Карамелька

Всю ночь я не спала. Мне бесконечно приходили сообщения от заплутавшего анонимного друга. Не могла не нарадоваться, забыла обо всём, что произошло со мной за день, только спешила оповестить Сергея о своей жизни, не обойдясь без преувеличений и легкой, почти невесомой и невредимой лжи. Я по жизни фантазёр. — А как там твой вредный учитель? — высветилось очередное сообщение. — Извинилась перед ним, — быстро напечатала я и отправила ответ. Странное беспокойство не покидало сердце. — Стало стыдно? :D — Пф-ф-ф! Агась, щас! Я его терпеть не могу! — Тогда почему все разговоры только о нем? Если бы человек был тебе не интересен, ты бы не вспоминала о нем… особенно в три часа утра. Я вот задумываюсь иногда. Сергей этот… — Сладких снов, Карамелька. … довольно-таки странно реагирует на мои претензии к математику. Его-то волнует, как я отношусь к учителю? Какое ему дело до моих конфликтов в школе? Его дело — слушать, когда мне плохо, и быть иллюзией того, что я кому-то нужна. — Сладких снов, Сережа. Телефон я выключила, поставив на зарядное устройство. В три часа утра сон никак не завладевал моим подсознанием, и я решила отказаться от этой затеи. Кровать покидать не стала. Абрикосовая карамель чуть подтаяла в моей ладони, пальцы стали сладкими и липкими, и я облизнула их. Вкусно. Но привкус остается… непонятный. Опасный. Опасный привкус будущего. У меня такое чувство, что я слепая, при этом глупая, совершенно недалекая. Не вижу ничего перед собой, а глаза находятся где-то за спиной. Я не замечаю очевидной истины, что окружает меня! Но о чем я сейчас говорю? Я понятия не имею! Однако я предчувствую, что на данный момент мои глаза защищает пленка. Розовая пленка «ничегоневидения». Необходимо найти способ ее снять! Чтобы понять, что тревожит меня… Я утонула в объятиях сновидений. Мне снился мой математик. Сергей Дмитриевич бросал в меня фантики от конфет. И, вроде бы, это смешно, но это не смешно, ни капли не забавно! Через определенное время я плавала в золотистых обертках. Они лезли мне в рот, попадали в глотку; я задыхалась, хваталась за горло, надеясь найти в этом спасение, но мне никто не помог. А учитель злорадно усмехался, крутя в руках сотовый телефон! *** К счастью, сон мой не превратился в явь. По крайней мере, частично. Мы вновь писали контрольную работу. Проще сказать, это было что-то вроде простой самостоятельной, которую Сергей Дмитриевич дал нам за двадцать минут до окончания уроков. Он, расхаживая по классу в привычной для него манере «царя и вождя», раздал нам двойные листочки, написал на доске страницы в учебнике и номера упражнений — для каждого человека в классе, прошу заметить, разное задание, и ни одного одинакового! — заявив с ехидством: — Чтобы не списывали, олухи. Для чего, собственно, мне начинать писать эту самостоятельную работу, если я ничего не знаю? Ради забавы — а если откровенно говоря, от скуки и диагноза: «ничегонеделанья» — я просмотрела все задания, данные мне преподавателем, даже заумно хмыкнула и нахмурилась, состроив лицо мыслителя. Но безуспешно. Отложив листочек в сторону, я медленно собрала вещи в рюкзак, поднялась с парты и положила пустующую тетрадь на стол. Хотела было уйти — шёл последний урок, учитель сам сказал: «Как закончите, тетради на стол — свободны», однако Сергей зацепился пальцами за мое плечо и насильно дернул меня, заставив остановиться. — Старкова, — досадно произнес он со вздохом умирающего страдальца, — ты не написала даже сегодняшнее число, да даже Сивцев, и тот пытался! Вон, пишет что-то! — Учитель метнул суровый взгляд в Пашу, который увлеченно разглядывал фотографию с ответами в своем старом кнопочном телефоне. — Павел, лицо попроще сделай, мышцы расслабь, пот вытри, а то такое чувство, что у тебя геморрой. А телефон мне на стол, не провоцируй! — И повернулся вновь ко мне, протянув мою позорную тетрадь перед собой: — Села. Достала ручку. Сделала вид, что заработали мозги. Хотя бы на секундочку, Старкова, хотя бы на секундочку они могут заработать? Я специально дал тебе двоичные примеры, мне прискорбно осознавать, что ты совсем оглупела! — Я не знаю, как это решать, — с равнодушием я пожала плечами и нехотя взяла тетрадь в руки. — Значит так, Дарья: не попытаешься решить — буду серьезно говорить с твоей матерью, если до директора не дойдет. Одно дело — не знать предмет, но стараться стать лучше и понять хоть что-нибудь, самое элементарное, а дело другое — это не знать предмет, хотя иметь складной ум и здравое мышление, но опустить руки и говорить самой себе: лучше уж остаться глупой, чем попытаться взяться за ум. Со мной никогда подобного не случалось, но я постыдилась его слов. Одноклассники удосужились отвлечься от изучения материала самостоятельной работы; все они без исключений проводили меня настороженными взглядами, когда я села обратно за парту, бросила с ненавистью тетрадь на стол и с непринужденным видом достала учебник. Разумеется, решать я ничего не собиралась. Так, перед друзьями позориться не хотелось, да и актриса во мне не умирает: притворилась, что решаю задачу, и калькулятор не поленилась открыть в телефоне, и все отстали от изучения моей личности, опять уткнувшись в свои тетради. Я думать не могла. Сергей Дмитриевич этот человек странный и необыкновенно злой, однако я отрицала один факт: он справедлив по отношению ко мне. Да, строг. Да, порой жесток и перегибает палку. Будто не перед кем больше ему язвить и показывать свое совершенство, будто не перед кем больше, кроме как передо мной, ему дьявольски усмехаться, а глазами шептать: «Кто я — кто ты? Я здесь власть, а ты здесь рабыня. Я здесь всё, а ты здесь наравне со стенами». Осталась ли прежняя ненависть к нему? Я не могу сказать таково. Тот случай в моей квартире изменил что-то во мне. То ли совесть проснулась (смешно самой), то ли надоело ненавидеть. Ненависть — чувство неприятное и губящее человека, а мне оно зачем, когда жизнь и так не сладкий пирог? Окончания звонка я ждала долго. Достало наблюдать за одноклассницами, которые пеклись по поводу своих оценок и тряслись чуть ли не в лихорадке и не доводя себя до припадка; можно подумать, что двойка по математике сломается им жизнь. Подумаешь… Они не оценок боялись, а дальнейших разборок с родителями. А главным наказанием был Сергей Дмитриевич. Человек, умудряющийся унизить тебя спокойным, лилейным и несколько мелодичным голосом. Исчадие ада. Только прозвенел звонок, первые секунды (!), как Сергей Дмитриевич, не пожалев испуганных ребят, кто не успели дописать самостоятельную работу, объявил: — Считаю до трех. Не сдадите — пеняйте на себя. Изверг! Как бешеные собаки, одноклассники вскочили из-за парт, — на уроке физической культуры они бегают медленней! — побросали тетради и выбежали из кабинета, который опустил за считанные секунды. Запах остался, смешанный с тревогой и беспокойством, словно стены этого класса впитали весь негатив подобно посудомоечной губке, словно над головами плыли черные тучи, а мы их не замечали. Я, дождавшись, когда последний одноклассник, как овечка, загнанная и беспомощная, робко выбежит на волю, спасаясь от голодного волка, то есть, Сергея Дмитриевича, положила тетрадь на стол и поправила рюкзак, спадающий с плеча. Учитель посмотрел на меня снизу-вверх и открыл тетрадь. Там пусто. С тем же холодным равнодушием он отложил ее в общую стопку, до этого нарисовав кривую двойку красной пастой на зеленой обложке. — Я могу идти теперь? — спросила я нервно. Когда я оказывалась с ним наедине, вспоминался момент у меня дома. Становилось стыдно, но не перед Сергеем, а перед собой. Ведь этот мужчина дьявольски хорош собой. Именно дьявольски, ведь неестественная красота полностью сочетается со строгостью и непреклонным характером. — Я устал от тебя, — сказал мне он спустя определенное время задумчивого молчания. — Устал добиваться твоего внимания, устал ждать от тебя каких-то шагов… Эти слова словно были отстранены от реальной темы нашего разговора, эти слова будто не заключали в себе ничего, касающегося моей успеваемости, будто слова эти — это шифровка, язык, понятный лишь нам, или хотя бы язык, который он хочет, чтобы я поняла. — Я устал доказывать тебе, — Сергей Дмитриевич встал и смерчем «долетел» до меня, отчего я попятилась назад, соприкоснувшись спиной со стеной, шершавой и холодной, — устал доказывать тебе, что ты умная девушка. Что ты совсем не глупая, как я тебе говорю. — А зачем же говорите тогда, что глупая? — зашипела я. — Может, в этом причина моего нежелания учиться? Вы говорите мне одно, затем совершенно другое. Вы вроде как пытаетесь помочь, только знаете, помогают немного по-другому. Например, не унижают при всем классе, не оскорбляют, не… — Старкова, утихомирь свой нрав! — свирепо прошептал учитель, опираясь руками о стену, тем самым закрывая мне дорогу к свободе. Так близко, предельно близко ко мне не был никто, особенно чужой и неизведанный мною человек. Нет, так нельзя. Какое право он имеет так защемлять меня, задерживать после уроков? С какого позволения он тяжело дышит в моем присутствии, а дыхание такое горячее, словно дымом, горячими никотиновыми кольцами мне опаляют шею… — Это я должна утихомирить свой нрав? — вспылила я, резко пригнувшись и на корточках выбравшись из его хватки. Сергей Дмитриевич хотел взять меня за локоть, но я одернула руку и с плохим предчувствием ринулась к двери. — Да вы! Вы… Я вас боюсь! Может, поэтому я не учусь? Как вы думаете, как можно спокойно учиться, зная, что в любую секунду тебя унизят! Моя рука легла на спасительную ручку двери, как учитель, смиренно выдохнув, сказал: — Я прекращу тебя унижать при условии, если ты дашь мне шанс помочь тебе. Я развернулась к нему всем телом, к своему удивлению, продолжая разговор на повышенном раздражительном тоне: — И как же вы мне можете помочь? — Дополнительные занятия, — коротко, но ясно уточнил он. «Дополнительные занятия». Страшное, страшное сочетание слов! С ним? Да я с ума сойду! — Я подумаю, — бросила я, не дождавшись его ответа, и вышла из кабинета. По коридору я шла так: шаг — остановка — короткая глупая мысль в голове — снова шаг — остановка посреди пустого коридора — бесконечно мечущееся сердце в груди и глухие стуки, отдающиеся эхом в голове — шаг — остановка — дрожащие колени — шаг — развернулась назад и бегом помчалась обратно в кабинет! Меня потрясло мое седьмое — или шестое? — чувство. Когда я забежала в кабинет, впала в изумление от увиденного собственными глазами. Минутой ранее здесь всё выглядело по-человечески, но сейчас я видела разбросанные карандаши, ручки и бумаги, документы и тетради по всему полу. Стакан, наполненный газировкой, осколками разлетелся по паркету, некоторыми можно уколоться, не заметив прозрачные стеклышки в луже разлитой воды. Первая парта второго ряда была перевернута вверх ножками, стулья повалились за ней. Но самое тревожное: Сергей Дмитриевич лежал никакой на полу, в тех самых осколках от стакана, одна рука его застыла на сердце, другой рукой он часто проводил по волосам, а губами ловил воздух, с последних сил шепча мне: «Астма. У меня астма». Никогда жизнь не готовила меня к таким моментам. Что делать? Сбежать? А вдруг он задохнется? Учитель казался слабым мальчишкой. Его молодое, но серьезное лицо сменилось печалью и грустью, я была поражена тому, как боль может в мгновение ока изменить всё представление о человеке. Вот он — властный повелитель и строгий из строгих учителей, а вот он — под удавкой своей слабости, задыхается, будто его пытаются утопить на моих глазах, удрученно глотающий одними губами сухой воздух. Я с разбегу приземлилась на колени перед учителем, приподняла его голову с пола и положила ее к себе на ноги. — Где ингалятор? — со слезами на глазах зашептала я, не в силах не сдерживаться от эмоций. Не безразличен мне этот учитель, но это уже мои проблемы: вечно меня тянет то на меланхоликов, то на эгоистов, то на невесть знает кого, а тут на этого! — владыку всея школы! — Т…адмдадада, — повторял он несвязно это, даже слов не складывая. Я не понимала, я тряслась от страха! Наклонилась прямо к лицу учителя и подставила ухо к его губам, чтобы расслышать или хотя бы попытаться осознать его слова и как-то помочь! О нет! Я же прикасалась к нему! А если он умрет, я буду причастна к его смерти? Мои опасения как шоколад на языке растаяли — в один короткий миг. Я не успела включить мышление и понять, что происходит, когда до меня донесся какой-то безумный смех кровавого маньяка, смех такой громкий, заливистый, и смех этот принадлежал учителю. Я открыла глаза, так как до этого закрыла их, чтобы унять слезы, и увидела ухмыляющегося «умирающего» Сергея Дмитриевича. — Испугалась? — хохотал он, задыхаясь уже от смеха. — Видела бы ты свое лицо! — Да вы! Вы! — я вскочила, разрыдалась, позорно разрыдалась как девчонка! Я хоть и девчонка, но все считали меня «пацанкой» по сдержанности! — Я думала, вы на грани смерти! Как можно шутить так! Да вы ненормальный! — Ненормальный я буду после этого, — сказал он серьезно, в секунду успокоившись. Как быстро человек способен сменить свои эмоции! — После чего? — всхлипнула я, с опасением косясь на математика. Юноша — сейчас он выглядел как юноша, — двумя руками обхватил меня за талию и приволок к себе, крепко обняв. Его острый подбородок лег на мое плечо, а губы сладко прошептали на ухо: — Я вас ненавижу, ненавижу, и бла-бла-бла, — скопировал он мой писклявый кричащий голос, договорив уже не на шутку вдумчивым и серьезным голосом: — Врагов спасти от смерти не пытаются, и уж тем более не плачут, когда врагу плохо. Значит, не ненавидишь. Мало того, что ты глупая, Старкова, так еще и врушка. Я молчала. — Не упрямься, — и обнял крепче; от его тела шел жар, сильнее, чем огонь, танцующим пламенем, сжигающий доски в камине. Почему так хорошо, хотя ненавижу? Я зачем-то хмыкнула и обняла его в ответ, вообще не поняв, что за ерунда сейчас произошла.