Зарисовки из колледжа

      Лето пролетело, как один миг, промелькнуло парашютными перьями отцветших одуванчиков.       Пронеслось впустую: Эмиль томился ожиданием осени, где с золотом листвы, прохладными вечерами и унылой серостью начинался новый учебный год в колледже.       Каникулы измотали его жарой и сухими грозами, почерневшие небеса раскалывались напополам громовыми раскатами, вспыхивали зарницами, и на землю падала какая-нибудь жалкая пригоршня редких капель, а первые осенние дни неожиданно принесли то спокойное, похожее на настоящее лето, время, когда на крыши домов опускалась блаженная тишина, солнце светило ласково и ровно, и только легкий привкус ностальгической горечи напоминал о том, что впереди затяжной период дождей.       Не любил он ее, эту осень с тоскливым небом, затянутым тучами, и сумрачным сплином, но ждал все равно, лелея для этого под сердцем волнительную и беспокойную причину, и начало учебных будней пришлось как раз на отголоски загостившегося и неуклонно слабеющего лета. Доцветали в горшках, развешенных по всему городу под окнами, разноцветные яркие примулы, когда Эмиль Ланге, рыжий веснушчатый мальчишка в бордовой спортивной курточке, темно-синих джинсах и нахлобученной на голову ковбойской шляпе вышел из дверей колледжа, воровато огляделся по сторонам и крадучись направился вниз по одной из узких улочек.       «Запишите определение кривых безразличия, — преподаватель поправил на переносице очки и окинул аудиторию внимательным и собранным взглядом. — Кривые безразличия — это эмпирические кривые, отражающие сохранение суммарных полезностей потребляемых товаров в различных комбинациях их сочетания и предпочтение одних комбинаций перед другими…».       Кривые безразличия были Эмилю совершенно безразличны; он смотрел на него во все глаза, но не слышал ни слова — они влетали в одно ухо и тут же вылетали в другое. Кажется, и сам учитель говорил устало, просто потому, что сейчас был его урок.       Марк Штейн, сорокалетний статный мужчина, светловолосый, плечистый и высокий, не относился к числу ревнителей своего предмета, однако спрашивал всегда очень строго и никому поблажек не делал. Впрочем, надо отдать ему должное, особо ни к кому и не придирался, а Эмиль Ланге хмуро жевал кончик шариковой ручки и думал, что не отказался бы даже оказаться в опале, лишь бы тот его хоть как-нибудь уже заметил.       Марк много говорил, время от времени заглядывая в свою книгу. Он редко писал что-либо на доске и еще реже задавал учащимся вопросы. Иногда он поднимался с места и подходил к окну, оглядывал двор и подернутые рдяной канвой кроны кленов, но затем неизменно возвращался на кафедру.       Эмиль, ничем не выделяющийся из толпы своих однокурсников бедовый мальчуган, которому солнце подарило щедрую россыпь рыжей гречихи по щекам, открыто и без стеснения любовался своим преподавателем. Сам Эмиль был нелюдимым и почти ни с кем не общался, так что никто и не догадывался, что творилось в его взъерошенной голове, а уж взгляд и подавно мог расшифровать один лишь тот, кому он предназначался — если бы только захотел, конечно.       Лето закончилось, и в груди разбушевалась нешуточное буря, празднующая осеннее ненастье: он до сих пор не мог поверить, что наконец-то снова видит Марка Штейна. Эмиль был уверен, что тот по злосчастной иронии судьбы непременно уволится, и им назначат нового преподавателя. Когда ты очень сильно кем-нибудь грезишь, то боишься любого дуновения ветра перемен: порой он уводит людские пути-дорожки так далеко друг от друга, что те никогда уже больше не пересекаются.       На Марке был строгий темно-серый костюм — весь преподавательский состав колледжа носил деловую одежду, тогда как ученикам было позволено одеваться, как им вздумается. Пиджак мужчина повесил на спинку стула, и взгляд Эмиля скользил по пастельно-синей, почти белой, рубашке, по крепким пальцам с аккуратно подстриженными ногтями, машинально играющим с шариковой ручкой, выше, по подбородку и скулам, заросшим такой притягательной двухдневной щетиной, и еще выше, по коротко стриженым вискам и надлобью.       Длинные пряди пшеничных волос на макушке вкупе с отъявленной небритостью на лице являлись скорее вызовом, нежели случайностью: вряд ли Марку был по душе местный дресс-код.       Эмиль смотрел на него и думал, что тому едва ли придется по душе и мальчишеская любовь: предложишь такое, и можно сразу идти топиться от позора, чужой жалости и неприязни. Хотя, конечно же, Штейну и ни к чему было знать, что там испытывает наедине с собой Эмиль Ланге, что воображает себе, о чем мечтает и как потом угрюмо бредет домой: витания в облаках раз за разом неизбежно заканчивались тяжелым мысленным падением.       Вопреки распространенному правилу и невзирая на сердечные чувства, которые Эмиль питал к мужчине, экономику он недолюбливал и даже не пытался полюбить, потому что — это отчетливо ощущалось — сам Марк Штейн предмет свой не любил тоже. Эмилю казалось, что тот только выполняет свою работу, немного приевшуюся и не слишком интересную, но и не особенно сложную, день за днем поднимаясь за массивный учительский стол и повторяя заученные, никому из них здесь по-настоящему не нужные фразы.       Лето, разлучившее их на несколько месяцев, сыграло с юным Эмилем Ланге злую шутку.       Просто смотреть стало выше его сил.       Он вдруг понял, что или потерпит полное поражение, получив категорический отказ, или же…       …Или же будет вместе с Марком.       От одной этой мысли в горле перехватывало дыхание, а сердце начинало бешено колотиться. Ведь мог же, в самом деле, быть у него хоть один шанс? Что-то головокружительное обрушивалось лавиной, когда набирался дерзости допускать подобный исход.       И вроде бы он был сорвиголова, и вроде бы неуравновешенным подросткам всё заведомо простительно, и вроде бы чего уж проще, чем подойти и сказать, но страх, взращенный за лето вместе с влечением, подрубал его порывы на корню.       Эмиль боялся открыться, потому что знал: кому-то из них после этих откровений неизбежно придется уйти, слишком уж был велик риск провала. Значит, либо уволится Марк, либо, что вероятнее, сам он в тот же день сбежит, переведется, уедет на край земли, чтобы больше никогда не видеть таких до боли нужных светло-серых глаз.       Было страшно в одночасье всё разрушить, да и Эмиль, каким бы безалаберным балбесом ни был, а понимал, что нельзя просто взять и выложить человеку всё о своих чувствах, когда тот о них даже не подозревает. У Марка, к тому же, могла быть семья и дети. Быть может, даже ровесники Эмиля.       Первым делом нужно было разведать обстановку, и Ланге повадился следить вечерами за своим учителем. Каждый четверг экономика выпадала последним уроком, и тогда юный сталкер, по такому случаю оставляющий лихую ковбойку дома, натягивал поглубже капюшон на голову, опасливо высовывался из дверей колледжа и отправлялся на слежку.       Марк жил неподалеку, поэтому добирался до работы пешком. Эмиль узнал, что его дом стоит на пересечении двух тихих и уютных улочек: это было угловое пятиэтажное строение из бежевого камня с маленькими балконами и небольшим двориком, заросшим сиренью и яблонями.       Исходив дом преподавателя со всех сторон, но дальше этого не продвинувшись, застопорившийся на одном месте Эмиль незаметно превратил шпионаж в дурную привычку и раз за разом неизменно волочился за Марком, как на веревочку привязанный.       Вот и сегодня, в этот непримечательный и по-своему роковой день, он проделал заученный маршрут, следуя за Штейном по пятам, притормозил, давая мужчине свернуть за угол, выждал с десяток минут, а затем высунулся, оказавшись в переулке практически лицом к лицу со своим преподавателем.       Его словно ведром ледяной воды окатило, сердце бухнуло, попыталось остановиться и обрушиться в пятки, а Марк дружески ему улыбнулся, как ни в чем не бывало выпутывая связку ключей из кожаной сумки, где они затерялись среди книг, обнявшись с зажигалкой и скрутившись с ней в мертвый узел.       — Нам с тобой по пути? — спросил он, и Эмиль отчаянно закивал, глядя расширенными от ужаса глазами на злополучную погремушку-брелок, так жестоко сдавшую его преподавателю. Марк еще что-то хотел то ли сказать, то ли спросить, но, заметив, как побелели плотно сжатые губы мальчишки, только добавил: — Ну, тогда до… понедельника, кажется? Хорошей тебе учебы и выходных.       Эмиль еще раз нервно кивнул, как деревянный болванчик, и остался стоять недвижимым истуканом, не зная, куда деть руки и ноги. Марк наконец-то справился с ключами, и как только за его спиной закрылась подъездная дверь, горе-следопыт со всей возможной скоростью рванул прочь из переулка.       Мужчина устало выдохнул и потер переносицу, где пальцы по привычке искали дужку очков. Он отошел от окна, за которым Эмиль Ланге, один из его многочисленных учеников, только что удрал, как и много раз прежде.       Марк Штейн давно заметил, как веснушчатое создание провожает его до дверей дома, держась на достаточном расстоянии, и это продолжалось уже месяц, с самого начала учебного года. Но еще красноречивее были взгляды, которые доставались мужчине на лекциях, и он был уверен, что понял их природу без слов.       Эмиль следил за ним — Марк, в свою очередь, следил за мальчишкой. И чем дольше он разглядывал хмурое и бледное лицо в беззащитных пятнышках, чем дольше всматривался в ореховые радужки карих глаз, тем сильнее и сам начинал интересоваться диковатым и угрюмым пареньком.       Марк не хотел его подловить, ключи запутались сами. Но именно благодаря этому короткому столкновению он понял, что пора бы ему первому заговорить с мальчишкой.       В конце концов, их взаимная увлекательная слежка и так уже чересчур затянулась.