Show me your demons

За ребрами болит нещадно; рвется, как гранаты, изнутри. Франция встречает их проливным дождем, колошматящим по крыше вторые сутки подряд, и совсем неприветливым кланом охотников, пистолеты свои на изготовку ставящим при малейшем шорохе жухлых листьев. Франция та еще капризная стерва; она свои романтические лазурно-голубые небеса прячет за выцветшей грязью резных облаков-туч; смотришь и тут же блевать или плакать хочется — бежать домой хочется, пятки в кровь стирая, если на то пошло. Жаль, что дома как такового больше нет — он погребен под толстым слоем пыли, пороха и разложившихся тел. От этого на душе становится еще паршивее, чем в том гребанном Бейкон-Хиллс. — Мы же справимся, да? — голос Айзека хрипит от долгого молчания, он сильнее кутается в шарф, натягивая его почти на нос. Старая, надоевшая уже привычка сейчас кажется в самый раз, утепляющей что ли, обволакивающей, почти родной. От прежнего Лейхи же мало чего осталось: шрамы, шарф и новая паранойя, скрывающаяся за потрепанной синей тканью. — Обязательно. — верится, конечно, слабо, очень слабо; Крис в сотый раз раскладывает и перекладывает многочисленные ножи-кинжалы, с трудом скрывая собственную нервозность и тоску, что в поврежденных слезами бесцветных глазах читается ощутимо. Они с этим маленьким трясущимся мальчишкой вкус самой смерти в себя впитали, переполнились ей до краев, забыв о человеческих пределах страданий, и носят теперь его под своей кожей — не выцарапать, не выгрызть. Все, что им на двоих остается — это просто-напросто тихонечко, как брошенным щенкам, ждать расстрела и сутуло в пустынной парижской прихожей слушать глухое эхо ее духов. Потому что Эллисон по-прежнему бродит среди здешних стен, живая, улыбающаяся; она ходит рядом и исчезает, невольно ты заметишь расплывающийся гранитовый силуэт. Девчонка, кажется, еще существует, пока уже-не-суровый отец и тот, кого она не смогла спасти, продолжают за прозрачные руки в этом мире держать. Видит Господь, ее так трудно отпустить. А Айзек чувствует горлом проклятый пульс, что в такт ударным дает по венам, пытаясь вырваться за пределы телесной оболочки, как из грязной траншеи. Он сожженный, выгоревший, прогоревший за секунду волчьей вечности дотла; он чужой в чужой стране, и ничто это изменить не может. Разве что Крис, которого самого снова надо по кусочкам собирать, только вот некому — не Лейхи, дворняжкой прижимающемуся к входной двери. Их теперь общий Париж больше на пылающий Карфаген похож. // Новая жизнь на другом континенте не ладится совсем. Утренний кофе горчит на языке, жжет глотку, слизывая тонкий слой чувствительной кожи; за окном тяжелые свинцовые тучи давят тоннами паскалей и грозят потопом бездыханному Парижу. Айзек старательно делает вид, что ему все равно, а листва под ногами не листва вовсе — прутья. Ему бы пальцы царапать до крови, открывая пакетики с толченым аконитом, топить в стеклянной чашке под ребром застывшее горе, потому что время не лечит; потому что легче ни капли не становится. Эти ровно выложенные набережные лишь на виски давят день ото дня сильнее. А Кристофер, кажется, начинает по-новой учиться дышать, не пропивать будни в дешевом пабе, а действительно дышать — воздух местный не так сладок, как говорят лягушатники. Он приспосабливается, как чертов Дарвин, и мальчонку кудрявого за собой тянет. — Мы же справимся, да? — у охотника булькающие крики в подъязычье растворяются, место выдержанной неуверенности уступая. Мужчина глядит больше не так дико-отрешенно, как раньше, уголками губ даже улыбку выдавливая. Лейхи бы заплакал, если бы слезы еще остались — этот Арджент на себя прежнего похож становится, доногицунейского, бейконхиллского; Элли не глядит более со дна ледяных зрачков, и поэтому всего на песчинку не больно, всего на секунду отпускает. — Обязательно. — Айзеку, подобно ребенку, все еще в глубине души хочется верить. Кристофер Арджент крепко-крепко его в своих руках сжимает, как сына. А за ребрами все еще болит.