, он глядит на меня странно и отвечает вопросом на вопрос: «А разве на день рождения не дарят подарков?» Тут-то я и связываю календарь с тем, что вижу за окном, где грачи прилетели и собираются гнездиться прямо на нашем участке, а это все — со своим надвигающимся юбилеем. Через пару дней мне будет двадцать.        Значит ли это что-то для меня? Свой возраст я перестал считать с наступления совершеннолетия. Я невольно возлагал на эту дату столько надежд, как будто в один день, как по щелчку пальцев, все во мне должно было перемениться. Ничего подобного, разумеется, не произошло, и я разочаровался в «магии чисел». Но если они хотят отмечать этот день, а они, похоже, собираются, причем все, отказать в празднике я им никак не могу. А какой праздник без вкусной еды?        В итоге, чтобы занять себя во время Жениных обязательных рабочих часов, я устраиваюсь рядом с ним в постели и читаю поваренные книги, подбирая по случаю что-то вкусное, но интуитивно понятное, с чем бы удалось сдюжить.        Останавливаю свой выбор на кардамоновом мороженом и ревеневом пироге. На это у меня несколько причин. Первая — состав достаточно интригующ и загадочен, что прибавляет интереса; обожаю экспериментировать, если уж берусь за такие дела. Вторая — за свои немногочисленные посещения приличных кафешек и ресторанов в прошлой жизни я успел усвоить, что горячая выпечка с холодным мороженым — приятнейшее сочетание. Третья — ограниченность ресурсов, а все значащиеся в списке ингредиенты есть.        Заниматься поварским творчеством я начинаю еще с вечера перед днем икс: толку кардамон, отвариваю его вместе с сахаром и оставляю сироп настаиваться, переключаясь на тесто.        Заготовками ограничиваюсь. Я никому не говорю, чем планирую их потчевать, отвечая лишь: «Сюрприз, завтра узнаете». Они в долгу не остаются и тоже меня ошарашивают. Но уже на следующее утро, в тот самый день моего рождения. И совсем не приятно.        Оказывается, уезжают они. За чем-то. Все вместе, причем на джипе с внушительным кузовом. И Женя — тоже. Совсем ненадолго и скоро вернутся, по их словам.        Я понимаю, что они, должно быть, отправляются то ли за неким подарком мне, то ли за крупной компанией, которую я не ждал.        Мне не нужно ни то, ни то! Не хочу их отпускать!        Аппелирую к Жениному состоянию, но он упрямо утверждает, что чувствует себя замечательно, и вообще — Вячеслав разрешил, уж на машине-то.        Больше аргументов у меня нет.        Не решаюсь им показать, что мне банально, до чертей, жарящих меня в котлах на разный лад и вкус, страшно оставаться одному. Однако умом я понимаю, что рано или поздно ситуация такого толка бы произошла, и лучше так. Фобии нельзя лелеять. Их надо преодолевать. Так что я отпускаю, и они уезжают.        Стараюсь занять себя, тем более что есть чем.        Готовка действительно увлекает, и если в процессе нее я и считаю какое время, то только внутри самого этого процесса, не распространяя его на остальное.        Вот уже и залитое в формочку мороженое второй раз из морозилки извлекаю, чтобы перемешать; борьба с комочками полным ходом. После перемалываю сахар до пудры в кофемолке и берусь за пирог. В рецепте, конечно, не значится, но, думаю, немного ванили и перетертой клубники, бесхозно и печально оставшейся на донышке банки, дело не испортят. Все равно ее нужно утилизировать, пока не испортилась, а с кисло-сладким закатанным ревенем сочетаться должно приятно.        Размышляю, где бы сервировать стол, и после недолгих раздумий отчего-то выбираю кухню.        И как раз заканчиваю с этим делом, когда слышу с улицы скрип раскрывающихся ворот и шум мотора. Не соврали. Скоро вернулись.        Сверяю время. М-да, ну, как скоро. Четыре часа все же.        Некоторое время гулко потоптавшись на пороге, чтобы не занести весенней хлябкой грязи, от которой Полковник вчера отдраивал дом, беззлобно ворча, наконец являются впятером и радостно меня приветствуют. Вот и славно! Все свои, никого лишнего; одна большая семья. От этой мысли радостно и грустно одновременно. Наверное, где-то там мои родители сквозь слезы празднуют день рождения своего непутевого сына, даже не представляя, что именно ему довелось пережить; и это к счастью. Но лишь бы знали просто, что довелось, как и я о них — то же. Хотя бы это…        Да что там; я и без того уверен, они живы. По-другому быть не может.        Отмечаю на себе настороженные и внимательные взгляды. Тут же переключаюсь и начинаю давать ценные указания, чтобы шли мыть руки и садились за стол гости дорогие, коли приперлись-таки срок к сроку; вот уж и пирог поспел.        Они мне ничего не говорят: ни поздравлений, ни на тему причин своего отсутствия. А я не решаюсь спросить.        Еще с порога и Всеволод, и Леша отметили вкусный аромат. Надеюсь, их мнения не переменятся, стоит им попробовать мою стряпнину. Сам ведь без понятия, может, вышедшими блюдами только тараканов травить.        Хотя мне жутко не терпится узнать результат своих трудов и увидеть реакцию, я подхожу к делу подачи размеренно и со вкусом, дотошно разрезая пирог на равные части, укладывая его на девственный фарфор, а рядом шарик мороженого нашедшейся в шкафу специальной ложкой, и посыпаю сверху пудрой. Впрочем, кое-какой фидбэк получаю с первой же тарелки, поставленной на стол. Удивление, причем, похоже, удивление приятное. Если с пирогом еще туда-сюда, то мороженое вызывает исключительно бурную реакцию, пересуды, принюхивания и даже аккуратное тыкание вилочкой. На все вопросы я с улыбкой отмалчиваюсь, делая вид, что слишком сильно занят накладыванием, а про себя забавляюсь и пухну от гордости за произведенный ажиотаж.        Когда никто, включая меня, порцией обделен не остается, я пристраиваюсь с ногами на странно привычном месте и призываю приступать к процессу сибаритствования.        — А как же тосты в честь тебя произносить? — уточняет Полковник.        — Э, нет. К такому я готов не был, — смущенно теряюсь я, понимая, что, наверное, и выкатыванием на стол алкогольной продукции стоило заранее озаботиться, а не только варкой компота. Растяпа. Выкручиваюсь. — Сейчас все растает и остынет, а я расстроюсь, что кормлю вас какой-то дрянью. Ешьте давайте, все потом.        Не спорят и правда приступают.        Меня нахваливают как никогда, начиная еще с середины, вроде как непроизвольными звуками довольства и наслаждения. Возможно, это лишь во имя праздничного настроения и поддерживания моего духа, но гигантские вторые порции, которые они уже сами себе, а заодно и мне накладывают, не дают соврать.        После Полковник достает из запасов очередное дико дорогое и дико вкусное красное сухенькое. А к нему — невесть откуда припасенные маслины с оливками и даже сыр с плесенью, несущий портянками, которые я отродясь не нюхал, но такого рода представление о них имею. Предпочитаю есть, пока дают, наслаждаться и не уточнять, была ли она, эта плесень, задумана изначально, или же сыр по прошествии полугода облагородился естественным образом. Леше ни одно из наших яств не приходится по духу. От молочного продукта он воротит нос, еще и не притронувшись, оливку, поморщившись, выплевывает на краешек тарелки, да и налитое в рюмочку вино тоже не производит на него никакого положительного впечатления. Этому всему он предпочитает остатки мороженого и яблочно-брусничный компот. Женя после одного бокала, поддерживает его. Подумываю составить ему компанию, но он лишь отмахивается, и я решаю не лишать себя маленьких гедонистических радостей, раз уж можно.        Тосты, к моей неловкости, и правда звучат. Первым делом хрусталь, конечно, звенит за меня, а речь, витиеватую и полную чувств, произносит Женя. Вторым я решаюсь на традиционный, пусть и мучительный, взывая поднять бокалы за моих родителей и их здравие, где бы они сейчас ни были. Чуть притихают на время, но потом по старшинству говорят снова обо мне кучу невесть из какой полки шкафа, заполоненного скелетами, выкопанных хороших вещей. Я чувствую себя настолько смущенным и растроганным одновременно, что даже не всегда улавливаю суть слов, стараясь держать себя и свою физию с достоинством и в руках.        А по окончании второй бутылки меня, почти не захмелевшего из-за внутреннего беспокойного напряжения, вызванного тем самым смущением, просят накинуть теплую одежду и выйти с ними на улицу. С внутренним детским предвкушением, не до конца понимая зачем, но догадываясь, что речь пойдет все же о подарках, я следую за ними до машины, на которой они ездили.        Открывают кузов нараспашку и лишь после этого подпускают меня.        Я никак не ожидал того, что вижу перед собой.        Мне не верится.        Хочется визжать от восторга, захватывающего дух.        Это идеально.        Где они только достали?!        На меня смотрит суровая, черная, внушительная наковальня. На ней — еще одна, крошечная, почти игрушечная на вид, для ювелирки. Набор из разноразмерных молотов и молоточков. Кувалда, клещи, чеканы и зубила разных форм, необработанные заготовки… Здесь есть даже некрупная муфельная печь!        Здесь есть все, абсолютно все для того, чтобы оборудовать свою пусть маленькую, но настоящую мастерскую, кузницу творчества!        Это не абы какое желание.        Это то, на что я собирался после обучения планомерно и кропотливо зарабатывать чуть ли не полжизни, а к солидному возрасту, наконец, обзавестись.        Боясь поверить, глупо уточняю:        — Это что… мне?        — Конечно. Теперь это все твое, — отвечает мне за всех Валерий.        Наверное, я выгляжу сейчас совсем уж неприлично растроганным, потому что каждый вновь берется меня по очереди тискать, так, словно утешает. Пройдя еще один цикл обнимашек, возвращаемся в дом, на кухню, продолжать посиделки.        Я предполагаю про себя, что этот сюрприз — один гигантский ото всех, но ошибаюсь. Чуть задержавшийся Леша проходит на кухню, неся свой обещанный еще заранее подарок на вытянутой руке, чтобы я имел возможность полюбоваться им в естественном состоянии. Я сразу узнаю, что это. Ловец снов. Трехдневный экскурс в американскую историю не прошел мимо. Крупное внушительное кольцо, свитое из веток молодой гибкой ивы. В нем джутовая паутинка с насаженными прозрачными бисеринами, как капельками росы. И свисающие нити с сойкиными буро-голубыми перышками на концах.        — Леш, это что, ты сам делал? — спрашиваю я, когда мальчик бережно передает мне свой дар в руки.        — Ну, мне помогали… Дядя Сева помогал, — рдеет в ответ Леша и притупляет взор за очками.        — Не слушай его, обманывает, сам все делал, я только подсказывал, — весело басит Полковник в дополнение к предыдущей реплике.        Улыбаюсь и перевожу взгляд. Говорю предельно серьезно:        — Это очень. Очень красиво. И со смыслом. Спасибо тебе.        Обнимаю галчонка крепко и целую в щеку, на что он краснеет окончательно и прячется за волосами, нынче более длинными, чем у меня. Отползает на свое место.        А я временно подвешиваю его подарок на торчащий в стене гвоздь, продолжая им любоваться.        Большего не ожидаю. Не сразу понимаю оттого, когда Женя протягивает мне что-то.        Потом — тоже не понимаю.        Вычурные увесистые серьги из белого золота с обсидиановыми камнями. Очевидно бешено дорогие прежде. И очевидно даже не унисексные; бабские.        Это какая-то насмешка, розыгрыш, или я туплю безбожно?        Вот уж никогда не подумал бы, что у Жени такой плохой вкус; да бред. Здесь должно быть иное объяснение.        Выбираю подсказку «помощь зала», обегаю присутствующих взглядом, но лица у всех непроницаемые, будто они знают о чем-то, о чем я не подозреваю, и дружно поклялись молчать.        Заговор.        С улыбкой возвращаюсь к изучающему меня Жене.        — Ты считаешь, такие сережки мне к лицу? — даже не утруждаю себя тем, чтобы для поддержания шутки приставить цацки к ушам.        Он глубоко и словно чуть разочарованно вздыхает, прежде чем ответствовать.        — Я подумал, раз уж тебе все равно нечем заняться, почему бы не подкинуть заказ. Ты мог бы переплавить эти побрякушки. Сделать там, допустим… — наигранная пауза, в которую он отводит взгляд к потолку и почесывает подбородок, — кольцо мне. Ну и себе — такое же.        — Заказ? А оплата чем? — продолжаю улыбаться, но глаза упорно не смеются. Однако что-то в его словах меня-таки цепляет, словно он уже все сказал, но никак не доходит, что.        — Долгой и счастливой жизнью с солнцеликим божеством, — внешне ничуть не смутившись моей прохладной реакции, подмигивает мне Женя.        Я молчу. Недоуменно.        Потом — доходит. Только как-то защитно-поверхностно, словно не ко мне обращено.        Медленно, аккуратно произнося слова, боясь ошибиться, выясняю напрямик:        — Жень… Ты что… Предложение мне как бы делаешь?        — А на что это похоже? — больше не улыбаясь, напряженно интересуется он.        — Ну… Не знаю. Вдруг ты просто…        — Просто? — сардоническая усмешка.        — Ага. Просто. Соскучился по украшениям. И шутишь, — даю я нам обоим шанс понять все неправильно.        — Ну, если ты не хочешь, то не обязан, — действительно понимает меня неправильно, но совсем не так, как ожидалось.        Отворачивается в сторону. Тишина устанавливается напряженная и тягостная.        Встаю.        Обхожу стол и подхожу к Жене, сидящему у торца на повернутом вбок стуле. То, как он сейчас выглядит, вспышкой напоминает мне об утре того дня самой ужасной нашей ссоры, почти вгоняя меня в это состояние. Но морок рассеивается, стоит мне положить руки к нему на плечи. Он поднимает свой прямой взгляд на меня, на этот раз не скрывая свой испуг за игнорированием. Зрительно отвечаю искренностью на искренность. В моих глазах он должен прочесть то, что сейчас скажу. То, чего по нелепой случайности ему до сих пор не довелось услышать. Мягко. Нежно. Игриво:        — Эй. Ты же знаешь, что я тебя люблю?        — Знаю, — вздыхает и прикрывает глаза, а вновь их распахнув после паузы, чуть покраснев скулами, продолжает, — я тоже.        — Тоже любишь себя? — несмотря на серьезность ситуации и в радостном неверии забившееся в два раза быстрее сердце, не удерживаюсь от легкого подтрунивания. Может, оттого и не удерживаюсь, а может, в отместку за то, что он не мог все сразу сказать мне прямым текстом.        Реакция выходит значительно более яркой, чем я ожидал.        — Тебя, придурок! Тебя я люблю! — рявкает Женя, а затем, чтобы спастись от «позора», который он, очевидно, усматривает в таком признании, с силой дергает меня на себя и вжимается лицом в грудь.        Я счастливо хихикаю едва слышным клекотом и кладу свой подбородок поверх его макушки, прикрываю глаза, поглаживаю его шею и бездумно наматываю кудри на пальцы.        Мне кажется, я вечно могу наслаждаться таким простым обоюдным проявлением наших чувств, так долго и непонятно зачем друг от друга даже и не то, что скрываемым. Но когда он шевелится, выпутываясь, заставляю себя не сжать насильно покрепче, а продолжить смешливый диалог; как в иной форме говорить о таких серьезных вещах и не умереть со стыда, я просто не знаю.        — Так и что я там должен сделать, чтобы мое согласие было легитимным? Просить благословения у твоего отца?        — Отец, Ваше решающее слово, — с поклоном выкручивая рукой, тут же незло ерничает Женя.        Однако, несмотря на заданный подобной актерской игрой тон, Валерий, глядя на меня искренне, отвечает предельно серьезно:        — Ты для меня уже давно часть нашей семьи, Елик.        Улыбаюсь на самом-то деле ему, но выходит в пол. А когда поднимаю взгляд, первым делом вижу Лешу. Он глядит на нас во все глаза и просто источает свечение от то ли радости, то ли умиления, то ли сопричастности.        Но именно мысль о нем заставляет мое внутренне тепло чуть сбавить обороты. Есть кое-что, требующее обсуждения. Очень важное. И прямо сейчас. Но не здесь.        — Жень, ты можешь отойти со мной ненадолго, поговорить? — он хмурится на мои слова как-то зловеще, и это побуждает меня начать нелепо упрашивать. — Только не начинай ругаться, пожалуйста! Ты же знаешь, я вечно все понимаю слишком буквально. Я же придурок…        — Если ты придурок, значит, я дурак, получается, — вздыхает Женя непонятно и отстраняется, но, прежде чем я успеваю ужаснуться сказанному и содеянному мной, встает и призывает, — пошли.        Дважды повторять не надо. Хватаю его за руку, и мы просачиваемся в прихожую. Можно бы было пройти в комнату или на улицу, но там еще слишком светло и ясно, а мне так нужен глупый интимный полумрак… Затаскиваю Женю на середину лестницы. Там мы присаживаемся на ступени и молча глядим друг на друга. Слова из меня никак не желают идти. Это побуждает его начать:        — Ты на самом деле не хотел соглашаться, да?        Меня как громом… Ну что за нелепое предположение? Становится грустно. Но я не позволю образоваться между нами недомолвкам и недосказанностям вновь. Никогда больше.        — Чушь. Женя, я правда хочу быть с тобой. Всю жизнь, искренне. Как ты до сих пор не понял?! Ведь я к тебе вернулся. Только к тебе. И только из-за тебя. Ты дал мне смысл в жизни, веришь? Ты спрашиваешь, согласен ли я выйти за тебя, хочу ли я этого? Да, Жень, я согласен, да, хочу. Просто это было неожиданно. И я не думал…        Женя резко прерывает меня. Я понимаю, что он зол на что-то, но, кажется, не на меня. Хотя речь все равно темная по тону:        — Я знаю, что ты не думал. Поэтому решил сделать это за тебя. Я тоже хотел поговорить с тобой.        — Поговорить о чем? — уступаю ему очередность.        — О детях.        — Правда? Я тоже! Здорово, что…        Женя снова прерывает меня. Фразы идут из него с трудом, словно он под дулом пистолета. И когда до меня доходит их смысл, я понимаю, почему.        — Ты очень молод, Лис, и еще не понимаешь. А потом тебе обязательно захочется… Захочется своих детей, плоть от плоти. И я хочу просить тебя. Выйди за меня. В любом случае. А потом мы найдем тебе женщину…        Внутри меня все застывает. Мутит от подступающих слез и жестокости, на муку от которой непонятно зачем он обрек нас обоих. Я, пряча продирающийся ужас за хрипом, с горечью интересуюсь:        — Какую еще женщину, а, Жень?        — Такую. Которая на выгодных для нее условиях согласится детей выносить.        В былые времена я бы мог на эмоциях, пронзающих меня, за такие слова и ударить. Сейчас же мне просто очень больно оттого, что предположил мой любимый. Как обвинение в предательстве. Почти как брошенная в лицо перчатка. Я не скрываюсь, желая, чтобы он понял мои чувства. Чтобы выбросил из головы свою идиотскую идею. Чтобы поверил.        — Женя. Мне не нужны другие женщины. Какие-то там всякие дети. Я никогда, ты слышишь меня, никогда тебе не изменю. Я не предам тебя. Если вдруг мы и решим расстаться, то по согласованности; да бред! Такого никогда не случится, ты слышишь?! Женя! Ну пожалуйста! Услышь меня! Мне нужен только ты один. И ребенок — только один. Конкретный, — он поднимает на меня блестящие глаза, но в этот раз я не даю себя перебить и завершаю. — Я хочу, чтобы Леша жил с нами. Как семья. Давно хочу… Если ты не против. Пожалуйста, Жень, будь не против, а? Я…        — Знаю, — все же прерывает меня он этим словом уже в который раз всего за четверть часа, обнимает, прижимает к себе. Мы сидим так чуть, а потом он свистящим шепотом продолжает незаконченную мысль, по поводу которой я успел надумать всякого, — знаю я, что ты ему наговорил. Только считал, что решение этого вопроса является уж слишком очевидным и не требует обсуждения. Конечно, Леша будет с нами. И не только потому, что ты меня об этом просишь, а еще и потому, что так хочу я. Кроме того, я уже обсуждал эту тему и с отцом, и с остальными. Так вот, они все хотят, чтобы мы остались жить с ними, здесь, и готовы вручить в наше полное распоряжение второй этаж, чтобы мы перепланировывали его по своему желанию. Похоже, они абсолютно не думали над тем, как мы будем им над головами грохотать постелью и вообще всячески портить жизнь в этом случае.        Не верю своим ушам… Мне нечего сказать на это. Трусь головой о его шею и щеки, как зверь ластится. А он, угадав ассоциацию, чешет меня за ухом. Накал страстей угасает, вновь уступая место спокойному счастью. Ну, как спокойному. Мне отчаянно хочется скакать и плясать от обуревающего все внутри восторга!        Продолжая незатейливую ласку, Женя вновь заводит разговор:        — Прости. Я хотел бы подарить тебе сразу готовые кольца. Но, сам понимаешь… Пришлось брать, что Ром добыл, когда ездил с мужиками в город и по моей просьбе, вот, специально прихватил из того, что нашлось. И я подумал, что так даже лучше, ведь ты сам тосковал по работе. Вдобавок еще и все по своему желанию сделаешь.        — Не извиняйся. Ты прав. Так не просто лучше. Так замечательно. Лучше вообще быть не могло.        Он фыркает, словно не принимает мои слова всерьез, но не развивает тему, а теперь уже сам тянет меня за руку вверх, комментируя:        — Пошли. Нас там сейчас уже искать пойдут, с факелами и вилами.        Вопреки Жениной фантазии, на кухне все выглядят умиротворенными, ведут светскую беседу и ни в какие далекие дали за нами следом в панике кидаться очевидно не собираются.        Только увидав нас, Валерий чуть настороженно отмечает:        — Вы долго.        — Решали жизненно важные вопросы, — начинает с усмешкой Женя, а я испуганно тяну его за рукав, и он выдает неожиданное, — обсуждали, кто чью фамилию возьмет.        — И как? — искренне любопытствует Полковник.        — Конечно, он мою, — надменно и безапелляционно заявляет Женя.        — Эй, а почему это не ты — мою? — возмущаюсь я, выдавая несостоятельность нашей легенды с потрохами.        — А моя красивей.        — Ой, все! — показно обижаюсь я, скрестив руки на груди; впрочем, надолго меня не хватает. Уже через полминуты с лукавой улыбкой делюсь осенившей меня гениальной идеей. — Знаешь, а возьму-ка я двойную!        Женя стонет и очевидно бутафорски звонко бьет себя ладонью о лоб, чтобы затем тягуче-страдальчески высказаться:        — Ну офигенно. Котов-Подлесный. Как будто бы ты вообще мог придумать что-то еще более нелепое.        — А ты думаешь; на то и расчет!        — В смысле? — взаправду недоумевает Женя моим словам.        Поясняю:        — Я всегда просто терпеть не мог, когда ко мне или вообще к кому-либо обращаются по фамилии. Не то, чтобы я имел что-то против своей фамилии. Просто для меня это звучит очень грубо, словно человек подчеркнуто показывает отношение или даже как бы место. А с таким безумным нагромождением никому и в голову не придет ко мне так обращаться. Видишь, одни плюсы.        В ответ на мою тираду Женя лишь фыркает, а после поворачивает меня лицом к себе, поднимает обе мои ладони, берет их в лодочку своих и отрепетированным псевдоторжественным голосом начинает:        — Котов-Подлесный Елисей Игоревич. Поздравляю. Теперь вы официально, при четырех живых свидетелях, помолвлены с Подлесным Евгением Валерьевичем. Дорогие гости, на ваших глазах только что зародились зачатки новой ячейки общества. Прошу впоследствии освидетельствовать также и ее полное, окончательное формирование… — откашливается, фыркает вновь и говорит уже нормальным тоном. — Ну блин, это уже что-то биологическое вышло. Все эти адовы папины статьи… А прочие пафосные речи приберегу, пожалуй, на момент свадьбы. Ты ведь не против, Лис? И так уже авансом во всем тебе признался.        — Погоди, раз мы еще не по… выходили замуж, значит, фамилия у меня прежняя, — замечаю нелогичность я.        — Ну знаешь. Надо же мне заранее привыкнуть к этому кошмару.        — У тебя будет для этого еще вся жизнь, Жень, — заявляю я как угрозу.        — Боюсь, я так никогда к этому и не привыкну. Каждый раз реакция будет свежа, как в первый.        — Это ты про выговаривание моей новой фамилии? — с ухмылкой наигранно хлопаю глазами.        — Это я про тебя у себя под боком, чудовище ты Лисье, — нежно отвечает он, а после мы стоим без слов и пялимся друг на друга влюбленно, как те самые дурак и придурок. Мы бы могли подвиснуть так очень и очень надолго, выпав в свою реальность, но такая бездеятельность окружающим быстро наскучивает. Они хотят кульминации.        — Ну «горько» уже! — басит Полковник, подперев подбородок ладонью и взирая на нас с такой улыбкой, словно романтическую комедию показывают.        — Так не свадьба ведь еще, — серьезно замечает Вячеслав Андреевич.        — Ничего. Пускай репетируют. В каждом деле требуется должное мастерство и опыт. Иначе нельзя, — философски, с усмешкой замечает Женин, а теперь еще и без пяти минут мой отец, разливая вино по бокалам.        С первого раза и впрямь выходит не очень. Все из-за неуемного смеха. Но дальше мастерства и опыта мы набираемся упорно и старательно.        Счастье есть, и оно все это время было совсем рядом.        А жить… Жить определенно стоило и стоит.        Что бы там ни было, я не перекрываю это все, не перечеркиваю, и все же начинаю с соседнего, чистого листа. Сначала и продолжая.        Без конца.