Show me your demons

Лиам точит в ночной мгле катану. Он режет пальцы не впервые, перематывает бинтами, розовеющими в миг, матерится почем свет стоит, но продолжает точить. Как мантру, как успокоение — как он задолжал этой поднебесной за минуты тишины и спокойствия. Война ведь может быть излечима в терминальной стадии — лезвием по шлифовальному камню — Мейсон жив, и ему исполняется двадцать два — еще раз с другой стороны — забитые волки оказываются под светом фонарей всего-то брошенными прохожими тряпками. Когда тонкая сталь оставляет на ладонях кровоточащие лей-линии, а «альфа-бета-омега» уже не работает, Данбар вспоминает, что то, чего он мальчишкой так жаждал — лишь жалкая игра юношеского воображения; война в самом разгаре, пули, правда, где-то с час не свистят. Лиаму смерть — в носу едким дымом, в горле комом, под кожей миллионом игл — шепчет утром жалостливо «не умирай, волчонок» и глаза у нее лисьим светом полны; а так хочется единожды по-геройски умереть — как самурай, ей Богу. Тонкие руки Юкимуры не дают — ложатся японским шелком на плечи, холодят напряженные до предела мышцы, обнимают нежно, вспарывая одним прикосновением бейконхиллскую броню, создаваемую годами. Кира — живая тень прошлого, раскаленное пекло и песчаная буря — находит Лиама сама; стучит в дверь, хоть адрес и сменился раз сто, улыбается-смущается на пороге, а у парня сердце проваливается в чернеющую бездну. Ей же по-прежнему восемнадцать, волосы в агатовый камень, скулы острые и, наверняка, обе ноги левые — это та Кира, что новичка-подростка на вечеринку приглашала, изящно упав с лестницы; все та же до ресниц и точек. Изменился только взгляд. Данбар тогда впустил Юкимуру безоговорочно в маленькую квартирку, затерянную в каменных джунглях, и в душу тоже, потому что она — единственный светлый луч, оставшийся от той жизни (до Зверя, Монро и массового сверхъестественного геноцида). Кицунэ обняла волчонка порывисто, уткнувшись носом ему в ключичную ямку, сжала в объятиях и не спросила о Скотте; летние фейерверки внутри вспыхнули, как над морем, потрескивая неоновыми огоньками: — Ты так вырос. — говорила она. — А ты не изменилась ни на день. — отвечал он. Потом Кира отчего-то еще долго плакала. А после целовала. Щеки, глаза, лоб и шею — все жгло от девичьих золотых губ по контуру знакомого лица. Лиам никак освоиться не мог в этом чувстве преувеличенной и дезориентирующей легкости, будто саму гравитацию ослабило, и вот его, Данбара, земля внезапно нощно и денно запахом Юкимуры одной полна. Он захлебывается и шалеет — соленые поцелуи в памяти остаются на равных со сплетением тяжелых тел и сытым зноем, искрившимся между двумя недо-любовниками в тишине. Прижимая лису к себе, вспотевшую, с прядями волос, липнувшими к округлым плечам, парень думал, что потерять ее сейчас — значит камнем на дно без спасательного круга пойти и, наглотавшись тины, однозначно сдохнуть; Данбару бы только цепляться за Кицунэ, из добра и гармонии сотканной, и постараться быть живым. Для нее. Лиам продолжает точить в ночной мгле катану. Кира самолично перевязывает бинтами ему кулаки.