Высокие небеса Тулузы

Лет тридцать или сорок назад - целую вечность тому с точки зрения Франсуа Морана - пастырь прекрасной Тулузы наверняка был очень хорош собой. Эдакой здоровой, грубоватой красотой. Безжалостное время с одинаковой легкостью сокрушает каменные бастионы и недолговечную людскую прелесть, от тех счастливых лет осталась лишь человеческая руина. Ныне его высокопреосвященство Роже де Лансальяк являл собой обрюзгшего, страдающего от водянки и ожирения господина весьма преклонных лет, облаченного в нескончаемые ярды алого шелка. Разве что в чертах лица сохранился некий намек на былую привлекательность, да блекло-серые глаза, пусть и помутнели с возрастом, но оставались столь же зоркими и цепкими. Франсуа было неловко под изучающим взглядом выцветших старческих глаз. Актер остро ощущал свою неуместность в этой нарядной комнате с золотыми арабесками на белом потолке, с картинами и сияющими зеркалами на обтянутых розовым шелком стенах, за накрытым на троих столом. Борясь с искушением украдкой проверить, не запуталась ли в его шевелюре сухая трава? Со стороны д'Арнье было довольно жестоко притащить его сюда прямиком с загородной прогулки, не позволив даже толком привести себя в порядок! Сам же Шарль - или теперь его следовало именовать «отец Антуан»? - предстал таким, каким месье Моран увидел его впервые - холодно-замкнутое лицо, воинственно вздернутый подбородок, обманчивая ленца во взгляде. Франсуа хотелось его убить. Змей подколодный, расчетливая сволочь, чего стоили все его комплименты и обещания, сладкие речи под старым каштаном и клятвы! Месье Моран решил, что больше никогда даже не посмотрит в сторону коварного соблазнителя. Никогда и ни за что. Ни за какие деньги, ни за какие посулы! Он будет смотреть исключительно на стол, благо там красовались такие привлекательные блюда. Некоторые из них Франсуа Моран никогда в жизни не видел, озадачившись вопросом: из чего изготовлена эта гастрономическая роскошь и какова она на вкус. Что ж, раз в спектакле его жизни внезапно сменились декорации, следует приспосабливаться к новым условиям. Все равно выбора у него нет. Приглашенный к столу, месье Моран робко притулился на краешке обитого парчой стула, не отваживаясь прикоснуться к кулинарным соблазнам. - Итак, вы - тот загадочный молодой человек, метеором возникший ниоткуда, выигравший второй из призов Фестиваля - и столь же стремительно сгинувший в никуда, - голос преподобного ничуть не соответствовал внешности, сохранив богатство интонаций и красок. Франсуа подумалось, что таким голосом могло бы разговаривать бургундское столетней выдержки - бархатистое, играющее тысячами оттенков. - Меня уверили в том, что вы талантливы не только в стихосложении, но и в игре на сцене. «Убью болтуна», - нарушив собственную клятву, Франсуа метнул на д'Арнье взгляд, исполненный ядовитой ненависти. Его выпад бессильно разбился о ледяную броню высокомерия несвятого отца. - Также о вас было сказано буквально следующее: «Не страдает грехом всепожирающего стяжательства и вроде бы способен держать язык за зубами», - въедливо перечислил де Лансальяк. - К сожалению, мой собеседник, изволивший поделиться своими наблюдениями касательно вашей личности, месье Моран, был чрезмерно пристрастен в своих оценках, - его эминенция снисходительно кивнул в сторону д'Арнье, - но прежде вердикты отца Антуана касательно сильных и слабых мира сего были на удивление точными. Желаете ли что-нибудь добавить к сказанному о вас, месье Моран? - Еще я люблю слоеные пирожные с ореховым кремом, - брякнул Франсуа. Почтенный пастырь душ человеческих смешливо фыркнул через нос, словно небольшой слон вострубил: - Дерзко, но откровенно. Что ж, не будем ходить вокруг да около, месье Моран. Моему непутевому духовному сыну вздумалось похлопотать о вашей судьбе. С этим похвальным намерением он явился ко мне - а я подумал, что вы и впрямь можете оказаться полезны, - де Лансальяк побарабанил толстыми пальцами по мозаичной столешнице, веселой искоркой блеснул крупный аметистовый перстень, знак его высокого сана. - Открою вам маленький секрет, месье Моран - я не отношусь к числу рьяных гонителей театральной братии. Напротив, я по мере сил содействую процветанию и распространению в нашей провинции того искусства, которому вы служите. Открою даже больше: я грешен тягой к сценическому сочинительству. Я осознаю, что мой сан не допускает даже малейшей мысли о том, что мои дорогие детища когда-нибудь отыщут дорогу в огромный мир. Я скромно довольствуюсь мнением друзей, снисходительных к моему тщеславию и маленькому пристрастию - и возможностью время от времени радовать их взор постановкой моих трудов на подмостках. Его высокопреосвященство принял вид воплощенной скромности: - Как раз на днях я завершил одну небольшую вещицу. Как всякий создатель - кроме, разумеется, Отца Небесного - я пристрастен и полагаю, что мое творение на сей раз вышло весьма удачным. Оно нуждается в достойном воплощении на сцене… но собранная мной труппа отличается скорее старательностью и энтузиазмом, нежели умениями и талантами. Друзья согласились оказать мне любезность и принять участие в постановке - но вы, месье Моран, наверняка сочтете их всего лишь актерами-любителями, - де Лансальяк пожевал губами, завершив свою речь четким и ясным: - Мне нужен человек театра, знающий свое дело и достаточно разумный, чтобы ни на миг не забывать - слабости пастыря ни в коем случае не должны стать достоянием паствы. - Я хочу просмотреть текст, - требование сорвалось с языка Франсуа раньше, чем успел вмешаться панически заверещавший разум. Месье Моран позабыл о своем намерении сидеть тише воды, ниже травы, да и интонации его были отнюдь не понимающими, но язвительными. Мол, видАли мы этих самоуверенных дилетантов от драматургии, мнящих себя вторыми после Мольера и первыми после Расина. Спохватившись, Франсуа со всей возможной почтительностью добавил: - При всем уважении к вашему высокопреосвященству, я не покупаю котов в мешке. Я быстро читаю, мне понадобится всего лишь час, чтобы составить мнение о вашем… вашем творении. Месье Моран злоупотребил правами гостя, не рассыпавшись в цветистых комплиментах талантам прелата-литератора и благодарностям за оказанное доверие, но кары не последовало. Де Лансальяк благосклонно кивнул головой с венчиком седеющих волос, жесткими пучками торчавшими из-под шапочки алого бархата: - Отчего же нет? Мы не станем отвлекать вас беседами… и с удовольствием выслушаем ваше мнение. Мгновение Франсуа словно бы колебался, потом улыбнулся - виновато и чуть смущенно, так, что его было нельзя заподозрить в малейшей неискренности: - Но, ваше преосвященство, вы уверены, что из этого чтения не проистечет ничего… ничего оскорбительного для вашей авторской гордости? - Называя вещи своими именами, не будет ли вам по прочтении затруднительно сказать мне прямо в лицо, что измаранная мной бумага годится лишь для растопки? - просиял морщинами тулузский архиепископ. - Ах, после всех треволнений моей жизни я думаю, что как-нибудь вынесу этот удар. - Да нет же! - яростно замотал головой Франсуа. - Подобного я даже в мыслях не имел. Может, ваша вещь хороша и нуждается лишь в малой порции свежей краски здесь или там. Чужой глаз более внимателен и способен заметить то, на что в трудах своих не обратил внимания творец. - Приступайте же, - милостиво повелел де Лансальяк, звонком вызывая слугу. Месье Морану вручили пухлую стопку дорогой бумаги, перетянутой трогательной сиреневой ленточкой, причем каждый лист был исписан убористым почерком монсеньора с обеих сторон - и он перебрался в дальний угол гостиной, расположившись на диване. На долю д'Арнье выпал нелегкий труд, занимать покровителя беседой в ожидании приговора - но порой ему удавалось бросить взгляд на месье Морана. Украдкой любуясь четкой линией профиля, прикушенной губой и сосредоточенным взглядом Франсуа. Осознавая неизбежное: случайный знакомец теперь был у него под кожей, растворился сладким ядом в крови, покорил его. Шарль надеялся, что у Франсуа достанет ума не разносить творение преосвященного в пух и прах, ограничившись парой вежливых замечаний - и тогда ему обеспечено участие в воплощении замысла де Лансальяка. Камерный спектакль для избранной публики в стенах архиепископского дворца и, если посчастливится, ведущая роль - куда более надежная ступенька для карьерной лестницы, нежели грязные подмостки уличного балагана. Можно не беспокоиться о том, что его высокопреосвященство пожелает свести близкое знакомство с месье Мораном. Да, некогда де Лансальяк был рьяным поклонником юношеской красоты, но на закате дней его святейшество постигло мужское бессилие. Теперь его страсти ограничивались исключительно созерцанием пикантных сцен да покровительством тем молодым людям, которые смогли привлечь его внимание. Ежели де Лансальяк возжелает провести часок-другой наедине с Франсуа - не беда. С актером не станется ничего дурного, а д'Арнье поднимется во мнении покровителя - за то, что сумел развлечь, потрафив его грешному увлечению и предоставив недурного актера для постановки. Франсуа увлеченно перелистывал лист за листом, продираясь сквозь вязь почерка преосвященного и вникая в замысел пьесы. Сочинение носило громкое наименование «Сердце тирана», а в качестве сюжета де Лансальяк избрал историю взлета и падения плачевно знаменитого римского императора, Нерона - о котором не получивший регулярного образования Франсуа слышал исключительно дурное. Его преосвященство в изобилии снабдил свое творение игривыми намеками и глубокомысленными рассуждениями о том, что без взаимной страсти мужчины к мужчине история давно завязла бы на одном месте, как перегруженная телега в грязи осенней распутицы. Ведь скудоумные женщины, не разумея чужих страстей, ведомые исключительно эгоизмом и самоуверенно вмешиваясь во все подряд, губят своих избранников, якобы желая им добра, а заодно разрушая и оскверняя мужские идеалы. Франсуа находил творение де Лансальяка довольно острым и неоднозначным - осознавая, что оно ему нравится, и удивляясь, что автором столь радикальной пьесы стал высокопоставленный священник. Но, чтобы текст приблизился к тому совершенству, о котором мечталось месье Морану, он нуждался в безжалостном и решительном отсечении лишнего. Сокращении, на которое не могло отважиться авторское перо. - Простите, зачитался, - стремительно поднявшись с диванчика, Франсуа водрузил на стол изрядно растрепанную рукопись его преосвященства. Де Лансальяк с сожалением взглянул на свой распотрошенный труд, на его лице промелькнуло страдальческое выражение. Опус был итогом долгих творческих мучений и наверняка казался его высокопреосвященству совершенством, способным затмить трагедии Расина с его ходульными древнегреческими стенаниями. - Не побоюсь этого слова, перед нами прелестная и талантливая вещь. Но, что неизмеримо ценнее, она неоднозначна. Сейчас это в моде, представлять персонажей не совершенно белыми или черными, добрыми или злыми, но человечными, исполненными в равной степени хороших и дурных качеств. Легко представить и наглядно показать, как люди страшатся тирана, если он всем видом внушает ужас. Куда труднее и показательнее передать это через совершенно не соответствующий общепринятому образ... Кстати, я бы усилил линии матушки Агрипинны и дамы Октавии, а девицу-весталку вычеркнул вообще. Она там ни к чему, пятое колесо в телеге. Зато Тигеллина надо вытаскивать на передний план, а не превращать в устрашающую деталь декорации… Ой. Извините, ваше преосвященство, - опомнился актер, поняв, что перешел все допустимые границы вежливости, начав разбирать чужую пьесу по косточкам, о чем его совершенно не просили. Однако предложения Франсуа были встречены одобрительным хмыканьем его высокопреосвященства: - Знаете, месье Моран, теперь я убедился - вы действительно знаток своего ремесла. Ваши замечания на редкость точны и уместны. Пожалуй, я мог бы доверить вам свое детище, не опасаясь, что не признаю собственную пьесу после сторонней доработки. Чем я могу отблагодарить вас за беспокойство - и сколько времени потребно вам для внесения изменений? - Три дня, - не колеблясь, отозвался Франсуа. - Но я… я бы полностью переписал финал. От третьего действия второго акта и далее. Пьеса должна завершаться совсем не так. Что же касается вознаграждения… - актер прекрасно понимал, что в подобной ситуации главное - не дать жадности поднять свой голос. Обычно в подобных щекотливых случаях хороша умеренная искренность - достаточно выверенная, чтобы не обернуться самоуничижением, но достойно подчеркнуть свою цену. - Речь не идет о беспокойстве, ваше преосвященство. Это, как вы верно заметили, мое ремесло… и я люблю его. Ваше предложение позволяет мне лишний раз поупражняться в том, что мне покамест недоступно, - осторожно проговорил Франсуа, стараясь не ляпнуть чего лишнего. - Это я должен быть благодарен вашему высокопреосвященству за милостивое позволение принять участие в осуществлении его замыслов. Кроме того, пьеса еще не обрела жизнь - значит, рано говорить о каком-либо вознаграждении. Пьесу недостаточно сочинить, она еще нуждается в сценическом воплощении. К сожалению, мой опыт в постановках чудовищно мал, я только имел возможность наблюдать за тем, как это делают более опытные мастера… - месье Моран перевел дух. Его эминенция де Лансальяк взирал на него с эдакой смесью благосклонного ожидания и истинно отеческого чадолюбия. - Может, ваша светлость, мы обсудим этот вопрос позднее? С меня вполне достаточно вашего доброго расположения. - Вы еще и скромны, - проницательно отметил архиепископ. - Что ж, не будем тратить время на пустопорожнюю болтовню, а о вознаграждении побеседуем по завершении ваших трудов. Не смею вас больше задерживать. Час уже довольно поздний, но вам предоставят экипаж - дабы вы не бродили по улицам с моей пьесой под мышкой, - он добродушно-снисходительно кивнул актеру. - До встречи, месье Моран. Надеюсь, ваша муза будет любезна к вам. - Благодарю, - Франсуа в растерянности хлопнул ресницами, поднимаясь со стула. Покровитель Шарля д'Арнье показался ему весьма любезным и милым для священнослужителя человеком. Кроме того, его эминенция любил театр и разбирался в нем, за что актер был готов простить де Лансальяку любые недостатки. Его высокопреосвященство оказал любезность безвестному комедианту, дозволил провести работу над своей пьесой, обещал вознаградить его по достоинству - так, может, не стоит гневаться на Шарля, завлекшего дружка в великосветскую ловушку? Жаль, что у него не хватило нахальства отведать пирожных и вина со стола архиепископа. И что самое важное - никаких галантных намеков, чего в глубине души опасался Франсуа Моран. Никаких завуалированных посягательств на его маленькую и вертлявую задницу, лишь открытая дверь гостиной, пожелание всех благ на прощание, драгоценная стопка бумаги и стук лошадиных копыт по засыпающим улицам Тулузы. - Какое деликатное, прелестное и диковатое создание. Истинное порождение Юга, - мечтательно изрек почтенный архиепископ, когда слуги затворили за месье Мораном высокую дверь. - Как полагаешь, он не даст деру с моей пьесой, надеясь выгодно продать ее издателям или газетирам? - Месье Моран, насколько я могу судить, не склонен к заимствованию чужой собственности, - обтекаемо заметил д'Арнье. - Если не считать склонности похищать чужие сердца. Я так понимаю, за минувший месяц вы сдружились до такой степени, что ты предпочитаешь общество месье Морана исполнению своих прямых обязанностей, - попрекнул де Лансальяк. - Благочестивая и бдительная паства со всех сторон извещает меня о том, что мой такой сдержанный и замкнутый викарий откровенно пренебрегает требованиями возложенного на него сана, появляясь повсюду с неким симпатичным молодым человеком. С покаянным видом Шарль стукнул себя в грудь кулаком: - Моя вина, моя величайшая вина. Признаю, что тяжко грешил словами, делами и мыслями. Обещаю искупить. Было глупо и бессмысленно отрицать, что между ним и Франсуа существует плотская связь, раз уж весь город судит об этом. Но привязанность Шарля д'Арнье к молодому актеру была чем-то бОльшим, нежели обыденная интрижка загулявшего священника - и это бОльшее следовало тщательно укрыть от пристального взора его преосвященства. Насколько отец Антуан изучил нрав своего наставника и покровителя, тому очень нравилось исследовать причины и следствия любовных отношений в их самых разнообразных проявлениях. - Полный букет прегрешений, насквозь лживые речи и ни малейших следов раскаяния, - с нарочитой сокрушенностью покачал лысеющей головой монсеньор де Лансальяк. - Ай-яй-яй, мой мальчик. Куда подевалось твое извечное благоразумие? Что касается твоего тела и твоих словес, то с ними, как я давно уже понял, делать что-либо бесполезно и бессмысленно. Горбатого исправит могила, тебя - одиночное заточение в холодной келье и обет вечного молчания. Да и то я сомневаюсь, что эти душеспасительные меры помогут. Впрочем, твой вкус тебя не подвел, тут мне придраться не к чему. Месье Моран не только мил обликом, но наделен хорошо подвешенным языком и бойким характером, иначе бы ты быстро утратил к нему интерес. Преподобный чуть слышно стукнул ободком пастырского кольца по краешку бокала, дабы духовное дитя откупорило новую бутылку и разлило в хрусталь золотистый сок перебродившей виноградной лозы, и негромко добавил: - Давненько я не замечал за тобой столь откровенной увлеченности. Прежде ты обделывал свои делишки разумно, тихо и незаметно. Нынче же откровенно напрашиваешься на скандал - и тебе, похоже, наплевать как на свое доброе имя, так и на мое. Д'Арнье состроил самое кроткое и покаянное лицо, какое только могло получиться при его внешности, опустив глаза долу, на мерцающее в бокале вино. «Калила и Димна», сова и шакал, внезапно припомнилось ему название, и вообразилась очень яркая картинка: два хищника, ухая и подвывая, делятся душеполезными аллегорическими историями. Но ведь таков прежде и был отец Антуан, редко скрывавший от его эминенции пикантные подробности своих похождений. Викарий, спокойно и расчетливо увлекавший в свою постель тех, на кого указывал его преосвященство. Нужные люди, подвластные содомскому греху, которым де Лансальяк преподносил редкостный подарок. Враги и соперники его эминенции, которых затем можно шантажировать угрозой поведать семьям и миру об их извращенных пороках. Случайные знакомые на одну ночь, дорогая и дешевая утеха плотских вожделений, терзавших д'Арнье. И Франсуа Моран. Перелетная птаха, внезапно озарившая жизнь отца Антуана. Сокровище, которым он не собирался ни с кем делиться. - Я забылся, монсеньор, и весьма сожалею об этом, - с фальшиво-обескураживающей честностью признался Шарль. - Лето в Тулузе выдалось на редкость скучнейшим, а тут еще этот Фестиваль… Там я и наткнулся на месье Морана. Решил поразвлечься - и выяснил, что он представляет из себя весьма ценную и редкую дичь. - Ты прав и заблуждаешься одновременно. Или обманываешь сам себя, - раздумчиво изрек покровитель д'Арнье. - Рассуждая здраво, ничего особенного в месье Моране нет. Сговорчивых юношей, подобных ему, полно в любых злачных местах. Цена им давно определена и весьма невелика. Их сладость тешит душу и тело только в первые дни, но затем быстро приедается. С другой стороны, признаю - именно в этом молодом человеке таится нечто неуловимое. То, что превращает обычную охоту за лакомым кусочком в опасную игру с огнем… Ты заплатил ему, застращал или уговорил? - последний вопрос, по контрасту с доселе неспешными и рассеянными фразами, прозвучал требовательно и резко, заставив Шарля едва заметно вздрогнуть. Отвечать следовало быстро, четко, без запинки и глядя в глаза его преподобию, ибо затянувшаяся пауза могла вызвать нездоровый интерес де Лансальяка. Требовалось убедить его эминенцию в том, что новое увлечение его викария - не более, чем временная блажь жарких летних дней. - Заплатил и убедил, - д'Арнье решил, что наилучшим вариантом будет слегка измененная правда. - Месье Моран, несмотря на свое ремесло и легкомысленный нрав, блюдет себя в строгости. Его благосклонность стоила мне немалых усилий. - И денег из моего кошелька, - ворчливо заметил преподобный. - Антуан, дитя мое, я начинаю всерьез беспокоиться о тебе. Прежде, не получив желаемого сейчас и немедленно, ты бесился и бросался в бой, пока не добивался своего - после чего немедля терял к добыче всякий интерес. А теперь тебя водят на золотой цепочке, и кто - мальчишка-актер! Положительно, твой новый приятель вызывает у меня интерес. Мальчик умен - пожалуй, вот что отличает его от большинства ветреных и продажных красавчиков. Смекалист, в меру расчетлив, но покамест не слишком испорчен цинизмом и продажностью наших дней. Увильнул от вознаграждения, однако что-то у него там на уме кроется... Хм, - архиепископ рассеянно покрутил ножку бокала меж пухлых пальцев, но пить не стал, словно беседуя с самим собой: - Любопытный вопрос, падшее дитя мое: если я сейчас отпущу тебя, куда ты помчишься? В гостиницу, скрестись под дверью своего недотроги? Или предпочтешь одиночество - во что я ни мгновения не верю? - Если вам показалось, монсеньор, что месье Моран имеет на меня некоторое влияние, то лишь исключительно потому, что за минувшее время я не успел получить от него все, что мне было угодно, - скупо улыбнулся д'Арнье. - От немедленной оплаты своего таланта он отказался отнюдь не в приступе острого бескорыстия. Месье Моран дорого запрашивает за свои услуги. «Прости меня за эти слова, Франсуа. Но, коли я запродаю твой талант, отчего бы не поторговаться, чтобы ты мог выгадать побольше?» - Нет-нет, о бескорыстии даже речи не шло, - с приятственнейшей из улыбок возразил своему юному оппоненту де Лансальяк. - Юноши наподобие месье Морана быстро познают свою истинную цену. Они могут быть беспечны и непредусмотрительны, однако именно в этом вопросе им свойственна редкостная разумность, - монсеньор не по возрасту быстро и лукаво ухмыльнулся. - Увы-увы, кому-то приходится дорого оплачивать свои слабости, а кому-то все достается за красивые глаза. Сын мой, ты далеко продвинулся по дороге обмана ближних своих и делаешь заметные успехи - признаю это. Но послушай-ка, что я тебе скажу... Его преосвященство нарочно потянул паузу, тоном записного пророка заявив: - Не ты не получил от него все, что желаешь, но юнец покамест не дал тебе и десятой доли того, на что способен. По причине своей неискушенности - но и повинуясь голосу рассудительности. Чем дальше, тем больше ты увязаешь в его паутинках, липких, но наверняка таких сладких. Антуан, ты ведь воистину им очарован, хе-хе... Ну, что прикажешь делать с тобой, лживый сын безгрешной матери-Церкви, и с этим смазливым порождением подмостков? Извлечь его из твоих когтей, дабы ты не испытывал душу свою искушениями и не гонялся за химерами? Оставить все, как есть - посмотреть, как ты погубишь и себя, и его? Ответь мне, Антуан, мой не в меру хитроумный мальчик. - У меня нет сердца, монсеньор, - это было сказано безо всякой театральности, простая констатация факта, - помнится, вы попрекали меня этим еще в отрочестве. В сущности, мне безразлична дальнейшая судьба месье Морана после того, как я стану находить его сладость приторной - ибо я сделал все, чтобы устроить его участь наилучшим образом. Но сейчас я осмелился бы нижайше просить вас позволить мне насладиться этим десертом, а уж после выпороть за чревоугодие. Шарлю казалось, он ступает по очень тонкому ледку, покрывающему зловонное болото. Один неверный шаг, и не просто ахнешь в ледяную жижу, но тебя затянет с маковкой и никто не помянет, как звали. Фарфоровые часы на камине мелодично отзвонили полночь. Из распахнувшейся дверцы механизма явились смерть с косой и ангел со звездой, описали торжественный полукруг и скрылись. - Верно, попрекал, - неспешно согласился монсеньор де Лансальяк, подслеповато глядя мимо Шарля на часы и висевшую над ними картину, Христа и самаритянку подле колодца. - Однако жившие на свете до нас с тобой языческие мудрецы, не осененные благодатью слова Господня, верно подметили: «Все течет, все меняется». В гордыне своей ты даже не замечаешь этих перемен, мой мальчик. Ах, Антуан, - он укоризненно погрозил д'Арнье пальцем. - Лжец, ханжа и лицемер. То есть ученик, достойный своего учителя. Ты заставляешь мое старое сердце понапрасну волноваться и лжешь мне в глаза. Я сердит на тебя, и ты заслужил наказание. Во-первых, на эти три дня тебе запрещается покидать дворец. Пусть месье Моран спокойно трудится над пьесой, а не болтается по улицам в твоей компании. Во-вторых, когда он ее закончит и принесет сюда - я отведу тебе в ней роль. Я подумаю, какую именно. Но даже не надейся отсидеться в стороне, прикидываясь третьим слева дубом или немым стражником. - Только на это и достанет моих талантов, - опешил д'Арнье. - Монсеньор, от меня на сцене никакого проку, вы же сами прекрасно это знаете! - Знаю. Но я также не раз видел, как очарованная паства во все уши внимает твоим проповедям, и знаю, что священника и актера порой разделяет всего один шаг, - хмыкнул де Лансальяк. - Твой юный приятель будет стараться не за страх, а за совесть. Боюсь, в горячности своей он искромсает несчастную пьесу вдоль и поперек. Неужели ты разочаруешь его? Ступай, сын мой, и поразмысли над тем, во что ты пытаешься превратить свою жизнь. Задай себе вопрос: стоит ли месье Моран того? «Он стоит всего, что у меня есть - жаль, что есть у меня немного…» Шарль молча преклонил колено перед архиепископом, нарочито-почтительно коснувшись губами пастырского перстня. В золотом свете жирандолей, украшавших гостиную, он походил на архангела с церковного витража, холодного и великолепного. Лишь отойдя по коридору на достаточное расстояние от гостиной и убедившись, что находится в одиночестве, д'Арнье позволил себе расслабиться - безупречные черты исказила гримаса ярости. Старому козлу не откажешь в проницательности. Его преосвященство прекрасно все понял и решил позабавиться, сведя актера и одержимого им священника на одной сцене. А он, Шарль д'Арнье, допустил роковую ошибку, забыв, какой хитрой лисой может быть его престарелая эминенция. Пусть у де Лансальяка уже давным-давно ничего не встает, это отнюдь не сделало его глупцом и не мешает ему любоваться чужими страстями. Играя людьми, словно фигурами на шахматной доске судьбы, переставляя их по своему усмотрению. Вынести три дня вынужденной разлуки оказалось выше сил д'Арнье. Он не мог отделаться от навязчивых мыслей о Франсуа. Ему было необходимо знать, чем сейчас занят актер, как он проводит время вдали от него, запертого в роскошном узилище архиепископского дворца. Шарль хотел засыпать и просыпаться рядом с Франсуа, видеть тень длинных ресниц на смуглых щеках, созерцать улыбку Морана, ясную, как солнечный зайчик, слышать его голос, звонкий и четкий. В конце концов Шарль убедил себя в том, что донельзя беспокоится за судьбу пьесы его высокопреосвященства, волей судьбы оказавшейся в руках месье Морана. Молодой человек весьма талантлив в стихосложении, в этом д'Арнье убедился самолично - но где гарантия того, что в увлечении своем юный творец не перейдет границ дозволенного? Еще состряпает из драгоценной трагедии его эминенции пасквиль, годный лишь для уличного балагана, или разухабистую комедию нравов. С провинциального остроумца станется. Пастырский долг д'Арнье состоит в том, чтобы приглядеть, вовремя вмешаться и пресечь. Вот так, ведомый благими намерениями и злоупотребляя привилегиями, отец Антуан, которого никому и не приходило в голову стеречь, ускользнул на свободу. Устремившись в маленькую гостиницу за площадью Ангелов, туда, где была комната, пропахшая солнцем, апельсинами и миндалем, который так любило грызть живое воплощение безумного южного очарования. Франсуа наверняка разгневан и будет честить его, на чем свет стоит. Обвиняя во лжи, умалчивании и том, что отец Антуан в коварстве своем завлек невинную жертву в сети священного обмана. Конечно, в чем-то месье Моран будет прав, но способен ли актер осознать: Шарль желает ему только и исключительно блага? - Менянетязанятзайдитепопозже, - неразборчиво донеслось из-за гостиничной двери в ответ на стук Шарля. Д'Арнье на всякий случай подергал гнутую дверную ручку - заперто изнутри. - Месье Моран, это я, - вполголоса окликнул Шарль, чувствуя себя на редкость по-дурацки. Никогда прежде ему не доводилось униженно стоять в гостиничных коридорах под закрытыми дверями. А коли упрямый мальчишка не пожелает впустить его, что же, вышибать створку плечом? Под ехидными и разгневанными взглядами постояльцев, рискуя вызвать праведное негодование мадам Деливрон, стоящей на страже достойной репутации своего пансиона? А какие пикантные сплетни полетят по Тулузе, страшно представить… - Открой, будь добр, - Шарль вздохнул и добавил: - Пожалуйста. Он почти смирился с мыслью о том, что сейчас на его повинную голову обрушится шквал незаслуженных проклятий - но дверь распахнулась, а за ней стоял Франсуа. Растрепанный, в сорочке с закатанными по локоть рукавами и со столь отсутствующим видом, что д'Арнье уже приготовился услышать вопрос: «Вы кто, сударь, и что вам здесь нужно?» - А, - только и сказал месье Моран, отступая назад. - Блудливый несвятой отец пожаловали. Сядь куда-нибудь, выпей и не мешай мне, Бога ради. Я с тобой потом поругаюсь. Сейчас некогда, - шатающейся походкой сомнамбулы актер вернулся за стол, предоставив Шарлю устраиваться по своему усмотрению. Войдя и тщательно прикрыв дверь, д'Арнье с искренним удивлением огляделся по сторонам. За три дня Франсуа умудрился превратить гостиничный нумер в истинный приют одержимого литератора. Он безжалостно распотрошил доверенное ему «Сердце тирана» на отдельные страницы, разбросав их повсюду - на столе и подоконниках, на полу и кровати. Парочка листов, вызвавших особенное неудовольствие Франсуа, была с размаху нанизана на декоративные зубцы каминной решетки. Дополняли картину творческого экстаза составленные в угол пустые бутылки, корзина с бутылками полными, обкусанный со всех сторон яблочный пирог и надрезанная палка чесночной колбасы. Благоухавшая столь резко и отвратно, что Шарль невольно зажмурился и первым делом вышвырнул ее в окно. - Франсуа, ты за эти дни съел хоть что-нибудь или только пил? - Не помню, - месье Моран строчил прямо поверх строчек отданного на заклание текста, а взгляд, которым он одарил Шарля, был преисполнен вдохновенного безумия. - В самом деле, как жрать-то охота… Ну и развеселый затейник твой преподобный отче, - Франсуа захихикал. - Мне такая похабень в жизни бы на ум не пришла. Должно быть, это у него от монашеского воздержания. Монсеньор как, блюдет себя ради прекрасной Целибат или тоже грешит напропалую? - Его эминенция давно отлучен от возможности грешить - не только своим саном, но и немилостью природы, постигающей слишком резвых в юности старцев, - д'Арнье двумя пальцами сдернул с каминной решетки один из забракованных листов. Бегло просмотрел, скептически приподнял бровь и аккуратно нанизал обратно. - Не думаю, чтобы монсеньору пришлось бы по душе такое обращение с уникальным экземпляром его бессмертного творения. - А какая разница, я все равно его переписал, - отмахнулся актер. - Теперь его рукописью можно смело топить печку, - он уткнулся в бумаги, выхватывая то один лист, то другой, сравнивая, записывая и вычеркивая с такой силой, что бумага рвалась под пером. В своем увлечении творчеством Франсуа совершенно не заметил, как в нумер доставили обед. Упустил он и тот факт, что Шарль заботливо подсунул ему тарелки под самый локоть. В рассеянности месье Моран не слишком-то благовоспитанно прихватывал пальцами кусок то здесь, то там, посыпая листы крошками и объедками, и пытаясь одновременно записывать. Пока его наконец не постиг бич средневековых монахов и современных литераторов - судорога, мертвой хваткой скрутившая пальцы. Франсуа взвыл, выронив брызнувшее чернилами перо и безжалостно ударяя онемевшей рукой о край стола в попытках восстановить кровотечение: - Уй-ей-ей, зараза, ну как невовремя, сволочь, больно же… - Прекрати, - Шарль бесцеремонно извлек вяло протестующего творца из-за стола, оттащив на постель и завладев поврежденной кистью. Под нежной кожей словно набухли твердые узелки, д'Арнье привычными движениями массировал и разминал руку Франсуа, не обращая внимания на жалобные вопли над ухом. - Творение его эминенции не заслуживает, чтобы ты калечился ради него. Потерпят твои римляне. Благо они давно умерли. - Но у меня финал!.. - рвался обратно Франсуа. - Финал тоже подождет, - не терпящим возражений голосом припечатал Шарль, удерживая месье Морана на месте. Напряженно-окаменевшая кисть в его руке расслабилась, пальцы неуверенно шевельнулись, пощекотав ладонь. - Излишнее рвение порой бывает куда хуже злонамеренной небрежности. Если б я не пришел, ты так и зачах бы от голода и недосмотра, пытаясь сделать творение его эминенции идеальным. Кстати, каким ты его нашел при более близком знакомстве? - Та еще булочка с кайенским перцем, - охарактеризовал пьесу Франсуа, разминая вернувшуюся к жизни кисть. - С ядреным таким перчиком. Однако опус преподобного отца выгодно отличается от тех постановок, что имеют одну цель - показать сладко изумленному обществу, как на сцене кого-нибудь имеют. Ну, или откровенно намекают на поиметие. Тут же есть смысл. И подтекст. И куча симпатичных персонажей на выбор, что главных, что второстепенных. - На роль одного из которых его преосвященство прочит меня, - открыл секрет Шарль, облегченно переведя дух и понимая, что ссора не грянет. Месье Моран не обманул его ожиданий, здраво оценив ситуацию. Поняв, что д'Арнье оказал ему ценнейшую услугу. Как бы еще месье Моран, актер без ангажемента, смог свести столь редкостное знакомство? А теперь полюбуйтесь на него - сидит и железной рукой правит архиепископское творение, да еще осмеливается вовсю критиковать его эминенцию. Счастливчик, сам не понимающий своего счастья. - А тебя, похоже, де Лансальяк желает видеть Нероном. - Хорошая роль. Я бы справился, - задумчиво кивнул Франсуа. Увлекшись переделкой пьесы, он напрочь позабыл о своем намерении никогда впредь не иметь дела с коварным обманщиком и соблазнителем Шарлем д'Арнье. Сейчас, когда Шарль вновь пришел к нему, напомнил о хлебе насущном и так бережно массировал болящее запястье, Моран мысленно простил ему все. Было - и прошло. Незачем вспоминать. Он должен быть по гроб жизни благодарен Шарлю за покровительство. И это будет так заманчиво, выйти вместе с ним на одну сцену… - Постой-постой, я что-то не вразумевши. Ты - ты будешь играть? - актер в глубочайшем изумлении вытаращился на д'Арнье. - Ты что, умеешь? - Между священником и лицедеем разница невелика, как утверждает преподобный. Тому и другому надлежит увлечь публику, вдохновить ее, заставив плакать или смеяться по своему усмотрению, - пожал плечами Шарль. Несколько месяцев тому отец Антуан бросил мимолетный взгляд в рабочие бумаги его эминенции, обнаружив там отрывок будущей пьесы и без труда запомнив его. Отпустив руку Франсуа и скатившись с кровати, д'Арнье бухнулся на одно колено, и, прижав руку к сердцу, с выражением продекламировал: - Я шел в сраженья за герб на чужом щите, умирал за фантом Отчизны! Но пока еще звезды горят в небесах, пока утром траву серебрит роса, пока горны ветров в теснинах трубят, я буду любить тебя! Обладая внушительным ростом, запоминающейся внешностью и зычным голосом, Шарль и впрямь мог бы сделать неплохую карьеру в театре. Мессы и проповеди давно отучили его от страха перед публикой - впрочем, д'Арнье был уверен, что не боится ничего в мире и за его пределами, ни людей, ни Господа, ни Сатаны с его присными. В чем его немедля разубедили. Франсуа Морану понадобилось лишь несколько ударов сердца, чтобы перелиться в новый облик. В создание с иным голосом и взглядом из-под полуопущенных ресниц, взглядом равнодушным, холодным и высокомерным настолько, что Шарлю д'Арнье и в лучшие времена не удавалось изобразить подобного. Сидевший на постели незнакомый юноша с лицом и телом Франсуа Морана надменно процедил: - Все это ложь, слова пустые, не стоящие ничего, Лишь прах, обман, ловушка и мираж. Нет никакой любви, пусты сердца живущих, Есть только польза и расчет, и выгода прямая – Не более того, мой лживый друг, не более того... Инстинктивно Шарль отшатнулся, столь неожиданным и убедительным было перевоплощение. Рядом с д'Арнье восседал кто угодно, только не Франсуа Моран, которого он намеревался вскоре подмять под себя к обоюдному удовольствию. Это и впрямь был Нерон, тиран-извращенец во плоти, самодостаточный и самовлюбленный. Кто бы мог подумать, что бархатистые карие глаза Франсуа могут становиться столь колючими и злыми? - А-а, получилось, получилось! - совершенно по-детски возликовал актер. - Еще немножко, и ты точно дал бы деру! Что, испугался? - он мог заслуженно торжествовать, на миг вечно распоряжавшийся им Шарль не на шутку оторопел и струхнул. Это читалось в его облике, в невольно напрягшихся под одеждой мышцах, в омуте встревоженных синих глаз. «Я могу! Я сумел!» Франсуа знал, как опасно путать сцену и реальную жизнь, не проводя между ними четких границ. Ему удалось поразить и напугать д'Арнье, нанести трещину ледяному панцирю тулузского аристократа-священника - и кара последовала быстро и незамедлительно. Скрывая свой невольный испуг, Шарль опрокинул забияку на спину, единым бесцеремонным движением самовластного владельца стянув с него кюлоты вместе с подштанниками и швырнув их на пол. - Ай, - бывший неприступный и высеченный изо льда тиран невольно дернулся, сжимаясь и сглатывая. Настал его черед пугаться - Франсуа до сих пор не мог привыкнуть к решительному натиску любовника, хотя тот никогда не причинял ему вреда и излишней боли. Вот и сейчас губы и язык Шарля кружили по его телу, поднимаясь и спускаясь, словно Франсуа был экзотическим блюдом, от которого Шарль непременно хотел попробовать по различному кусочку. В том искусстве любви, которому обучил своего молодого знакомца д'Арнье, Франсуа больше всего нравился этот начальный миг - миг, обманчиво позволявший Франсуа чувствовать себя языческим божком, принимающим поклонения верных жрецов и восхищенной паствы. Миг, когда лев смирялся перед агнцем, ластясь, пряча когти и щекочась темно-рыжей гривой. Когда Шарль, поспешно и ловко избавляясь от одежды, вынуждал его прогибаться навстречу своим губам, не оставляя необласканной ни единой пяди трепещущего тела - и накрывая ртом пульсирующую желанием мужскую плоть Франсуа. Всецело вознаграждая себя за дни краткой разлуки, посасывая, то сжимая чуть сильнее, то отпуская, теребя языком складки нежной кожицы, снова и снова, пока Франсуа не начинал судорожно мотать головой, сам не понимая, чего хочет - чтобы его отпустили или чтобы сладкая пытка продолжалась. Наслаждаясь ощущением своей власти и беспомощной открытости Франсуа, сходя с ума от горячащего кровь вожделения, от доступности любовника и его готовности исполнить любой каприз д'Арнье. От возможности приникнуть к этому колдовскому источнику и испить до дна, до последней сладчайшей капли - чтобы затем всем весом навалиться на расслабленное тело, понуждая Франсуа к новым усилиям во имя любви. Прикосновениями рук и шепотом убеждая актера раздвинуть ноги, вот так, да, еще шире, жадно и быстро целуя нежные, мягкие губы, едва сдерживая желание укусить Франсуа до солоноватого привкуса во рту. Вталкиваясь в узкую и податливую плоть, сгорая от желания насытиться, достигнуть предела и выплеснуться, лишь доведя себя и любовника до полного изнурения. Стремление просто любить, яростно и безоглядно, не задумываясь и не сожалея. Шарль тихо рычал и постанывал от удовольствия ощущать себя в Франсуа, смотреть на запрокинутое лицо в обрамлении разметавшихся по подушке темных локонов. Чувствуя ответный жар и страсть, и то, как острые колени Морана яростно стискивают его талию. Слыша, как рвется наружу, скребя и в кровь раздирая изнутри певучее горло Франсуа, желая обрести свободу, непроизнесенное имя - и выпархивает долгим стоном: - Шааарль… Звуки, более подходящие яростно спаривающимся зверям, нежели людям. Тяжелое, жаркое дыхание, горячая, влажная кожа под ладонями, скольжение навстречу, соударение. Франсуа хотелось прочувствовать все до конца - как чужое достоинство втискивается в узкий проход, раздвигая плоть. Как будоражаще-сладко трется о него изнутри, и как он, откликаясь, непроизвольно то сжимает мышцы, то расслабляется, впуская Шарля чуть дальше и едва сдерживая крик. Актер приподнял голову - кости и связки взвыли протестующим хором - прильнув на долгий миг к горячим, пересохшим губам Шарля. Казалось, у д'Арнье сейчас не две руки и десять пальцев, как положено всякому смертному, но раза в два или три больше. Ладони и пальцы ощущались одновременно и повсюду, оглаживая, пощипывая, словно лепя тело Франсуа заново, по своему усмотрению. Они разминали сведенные томительной судорогой мускулы бедер, гладили лицо Франсуа, убеждая продержаться еще немного. Франсуа хрипел, задыхаясь, хватая ртом воздух, снова и снова бросая себя в омут чужой страсти, сводящей с ума, навстречу удушливо-горячим волнам, ломающим кости и корежащим внутренности, заставляя выгибаться до хруста в копчике и ноющей боли в заломленных ногах. - Я люблю тебя, Франсуа. Наверное, д'Арнье надеялся, что его не услышат. Неосторожные слова умрут в горниле любовной лихорадки, и час спустя ни тот, ни другой уже не вспомнит, слетала ли с их губ площадная брань или страстные признания. Франсуа не услышал - догадался по едва заметному движению губ. Или убедил себя в том, что увидел сквозь затмевающее глаза багряное марево. То, что творилось сейчас между ними, можно было назвать как угодно - любовью, таинством, жертвоприношением, но никак не грехом, так совершенно было безграничное и безоглядное слияние. Казалось, все предыдущие экстазы слились воедино, спаянные новым чувством, и умножились, чтобы доказать - нет предела любовным восторгам и, может быть, эти минуты близости - лучшее, что есть в жизни каждого человека. Шарль понял - или у него сейчас остановится сердце, или он позволит себе кончить. Резким движением он нагнул голову, впиваясь в губы Франсуа жадным поцелуем, взорвался в его теле и постепенно обмяк. Франсуа, точно молнией, пронзило быстрой и сильной судорогой от макушки до пяток - еще и еще раз, заставляя обильно выплескиваться на напряженный живот Шарля, ликуя и стыдясь самого себя. А потом - словно у марионетки обрезали нити, безумно-упоительный танец достиг своего апогея и утих, оставив двоих обессиленных и смятенных людей лежать в объятиях друг друга. Франсуа даже двигаться не хотелось, хотя в поцелуе Шарля уже не было прежней настойчивой силы, только благодарная нежность - и в кои веки Франсуа не беспокоило то, что он по уши перемазался собственным семенем и лежит прямо в нем. Актер с трудом перевел запаленное дыхание, ощущая себя полностью выжатым, как лимонная долька - и невесть отчего разрыдался, сжимая веки, тряся головой, ненавидя свой характер и тело, всегда так бурно откликавшееся на сильные эмоции. Очнулся Франсуа в тесном кольце объятий Шарля. Тот сидел на постели, пристроив любовника - нет, любимого - между широко раздвинутыми коленями и оперев на свою мускулистую грудь, влажно поблескивающую в золотом свете догорающих свечей. Тонкая, по-северному светлая кожа д'Арнье словно светилась изнутри. - Мне еще ни с кем не было так сладко, как с тобой, - низкое мурлыканье хищника у виска, важны не слова, а интонация, в каждом звуке сквозит нежность и довольство. - Никогда в жизни. Франсуа, не надо плакать. Все очень хорошо. - Я знаю, что все хорошо, - Франсуа проморгался, вытер ладонью мокрые ресницы. - Прости. Сам не знаю, но порой на меня накатывает и я начинаю хлюпать в три ручья. Очень неловко получается. Он поднял голову, снизу вверх посмотрев на лицо Шарля в сияющем бронзой ореоле растрепавшихся волос. Можно было не спрашивать лишний раз, понравилось д’Арнье или нет - либо же приходилось признать, что перед ним гениальнейший и талантливейший из лицедеев, умеющий до ужаса правдоподобно изобразить то, чего вовсе не испытывает. Слова могут быть лживыми, но тело, сердце, дыхание человека - они не лгут. Шарль был доволен, спокоен и умиротворен. Он согласился бы лежать вот так, держа в объятиях изнемогшего Франсуа, до конца света, а то и до самого Страшного Суда, и оторвать задницу от постели не раньше, чем архангелы персонально выкликнут Шарля-Антуана-Эмильена д’Арнье и Франсуа Морана. Да и то хорошенько бы подумал, стоит ли шкурка вычинки. - Надо же, как оно бывает, - Франсуа на пробу попытался подвигать ногами. Тело отозвалось долгой, вяжущей болью в самом низу живота и меж ягодиц, неприятной, но вполне терпимой. Сейчас месье Моран как никогда остро осознавал всю непристойность и распутность своего поведения - и хотел, чтобы его падение в пропасть греха длилось и длилось. Возможно, виной всему был не только Шарль д'Арнье, но и чертова пьеса, над которой работал Франсуа. Невесть как преподобный умудрился вложить в текст свою тоску по недосягаемому, желание обладать тем, что ему не принадлежало и не могло принадлежать. - Я спятил, Шарль? Он мотнул головой, отбрасывая упавшую на глаза челку, не в силах воспрепятствовать своему болтливому языку нести чушь - то, о чем Франсуа Моран думал, но старался помалкивать: - Совсем спятил, и все из-за тебя. Ты меня используешь, а мне все равно. Мне даже этого хочется. Ну не дурак ли я, Шарль? Обида была короткой, но острой и болезненный, как булавочный укол. Пальцы Шарля сжали плечо Франсуа чуть сильнее, чем это требовалось для ласки, пусть даже и грубой. - Я занимаюсь с тобой любовью, свиненочек. Если ты не осознаешь разницы между «использовать» и «заниматься любовью», попроси монсеньора, чтобы он тебе разъяснил. Он у нас великий ритор и на этом деле собаку съел. - Охотно верю, что преподобный монсеньор в силах объяснить и оправдать все, что угодно - особенно если объяснение должно послужить оправданием его милых слабостей, - Франсуа осторожно повел плечом, высвобождаясь и искательно заглядывая в потемневшие синие глаза: - Не сердись на меня, а? Я знаю, что между этими понятиями есть изрядная разница, но... ты ведь меня не любишь, правда? - он вздрогнул, отводя взгляд и понимая, что на сей раз допустил не просто бестактность или неосторожность, но грубую ошибку. Не время для разговоров о любви, сейчас и ему, и Шарлю хотелось утолить томление плоти, не задаваясь вопросом о том, что ими движет. Потому что от этих ответов становилось горько под языком и противно на душе. Шарль двумя пальцами взял его за подбородок, вынудив снова смотреть ему в глаза. «Я люблю тебя». Три пустячных, коротких слова. Франсуа будет приятно вспомнить их, когда он найдет на свою голову какого-нибудь запойного трагика, который будет драть его, перегнув через подоконник и отбирать заработок, как сутенер у шлюшки. - Люблю, - негромко и отчетливо проговорил он. Франсуа кивнул, мягко, понимающе улыбнувшись. В нынешнем веке слова легки, за них не нужно отвечать. Как легко подсластить горькую пилюлю. Сколько раз он злоупотреблял этим признанием, добиваясь приглянувшейся девицы? Вот и с ним поступили также. Что бы не испытывал к своему случайному знакомцу Шарль д’Арнье, он был настолько благороден, что выполнил мимолетный каприз Франсуа, признавшись в несуществующем чувстве. - Ну да... Спасибо, - Франсуа ткнулся губами в ладонь Шарля, беззвучно благодаря за любезность. - Не нужно было мне об этом заговаривать. Мне хорошо с тобой, вот и все. Они оба знали правила галантной игры. Д'Арнье убедительно солгал, Франсуа не менее убедительно сделал вид, что поверил, так отчего же на душе вдруг стало так паскудно? Доказывать, оправдываться - только сделать еще хуже, выйти за установленные рамки, где можно лгать, но нельзя признаваться во лжи. Или все же совесть Шарля чиста, и он действительно любит Франсуа? Вот только в любви признаются не так, не по просьбе, а по собственному почину... - Я хочу, чтобы тебе было хорошо, - высвободив ладонь, Шарль нежно погладил его по щеке. - Хочу стать твоим сокровенным воспоминанием. - Самым милым, ослепительным и приятным воспоминанием в моей пока еще такой короткой жизни, - подтвердил Франсуа, по-кошачьи потираясь щекой о ладонь Шарля, и своим телом - о его торс. - Я никогда тебя не забуду. Правда-правда. Что бы там не было дальше, что бы не случилось потом - я никогда не забуду о тебе, обещаю. «Да уж, такое не забывается. Или все-таки забывается - ибо равно или поздно забывается все... Но я не хочу забывать. Я действительно хочу запомнить все, что между нами было - и плохое, и хорошее...» Шарль молчал - что можно сказать после столь обезоруживающей искренности? Склонился к губам Франсуа, целуя его неглубоко и нежно, лизнул в щеку, с усмешкой потянул за так волнующую его сережку в нежном ушке под темными локонами. Тихо и страстно выдохнув: - Мой Франсуа. Моя Лилия. - Двадцать три года как Франсуа - и я ничей, - язвительность месье Морана не зависела от окружающих условий, но лишь обострялась неожиданными ситуациями. - А толку-то. До чего я докатился… - впрочем, блаженное выражение лица Франсуа прямо противоречило его брюзжанию. Он и хотел, и не мог решиться высказать того, как он благодарен д’Арнье за открытия этих летних дней, за все, даже за первоначальную высокомерность, за соблазн и двести ливров, и за то, как Шарль откровенно млел в его присутствии. За каждый вздох и звук голоса, резонировавший в унисон с неведомыми прежде струнами души Франсуа. За объятия и исступленные поцелуи, за прикосновения, которыми Шарль будто желал навеки запечатлеть каждый изгиб, каждую линию мышц, намеком прочерченную под пылающей кожей. До чего Шарль д'Арнье однажды дотрагивался, того он уже никогда не забывал, настолько безумно он был чувствителен к ощущениям. Если Франсуа достаточно было почесать за ушком, чтобы довести до высшей степени возбуждения, то Шарлю не нужно было и этого. Месье Моран однажды метко сострил насчет того, что д'Арнье заводит даже обычное рукопожатие, но так на самом деле и было... Франсуа завозился, поудобнее примащивая голову на плече Шарля, и ни с того, ни с сего заявил: - Я понял, как оно должно завершаться. Сейчас еще полежу немножко, встану и допишу. Этот ваш Нерон по сути своей был не таким уж скверным типом. Просто он обнаружил, что никто не в силах сказать ему: «Нет, этого делать нельзя». Из-за этого все и случилось. - Это Тигеллин ему позволял. Потому что, во-первых, был алчным и беспринципным наемником, а во-вторых, любил императора пылкой, хоть и несколько странной любовью, - подхватил Шарль, почесывая растрепанный затылок актера. - Ты все-таки ужасное создание. Я из сил выбиваюсь в попытках сделать тебе приятно, а у тебя в голове все равно один Нерон. - Помимо Нерона, у меня там есть еще уйма других персонажей. Каждый из которых желает высказать свое просвещенное мнение по существу дела, - уточнил Франсуа. - А еще у меня - то есть у преподобного - есть мадам Агриппина, образцовая прекрасная стерва, которую необходимо зверски и жестоко убить. Не представляю, как. Вряд ли его эминенция расщедрится на закупку декораций для корабля, так что мучительную кончину мадам придется представлять за сценой. Что не есть хорошо. Публике нравится, когда красивую женщину убивают публично. Причем долго и изобретательно. - Ну так убей, - не понял сущности затруднений Шарль, - никто из зрителей не побежит открывать Светония и пальцем водить по строкам, проверяя, насколько спектакль соответствует исторической правде. Важен итог. Агриппину извел ее же сынок, а уж каким способом - на усмотрение автора. - Чихал я на историческую правду, я ее ведать не ведаю! Мое образование - стянутый третий том собрания сочинений какого-то замшелого римского историка, где половины страниц не хватало! - увлекшись, Франсуа заговорил громче и уселся рядом с Шарлем, бесцеремонно перекинув ноги через талию д'Арнье. - Сам знаешь: зрителям нужно, чтобы было занимательно, красиво и со страстями в клочья. Мое дело - придумать и обставить так, чтобы они получили желаемое. Вот почему мне позарез необходим красочный и показательный способ убийства, который я могу состряпать из имеющихся в моем распоряжении подручных средств! Вразумевши, падший ангел Матери-Церкви? Ну ничего, как-нибудь вывернусь… - взгляд Франсуа опять подернулся флером мечтательности. Шарль смотрел на актера со смесью снисходительности и восхищения, словно не в силах поверить, что у этой прелести между ушами с сережками фальшивого золота и под буйной каштановой шевелюрой кроются самые настоящие мозги, да еще какие. - Нет, - вздохнул д'Арнье, требовательным жестом указывая на рассыпанные листы, - мое терпение лопнуло. Я должен немедленно прочесть хотя бы начало этого бессмертного творения, пока ты будешь возиться с финалом. - Мое, не дам! - истошно заверещал Франсуа, безнадежно стараясь придавить Шарля к подушкам и не позволяя тому подняться с постели. Последовала краткая, но шумная возня, в ходе которой д'Арнье укусили за предплечье, а Франсуа в приступе истерического хихиканья свалился на пол, откуда сокрушенно заявил: - Ладно, черт с тобой, читай. Хотя это и против традиции - читать еще не дописанное. Актер поднялся на ноги, озадаченно скривившись и зашипев при попытке сделать шаг. Подобрал сорочку, натянул ее. Прихрамывая - и притворяясь более, чем следовало - устроился на стуле, по-детски подтянув под себя босые ноги. Подвинул в сторону Шарля стопку разрозненных, безжалостно исчерканных листов, пристукнув по ним пальцем, мол, начало здесь, а к себе притянул лист чистой бумаги и чернильницу. Застрочил, довольно улыбаясь собственным мыслям и совершенно не обращая внимания на Шарля, словно его тут не было и в помине. Д'Арнье поудобнее устроился в кровати, придвинул свечу и погрузился в чтение, раскладывая страницы по порядку. Франсуа не польстил и не преувеличил. Пьеса и впрямь была недурна, не без юмора и живой мысли, с моментами, способными по-настоящему взволновать зрителя. Шарль поймал себя на том, что совсем не против быть Тигеллином этого спектакля. Разве не великолепно пережить на сцене свои подлинные чувства, выдавая их за искусную игру? В какой-то миг Франсуа опять потерял счет времени и осознание бренной реальности, быстрым шепотом проговаривая реплики и отсчитывая по пальцам количество слогов в строчках. Всецело уйдя в перипетии судеб и страстей давно умерших, а может, никогда не существовавших людей. Он не знал, миновал уже час или два, увлеченно и яростно выплескивая на бумагу то, что рождалось в его фантазии, бросая скомканные листы с неудачными сценами под стол, хватая новые и думая только об одном - не забыть бы, не забыть, успеть поймать, ухватить, пришпилить мимолетную мысль кончиком пера к бумаге, как трепещущую бабочку. Тигеллин должен умереть - потому что так диктуют законы драмы, потому что никто из зрителей не ожидает подобной развязки. Ведь он и его жестокая любовь - единственное, что делает тирана человеком. И якобы всесильный фаворит это знает, потому что иначе нельзя, потому что фатум-Судьба, потому что в искаженном сознании Нерона только смерть может быть доказательством истинной и искренней любви... «Потому что я так вижу», - бормотал Франсуа. Почерк на последних листах вилял вправо и влево, кисть опять скрутило мучительной судорогой - что случалось всякий раз, когда ему приходилось достаточно долго писать. Все же он сумел аккуратно и почти каллиграфически вывести слово «Конец», схватить бумаги в охапку и, не перечитывая, шлепнуть неопрятную пачку рядом с Шарлем, буркнув: «На, читай, все». Исполнив свой долг, Франсуа Моран забрался в изножье постели, бережно баюкая ноющую руку и терпеливо дожидаясь, пока пройдет резь в суставах. - Молчи... - внезапно сорвалось с губ Шарля д'Арнье, отца Антуана, а потом он повторил уже четче, не отрывая глаз от подрагивающего в пальцах листа: - Молчи, не смей чернить мою любовь! А там злорадствуй, коли есть о чем, Грози подагрой и параличом, О рухнувших надеждах пустословь; Богатства и чины приобретай, Жди милостей, ходы изобретай, Трись при дворе, монарший взгляд лови Иль на монетах профиль созерцай; А нас оставь любви. Увы! кому во зло моя любовь? Или от вздохов тонут корабли? Слезами затопило полземли? Весна от горя не наступит вновь? От лихорадки, может быть, моей Чумные списки сделались длинней? Бойцы не отшвырнут мечи свои, Лжецы не бросят кляузных затей Из-за моей любви. С чем хочешь, нашу сравнивай любовь; Скажи: она, как свечка, коротка, И участь однодневки-мотылька В пророчествах своих нам уготовь. Да, мы сгорим дотла, но не умрем, Как Феникс, мы восстанем над огнем! Теперь одним нас именем зови – Ведь стали мы единым существом Благодаря любви. Франсуа на миг зажмурился, вспоминая завершение эпизода - начало коему было положено монсеньором де Лансальяком, так и не сумевшим довести свою неплохую задумку до стОящей развязки, но бросившим золотое зернышко в плодородную почву чужого воображения. Франсуа нравился этот кусок - не лишенный шероховатостей, но самой Мельпоменой предназначенный для того, чтобы глаза присутствующих в зале дам затуманились слезой. Показывающий характер персонажа в совершенно неожиданном ракурсе - и Шарль точно будет неотразим, произнося свой монолог. Монолог, написанный для того, чтобы хоть так заикнуться о том, о чем не стоит говорить вслух - чтобы не спугнуть тишину. Франсуа прочитал ответную реплику наизусть, не тратя времени на поиск страницы с нужным стихотворным отрывком, глядя куда-то в сторону, спокойно и чуть печально: - Молитесь нам! - и ты, кому любовь Прибежище от зол мирских дала, И ты, кому отрадою была, А стала ядом, отравившим кровь; Ты, перед кем открылся в первый раз Огромный мир в зрачках любимых глаз, Дворцы, сады и страны, - призови В горячей, искренней молитве нас, Как образец любви... (Джон Донн) - Что, совсем скверно вышло? - искренне огорчился актер, заметив, что Шарль не отрывает взгляда от листка, и взгляд этот какой-то... непонятный. Потерянный. - Ну да, слишком трескуче, слишком цветасто. Отдай, я перепишу. - Не вздумай! - коротко и угрожающе рыкнул Шарль. «Опомнись, какая любовь? Куда тебя несет, безумец, что ты вытворяешь со своей жизнью?!» - Хорошо, хорошо, - удивленно согласился Франсуа, отдергивая руку, протянутую было за листком. - Не сердись. Что на тебя нашло, а? Он опасливо-вопросительно взглянул на Шарля - походило, что д’Арнье мучим какой-то внезапно нахлынувшей на него тревогой, поиском ответа на какой-то неразрешимый вопрос. Впрочем, у Франсуа имелся свой собственный жгучий интерес, и ему требовалось немедля получить ответ - причем только и именно от этого человека: - Шарль, тебе хоть немного понравилось? Я пьесу имею в виду, не подумай чего… Вид у Франсуа был почти испуганный, казалось, он готов уже знакомым жестом застигнутого врасплох бельчонка прижать к груди обеими руками исписанные страницы, чтобы оградить их от возможных посягательств Шарля. Было даже обидно оттого, что судьба пьески-подкидыша занимала его куда больше, чем персона любовника. - Мне понравилось, - устремил на него тяжелый взгляд д’Арнье, - я бы хотел бы в этом сыграть. Даже если его эминенция отдаст роль Нерона не тебе. Но я постараюсь убедить его в том, что любой другой актер погубит пьесу. Ты же - ты превратишь ее в триумф. Пусть его и увидят только избранные гости монсеньора. - Правда? - Франсуа и сам толком не представлял, насколько для него важно мнение Шарля - до того мгновения, пока не услышал это мнение. - Нет, правда, честно? Ты не думай, меня уже пинали за тягу к графомании, неприглядную правду о своей бесталанности я переживу... Тебе действительно понравилось? - казалось, актер сейчас на радостях замечется по комнате, или запрыгает, или подбросит исписанные страницы к потолку, устроив бумажный ураган. - Даже если бы это был не я? Так это же замечательно, значит, у меня получилось! Он рассмеялся - коротко и звонко - и в самом деле швырнул бумаги, но не потолок, а в Шарля, убежденным тоном заявив: - Без тебя у меня бы ничего не вышло. Я бы тогда не понял и половины, и увидел бы просто похабную пьеску о развратных нравах былых времен, только и всего. Спасибо тебе. - Обращайся в любое время, - величественно позволил Шарль, отмахиваясь от листков, летящих в него этакой стаей белокрылых птичек. Франсуа вновь одержал над ним полную и безоговорочную победу, мягко, ненавязчиво заставив его признать сначала свою сердечную склонность к маленькому месье Морану, а потом - и литературный талант, уже отмеченный серебряной тулузской лилией. - Нет, ты все-таки свиненок... Беспорядок и хаос - твоя естественная среда обитания. - Я не виноват, оно само так получается! - развеселившийся и явно воспрянувший духом от услышанной похвалы месье Моран весьма схоже изобразил поросячий визг, после чего прыжком свалился на Шарля, воистину тираническим тоном потребовав: - Почитай еще! Про коварство и неверность женщин, акт второй, действие второе или третье, не помню. Это рука преподобного, я там не выправлял ничего, ибо написано с душой и явственным знанием предмета. Чем ему так дамы Тулузы досадили, не знаешь? Почитааай, я хочу послушать, как это звучит твоим голосом! Франсуа требовательно ущипнул Шарля за бок, самым нахальным образом приподнял простыню и юркнул под нее завозившись и поудобнее устраиваясь между раздвинутых колен д'Арнье. - Читай, кому сказано! - донеслось из-под колыхающихся складок. - Ну сделай мне такое одолжение... и я для тебя кое-что сделаю. - Ну-ну, - с неописуемым букетом интонаций напутствовал его Шарль, копаясь в разрозненных листах в поисках требуемого куска. - Не то, не то, монолог Октавии тебя не устроит? Прощальная речь Сенеки? Похабная песенка Акты? М? Не слышу, Франсуа! Чем там так занят? - Ничего она не похабная, - обиженно пробухтели из-под простыни. - Что еще распевать на пьяной гулянке бывшей актерке - торжественную оду? Не трожь грязными лапами мою возвышенную душой Октавию, не про тебя писано! Уговорил, валяй за Сенеку. Хотя финал в его монологе мне категорически не нравится… - Франсуа примолк, явно подыскав своему язычку более подходящее и увлекательное занятие, нежели болтовня. «Хорошо, что это не проповедь», - искренне порадовался Шарль, ибо даже декламация скабрезных четверостиший Акты в такой ситуации стала бы делом весьма затруднительным. Не говоря уже о серьезном, почти философском прощании Сенеки со своим непутевым учеником. Однако из зловредности сделаешь то, на что не способен в ином расположении духа - монолог был достаточно длинным, чтобы Шарль постепенно отрешился от мыслей о безобразиях, творимых месье Мораном с его членом. Пребывая в ладу со своими душой и телом, Франсуа смог всецело отдаться ласке - беззвучно хихикнув, когда заметил, что его движения попадают в такт ритму стихотворных строк. Голос Шарля успокаивал и придавал уверенности, Франсуа прикрыл глаза, наслаждаясь одновременно и удавшимся отрывком, и нежно-солоноватым вкусом чужой плоти во рту. Тем, как движения его губ и языка заставляют член д'Арнье становиться влажным и восхитительно-твердым, целиком заполняющим его рот, вынуждая порой давиться - но сейчас это не казалось Франсуа унизительным или неловким. Моран трудился, помогая себе пальцами, порой просовывая игривую ладошку чуть дальше, чем требовалось, и оглаживая подушечками пальцев тесный вход. Шарль, конечно, сколько угодно мог игнорировать потребности своего тела, но от этого они не становились слабее - проворный, болтливый язык Франсуа продолжал самым тесным и фамильярным образом общаться с его мужеством. Поддаваясь безмолвным уговорам, оно росло и крепло, заставляя Шарля время от времени сбиваться с дыхания и неправильно интонировать текст патетического монолога. В такие моменты немедля следовало возмездие, доказывавшее, что никакие игривые забавы не в силах отвлечь Франсуа от слежки за звучанием текста. Острый ноготок впивался в бедро либо достоинство д'Арнье слегка прикусывали острые зубки. До конца монолога оставалось еще три строфы, а исполненный злодейских помыслов юнец явно задался целью вынудить любовника кончить с последней трагической строчкой. Столь жестокие приемы привели к тому, что финальные фразы Шарль выговаривал с придыханием, которое вполне можно было принять за глухие страдальческие рыдания разочаровавшегося в жизни и Нероне Сенеки. Мысленно Шарль пообещал себе, что сразу же, как покончит с монологом, возьмет свиненка за уши и до упора натянет сладким ротиком на свое достоинство. Чтобы не воображал себе, якобы ему тут все дозволено. Франсуа рассчитывал, что Шарль хоть раз, да собьется - но д’Арнье героически выдержал испытание до конца, пусть завершение монолога и прозвучало столь мелодраматически, что впору разрыдаться. Франсуа ограничился одобрительным мычанием - но сразу с завершением текста с него сдернули спасительную простыню. Попытка высвободиться и ехидно поинтересоваться, отчего это у безупречного месье д'Арнье столь взъерошенный вид была пресечена увесистой ладонью на затылке, непреклонно удержавшей его голову в прежнем положении. Шарль шумно, едва ли не со всхлипом, вздохнул полной грудью - и начал двигать бедрами в довольно резком ритме, входя-выходя сильными, уверенными движениями человека, который знает, что делает. В последний момент, миг чем задрожать в сладостной судороге финала, он оттолкнул Франсуа, памятуя о его недвусмысленной реакции на семя во рту. «Только без жидкости», - мельком вспомнилось Шарлю, и он не захотел портить удовольствие ни себе, ни ему. Франсуа чуть было не разразился громкими и возмущенными воплями касательного того, что Шарль банально и довольно грубовато использовал его для достижения собственного удовольствия. Однако вовремя прикусил так славно потрудившийся и сладко нывший язычок, прилег щекой на бедро Шарля, переводя дыхание и невольно облизываясь. Даже в этот миг Шарль помнил о том, как скверно относится Франсуа к попыткам излиться в его болтливый ротик. Он подшутил над Шарлем на свой манер - ну так неудивительно, что д’Арнье немного проучил его в ответ. - Было замечательно, - Франсуа потерся щекой о нежную, бархатистую кожу д'Арнье. - Осталось только выяснить, как встретит после разлуки свое любимое детище его эминенция. А вдруг его светлость заявит, что я искалечил труд всей его жизни и велит прогнать меня палками со двора? - Даже если монсеньор останется недоволен, он все равно угостит тебя завтраком, мило пожурит и даст рекомендацию, с которой ты можешь сунуться в приличный театр, - Шарль зевнул, уткнувшись лицом в локоны Франсуа. - Послушай моего совета, успокойся и ложись спать. Пьеса завершена. Уверяю тебя, она хороша. Но твой текст не станет лучше от того, что ты пробдишь над ним всю ночь, аки рыцарь в храме над оружием, - д'Арнье завалился в постель, потянув Франсуа за собой. По совету д'Арнье Франсуа явился в архиепископский дворец с раннего утра. Отец Антуан заверил актера, что его эминенция, пробудившись, бывает на редкость благодушен. Даже если де Лансальяку не понравится исправленная пьеса, он не станет метать громы и молнии в повинную голову начинающего драматурга. Д'Арнье позаботился и о надлежащем облике Франсуа, переворошив небогатый гардероб актера и решив, что светло-оливковый камзольчик с золотой нитью будет ему как нельзя более к лицу. Невзирая на протесты, Шарль уговорил своего молодого друга прикрепить к отвороту воротника камзола заветную лилию, поблескивающую тусклым чеканным серебром. - Преподобный решит, что я хвастун и воображала, пыжащийся наградой, которая досталась ему по совершенной случайности! - отбивался Франсуа. - Ты ее заслужил, и не скромничай без нужды, - отрезал д'Арнье. - Военные и чиновники при всяком удобном и неудобном случае цепляют на себя все свои ордена и медали. Тебе незачем прятать свой приз в шкатулке. Ты же не украл его и не присвоил незаслуженно. Не спорь. Полюбуйся, как она тебе идет, - Шарль сгреб Франсуа за плечи, развернув к зеркалу. - И как ты красив. Бери пьесу, не бойся ничего и ступай. - Разве ты не пойдешь со мной? - немедля запаниковал месье Моран. - Я боюсь! Вдруг твой преподобный разругает меня и собственноручно выбросит за дверь? Не бросай меня в пасть зверю! - Не блажи попусту, - безжалостно отмахнулся д'Арнье. - Предоставь твоему таланту говорить за себя. И не вздумай идти пешком, возьми фиакр - с тебя станется бить ноги по мостовым. Встретимся во дворце. Он коснулся губ Франсуа поцелуем - легким, трепещущим, как розовый весенний лепесток на ветру - и решительно вытолкал за дверь. Отправив месье Морана на встречу с судьбой. Уповая на то, что Франсуа достанет ума быть скромным и вежливым, а его преосвященство по достоинству оценит преподнесенную ему драгоценность, волей случая подобранную д'Арнье в уличной пыли. Д'Арнье не ошибся в нраве своего патрона. Явившегося к парадным дверям дворца и ужасно смущавшегося Франсуа и в самом деле пригласили к завтраку. Утреннюю трапезу его эминенция предпочитал вкушать в светлой, радующей взгляд гостиной, тремя огромными окнами выходившей на площадь перед дворцом. По раннему времени площадь еще пустовала, лишь порой через нее прокатывались редкие экипажи да шли прохожие, огибая чашу старинного фонтана. Монсеньор де Лансальяк пребывал в радостном возбуждении и нетерпеливом ожидании встречи с исправленным текстом своего ненаглядного «Сердца тирана». Читателем его высокопреосвященство оказался весьма эмоциональным, в отличие от д'Арнье, по лицу которого было совершенно невозможно понять, доволен он прочитанным или отчаянно скучает. Епископ прекрасной Тулузы хмыкал, кашлял в ладонь, удивленно поднимал седые брови, возвращался к уже прочитанному, опять скептически хмыкал - а у Франсуа Морана кусок не шел в горло. Он сидел как на иголках, рассеянно ковыряя ложечкой поставленный перед ним десерт и совершенно не ощущая нежного вкуса взбитых сливок. Как и преподобного де Лансальяка, его тоже мучили запоздалые сомнения. Пусть пьеса изначально не была шедевром, Франсуа казалось: он смог превратить ее в нечто, достойное благосклонного внимания публики. А если смягчить или убрать некоторые особо острые моменты, то «Сердце тирана» вполне можно протащить через цензурные рогатки и поставить на настоящей сцене! Только вопрос, согласится ли с его скромным мнением истинный автор пьесы… - Увы, это не мой текст, - наконец резюмировал архиепископ, откладывая последний прочитанный лист и прихлопывая его ладонью. От самоцвета в перстне заскакали бодрые солнечные зайчики, ослепив Франсуа до рези под веками. «Аминь. Заказывай катафалк с музыкой. Перестарался. Не видать тебе ни роли, ни вознаграждения», - месье Моран уставился на дно фарфоровой вазочки с десертом. Словно надеясь прочитать там некий данный свыше совет, как ему выкрутиться из сложившейся щекотливой ситуации. - Простите, ваше высокопреосвященство, - это было единственным, что пришло ему на ум. - Если вашей эминенции не по душе созданный мной вариант, я немедленного его уничтожу. Простите, я… я хотел, как лучше, - актер окончательно смешался, понурив голову и проклиная себя за глупую попытку переплюнуть де Лансальяка в искусстве сочинительства. Говорили же дураку знающие люди. Сколько раз твердили: умников никто не любит. Драматурги и литераторы ненавидят друг друга, с готовностью впиваясь в горло конкуренту. Де Лансальяк столько трудился над этой пьесой, а тут явился какой-то подобранный с улицы нищий юнец, щеголяя своим талантом и умением выводить поверх чужих слов свои. Конец всем надеждам и замыслам. - Простите меня… - Я не договорил, а вы не дослушали, - прервал бессвязный и самоуничижительный монолог актера де Лансальяк. - Я сказал: увы, это больше не мой текст. Однако он нравится мне куда больше первоначального. Так как же нам поступить, дитя мое? Что вам подсказывает здравый смысл, месье Моран? - он участливо посмотрел на сникшего молодого человека. Для Франсуа в данный миг все сводилось к тому, что ему удалось создать неплохую пьесу, пусть и основанную на чужом творении - но этой пьесе не суждено увидеть свет даже в камерном спектакле для избранных. Франсуа хотелось очутиться в гостиничном нумере, прижаться к такому надежному плечу Шарля, выплакаться и высказать д'Арнье все свои обиды. На капризную удачу, на преподобного отца де Лансальяка, на Нерона с присными и на самого себя. - Нет у меня здравого смысла и ничего он не подсказывает, - скорбно признался актер. - Вернее, подсказывает, что я взял на себя лишнего. Все будет так, как изволит ваше преосвященство. Прикажете - и я к завтрашнему утру перепишу и верну вам исходный текст. Без единой чужой правки и стороннего слова. - Смирение есть добродетель. Прекрасно, что вы это осознаете, дитя мое, - покровительственно кивнул архиепископ. - Но в данный миг я просил вас немного задуматься. Я уже убедился, это вам по силам. Итак, я написал пьесу. Мои друзья ждут драмы, вышедшей из-под пера Роже де Лансальяка, а не Франсуа Морана. Однако то, что написал Роже де Лансальяк, не подлежит никакой критике. Следовательно?.. - Следовательно, ни у кого не должно возникнуть сомнений в том, чья именно пьеса ставится для узкого круга ценителей, - пожал плечами Франсуа, колеблясь перед задуманным решающим шагом. Тем отчаянным шагом в пропасть, мысли о котором не давали ему заснуть ночью и о котором он не рискнул заговорить с Шарлем. - Никто из посвященных не станет заговаривать об этом вслух, ибо архиепископу Тулузы как-то не подобает сочинять пьесы, да еще столь вольнодумного и фривольного содержания. Никто не станет ее критиковать и задаваться вопросами авторства, разве что в кругу близких знакомых, заслуживающих доверия… «Сердце тирана» - ваше. Он сморгнул и тихо, отчаянно добавил, не отрывая взгляда от натертых воском плашек дорогого паркета: - Но потом, когда ее поставят… Отдайте ее мне. Она и станет моим вознаграждением. - Вот как? - с недоверчивым смешком монсеньор Тулузский откинулся на резную спинку жалобно хрустнувшего под его немалым весом кресла. - То есть ты, милое дитя мое, желаешь заполучить пьесу? - Я могу не только сыграть в ней, но поставить ее для вас! - вскинулся Франсуа, лихорадочно пытаясь сообразить, что еще можно бросить на незримые весы в качестве выкупа за запавший ему в душу текст. - Поставить так, как прежде никто этого не делал. Ваши гости будут в восторге и навсегда запомнят это представление! Оно будет замечательным, все восхитятся вашим талантом! «Если Шарль прознает о том, какие разговоры я тут веду, он меня убьет. И будет совершенно прав. Я хочу ее, хочу эту пьесу, я столько вложил в нее! Теперь она такая же моя, как этого напыщенного гусака с пастырским перстнем. Она даже больше моя, чем Лансальяка - он только придумал сюжет и заложил фундамент, а стены возвел я! Господи, направь меня, не дай ошибиться! Шарль сказал, якобы его покровитель давно уже ни на что не годен телесно, зато любит услаждаться созерцанием чужих страстей. Вот и пусть смотрит. Пусть смотрит сколько угодно!» - И еще я… мы… мы могли бы создать отдельное представление - так сказать, избранные сцены из римской жизни. Только для вашего высокопреосвященства и того общества, которое вы сочтете достойным пригласить, - многозначительно присовокупил к перечню своих предложений Франсуа, смиряя горячность и стараясь выглядеть самым кротким и невинным созданием на земле. «Точно, убьет. Медленно и мучительно. Ох, Франсуа, что ты творишь, неразумная твоя голова…» - Заманчивое предложение, - де Лансальяк, прищурив выцветшие глаза, оглядел собеседника с ног до головы - нарочито небрежно, как опытный барышник, намеренный приобрести молодого и полного сил арабского рысака по цене одряхлевшей рабочей кобылы с разбитыми копытами и стертыми зубами. - Я бы сказал, весьма заманчивое. Сдается мне, месье Моран, вы додумались до него совершенно самостоятельно, без подсказок и наставлений моего дорогого Антуана. Вы далеко пойдете, месье Моран… если не споткнетесь на очередной ступеньке. Я должен поразмыслить над вашими словами - ибо, как вы не желали приобретать кота в мешке, так и мне, согласитесь, невместно идти на поводу у не в меру предприимчивых молодых людей, - его преосвященство собрал страницы пьесы в папку, подровнял ее. Сухо подвел итог: - Вы будете нашим Нероном, месье Моран - и постановщиком пьесы, как вы того и желали. В роли Тигеллина я хотел бы видеть отца Антуана. Вы с ним составите прелестный контраст: утонченный, изящный тиран - и брутальный, грубый вояка. Роли прочих действующих лиц распределите сами, когда познакомитесь с труппой. С любыми просьбами не стесняйтесь обращаться к отцу Антуану или прямо ко мне, мы всегда поможем вам советом или деньгами. Вам хватит недели на все про все? - Недели более чем достаточно, - с готовностью закивал Франсуа, уже прикидывая, как и что он будет устраивать на сцене. - Благодарю вас, ваше преосвященство. Обещаю, вы не будете разочарованы. - Да уж постарайтесь, месье Моран, - хмыкнул его эминенция. - Пьесу сейчас отнесут к переписчикам, часа через два-три вы получите экземпляры для всех действующих лиц, - он дернул за сонетку звонка, вызывая слугу, и добавил, мягко и многозначительно: - А что касается вашего предложения… вы узнаете о моем решении к вечеру. Архиепископский дворец оказался достаточно велик и запутан для того, чтобы в нем сыскалось место для уютного театрального зала, вмещающего почти сотню зрителей. Зал был выполнен в жемчужно-серых и розовых тонах с золотой отделкой, и освещен десятком мерцающих толстых свечей. На потолочной фреске сошлись в бесконечном хороводе сплетающие розовый венок музы и купидоны. Подхваченный золотыми шнурами, трубчатыми складками обвис тяжелый занавес - а на урезе пустующей пока сцены и в первом ряду кресел живописно расположились будущие актеры. Услышав скрип открывшейся двери и приближающиеся шаги, они заинтересованно повернулись к новопришедшему. Франсуа с нескрываемым облечением углядел среди незнакомцев высокую фигуру д'Арнье. Шарль сдержал обещание, пришел - и месье Моран почувствовал себя намного смелее. Оглядел остальных: дюжина человек, разбившихся на две неравные группки. Разделение, похоже, произошло по сословному признаку: кресла заняли благородные любители из числа знакомцев де Лансальяка, на сцене же уселись рядком профессиональные комедианты, нанятые для участия в постановке. Ими Франсуа заинтересовался в первую очередь, благо среди актеров имелись и дамы. Очаровательная полноватая женщина лет тридцати и две барышни. Разбитная-фигуристая белокурая красотка, и более сдержанная с виду шатенка с тонкими чертами лица и глубокими темными глазами. - Дамы и господа, - Франсуа похлопал в ладоши, привлекая к себе внимание. - Я Моран, Франсуа Моран. По прихоти его эминенции, собравшего нас, вам придется терпеть меня в качестве постановщика будущего спектакля. Вскоре нам доставят списки с ролями, а пока сведем знакомство поближе. Попрошу дам на сцену. Молодость да уступит место опыту. Дамы проследовали, шурша платьями и кидая на месье Морана оценивающие взгляды. Читали они неплохо, и Франсуа почти сразу решил, что из старшей актрисы, мадам Бассерив, выйдет весьма недурная матрона Агриппина. И внешность подходящая, и в манерах кроется нечто вкрадчиво-змеиное, и голос течет сладким медом. Насчет девушек месье Моран пока колебался. Блондинка, представившаяся Терезой, прямо-таки напрашивалась на роль бесшабашной и распутной Акты, а брюнетка, мадемуазель Годен - печальной и сдержанной в чувствах Октавии. Выслушав женщин, Франсуа принялся за мужчин. Всеми силами воздерживаясь от язвительных выпадов по поводу преувеличенно драматической жестикуляции или мелодраматических завываний. Памятуя о том, что хороший постановщик должен суметь отыскать роль для любого актера, сколь бы плох тот не был. Кому-то надлежит исполнять молчаливые роли легионеров и слуг, а кому-то - затверживать наизусть длиннейшие монологи ведущих действующих лиц. Постепенно начался теряться счет времени. Слуги заменили свечи в изящных жирандолях и принесли переписанные четким, крупным почерком экземпляры пьесы, тут же розданные по рукам. Зашуршали перелистываемые страницы, кто-то из мужчин приглушенно рассмеялся. Девушки, Тереза и мадемуазель Годен, взявшие одну папку с текстом пьесы на двоих и читавшие голова к голове, перешептывались и фыркали в ладошки. Когда первоначальное знакомство с «Сердцем тирана» завершилось, Франсуа решительно погнал свой живой материал на подмостки, репетировать начерно первое действие. Ощущая небывалую прежде бодрость духа - еще бы, ему впервые довелось управлять труппой! И его слушались! То, о чем он прежде мог только мечтать, теперь воплощалось наяву. Труппа сыграла - запинаясь и сбиваясь с текста, сталкиваясь в проходах по небольшой сцене и переругиваясь. Исполнитель роли Британника по неосторожности наступил на юбку мадам Бассерив, порвав оборки. Интонации голоса Агриппины немедля преисполнились жгучего яда. Франсуа на лету правил текст, дополняя и расширяя реплики, взмахом руки останавливая течение пьесы - и вновь запуская пестрое колесо балагана. - Заново! Отыграли заново, бодрее и веселее. Однако распорядитель остался недоволен. - Снова! Запоминайте порядок появления на сцене. Британник и солдаты выходят из левой кулисы, Октавия - из правой. На сей раз Октавией у нас побудет мадемуазель Тереза. Поменьше размахивайте руками и ведите себя спокойнее. С финалом монолога Октавии является Тигеллин. Желательно не спотыкаясь на пороге. Не спотыкаясь, кому говорю! Далее по ходу действия Октавия и Британник постепенно отступают вглубь сцены - только не слишком далеко, а то из зала ни черта не услышат. Поняли? Раз-два-три, пошли! - месье Моран на удивление отчетливо понял, что руководство труппой возбуждает его куда больше телесной близости. Франсуа старался как мог, побуждая мужчин к работе и пытаясь не оскорбить чужой гонор, очаровывая дам - белокурая Тереза, кажется, уже сейчас была готова прогуляться с молодым распорядителем за кулисы - и упрямо добиваясь желаемого. Выстраивая сцены согласно своему представлению, а не сложившимся в мире подмостков канонам - и в итоге переругавшись с шевалье Сен-Серненом, исполнявшим роль Сенеки и свято поклонявшимся сложившимся заветам. Спор прервал явившийся в зал слуга. Известивший господ актеров о том, что уже девятый час вечера. Желающим будут поданы ужин и экипажи, а месье Морана приглашает для приватного разговора его эминенция. - Что это за приватные беседы с его преосвященством? - со сдержанным раздражением осведомился д'Арнье, на выходе из зала твердой рукой прихватив Франсуа за локоть. У него имелись свои планы на вечер, и ему не нравилось, что вмешательство преподобного нарушает их. - Твоему патрону наверняка вздумалось обсудить пьесу, - нашелся с ответом Франсуа. За постановочными хлопотами он совсем позабыл о своей утренней беседе с де Лансальяком - а тот принял решение. Говорить д'Арнье о возможной сделке актеру было просто-напросто стыдно. Шарль разругает его за излишнюю предприимчивость и за то, что месье Моран с отвагой глупца сунулся туда, где ни черта не понимает. Лучше бы он ограничился рекомендацией за подписью достопочтенного де Лансальяка и кругленькой суммой в кошельке, чем пытался выторговать себе пьесу. Еще неизвестно, что пожелает его эминенция в обмен на разлуку с законным авторством. - На ночь глядя? - усомнился д'Арнье. - Так ведь мы только сейчас закончили репетировать! - разумно указал месье Моран. Шарль смотрел на него, заломив бровь и не веря ни единому слову своей лукавой Лилии. Господин Моран явно затевал у него за спиной какую-то авантюру. Д'Арнье страстно хотелось отвезти свиненка в гостиницу, содрать с него все до последней нитки, разложить на постели и вдумчиво, обстоятельно выспросить, во что тот вляпался. Сопровождая каждый вопрос глубоким, размашистым толчком бедрами - пока Франсуа не начнет жалобно всхлипывать от боли и страсти, не признается в своих грехах и не раскается в подлых замыслах. Но месье Морана вытребовал к себе преподобный, а перед отцом Антуаном вежливо затворили двери - и ему оставалось только бессильно скрипнуть зубами. Он ведь сам убедил Франсуа в том, что общество его эминенции безопасно для актера. Что месье Морану ничего не грозит в этом великолепном дворце. Пройдясь туда-сюда по пустым коридорам, дабы успокоить нервы, д'Арнье решил, что дождется возвращения Лилии - не задержит же его преподобный на всю ночь! Франсуа осторожно сунулся во внутренние покои, миновав приемную и давешнюю гостиную. Из гостиной вели две двери, одна оказалась запертой, другая - открытой. Она привела актера в небольшую залу с окнами от пола до потолка, распахнутыми в вечер и шелестящий сад. Рядом со столиком стояли два сдвинутых вместе глубоких кресла с высокими спинками и широкими подлокотниками. Между креслами и окном на усыпанной белыми лепестками тигровой шкуре вытянулась узкая кушетка, накрытая отрезами розового и алого шелка, волнами ниспадавшими на пол. «Гм», - Франсуа осторожно обошел сей алтарь без жертвы. Удрученно решив, что вся эта роскошь приготовлена к его визиту - а значит, преподобный склонен принять самонадеянное предложение актера. Сейчас уже насмерть испугавшегося своей первоначальной решимости. Скрашивая время в ожидании преподобного и борясь с предчувствием того, что он сам себе выкопал яму и старательно утыкал ее дно острейшими кольями, Франсуа присел в одно из кресел. Позаимствовал из хрустальной вазы на столе соблазнительный на вид персик, нарушив продуманный красочный натюрморт. - А, вы уже здесь, - приязненно кивнул ему де Лансальяк, подобно фрегату вплывая в дверной проем и влача за собой багряный подол пастырского одеяния. - Дела-дела, постоянные хлопоты о вверенных мне душах… Но мне удалось выкроить время и мельком взглянуть на вашу репетицию. - Правда? - удивился и обрадовался Франсуа. При появлении его эминенции актер торопливо вскочил, склонив голову и спрятав липкую от фруктового сока руку за спину. Он не заметил визита преподобного - но в эти исполненные творческой горячки и возможности заниматься любимым делом часы он вообще не замечал ничего вокруг. Де Лансальяк вполне мог наблюдать за актерами из пустующей ложи. - А… а не будет большой дерзостью с моей стороны спросить - какими вы нас находите? - Очаровательными и необычными, - его преосвященство грузно опустился в кресло, вытянув толстые ноги в щегольских остроносых башмаках. - Сами не зная того, вы заставили меня укрепиться в верности принятого решения, месье Моран. Иной постановщик испортил бы пьесу, превратив ее в набор трескучих фраз - но под вашим заботливым руководством персонажи воистину оживают. Они становятся подлинными людьми со своими страстями и чувствами, а не раскрашенными марионетками, способными только заламывать руки или потрясать мечами. Вы приятно изумили меня, месье Моран. Мне искренне жаль, что я не застал вашего выхода на сцену. - Нерону, то есть мне, еще рано, - объяснил Франсуа. - Пусть труппа сыграется. Притрется друг к другу, как детали в часовом механизме. Поймет, кто на что способен, перестанет шарахаться, начнут доверять. Как только все обвыкнутся - думаю, это случится завтра - начнем вводить главное действующее лицо. Вы собрали весьма достойную труппу, ваше высокопреосвященство. Они прекрасно бы выглядели даже на большой сцене, - польстил своим подопечным месье Моран. - И они справятся. Ваша пьеса - тот сияющий алмаз, которому мы создадим достойную оправу. - Рад это слышать, - на миг расплылся в удовлетворенной улыбке де Лансальяк. - Значит, вы всем довольны, месье Моран? Порадую вас еще немного. Я склонен ответить на ваше предложение согласием. Вы получите «Сердце тирана» в свое полное распоряжение. Можете подписать его своим именем, продать издателям или поставить, коли найдете подходящую труппу. Но! - архиепископ наставительно воздел палец, а Франсуа, не веря услышанному, затаил дыхание: - Было бы слишком щедро и непредусмотрительно отдавать такое сокровище всего лишь за хорошую постановку - за ту ее часть, которую увидят мои гости. И за другую, что будет скрыта от их глаз. Я хотел бы получить эту неделю в свое распоряжение. Не волнуйтесь, я не стану чрезмерно третировать вас исполнением прихотей стареющего человека - но надеюсь, кое в чем вы пойдете мне навстречу. Мы понимаем друг друга, дитя мое? - Вполне, ваша эминенция, - Франсуа сглотнул, совершив мысленный прыжок на заостренные колья, устремленные ему навстречу, и ощутив острую резь под сердцем. Говорят, трудно оступиться лишь в первый раз - а потом катишься вниз, как по смазанным маслом ступенькам, находя оправдания любому своему поступку. Но ему так хотелось заполучить эту пьесу, которая в будущем могла стать ему неплохим подспорьем. Он был бы тогда не просто актером в поисках места, но состоявшимся автором, которому есть что предъявить любому директору театра. Новые пьесы нынче в цене, а «Сердце» было не только новой, но и хорошей пьесой. «Шарль заверял меня, что де Лансальяк любит только смотреть, - Франсуа цеплялся за эту брошенную д'Арнье фразу, как утопающих в бурных волнах за пресловутую соломинку. - От меня не убудет, коли он поглядит на меня - одетого или раздетого, по его усмотрению. Не убудет. Я переживу. Я справлюсь. Это просто еще одно представление». - Прекрасно, - выцветшие глаза архиепископа блеснули масляным, острым удовольствием. - Подойди сюда, дитя мое, - он шлепнул себя по бедру. Звук был такой, словно по деревянной колоде хлопнули куском сырого мяса. - Сядь, - последнее представлялось несколько затруднительным, так как большую часть колен преосвященного занимало вываленное и туго обтянутое алым атласом брюшко. - Н-но... вам же будет неудобно, - мысль о том, чтобы присесть к кому-то на колени - в особенности если помнить о социальном статусе его нынешнего собеседника - казалась актеру слегка диковатой. Тем не менее, Франсуа попытался осторожно переместиться на указанное место, вполоборота к де Лансальяку. Получилось не слишком-то удобно - по большей части он висел в воздухе, неловко цепляясь за широкий подлокотник и изо всех сил напрягая мышцы ног, чтобы не свалиться на пол. - Скажи, сынок, доводилось ли тебе в детстве слышать сказочку о мальчике, которого злая ведьма пыталась запихнуть в печку на хлебной лопате? А он знай растопыривал руки-ноги и притворялся дурачком, когда она велела ему быть поосторожнее... - Лансальяк стиснул его колено. Несмотря на игривый тон, в голосе его отчетливо читалось предупреждение. - А еще мне доводилось слышать сказку о монахе, хитроумно одолевшем явившегося к нему Искусителя в образе смазливой девицы, и о том, что дурачкам иногда везет, - Франсуа внял несказанному и нерешительно придвинулся, поневоле раздвинув ноги, дабы устроиться верхом на массивном бедре преподобного. Сидеть так, может, было и удобно, если бы не ощущение вкрадчиво шелестящего над ухом атласа пастырских одеяний. Франсуа смутился, на сей раз неподдельно, ощутив, как скулы и уши наливаются теплом и становятся пунцовыми. Лансальяк с удовольствием ущипнул его зарумянившуюся щеку: - Сколько тебе лет? Двадцать три? Такая свежая кожа и умение подлинно краснеть! Эдакую диковинку стоило бы выставить в кафедральном соборе. Для назидания бесстыжим грешникам вроде дорогуши Антуана, который с одинаково каменным лицом подставляется, вставляет и открывает рот. О да, я знаю, о чем говорю - когда он явился ко мне в поисках поддержки и защиты, он был даже моложе тебя, Франсуа. Ты ведь Франсуа, я верно запомнил? - Да, ваша эминенция. Месье д'Арнье, как мне показалось, не слишком любит демонстрировать свои чувства, - Франсуа невольно поерзал взад-вперед, пытаясь отыскать положение, в котором он бы не соскальзывал и не прижимался к преподобному столь откровенно. Треклятый румянец явно не желал исчезать, расползаясь по скулам все дальше. - Он... Шарль может заниматься чем угодно и делать что угодно, но по-настоящему он живет только внутри себя, никого не пуская дальше определенного предела. А я… Кто-то говорил, будто бы, о чем я не подумаю, это немедля отражается у меня на физиономии, - он боязливо оглянулся через плечо, тряхнув головой и спрятавшись за упавшей на глаза челкой. - Шарль... - с легкой насмешкой в голосе передразнил его архиепископ, прихватывая Франсуа за талию, чтобы тот не съехал на пол окончательно. - Послушай, как ты это произносишь - Шааарль... Не вздумай стучаться лбом в эту дверь, она заколочена изнутри. Расшибешься до крови. - И не собирался, - отрекся Франсуа, чувствуя себя предателем и задаваясь вопросом: как много известно преподобному о связи своего викария с бродячим актером? Сомкнувшиеся на талии месье Морана руки оказались довольно сильными, держа его крепко и твердо, не позволяя соскользнуть и прижимая к внушительнообъемистому чреву преподобного. Ладони были теплыми, но Франсуа хотелось оттолкнуть их от себя. Пришлось сделать изрядное усилие, чтобы сидеть смирно и смириться со своей участью. Лансальяк растрепал его гривку - архиепископский перстень запутался оправой в мягких вьющихся прядях, и он безжалостно дернул руку, высвобождаясь. - От твоих губ пахнет персиками, - уличил его де Лансальяк, медленно и неотвратимо приближая лицо к несчастной мордашке Франсуа. - Сладкий мальчик. Бесстыжее создание с румянцем во всю щеку. - Я такой, какой есть, - нерешительно заикнулся Франсуа. - Я бы с удовольствием вел более праведный или хотя бы более строгий образ жизни, но, похоже, мне не оставляют иного выбора и выхода... А раз так - то почему бы мне не получить от этого хотя бы капельку удовольствия? Или мне непременно нужно изобразить несчастную жертву, которая будет заходиться в причитаниях: «Ах, что вы делаете, не надо, я не такой, не трогайте меня!» Противореча собственным словам, он невольно закрыл глаза, поняв, что сейчас или спустя пару мгновений монсеньор де Лансальяк непременно поцелует его. В эти самые губы с привкусом неправедно слопанного персика. - Думаю, разобиженный и плачущий ты еще аппетитнее, чем счастливый и довольный, - ладони Лансальяка сместились ниже, стиснув ягодицы Франсуа через сукно кюлотов. - Ведь для счастья тебе нужно так мало. Ангажемент, покупателя на пьесу по пять су за строчку, хорошенькую шлюшку, сытный обед, хорошую выпивку и нарядную одежду - в любом порядке, - он прихватил Морана под подбородок, заставив выгнуться в полуобороте и запрокинуть голову. «Ой нет, не надо, ну пожалуйстааа...» - в беззвучной скорби взвыл Франсуа, поневоле задерживая дыхание. Преосвященный не спешил, легонько лизнув Франсуа в сомкнутые губы, потерся щекой о его щеку и лишь затем приступил к основной части, втискивая свой язык в горячую сладость юношеского рта. В нетерпении шаря руками по спине и бедрам Франсуа, тиская свою живую игрушку в самом чувствительном месте. Убеждаясь в том, что вся эта возня оставила молодого человека телесно равнодушным. Уточнять и доказывать, что ему не слишком нравятся столь глубокие и откровенные поцелуи с малознакомыми людьми не имело ни малейшего смысла. От актера требовались лишь открыть рот и по возможности с чувством откликаться на манипуляции вторгшегося языка. То, что Франсуа при этом чуть не задохнулся под подобным решительным натиском - никакого значения не имело. Губы, настойчиво впившиеся в его рот, были мягкими и неприятно-влажными, но плоть под атласными одеяниями, к которой его притиснули, была хоть и обширной, но неожиданно упругой, а не дряблой. От преосвященного пахло духами с ароматом мускуса и апельсинов - дорогими, Франсуа раньше не встречал такого запаха. Поцелуй длился и длился, у Франсуа начало слегка ломить в затылке и ныло горло. Монсеньор де Лансальяк не собирался отпускать его - то ли добиваясь, чтобы юнец запросил пощады, то ли просто не желая тратить внимание на такие мелочи, как состояние партнера, наслаждаясь вкусом подставленных губ. Наконец его эминенция разжал руки, столкнув Франсуа на пол. Подсознательно ожидая этого, актер сумел удачно приземлиться и едва удержав себя от того, чтобы машинально утереть губы ладонью. - На кушетку, - де Лансальяк шумно вздохнул, пробормотав себе под нос нечто неразборчивое, но подозрительно похожее на портовую матерщину, каковую святому отцу не то что произносить, но и слушать зазорно. - Ляг на спину. На кушетку Франсуа шмыгнул с величайшим удовольствием: она находилась подальше от его грешного преосвященства. На высоком белом потолке вились позолоченные цветочные гирлянды, и актеру отчего-то показалось очень важным смотреть на них - смотреть, не отрываясь. Никто прежде так не распоряжался им, это было уже не милой игрой по взаимному согласию, а чем-то, чем Франсуа не ведал названия - и что страшило его. По сравнению с его эминенцией Шарль д'Арнье - милейшей души человек, чьими недостатками являются лишь излишнее высокомерие и замкнутость. Сейчас Франсуа с радостью предпочел бы спасительные объятия Шарля этому вкрадчиво-повелевающему голосу и обществу человека, который пока удовлетворился тем, что всласть потискал его. «Все будет в порядке», - постарался убедить себя Франсуа. Закинул ногу на ногу, а руки заложил за голову. - Не так, - в голосе архиепископа Тулузского слышалось нетерпение художника, к которому явилась муза, готовы краски, натянут холст, а бестолковый натурщик тратит впустую драгоценные мгновения вдохновения маэстро. - Расстегни кюлоты. Приласкай себя. Можешь при этом мечтать о своем драгоценном Антуане с его крепкой задницей, железным членом и холодными глазами, - смешок, процеженный сквозь зубы и ничуть не напоминавший милейшего монсеньора де Лансальяка, ценителя и знатока театра. С рукоблудными играми дело у месье Морана обстояло скверно. Но злить монсеньора ни в коем случае не следовало, надо было потакать его желаниям - и надеяться, что проявленная кротость убедит преподобного отпустить месье Морана прежде, чем оный месье окончательно перетрусит. Франсуа торопливо расстегнул ремень и распустил завязки на подштанниках, стянув их до колен. Снова смутившись необходимостью выставить свою задницу на обозрение де Лансальяка. Запустил руку в промежность, и, вспомнив уроки д'Арнье, принялся старательно тискать и мять собственное достоинство, совершенно не желавшее откликаться его усилиям. Испорченное многоучеными занятиями и чтением зрение не позволяло монсеньору наслаждаться пикантным зрелищем на расстоянии. Скрипнуло кресло, и де Лансальяк, сжимая в руке шандал с неровно горящими свечами, воздвигся в изножье кушетки. - Трудись усерднее, сын мой… Да не пытайся убедить меня в том, что ты впервые в жизни звенишь в свои колокольчики. Горячая капля воска сорвалась вниз, упав на обнаженное колено актера. - Ай! - от боли Франсуа дернулся, резко уселся, подтянув ноги под себя и смотря на преподобного с недоуменным укором. - Зачем вы так? Я правда никогда не занимался ничем подобным… да еще чтобы на меня смотрели! Он невольно сжался, закрывая ладонями вялый член и пытаясь отодвинуться. - Чем же ты, в таком случае занимался - скажем, с Антуаном? - заинтересованно осведомился преподобный. - Неужели он позволял тебе ломаться так, как это делаю я по доброте душевной? - Вы же сами перечислили все, что нужно мне для счастья. Вот этими вещами я и занимаюсь с удовольствием, - обида взяла верх над осторожностью, заставив Франсуа огрызнуться: - Полагаю, вы прекрасно знаете, что, как и с кем делает ваш верный пес. Все эти истории одинаковы: «Сперва я его так, а потом еще вот так и так», с различием в пикантных подробностях, - его голос надрывно дрогнул: - Я не умею делать каких-то вещей или просто не имею понятия об их существовании, вот и все! Думаете, мне было легко и просто смириться с мыслью о том, что ваш ненаглядный отец Антуан сделал из меня девицу и орудие для удовлетворения своей похоти? Актер оскорблено отвернулся - чего делать не следовало. Пощечина была не столь болезненной, как унизительной. Идеальный способ заставить Франсуа Морана сконцентрировать свое внимание на персоне архиепископа и его потребностях. - Не смей. Мне. Дерзить, - каждое слово было отчеканено так, чтобы дойти даже до самого тупого создания. Каким Франсуа, несомненно, не был. «Уходи. Немедля вставай и уходи. Наплевать на пьесу. У тебя осталась хоть капля гордости или ты теперь годишься только на рваную тряпку под чужими ногами?» Будь Франсуа хоть самую малость потверже характером, он бы так и поступил. Но ему вечно не доставало этой самой капли, способности сделать решающий шаг, смелости ответить ударом на удар. Он просто застыл, поднеся ладонь к горящей щеке и исподлобья глядя на монсеньора де Лансальяка со смесью испуга и затаенной ярости. - Может, я для вас и никто, но если вы ударите меня еще раз, я уйду, - тихо, но упрямо выговорил он. - Да, мы заключили сделку. Но ее можно расторгнуть. - Ты сам нарушил уговор, - с искренним сочувствием возразил его эминенция, - если бы ты не начал капризничать и упрямиться, я бы ни за что тебя не ударил, - пухлые пальцы бережно сомкнулись на запястье Франсуа и отвели руку в сторону. У Франсуа имелось совсем другое мнение касательно того, кто первым затеял спор и можно ли назвать его слова «капризом». Очнувшийся рассудок вовремя напомнил: «Тебе нужна пьеса и расположение этого высокопоставленного мешка с салом? Тогда будь милым. Не начинай все сначала». Он не стал отнимать руку, хотя пальцы архиепископа отчего-то напомнили ему оковы, вымученно улыбнувшись: - Простите. Я погорячился. Может, моя ошибка не столь уж непоправима и я могу чем-то ее загладить... месье Роже? Вообще-то ему никто не разрешал обращаться к преподобному по имени, но Франсуа рискнул. - Просто делай, что тебе велят, сынок - вот верный залог моего дружеского расположения, - отказавшись от предложения немедленно осуществить любой каприз, архиепископ ничего не терял. Он погладил Франсуа по голове, будто тот и впрямь был несмышленышем, ухватившим горячую кастрюлю. Его отшлепали поделом, но потом утешили. - Ладно, ладно, я верю, тебе не приходилось себя ублажать. Для этого наверняка имелась толпа девиц, которые только и мечтали тебе помочь. - «Толпа» - слишком громко сказано, - с легким смешком возразил Франсуа, словно бы оправдываясь. - У девиц, как правило, имеются отцы и братья, которым моя скромная персона слишком часто приходилась не по душе. Но... у меня действительно просто не было необходимости делать что-то для себя... Он слегка успокоился, снизу вверх глядя на преподобного. - Вот я посмотрел на тебя, обиженного до глубины души, - Лансальяк взъерошил его кудри, которые за мгновение до этого так тщательно пригладил. - В самом деле, Франсуа, довольным и счастливым ты выглядишь гораздо лучше. Ответь, дитя мое, теперь ты отчетливо понимаешь, каким будет твой окончательный расчет - при таком-то авансе? - Д-да, - Франсуа слегка запнулся, поймав себя на том, что до сих пор не до конца осознает то, во что ввязывается - или пытается убежать от мыслей на эту пугающую тему. Ему ведь придется ублажить его высокопреосвященство не только своим видом, но и допустить его к себе. Позволить сделать с собой все, что тому взбредет в голову - и для начала придется просто лечь, раздвинуть ноги пошире и быть хорошим мальчиком. - Да, конечно, я понимаю... Вы хотите получить меня - целиком и полностью, на ваше усмотрение и согласно вашим пожеланиям. Сами или через чье-то посредство - Шарля, к примеру... С языка так и рвалось: «Зачем вам это? Только ради того, чтобы потешить свое самолюбие?» - но Франсуа смолчал. Одного урока с него было более чем достаточно. - Умница. Я рад, что ты не в обиде на справедливость, - опустившаяся на плечо увесистая рука вынудила Морана снова откинуться на спину. Жестом полновластного владельца Лансальяк просунул ладонь между ног Франсуа, накрыв ладонью и сжав поникшее достоинство. Сделай что-то подобное Шарль, Франсуа посмеялся бы и отпустил остроту, но сейчас он на удивление остро ощутил свою униженность и беспомощность, и то, что он ничего не способен с этим поделать. Он сам дал согласие. У его эминенции был чрезвычайно обширный и разнообразный опыт, поэтому реакция молодого человека - вернее, ее полнейшее отсутствие - была воспринята архиепископом довольно равнодушно. Пока монсеньор всего лишь знакомился с его телом, рассматривая, так сказать, товар лицом. Потеребив немного вялую мужскую гордость Франсуа, Лансальяк бесцеремонно сунул палец в его испуганно стиснувшуюся дырочку. - Какая прелесть, - искренне восхитился добрейший месье Роже. - Скажи-ка, ты плачешь, когда Антуан вставляет тебе? - Он смеется надо мной и говорит, что я - нетронутая девочка, - Моран вцепился пальцами в складки шелковых покрывал, заставляя себя лежать спокойно и не ерзать в попытках избавиться от втиснувшегося в его задик постороннего предмета. Месье де Лансальяк явно не собирался отказывать себе в удовольствии слегка помучить свою живую забаву, вталкивая палец все глубже и одновременно чуть поворачивая его влево-вправо, точно ключ в слишком тугой скважине. Франсуа всякий раз невольно дергался, когда острый ноготь преподобного царапал его изнутри, сжимаясь и кусая губу. - Ему нравится доводить меня до слез, - судя по болезненным ощущениям, палец Лансальяка погрузился уже до второго сустава, но смотреть, что именно там творится, Франсуа совершенно не хотелось. Он ощущал чужое сдержанное вожделение, но сам в данный миг не испытывал лишь редкостное неудобство, словно угодил на извращенный врачебный осмотр. Или на инквизиторский допрос, где в задницу ему сейчас заталкивают «гамбургскую грушу». - Расслабься, ты сам себе делаешь больнее, - заботливо посоветовал его эминенция, не прекращая действовать рукой. Франсуа задергался рыбкой на крючке, судорожно хватая воздух и забыв о необходимости лежать смирно. - Пожалуй, Антуан прав. Ты и в самом деле такой восхитительно нетронутый, - толстый палец ввинтился в многострадальный задик по самый массивный перстень, Франсуа ощущал, как торчащие «рожки» оправы царапают чувствительное местечко. Лансальяк цепко удерживал его за предплечье, не позволяя слишком сильно дергаться. В носу защипало от солоноватого привкуса подступающих слез и горечи унижения. Палец втискивался все дальше и глубже, дергаясь с подвывертом в тот самый миг, когда Франсуа удавалось смириться со своей незавидной участью. По коже скользила то холодная гладкость ободка пастырского кольца, то колючая оправа, всякий раз вынуждая Франсуа извиваться на кушетке, вертя бедрами в тщетных попытках избежать эдакой «ласки». - Не надо... - пробормотал Франсуа, уже не слишком понимая, что именно имеет в виду. - Не надо больше, больно... - А что тебе отвечал Антуан, когда ты жаловался ему, что больно? - с живейшим любопытством поинтересовался де Лансальяк, не прекращая своих манипуляций. Созерцание тщетных усилий Франсуа избежать вторжения доставляли ему непередаваемое удовольствие. Актер был связан обещанием повиноваться и желанием заполучить пьесу так же надежно, как если бы точеные запястья к изголовью постели притягивали кандальные браслеты. - Что на его памяти еще никто не умирал от пары царапин, а любовь невозможна без боли, - с трудом выговорил Франсуа, зажмурившись и ощутив, как по виску скатилось вниз что-то маленькое, влажное и теплое. На самом деле ничего подобного Шарль не говорил, стараясь обращаться с юным любовником как можно бережнее, словно Франсуа был фарфоровой статуэткой - но подобная фраза и в самом деле была вполне в духе не склонного к излишним сантиментам отца д’Арнье. «Больно, ну и что с того? Терпи, чего ты разнылся! Плачь, если уж не можешь иначе, но терпи!» - в отчаяние прикрикнул сам на себя Франсуа. Помогло. Вопреки всему он заставил себя успокоиться и смириться, расслабив сведенные судорогой мышцы. Позволив месье Роже распоряжаться своим телом и слабо кривясь, когда золотая оправа оставляла очередную неглубокую царапину. Слезы все-таки потекли, слабые и бессильные. Увидев влажные полоски на его щеках, де Лансальяк освободил Франсуа от своего присутствия столь же неожиданно, как перед тем вторгся в его зажатое тело. Невесть почему именно сейчас Франсуа почувствовал себя оскверненным. Испачканным. Хотя вроде бы с ним не сделали ничего особо пакостного или извращенного. Между ног тупо, навязчиво болело, оставленные кольцом царапины саднило. Моран перекатился набок, досадливо скривившись - преподобный заставил его помучиться. - Мой печальный ангел, - проникновенно промолвил монсеньор, с видом глубочайшего самодовольства оглядывая сжавшегося в комочек Франсуа. - Ну, достаточно на сегодня. Я очень тобой доволен. - Я могу идти? - недоверчиво вскинул голову Франсуа. Неужели - все? Неужели он отделался краткими мгновениями унижения, и теперь свободен? - Ступай, ступай, - благодушно кивнул его высокопреосвященство. - Надеюсь, мы увидимся завтра. И что нынешней ночью ты проявишь разумность, проведя ее в одиночестве. - Благодарю за добрый совет... месье Роже, - не удержался от легкой язвительности Франсуа. Сполз с кушетки, торопливо застегиваясь и шмыгнув прочь. Вывалился в коридор, прихрамывая, хлюпая носом и не соображая толком, куда идет. Пустой коридор с заключенными в сумеречную позолоту прямоугольниками картин вывел его к высоким стеклянным дверям. Толкнув их, месье Моран ступил на выходящую во внутренний сад дворца террасу, где успокаивающе позванивал заточенный в каменную чашу фонтан. В ночи вода переливалась серебром, парк окутывал легкий туман, высоко над головой мерцали первые звезды. Франсуа неловко опустился на широкий парапет. Зачерпнул пригоршней холодную воду, плеснул в лицо. Если бы месье Моран, раздавленный необычностью и порочностью всего, произошедшего с ним, потрудился бы оглянуться по сторонам, то непременно заметил бы д'Арнье, устроившегося на скамье в глубокой нише. Отец Антуан пытался разобраться в своих мыслях и чувствах, давно уже не пребывавших в таком хаосе. Разумом он понимал, что его эминенция решил преподать забывшемуся подчиненному урок, напомнив отцу Антуану о том, где его место - и наглядно доказав, что любые чувства и любого человека можно продать и купить. Кто такой, в сущности, месье Франсуа Моран? Дешевый побирушка с гибкой фигурой и симпатичным лицом, готовый пойти с любым, кто предложит больше. Ведь это ему нужнее, чем самые пылкие чувства Шарля. ПолнО, да способен ли он на такие чувства? Называя вещи своими именами, они с Франсуа сотоварищи по ремеслу. Два лжеца, две лицедея, две шлюхи. Только одна старше, опытней и дороже - впрочем, вторая, более юная, скоро потеснит товарку, ибо несравненно талантливее изображает страсть и оскверненную невинность, да и монсеньор предпочитает разнообразие… Может, вот так и сходят с ума, Шарль? Не связывайся с потаскухой, иначе свихнешься, представляя, под кем и с кем сейчас твоя любовь. Есть ли у него право винить Франсуа? В этом жестоком мире молодой актер выкручивается, как может. Торгуя собой и торгуясь за кусок хлеба. За право высоко держать голову и за пару лишних золотых в карманах. Услышав скрип гравия под приближающимися шагами, Франсуа опасливо втянул голову в плечи, не зная, имеет ли он право здесь находиться. Опознав поравнявшегося с ним высокого человека, месье Моран поймал себя на желании опустить глаза долу и смущенно ковырять песок носком туфли. - Ой, Шарль… - растерянно пробормотал он. - А я тут… Он окончательно смутился и сник под устремленным на него яростным взглядом. - Гуляю, - глумливо подсказал д'Арнье. - Как прошла твоя беседа с преподобным о тонкостях постановки исторических драм? - Чрезвычайно увлекательно и занимательно, - огрызнулся Франсуа. Ему страстно хотелось прижаться к Шарлю, рассказать о том, что произошло в покоях его эминенции и разразиться скорбными сетованиями. Но тогда придется рассказать о сделке с Лансальяком, а Франсуа предпочел бы умереть, чем выдать свой секрет. - Я узнал о священниках много такого, о чем прежде не имел ни малейшего представления. «Он обидел тебя? Скажи, что он сделал с тобой - и я убью его, если он причинил тебе вред! Зачем тебя понесло туда, о чем Лансальяк якобы толковал с тобой полночи?!» - д'Арнье поймал себя на желании схватить Франсуа за плечи и трясти, выкрикивая вопросы в запрокинутое и бледное лицо, требуя ответов по праву влюбленного собственника. Но самообладания Шарля достало на то, чтобы осознать: поступи он так, и перепугает Франсуа до смерти. А то и оттолкнет актера от себя. - Франсуа, черт бы тебя побрал, я просто волновался за тебя. Дожидался твоего возвращения, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке. «А что со мной может быть не в порядке?» Франсуа рассеянно черкнул пальцами по воде. Конечно, он может начать дерзить. Может обвинить Шарля в том, что д'Арнье своей рукой подтолкнул его в объятия преосвященного. Может с легкостью разрушить все, что было создано долгими летними ночами. Но видит Бог, как Франсуа этого не хотелось! «Ты хочешь и чистой любви, и денег, и выкрутиться, не пострадав, и сохранить свои странно-доверительные отношения с Шарлем - потому что раньше ты не испытывал ничего подобного... А это, увы, невозможно. Чем-то всегда приходится жертвовать». - Со мной не все в порядке, - негромко проговорил актер. - Но благодаря тебе я смогу с этим справиться. Сложись обстоятельства так, что первым бы я встретил не тебя, а его эминенцию, я и впрямь сейчас думал о том, как легко и просто сладить петлю из ремня, и сколько подходящих деревьев в этом парке. Но из-за тебя… ты научил меня, как пережить это. Да, не стану отрицать, мне довольно паршиво, - он дернул плечом, - но куда больше меня занимает вопрос, не обольешь ли ты меня презрением. Я был слаб. Я не смог оттолкнуть его преосвященство и уйти с гордо поднятой головой. Он пожелал - а я подчинился. - Не говори глупостей, - присев на парапет, Шарль бережно взял Франсуа за плечо, поворачивая к себе, словно тот был хрустальной чашей, наполненной до краев, из которой нельзя расплескать ни капли. - Лет пятнадцать назад я прошел через такое же испытание - и, если я не презираю самого себя, какое право я имею судить тебя? - Люди меняются с течением времени. У них появляется привычка осуждать других за поступки, которые они некогда совершали сами, но нашли себе оправдание, - глухо отозвался Франсуа. - Кроме того, не слишком-то это достойный поступок - продаваться за миску похлебки и пригоршню золота. А вдруг ты подумаешь, что я... я мечу на твое место или что-нибудь в таком духе? - он ткнулся лбом в плечо Шарля, словно надеясь обрести в нем опору. Д'Арнье обнял его, успокаивающе прижался губами к макушке, ощущая чужой запах на его волосах, на его коже, изнемогая в бессмысленной и опасной ревности к патрону. Прекрасно представляя, как Франсуа провел время в покоях преосвященного. Повернись так, улыбнись, встань на четвереньки, раздвинься, покажи себя поближе… - Ерунда, - только и сказал он - горло спазматически сжалось. - Конечно, ерунда, - охотно согласился Франсуа. - Может, когда я поднаберусь жизненного опыта, я тоже начну соглашаться с тем, что это - такая ерунда, еще одна ступенька вверх, - он издал короткий, какой-то жестяной смешок, крепче прижавшись к Шарлю. - В общем-то, его преподобие не сделал мне ничего дурного. Даже в изобилии осыпал комплиментами меня и нашу постановку. - Это ему удается в совершенстве, - согласился д'Арнье. - Его комплименты - что мед, привлекающий пчел. Месье Моран не понимал, что с ним творится. Словно ему показали изнанку мира, о существовании которой Франсуа прежде только догадывался, а сейчас увидел собственными глазами. Мир двусмысленных сделок и лживых обещаний, мир торговли чувствами и фальшивой любовью. Неудивительно, что обитающий в подобном мире Шарль д’Арнье предпочел наглухо замкнуться в прекрасном и холодном высокомерии, никого не подпуская к себе. А он по наивности и неопытности толкнулся в эту давно и накрепко запертую дверь - и, кажется, она приоткрылась. «Нет, нет и еще раз нет. Я не сдамся, не впаду в отчаяние. Подобно Шарлю, я научусь прятать свою душу и продаваться, чтобы достигнуть желаемого. У меня будет пьеса, которая меня прокормит - и наплевать, что ради обладания ею мне придется пожертвовать своей задницей». - Мне так жаль, что я втянул тебя в эту возню с пьесой, с твоим покровителем и вообще... Иногда мне кажется - лучше бы я не приезжал сюда, в Тулузу. А иногда - что здесь и сейчас проходят лучшие дни моей жизни. Вот так, - Франсуа неловко дотронулся губами до виска Шарля. - Я люблю тебя. Просто так, ради тебя самого. Мне ровным счетом ничего от тебя не нужно - достаточно того, что ты есть на свете. «А я ничего и не могу тебе дать»,- мысленно отозвался д'Арнье, стискивая зубы. Небо над Тулузой перечеркнула падающая звезда, быстрый росчерк золотых чернил на темно-синем бланке небесной канцелярии: Шарль-Антуан д'Арнье обречен на Франсуа Морана, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. - Тебе незачем возвращаться сегодня в гостиницу, - он удержал Франсуа за запястье. - Все равно завтра вы с утра пораньше броситесь репетировать. Переночуй здесь, у меня, - он потянул актера за собой, приобняв за плечи - тяжелая, сильная рука, лапа хищника, так несхожая с кисельными щупальцами преосвященного. Франсуа не возражал, впав в тягостную, полусонную апатию, соглашаясь идти туда, куда ведут. Следуя за д'Арнье по закоулкам и коридорам роскошного дворца, в покои викария его преосвященства, обставленные изящно и со вкусом - чего месье Моран не мог оценить по причине погруженности в себя. У него не было сил ни возражать, ни сопротивляться, когда д'Арнье раздел его и уложил в свою постель. Франсуа еще помнил, как Шарль улегся рядом и перина чуть просела под его тяжестью. Актер перекатился, чтобы оказаться ближе, прильнул к д'Арнье - и заснул, как провалился в темное, бездонное озеро, в котором отражались зыбкие, обманчивые звезды. У Шарля уже начало входить в привычку - просыпаться, прислушиваясь к тихому дыханию Франсуа. Вдумчиво разглядывать безмятежное лицо, запоминая каждую его черточку. Должно быть, Франсуа ощутил его взгляд, нехотя разлепив ресницы и сонно улыбнувшись: - Доброе утро, Шааарль… - он перекатывал имя на языке, словно сахарную горошину. Выпростал руку из простыней, накрыл ею ладонь д'Арнье. - У тебя такие длинные ресницы, что заметна тень на щеках, - вместо приветствия поделился с ним совершенно замечательным открытием Шарль, пожимая его тонкие пальцы. В подтверждение своих слов он легонько провел тыльной стороной руки по его скуле. - Ах-ах-ах, - Франсуа со смешком демонстративно похлопал упомянутыми ресницами, точно готовящаяся взлететь бабочка несколько раз сложила и расправила крылья. - Если ты решил научиться делать комплименты, то начало твоих стараний весьма удачно. Вот-вот растаю от умиления. А что, это действительно так? - он перекатился, положив голову на колено Шарля, обеими руками удержав его кисть подле своего лица и мягко ткнувшись в ладонь губами. - Конечно, иначе бы тебе не удалось только что устроить сквозняк, - тон Шарля был неуловимо насмешливым, но в то же время по-новому нежным. Он благодарно почесал Франсуа по затылку, зная, как приятна ему эта мимолетная и с виду безобидная ласка, от которой у маленького месье Морана мурашки шли по спине. - Льстец, - проворчал Франсуа, не в силах признаться, что и в самом деле тает от ироничных комплиментов Шарля - и в то же время они слегка его настораживают. Он привык к другому Шарлю, более замкнутому и холодному, распоряжавшемуся им, точно своей собственностью, и еще не решил, как воспринимать эту грань своего возлюбленного. Может, там, за запертыми дверями своей души, Шарль д’Арнье именно таков? А может, он слегка притворяется - для того, чтобы сделать приятное ему, Франсуа? Шарль скупо, одним уголком рта усмехнулся, одобрительно склонил голову на плечо, поражаясь страстности Франсуа и в то же время сомневаясь, что после вчерашнего свидания с Лансальяком любая более серьезная ласка не напомнит им о монсеньоре, отравляя это дивное утро. Мечта поэта, черт подери. Солнышко, птички, шелест деревьев, смятая постель, влюбленные глаза, мерцающие влажным, затаенным сиянием... Для Франсуа вчерашний день уже подернулся паутиной забвения. Обладая от природы легким характером, он не умел подолгу переживать, но зато обладал полезной способностью убедить себя, что скверное прошлое не стоит долгих воспоминаний. Ну да, он провел не самые лучшие два часа в своей жизни, им пользовались, как смазливой игрушкой - но разве это должно испортить ему удовольствие от нынешнего общества Шарля? Он влюбился в д’Арнье и всей душой желал его - а прочее не имело особого значения. Актер настойчиво ластился к Шарлю, откровенно заигрывая и недоумевая, отчего тот столь сдержанно отвечает на его вполне недвусмысленные приглашения, ограничиваясь рассеянным поглаживанием дружка по плечам и зазывно изогнутой спинке. - Шарль? - наконец не выдержал Франсуа. Ему хотелось целоваться, хотелось оказаться в нежных и крепких объятиях д'Арнье, а тот словно бы не понимал его откровенных намеков. - Шарль, ну что с тобой?.. Он сморгнул, догадавшись. Отодвинулся. - Из-за вчерашнего, да? Потому что твой патрон тоже трогал меня, и пометил, как свою собственность? Мысленно выругавшись, д'Арнье поздравил себя с тем, что собственными руками испортил воцарившуюся было идиллию. - Нет, Франсуа. Ты не будешь принадлежать Лансальяку, даже если он выжжет на тебе тавро каленым железом. Для меня это ничего не изменит, - он прижал к себе Франсуа, чувствуя, как напряженно тот вдруг стал держаться. Ну да, обними он его на минуту раньше, эти слова прозвучали бы куда убедительнее. - Я просто не хотел напугать тебя. «Зато теперь тебе это с успехом удалось. Больше того, Франсуа считает, что стал тебе отвратителен». - Напугать? - Франсуа слегка отодвинулся, не пытаясь высвободиться, просто желая заглянуть в лицо Шарлю. - С какой стати мне тебя пугаться? Я же люблю тебя. А Лансальяк... ну, мы же оба понимаем, что с таким человеком нельзя ссориться. Актер храбрился, пытаясь сделать вид, что ему все равно, что ничего не изменилось. Нет никакой тени в красном облачении. - С виду такой умный, а несешь порой такую чушь, - Франсуа решительно подался вперед, накрывая своими губами рот Шарля, обнимая его за плечи. Откидываясь назад и увлекая за собой, так, чтобы д’Арнье свалился на него сверху. Шарль вздохнул - так шумно и так облегченно, что сам не удержался от смешка. Все встало на свои места. Он гладил Франсуа, щекотал чувствительные местечки, прикусывал за уши, заставляя взвизгивать - умелый, властный любовник, источающий ореол силы и самоуверенности. - Я люблю тебя, - отчетливо промолвил он в губы Франсуа. - Ну так люби, а мои несчастные уши оставь в покое, - вероятное недоразумение разрешилось - или по общему безмолвному соглашению было временно предано забвению. - Когда-нибудь ты все-таки выдернешь у меня сережку с мясом - а потом станешь оправдываться, мол, упоение страсти, забылся, прости, Франсуа, ходи с драными ушами, это тоже мило смотрится... Любишь - так люби, ну пожааалуйста, - Франсуа извивался под властно придавившим его к постели тяжелым телом, обхватывая талию Шарля ногами, прижимаясь, нетерпеливо ерзая и невольно постанывая в предвкушении. - Прижмем уши коленками - для надежности, - прокомментировал д'Арнье свои действия, разводя актеру ноги пошире и задирая повыше. Явление, в обиходе простодушно именуемое «утренний стояк», можно было наблюдать во всей красе у обоих. Шарль уперся плечами в бедра Франсуа и без обиняков воспользовался любезным приглашением. В первый миг Франсуа инстинктивно сжался, словно не желая пускать Шарля внутрь себя. Спустя пару ударов сердца он с досадой скривился, когда достоинство Шарля по случайности задело начавшие затягиваться царапины от архиепископского перстня, и судорожно вздохнул, ощутив проникновение. Даже без масла и подготовки на сей раз у Шарля получилось как-то очень ловко и спокойно овладеть возлюбленным, не причинив тому излишней боли - долгим, тягуче-плавным толчком, похожим на скольжение тела в воде. Все, что требовалось от Франсуа - просто не мешать ему, лежа спокойно и расслабленно, наслаждаясь уже становившимся привычным ощущением сторонней плоти внутри себя. Актер не стал закрывать глаза, наблюдая за изменениями лица Шарля, чуть подаваясь ему навстречу и приподнимая бедра, чтобы облегчить ему путь, и задыхаясь от накатывавшего порой необъяснимого восторга - телесного и душевного. От неведомого прежде удовольствия принадлежать кому-то по взаимному согласию и любви. - Мой прекрасный лев, - тихо, одними губами выговорил Франсуа, обнимая Шарля за шею. - Господи, как хорошо... Как горячо... Шарль тихо зарычал в ответ, будто подтверждая данное прозвище, и толкнулся внутрь сильнее и резче, уже не сдерживая чувственной жажды, стремясь поскорее испить из желанного источника. И никакая свинья вроде Лансальяка не замутит свежести и чистоты этого ключевого ручья! Плоть Франсуа, зажатая между ними, трепетала, Шарль больше не смог терпеть ни минуты, резко ускоряя темп, вбиваясь в него неостановимо и требовательно. - А! - у Франсуа вырвался единственный короткий, резкий вскрик, прежде чем его накрыло теплой, увлекающей невесть в какие бездны волной. Двигавшийся размашисто и сильно Шарль выгнулся в сладких, долгих судорогах, довольно урча и изливаясь внутрь любовника - Франсуа ощутил влажное тепло его семени, и спустя мгновение выплеснулся сам, быстро и тяжело дыша, прижимаясь лбом к влажному плечу Шарля. Сжимая достоинство д'Арнье в себе, словно пытаясь удержать его, не дать выскользнуть наружу - и раздосадовано застонав, когда им пришлось разлучиться. Шарль упал на постель рядом с ним и, еще толком не отдышавшись, потеребил пальцем многострадальную сережку: - На месте. Кажется, мы нашли способ уберечь твои уши от моих грязных поползновений. - Неужели уши - это все, что тебе нравится во мне? - слабым голосом поинтересовался Франсуа. - Или ты никогда прежде не встречал проколотых ушей с сережками? - Я никогда прежде не встречал проколотых ушей, которые бы прилагались к недурным мозгам, хорошему чувству юмора и отличной фигурке. Кажется, сегодня будет дождь, - скорбно сообщил Шарль, покосившись на клочок незамутненной лазури в окне. - Дождь или не дождь, мне все равно в скором времени вставать и идти проверять, как мои подопечные справились с возложенным на них заданием - разучить доверенные им роли, - скорбно посетовал Франсуа. - Тебе, между прочим, тоже придется придти, а я что-то не заметил, чтобы ты был прилежным учеником и зубрил. Ты хоть что-нибудь выучил, а, Тигеллин недоделанный? - он сгреб прядь волос Шарля в горсть и слегка подергал. - Тигеллин, подобно своему повелителю, будет мычать и заикаться, поелику префекту претория не положено знать роль лучше императора, а ты тоже не отличался особым рвением по части зубрежки, - Шарль от души, до хруста в костях потянулся. - Потому что я и так все помню, - оскорбленно фыркнул будущий тиран и деспот, - и за себя, и за вас, неучей. У меня эти реплики уже в голове звенят и от зубов отскакивают. Так что марш с постели и пшел зубрить, - он извернулся, пнув Шарля пяткой под ребра, сладко зевнув и добавив: - А я еще посплю. Разбуди меня через часик. - Вы несколько обнаглели от безнаказанности, месье Моран, - Франсуа тут же оказался вновь погребенным под массивной тушей д'Арнье, - право же, ваше поведение совершенно возмутительно. - Ну так накажи меня, - кротко предложил Франсуа, оказавшись распластанным и придавленным так, что даже дышать было затруднительно. - Только об одном умоляю - не скачи на мне, пока не расплющишь в лужицу. Я этого не вынесу, право слово. Он попытался руками и ногами спихнуть Шарля с себя - совершенно безнадежное занятие, особенно с учетом того, что д’Арнье без особого труда перехватил оба его запястья одной ладонью и прижал к подушкам за головой Франсуа. Шарль с величайшим вниманием наблюдал за его экзерсисами, надежно удерживая руки Франсуа и подбадривая - да - да, вот, так, да ты почти сдвинул мою ногу, ух, силен... - Хватит издеваться, - в конце концов Франсуа обессилел от смеха и неудачных попыток высвободиться. - Шарль, ну слезь с меня, я же задохнусь... Ну чего ты хочешь? - он приподнял голову, нежно лизнув д'Арнье в кончик носа. - Не всем же повезло родиться тяжеловозами. - В самом деле, зачем я все это затеял? - наморщил лоб Шарль. - Ах, да - я хотел бы, чтобы диктаторские замашки ты оставлял на пороге этой комнаты. Не переживай, если уж я взял роль, то удосужусь ее выучить и без нотаций с твоей стороны. - А если не удосужишься, то все шишки, пинки и неудовольствие преподобного автора достанется мне, - напомнил Франсуа, хмыкнув при мысли о том, что перед ним опять прежний д’Арнье - любящий, чтобы все в мире шло согласно его планам и пожеланиям. - Мне бы не хотелось испытать на своей шкуре его гнев по поводу того, что обожаемая треклятая пьеса выглядит не столь замечательно, как я пообещал... Хорошо, я не буду напоминать тебе о необходимости учить роль и не стану читать нотаций, но ты ведь не подведешь меня, а? - он требовательно заглянул в лицо Шарлю. - Для меня это очень важно, Шарль. Очень-очень-очень... Покамест Франсуа удалось ни словом не обмолвиться касательно той сделки, что он заключил с архиепископом. И ему хотелось, чтобы д’Арнье узнал об этом как можно позже. А лучше всего - совсем бы не узнал. Шарль поцеловал его в лоб и соизволил приподняться на локтях: - Монсеньор получит драму в лучшем виде. В той части, что зависит от меня, по меньшей мере. Он перекатился на свою половину кровати, встал, снова потянулся и скрылся за ширмой - звяканье, плеск и невнятное чертыханье говорили о том, что отец Антуан пытается привести себя в порядок, и все эти звуки казались Франсуа до странности привычными. Он сидел посреди разворошенной кровати, снова и снова, точно золотую монетку, вертя перед собой искушающую идею: добиться возможности остаться здесь. Все равно, в качестве кого: управляющего маленьким частным театром монсеньора и его живой игрушки или любовника д'Арнье. Только бы просыпаться всякое утро в этой комнате, зимой и летом, поддразнивать Шарля и любить его, сочинять и ставить пьесы, живя на всем готовом… «Полностью оправдав тем самым слова монсеньора касательно твоей персоны. Месье Моран, вы с величайшим удовольствием продадитесь за кусок хлеба с маслом, жаркое из курицы, шелковый наряд и возможность переспать с кем-нибудь симпатичным. Ах, Франсуа. Не морочь голову несбыточными мечтами». И все же актер невольно загрустил, прислушиваясь к возне Шарля за расписной ширмой и думая о своем будущем. В котором неизменно присутствовала внушительная фигура месье де Лансальяка и широкая кушетка, накрытая алым и розовым шелком. После завтрака Франсуа умчался в театральный зал, хлопотать над постановкой - а отца Антуана призвали под уже не слишком ясные, но по-прежнему зоркие очи его высокопреосвященства. Ради утреннего моциона де Лансальяк пожелал спуститься в парк, мановением указательного пальца со сверкающим перстнем указав д'Арнье следовать за ним. Его эминенция пребывал в задумчивом расположении духа, не преминув с ехидством осведомиться, хорошо ли его духовное дитя провело ночь, и в очередной раз долго и со вкусом сетовал на возраст, уже не дозволяющий тех забав, коим так увлеченно предается молодежь. Шарль откликался краткими «да», «нет», «безусловно, вы правы», тщетно стараясь побороть возрастающее чувство неприязни. От кожи Франсуа вчера вечером пахло духами его преосвященства, и маленький свиненок явно плакал, пусть в темноте припухшие веки были не так уж и заметны. - Твой юный знакомец на удивление хорош, - заметил де Лансальяк, внезапно оборвав жалобы на подагру. - Мил, на удивление покладист, но нервозен, аки породистая лошадка. Кстати, он жаловался на тебя. - В самом деле? - сдержанно удивился Шарль. Преподобный пытливо смотрел на него, явно ожидая от своего викария большего интереса к столь животрепещущей теме, однако д'Арнье в совершенстве владел своим лицом, на котором не выразилось ничего, кроме вежливого внимания к словам преосвященного. Тем не менее, что-то больно кольнуло в сердце - Франсуа был натурой увлекающейся, и если поначалу он мог просто прибедняться, чтобы разжалобить монсеньора, то затем с актера сталось бы свято уверовать в свои слова и несуществующие обиды. - В самом, в самом, - озабоченно закивал лысеющей головой преосвященный. - Сын мой, по воле Господней ты наткнулся на истинное сокровище - и даже не подумал толком о нем позаботиться. Растлил бедное дитя, загонял и запутал. Знаешь, дружок, думаю, было бы разумным, если до вечера премьеры ты постараешься воздержаться от более тесного общения с месье Мораном. У него полно хлопот, так что не стоит отвлекать его понапрасну... - де Лансальяк глянул на юного подопечного и утробно хмыкнул: - О, а мы, оказывается, в ярости. Нам пытаются что-то запретить. - Я постараюсь воздержаться, - отозвался Шарль тоном, в котором кротости не было ни на гран, и каждое слово явно следовало понимать в прямо противоположном смысле. - Месье Морану и в самом деле стоит больше внимания уделять постановке. - Ты неисправим, - сокрушенно признал монсеньор де Лансальяк. - Право слово, иногда мне хочется проучить тебя за твое упрямство. Ни мгновения не сомневаюсь, что ты не оставишь бедного мальчика в покое, самоуверенно полагая, что его внимание должно принадлежать тебе и только исключительно тебе. Что ж, так оно и будет. После премьеры. Я намерен отметить ее небольшим ужином в тесном кругу. Наш маленький творец, я, ты и несколько моих верных духовных отпрысков. Отказов и возражений не приму. Что за неподобающие гримасы, дитя мое? Неужто месье Моран умудрился настолько размягчить твое сердце, что тебе жаль поделиться даже крошками со своего стола? - Я забочусь о том, чтобы зрелище, которое вы так предвкушаете, не превратилось в горькое разочарование для вас и тех, кого вам будет благоугодно пригласить, - Шарлю удалось взять себя в руки и заговорить почти сухо, так деловито, насколько это было возможно при обсуждении подобного предмета. - Месье Моран, как вы уже наверняка убедились, робок и скован, если речь заходит об... интимном. Вы же не хотите, чтобы ваше маленькое развлечение позорно закончилось слезами и приступом тошноты? - Полагаю, ничего подобного не случится, - неспешно вышагивавшая по саду пара священнослужителей дошла до конца аллеи и повернула обратно. Со стороны наверняка казалось: святые отцы всецело погружены в тягостные размышления о бренности всего сущего, падении нравственности и разрушении вековечных устоев добродетели. - Несколько пролитых слезинок только украсят представление, ибо у твоей ненаглядной Лилии имеется редкостный для мужчины дар - в слезах он выглядит куда симпатичнее, чем когда улыбается. Да, он довольно робок и неловок, но я думаю, что найду способ преодолеть его природное смущение. Вдобавок у меня есть основания полагать, что месье Моран, невзирая на всю свою стеснительность, будет стараться выглядеть наилучшим образом... Он тебе ничего не говорил? - не дождавшись ответа, архиепископ довольно хмыкнул: - Ах, не говорил. Юноша довольно скрытен, что не сразу замечается. И предприимчив, чего тоже на первый взгляд о нем не скажешь. Трудно было оспорить предприимчивость и практичность Франсуа, единственно, д'Арнье было неизвестно, сколь далеко она простирается. Какую еще сделку он умудрился заключить... на свою голову? Если за все радости жизни он решил расплатиться задницей, то надо бы ему объяснить, что подобный кредит весьма ограничен. - Он решил купить что-то ни за что? - приподнял бровь Шарль. - Дайте подумать... Сейчас месье Моран полностью сосредоточен на пьесе. Главную роль он уже получил, руководство постановкой - тоже... Право, затрудняюсь. - Ну так спроси у него сам, - посоветовал монсеньор де Лансальяк, остановившись взглянуть на солнечные часы. Длинная треугольная тень ползла по кругу, касаясь выложенной из маргариток отметки «одиннадцать». - Да ступай сперва переоденься в мирское, не пугай моих начинающих актеров обществом священника в сутане. Беги-беги, но не забывай, о чем я тебя предупреждал, - де Лансальяк помахал в воздухе пухлой кистью. - Да постарайся держать себя в узде, мое непутевое дитя. Я совершенно не желаю, чтобы ты сорвал мое представление. Отвесив преосвященному поклон, Шарль с достоинством удалился, решив не радовать архиепископа видом своего душевного смятения. Он и в самом деле недоумевал, что бы Франсуа мог просить у Лансальяка. Место секретаря? Рекомендательное письмо? Деньги? Однако Шарль принял волевое решение - не спрашивать Франсуа ни о чем. В конце концов, актеру нужно на что-то и как-то существовать. На репетицию господин д'Арнье явился при полном блеске: винный бархат камзола, изысканно расшитого виноградными гроздьями из черного гаруса, жилет на тон темнее, жабо из алансонских кружев, черный бархатный бант с агатовой пряжкой - Шарль вполне естественно смотрелся бы и на аллеях Версаля. - Боже мой, к нам сегодня вечером пожалует лично мадам королева? Это в ее честь вы вырядились таким павлином? - язвительно приветствовал его Франсуа. Начинающий распорядитель представления сидел в первом ряду кресел маленького театрального зала - причем не в самом кресле, а на его спинке, поставив ноги в потрепанных туфлях на бархатные подлокотники, и разложив на соседних креслах и на полу исписанные листы бумаги. Камзольчик Франсуа валялся на полу, батистовый шарф болтался в развязанном виде, и вообще актеру сейчас было не до своей внешности. - Советую морально приготовиться - через несколько часов обещали доставить костюмы. Будем учиться наматывать на себя пурпурные простыни и делать вид, будто так и надо. На сцене пыльно, кстати. Снимайте вашу пошлую роскошь, если не хотите безнадежно ее испортить. И извольте приготовиться, скоро выход Тигеллина. Казалось, он мгновенно позабыл о присутствии ошарашенного такой немилостью д'Арнье, зашелестев бумагами и звонко выкрикнув: - Акт первый, действие первое, сцены с третьей по шестую… Вторую декорацию, пожалуйста! Над сценой что-то задергалось, загремело, зашуршало. Рывками спустилось полотно с довольно-таки недурно нарисованным изображением обрывистого морского берега, куска широкой мраморной лестницы и увитой плющом беседки в римском стиле. - Мадам Октавия, Сенека, Британник, слуги. Чуть позже - Тигеллин и солдаты, - перечислил Франсуа задействованных персонажей. Мельком бросил взгляд в сторону, искренне удивившись: - Ты все еще здесь? «Я здесь и ты здесь. И именно здесь ты на своем месте», - невесть почему подумалось д’Арнье. Из принципа он решил остаться в «пошлой роскоши», однако вскоре взмок так, будто его заставили десяток раз обежать вокруг архиепископского дворца. После пятого повтора д'Арнье не только сбросил камзол и жилет, но и засучил рукава, втягиваясь в действие, неким удивительным образом схожее с тем, что он сам совершал во время утренней и вечерней месс. Ритуал, пусть не священный, но со своими правилами и установлениями, где маленький месье Моран был жрецом, блюдущим его точность. Подчиняться ему было вовсе не зазорно, пусть он порой покрикивал и ругался, размахивая свернутыми в трубку листками сценария. К середине дня все успели по нескольку раз переругаться и помириться. Мадемуазель Годен, будущую Акту, обучили лихо отплясывать на столе и, преодолев страх, изящно падать на руки Нерону - Франсуа к тому времени выбрался на сцену и распоряжался уже оттуда, заодно оживляя своего персонажа. Принесли обещанные костюмы - имевшие, по мнению д'Арнье, весьма сомнительное отношение к изображаемой эпохе, но красочно смотревшиеся со стороны, обшитые сверкающими золотыми и пурпурными лентами везде, где только можно. Дамам полагалось множество украшений, и они, радостно болтая, убежали примерять наряды, больше смахивавшие на карнавальные. Месье Моран объявил труппе часовой перерыв, удрученно заявив, что бОльшего сборища бездарностей он на своем веку еще не встречал, но самая большая бездарность в этом собрании недоучек - он сам. Участники зааплодировали, захохотали и разбежались, провожаемые угрозой отрезать уши любому, что опоздает больше, чем на пять минут. - Я думал, будет хуже, - заметил Франсуа. Невесть зачем он забрался под кресло, на котором давеча сидел - и вытащил из-под него плетеную корзинку, с которыми обычно отправляются в загородные поездки. - Составишь мне компанию? - он забрался на сцену, водрузив свою корзинку на деревянный «обломок колонны». - После того, как ты довел до слез мадам Бассерив и почти вызвал шевалье Сен-Сернена, с твоей стороны очень разумно не есть за общим столом, - одобрительно покивал д'Арнье, запрыгивая на сцену. - Да-а, правда? А я не заметил, - честно признался Франсуа. - Впрочем, если я это сделал, значит, они того заслуживали. Все исключительно ради пользы дела, а женские слезы быстро высыхают. Вдобавок у них сейчас появится возможность нацепить на себя уйму побрякушек и покрасоваться перед восхищенными шевалье в весьма откровенных платьях, так что они меня простят, - актер открыл корзинку, ловко и явно привычно накрывая импровизированный «стол», откупоривая позаимствованную из архиепископских погребов бутылку и разливая вино по паре запасливо припасенных серебряных стаканчиков. - Кроме того, мне здесь нравится. Ну, как тебе балаган? - он поднял стакан, лукаво смотря на Шарля поверх края. - Удручающее впечатление, правда? - Мне понравилось, - искренне признался дАрнье. - Не могу пока передать словами, но в целом - мне понравилось. Он приподнял свой стакан, салютуя Франсуа: - Выпьем за его преосвященство архиепископа Тулузского, который предоставил нам возможность поучаствовать в своем спектакле. Сказано было с намеком, и Шарль очень надеялся, что любовник не сделает вид, будто его не заметил. При упоминании имени преподобного Франсуа скривился, одним глотком осушив стакан и вздохнув: - Когда ты принимаешься изображать подхалима, это получается весьма и весьма неестественно. Что, ему опять угодно побеседовать вечером об искусстве? Я видел, вы прогуливались в саду. Физиономия у тебя при этом была изрядно недовольная. «Интересно, Лансальяк рассказал Шарлю о нашем маленьком соглашении касательно пьесы? Думаю, нет. Для преподобного это было бы слишком просто. Но намекнуть он наверняка изволил - а потом со смешком отошел в сторону, мол, разбирайтесь между собой...» - Не в спектакле, а в спектаклях, - Франсуа успел проголодаться за полдня, и сейчас быстро расправлялся со своей порцией. - Том, что я устраиваю для него - и в том, что он затевает после премьеры... Ты об этом, Шарль? - теперь взгляд актера стал печальным. - Чем дальше я об этом думаю, тем больше боюсь, а делать-то нечего, бежать некуда... Разве что смыться сразу после премьеры, так и это невозможно. - Зато вполне возможно смыться до нее, - Шарль вместо еды налил себе еще. - Деньги у тебя есть, если нужно еще - я могу помочь. Все твое земное имущество умещается в саквояже, а преосвященный не станет марать руки, разыскивая по всей Франции смазливого мальчика, который ему не дал. В чем дело, Франсуа? Во что ты вляпался? Что такое тебе пообещал монсеньор, что ты готов переступить через себя? - С какой бы стати ему что-то мне обещать? - горячо запротестовал Франсуа, испытывая возрастающую неловкость от мысли о том, что приходится лгать, глядя в глаза Шарлю. - И зачем мне в спешке покидать Тулузу? Я живу так, как никогда не жил прежде. У меня есть ты. И есть вот это, - месье Моран широким жестом обвел театральный зал. - Шарль, редко кому выпадает такой удачный случай. Это не просто удача, это нечто бОльшее, о чем и мечтать нельзя! Мне всего двадцать три, а у меня есть возможность самому поставить неплохую пьесу - это же событие, проходящее по разряду невероятных! Второго такого шанса может никогда в жизни не подвернуться! И я брошу это все на полпути, сбегу, потому что испугался перспективы провести не самые лучшие полчаса в своей жизни?! Выгода перевешивает, Шарль, а то, что мне придется поступиться толикой самоуважения - ну что ж, с этим ничего не поделать.... Шарль скупо улыбнулся - Франсуа явно вилял, выдавая ему полуправду. - Скажу тебе одно: если боишься, не делай. Если делаешь, не бойся. Монсеньор, кстати, настоятельно просил не тревожить нашего милого месье Морана своими грязными домогательствами - по слухам, я довольно груб с тобой. - Это у кого язык повернулся, распускать такие омерзительные и пакостные слухи? - Франсуа взвился с места, оказавшись позади Шарля, обнимая его за плечи и утыкаясь лицом в шею под волосами. Кажется, ему удалось обойти неприятную тему - или хотя бы отвлечь д'Арнье от подобных мыслей. - Ладно, а вот если я потревожу тебя своими домогательствами - ты будешь вырываться и сопротивляться? - Буду, - Шарль аккуратно отцепил от себя Франсуа. - Не забывай, мы не в темноте и не за запертой дверью. У всякой снисходительности есть свои пределы. Монсеньор может делать вид, якобы ни о чем не подозревает, но если нас застукает прислуга или гости его эминенции, нам будет очень затруднительно разубедить их в том, что мы не парочка богомерзких содомитов. Ешь свой обед, Франсуа. - Но нам же сегодня или завтра все равно придется репетировать всю ту галантную похабень, что понаписал монсеньор, и тебе волей-неволей придется публично обнимать меня, таскать на руках и укладывать на это чертово ложе, - не без ехидства напомнил Франсуа, упрямо пытаясь вернуться на прежнее место. - Мой обед уже исчерпался и закончился. Ну нет же никого, и мы услышим, когда они вернутся. Это всего лишь репетиция и проба сил. - Репетировать мы будем при свидетелях, чтобы ни у кого не возникло идиотских вопросов и сомнений, - Шарль вздохнул, в отчаянии от собственной непреклонности. - То, что происходит на глазах у дюжины свидетелей - не порочно, в отличие от того, что будет между нами наедине. Пожалуйста, Франсуа, опомнись. Если ты думаешь, что мне это легко дается, то глубоко ошибаешься. - Ладно, ладно, убедил, я осознал и раскаялся, - Франсуа улучил мгновение, прихватив губами мочку уха Шарля, после чего с видом глубочайшего разочарования в жизни убрал руки и вернулся на свое место, к недоеденному хлебу и колбасе, недовольно бурча: - Обожаю выверты морали. Когда на тебя на сцене глазеют двадцать человек, так все в порядке. Но стоит поцеловаться наедине в темном коридоре, так тебя уже сразу готовы побить камнями и распять на главной площади... Нет в жизни счастья, никто меня не любит! Я вам сейчас устрою представление, праведники несчастные!.. Месье Моран исполнил свою угрозу - заставив вернувшихся участников отыграть весь первый акт, безжалостно обрывая при малейшей заминке сердитым окриком: «Сначала!» - шипя и огрызаясь на всех, в том числе и на Шарля. Старания принесли плоды: первый акт пьесы был относительно готов, никто не запинался и не налетал друг на друг во время перемещений по небольшой сцене. Выходы и уходы совершались вовремя, и происходившая за кулисами смерть Агриппины была исполнена должного трагизма. Который усугубляло зрелище долгого поцелуя между Нероном и Тигеллином, завершавшим первый акт - и после которого падал занавес. У Франсуа хватило совести не озорничать и не издеваться над д'Арнье, лишь обозначая поцелуй и объятие, но не прикасаясь к чужим губам всерьез - этому предстояло совершиться лишь на генеральном прогоне и на премьере. Последующие два дня прошли в тяжелой и радующей душу работе над «Сердцем тирана». Репетиции длились с утра до позднего вечера. Месье Моран настойчиво добивался безупречности во всем: от своевременной перемены декораций до слаженного марша отряда легионеров или прохода через сцену группы перешептывающихся и пересмеивающихся придворных дам Агриппины. Произнося реплики, Франсуа ловил себя на головокружительном ощущении: он сам и набранная с бору по сосенке труппа - и в самом деле люди давно ушедших времен, рассказывающие свою историю. Колеблющийся на сквозняке и расписанный масляными красками холст обращался настоящей виллой на морском побережье - Франсуа даже ощущал свежий солоноватый запах моря и слышал размеренные удары волн о берег. Декорации сменялись, он входил в дворцовые залы, строгие и прохладные, где на мраморных полах лежали синеватые тени и журчали золотые фонтаны. Он был Нероном и жил его жизнью - смятенной и тревожной, той, которую он придумал сам и начертал на страницах бледно-лилового и розового оттенков. Жизнью, в которой не было места преподобному с его забавами. Его эминенция вспомнил о месье Моране на третий вечер. Франсуа сидел в актерском буфете, увлеченно обсуждая с мадемуазель Годен тонкости воплощения образа Акты и находя суждения барышни на редкость верными и остроумными. Мадемуазель обмолвилась, якобы на сцену ее привели семейные традиции. Ее дед, отец и матушка были актерами, выросшая среди старых декораций и потрепанных театральных костюмов юная девушка не видела для себя иной дороги и иного призвания. По мнению месье Морана, барышня Годен задалась недостижимой целью: на собственном примере доказать, что слова «актриса» и «продажная девка» не являются синонимами. Франсуа только собирался выразить увлекшейся красноречивыми рассуждениями барышне свое понимание и полное согласие, когда явившийся в буфетную слуга безучастно потребовал месье Морана к его высокопреосвященству. Похоже, на подвижном лице Франсуа отразилось столь явственное нежелание вставать и идти занимать своей персоной преподобного, что сострадательная мадемуазель Годен шепотом посоветовала: - Скажите его эминенции, что вы сегодня перетрудились и не можете быть достойным собеседником. И что у вас ужасная мигрень. - Увы, - с сожалением развел руками Франсуа. - Боюсь, с нашим покровителем такие простые уловки не пройдут. Придется идти и развлекать его познавательной беседой о нашей постановке. Посочувствуйте мне! - Сочувствую, - улыбнулась мадемуазель Годен. - Между прочим, все эти дни вы были так заняты, мой император, что даже не поинтересовались подлинным именем своей верной Акты. Я Николетт. - Лучше познакомиться поздно, чем никогда, - нашелся с ответом Франсуа. Донельзя удрученный тем, что его оторвали от общества любезной и очаровательной девицы необходимостью сызнова угождать извращенным желаниям преподобного. А царапины только-только начали подживать... Как и в прошлый раз, двери в покои преподобного стояли гостеприимно приоткрытыми. Монсеньор де Лансальяк с удобствами расположился в одном из кресел, вкушая пирожное-птифур с фарфорового блюдца. В обстановке гостиной произошли некоторые изменения - теперь огромные окна были задернуты полупрозрачно-белыми шторами, а дальний угол комнаты отгораживала высокая шелковая ширма с изображением птиц в кустах шиповника. Франсуа подозрительно скосился на нее, но плотная ткань оставалась непроницаемой. С нерешительным видом актер рискнул посетовать на головную боль и страшную усталость после сегодняшней репетиции. Его эминенция добродушно и понимающе закивал - отчего его бархатная шапочка съехала набок. Его эминенция выразил свое удовольствие трудолюбием месье Морана и похвалил труппу. Его эминенция уверил Франсуа в том, что всего лишь намеревался пригласить актера к ужину. - Ты ведь любишь сладкое, дитя мое? - жестом фокусника де Лансальяк поднял ажурно-серебряную крышку с небольшой корзинки. Взору Франсуа предстала дюжина пирожных, увенчанных завитками крема в виде распустившихся розовых бутонов, и благоухающих ароматами ванили, ликера и корицы. - Ой, - лакомства Франсуа любил преданной и искренней любовью, не пренебрегая даже дурно сваренными и приторными на вкус леденцами, которыми торговали на ярмарках неопрятные цыганки. А тут перед ним красовалось истинное великолепие, вид которого мог прогнать любую головную боль - подлинную или надуманную. Склонив голову набок, Франсуа разглядывал пирожные, словно это были редкостные произведения искусства. Боязливо протянул руку, чуть коснувшись пальцем кремового завитка, и вскинул вопросительный взгляд на преподобного: - Это правда мне, месье Роже? Можно попробовать? - Разумеется, можно, - благосклонно улыбнулся де Лансальяк, двумя пальцами извлекая одно из кремовых чудес и протягивая его Франсуа. - Не стесняйся. «Чтоб тебя...» - мысль была безрадостной, но пирожное пахло слишком умопомрачительно, чтобы задумываться о чем-либо, кроме его вкуса. Франсуа благовоспитанно сложил руки на коленях. Подавшись вперед и чуть извернувшись, приоткрыл рот и аккуратно откусил маленький кусочек, растаявший на языке сладким ядом. Высунув кончик языка, слизнул кремовую верхушку, украшенную марципановой ягодкой, и вернулся к комочкам вишневого варенья и песочного теста. В зеркало он старался не смотреть, представив, до чего у него сейчас вульгарный вид - молодой человек, с аппетитом поедающий пирожное с чужой ладони. - Вкусно? - свободной рукой преосвященный ласково погладил Франсуа по голове. Было ясно, что мысли его эминенции витают сейчас отнюдь не в области гастрономии и кулинарии. - Очень, - честно откликнулся Моран, велев себе сидеть смирно и не увертываться от поглаживаний по затылку. Прогоняя пакостную мыслишку о том, как бы преподобный не предложил ему отведать иное блюдо, видом напоминающее колбасное изделие. При одной мысли об этом рот у Франсуа наполнился горькой слюной. Он чуть повернул голову, глядя на преподобного снизу вверх. - Благодарю вас, месье Роже. Я бы не отказался еще от одного, если вы не против. - Я заказал их специально для тебя, - сообщил де Лансальяк, преподнося актеру еще один сладкий шедевр. - В лучшей кондитерской Тулузы. - Для меня?! - длинные ресницы взлетели в неподдельном изумлении. - Ваше высокопреосвященство, право слово, я не стою таких хлопот и затрат. С вашей стороны это… это очень любезно. Второй подарок пришлось есть медленно и вдумчиво, не столько наслаждаясь нежным и терпким вкусом, сколько заботясь о необходимости произвести на его эминенцию надлежащее изысканное впечатление. Франсуа даже изловчился уронить ягодку, подхватить ее и снять губами с собственных пальцев. - Сын мой, предоставь мне судить о том, чего ты стоишь - ибо мне есть, с чем сравнивать, - снисходительно возгласил архиепископ. - И, коли к тебе вернулась радость жизни, окажи мне небольшую любезность. Видишь ли, я так и не сумел толком разглядеть одну существенную часть тебя. Ту, что отличает грешного человека от пресветлого ангела. Вздохнув о разлуке с пирожными, Франсуа понятливо переместился на кушетку. Забросил руки за голову, соблазнительно потянулся всем телом. Ссылаться на головную боль и далее не имело смысла, стало быть, надо постараться наилучшим образом исполнить пожелания монсеньора. Дабы тот остался доволен и позволил ему удалиться. - Никогда не задумывался, есть ли у ангелов… это самое, - хихикнул Франсуа. Памятуя полученный в прошлом урок, актер не стал спорить или отнекиваться. Высвободил одну руку и принялся неспешно возиться сперва с пряжкой узкого пояса, потом - с застежками и пуговицами на кюлотах, глядя куда-то в сторону, пытаясь представить себя в одиночестве. Расстегнув кюлоты, Франсуа, желая слегка подразнить единственного зрителя своего представления, запустил руку себе в штаны, слегка повозившись там - достоинство лежало, но сукно натянулось, образовав бугорок. Чтобы стянуть кюлоты, ему пришлось на миг сложиться пополам, вскинув и затем быстро выпрямив ноги. С подштанниками он возился дольше, распуская завязки. В конце концов Франсуа избавился и от них, оставшись в камзоле, сорочке и чулках, приняв прежнюю позу - на спине, с чуть раздвинутыми и приподнятыми коленями. Сердце противно екало, предмет скромной гордости Франсуа как-то испуганно съежился, словно пытаясь втянуться внутрь тела. Вдоль спины то и дело словно проводили влажной холодной кисточкой. - Нет, здесь совершенно невозможно что-то рассмотреть, - огорченно протянул Лансальяк, тем не менее, подаваясь вперед - его массивная, бычья голова оказалась почти между ног актера. Из-за неполной, кокетливой обнаженности вид у молодого человека был совершенно непотребный, именно такой, какого добивался его преосвященство. Он взял Франсуа за колени, разводя ему ноги пошире. Можно было подумать, что Лансальяк намерен впихнуть между ними свое солидное брюхо, и, навалившись на беднягу всей тушей, попытаться поиметь его в этой позе. Запас храбрости у юного месье Морана, как выяснилось, был не слишком велик - когда преподобный властно, по-хозяйски, дотронулся до него, Франсуа оторопело замер, приподнявшись на локтях и приоткрыв рот в беззвучном вскрике. От порыва метнуться в сторону его удержала только мысль о том, что де Лансальяк опять выскажет свое неудовольствие - пощечиной или еще чем. Актер замер, испуганно моргая и часто дыша, позволяя его высокопреосвященству рассматривать себя - как рачительные хозяйки разглядывают на рыночном прилавке разделанную кроличью тушку, да еще тычут пальцем, проверяя, свежа ли. Ладони Лансальяка лежали на коленях Франсуа, лежали грузно и увесисто, не позволяя сдвинуть ноги. Преподобный нависал над распростертым на кушетке молодым человеком, жадно обшаривая его взглядом. Франсуа ужасно хотелось забраться под постель или выбежать отсюда сломя голову, только бы не быть больше предметом такого пристального, безжалостного изучения. Он невольно съежился, жалобно брякнув первое, что навернулось на язык: - Простите, я опять провинился перед вами... - Это может случиться с каждым мужчиной, - утешил его преосвященный, хотя энтузиазма в его тоне не было, - я не думаю, что ты нарочно смог сделать так, чтобы у тебя все упало. Пусть тебе не восемнадцать, а двадцать три, думаю, там стоит крепко и подолгу. А если и ложится, то не дольше, чем на три "Патера". Лансальяк деловито пощупал мужскую снасть Франсуа, явно пребывая в нетерпеливом ожидании чуда. - Хочешь еще пирожное, дитя мое? «Я хочу оказаться как можно дальше отсюда!» Совет Шарля - бежать из Тулузы, не дожидаясь премьеры и пожертвовав пьесой - теперь казался Франсуа верхом мудрости и предусмотрительности. - С-спасибо, н-нет... - запинаясь, выговорил Франсуа и все ж таки невольно дернулся, пытаясь избежать прикосновения лапающих рук. Голова у него слегка кружилась - от волнения, отвращения к происходящему и к себе, и от испуга. - Месье Роже... Я... то есть вы же сами понимаете и говорили вчера... В-вы... - он начал заикаться, любое слово с трудом протискивалось между зубами. - Я испытываю безмерное уважение к вашей персоне и вашему сану, но... - Но на меня у тебя не встает, - с показной скорбью вздохнул де Лансальяк. - Ценю ту деликатность, с которой ты пытаешься мне это втолковать. Думаю, я отыскал средство разрешить это маленькое затруднение. Заказав не просто коробку сластей, но сладости с особой начинкой, что горячит кровь и веселит дух. Подожди немного, и мы познакомимся с твоим красавцем. Дай ему время, он вот-вот поднимет голову. - Что? - Франсуа оторопел от услышанного настолько, что уселся. Ему доводилось слышать о подобных средствах, как-то раз он даже держал в руках шкатулку с орешками кантариды. Нужды пользоваться подобными вещами у него никогда не возникало, да и приобрести их он вряд ли бы смог - изысканная забава стоила слишком дорого для тощего актерского кошелька. Франсуа в панике прислушался к собственным ощущениям, пытаясь сообразить, большая ли порция зелья могла быть в пирожных, которыми он с таким аппетитом закусил. Покамест он не чувствовал ничего необычного, кроме тающей сладости крема во рту и вполне объяснимого испуга. Преподобный хитростью вынудил свою игрушку съесть невесть что, и теперь отрава медленно растворялась в крови. Актер невольно опустил глаза вниз - нет, между ног все было по-прежнему. Преподобный явно забавлялся, наблюдая за его паникой. - Не стоит так пугаться. Это как лекарство - главное, не переусердствовать, - де Лансальяк легонько толкнул его в грудь, заставив вернуться в исходную позицию. - Успокойся, пирожные были совершенно настоящими. И я обещаю тебе, что там, куда ты так старательно таращишься, не произойдет ничего такого, чего бы с тобой прежде не случалось. - Все, что случалось со мной прежде, по крайней мере, отвечало моим собственным желаниям... а не отраве из сушеных мух и заячьего помета, - буркнул Франсуа. Больше всего актер опасался, что в знак протеста желудок сейчас возьмет и исторгнет все съеденное обратно. Это будет полнейшее крушение всех возможных планов. Он лежал, боясь пошелохнуться лишний раз, не обращая внимания на то, что усевшийся рядом преподобный рассеянно поглаживает его колени и затянутые в потрепанный шелк чулок ноги - но упустил мгновение, когда съеденное снадобье начало действовать. Оно оказалось весьма коварным. Сперва просто усилилось ощущение кисловатой сладости во рту. Сердце заколотилось чаще и быстрее (Франсуа приписал это панике), потом где-то между ребрами зародились комочки колючего тепла, поплывшие вниз, вынуждавшие невольно напрягать мускулы живота и слегка дергаться. Франсуа изо всех сил пытался оставаться неподвижным, не выдавать себя - но, похоже, его преосвященство был прекрасно осведомлен о том, когда и как начнет действовать спрятанное в пирожных любовное зелье. - Как видишь, от мух и помета у тебя поднялось столь же верно, как от поглаживаний моего дорого Антуана, - монсеньор с легким нажимом провел пальцем по члену Франсуа от основания к головке. - Таким я его и представлял. Хорошая форма, пропорциональность… ты красив и тут, мой падший ангел. Нежное прикосновение к его достоинству сыграло роль эдакого спускового крючка. Между ног Франсуа словно прижгли раскаленным железом, заставив вскинуться и лихорадочно заметаться по кушетке. Полбеды, что у него встало эдаким придорожным столбиком, бодро указующим в бело-золотой потолок - но вдобавок внутренности стянулись десятком тугих узелков. Между бедрами все заходилось в обезумевшем похотливом требовании, для тела не имело ровным счетом никакого значения, оказаться сверху или снизу. Франсуа вжался в простыни, не ведая и не умея справиться с искусственно вызванным желанием, пробормотав мгновенно пересохшими губами: - Что вы со мной сделали... Зачем? Кажется, преподобный все-таки ошибся с величиной порции - или виной всему был сам месье Моран, с его театральной, чрезмерно бурной реакцией на все, что предлагал ему окружающий мир (в особенности если дело касалось любовных игр). Франсуа чувствовал, что взмок и вместе с тем его бил озноб. Пальцы сводило судорогой, как после долгого письма, сердце колотилось о ребра, и единственное, что он мог сейчас выговорить, это жалобное: «Помогите, мне очень плохо...» - Я же сказал: хочу рассмотреть тебя - всего, - де Лансальяк пожал массивными плечами. - Убедиться, что ты достойным образом сыграешь в моем маленьком спектакле для избранных. Порадовать моих друзей изысканным зрелищем, - ладонь преподобного вовсю шарила между ног Франсуа, возбуждая еще сильнее - против воли, против естества, против здравого смысла. - Тебе не очень плохо. Тебе сейчас слишком хорошо, но ты не в силах по достоинству оценить свое состояние. Не надо нервничать понапрасну… Может, кликнуть Антуана? Мысль о том, что Шарль может увидеть его таким - взмокшим, сходящим с ума от нестерпимо-острой потребности соединиться с кем-либо, все равно в какой позе - эта мысль вернула Франсуа малую толику способности к здравому соображению. Актер ожесточенно затряс головой: - Умоляю, не надо, пожалуйста... Не нужно его звать... Возбуждение становилось нестерпимым, Франсуа невольно раздвигал ноги все шире, поскуливая от пульсирующего в венах жара. Его достоинство внезапно стало нестерпимо чувствительным, изнывая от тискающих прикосновений монсеньора Лансальяка. Ненавидя сам себя, Франсуа толкался бедрами в чужую ладонь, приносившую иллюзию облегчения. Обострившийся слух ловил перешептывания и смешки за расписной ширмой - а может, это было всего-навсего биение напряженной крови в ушах? - Как скажешь. Мне-то думалось, ты сейчас не откажешься ощутить между ножек хороший, крепкий член, - задумчиво рассуждал преосвященный, одной рукой продолжая гладить до боли напрягшееся мужество, а второй нащупывая вход в тело Франсуа. - Даже не знаю, достанет ли тебе пальцев… Франсуа зажмурился. Монсеньор, чтоб его на том свете черти каждодневно шкворили раскаленными вертелами во все отверстия, был совершенно прав. Если Франсуа и желал сейчас кого-либо, так это Шарля - который сумел бы его утихомирить и удовлетворить, избавив от этого безумного напряжения, сжигавшего всякую жилку. Но Франсуа хотелось, чтобы д'Арнье любил его, а не растворенное в крови снадобье, превратившее его Лилию в похотливую тварь, корчившуюся на скомканном влажном шелке. Он невольно взвизгнул, ощутив, как палец преосвященного настойчиво раздвигает упругие складки тесного входа, втискиваясь внутрь. Подался навстречу, приподняв бедра и задик, пытаясь сам причинить себе боль - может, она отвлечет его от мыслей о Шарле? Не слишком сознавая, что творит, Франсуа исполнил то, чего пытался вчера добиться от него преподобный. Тиская сам себя, пытаясь отыскать способ справиться с противоестественным возбуждением. Монсеньор тяжело пыхтел над ним, упиваясь видом чужого вожделения, время от времени прижимаясь к сухим, горячим губам поцелуями, не приносящими никакого облегчения. Больше Франсуа Морана не беспокоило, как он выглядит со стороны. А зрелище было то еще: обтянутая темно-алым широкая спина преосвященного и до предела распяленные стройные ноги в белых чулках. Кажется, в какой-то миг он стянул с себя камзол и сорочку, а может, это сделал де Лансальяк? Комкающаяся под руками ткань больше не мешала, Франсуа судорожно изгибался на постели, мотая головой и подставляясь. Ощущая движения резко, размашисто вонзающегося внутрь узкой пещерки пальца - или пальцев, он уже не мог в точности определить. Ему хватало того, что эта рука даровала хоть малую часть того, что ему необходимо. Он слышал над собой запаленное, возбужденное сопение, но не видел лица того, кто был сейчас с ним, лицо было подернуто туманной дымкой. Франсуа знал, это не тот человек, который ему необходим, но не мог вспомнить, почему того, желанного, нет сейчас с ним. - Шарль, - он не выговорил, выдохнул таявшее на языке имя, ощутил чей-то поцелуй, требовательный, глубокий и жадный, и снова стонуще, едва различимо протянул: - Шаарль... - Шарль, ах Шааарль, - передразнил чужой голос у виска, - вот все, чего ты хочешь - чтобы сильно, долго и грубо? Чтобы тебя пялили с утра до вечера и с вечера до утра? Зачем же ты постеснялся? Отцу Антуану было бы несказанно приятно узнать и увидеть, сколь сильно ты его желаешь. - Я не хочу... не вынесу, если он увидит меня таким, - запинаясь едва ли не на каждом слове, выговорил Франсуа. Распаленное снадобьем желание все-таки пока не могло одержать верх над остатками совести и стыдливости, вынуждая актера неразборчиво бормотать: - Так нельзя, это неправильно, так не должно быть... Пусть лучше вы, а не он, он больше не будет меня любить, если увидит таким... Пальцы преподобного дернулись особенно жестко и сильно, заставив Франсуа вскрикнуть в голос. - Любить, - архиепископ заклекотал-засмеялся, начав двигать рукой уже в новом, еще более быстром и резком темпе, - вот какой у нас наивный мальчик... Давай, кричи. Хоть ты зовешь и не меня, но у тебя это так звучит... Скажи еще раз это свое - "Шааарль"... Может, если бы Франсуа сумел собраться с духом, вспомнить, где и с кем он находится, он бы удержал свой язык за зубами. Но жесткие, грубые ласки вкупе с ощущением того, что кто-то невозбранно прикасается к его телу в самом интимном месте - а ему и стыдно своей слабости, и донельзя приятно - сделали свое дело. Франсуа непроизвольно вскинул руки, обнимая незримую тень отсутствующего человека, развел и приподнял согнутые в коленях ноги, окончательно открываясь и отдаваясь на злую милость чужих рук. - Шаарль, - нежный, мягкий вздох и стонущий вскрик боли, когда два сложенных пальца погружаются в распяленную, воспаленную по краю дырочку, и золотое кольцо безжалостно царапает тонкую, гладкую кожу. - Да, вот так, зови его... Зови его, а вставлять тебе буду я... еще немножко, и ты взлетишь высоко в небеса… ангелочек! Франсуа оглох от биения крови в висках, перед глазами все плыло и качалось. Он окончательно перестал соображать, где он и с кем. Смуглое тело дрожало и выгибалось, словно в пляске святого Витта, в безмолвном призыве к тому, кто не мог его слышать, снова и снова, раз за разом, как нежный птичий свист - Шарль, Шарль, Шарль... Белые занавеси на окнах волновались и колыхались, хотя ночь выдалась жаркой и совершенно безветренной, по нарисованным птицам и цветам пробегали тени. Призраки гладили лицо и растрепанные волосы Франсуа, обводили прохладными пальцами приоткрытые губы, дотрагивались до тела, словно прижигая раскаленными углями. Они не приносили облегчения, не могли спасти, лишь усугубляли мучения. А то, что сейчас находилось внутри, раздвигая и раздирая плоть в стремлении проникнуть как можно глубже, наконец коснулось того загадочного местечка, прежде одаривавшего Франсуа вспышками удивительного наслаждения - на сей раз прогорклого и дурманного. Кажется, он кричал, до хрипоты в горле, ерзая влажной спиной и локтями по шатающейся кушетке, вымаливая еще толику жестокой ласки, покорно насаживаясь задиком на терзавшие его чужие пальцы. Пока наконец природа не смилостивилась, позволив выплеснуться. Одеревеневший, болезненно горячий член самую малость расслабился и поник - должно быть, зелье сделало свое дело и постепенно истаивало. Отчасти Франсуа пришел в себя - достаточно для того, чтобы ощутить скатывающиеся из уголков глаз горячие слезы, жгучие и горькие, как навалившийся на него удушливый стыд - и острую резь между ягодиц при малейшей попытке шелохнуться. Франсуа замер, вяло пытаясь осознать, что с ним не так. - Нет-нет, это вовсе не подарок, - насмешливо проворковал голос над ухом. - Хотя твои старания заслуживают награды. Верни-ка мне мою собственность. Потрудись немножко - и я отпущу тебя к твоему Шарлю, к которому ты так стремился. Франсуа невольно закусил губу, окончательно приходя в себя и осознавая, что случилось. Кольцо. Злосчастное кольцо, широкий перстень с аметистом - оно сейчас в нем. Преподобный каким-то образом втолкнул перстень в узость прохода, пока Франсуа сходил с ума от вожделения. Покрытое испариной лицо Лансальяка приблизилось к лицу Франсуа. - Ты чуть мне не сломал пальцы, - поделился он наблюдением. - Так сжимался, будто хотел навсегда оставить меня в себе. Ах, нет, вовсе не меня. Гулящего рыжего жеребца из моей конюшни... Актер лежал тряпичной куклой с безвольно раскинутыми ногами, мутным взглядом и все еще торчащим достоинством, страдая телесно и душевно, и ничего не соображая. - Ну-у, только слезы и никакого стремления подумать, - его эминенция разочарованно крякнул, словно он только что задал простейший вопрос, а месье Моран отмолчался за недостатком ума. - Так и быть, подскажу. Потужься немного. Франсуа был уверен, что от любого мало-мальски физического усилия скончается на месте либо обеспамятеет, потеряв сознание. Потужиться? Когда он даже пальцем пошевельнуть не в силах? Очнувшийся рассудок злорадно напомнил: в противном случае ему придется умолять де Лансальяка о том, чтобы тот избавил его от кольца. Монсеньор с превеликим удовольствием запустит пальцы в его задик, снова заставив мучиться невесть сколько. Месье Роже смотрел ему прямо в лицо, пристально наблюдая за невольно возникавшими на мордочке Франсуа гримасками, за прозрачными ручейками, сбегавшими по вискам и щекам. Франсуа был готов на все, только бы укрыться от этого взгляда, только бы получить разрешение уйти. Он глубоко вдохнул, прикусив нижнюю губу и попытавшись напрячь мышцы вокруг ноющего от боли прохода. Ответом стала острая, режущая вспышка. Кольцо сдвинулось, но грани камня и торчащие лапки оправы чувствительно разодрали живую плоть. - Я не могу! - Франсуа разрыдался, не в силах даже повернуть голову, чтобы скрыть слезы. - Предлагаешь вызвать сюда кузнеца с клещами? - де Лансальяк сочувственно похлопал Франсуа по дрожащему от напряжения бедру. - Старайся, дитя мое. Толкай его наружу. - Оно царапается... - сквозь слезы выговорил Франсуа. От отвращения к себе мускулы судорожно сжались. Треклятое кольцо ощутимо сдвинулось ниже. Франсуа вцепился пальцами в покрывала, зажмурившись до черноты под веками и повторив попытку. Ему удалось сместить перстень еще немного ближе к выходу - но на миг актеру сделалось дурно. «Только не обморок, только не теряй сознания. Справишься - можешь реветь сколько угодно, изображать сомлевшую барышню, но не сейчас, только не сейчас...» Он натужился, чувствуя, как перекашивается лицо, как мучительно-медленно выталкивается чертова безделушка. Боль и царапины теперь не имели значения. Только бы избавиться… Кажется, кольцо находилось у самого выхода, когда у Франсуа попросту иссякли силы. Он пытался напрячься еще хотя бы разок - все завершалось бессильным пшиком. - Пожалуйста... - умоляюще пробормотал он, сквозь слезы глядя на Лансальяка. - Ну пожалуйста... Тот смилостивился, резко выдернув перстень - словно выбив слишком туго засевшую пробку из горлышка бутылки. Франсуа вскрикнул от полоснувшей ножом рези. Ощущение было такое, будто его там, внутри, долго и обстоятельно драла кошка. Монсеньор стиснул в кулаке знак своей пастырской власти, а второй рукой мазнул по пульсирующей болью расщелинке, показав Франсуа запачканные темным пальцы: - Сущие пустяки. Как девица после первого раза - хотя я знаю, ты скажешь, что мальчик. Да и отнюдь не впервые в тебя суют. Вид собственной крови на чужих пальцах переполнил чашу унижений нынешнего вечера. Франсуа ничего не ответил, отвернулся, натянув на себя край шелкового покрывала и съежившись в комок. Преподобный сделал все для того, чтобы убедительно доказать: месье Моран - не более, чем живое развлечение в чужих руках. Вещь, с которой можно сделать все, что угодно. У него больше не хватит ни решимости, ни уважения к самому себе, чтобы явиться на глаза Шарлю. Сейчас актеру ничего не хотелось - только лежать вот так, укрывшись с головой, вздрагивая от осознания своей никчемности и бесполезности, и от душевных ран, которые вряд ли затянутся, в отличие от ран телесных. Созерцание истерики юного дарования было весьма сомнительным удовольствием. Его эминенция поспешно погладил Франсуа по вздрагивающей спине: - Все, на сегодня все. Не плачь, мы… я тобой не разочарован. Думаю, ты сможешь блеснуть на представлении. Ступай к себе, умойся и не терзайся понапрасну - к завтрашнему дню все заживет. Иди с миром, дитя мое - я устал нынче, мне ведь тоже это стоит недюжинных затрат. - Благодарю вас, - онемевшими губами выговорил Франсуа. Неловко соскользнул с кушетки, направился к выходу - и на пороге вспомнил о том, что забыл свою одежду. Вернулся, торопливо подобрав валявшееся на полу имущество и вновь подвергнувшись благосклонному похлопыванию по заду. Прежней легкой, танцующей походки Франсуа Морана не было и в помине. Всякий шаг отзывался колотьем в напряженных мускулах ног и резью внутри, оставленной на память об архиепископском перстне - и порой его, точно крепко выпившего, уводило в сторону. Франсуа чувствовал солоноватую корку засохших слез на лице, и то, как сама собой пригибается голова и опускаются плечи. Спуск по лестнице оказалось целым испытанием - он судорожно цеплялся за перила, опасаясь потерять равновесие и в довершение всех бед прокатиться по ступенькам. Франсуа не знал, куда идет, он мечтал о смерти, как об избавлении - и принял возникшего из темноты д'Арнье за ее посланца. Тупо удивившись, отчего ангел смерти не поразил его карающим огненным мечом за все прегрешения, но подхватил на руки и понес куда-то. «Я ведь пытался тебя предупредить. Но ты пожелал все сделать по-своему», - Шарль без труда дотащил обмякшее тело до своих покоев. Уложив Франсуа ничком на постель, молча погладил дергающиеся в беззвучных рыданиях плечи. Ощутив ласковое, успокаивающее прикосновение, Франсуа разрыдался еще горше. С совершенно детскими подвываниями, шмыгая носом и зарываясь в подушку в тщетных попытках спрятаться. С подушки впрочем, он невесть как сполз, ткнувшись встрепанной головой в колени присевшего рядом д'Арнье и вцепившись в его запястье, как утопающий в пресловутую соломинку. Истерика, созерцания которой счастливо избежал преосвященный де Лансальяк, вышла не слишком долгой, но яростной и изматывающей. Франсуа просто не мог остановиться - его колотило в приступах нервной дрожи, пока он окончательно не обессилел и не затих, улегшись щекой на бедро Шарля. Даже не заметив, что его слезы оставили на кюлотах д’Арнье влажное пятно. - Омерзительно, - заплетающимся языком выговорил он. - Я - омерзителен. Шарль, у тебя выпить не сыщется? - Сейчас найду, - Шарль рассеянно потрепал его затылок, живо припомнив времена своей юности, когда ему, постоянному фавориту, приходилось утешать и натаскивать случайные прихоти своего патрона. - А ты пока сними с себя все это - справишься? Франсуа кивнул, шмыгая носом. Шарль удалился в соседнюю комнату, откуда вернулся с бутылкой, бокалами и очередным пузатым флакончиком, похожим на тот, в котором было ароматическое масло. За время его краткого отсутствия Моран торопливо стянул с себя пропитавшуюся едким потом и ароматом чужих духов одежду, неопрятной кучкой свалив ее на пол, и замер, нелепо прижав руки к груди. При виде бутылки, впрочем, актер нервно дернулся: - Дай! Дай, пожалуйста! Он изловчился выхватить бутылку, отвернулся, зубами вытаскивая пробку. До слуха Шарля долетели быстрые, жадные глотки прямо из горлышка - Франсуа явно задался целью побыстрее напиться, захмелеть, заснуть и забыть все. Он стоял спиной к д’Арнье - гибкий, ладный, с вечно встрепанной гривкой каштановых локонов, совершенно не замечая, что на его ногах остались темные размазанные следы крови. - Хватит, - Шарль отобрал у актера полупустую бутылку. - Ложись на живот, я посмотрю, что там у тебя, - он легонько подтолкнул Франсуа к постели. Не очень-то приятно ощущать себя куском мяса на крючьях, маленький месье Моран. Ох, Франсуа... - У меня там задница, а что ты надеялся обнаружить? - истеричный, резкий смешок, так непохожий на обычный смех Франсуа - заливистый и искренний. Сопротивляться и отнекиваться он не стал, послушно улегся на постель, пробормотав: - Увлекательная у меня нынче жизнь. Вставай, ложись, и так целыми днями и ночами напролет, пока давалки хватает... Эй! - он дернулся при первой же попытке Шарля осмотреть поврежденное место, но тут же испуганно затих, словно в ожидании неизбежной выволочки. - Мозги, - хмыкнул Шарль, - если уж в голове они отсутствуют, может, через задницу до тебя дойдет нехитрая мысль - ты вляпался. Причем добровольно, так что даже заорать «Караул, насилуют!» не выйдет, - он аккуратно и привычно смывал кровь, смазывая многострадальную дырочку Франсуа вязким, остро пахнущим составом из флакона. - Что это было? Бутылкой так не разодрать... - Господи, это что, можно сделать еще и бутылкой?! - Франсуа передернуло от отвращения. Он сглотнул, выразительно покосившись на бутылку бордо, оказавшуюся вне пределов его досягаемости: - Это было обручальное колечко. Его чокнутое преосвященство после премьеры торжественно берет меня замуж. В качестве приданого выступает небезызвестный литературный труд. А теперь скажи, что я полоумный дурак, и будешь совершенно прав. Отдай бутылку! - он то ли рассмеялся, то ли подавил рыдание. - Я знаю, что я вляпался. Я просто представления не имел, как это будет. Теперь - отчасти имею. И если ты больше не пожелаешь со мной возиться, то будешь совершенно прав - я наверняка этого заслуживаю. Ну дай! - он извернулся на постели, пытаясь дотянуться до вожделенной бутылки. - Хватит, - Шарль бросил бутылку под кровать, она зазвенела, перекатываясь по половицам. Д'Арнье сел на краю постели, уперевшись локтями в широко расставленные колени: - Я хочу, чтобы ты послушал меня на относительно трезвую голову и прямо сейчас, пока еще у тебя болит задница. Уезжай из города, Франсуа. Завтра же. К гребаной матери эту его пьеску, все равно на большую сцену ее не пропустит ни одна цензура. Даже если ты позволишь запихнуть в себя не кольцо, а архиепископскую митру. - Легко тебе говорить - уезжай и все брось! - выпитое ударило Франсуа в без того затуманенную голову, развязав язык. - Сидишь на всем готовом, и решаешь за других, достопочтенный месье викарий! Шарль, да послушай же! - он уселся, для пущей убедительности схватив Шарля за плечо. - Когда она будет моей, я сумею переделать так, что цензура не придерется. А придерется - тоже не беда, в мире хватает ценителей навроде Лансальяка, готовых выложить денежки за представление сугубо для узкого круга! Она будет моя, понимаешь ты?! Не его, а моя, с моим именем и моей возможностью продать ее или напечатать, и заработать! Шарль, ну как ты не можешь взять в толк - да, сейчас мне скверно, но завтра это пройдет! А пьеса - пьеса останется у меня на руках! Он оборвал горячечную речь и прищурился, неожиданно спокойно спросив: - Шарль, а если соглашусь на твои доводы, соберусь и уеду? Уеду из города вот прямо сейчас, ночным дилижансом, все равно куда? Ты поедешь со мной? Ведь нет, да-а? - Нет, - честно и прямо признал Шарль. - Не поеду. Думаешь, мне не стыдно признавать, что я всего лишь дармоед и пешка в руках его преосвященства? Ни капли не стыдно. Я привык быть живым товаром и не знаю иной жизни. Я уже переходил в синяках и ожогах - да, выжить после этих игр можно, но я не уверен, что именно ты их выдержишь. Впрочем, это твой риск и твоя шкура. Не надо так сверкать на меня глазами, Франсуа. Я вовсе не пытаюсь выкинуть тебя из теплого гнездышка, понимая, как тебе нужен этот шанс. Но я боюсь за тебя. - Выдержал ты - смогу и я, - решительно заявил Франсуа. - Рано или поздно я научусь относиться ко всему вот так же - как будто оно меня и не касается. Научусь вставать после жестоких игр, улыбаться и идти дальше... - он подался вперед, прижавшись к Шарлю и уткнувшись острым подбородком ему в плечо. Тихонько зашептал на ухо: - Знаешь, впредь мне придется относиться к дармовым пирожным с большой опаской. Твой преподобный угостил меня самой вкусной штуковиной в моей жизни. Да только он натолкал туда зелья, которое пьют старики, когда у них больше не встает на красоток и красавчиков. Шарль вздохнул и обнял его, баюкая у себя на плече: - Свиненка поймали в волчий капкан, поманив пирожным... Ты так голоден до сладкого, Франсуа? Или матушка тебя в детстве не учила ничего не брать из рук у незнакомых дяденек? - Моя матушка, большого ума женщина, частенько говаривала: «Ты, Франсуа, засранец и красавчик. Для полного счастья Господь только разума тебе не дал. Но ты и без него проживешь - и девицы еще будут рвать друг дружке локоны и выцарапывать глазки, только бы ты поглядел на них поласковей», - чуть заплетающимся языком выговорил Франсуа. Выпивка ударила ему в голову, вынуждая жалеть себя и свою наверняка загубленную в самом расцвете жизнь, что он и попытался сбивчиво втолковать д'Арнье, перескакивая с одного на другое. Сводя все к единственному выводу: ему опять не повезло. Зато пирожные были на удивление вкусными. Шарль не удержался от мимолетной улыбки, слушая запутанные и многословные сетования с колоритным южным акцентом. Завтра Франсуа протрезвеет и снова полезет на рожон, упорно и старательно, пусть лучше выговорится сегодня. - Ложись-ка спать, - наконец промолвил он. - Причем в одиночестве, - Франсуа уже изрядно развезло, он начал заговариваться, не слишком соображая, где находится и с кем объясняется. - Слезь с меня! И с моей постели тоже! - Вообще-то это моя постель, - восстановил справедливость д'Арнье, втащив наполовину свалившегося на пол Франсуа обратно. - И комната тоже моя. И ты - мой. Только пьяный. - Ничуть! - упрямо заявил Франсуа, отрицая очевидное. - Вовсе я не пьяный. Хочешь, прочитаю твой монолог из второго акта, и ты убедишься - я совсем даже трезвый. Все понимаю и все помню... а хочу забыть, - он подтянул ноги под себя, свернувшись калачиком рядом с Шарлем и пристроив буйную головушку ему на колено. - Забыть... Хорошо бы как было - все забыть. Но не получается. Но я ведь переживу это, правда? Переживу и забуду. - Конечно, переживешь, - Шарль положил свою тяжелую ладонь на доверчиво приникшую к его коленям макушку, успокаивающе погладил. - Это пройдет, очень скоро пройдет, как только мы отыграем твой спектакль. Ты уедешь и оставишь все страхи здесь, со мной. - Уеду, - полусонно подтвердил Франсуа, угомонившись и вознамерившись использовать колени д’Арнье в качестве подушки. - Но я тебя не забуду. Я ведь обещал. Я никогда тебя не забуду. Все остальное - забуду, а тебя - никогда-никогда... Его голос постепенно затихал, переходя в неразборчивое бормотание по мере того, как сон и усталость брали верх. Он так и задремал, словно прикорнувший на коленях у хозяина ручной зверек, предоставив Шарлю решать сложную проблему: остаться сидеть, пока ноги не онемеют, или аккуратно переложить задрыхнувшее тело в постель? Д'Арнье предпочел соломоново решение: осторожно сдвинул Франсуа на кровать, и сам лег рядом, обняв его, чтобы любимый не чувствовал себя одиноким и покинутым. Еще два дня до премьеры. Сорок восемь часов чистилища. ...Эти сорок восемь часов пролетели куда быстрее, чем думалось и представлялось. Они утекали слишком быстро, безжалостно отсекаемые движениями минутных стрелок множества часов архиепископского дворца, улетучиваясь и рассыпаясь в прах. Франсуа Моран успел за это время развить воистину бешеную и неуемную деятельность - дабы его эманенция, воочию узрев крайнюю занятость своего протеже, не звал его к очередному мучительному вечернему развлечению. Стараниями Франсуа был отрепетирован второй акт пьесы и проведено нечто вроде генерального прогона, затянувшегося далеко за полночь. Теперь оставалось полагаться только на благосклонность Фортуны и Мельпомены. Месье Моран сделал все, что от него зависело. Он создал спектакль, сотворил из рифмованных строк и раскрашенного холста, всего за неделю - и до ее явления глазами избранных зрителей оставались считанные часы. Декорации были развешаны в нужном порядке и расставлены по нужным местам. Господа исполнители наряжались, гримировались, в последний раз повторяя свои реплики. Маленький театральный зал в жемчужно-розовых оттенках лишний раз приводили в порядок, зажигая толстые свечи и вытряхивая пыль из занавесей в ложах. Казалось, весь огромный дворец взволнованно притих в ожидании грядущего пряного развлечения и неизбежно следующего за ним вихря сплетен. Д'Арнье старался держаться в тени - чтобы не дразнить лишний раз монсеньора де Лансальяка и щадя издерганные нервы Франсуа. В месье Морана словно злобный бес вселялся, стоило кому-то из актеров забыть текст, пройти спиной к залу, перепутать свою очередность выхода или замешкаться с репликой. Кажется, в таком поведении была не только усталость и нервное напряжение творца, но и попытка скрыть страх перед обещанным приватным спектаклем, в котором, как с удовольствием известил его преподобный, найдется местечко и отцу Антуану. Самого Шарля предстоящее действо не пугало - он не раз бывал участником подобных порочных забав и научился относиться к ним со здоровым цинизмом. Кому что, как говорится... но вот Франсуа... Мысли о Лилии мешали Шарлю получать удовольствие от роли Тигеллина и всей театральной возни. Неизбежное - неотвратимо. Куранты пробили положенное время, и пустовавшее доселе чрево зала начало наполняться избранной публикой, признанной достойной узреть пьесу его эминенции. Потрескивали разгорающиеся свечи, трещали веера и каблуки, звенел женский смех. По тяжелому занавесу пробегали волны, хотя сквозняков вроде не было - актеры бегали смотреть на будущую публику сквозь щели в кулисах. Франсуа Моран тоже не устоял перед искушением бросить взгляд на оживленный зал, похожий на внутренность нарядной шкатулки - всякий раз сглатывая пересохшим горлом и ощущая сильнейшее желание напиться. До поросячьего визга, нестояния на ногах и заплетающегося языка. Напиться за полчаса до премьеры первого и пока единственного спектакля, сработанного им самим. Разрушить все, что он создал собственными руками. Стать изгнанным и презираемым, но сохранить толику уважения к себе. «А остальные - что будет с ними? Они надеялись и верили в тебя, они рассчитывают на обещанное вознаграждение. Они - актеры, такие же, как и ты. У тебя нет права трусливо бросать их». В жестяном желобе, опоясывающем сцену и наполненном водой, зажгли большие свечи, плавающие в плошках. По залу пробежали слуги архиепископа, тряся колокольчиками и задувая свечи в жирандолях. Где-то там устроился в креслах его высокопреосвященство монсеньор де Лансальяк, ожидая обещанного триумфа. Там, в бездонной темной яме, затаилось многоголовое и многоглазое чудовище, жаждавшее своей жертвы - развлечения ума и чувств. - Начали, - беззвучно произнес Франсуа Моран. Занавес раздвинулся, открывая сцену с виллой на взморье. В первом действии персонаж Франсуа не участвовал - и потому он стоял в кулисах, охваченный жутким, пугающим и незнакомым оцепенением. Смутно понимая, что мимо пробежали рысцой и поднялись на подмостки натасканные им исполнители, ибо спектакль шел, набирая темп, уже не требуя его вмешательства и руководства. Франсуа был раздавлен не боязнью сцены или ужасом провала, но навалившимся осознанием того, во что он вляпался по наивности и самоуверенности. Шарль - нет, Тигеллин - прошел мимо него на авансцену, чуть задев краем короткого пурпурного плаща. Франсуа не успел даже коснуться его, чтобы удостовериться в том, что все происходящее не кошмарно-прекрасный сон. «Сердце тирана» шло своим чередом: префект претория взрыкивал и мурлыкал, как предписывалось ему ролью, Акта хихикала, Октавия стенала, Агриппина и Сенека вставляли друг другу шпильки, Британник пытался всех примирить, взывая к чувству долга. Франсуа не прислушивался к репликам со сцены, зная, что в нужный миг что-то кольнет в сердце и толкнет под руку - пора. Пора забыть о Франсуа Моране с его обидами и горестями, пора превратиться в иную, выдуманную личность. В по-юношески наивного и открытого, но уже обучающегося науке цинизма и расчетливости будущего тирана, неожиданно открывшего в себе способность любить. Три шага вверх по чуть прогибающимся деревянным ступенькам, вдох - и на сцену явился вихрь в человеческом облике. Ожививший начавшее чуть провисать действие, закруживший всех вокруг себя, украдкой посмеивающийся над наставником, дразнящий подружку и сводного брата, ехидно-почтительно обращающийся к навязанной ему законной супруге. Пьеса расцветала распускающейся розой. Из зала потек неощутимый и необъяснимый, но улавливаемый невесть каким чувством поток тепла - зрители заинтересовались, втянулись, начав сопереживать героям. Страх ушел, Франсуа стало наплевать, какими взглядами обшаривают его фигуру закосневшие в изысканном распутстве духовные сыновья и дщери монсеньора Тулузского. Сейчас имела значение только пьеса. У него все получалось. У них все получалось. Нерон строил козни матушке Агриппине, никто не запинался, не начал мямлить в самый ответственный миг и не забывал своих реплик. Все было хорошо. Все было на удивление хорошо. А потом, сверкая доспехами фальшивой позолоты, Тигеллин преклонял перед своим императором колено и обещал вечную верность взамен ответной страсти, и Нерон небрежно отталкивал его - нет, я не хочу купленной преданности... Тигеллин убеждал, угрожал, умолял - и Нерон снисходил до поцелуя в залог, и слияние их губ было самым что ни на есть подлинным. В такие мгновения у Франсуа начинала слегка кружиться голова - от ощущения раздвоения, разделения его личности на двух человек. Один из которых, чуть посмеиваясь, стоял в стороне и спокойно наблюдал, а второй очертя голову бросался в водоворот сценических страстей, целуясь так, будто это был единственный и последний поцелуй в его жизни. Шарль - Тигеллин был куда выше его ростом, Франсуа приходилось привставать на цыпочки и запрокидывать голову, из зала несло уже не мягким теплом заинтересованного любопытства, но удушающим жаром полыхающего огня. За сценой в нужный момент грохнуло, бабахнуло и раздались панические вопли, отмечающие кончину Агриппины - а пара на сцене все целовалась, хотя сохранивший холодность рассудка Шарль попытался незаметно отодвинуть партнера, завершив акт. Франсуа удержал его - ему было необходимо это слияние, оно придавало ему сил, пусть оно и было чуть наигранным, выставленным напоказ, дабы сладко пощипать нервы зрителей. Хотя куда уж больше щипать, Франсуа как наяву слышал томные вздохи из темноты. - Унеси меня, - пробормотал он краем губ. - Давай, унеси. Пошел занавес... Наверху, где провисали управляющие движением занавеса канаты, уже поскрипывали блоки. Тяжелое бархатное полотнище должно было вот-вот выехать из кулис, скрывая нависшую над морем террасу загородного имения. Расслышав невнятное бормотанье и картинно подхватив обнимающего его плечи Франсуа на руки, д'Арнье шагнул не назад, за кулисы, а вперед, к самому краю сцены, будто желая похвалиться своим драгоценным трофеем. Обвел публику неподдельно тяжелым взглядом, утверждая свое право невозбранно владеть им. - Не туда, что ты творишь! - опомнившись, зашипел Франсуа, но было уже поздно. Вырываться из хватки д'Арнье не имело смысла, половинки занавеса, на его счастье, наконец-то сошлись, обозначив завершение первого акта. - Черт, да отпусти же меня! Шарль, ну что на тебя нашло? Шарль небрежно передернул плечами - мол, сам не знаю, и, опустив Франсуа на пол, церемонно поклонился пораженному залу, не оставив тому ничего иного, кроме как последовать его примеру. - Браво, дети мои, - воодушевленно воскликнул Лансальяк, - это было великолепно! - И вам того же по тому же месту, преподобный отче, чтобы вас вспучило, - сквозь зубы прошипел Франсуа, умудряясь мило улыбаться. Ему удалось утянуть Шарля за спасительный занавес, чтобы там яростно наброситься на него: - Пошли-пошли, мне надо передохнуть, дальше будет тяжелее... Да пошли же, поклоны для финала, а сейчас антракт, слава тебе, Господи! Шарль, кому говорят! - А мне понравилось, - вдруг сказал д’Арнье. В его синих глазах на миг вспыхнуло что-то бесовское. - А мне - нет, - огрызнулся Франсуа (вполне возможно, сейчас с Шарлем говорил не маленький месье Моран, а Нерон собственной персоной). - Затянули, затянули, а я этого не почувствовал! Горе мне, поношение на веки вечные, и никто ведь не сказал... Кое-какие разговоры надо будет подрезать, слишком длинно, зритель начинает зевать и отвлекаться на болтовню со смазливой соседкой... Плохо все! - он сердито топнул ногой, над хрустнувшим досками поднялось облачко пыли. - И ты еще со своей самодеятельностью! - Зато эффектно получилось, - Шарль нисколько не раскаивался в содеянном. - Кое-кто закапал пол слюнями и едва не свернул себе шею, пытаясь разглядеть все в подробностях. - Клал я на эту показную эффектность и на их слюни с соплями!.. - Франсуа, кажется, и сам сообразил, что его несет куда-то не туда. Несколько раз глубоко втянул пыльный воздух закулисья, пытаясь успокоиться, и сердито бросил: - Насмотрятся еще, налюбуются, недолго ждать осталось... Ты... - он отвел взгляд, словно бы смутился собственной просьбы, понизив голос до жалобного шепота: - Ты ведь не оставишь меня, когда все это начнется? Ты ведь знаешь, что нужно делать, чтобы твой святоша остался доволен, не бросишь меня расхлебывать все в одиночестве? Шарль чуть кривовато улыбнулся ему, пытаясь приободрить: - Что ты, монсеньор желает видеть на первых ролях нас обоих, так что не пугайся, если с вечеринки я исчезну немного раньше - надо подготовить... как ее? Мизансцену? Одно я могу сказать совершенно точно - вести сегодня будешь ты. - Мало мне головной боли... - Франсуа сморщил носик, встрепенулся, услышав предупреждающий звон колокольчика. - Ладно-ладно, я не жалуюсь, сам виноват и никто иной. Пошли. Жизнь продолжается, спектакль тоже. Он лихо развернулся на заднике якобы-римской сандалии и убежал. Чтобы спустя несколько мгновений в одиночестве выйти на сцену - на сей раз изображавшую открытый дворик в дворцовых покоях - и заговорить о власти и могуществе, об их споре с простыми человеческими чувствами, высмеивая общепринятые моральные нормы и самого себя. Словно бы не замечая притихшего и внемлющего зала, танцующим шагом наискосок пересекая небольшую сцену от края до края и обратно - пока размышления тирана наедине с самим собой не прервал гонец с известием о том, что очередной враг Нерона приказал долго жить. В те минуты, когда Шарль не был занят в спектакле, он внимательно наблюдал из-за кулис за монсеньором, будто и впрямь был телохранителем Франсуа - легконогого Нерона, на глазах у изумленной публики становящегося все более черствым и беспринципным. Маленький тиран, капризное чудо, требующее всего и сразу - де Лансальяк следил за Франсуа с обожанием, время от времени быстро облизывая губы, будто предвкушая особое лакомство. Последних действий Франсуа чуть побаивался. Его пугал стервенеющий персонаж - и осознание того, что близится время расплаты. Теперь он буквально ощущал их всей кожей, липкие взгляды из темноты, обволакивающие, обшаривающие, проникающие под одежду, стоило ему приблизиться к краю сцены. Так весело и жизнерадостно начавшаяся пьеса стремилась к трагическому финалу, к стремительной и кровавой развязке - одиночеству тирана, обратившего былых друзей и союзников в фигурки на шахматной доске, в покорных исполнителей своей воли и своих желаний. Любовь и смерть смешивались воедино, отравляя друг друга. Тигеллин вновь поднимал свою злую, требовательную любовь на руки, укладывая на чудовищное ложе, обшитое огромными розами из вуали. Обреченно понимая, что больше ничего между ними не будет, что его верность и преданность более не имеют для тирана никакого значения - так, острые ощущения на закуску... Они изображали страсть под встревожено-восторженный шепоток зрителей и шелест сметанных на живую нитку, осыпающихся в процессе движений роз - но Франсуа почти ничего не ощущал, кроме неудобной тяжести тела Шарля, придавившего его к ложу, и жгучего стремления довести пьесу до конца. Чтобы трудности разрешились хоть таким способом... Кажется, напряженное ожидание чего-то зловещего передалось и залу. И когда на сцене Тигеллин все на том же фальшиво-цветочном ложе заколол своего возлюбленного, вконец обезумевшего от вседозволенности, вынужденного спасаться бегством от призраков, Шарль услышал отчетливые всхлипывания публики. Старик Аристотель мог бы быть доволен - чувственная пьеска, точнее, то, как ее отыграли, довела пресыщенных зрителей до легендарного катарсиса, очищения через страдания. Тигеллин замер над телом мертвого Нерона, своего господина и возлюбленного, своего наваждения, без которого ему не было жизни. Пауза - и он покончил с этой бессмысленной жизнью одним коротким движением меча. Франсуа своей ремаркой предписал ему упасть на сцену, но д'Арнье рассудил по-своему. Он остался сидеть подле ложа, привалившись к нему плечом и даже мертвым оберегая вечный сон своей единственной привязанности, своего тирана и любимого. От тишины звенело в ушах - и Франсуа было совсем не трудно сохранять полную неподвижность, украдкой переводя дыхание, повторяя застрявшие в уме строчки о сердце, не выдержавшем накала собственных страстей и разлетевшемся вдребезги. Шарль не рассчитал силы удара, довольно чувствительно приложив «Нерона» деревянным клинком о ребра - и теперь они досадливо ныли. Скрипнули доски - через сцену на цыпочках пробежала Акта, неся над собой развевающийся отрез белой вуали. Укрыв ею мертвецов, точно выпавшим снегом или пеплом, навсегда погребающим под собой - и только тогда посыпались аплодисменты. Как частый горох из прорвавшегося мешка. Хлопали долго. Бросали цветы, выкрикивали что-то, погибший император поднялся на ноги, отвешивая полагающиеся поклоны - и не в силах изобразить милую улыбку. Не хотелось ему сейчас улыбаться. Франсуа устал - как устают мастеровые после тяжкой и трудной работы, ему хотелось остаться в одиночестве и подремать часок. Но сделка была заключена, ему предстояло выполнить свою часть уговора - за обещанную награду, только что показавшую себя с наилучшей стороны. Жутковатое очарование спектакля постепенно рассеивалось. Покинувшие театральный зал гости монсеньора вновь становились из потрясенных зрителей высшим обществом Тулузы, приученным в любой ситуации держать себя в руках и знающих, какие слова подобает произносить в каких случаях. Со всех сторон на актеров сыпались похвалы их искусству и вычурные комплименты сочинителю пьесы. Какая-то из дам с изумлением признала в месье Моране второго из лауреатов Фестиваля Цветов - что вызвало новый всплеск восторга публики и шутливые порицания его эминенции: ах, монсеньор де Лансальяк опять оказался предусмотрительнее и дальновиднее всех, призвав юный талант к себе на службу! Какой восхитительный и трогательный спектакль, будет ли он поставлен еще раз? Сколь неожиданная трактовка, не имеющая ничего общего с традиционным взглядом историков на те далекие времена - и как изящно удалось перенести ее на подмостки! Месье Моран откликался на попытки втянуть его в разговор короткими «да», «нет», «спасибо», «благодарю, вы очень любезны», ища глазами Шарля - и с досадой обнаружив, что д'Арнье украдкой исчез из большой приемной залы. Актрисы их маленькой труппы блистали, пожиная урожай галантных комплиментов и многозначительных намеков - и Франсуа мысленно пожелал дамам успеха. После нынешнего представления им отбою не будет от восхищенных поклонников с тугими кошельками. Что ж, они это заслужили. Сегодня даже высоконравственная мадемуазель Годен сменит гнев на милость и прислушается к тому сладкому яду, что вливают ей в уши. Франсуа не позволили сменить вычурный псевдоримский наряд на обычную одежду - ему даже отлучиться по собственной надобности не дали. Монсеньор де Лансальяк взял героя вечера под свою ненавязчивую опеку, расхваливая его так, будто он лично отыскал, взрастил и подготовил Франсуа Морана, наконец-то получив возможность представить своего выученика восхищенным глазам зрителей. Его эминенция отвел актера к накрытым столам, подкладывал лакомые кусочки на его тарелку - и, дай ему волю, принялся бы подкармливать свою талантливую живую игрушку с рук. Франсуа больше пил, чем ел, быстро и жадно глотая местное вино. Роль и сцена все еще не отпускали его, душа наслаждалась законной гордостью маленького триумфа. Он сумел, он достиг задуманного. Он поразил его преосвященство, объединил труппу своим замыслом и увидел свою пьесу на сцене - ибо сейчас Франсуа с полным на то основанием полагал «Сердце тирана» своим и только своим. Он, приехавший в Тулузу всего лишь с робким намерением подзаработать деньжат и подыскать место в дешевом уличном балагане! Шарль был прав, не там его место, отнюдь не там. А здесь, на гладком паркете, среди благоухающей дорогими духами публики, среди шелеста вееров и иронично-двусмысленных комплиментов. С небес на землю Франсуа вернул преподобный, рассыпавшийся перед гостями в извинениях и во всеуслышание заявлявший, что временно похищает месье Морана от его поклонников и поклонниц. Дабы выразить ему свое всецелое восхищение и обсудить кое-какие вопросы. Франсуа помнил, как встал из-за стола, скомкано извинившись перед собеседниками. Как негромко, обреченно стукнули, затворившись, двери приемной залы, отрезав гул возбужденных голосов и приглушенной музыки. Стало темно и тихо - он следовал за его эминенцией по неосвещенной галерее, застекленной с одной стороны. За высокими окнами струилась летняя ночь. Франсуа покорно шагал, ни о чем не думая - пока решительно вышагивавший впереди де Лансальяк неожиданно не остановился, круто оборачиваясь и сгребая актера за плечи. Хватка у его высокопреосвященства была не слабее, чем у д'Арнье, не наделенному большой физической силой Франсуа этого вполне хватило, чтобы приложиться спиной о стену и испуганно вякнуть. Архиепископ зажал ему рот глубоким, жадным поцелуем - чувствовалось, что его эминенции давно уже не терпелось это сделать, и оттого было не столько противно, но и страшно. Франсуа невольно вскинул руки, чтобы оттолкнуть навалившееся грузное тело, но вовремя опомнился. Так и замер, словно застигнутый на месте преступления воришка. Преподобный с приглушенным стоном прижался к теплой впадинке между напряженной шеей и неловко вздернутым плечом Франсуа: - Не надо бояться… Разве я хоть раз обижал тебя? Ты получишь свое вознаграждение, как я и обещал - да еще и небольшой подарок. Ты непременно оценишь его по достоинству. - Я не боюсь, - вполголоса выговорил Франсуа, подавив сильнейшее желание отвернуться и сплюнуть, чтобы избавиться от приторно-сладкого вкуса во рту. - Я доверяю вам, разве может быть иначе?.. Наслаждавшийся своей вседозволенностью де Лансальяк, больше не сдерживаясь и довольно урча, тискал и мял его в полутьме, задирая просторные одеяния и проникая ладонями под них. Оглаживая спину и задик, целуя Франсуа снова и снова, вталкивая настойчивый язык в приоткрытый рот, пока актер не начал задыхаться. За миг до того, как Франсуа сделалось по-настоящему дурно, преподобный решил, что покамест с него хватит. Сгреб Франсуа за запястье и буквально потащил дальше за собой, вглубь особняка. У ставших давно знакомыми дверей апартаментов преосвященный заговорщицки подмигнул Морану и широким жестом распахнул створки. Гостиную щедро украсили свечами, едва ли не как кафедральный собор в пасхальную ночь. Пол и давешнюю кушетку ковром укрывали розы, белые, алые и бледно-розовые. Целый ворох благоухающих роз с влажными листьями и стеблями, с которых никто не потрудился срезать шипы. Сотни роз, мечта удачливого премьера и капризной примадонны, чуть шелестящая, источающая дурманный аромат и осыпающаяся вихрем лепестков. И Шарль. Обнаженный, с разметанными по плечам темно-рыжими локонами, он стоял на коленях в изножье кушетки, похожий на самого Люцифера за миг перед падением на землю. Франсуа не сразу понял, что руки у д'Арнье связаны за спиной витым золотым шнуром. - Правда, красиво? - с нетерпением жаждущего одобрения творца поинтересовался де Лансальяк. - О-очень... - от неожиданности и яркости представшего ему зрелища Франсуа поперхнулся воздухом и в растерянности заморгал. Он угодил на продолжение завершившегося спектакля - но продолжение, оформленное куда более богато, роскошно и красочно, чем осыпающиеся холсты декораций. Франсуа не мог отвести взгляда от коленопреклоненной фигуры, постоянно возвращаясь к ней глазами - и пытаясь понять, есть ли в гостиной еще кто-то, помимо них троих. Но свечей было слишком много и горели они слишком ярко, чтобы он мог преодолеть взглядом темноту за пределами оранжевого круга и угадать, чьи еще глаза смотрят на них. Кто еще участвовал в сотворении живой фривольной картинки, иллюстрации падения римских нравов, населив ее персонажами, живыми игрушками, дабы без помех полюбоваться на их забавы? - Н-никогда не видел ничего подобного... Актер поймал себя на страстном желании подойти и дотронуться до Шарля. До его тяжелой львиной гривы и светлой кожи, вдохнуть запах, ощутить тепло... Но преподобный удерживал его за руку, и Франсуа, малость опамятовавшись, покосился на де Лансальяка в ожидании приказания или распоряжения. Преподобный обхватил Франсуа сзади за талию, прижимая к своему внушительному брюху, и продолжал, щекоча своим дыханием его затылок: - Всякий из нас то взлетает, то падает по воле Господней - а иногда и человеческой. Сегодня тебе можно все, а ему - ничего. Более того, если с этих губ слетит хотя бы слово протеста, мне придется вспомнить, что отец Антуан давно не занимался самобичеванием. Оно изрядно усмиряет гордыню и разгоняет дурную кровь. Иди, - де Лансальяк слегка пнул коленом вожделенный задик своего Нерона. Напутствовав таким образом Франсуа, его эминенция опустился в глубокое мягкое кресло и приготовился вкушать восхитительное зрелище. Правда, созерцать ему было особо нечего. Даже в самых своих страшных и распутных снах Франсуа не представлял, что ему предложат пользовать по своему усмотрению связанного человека - к которому месье Моран, вдобавок, был искренне привязан. Больше всего актер хотел расплатиться, забрать пьесу и уйти. Но де Лансальяк и невидимые зрители жаждали своего спектакля - и, собравшись с духом, Франсуа шагнул вперед, войдя в очерченный разбросанными покрывалами и цветами магический круг. С ужасом прикинув, как же они смогут устроиться на этом чертовом ложе, усыпанном цветами с колючими стеблями, и не изодраться в кровь. Примерившись, Франсуа осторожно отодвинул часть цветов, освободив себе уголок кушетки и боком присев на него. Протянул руку, отведя с лица Шарля поблескивающую медью прядь, приподнял за подбородок склоненную голову. Заглянул в синие глаза, испугавшись их непривычного выражения - рассеянного, отсутствующего, словно д'Арнье перед началом представления опоили. - Что мне делать? - шепотом спросил актер, привычным движением пальцев перебирая волосы д’Арнье, поглаживая напряженные плечи - должно быть, стоять вот так было не слишком-то удобно. - Не оставляй меня, ты обещал, помнишь?.. - Играй ненависть, - едва слышно прошелестели губы Шарля, прижавшиеся к скользящей по его плечу ладони Франсуа. - Заставь меня лечь. Преосвященный, между тем, сложил ладони домиком и водрузил на них оба подбородка. Замешательство актера входило в задумку маленького спектакля и де Лансальяк дал ему несколько минут, чтобы собраться с мыслями. Мысленно хохотнув: у месье Морана был столь растерянный и обескураженный вид, как у ребенка, просившего на Рождество деревянную лошадку, а получившего арабского скакуна. «Ненависть? Даже пребывая в образе, я никогда не умел правдоподобно изобразить это чувство… Лечь? Господи, там же полно колючек!» - Франсуа передернуло, словно торчащие зеленые шипы разом впились в его собственную плоть. Подсказка д'Арнье помогла смекнуть, чего ожидают зрители. Для начала - запретить отвлекаться и сочувствовать. Это просто представление. Он не может достойно сыграть ненависть, но в силах изобразить игривую кошачью жесткость. Пусть получат свое и успокоятся. И все же - есть там кто в темноте или никого нет? Франсуа сгреб густые локоны Шарля в горсть, потянул, сперва вынудив его откинуть голову назад, открыв беззащитное горло. Наклонился, слегка укусив солоноватую кожу. И резко дернул шелковистые пряди вверх, вставая и вынуждая д'Арнье тоже подняться на ноги - что далось тому не слишком ловко и быстро. Бедра и икры у него успели затечь, а со связанными руками с колен быстро не поднимешься. - Прости, - выдохнул свою краткую мольбу Франсуа за миг до того, как толчком ладони опрокинуть не сопротивлявшегося Шарля навзничь, спиной на ворох роз. Послышался шелест и нечто вроде низкого, сдавленного стона - Франсуа невольно зажмурился, вновь как наяву ощутив остроту вонзающихся колючек и жестких листьев. Де Лансальяк чуть подался вперед, надеясь уловить взглядом то самое мгновение, когда шипы вопьются в мраморную кожу и капельки крови оросят пышное ложе, нараспев провозгласив: - Гордыня предшествует падению, сын мой, и падать бывает очень, очень больно. Земля не устелена перинами, иногда приходится и грудью на тернии... Шарль осторожно, сквозь зубы вздохнул, будто опасался придавить смятые, но такие ароматные и опасные цветы, и полуприкрыл глаза, собираясь с духом. Бедная Лилия, мелькнуло в голове, ему куда больнее, чем мне. - Вот так и лежи, - не своим, вкрадчиво мурлыкающим голосом произнес Франсуа. Живая картина получилась довольно живописной. Темная зелень, светлая кожа, все-таки появившиеся царапины и медно-рыжие волосы, в которых запутались темно-алые лепестки. Шарлю пришлось сильно изогнуться в пояснице, Франсуа словно бы в рассеянной задумчивости водил пальцами по его груди - быстрое, частое дыхание и ощутимый ладонью стук сердца о ребра под кожей, мгновенно ставшей влажной на ощупь. Пальцы вычерчивали круги и петли, острые ногти порой оставляли расплывающиеся алые следы. Свободной рукой Франсуа, повозившись, расстегнул массивную пряжку римского одеяния на плече, предоставив ткани сползать вниз под собственной тяжестью и от его движений. Со стороны кресла послышалось одобрительное пыхтение преосвященного. Монсеньору в который раз подумалось, что такому понятливому юному дарованию вовсе незачем шляться по грязным большакам в компании фигляров, подставляя ротик и задик то цензорам, то меценатам, а то и полицейским приставам, чтобы получить возможность сносного существования… Де Лансальяк впился ногтями в подлокотники, боясь уверовать в невозможное. В то, что отец Антуан, сам того не подозревая, преподнес ему ценнейший из подарков. Покровы ниспадали с тихим шелестом, живописно-кокетливо пядь за пядью открывая гибкое, нежно-смуглое тело. Когда Франсуа привстал, собравшееся в складки одеяние скользнуло вниз, оставшись лежать живописным ворохом пурпурной, белой и золотой ткани. Он поневоле затаил дыхание, как перед прыжком в холодную воду, ставя колени на колючий розовый ворох. Боль воображаемая оказалась сильнее реальной, ее вполне можно было терпеть, главное - не смотреть на лицо д'Арнье, не задумываться, забыть о частом сопении возбужденного зверя над ухом. Франсуа неспешно раздвинул Шарлю колени - догадываясь, как ноют до отказа натянутые мускулы в попытках удержать тело в неустойчивой и неловкой позе. Было странно ожидать от находящегося в таком положении человека проявлений страсти - но все же Франсуа, наклонившись, провел языком по расслабленному члену любовника, неожиданно сильно и расчетливо укусив мягкую головку в попытке вынудить Шарля вскрикнуть от подлой выходки. Получилось - д'Арнье инстинктивно дернулся, честно раздирая спину в кровь на радость преосвященному, более того, вполне отчетливо чертыхнулся. И, сам не желая того, разрушил начавшую возникать ауру порочной чувственности. Стоило Франсуа представить все происходящее со стороны, как его начинал разбирать истерический смех. Мистерия сгинула, остался балаганный фарс, в котором он не мог принимать участия - а если и мог, то не самым лучшим образом. Одна мысль о том, что он сейчас попытается овладеть Шарлем, казалась Франсуа бредом полоумного. Он чувствовал себя обессилевшим и отупевшим, игрушкой в чужих неловких руках. Все, что он пытался сейчас делать, получалось либо скверно, либо смешно. Актер уже начинал подумывать о том, что было бы куда проще, вздумай преподобный просто поставить его на четвереньки и вынудить ублажить свою дряхлеющую плоть. Шарль следил за Франсуа, понимая, что тот уже на грани и вот-вот сорвется в панику. А, черт, неужели старый боров не видит, что требует выступления в совершенно несвойственном для месье Морана амплуа? Если бы у преосвященного достало ума не совмещать приятное с полезным и не превращать любовный акт в показательную экзекуцию, призванную поставить на место надменного отца Антуана, его эминенция мог бы получить незабываемое зрелище. - Я хочу тебя поцеловать, - шепнул он Франсуа. - Давай, не бойся, ложись на меня... - Я не боюсь, я... я не хочу! - у Франсуа достало смелости выпалить эту фразу, бросив ее за пределы светового круга. Он спрыгнул с кушетки, выпрямившись во весь свой невеликий рост, и удрученно взглянув на Шарля: - Прости меня. Я не могу. Я согласен выполнить свою часть уговора, но ты - ты не эта часть. Я не могу и не желаю, чтобы ему было плохо, - это было брошено уже в лицо начавшему закипать де Лансальяку. - Вы желали получить меня? Хорошо, получите. Прямо здесь и сейчас, как вам будет угодно. И все. Не более того. - Франсуа, не надо... - болезненно поморщился Шарль, но слово было сказано, правила игры нарушены, и милейший месье Роже был настроен уже далеко не так благодушно, хотя все еще сдерживался. - Да ты вдруг вздумал быть добреньким? - пальцы Лансальяка забегали по пуговкам сутаны, неловко выворачивая их из петель. - Похвально. Надеюсь, ты хорошо подумал, и Антуану приятно будет знать, что ты делаешь это ради него, а не ради пьесы... На колени. Рот открыл! - не дожидаясь, пока Франсуа самостоятельно опустится перед ним на пол, преосвященный больно рванул его вниз за плечо. Одним из недостатков характера Франсуа Морана была и оставалась привычка сперва делать или говорить, следуя подсказкам не разума, но слишком порывистого сердца - а затем горько сожалеть о сделанном. Сейчас у него и времени на сожаления не оставалось: преосвященный сгреб его за плечо с такой силой, что Франсуа скривился и вскрикнул от боли - а спустя миг вскрикнул еще раз, ударившись коленями о паркетные плашки, едва не потеряв равновесия и взмахнув руками. С этой точки зрения монсеньор де Лансальяк возвышался над ним живой горой, затянутой в шелк сутаны. Франсуа даже не понял толком, что произошло - его швырнули вниз, сгребли за волосы на затылке и ткнули лицом невесть куда, в смешение запаха духов и стареющего человеческого тела, в складки ткани и плоти, среди которых было невозможно тут же отыскать достоинство преосвященного. Голова и плечи Франсуа скрылись под подолом сутаны и колышущимся брюхом преосвященного, руки молодого актера беспомощно, вслепую, шарили по нему, то ли пытаясь откинуть плотный шелк, то ли намереваясь отыскать скромное достоинство прелата. Что бы там не твердил о своей решимости Франсуа, д'Арнье понимал, что актер фактически совершает насилие сам над собой, пытаясь переступить через брезгливость и гордость... Шарль скатился с кушетки, проклиная все на свете в таких выражениях, что смутился бы и каторжник, сел на полу, отчаянно дергая путы и осознавая, что это совершенно бесполезно. К этому моменту Франсуа уже плохо осознавал происходящее, насмерть перепугавшись, одурев от бьющих в нос запахов духов и острого, звериного пота, оказавшись в темноте под накрывшим голову шелковым подолом. Может, если бы монсеньор де Лансальяк проявил к нему чуть больше внимания, постепенно проведя через всю процедуру, он сумел бы справиться с собой. Но сейчас он просто не понимал, что от него требуется, нелепо тычась головой и лицом невесть куда и слыша звучащий где-то далеко встревоженный крик Шарля. Он смутно помнил, что Шарль обещал позаботиться о нем, не покидать на произвол судьбы - но, похоже, на помощь д’Арнье можно было смело не рассчитывать. Скорее по случайности, чем специально Франсуа наткнулся на предмет былой гордости тулузского преосвященного - во всяком случае, ощутил под слоем ткани некую возвышенность. -Я вам говорил! - рявкнул Шарль. - Я же вас предупреждал - не торопите, не вмешивайтесь, а вы сами все испортили! Де Лансальяк не без удивления взглянул на него - мирные переговоры при таких обстоятельствах были не в манере отца Антуана. От него можно было ожидать горделивого молчания или попытки разорвать глотку оппоненту. - Оставьте нас ненадолго наедине, монсеньор, - немного тише предложил д'Арнье, - он неопытен, он не понимает, дайте ему еще шанс! - У него было достаточно времени, чтобы понять, что от него требуется. А у тебя - чтобы растолковать ему все от и до! - огрызнулся монсеньор де Лансальяк, сделав полшага назад и ухватив за волосы наполовину сомлевший предмет разговора. - Только глянь, куда это годится?! Преподобный был прав: голова Франсуа бессильно болталась из стороны в сторону, глаза закатились, он явно из последних сил удерживал вертикальное положение, даже сидя на полу. - Он казался таким понимающим, таким очаровательным, но сейчас ведет себя как полная бестолочь! Де Лансальяк слегка встряхнул обмякшее тело. - Бесполезное и никчемное создание! Час тебе на все про все, но через час он должен перестать выкобениваться и вести себя, как шелковый! Он оттолкнул Франсуа, и тот, все-таки не удержавшись, растянулся на полу. Шарль злобно оскалился в сторону преосвященного, но от комментариев воздержался, вместо этого заверив архиепископа почти со своими обычными снисходительно - вежливыми интонациями: - Мы ждем вас после часового антракта, монсеньор. Дождавшись, пока раздраженный де Лансальяк выйдет, Шарль мягко окликнул: - Франсуа? - А? - вяло отозвался актер, даже не стараясь оторвать голову от пола. - Он ушел? Все пропало, да? Господи, что ж я за тряпка такая, никогда у меня ничего не получается... - он бесслезно хлюпнул носом, попытавшись сесть. Схватился за голову, раскачиваясь и причитая: - Все кончено, я пропал, ничего не получилооось... - Для начала иди сюда и развяжи мне руки, чтобы я мог надавать тебе оплеух, - дернул окровавленными плечами Шарль. - Ну же, Франсуа, пошевеливайся, время идет! - Время не имеет значения, - печально изрек Франсуа, подползая ближе и пытаясь развязать узел на золоченом шнуре. Шмыганье сменилось досадливым шипением: «Я ноготь сломааал!», «Оно не поддается!» Шарль вполголоса выругался. Подействовало - Франсуа прекратил хныкать, задергал узелок сильнее и настойчивее, пока шнур не ослаб и не пополз вниз по запястьям д’Арнье. Кажется, маленький месье Моран воспринял его угрозу надавать оплеух всерьез - отшатнулся от получившего свободу Шарля, прикрывая лицо ладонями. - Посмотри на меня, - потребовал Шарль. Поскольку Франсуа не торопился с этим, сам перехватил его за запястья и отвел руки прочь. - Прекрати хныкать. Отступать некуда, да и незачем - твоя пьеса почти у тебя в кармане. Думай о ней, а не обо мне! Что, я катался по колючкам исключительно ради того, чтобы потешить месье де Лансальяка? - Я знаааю,- Франсуа даже нарочно не мог выбрать более неподходящего места и времени для того, чтобы удариться в панику и безнадежную истерику, - я знаю, что ты сделал это для меня, но я - я ничего не могуу, у меня не получииится... - убедившись, что бить его не станут, актер судорожно прижался к Шарлю, причитая: - Что, что мне теперь делать? Я думал, сумею довести дело до конца, но у меня не получается! Я боюсь, меня трясет об одной мысли о том, что он ко мне прикоснется! Шарль, что я наделал, что я натворил?.. Шарль обреченно вздохнул - очевидно, расхлебывать последствия своих необдуманных соглашений Франсуа великодушно предоставлял ему, как знатоку вкусов монсеньора. - «Не могу, не получится»? Ты актер или хвост собачий?! - отец д’Арнье отцепил от себя Франсуа и требовательно заглянул ему в лицо. - Играй, Франсуа! Ты убедил сегодня себя и зал в том, что ты император, а теперь просто новая роль, только и всего! - Я устал! - Франсуа обреченно закатил глаза. - Да, я актер, но я еще и живой человек вдобавок! Есть же огромная разница между тем, что происходит на сцене, и тем, что творится в обыденной жизни! Я могу сколько угодно быть императором в жестяной короне для зрителей, но здесь - здесь я никто и звать никак... - он задрожал, отводя взгляд. Шарль попытался сказать еще что-то, но Франсуа резко махнул в его сторону ладонью. Ему понадобилось около десятков ударов сердца, чтобы собрать паникующие мысли и чувства в кучку. Д’Арнье очень вовремя напомнил ему о том, что ремесло превыше всего. - Ладно. Хорошо, - уже более твердым голосом произнес месье Моран. - Рыдать бессмысленно, надо выкручиваться. Что... что мы можем сделать? - Здесь есть несколько вариантов. Ты - меня, я - тебя, мы оба с преосвященным - что вызывает у тебя наименьшее сопротивление? - Шарль говорил почти деловито, будто речь шла о строительном подряде или закупке материалов для декораций будущего представления. Франсуа крепко зажмурился, пытаясь сообразить - что он окажется в силах вынести, не запаниковав в последний миг, не подведя д'Арнье и добившись того, ради чего он рискнул сунуться в смердящую откровенным безумием авантюру. - Я тебя не смогу, - честно признался актер. - Лучше уж ты меня. И преподобный наверняка тоже желает получить лакомый кусочек моей задницы - хотя мне показалось, у него там давно все отсохло и в панталоны провалилось, - он нервно хихикнул. - Возможно, он уповает на то, что ты сможешь заставить его вялый стручок цвести и плодоносить, - чуть улыбнулся Шарль и уже мягче продолжал: - Воздержись от резких движений и громких фраз, хорошо? Доверься мне. А преосвященный... пусть смотрит. - Пусть смотрит, - эхом повторил Франсуа, пообещав: - Я не стану дергаться, вырваться и скандалить. Буду сидеть... или лежать, тихо, как мышь под метлой. Я буду слушаться, честно-честно, - он вздохнул, протянув руку и проведя ладонью по плечу Шарля. На пальцах остались размазанные следы крови, Франсуа машинально слизнул их, сочувственно спросив: - Больно? Может, скинуть к черту все колючки на пол, а? - Пусть лежат, монсеньору нравится, а мы ведь делаем все, чтобы он был счастлив и доволен, - хмыкнул Шарль, - просто старайся так страстно метаться по постели, чтобы они свалились сами. И как только он войдет, извинись. Лучше на коленях и с поцелуем башмака. - Ни за что! - мгновенно вспылил Франсуа. Вспомнив о данном миг назад обещании, зажал себе рот ладонью, глядя на Шарля несчастными и полными возмущения глазами. - Может, хватит с него, что я постою на коленях, умиленно на него взирая снизу вверх, а? Целовать чужие башмаки для меня как-то немножко чересчур... А тебе что, приходилось и это делать? Завидую твоей выдержке... - он потянулся, обнимая Шарля за шею, нежно и тихо пробормотав на ухо: - Спасибо, что не бросил меня. Признаю, я перетрусил и испугался. Что ж, вторая попытка, начинаем все заново... - Башмак, Франсуа. Как Папе Римскому. В идеале - если ты не просто чмокнешь и шарахнешься прочь, но почтительно поцелуешь, а после с самым благодарным видом припадешь к нему щекой, будто это рака с мощами, - настойчиво повторил Шарль, обнимая его. - Знаешь что? Сыграй для него любимого песика, который не знает, как и благодарить хозяина за то, что тот надел на него ошейник. - Я ведь не домашний четвероногий любимчик, - удрученно простонал Франсуа, зарываясь лицом в волосы Шарля, и почти искренне взмолившись: - О Боже, помоги мне. Хоть разочек, в виде большого-пребольшого одолжения. Я исправлюсь. Брошу пить и тискать девок, стану честным и праведным. Никогда в жизни больше не напишу ни строчки похабени. Потаскаю на себе ошейник, будь оно все неладно... Ох, давай начинать, что ли, а то я опять перепугаюсь. Шарль чуть отстранил его от себя - ровно настолько, чтобы можно было пройтись губами по огорченной мордочке, от подбородка к скуле. - Будешь, будешь. Возможно, эта похабень тебя прославит, так что не тревожь Господа по пустякам. - У него и без меня полно хлопот, я понимаю, - Франсуа непроизвольно попытался продлить поцелуй, но д'Арнье решительно отодвинул его в сторону. В сердце опять шевельнулась холодная игла, но на сей раз Франсуа намеревался твердо держать себя в руках. «Это представление. Это не я». Он поднялся на ноги, присев на край кушетки - живая аллегория раскаяния и печали, понурившая голову под тяжестью осознания своих проступков. Подобрал розочку, покрутил в руках, невесело поинтересовался у Шарля: - Так хорошо смотрится? - Очень. Можно даже немножко поплакать, - отозвался Шарль в обычной язвительной манере, но потом сжалился, придвинулся по полу поближе, бережно погладил колени Франсуа. - Знаешь, что мы сделаем утром? Завалимся спать до самого обеда. Обнимемся и заснем, - он заглянул в несчастные глаза любовника. - А обед будет из трех десертов. И все они будут твои. М? - Я не доживу до завтрашнего дня, - горестно вздохнул Франсуа. - Из четырех. Но без пирожных. Будем валяться в постели до самого вечера, а потом - любить друг друга, так долгооо-долгооо, ведь правда? - он понимал, что выдает мечты за действительность, но от подобных разговоров становилось легче на душе. - Все в порядке, Шарль. Со мной все в порядке. Если ты считаешь, что будет нелишним заплакать - хорошо, - он зажмурился, сморщил носик - и на длинных ресницах действительно повисли едва заметные мелкие капельки слез. - Зови священное чудовище, пусть получит свое представление. Бегло чмокнув его в висок, Шарль ободряюще улыбнулся и вышел, чтобы через минуту вернуться снова с монсеньором Тулузским, оскорбленным в лучших намерениях и задетым в самых нежных чувствах. - Ну? - вопросил разобиженный де Лансальяк. - Что скажете, месье Моран? - Пожалуйста, простите меня, - интонации вышли именно такими, как надо - умоляюще-трепещущими, способными разжалобить самое каменное и черствое сердце. - Вы наделили меня своим доверием, а я оказался неспособен оправдать его. Пожалуйста, позвольте мне искупить свою вину. Пожалуйста, простите меня... Франсуа соскользнул с кушетки, опустившись на пол. У него не хватило духу последовать совету Шарля и приложиться к башмаку преосвященного - но шелковый подол сутаны Франсуа облобызал с достаточным благоговением и почтением. И остался стоять, не решаясь поднять голову, съежившись в ожидании решения монсеньора Лансальяка. Преосвященный сосредоточенно сопел несколько минут, показавшихся обоим молодым людям нестерпимо долгими, а потом махнул рукой: - Ну как можно на вас, паршивцев, сердиться... Правда, он - прелесть, Антуан? - Несомненно, - светски согласился д'Арнье. - Скажи «спасибо» его высокопреосвященству, Франсуа, будь вежлив. - Спасибо, - проникновенно выдохнула «прелесть», подняв разлохмаченную голову и явив трогательно мерцающую на кончиках ресниц слезную капель. Стараясь не задумываться о грядущих муках совести и осознания того, какая милая и покладистая игрушка из него получилась. - Спасибо вам, мсье Роже. Я... я в вашем полном распоряжении. Лансальяк притянул его к себе и крепко обнял пониже талии, вынудив Франсуа самым непристойным образом прижаться к своему паху. Актер прерывисто вздохнул: его обхватили слишком сильно и вдобавок настойчиво тискали за ягодицы. Франсуа упустил момент, когда Шарль вдруг оказался позади него, и испуганно встрепенулся, оказавшись зажатым между этими двумя внушительными господами. Ладони Шарля легли на плечи Франсуа, успокаивающе погладили: - А сейчас Франсуа поможет вам, ваше преосвященство... Де Лансальяк не стал возражать, когда Шарль взялся за узел атласного пояса на его сутане, лишь посетовал на уходящую молодость и резвость. Сейчас, когда его ни к чему не принуждали, актер слегка успокоился и почти смирился с предстоящим. Кроме того, Шарль находился рядом, можно было дотронуться до него, получив в ответ молчаливый кивок, уверяющий в том, что бояться не стоит. Д'Арнье хорошо изучил нрав и требования своего покровителя, и Франсуа оставалось только следовать за ним, держась рядом и помогая по мере сил. Самым сложным было - не захихикать, глядя на разоблачающегося преосвященного, потому что единственный смешок окончательно бы все испортил, и никакие мольбы не смогли бы ничего исправить. Он старался, подставляясь под небрежно поглаживавшую руку с злосчастным аметистовым перстнем на пальце, отвечая на поцелуи - и облегченно переводя дух, когда его целовал Шарль, а не его покровитель. В четыре руки они избавили Лансальяка от одежды - нагим архиепископ выглядел не так уж омерзительно, как опасался Франсуа. Руки - ноги у него были довольно крепкие, и, если бы не дряблый, обвисший, как у бабищи, живот, под которым почти не видать было небольшого члена, можно было бы сказать, что месье Роже недурно сохранился для своего почтенного возраста. Правда, Франсуа никак не мог избавиться от мыслей о том, что это физически невозможно - попытаться вступить в плотскую связь с этим человеком. Дело было не в его сане, без штанов даже сам Папа Римский неотличим от простого смертного - но в дряблых складках обвисшей плоти, колышущемся брюхе и тяжелом, нездоровом дыхании. Если по сравнению с Шарлем д'Арнье Франсуа выглядел сущим подростком, но рядом с преосвященным он казался вылитым ребенком, способным сломаться от одного грубого прикосновения. Он поневоле старался держаться подальше от монсеньора де Лансальяка - хотя и понимал, что допускает ошибку, что будет лучше как можно чаще соприкасаться с ним и позволять ему дотрагиваться до себя. Его эминенции явно нравилось тискать свою добычу - юную, упругую, отчаянно старавшуюся скрыть смущение и сохранять на лице подобие нежной улыбки. В какой-то миг де Лансальяк отстранил их обоих, повелительным жестом указав в сторону кушетки с розами, и грузно рухнул в жалобно пискнувшее кресло. Шарль потянул Франсуа за собой, вполголоса произнеся: - Помни, о чем мы говорили. Ложись, не бойся, по этим розам уже достаточно повалялись, чтобы они не слишком кололись. Франсуа обреченно закатил глаза. Делать было нечего, и Шарль довольно-таки аккуратно уложил его спиной на цветы - влажные, смятые и словно бы вырезанные из жести. Сам д'Арнье прилег рядом на бок, приподнялся на локте - картинно обозначились мышцы под исчерченной кровавыми полосками кожей. Выудил из цветочной охапки розу, почти не пострадавшую от их возни, роскошную, махровую, и осторожно провел цветком от груди к паху Франсуа. - С нее капает, она холодная! - возмущенным, но едва слышным шепотом пожаловался Франсуа, невольно ежась. Впрочем, когда он немного свыкся, прикосновение бархатисто-влажных лепестков показалось ему даже в чем-то приятным. Во всяком случае, неожиданным и неизведанным - так что он забросил руки за голову и осторожно выгнулся, показывая себя преосвященному. Соприкасаясь с человеческой кожей, роза то и дело теряла лепестки, прилипавшие то здесь, то там к телу Франсуа - а Шарль все продолжал свою неспешно-изысканную забаву... Франсуа догадался вскинуть и вытянуть ногу, когда цветок совершил долгое путешествие от его бедра до пальцев и вернулся обратно, задержавшись в междуножье и накрыв смирно лежавшее достоинство. - Щекотно, - тихонько сообщил Франсуа. Сейчас ему удалось полностью расслабиться, забыв о колючих цветах под спиной и смирившись с тем, что де Лансальяк пожирает его плотоядным взглядом, ловя всякое движение, всякий вздох, всякое натяжение мышц под смуглой кожей. Д'Арнье едва сдержал вздох облегчения - Франсуа все же смог отрешиться от своих страхов и сосредоточиться на удовольствиях. Актер удивленно приподнял бровь, когда Шарль покачал перед его носом извлеченной из-под изголовья кушетки ниткой крупных перламутровых бус, которые небогатые мещанки любят выдавать за жемчуг. - Зачем это? - покосившись в сторону преосвященного, Франсуа решил, что больше нет никакой необходимости разговаривать шепотом. Представление идет своим чередом, значит, зрители должны слышать реплики актеров. Он пальцем качнул связку, светло-розовые и серо-голубые шарики стукнулись друг о друга. - Всего лишь фальшивый жемчуг... - природа наделила месье Морана достаточным воображением, глаза Франсуа невольно расширились и потемнели. - Ой-ей... Шарль, она служит для того, для чего я подумал? Ее что... туда? - Не угадал, - Шарль чмокнул его в кончик носа, немного потешаясь над смущением любовника, - те, что вкладывают «туда» - крупнее и реже нанизаны, не больше пяти штук. А пока ты будешь думать... - он сдвинулся к изножью, наклонился над ним и бережно, мимолетно касаясь губами и языком, принялся смахивать прилипшие к коже Франсуа бордовые лепестки. - Ну я не знааю, скажи! - несколько нервно хихикнув, потребовал Франсуа. Верно истолковав намерения д'Арнье, и активно ерзая в попытках увернуться от щекочущих поцелуев, актер удачно столкнул на пол почти половину раздавленных и переломанных роз и вздохнул с облегчением: теперь кушетка стала куда более удобна для игр. Устроитель игрищ, его эминенция де Лансальяк, тоже вроде выглядел довольным - низко и глухо сопел, подавшись вперед и стараясь не упустить ни единой пикантной подробности. - Шарль, ну не мучай. Зачем эта штука? Шарль ухмыльнулся. - Помнишь, куда я собирался привесить тебе сережку? - полюбопытствовал он и, очевидно, на случай, если Франсуа не помнит, погладил нужное место кончиком пальца, одновременно позволяя жемчужной нитке соскользнуть ему в пах. - Ну-ка примерь. Пригоршня гладких и холодных шариков скатилась по разгоряченной коже вниз, Франсуа замер - приподнявшись на локтях, приоткрыв рот, втягивая воздух быстрыми, частыми глотками. Моргая и неотрывно следя за тем, как пальцы Шарля приподнимают низку фальшивых жемчужин и начинают вить из нее спираль - спираль вокруг его наполовину приподнявшегося достоинства. Парочку последних жемчужин д'Арнье втиснул меж складками плоти вокруг головки, проделав это столь быстро и ловко, что Франсуа не успел почувствовать боли и испугаться, но испытав безграничное удивление и пробуждающееся сладкое, горячее томление под сердцем и в самом низу живота. Бусины чуть слышно соударялись, когда актер дышал или вздрагивал. Шарль с явным удовлетворением полюбовался содеянным, рассеянно потираясь щекой о согнутое колено Франсуа, а потом принялся томительно-нежно покусывать его за внутреннюю сторону бедра. Лансальяк засопел, как кузнечный мех, подлокотники кресла отчетливо захрустели в его пальцах - очевидно, преосвященный боролся с соблазном вмешаться. Франсуа бросило сперва в холод - ощутимый, такой, что даже онемели кончики пальцев на руках и ногах - сменившийся удушающим жаром и полнейшим нежеланием шевелиться. Он не упал, но неловко шлепнулся на спину, запрокинув голову и проводя языком по пересохшим губам. Жемчужины едва заметно перекатывались под кожей, терлись круглыми, неуловимо шероховатыми бочками об нее изнутри, в том нежном и почти недоступном местечке, куда прежде не попадали ни человеческие пальцы, ни какие-либо вещи. Это оказалось даже не восхитительно - это было безумно, Франсуа боялся шелохнуться или вздохнуть лишний раз, лишь бы не утратить это ощущение своей полной оторванности от мира, это возбуждение и обжигающе-нежные следы поцелуев-укусов д'Арнье. Он и не знал, что его можно довести до такого состояния - не всепожирающей похоти, как после пирожных со своеобразной начинкой, но полнейшей расслабленности всех чувств и мышц. Ощущения сосредоточились только в кончике поднявшегося столбиком достоинства и там, где кожи касались губы Шарля. Д’Арнье этого показалось недостаточно. Он ногтем втолкнул под напряженные складки плоти еще один шарик. Затянул низку, заставив ее упруго обвить живую колонну и чуть погрузиться в плоть, и потянул - туда-сюда. Франсуа взвыл. Не от боли, от яркой вспышки неизведанного удовольствия. Шарль трогал его языком между витками мерцающих бусин, коротко, вопросительно - что будет, если я сделаю так? Или вот так? Достоинство д’Арнье уже пришло в состояние готовности, напоминая о своих нуждах, когда Шарль невольно терся о складки свисающего с постели покрывала. Сохранять неподвижность и далее оказалось невозможно. Франсуа заметался, перекатывая голову по хрустящему вороху роз, не обращая внимания на запутавшиеся в волосах листья и лепестки, и судорожно вскрикивая, точно подстреленная влет птица. Нитка бусин то натягивалась так, что врезалась в кожу и из глаз брызгали невольные слезы, то неощутимо обмякала, вызывая приливы крови, от которых шумело в ушах. Усталость больше не имела значения, Шарль довел его до состояния легкой невменяемости, и Франсуа вертелся на скользком и влажном шелке, царапая его ногтями, поскуливая и то вжимаясь спиной и задиком в мягкость кушетки, то рывком приподнимаясь навстречу так горячо мучившему его языку д'Арнье. Когда он прогнулся в очередной раз, то был пойман - широкие ладони Шарля подхватили его под ягодицы, не позволяя опуститься обратно на кушетку. Пальцы раскрыли расселину между ягодицами, нащупывая заветную дырочку, и Шарль стал ласкать его языком уже там, удерживая трепещущее тело на весу. У Франсуа достало сдержанности, чтобы не заверещать в голос, но ограничиться судорожным, долгим и прерывистым стоном. Он замер в неудобном положении, дрожа от сдвоенного наслаждения - доставляемого языком Шарля и непристойно-нежным перекатыванием бусинок жемчуга под кожей, изнемогая и тая, чувствуя, как растекается лужицей сахарного сиропа. Шарль подталкивал его то вверх, то вниз, всякий раз вонзаясь в ноющую дырочку языком и насаживая его на себя, царя над его беспомощностью и желаниями. Франсуа был уверен, что сладостная пытка длилась долго, очень долго - пока он не начал сбивчиво и жалобно умолять о передышке, о крохотной передышке с возможностью перевести дух - но ему этого не позволили. Шарль сгреб его в охапку, без труда переворачивая и ставя на четвереньки посреди разворошенного ложа. Вталкивая в увлажненное слюной отверстие нечто твердое, холодно-каменное и ребристое. - Мне... дай мне! - восхищенный, сдавленный шепот исходил из уст монсеньора Тулузского, у которого не хватало ни терпения, ни дыхания на то, чтобы высказаться более внятно. И то сказать, его пожелание было немудрено понять - преосвященный желал лично орудовать игрушкой, заполнившей сладкую дырочку падшего ангела, раз жесткая природа отказывала ему в удовольствии воткнуть туда его собственное орудие. Франсуа смутно осознавал, что вокруг него происходит некое перемещение, что ласкающая рука, властно распоряжавшаяся так мучительно и глубоко погрузившейся в его тело твердо-холодным предметом, сменилась. Толчки стали более сильными и настойчивыми, обдирая и безжалостно терзая нежную кожицу внутри, вынуждая вертеть бедрами и вскрикивать. Ладони гладили его по лицу и плечам, успокаивая, безмолвно убеждая расслабиться и потерпеть, и задыхающийся, хриплый голос над головой велел: - Шарль, дай ему... Давай-давай, у него ведь такой сладкий ротик, верно?.. Сильные пальцы провели по лицу Франсуа, оттянули нижнюю губу, чуть надавили под челюстью, вынуждая открыть рот. Штуковина между ягодиц безостановочно ходила туда-сюда, как взбивающий масло поршень, Франсуа чувствовал трущуюся о его задик горячую плоть - обильную, тяжело колыхавшуюся и податливо-мягкую. Лежавшая на затылке ладонь чуть надавила, меж приоткрытых, воспаленных губ протиснулось внушительных размеров навершие живого копья. Франсуа подавился и закашлялся, невольно языком пытаясь вытолкнуть чужеродный предмет, но пригибавшая его голову ладонь не позволяла отстраниться. Лансальяк, расчувствовавшись, принялся целовать мокрую от испарины спину Франсуа - что за маленькое сокровище этот месье Моран! - и одновременно продолжал безостановочно насаживать его на искусственный член, упиваясь видом растянутого отверстия и выпяченной попки, вилявшей в тщетных попытках сорваться с внушительной штуковины, а если чуть вытянуть шею и податься вперед, то можно даже рассмотреть, как достоинство Шарля входит в припухшие губы юноши, такого невинного, несмотря на два фаллоса, живой и каменный, заполнявшие его с двух сторон. При всем желании Франсуа не смог бы сейчас сделать для Шарля что-либо толковое, но от него этого и не требовалось - достаточно было лишь приподнимать и опускать голову, давясь, задыхаясь и демонстрируя преосвященному, что его повеление старательно исполняется. Шарль и сам незаметно удерживал его от попыток взять поглубже, придерживая за подбородок и порой чуть отодвигая в сторону. От перемешавшихся и слившихся воедино возбуждения, беспомощности и боли у Франсуа опять потекли слезы - не поддельные, являвшиеся силой упражнений, но настоящие, безостановочно катившиеся по щекам. Иногда Шарль вытирал их, но они катились снова и снова. Франсуа казалось, что его задница превратилась в ободранное и ошкуренное мясо, кровоточащее каждой жилкой.. Де Лансальяку это показалось недостаточным: Франсуа рывком раздвинули ноги, аж до хруста в копчике, и, не особо церемонясь, раздвинули половинки ягодиц, точно разломили спелый плод. Если бы месье Моран знал, что у архиепископа Тулузы последний раз естественным образом вставало лет пятнадцать тому, он был бы даже польщен. Но Франсуа не испытал ничего, кроме мгновенного облегчения, когда из его многострадальной задницы вынули холодную каменную игрушку, и дичайшего разочарования, когда на ее место принялись заталкивать мужскую снасть - спасибо, хоть живую и теплую. Франсуа бросил снизу вверх умоляющий взгляд на Шарля, безмолвно жалуясь на такое обращение - ну хоть ты меня пожалей! - и д'Арнье нежно погладил его по щеке, подался назад, освобождая его рот от своего присутствия, пока преосвященный вдохновенно копошился, не замечая ничего вокруг. Франсуа воспользовался передышкой, чтобы со всхлипом втянуть воздух - де Лансальяк куда увереннее действовал игрушкой, сейчас же ритм стал рваным, и оттого было еще неприятнее. Преосвященный дергал молодого человека туда-сюда, порой с силой прижимая к колыхавшемуся чреву и впиваясь пальцами в бедра с такой яростью, что к завтрашнему утру Франсуа ожидала целая россыпь синяков и мелких царапин. Он пытался уступать навязанному ритму, следовать ему, всхлипывая, подвывая и постанывая - и молча благодаря Шарля за милосердие и поддержку, за то, что тот продолжал удерживать его, смягчая толчки, не позволяя проехаться лицом по чудом уцелевшим розам. Лансальяк урчал, одышливо пыхтел, поддавая тяжелым и обширным задом, вбиваясь в покоренную расщелину и явно намереваясь получить от явленного ему чуда все возможное удовольствие. Ободряюще похлопывая Франсуа по ягодицам и спине, преподобный все подгонял и подгонял своего конька - пока наконец с низким, горловым урчанием не излился в него, совершив напоследок несколько могучих, судорожных рывков. От которых Франсуа окончательно потерял равновесие и упал, ткнувшись головой в колени Шарля, мелко и часто вздрагивая. Несколько мгновений де Лансальяк все еще нависал над ним в нелепой позе, и на лице его было написано такое блаженство, такой неподдельный восторг, будто он только что не совершил акт содомии, а получил известие об отмене Судного Дня. - Мальчик мой, - дрожащим голосом промямлил его эминенция, - мальчик... мой... чудо... - Восхвалим Господа, - едко отозвался Шарль, - а теперь слезьте с него, не видите - ему худо! Словно в подтверждение его слов Франсуа нелепо дернулся, надсадно перхая и словно пытаясь вытолкнуть что-то, застрявшее в горле - и едва успел свеситься с края кушетки, расставшись со своим скудным ужином и выплеснув его прямо на груду одежды. Судя по темно-алому цвету измаранного шелка - на сутану его преосвященства. Впрочем, де Лансальяк наверняка простил бы сейчас юному актеру даже попытку облегчиться по-малому прямо в туфли преподобного. Шарль осуждающе покачал головой, глядя на расплывающуюся в совершенно идиотской улыбке физиономию преосвященного: - Не пойти ли вам отдохнуть, святой отец? Кажется, на сегодня достаточно - и вам, и ему. «Мне так точно достаточно», - Франсуа остался лежать неподвижно, подсунув кулак под голову и безучастно глядя куда-то перед собой. Во рту расплывался прогоркло-медный вкус, в заднице при малейшем движении словно проворачивали острый штырь - и поддерживало его только соображение о том, что сделка выполнена и договор исполнен. Пьеса принадлежит ему. - Позаботься о нем, - распорядился архиепископ, не находя в себе сил оторвать взгляд от совершившего невозможное юноши. Нет, нет и нет, месье Моран больше не будет паясничать на сцене и побираться по благотворителям, теперь монсеньор Тулузский окончательно укрепился в своем желании заполучить его в свое личное и безраздельное пользование. Но, если для того, чтобы добиться послушания Франсуа Морана, достаточно всего лишь пары пощечин, то с Антуаном д'Арнье так просто не сладить. Великодушная мысль о том, что духовное дитя и преданный викарий тоже причастен к сегодняшнему великому событию, истаяла, как снег на солнце. - Помоги ему… одеться. Гости ждут. - Вы намерены вернуться к гостям? - не поверил услышанному д'Арнье. - В таком… в таком состоянии? - А что необычного в моем состоянии? - преподобный дернул шнур, вызывая прислугу. Привычную ко всему, знающую свое дело, вышколенную и не задающую лишних вопросов. - И, если на то пошло, в состоянии месье Морана? Твоими стараниями оно стало для него донельзя привычным - что ж, я благодарен тебе за это, сын мой. Ты отлично знаешь, что бриллианты для огранки сперва доверяют подмастерью - и лишь затем за них берется мастер. Признаю, ты был хорошим наставником, но… - де Лансальяк неопределенно повел рукой. - Если хочешь оказать месье Морану последнюю услугу, помоги ему привести себя в порядок и сопроводи в приемный зал. Там вроде бы затевались танцы, думаю, ему захочется принять участие в этой грешной забаве. И он будет просто счастлив, когда ты объявишь о том, что авторство столь понравившейся моим друзьям пьесы принадлежало не мне, а месье Морану. Ну же, Антуан. Не стой столбом, - монсеньор на удивление проворно для столь грузного человека нырнул в приготовленную для него свежую сутану. - Или ты оглох? - Позволю себе заметить, что я не совсем уловил… смысл намерений вашей эминенции, - д'Арнье непроизвольно напрягся, чувствуя, что теряет опору под ногами. Франсуа приподнялся с осыпанной цветами кушетки, тяжело поворачивая голову туда-сюда, не понимая, что происходит. - А тебе это и необязательно, - выцветшие серые глаза бестрепетно взглянули в разъяренные синие. - Я полагаю, сын мой, что ты засиделся в Тулузе, и оттого изрядно утратил в умственной живости. Завтра с утра ты отправляешься в Бордо - в тамошних монастырях давно нужно навести порядок, они совсем распустились. Присваивают вклады новообращенных, переписывают на себя завещания, забывают делиться доходами с епархией. Разберись и пресеки. И, кстати, если быстро управишься, можешь наведаться в родные края. Тебе там наверняка будут рады. И, Антуан… - преосвященный с неподдельной горестью вздохнул, - прежде чем открыть рот, подумай - стоит ли оно того? Мне будет невыразимо жаль расстаться с тобой. Сознавать, что твоя многообещающая карьера закончится в глухой горной деревушке, где всего населения - девять стариков, одна дряхлая старуха, две коровы и кошка. А все из-за какого-то мальчишки, - де Лансальяк развернулся в сторону Франсуа: - Никак вы умираете, месье Моран? У меня есть надежное средство вернуть вас к жизни. Пятьсот ливров ежемесячно - не в руки, иначе вы мгновенно их растратите, но на счет в солидном банке, с листом на предъявителя. И вдобавок - сколько угодно мелочи на ежедневные расходы. Стол, кров, пристойная одежда, библиотека, экипаж, возможность сочинять. Что, передумали отправляться на тот свет? Ошарашенный Франсуа взглянул на Шарля. Предложение было по-королевски щедрым. Но… «Девка, задирающая юбки в подворотне за два су - шлюха. Дама, берущая пятьсот ливров за визит - известная и уважаемая куртизанка... Кто ты, Франсуа Моран? Что ты такое?» Актер не знал, что ответить. Он надеялся на подсказку, но Шарль д'Арнье молча стоял, по-бычьи склонив голову и тяжело дыша. «Шарль, ты ведь купил меня. Мимоходом, ради забавы. Провести со случайным знакомым единственную ночь, утолить похоть и наутро выкинуть меня из головы. Но я что-то зацепил в тебе, а ты - во мне. Я люблю тебя, Шарль, но… Ты священник, я актер, между нами не может быть ничего общего, кроме разделенной постели. Ты научил меня, как преодолевать самого себя - и мне нужно жить дальше. Господи, как же я ненавижу себя самого». - Месье Моран! - чуть повысил голос архиепископ. - Довольно изображать спящую красавицу на ложе из роз. Мои гости желают видеть вас. Я желаю получить ответ - и отец Антуан тоже желает, скоро все зубы сотрет до десен, скрипя ими. «Какие острые шипы у моих роз… Вонзающиеся прямо в сердце». Конец акта первого. Занавес. Продолжение следует.