Show me your demons

— Ты еще помнишь каково это, Элайджа? Каково быть человеком? — голос Винсента эхом проносится над кладбищем, ударяя словно кнут в спину. — Не совсем, если честно, — отвечает Майклсон сухо, даже не оборачиваясь; спины не сгибая. — Тогда у тебя нет души, — Гриффит уходит быстро, исчезает, спеша на помощь ведьмам. Он так и не слышит (Элайджа надеется, что не слышит): — Ошибаешься, моя душа погребена где-то в этих руинах. // Пустота могущественна. Она проникает в голову, находя все самое скрытое и сокровенное, и развращает по кусочку — так, чтобы казалось, что чудовище внутри невозможно укротить. Пустота поглощает. А Элайджа чувствует ее присутствие в себе, как вирус, заразу, как инородное тело, ломящееся за красную дверь. Она, дверь, действительно приоткрывается ненадолго — Майклсону Джиа снится энную ночь подряд. А Хейли спрашивает каждое утро «ты в порядке», у Элайджи слабость клеймом горит в карих глазах. Он точно /не/ в порядке. // Один. Джиа горит медленно, кричит и бьется в агонии, верещит; плачет от боли; волком воет и мечется, словно зажженный фитиль. Элайджа сделать ничего не может, его держат прутья, а то совсем от горя свихнется; сорвется и полетит к чертям вниз, за ней — за той, что уже мертва. Два. Джиа появляется в сантиметрах и молчит в упор; живьем въедается коньячными глазами в ткани. Мужчина же плавно теряет себя, как теряются обычно любимые безделушки. И жалко вроде, и в то же время понимаешь, что уже ничего не вернуть. Он, быть может, тает от ее неощутимого присутствия рядом; что-то внутри надрывается; рвется, унося все сдерживающие якоря на дно. Три. — Джиа!.. Сердце в груди лихорадочно бьет по рёбрам и играет на них Шопена. Девушка улыбается — и нет ни слёз на глазах, ни смеха, лишь отголоски прежнего лица. — Ты убил её. Все, кого ты любишь, Элайджа, рано или поздно умирают, и это ты всему виной. Ты спусковой механизм. Чека на гранате. Черная метка, — говорят ее губы; ее глаза горят ультрамарином. В горле встает ком. — Ты всего лишь галлюцинация. Пустота, запертая где-то, ищущая выхода. — Нет. Я — это твой самый большой страх, — видение приближается вплотную, дышит на ухо, — Я лишь доказательство, что ты монстр. Убийца. Ты есть тьма. И так каждый день, каждый сон невыносимо трудно видеть оболочку, ощущать, но не иметь права прикоснуться, потому что дальше — тлен; потому что дальше — смерть. А чертова Пустота так сильно вжилась в образ Джии, его, Элайджи, жгучей-дикой-свободной цыганки, что оторвать уже невозможно. Выцарапать клыками тоже. Мужчина пробовал — тень только смеялась, цокая каблуком. // Рваный шепот горит на давно забытых губах. Майклсон веки разлепить не может/не хочет. Видеть ее опять и опять, будто колом в сердце, болезненно. Она же берет в загорелые руки скрипку и, кажется, заживляет под ребрами швы. «Ты живой. Ты все еще можешь дышать» повторяет в унисон, обволакивает. — Элайджа, Элайджа, Элайджа, — вампир слышит, борется с желанием вновь поверить в чудо, боится снова столкнуться с Пустотой, — Хватит бояться, пора сражаться. Я сдерживаю ее, пока могу, но это не бесконечно. Элайджа, это я. Посмотри на меня. Джиа настоящая на мгновение, будто миры где-то врозь. Она светится счастьем и теплом, словно живая протягивая к лицу мужчины ладони. Небо залитое багровым свинцом играет бликами на ее волосах; молчания не слышно — Джиа повторяет его имя. А оно пахнет ничьей не виной. — Меня уже не спасти. Она хочет меня забрать. — Я не позволю, слышишь? Идиотский дух не заберет тебя, пока я рядом. А я буду рядом, пока не останусь без сил. Слышишь, Элайджа? — брюнетка обнимает обессиленного Майклсона за плечи; гладит по мокрым волосам. Она ведь помнит все, как будто бы это было вчера. Она помнит, как Древний любил свои раны, но так редко о них говорил; помнит, как он в последний раз ушел, не попрощавшись, не коснувшись губами губ. Элайджа тогда ушёл, обещая скоро вернуться. Джиа только вот никогда больше не вернулась. Она погасла, как спичка. Джиа, по правде говоря, сгорела бы еще раз, чтобы спасти своего Первородного. Она здесь, чтобы он смог дальше жить.