Show me your demons

Юсеф уехал, кажется, уже десятки тысяч секунд назад. Дни черными мутными пятнами тянутся сквозь золотистые нити фонарных рук — у Юсефа такие искорки в глазах плясали, когда он на Сану долго из-под пушистых ресниц смотрел. Летние любовники, дорогие мои; жареный воздух и кромка густых черных волос; ребячий гогот и тротуары, пронизанные ими, как раскаленным шкварчащим зноем. Акар был плавленным гудроном и пыльными ягодами в руках — Сане касаться его нельзя было, ошпарится; лишь глаза по-кошачьи антрацитовые щурить и тень мальчика-солнца по углам искать в тайне от самой себя. Юсеф же вернуться обещал; видит Аллах, он сделал все, что мог. Море спит вечерами, но у пирса отчего-то всхлипывает и плещет соленые гребни; щебечет, мол, ты не будешь скучать гребанную вечность, детка. Бакуш усмехается грустно; да, не будет. И к ней Юнас подсаживается внезапно, а от него счастьем несет за километр — таким летним, теплым, солнечным счастьем (о том, что уже конец сентября он, Юнас, наверное даже не знает). Васкес смеется по-мальчишечьи детско и спрашивает-спрашивает-спрашивает о чем-то. Сана впервые, кажется, его по-настоящему слушает; за его губами пристально следит; раньше как-то не замечала карей щербатой улыбки. Девушка без куртки; пальцы смуглые вмерзают в металлические кольца. Я ненадолго, мам, утверждала Сана, буду до заката (солнце село энные часы назад). Но Юнас рядом — последний выживший звездочет; вино шумит в его кучерявой голове, и время идет быстрее. Парень пальцами в небо тычет; созвездия показывает, водит рукой туда-сюда, соединяя тонкой невидимой проволокой вселенские блестяшки. — Vi må stå sammen. De største loserne på skolen.* — щенячьи счастливо говорит Васкес, а в глазах его тёмная мгла течет. Сана действительно улыбается, потому что понимает, так и есть — они должны держаться вместе, всегда. И Юнас, в подтверждение как бы, ладони Бакуш в свои берет; грейся, девочка, до зимы еще долго. Он на бродягу похож в своем рваном пальто, что потеплиться заходит в двери магазина — только вот лихорадит сейчас именно Сану; и эти пыль и туман в воздухе в медную лаву превращаются, твердеют внутри, и болят, грудную клетку заполняя словно штырь — не выдохнуть, и не вдохнуть. Мальчишка здешний — сосредоточение всех пустот — наполнен до предела, аж через край, в Бакуш, льется. Девушка сидит, не понимая, где же он был раньше (в Еве полностью, конечно, но не слепой ведь она была). — Dette er helt dust, Jonas. — отвечает Сана, глазами своими черными-черными парня сверля; Васкес даже серьезным делается в миг. — Vi er de største loserne på skolen.** А затем оба смеются, мерцая в свете фонарных лалм, как бабочки перламутровыми крыльями. Парень руки Саны не отпускает по инерции как-то; ей становится небывало спокойно рядом, шумы на улице затихают — Бакуш только на брюнета смотрит неотрывно. Юнас ведь не мусульманин, нет, но он хороший — из него мир искрится разноцветными красками, когда заглядываешь поглубже. И с Васкесом ужасно легко хохочется, если отречься от предрассудков и чужих возлюбленных; в нем вскипает счастье в одно мгновение и дразнится сквозь невидимые барьеры. А еще он красивый. Да, красивый, раньше Сана Бакуш этого почему-то не замечала.