Высокие небеса Тулузы

Кантен Ла Карваль вынырнул из теплых объятий сна первым, на рассвете – пробудившись от неощутимого толчка осторожности, требовавшей быстро и тихо оставить любовное гнездышко. Ему совершенно ни к чему лишние пересуды. Не приведи Господь, до Парижа дойдут подробности жизни месье прокурора в веселой, соблазнительной и распутной Тулузе, где дозволяется слишком много – лишь бы соблюдались внешние признаки приличия. С каким негодованием тогда встретят Ла Карваля его высокородные подружки, сколько дверей захлопнется перед неудачливым прокурором Шатле! Вот Пилар – та поймет. Пилар, содержательница кофейни и дома свиданий «Коронованный дельфин», слишком много знала об изнанке жизни и страстях человеческих – и не порицала никого из своих знакомых и клиентов за их слабости. Ведь чужие пороки служили для нее источником дохода. Разумно ли плевать в колодец, из которого черпаешь воду? Осторожно поднявшись с разворошенной постели, Кантен задержался на миг, любуясь спящими. Потревоженный и разбуженный, Франсуа приподнял голову, уставился на него сонными глазищами из-под растрепанной челки. Улыбнулся, поманил движением руки – не уходи. Ла Карваль состроил зверскую гримасу – мол, долг зовет! Скрипнул ключ в замочной скважине: подхватив ворох одежды, столичный прокурор воровато шмыгнул к спасительным дверям своих покоев. Швырнув скомканное белье и камзол прямо на пол, Ла Карваль прошлепал в уборную, облился холодной водой, смывая с себя следы вчерашней страсти. Царапины и следы, конечно, не смоешь, но под одеждой их не видать… Как много приходится скрывать его одежде! Старые затянувшиеся шрамы, полукруглые следы зубов, отметины от слишком жарких поцелуев на шее и груди, и тонкий золотой пояс с намертво запаянными звеньями. Безумная ночь, карусель чувственного наслаждения – Ла Карваль не сожалел о том, что поддался искушению. Знать бы еще, какой будет расплата. Судьба строго спрашивает за свои подарки, какой счет она предъявит на сей раз? В дверь деликатно постучали – что доказывало, ранним утренним посетителем является не Марсель с очередными дурными новостями, имевший привычку колотить по створкам так, что они едва не слетали с петель. Пожав плечами, Кантен отпер, оказавшись лицом к лицу с ливрейным его преподобия. Явившимся с приглашением от де Лансальяка – не желает ли господин прокурор разделить утреннюю трапезу с его преосвященством? Нет-нет, официальный костюм излишен, монсеньор не требует соблюдения всех церемониальных условностей. Господин прокурор желал – и ничуть не удивился, застав в гостиной не только преподобного, но и месье Морана. Актер успел привести себя в порядок, умыться и причесаться, но в нарушение правил этикета явился к столу в распахнутой сорочке и панталонах, ясностью и чистотой облика в самом деле напоминая свежую лилию на рассвете. - Доброе утро, мэтр Ла Карваль, - лучезарно улыбнулся преосвященный. – Мы тут подумали и решили, что вы не станете возражать против совместного завтрака. - Я всегда доверял своим инстинктам, - самодовольно провозгласил Ла Карваль, ударив себя кулаком в грудь. – Я чувствовал! Я с самого начала знал, что вы подглядывали! Однако столь зримое и мило улыбавшееся подтверждение его ясновидения не вызвало у прокурора гнева, напротив, развеселило. Столичный блюститель закона, как и многие до него, пал жертвой душевного обаяния монсеньора Тулузского. Правда, до известных пределов. После случившегося Кантен вполне мог бы показаться отцу Роже обнаженным, но ни за что не позволил бы и пальцем к себе прикоснуться. А вот Роже де Лансальяк думал по-другому. Архипастырь Тулузы не мог оторвать глаз от гладкой, выпуклой, смуглой груди, видневшейся в полураспахнутом вороте черного атласного халата. Черный шелк придавал гордой осанке Кантена царственное великолепие - в скромном, без каких-либо украшений домашнем одеянии, Ла Карваль воистину выглядел Князем Мира сего, и преподобный не мог не оценить зрелище по достоинству. Усилием воли и под ехидный смешок Франсуа монсеньор вынудил себя оторваться от созерцания скульптурного торса молодого прокурора, весьма оживившего в воображении преосвященного яркие картинки минувшей ночи, в лучших традициях любимого архиепископом императорского Рима. - Надеюсь, вы проявите понимание и снисхождение к моей причуде? – преподобный уютно устроился в кресле, привычно складывая руки на выпуклости живота. – Любовь к прекрасному, сын мой, – мое проклятие. Прошу вас, присаживайтесь. Кофе, шоколад? - Пирог с мясом, - улыбнулся Кантен, присаживаясь напротив его эминенции. – Кстати, святой отец. Надеюсь, тайна секретных коридоров известна только вам? Не хотелось бы, знаете ли, брать грех на душу. Если кто прознает, что в вашем прекрасном доме ночами я не только сплю, читаю «Те деум» или корплю над доносами, мне придется... гм, проверить этого человека на причастность к какому-либо злодеянию. - Сын мой! – укоризна плескалась в выцветших глазах монсеньора через край. – Как вы только могли подумать! Конечно же, я был со свитой – боюсь, видите ли, мышей и темноты. А также со чтецом – вдруг заскучаю в одиночестве. - И с гравером - дабы сохранить память о наиболее затронувших воображение мгновениях, - вполголоса подсказал Франсуа. - Конечно же, я был один. Едва не застрял в этом чертовом коридорчике. Мои предшественники, видимо, отличались изяществом сложения и никому из них не пришло в голову его расширить, - с достоинством завершил свою речь преосвященный. Кантен чуть улыбнулся - как бы сочувствуя мукам его преосвященства, и с энтузиазмом набросился на завтрак. - Так вот, святой отец, - утолив первый голод, прокурор заговорил уже серьезнее. – Вчерашний вечер мы посвятили не только удовлетворению личных нужд, но и поиску полезных сведений. В связи с чем я хотел бы задать вам вопрос – насколько хорошо вы знаете человека, создающего картины для вашей Галереи Ангелов? Посвящены ли вы в перипетии личной жизни славного мэтра Эшавеля? Де Лансальяк был несколько озадачен прозвучавшим вопросом, однако честно попытался припомнить все, что он знал о художнике. Вертя в пухлых пальцах чашечку бледно-розового фарфора с золотой сеткой, он принялся излагать: - Жак-Мишель Эшавель. Местный уроженец, уже не первое поколение живущих тут Эшавелей, но первый, в ком пробудился художественный талант. Обучался у заезжего итальянского маэстро, трудится на меня почти с первого дня, как я принял управление диоцезом, то есть почти двадцать лет. Я сразу обратил на него внимание – и старался сделать все для того, чтобы мэтр Эшавель был осенен заслуженной славой. Мэтр удивительно нетребователен для живописца и охотно учитывает любые пожелания заказчиков, отчего пользуется в Тулузе большим успехом, а желающие заказать у него портрет или картину никогда не переводятся. Держит небольшую мастерскую, учеников не берет, только подмастерьев. Расписывал капеллу святого Михаила во дворце, исполнял заказы на фрески для нескольких городских церквей. Вдовец, две замужние дочери с внуками. Портрет его сына вы могли видеть в моей галерее. Мэтр богат, но живет скромно, стараясь держаться вдалеке от шумного света с его соблазнами, и находя истинное удовольствие лишь в творчестве. Превосходный человек и талантливый художник, пусть и неизвестный в столице. - Что вы сказали, святой отец? – медленно переспросил Ла Карваль. – Портрет его сына находится в вашей галерее? Сын мэтра Эшавеля был одним из ваших ангелов?! - Ну да, - не понял удивления прокурора де Лансальяк. – Я же называл вам его имя и вы внесли его в свой список. Мартин Эшавель, святой Лука. Он пробыл тут недолго. - Нет мне прощения во веки веков, - покаянно признал Кантен. Имя действительно было, но Ла Карваль еще не успел нанести визита этому человеку – и как-то не соотнес совпадение фамилии создателя Галереи Ангелов с именем одного из натурщиков. - Расскажите мне о нем, - настойчиво потребовал прокурор. – Он тоже художник, как его отец? Каким он был, когда попал сюда – и почему не задержался во дворце? Это очень важно, святой отец! - Я понимаю, но успокойтесь, - замахал ладонями на разволновавшегося гостя преподобный. – Я дам ответы на все ваши вопросы – в той части, что доступна моему скудному разумению. Хотя не понимаю, чем вас вдруг заинтересовали мэтр Эшавель и его отпрыск… Итак, Мартин. Я познакомился с ним, когда мальчику было около семнадцати. Он работал с отцом на росписях капеллы. Прелестный юноша италийского типа, совсем не похож на отца – смуглый, чернокудрый. Позировал для фрески с изображением молодого царя Давида. Он был… скажем так, небесталанен, но совершенно лишен прилежания и терпения. С трудом признавал свои ошибки – и не только в том, что касается изобразительного искусства. Тем не менее, Мартин мне приглянулся. Я сделал ему предложение и он немедля согласился. А дальше… дальше я испытал глубокое разочарование. Выяснилось, что молодой Мартин слишком однозначно воспринял сделку, заключенную между мной и им. Он слишком многого желал и слишком высоко ценил те услуги, что оказывал мне, - де Лансальяк мимолетно прикоснулся к руке Франсуа. – Я достаточно щедр, чтобы исполнять прихоти моих любимцев и потакать их капризам – но нужно же знать меру! День ото дня Мартин все больше капризничал, устраивал сцены, делал долги и требовал от меня их оплаты. В конце концов ему взбрело в голову, что я способен устроить его в парижскую Академию Искусств – взятками, в обход экзаменационной комиссии. - И вы выставили алчную пиявку за дверь, - сузил глаза Ла Карваль. Сейчас он смотрел не на собеседника, но куда-то внутрь себя. Почуяв свежий след, Кантен вновь стал самим собой, превратившись из пресыщенного сибарита в напряженную как струна, азартную гончую. – Так? Эшавель-младший смирился с вашим решением? Чем он занимается теперь? Он больше не пытался требовать у вас денег? - Насколько мне известно, Мартин забросил живопись, обретя призвание в торговле антиквариатом, - задумчиво протянул архиепископ. – Дела у него идут неплохо. Волей случая свою единственную талантливую работу он создал во время жизни у меня – свой автопортрет в образе евангелиста Луки. - Он написал собственный портрет для галереи? – удивился Франсуа. - Да, и весьма удачный. Можете потом сходить и взглянуть на него. Так чем вас так заинтриговали Эшавели, сын мой? – де Лансальяк оборотился к прокурору. - Верно ли мне сказали: младший Эшавель водит тесную дружбу с баронессой де Рамси? – ответил вопросом на вопрос Ла Карваль. - Баронесса весьма интересуется прошлым нашего края и забытыми традициями Прованса, а также старинными вещицами и редкими драгоценностями, - уклончиво признал его эминенция. – Мартин Эшавель – частый гость в ее доме. Не знаю, можно ли назвать их друзьями, но добрыми знакомыми – да, без сомнения. - Занятное общество, - Ла Карваль отхлебнул горчайшего кофе и одобрительно кивнул: - Дама-либертинка и бесталанный художник, ставший торговцем. С виду – обычнейшие люди. Но, как однажды верно заметил месье Моран, в этом прекрасном городе многие носят маски, хотя карнавал давно закончился. Как бы нам исхитриться и заглянуть, что у них под этими самыми масками… Как, ваше преосвященство? Как внушить им мысль о том, что столичный прокурор может оказаться одним из них? Непосильная задача, верно? - Как сказать, - лукаво усмехнулся преподобный, почуяв отличный способ обратить дознавательский азарт молодого прокурора себе на пользу. - Святой отец, не молчите! Это же ваш долг, как верноподданного и пастыря, этим вы поможете сами себе и отведете от себя любые подозрения! – горячо воскликнул Ла Карваль. – Я же вижу, вы что-то придумали! Так поделитесь с нами, не томите! - Я не очень верю в ваши измышления касательно мадам де Рамси и младшего Эшавеля, но чем черт не шутит, - раздумчиво проговорил его преосвященство. – В последнее время слишком многие и впрямь оказываются не теми, кем пытались предстать раньше… Мне до сих пор не верится в то, что мой верный Лану мертв. Без него все как-то идет наперекосяк, меня обворуют – а я даже об этом не узнаю… Впрочем, это мои беды, и я как-нибудь с ними разберусь. Что же касается вас, месье прокурор, то вот мое предложение: я закажу мэтру Эшавелю новое полотно. Многофигурную композицию на весьма оригинальный сюжет. - Почему – многофигурную? – изумился Ла Карваль. – Какую еще «многофигурную»? – прокурор осекся и хлопнул себя по лбу: - Ну конечно же! Вы мудры, аки змий, ваше преосвященство, не в обиду вам будет сказано. Присутствие ваших близких знакомых, которых мэтр Эшавель уже прекрасно знает, не вызовет у него излишних подозрений. Кстати, - черные глаза бесовски сузились, - предложите мэтру в качестве сюжета сцену жертвоприношения юного девственника богам Таранису и Диспатеру, владыке подземного мира. Скажете, что вдохновились бреднями, что несет столичный прокурор. Если Всевышний окажется благосклонен к Тулузе, негодяи обязательно клюнут на приманку! - А если мэтр Эшавель задастся вопросом, с какой стати месье королевский прокурор внезапно согласился позировать для картины со столь вольным сюжетом? – подал голос Франсуа. Чем дальше, тем больше его занимал вопрос: откуда сам Ла Карваль так много знает о древних божествах? Имена, которые произнес прокурор, сам Франсуа слышал впервые в жизни. - Ну, я аморальный, циничный и развратный парижанин, алчущий новых ощущений… таково же мнение провинциалов о столичных жителях? – несколько нерешительно предложил Ла Карваль. Франсуа поморщился: - Не годится. Разумеется, вы циничный и далее по списку, но вы все-таки здесь исполняете свой долг. Ваши противники уже наверняка поняли – в своем служебном рвении вы никогда не уступите искушению, каким бы изысканным оно ни было, - актер не удержался, припомнив кое-какие пикантные подробности минувшей ночи, и хихикнул. - Месье Моран прав, - покивал тяжелой головой его эминенция. – Было бы куда правдоподобнее представить дело так, якобы я застал вас в некоей компрометирующей ситуации и решил удовлетворить свой ненасытный эстетизм за ваш счет. Легкий шантаж, приправленный угрозами сообщить о ваших неблаговидных деяниях в Шатле. Вы не устояли и согласились. - Логично, - сдался Ла Карваль и подозрительно воззрился на преосвященного. – Но я должен быть уверен, что картина не будет дописана… или, во всяком случае, полотно проживет не дольше, чем продлится наше расследование. Это всего лишь уловка – и изображение прокурора Шатле никогда не будет вывешено в вашей галерее, не так ли? - Неужели моя инициатива не заслужила столь малого поощрения? – залучился морщинами де Лансальяк. – Ах, месье Ла Карваль, у меня не так много радостей в жизни – и осталось не так много времени, чтобы насладиться ими. Вы с победой уедете в Париж, Франсуа сбежит на подмостки, а мне останутся лишь воспоминания. - Ну уж нет! – нахмурился прокурор, хотя отчего-то ему на миг стало стыдно – он, жестокосердный и эгоистичный карьерист, отказывает столь умному и славному старику в такой малости. – Я не могу допустить, чтобы тот, кто унаследует этот дворец, получил в качестве дополнительного дара еще и Галерею Ангелов! - А-а, - понимающе протянул монсеньор, - вы тоже об этом подумали. Да, грешные дети мои, вместе со мной в Тулузе закончится целая эпоха. Порывом ветра унесет все – моих ангелов, мои пьесы, мои книги… Завтра здесь уже никогда не будет так, как сегодня. Нам дарован для счастья всего один день, мои дорогие. Всегда только один. Мой длился больше двадцати лет. Вы, - он указал на Кантена, - еще зубрили первые буквы в своем букваре и объезжали своего первого пони, а месье Моран еще был в смете у Господа Бога, когда я приехал в этот город и влюбился в него с первого взгляда. Знали бы вы, как тяжко все это… Никто не ведает своего срока, но я чувствую, как мое время песком утекает сквозь пальцы – с каждым днем все быстрее и быстрее. - Монсеньор, я вовсе не это имел в виду, - смутился Кантен. – Ну зачем вы так… Просто представьте, вот спустя лет тридцать я стану главным прокурором Шатле и приеду сюда с инспекцией. Ваши новые любимчики будут смеяться у меня за спиной, поминая мой портрет. Они начнут издеваться, вопрошая: как, неужто старый лысый боров с подагрическими ногами и брюхом до колен тоже был когда-то молодым и красивым? Ла Карваль ничего не мог с собой поделать: преосвященный де Лансальяк своим умом, жизнелюбием и едким чувством юмора до такой степени напоминал ему любимого учителя, мэтра Тарнюлье, что молодой прокурор невольно пытался оградить архиепископа от треволнений и неприятностей. Но портрет? Господи, это всего-навсего какой-то холст, размалеванный красками! Кантен кусал губы и, наконец, сам себе не веря, выдавил: - Если это вас утешит и картина окажется удачной… - Купили и съели с потрохами, - Франсуа похлопал в ладоши. – Еще б ей не быть удачной! - Мальчик мой, не льстите моему тщеславию, - довольно заколыхал обширным чревом преподобный. – Не сулите мне мафусаилов век, лучше позвольте запомнить вас таким, каковы вы сейчас. - Но согласится ли мэтр Эшавель писать тройной портрет в языческом стиле? – усомнился Ла Карваль. - С какой бы стати ему отказываться? – недоуменно спросил Франсуа. – Наоборот, если он откажется или начнет возражать – тогда и впрямь его можно в чем-то заподозрить. Мэтр Эшавель появился в архиепископском дворце ближе к вечеру. В залитой светом заходящего солнца гостиной его встретили не только преосвященный, отец д'Арнье и месье Моран, но и королевский прокурор де Ла Карваль, что несколько озадачило почтенного живописца. - Мне пришла в голову фантазия сделать вам новый заказ, мэтр, - любезно сообщил ему де Лансальяк. – С прекрасным новым сюжетом, достойным вашей кисти. Ла Карваль придал лицу самое каменное и непроницаемое выражение, отойдя к окну, чтобы на него падали солнечные лучи. Четкий силуэт на фоне золотистого сияния, зловещий, надменный и прекрасный. Они с Франсуа целых четверть часа репетировали эту позу, добиваясь наилучшей выразительности! - Я весь внимание, ваше преосвященство, - сдержанно поклонился мэтр, и, указав взглядом на прокурора, недоуменно приподнял одну бровь. Будь Ла Карваль просто приезжим, имевшим неосторожность угодить в золотые сети монсеньора, тогда все было просто и понятно. Но столичный прокурор Шатле? Мэтр пребывал в недоумении и догадках. Де Лансальяк совершенно верно понял причины замешательства своего живописца, поспешив его успокоить: - Месье прокурор внял нашим уговорам и решился испробовать себя в качестве натурщика – вместе с отцом д'Арнье и месье Мораном. - Э-э, - мэтр переступил с ноги на ногу и, понизив голос, уточнил: - А эта… картина, она предназначена для… - он замолчал, окончательно сбитый с толку. Ла Карваль соизволил разомкнуть уста: - Монсеньор был так настойчив, мэтр, предлагая мне позировать, что не оставил мне иного выхода. Так что вам придется рисовать – а мне придется терпеть все это! – он круто обернулся к де Лансальяку: - Довольны? Давайте, издевайтесь надо мной дальше! «Правильно?» - украдкой вопросили черные глаза у Франсуа, вновь ощутившего себя постановщиком на сцене. «Недурно», - кивнул актер. Его преосвященство только руками развел, с извиняющейся улыбкой взглянув на живописца: - Нынче месье Ла Карваль чрезвычайно стеснителен. Хотя накануне я имел чудесную возможность оценить его красоту в совершенно изумительном интерьере… и не единолично. Вы же согласитесь со мной, мэтр Эшавель, что наш парижский гость являет собой великолепную натуру, достойную резца Праксителя - даже в многочисленных одеяниях, сообразно требованиям нынешней моды? Мэтр согласился и осторожно поинтересовался: в каких именно образах его преосвященство желает запечатлеть своих… своих друзей? Вместо ответа монсеньор широким жестом указал на прокурора Шатле: мол, он заказывает музыку, у него и спрашивайте! - Мне все едино, – зло буркнул Ла Карваль и пнул сапогом маленький пуфик. – Впрочем, нет! Если уж мне позволено выбирать, то – никаких ангелочков, никаких крылышек и сусальных нимбов! Вы напишете нас в языческом стиле, как одну из ваших заказчиц, баронессу де Рамси. Прокурор шагнул к преподобному отцу и глумливо поклонился. - Вы будете содрогаться от ужаса, взирая на нас, ваше преосвященство! – посулил он. – Всякий раз вы будете сожалеть о дне, когда вам удалось принудить кого-то исполнить ваш каприз! Итак, мэтр, возьметесь за могучих владык иного, давно сгинувшего мира? Или малевание розовощеких сосунков окончательно выхолостило вашу кисть и талант? Эшавель обиженно выпрямился во весь свой невеликий рост: - Не стоит преуменьшать моего умения, сударь. Изложите свои пожелания, месье Ла Карваль, и я скажу вам, как это может выглядеть, а после – и продемонстрирую наглядно! - Вы напишете Тараниса, бога войны, и Диспатера, бога мертвых, принимающих свежую жертву, девственного юношу, - Ла Карваль говорил медленно и тяжело, чувствуя, как дико колотится о ребра сердце. – У меня будет молот, а у отца д'Арнье – золотой серп, - Кантен нарочно перепутал атрибуты божеств, проверяя, как воспримет оговорку живописец. Поправит или не обратит внимания? - Прежде чем насмехаться над моими ангелами, написанными в строгом согласии с соборными уложениями, вам, месье, следовало получше ознакомится с предметом, в коем вы полагаете себя докой, - едко заметил мэтр Эшавель. – Коли вы беретесь изображать Тараниса, молот вам не положен. - Молот, меч, не суть, - пренебрежительно отмахнулся Ла Карваль, - главное, чтобы кровь стыла в жилах. Но вы правы, а я ошибся, каюсь. Прочие одежды и доспехи – на ваше усмотрение. Что до месье Морана, то жертве хватит и тряпочки, прикрыться. Кантен уже был захвачен будущим полотном, представляя себе, с каким наслаждением два молодых божества будут забавляться с невинностью прекрасного юноши. До слуха прокурора донесся тихий вздох: похоже, месье Моран тоже проникся воображаемой картиной. - Мне помнится, лучшее освещение для позирования – с девяти до полудня? – учтиво спросил Шарль д'Арнье. – Тогда завтра мы могли бы устроить первый пробный сеанс. Но если вы, мэтр, не сможете уделить нам внимание в это время, мы готовы перенести нашу встречу. - Нет-нет, отец д'Арнье, вы совершенно правы, - поклонился Эшавель, не спускавший удивленных и задумчивых глаз с королевского прокурора. – Если его преосвященство не возражает, мы начнем работу завтра. Часов в восемь утра. До свиданья, монсеньор, до свиданья, господа – и позвольте заверить: я сделаю все, зависящее от меня, чтобы боги получили свою жертву. - Ух, как он это сказал, - промолвил Франсуа, зябко поводя плечами, едва за почтенным живописцем закрылась дверь. - Чтобы боги получили свою жертву... Вы уж не увлекайтесь, а? - Что ты, мое сокровище, - Лансальяк за руку притянул его к себе и отечески чмокнул в лоб, - никто не допустит, чтобы тебе причинили вред. Даже волосок не упадет с твоей головы. - Господа, - совершенно серьезно заявил Ла Карваль, - а ведь месье Моран прав. С этой минуты мы все - на осадном положении. Франсуа, отец д'Арнье - будьте бдительны. Как можно реже выходите из дворца и непременно в сопровождении. Отец д’Арнье, Шарль... я прошу вас позаботиться о месье Моране, хотя это и требует... кхм... изрядной душевной стойкости и терпения. Жаль, что я не могу приставить к дверям ваших покоев вооруженных жандармов. Может, арестовать вас за что-нибудь, а? - Превосходная идея, - сквозь зубы откликнулся Шарль, - и никто ничего не заподозрит. Ну, подумаешь, полон дом вооруженной охраны, войти можно с черного хода, выйти нельзя вовсе. Натурщики мэтра Эшавеля будут выпущены завтра к девяти из-под замка, чтобы после снова быть заключенными под стражу. - Не ерничай, - погрозил ему пальцем де Лансальяк. - Например, спать вы преспокойно можете в одной комнате - это не вызовет подозрений и облегчит жизнь жандармам, которым не придется бегать по всему крылу. - Подслушивая под тремя замочными скважинами вместо одной, - подхватил с пакостным смешком Франсуа. - Я вовсе не имел ввиду такие строгости, - покраснел Кантен, - я призываю вас к осторожности. Впрочем, - разозлился он, уязвленный скрытыми насмешками тех, о которых он искренне желал позаботиться, - вы взрослые люди и вполне отвечаете за себя! - Сын мой, - огорченно взглянул на него преподобный, - не принимайте шуток нашего дорогого Франсуа так близко к сердцу. Он только и ждет, кого бы ужалить своим острым язычком. Ради красного словца не пожалеет ни маменьку, ни отца. Фигляр, что с него взять? - Пусть заглянет в свое будущее, - скривил рот Ла Карваль, - он ведь у нас ясновидящий. Держу пари, месье Моран прекрасно ведает, что закончит свою жизнь на плахе! И все из-за своего языка и дурного нрава! Наступит на ногу власть предержащим и... не так ли, месье Моран? Конечно, так! Франсуа предпочел спрятаться за плечом Шарля и оттуда скорчить прокурору гримаску. - Вы знаток древних ритуалов, Ла Карваль, - задумчиво промолвил д'Арнье. – К примеру, я понятия не имел об атрибутах Диспатера. И вообще смутно представляю себе этих зловещих личностей, покровительствовавших нашим варварским предкам. С греческой и римской мифологией у меня дела обстоят не в пример лучше. - В одной руке у него молот с двумя бойками, суцеллус, - пожал плечами Ла Карваль, - в другой – палица. Или кошелек. Или даже кружка с пивом. Вы что предпочитаете, святой отец – мешок с деньгами или пенный напиток? - Золотые монеты россыпью, - ответил вместо Шарля преосвященный. – Они будут изумительно сочетаться с твоими волосами и кожей. Может быть, еще корона и пластинчатый пояс – ведь Антуан будет королем. А вам, месье Ла Карваль, я бы порекомендовал нечто вроде плаща из медвежьей шкуры. В охотничьей гостиной как раз есть такая, и даже не слишком траченная молью. - Полноте, ваше преосвященство, - буркнул Кантен, - я пошутил насчет кошеля. На Диспатере должна быть набедренная повязка с узорами из черепов и звездных знаков. У Тараниса же, - Ла Карваль запнулся, вновь сильно покраснев и нервно откинув со лба черные волосы, - повязка с изображением свастик и золотые браслеты на руках и ногах. Рядом с Диспатером - его спутники, волки. Рядом с Таранисом - змеи... Знаете ли, монсеньор, мне кажется, мэтр Эшавель и без моих подсказок прекрасно все знает об этих кельтских небожителях и нарисует их, как положено. Меня больше беспокоят позы фигур. Я пытался натолкнуть мэтра на мысль о жертвоприношении богу войны, вот и предложил сцену оргии. Насколько я знаю, оргии предшествовали ритуальным убийствам во славу кельтского Марса. Да, - тихо проговорил Кантен, - Эшавель будет рисовать простое человеческое подношение, а думать будет... совсем об ином! - Чудесно, - проворчал Франсуа почти в ухо Шарлю. - Вы будете красоваться на картине во весь рост анфас, а от меня останется только голая задница в профиль? Я возмущен! - Вы, месье Моран, лучше бы не возмущались, а подумали – достанет ли вашего таланта сыграть невинного юношу, соблазняемого двумя небожителями? – ухмыльнулся королевский прокурор. – Это трогательное выражение страдания, неизвестности и любопытства… Вы боитесь и желаете, чтобы ваши повелители сделали это с вами, а они так безжалостны в своей похоти... вы сможете изобразить жестокую похоть, отец д’Арнье? - Мне будет сложно, но я постараюсь, - скромно отозвался Шарль. Преосвященный тут же выдал его с потрохами: - О, можете не сомневаться, месье Ла Карваль, Шарль имел бешеный успех в роли Тигеллина, так что безжалостность и похоть изобразит без труда. - Тигеллин был почти неуязвим, - прошептал Ла Карваль, - но все же пал. Говорят, ему отрезали голову... серпом... Ваше преосвященство, - вдруг посерьезнел молодой прокурор, - вы возьмете на хранение мое завещание? Я напишу его сегодня вечером. - Нашли что вспомнить, - недовольно фыркнул в локоны Шарля Франсуа, - я вот, хоть и играл Нерона, категорически отказываюсь погибать, а тем более произносить по ходу пафосное «Какой актер умирает!» - Мальчик мой, - преосвященный улыбнулся ему усталой и какой-то совершенно отеческой улыбкой, - вы можете не сомневаться в том, что я выполню обязанности вашего душеприказчика, но, умоляю вас, не думайте о столь скверном итоге. Хотя бы ради вашей матушки - надейтесь на лучшее. Вы ведь у нее единственная опора, не так ли? - Моя мать – богатая, властная и очень сильная женщина, - криво ухмыльнулся Ла Карваль, - мы с ней живем далеко друг от друга и... счастливы этим. - Ну вот что, дети мои, - решительно хлопнул ладонями по подлокотникам своего кресла архиепископ, - мне совершенно не нравится ваш настрой. Я близок к тому, чтобы наложить на вас, всех троих разом, епитимью за упадочнические разговоры. Может быть, мое присутствие несколько сковывает вас в словах и действиях, которые могли бы поднять... хм... боевой дух? Отдаю вам дворец на поток и разграбление, а сам отправляюсь ночевать к доминиканцам. С условием, что завтра утром я больше не услышу ни слова о завещаниях и смертях. - Лично с моим духом все в полнейшем порядке, - заверил покровителя Франсуа. - Это месье прокурор изволит изображать заклинателя стихий и предсказателя будущего. Кантен, если вам некуда девать движимое и недвижимое имущество, или вы колеблетесь, кому его доверить - завещайте Церкви... или мне, к примеру. Это будет весьма оригинальный ход, весьма в вашем духе. Значит, говорите, вам положены змеи и серпы? Где же мы раздобудем змей, да еще таких, чтобы они не кусались? - Один змей у нас уже есть, - известил присутствующих Шарль, - искушает господина прокурора взять его в официальные наследники. Кусачий, но не ядовитый. - Я еще маленький змей, - Франсуа с нежностью прихватил Шарля губами за ухо, - яду не нагулял. Ваше преосвященство, неужели вы покинете меня на произвол судьбы и этих двух сорвиголов, успешно прикидывающихся кроткими овечками? Возьмите меня с собой, иначе они меня споят и плохому научат! Не дайте погибнуть еще не окончательно пропащей душе! - Не верьте ему, святой отец, - Шарль с удивлением понял, что дурачится на глазах у Лансальяка, которому неизменно демонстрировал исключительно ледяной лик человека, ко всевозможным глупостям относящегося с брезгливостью, и это доставляет ему определенное удовольствие. - Это он растлит остатки нашей с мэтром Ла Карвалем невинности. - Тьфу на вас, болтуны, - отмахнулся монсеньор, - делайте, что хотите, а мне пора, пока доминиканцы не заперлись на ночь - я рассчитываю на партию в шахматы с их приором. Даже не прошу вас быть паиньками. - Это как? - в притворном удивлении вскинул брови Франсуа. - А-а, ровно в десять часов вечера после совместной братской молитвы все расходятся по комнатам, запирают двери на засов и для надежности подпирают их комодами? После чего предаются увлекательному чтению чего-нибудь душеспасительного и желательно с пояснительными картинками: «Как причинить добро ближнему своему?» Так, с шуточками и подначками, Франсуа, Шарль и Кантен проводили преосвященного, с самым почтительным видом приложились на прощание к пастырскому перстню и кротко постояли на крыльце, пока портшез архипастыря Тулузы в сопровождении вооруженного конвоя пересекал площадь. - Рано или поздно мы доведем монсеньора до того, что он лично пинками под зад выкинет нас отсюда... и будет абсолютно прав, - вполголоса пробормотал Франсуа, смотря, как медленно и важно закрываются въездные ворота архиепископской резиденции. - Превратили дворец черт знает во что. Помесь кабинета дознавателя с дорогим борделем, все для вашего удовольствия... - Как только он нас выкинет, то немедленно зачахнет от скуки, - напророчил Шарль со своим обычным надменным видом. - Пойдемте в дом, господа, тут сквозит... - Подыщет новых, не столь сумасбродных, - припечатал Франсуа, переводя выразительный взгляд на неподвижно застывшие в душном воздухе сгущающегося вечера платаны и затянувшие стену резиденции виноградные лозы, казавшиеся сейчас нарисованными на картине. - Сквозит, ага... Смысловая неточность, святой отец - не сквозит, а свербит. Да не на улице, а у кого-то в голове. Или в прямо противоположном ей месте. - Ла Карваль, - скучающим тоном промолвил Шарль, - как вы смотрите на то, чтобы нынешней ночью предоставить месье Морану полный покой в запертой на три оборота ключа комнате с охранником у порога? Кажется, он становится одержим бесовской похотью. Любое слово принимает за приглашение в постель. - С двумя охранниками, - потребовал Франсуа, не дожидаясь ответа прокурора. - Желательно с такими, которые уже лет двадцать как женаты, точно знают, что почем, и не размышляют на досуге о всяких глупостях. Тогда я просто не смогу устоять перед вашим заботливым предложением. Ла Карваль высказался в том смысле, что тогда месье Моран будет всю ночь напролет корябать стены ноготками, пытаясь добраться до кого-то, кто холост и на досуге охотно предается всяким глупостям. Незаметно они с Шарлем увлекли Франсуа в сторону покоев преосвященного. В ответ на недоуменные взгляды актера Шарль напомнил: - Монсеньор сам сказал – «делайте, что хотите». У него самая широкая кровать в доме. Не знаю, как вам, а мне вчера было тесновато. - И вот этот человек имеет нахальство обвинять меня в неумеренном распутстве и похотливом одержимстве! - разорялся Франсуа, волочась за прихватившим его под руку прокурором по бесконечным коридорам. - Между прочим, мой дорогой Шарль, если бы вы вчера не толкались и не пихались, то вы бы обнаружили, что места было достаточно на всех! Нет, вы только посмотрите на него! Клевещет, утверждая, что я только и думаю, как бы забраться в чью-то постель, сам же преспокойно намерен воспользоваться кроватью собственного покровителя! Ханжество и двойная мораль, вот как это называется! - Не припоминаю, чтобы хоть словом упомянул плотские сношения, - приподнял бровь Шарль, - лично я подразумевал, что на этой кровати куда как удобнее спать, а не то, что ты подумал. И прекрати вопить, как ограбленный. - Ты действительно намереваешься просто улечься спать? - Франсуа аж остановился посреди коридора, но Ла Карваль без особых церемоний повлек молодого человека дальше. - Ну-ка, повтори это еще разок, чтобы месье прокурор тоже слышал. Никаких сношений? Никаких репетиций расстановки фигур для будущего эпического полотна? Никакого разорения архипастырских погребов и пьянок, никакого разврата и распутства, да-а? Шарль, ты решил стать прижизненным святым, или как это называется? Смотри, у тебя уже что-то вокруг головы светится, должно быть, нимб режется! - Святой отец не произнес вслух «нет, никакого распутства», - дотошно уточнил прокурор. - Иезуитство на практике - не высказано ни согласие, ни отрицание. С одной стороны, подчеркнул, что кровать удобна для сна. С другой - не сказал, что только и исключительно намерен на ней спать. - Я не иезуит, - ухмыльнулся Шарль, - я принял постриг у ораторианцев. - Один хрен, - бесцеремонно припечатал Франсуа, благо они уже дошли до места назначения. - Все монахи одним мирром мазаны. Горазды произносить красивые и громкие речи, а сами только и думают, как бы полапать на исповеди красивую прихожаночку... - он вовремя увернулся от заслуженной затрещины, но не рассчитал и плечом врезался в двери епископской спальни. Створки с готовностью распахнулись, явив атласно-позолоченное великолепие и безупречный вкус монсеньора де Лансальяка. - Вот доминиканцы - те еще и прославленные мастера дознания, например, - примирительно промолвил Ла Карваль, со сдержанным любопытством разглядывая архиепископские покои. - Глядите-ка, и здесь ангел. Овальная картина в скромной раме висела в уголке, не сразу бросаясь в глаза. Написано полотно было не мэтром Эшавелем - художник предпочитал багровые тона, мазки были положены довольно небрежно, а краски успели поблекнуть. Рыжеволосый юноша сидел на малиновом бархате, вокруг были рассыпаны яблоки. В оттенках привольно раскинутых крыльев преобладали темно-синие и черные тона. - Вы знаете, кто он? - Красавчик, только очень печальный, - высказался Франсуа, присматриваясь к картине. - Имени не ведаю. В галерее висит очень похожий портрет - и в качестве атрибута тоже выбраны яблоки. Любил он их, что ли? Или его имя перекликалось с яблоками? - Это юношеская любовь монсеньора, - Шарль потянул обоих за рукава. – Едва ли не самое первое его увлечение. Подробностей не знаю. Наверное, в Галерее Ангелов – копия с этого оригинала. - Да нет, там совсем иной портрет, - возразил Франсуа. – Написанный не этой рукой и с другим сюжетом. Похоже, этого ангелочка писали дважды. А может, и трижды – один из святых в дворцовой капелле тоже похож на него, уж больно лицо запоминающееся. Как же давно, наверное, это все было... - он невесть зачем осторожно прикоснулся к старому холсту, стараясь не зацепить ногтем частички отстающей и шелушащейся краски, проведя пальцем вдоль рыжих прядей, словно погладив их. - Юношеская любовь, надо же. Интересно, что с ним сталось. - То же, что и с остальными, - снисходительно растолковал прокурор. – Повзрослел и утратил свои крылья. Навидался я уже отставных ангелов, по гроб жизни хватит. Позади них прошелестело и складками опустилось на пол шитое золотом покрывало с постели де Лансальяка. - Его высокопреосвященству нравилось окружать себя небесными созданиями, лишенными обычных человеческих недостатков, - предположил Франсуа. - Он обожествлял их, пусть хотя бы на время, давая им фальшивые крылья... - актер неторопливо расстегивал резные пуговицы переливчатого-розового камзола. - Не вижу в этом ничего плохого. Любовь возвышает, какой бы она ни была. Теперь благодаря вашим усилиям в это прекрасное бесполое и безупречное сообщество затесались мрачные божества прошлого... - он принялся за завязки на сорочке, как бы между делом спросив: - Кантен, а откуда вы-то столько знаете о кельтских божествах? Когда вы начинаете рассуждать о них, я поневоле ощущаю себя полным профаном - раньше мне не доводилось ни от кого слышать подобных имен, да и в книгах они не попадались. Вы рассказываете о них так, словно они - ваши хорошие знакомые. К которым вы к тому же... привязаны. Ла Карваль разлегся на постели, закинув за голову руки и блаженно прикрыв глаза, что впрочем, не мешало ему наблюдать из-под ресниц за разоблачением юного красавца. Он чувствовал, как начинает потихоньку закипать кровь и предвкушал очередную порцию изысканных забав. - Ничего удивительного, месье, - откликнулся он на вопрос актера, - мой учитель распутывал похожее дело, а я присутствовал на допросах. Вот и нахватался богопротивной ереси. - Не знал, что в Париже есть кромлехи, - проронил д'Арнье, восседающий в кресле нога на ногу - для этого ему комично пришлось поддернуть подол сутаны. - Что же, Ла Карваль, друиды затаились даже в нашей славной столице? - Может быть, может быть... - тон и выражение лица Франсуа выразили недоверие. - Ересь ересью, но вы всякий раз говорите о них так, словно они вам близки. Нет, я знаю поговорку о том, что рано или поздно привязываешься к тому, с чем работаешь или о чем пишешь, даже если речь идет об изучении гнилостного брожения или попыток выяснить, отчего коровы скидывают телят и почему оные телята дохнут в огромном количестве... - он сделал вид, что запутался в полотняных ленточках завязок, дергая образовавшийся узелок. - Кантен, ну признавайтесь - былые дознания и преследования еретиков тут совершенно ни при чем, ведь в Париже и в самом деле нет ни одного подходящего капища. Эти кельтские божества интересовали вас сами по себе, правда? Мы вас не выдадим, но вы только представьте, как загорятся глазки у мэтра Эшавеля, когда завтра он увидит ваше сокровище. Тот золотой талисман, который вы таскаете. - Это подарок, - Кантен попытался обратить все в шутку, - кромлехов в Париже нет, а вот еретиков - предостаточно. Нынче каждый второй если и не язычник, то атеист или энциклопедист... ах, пора бы и мне прочесть все эти скучные труды! Говорят, много умного там написано, - он соскользнул с постели и, подойдя к Морану, раздернул узелок на его сорочке. Но смуглых лап своих не убрал, продолжая теребить тесемочки и разглядывая в приоткрытый ворот гладкую грудь и выступающие милые ключицы юноши. Шарль молча наблюдал за ними, до странности вдруг напомнив выражением лица и наклоном головы преосвященного де Лансальяка, с той лишь разницей, что одеяние на нем было черное, а не алое. Д'Арнье не спешил вмешиваться в любовную игру, просто наблюдал с видом пресыщенного хищника. - Диковинный выбор подарка. От дамы сердца... или от мужчины? - Франсуа невольно попятился, ткнувшись спиной в тонкую позолоченную колонну, поддерживавшую балдахин на постели и прижавшись к ней лопатками. Продолжать и дальше забрасывать прокурора вопросами на столь щекотливую тему было опасно, но Франсуа сейчас отчего-то совершенно не боялся. Ему хотелось прикоснуться к тем секретам, которые скрывала столичная штучка - и слегка поддразнить Ла Карваля, намекая на его странные тайны. Чуть наклонив голову, Франсуа увидел Шарля, с удобствами раскинувшегося в кресле преподобного, и сморгнул от удивления: - Шарль, ты как-то на редкость удачно вписываешься в окружающую обстановку, будто ее специально под тебя делали, - скользнув руками по бедрам, Франсуа принялся расстегивать тонкий ремешок на кюлотах, украшенный россыпью фальшивых камешков. - Совершенно с вами согласен, месье Моран, - пробормотал Кантен, прикасаясь губами и щекоча языком так понравившиеся ему косточки, выступающие в вырезе сорочки, а руками сжимая ладный задик и горячую промежность любовника, - отец д’Арнье прекрасно смотрелся бы в качестве князя церкви. Ему была бы к лицу алая сутана... А вам к лицу - нагота. Вы знаете об этом? Слегка прикрытая цветущим плющом... Шарль, наша жертва будет увита плющом и расписана диковинными узорами. Ах, как бы вы прелестно смотрелись в одежде из одних лишь небесных знаков зодиака! - Нарисованных для полного сходства кровью только что зарезанной жертвенной овцы, - хмыкнул Франсуа. Невольно возвратившись взглядом к изображению ангела с яблоками. Рыжекудрый небожитель сейчас постарел и поседел, вряд ли он сможет привлечь чей-то интерес: - Шарль, а Шарль. Ты же у нас знаток всей христианнейшей символики, так скажи: что есть образ яблока на картине, кроме яблока Евы? - Вообще-то корзина с яблоками – атрибут святой Доротеи, - охотно и невозмутимо растолковал д'Арнье. – Трудно сказать, каким образом эти плоды оказались у мальчика. Может, это намек на некое общее приятное воспоминание. Ла Карваль, где еще растут подобные фрукты, кроме Древа Познания? - В саду преподобного, - беззлобно съязвил Франсуа, вертясь под требовательно-жадными прикосновениями Кантена. – Месье прокурор, даже если знает, то не скажет. У него, видите ли, тайны, секреты и обеты, - актер многозначительно пробежался пальцами по золотой цепочке на талии Ла Карваля. – О которых всяким там случайным знакомым знать не положено, во избежание чего. - Некогда я знал человека, удивительно похожего на этот портрет, - задумчиво протянул Ла Карваль, мягким, но непреклонным жестом убирая руку Франсуа со своей талии и легким толчком отправляя молодого человека на постель. – Только он давно умер, да и не мог быть этот портрет написан с него. Как странно… Совпадение? Я не верю в такие совпадения. Тем более, мой знакомый был, - прокурор искоса взглянул на собеседников, немедля навостривших уши, - был не чужд интереса к старинным легендам. И его семья, если мне не изменяет память, происходила как раз из провансальских краев. - «Давно» - это когда? – пожелал узнать Франсуа, возившийся с пуговицами на одежде Ла Карваля. – А что, если оригинал этого портрета приходился родственником вашему знакомому? - Не знаю. Я тогда был слишком молод и не расспрашивал его о родственных связях, - молодой прокурор нахмурился. - Мсье Кантен был слишком занят собой, - не преминул подколоть Франсуа. Сделав некоторые выводы, актер брякнул напрямую: - Так это он подарил вам талисман на память, верно? - Порой вы становитесь так неумеренно любознательны, месье Моран, что я начинаю сомневаться – верную ли вы себе избрали карьеру, - Ла Карваль резко притянул Франсуа к себе, запечатав ему рот поцелуем и положив конец дальнейшим расспросам. Проурчав сытым барсом в ухо: - Если бы вы не были так помешаны на театре, я непременно взял бы вас к себе – осведомителем! - Жандармам платят мало и девушки их не любят, - оказываясь в руках Ла Карваля, Франсуа в первый миг невольно замирал – слишком уж велика была разница между двумя мужчинами, прихотью судьбы ставших его любовниками. Актер более-менее уверился в том, что д'Арнье действительно любит его, но что испытывает к нему столичный блюститель закона, кроме любопытства и стремления утолить жажду запретного? Если с Шарлем он порой чувствовал себя равным, то Ла Карваль одним прикосновением обращал его в игрушку, наподобие одной из тех, кто составляли коллекцию интимных забав преподобного. Пусть Ла Карваль относился к нему по-первости достаточно осторожно, но Франсуа не сомневался - стоит Кантену хоть немного возбудиться, и тот напрочь забудет о всех данных обещаниях. Но пока - пока улегшийся сзади Ла Карваль откинул в сторону волосы Франсуа, игриво покусывая добычу за шею, гладя спину и задик, приподнимая пальцами мягко-безвольное достоинство и щекоча упругие завитки под ним. Франсуа смущенно фыркал, уклоняясь от настойчивых поцелуев – и вроде бы невзначай упруго ерзая ягодицами по вставшему естеству Кантена, словно приглашая зайти внутрь, утвердиться в уютной норке. Когда грозный столичный гость забывал о своей маске «я самый страшный зверь в округе и провинции», с ним вполне можно было иметь дело: Ла Карваль становился ласковым и не таким пугающим. Франсуа даже приподнялся на локте, наполовину обернувшись, чтобы прокурору было удобнее. Подставляя рот требовательным губам Кантена, скользя язычком по чужому языку и невольно постанывая от удовольствия. Осознавая, что ему нравится и такая любовь - при условии, что его не будут принуждать, укладывая лицом в подушки и заталкивая свой таран, невзирая на вопли и протесты. Актер забросил свободную руку назад, ероша пальцами длинные волосы Кантена, прижимая его к себе. Смеясь, выгибаясь под ласкающими пальцами, ощущая, как в распадок между ягодицами все настойчивее тычется нечто упруго-горячее и округло-твердое, оседлывая живой шесток и потираясь об него. Природная и развитая упражнениями гибкость сейчас сослужила Франсуа хорошую службу, позволяя гнуться в лад с движениями ладоней Кантена. Легко вскидывая прямую как стрелка ногу вверх - и ощущая, как ладонь Ла Карваля плавно скользит по ней, от щиколотки до бедра, пальцы соскальзывают по ягодицам, погружаясь в запретное и замирая там. Любовная игра настолько захватила Кантена, что он, напрочь отбросив все разумные доводы, жарко нашептывал в ухо Франсуа бесстыдные обещания, нежно и требовательно тиская отвердевший член юноши. Мир затуманивался и уплывал, кровь вскипала молодым вином, разрывая жилы изнутри – Франсуа понимал, что горит, сгорает в прямом и переносном смысле, и есть только одно средство, способное затушить пожар в глубине его тела… Но часть его разума, та, что не изнемогала в чувственной лихорадке, оставаясь холодной и здравомыслящей, недоумевала – отчего Шарль не присоединяется к ним? Отчего он предпочитает роль наблюдателя, удобно расположившегося в кресле и созерцающего картины чужой любви? «Просто сейчас ему хочется смотреть, как меня раскладывают на постели его покровителя», - заполошная, суматошная мысль за миг до того, как Франсуа развернулся, опираясь на локти и вцепившись пальцами в складки простыней, согнув ногу в колене и всем телом толкнувшись навстречу Кантену. Ощутив, как тот погружается в чувствительное, трепещущее устье, жмурясь и выдыхая низкое, трепещущее в горле «ааа» - нанизываясь на то, что стало для него источником мучений и удовольствия. Поначалу Кантен честно старался сдерживать свой пыл – не впивался ногтями в узкие бедра, а бережно поддерживал, не вламывался, как завоеватель в покоренные ворота, но плавно двигался по удобным для Франсуа углом. Несвойственная прокурору жертвенность принесла плоды – опьяневший и ошалевший юнец выгибался золотистой рыбкой, резкими движениям бедер насаживаясь на скользящий внутри его тела член, добиваясь соприкосновения головки с той будоражащей загадочной точкой, малейшее прикосновение к которой сводило Франсуа с ума. Теперь все его тело плавно вытанцовывало, раз за разом сгибаясь и разгибаясь в сладкой судороге, используя Кантена как собственный инструмент для получения наслаждения. Франсуа то крепко прижимался спиной, то прядал в сторону, чтобы спустя миг снова вернуться - толчком, рывком и глухим стоном повторяя пройденный путь, снова и снова, откидывая назад голову с риском врезать Ла Карвалю затылком по переносице, но не в силах что-то поделать с собой... Кантену невольно пришлось двигаться резче, подхватывая заданный Франсуа ритм, рыча от нарастающего наслаждения – когда переполненное сладкой негой тело превращалось в легчайший пух, в лепесток розы, кружащийся в ароматном воздухе Тулузы, невесомо возносящийся к далеким, недостижимым небесам. Волей монсеньора под студию отвели Цветочную гостиную – уединенный зал в отдаленной и малопосещаемой части дворца, с огромными окнами, куда привольно вливался ясный утренний свет, отчего круглая в плане комната напоминала прозрачную стеклянную шкатулку. В простенках цвели в фарфоровых вазонах миртовые деревца и бледно-сиреневые мелкие розы, окна обрамляли белые и розовые вьюнки. Посреди зала была установлена вращающаяся деревянная платформа. На ней громоздилось тумбообразное возвышение, обтянутое холстиной и раскрашенное под дикий камень. Видимо, этому сооружению надлежало символизировать будущий алтарь. Явившийся раньше всех мэтр Эшавель хлопотал подле огромного мольберта с натянутым чистым холстом для будущего полотна, существовавшего покамест только в воображении заговорщиков – и, услышав шаги, оглянулся. Внимательно и оценивающе оглядев будущих натурщиков: те стояли молча, невесть отчего ощутив себя подобием рабов на невольничьем рынке. Ла Карваль вспомнил, что ему надлежит играть оскорбленную его эминенцией невинность, и буркнул: - Ну, и сколько одежды вы позволите нам оставить на себе, монсеньор? - Я думаю, сын мой, - сердечно улыбнулся его преосвященство, - вашей роскошной шевелюры будет вполне достаточно. - Начнем с центральной фигуры, - объявил живописец, - месье Моран, разоблачайтесь и занимайте место на этом… кхм… алтаре. Вместо того, чтобы выполнять указание, Франсуа несколько раз обошел возвышение, что-то прикидывая. Обрадованно вскрикнул, обнаружив сундучок со сверкающими безделушками для персонажей картины, и увлеченно накинулся на него, выбирая украшения поярче и побольше. Мэтр в раздражении истинного мастера своего дела прикрикнул на него – мол, свет уходит, а драгоценности можно подобрать позже. Он лично этим займется, дабы соблюсти надлежащую гармонию цветов. - Ну хорошо, хорошо, иду, - сбросив рубаху и панталоны, Франсуа боком забрался на возвышение. Поерзал, недовольно кривясь, осторожно откинулся на спину, вполголоса посетовав на впившийся в поясницу гвоздь. Подвигался еще немного, устраиваясь, и замер в потоках солнечного света: склоненная набок голова, стекающие с каменного выступа каштановые локоны, изогнутая напряжением мышц фигурка, расслабленно раскинутые ноги и ладони, тщетно ищущие опору на поверхности камня. Олицетворение беспомощной жертвенности. - Таранис будет стоять здесь, да? - Кантен, скорее, утверждал, чем спрашивал. Проигнорировав намек преподобного касательно одежды, Ла Карваль приблизился к «камню» и ловко закинул одну ногу юноши себе на плечо, открывая зрителям живописный вид на причинное место Франсуа. Сам же чуть присогнул колено, опершись им об алтарь. Руки легли на бедра мальчика нежно, но в то же время властно. Шарль тоже остался в рубахе и кюлотах, ограничившись тем, что сдернул с волос черную атласную ленту - почему-то после этого жеста он казался более нагим, чем если бы скинул одежду. Золотоволосый Диспатер встал у изголовья, на раскрытых ладонях приподымая запрокинутое лицо Франсуа к своему. - Эй, эй! - не слишком громко, однако настойчиво запротестовал Франсуа, безнадежно пытаясь изменить положение и сомкнуть ноги. - Ну не настолько же!.. Эдак получаются не мрачные и внушающие трепет сгинувшие боги, а какая-то, прости Господи, непристойная картинка! Монсеньор, ну скажите им – с высоты жизненного опыта и как непосредственный заказчик! - озорничая, он провел босой ступней вдоль торса Ла Карваля, от горла к талии, пытаясь выдернуть из петельки хоть одну пуговицу сорочки. Де Лансальяк обошел живую композицию, скептически покачивая головой: - Нет, это совсем не то, что мне представлялось. Месье Моран, сядьте на уголок. Одну ногу под себя, будто сейчас соскочите. Руки отведите назад, чуть наклонитесь назад, словно пытаетесь разорвать оковы. Отец Антуан, встаньте позади Франсуа. Положите ему руку на плечо, удерживая жертву. Вы, месье Ла Карваль, сдвиньтесь чуть левее и возьмите в ладонь всех потомков нашего маленького месье… и примерьтесь серпом. - А если у него затечет рука, или он задумается о розысках своих злоумышленников – и прости-прощай?! – взвыл Франсуа, съеживаясь в громко протестующий комочек. – И не пытайтесь заговорить мне зубы, уверяя, что серп будет тупым! Тупым по живому – так оно еще больнее! Месье Роже, ну вам-то не к лицу злоупотреблять своим положением и издеваться над слабыми мира сего! - Будет очень красиво, - успокоил его де Лансальяк, - и без дешевой фривольности. Вы согласны, мэтр Эшавель? Не стоит превращать мрачный ритуал жертвоприношения в развеселый балаган. - Выставить мое единственное сокровище на всеобщее обозрение – это, по-вашему, «без дешевой фривольности»? - возмутился Франсуа. – Я против! Позвольте, я хотя бы боком повернусь! – он убедительно продемонстрировал, что и в таком ракурсе в силах изобразить самоубийственный порыв навстречу воображаемому золотому серпу в руках Диспатера, вроде как пытающегося удержать юнца от рискованного движения. - Сын мой, твоя фривольность обходится мне не так уж дешево, - де Лансальяк похлопал его по колену. – Потому я хочу, глядя на картину, наглядно видеть, куда вложил такую кругленькую сумму. - Как-то слабо верится, что изображение моего скромного достоинства станет для вас таким уж согревающим воспоминанием, - хмыкнул Франсуа, уловив лукавую искорку в выцветших глазах преподобного, кажущихся такими сонными и спрятавшимися в складках морщин. - Вдобавок за вложенную сумму вы получите не одно воспоминание, а целых три. Так что вам не к лицу скаредничать и прибедняться. У вас есть свои маленькие капризы - у меня тоже. - Я нахожу их несоразмерно большими для вашей персоны, - архиепископ двумя пальцами потеребил его щеку, демонстративно глядя вниз, на предмет спора. И барану было ясно, что его жест должен был выглядеть несколько иначе, если бы не присутствие Эшавеля. - В конце концов, я вас больно выпорю, дитя мое. - Угрозы, угрозы, всегда одни угрозы, - Франсуа закатил глаза, словно бы безмолвно призывая Ла Карваля и Шарля в свидетели: вот, мол, посмотрите, сколь скверно здесь со мной обращаются. - Угрозы днем, угрозы ночью, слова поперек не скажи, только лежи и жди. Малейшее возмущение жестоко карается. Милосердие заканчивается за дверями этого дворца и на меня не распространяется. Как мне не везет в жизни... Мэтр, так что вы решили сделать из нас? - Примите позу, которую предписал вам его преосвященство, - довольно сухо откликнулся Эшавель, недовольный тем, что стал свидетелем стычки между господином и наложником – стычки, отнявшей у живописца драгоценное время. Франсуа издал неопределенный звук, напоминающий раздраженное кошачье мяуканье, но спорить не стал и уселся на краю «алтаря»: отведя локти назад, но подчеркнуто выставив вперед бедра и поникшее достоинство. Поза выглядела не жертвенной, но вульгарно-зазывной. - Что за скверный мальчик, - поднял глаза к потолку преосвященный, - все равно умудряется напакостить... Не глядя, он отвесил Франсуа пощечину, продолжая взирать на расписной плафон, будто вопрошая у Небесных сил - ну разве я не прав? Шарль и Ла Карваль почти одновременно дернулись вперед - оттолкнуть его от Франсуа, но не успели. - Ой... Франсуа казалось, он верно понял замысел преподобного: разыграть перед глазами подозреваемого мэтра Эшавеля ссору - но пощечины он не ожидал. К тому же рука у его высокопреосвященства была тяжелой, и смягчать удар он не стал. Франсуа аж отбросило назад, он врезался плечом в грудь Шарля и замер, дрожа и шмыгая носом от обиды. Пусть это даже была показуха, представление для единственного зрителя, но лупить-то так зачем? - Большое спасибо, - сердито буркнул он. - Новая разновидность пастырского благословения. - Будь любезен делать то, что велено. Со всем усердием и прилежанием - я знаю, ты умеешь, когда хочешь, - отечески улыбнулся де Лансальяк. Шарль успокаивающе сжал его плечо, положил ладонь на макушку, будто сглаживая неприятное ощущение. - Давайте не станем понапрасну отнимать время у мэтра Эшавеля, господа. Еще с четверть часа Франсуа лелеял свою обиду, а потом актеру стало не до того. Сохранять неподвижность в предписанной сложной позе полусидя оказалось весьма и весьма нелегким делом. Очень скоро у Франсуа заныла нога, в которую словно впились тысячи острых иголочек, потом заломило плечи и спину, как будто он долго тащил на спине тяжелый груз. Сперва актеру удавалось усилием воли подавлять невольное подергивание конечностей, но чем дальше, тем больше ноги сводило тягучей судорогой, и Франсуа начал тихонько похныкивать. Усугубляя страдания месье Морана, мэтр Эшавель из-за мольберта заметил: натурщику весьма удается выражение лица человека, пребывающего на грани между жизнью и смертью, и, чем полнее Франсуа удастся сосредоточиться на этом состоянии, тем будет лучше для картины. Франсуа с тоской взирал на вымытые до хрустальной прозрачности окна Цветочного Зала – в небе Тулузы, как назло, не маячило ни единой тучки или облачка, могущих затмить сияние солнца и тем самым прервать его мучения. Мэтр самозабвенно трудился, порой давая четкие и краткие указания натурщикам: чуть приподнять руку, повернуть голову правее, ослабить напряжение в плечевом поясе, передвинуть ноги левее, не двигаться, ни в коем случае не двигаться! Солнечные пятна медленно переползали по полу, высвечивая то один участок паркета со скрещивающимися темными и светлыми спиралями, то другой. Франсуа был уверен, что они претерпевают муки во имя исполнения замысла Ла Карваля уже несколько часов – но тут мэтр, спаси Господь его душу, отложил карандаш и милостиво объявил: на сегодня достаточно. Месье Моран рухнул с постамента, растирая онемевшие ноги и чертыхаясь сквозь зубы. Д'Арнье, на коем мучительное позирование совершенно не сказалось, присел рядом. Монсеньор, уважительно распрощавшись с живописцем, мимоходом растрепал Франсуа локоны: - Прости, я не хотел делать тебе больно. - Да-да, так я и поверил, - огрызнулся Франсуа, натягивая панталоны и неотрывно таращась в спину Ла Карваля, отошедшего посмотреть на рождающийся эскиз. По условиям договора мэтру Эшавелю запрещалось выносить из дворца наброски будущего полотна, и теперь Кантен, уткнув руки в бедра, стоял перед мольбертом, чуть склонив голову набок и пристально рассматривая карандашные этюды. – Наверняка хотели, а тут еще такой повод. Что, что там получилось? - Пока ничего определенного, - рассеянно отозвался столичный прокурор. Не выдержав, Франсуа, прихрамывая и на ходу подтягивая сползающие кюлоты, устремился к мольберту. На рисунках и вправду толком ничего не просматривалось. Путаница линий и теней, черных, белых и грязно-серых размытых пятен, окруженных наскоро сделанными набросками – кисть руки с напряженными пальцами, плечо с упавшим солнечным бликом, склоненная голова, лицо закрыто упавшими прядями, очертания стоящей человеческой фигуры, исполненный единой линией силуэт полусидящего человека… Франсуа разочарованно заморгал: он и в самом деле ожидал увидеть почти завершенную картину. - Так оно поначалу и выглядит, - скупо улыбнулся д'Арнье. – Но из пятен и клякс восстают ангелы. - Он так долго рисовал, - пожаловался Франсуа, - я думал, тут будет больше всего… Неужели это я? – не прикасаясь к бумаге, Франсуа очертил длинным ногтем контуры лица и тела сидящего человека. – Совсем не похоже. Шарль молча обнял его сзади, ткнулся лбом в плечо. - Ты, ты... Ты ведь не видишь себя со стороны, - пробубнил он актеру в основание шеи, - линии те же, правильные... Почему-то ему вдруг мучительно захотелось остаться с Франсуа наедине. Это была не ревность, нет, но какое-то щемящее чувство неизбежной утраты. Месье Моран, дикая лилия провансальских долин, блуждающим светлячком пролетел сквозь его дни – и устремился дальше, покорять, очаровывать и добиваться признания. А у него, Шарля д'Арнье – свои дела и заботы, свои планы, требующие внимания. Планы, в которых, увы, нет места для месье Франсуа Морана с его розами и лилиями. Франсуа удивленно скосился через плечо - чем дольше длилось их с д’Арнье знакомство, тем больше открытий совершал маленький месье Моран относительно личности своего знакомца, любовника и наставника в житейских делах. Шарль больше не казался ему замкнутым и горделивым себялюбцем, он оказался нежным и очень чувствительным созданием - но эта нежность и чувственность были скрыты от всех и принадлежали только им двоим. - Раз ты так говоришь, значит, так оно и есть, - Франсуа чуть подался назад, прижимаясь к д'Арнье спиной и задиком, ощущая его горячее тепло сквозь тонкую ткань. - Полагаюсь на твое безошибочное чутье, - он положил ладони поверх ладоней д’Арнье, обнимающих его за талию, сплел свои пальцы с чужими. – Смотри, ты все равно кажешься мэтру ангелом - даже в обличье древнего бога. - Это привычка, - усмехнулся Шарль с успокоенным вздохом. Ему не хотелось иной близости - просто стоять вот так, сплетшись в объятиях, ощущать, как бьется сердце Франсуа, вдыхать его особенный запах, этого было вполне достаточно. - Вот мэтр Ла Карваль получится настоящим языческим божеством, потому что мэтр Эшавель никогда не писал его с крыльями. А я буду выглядеть как ангел-ремесленник с молотком. - С молотом для разбивания черепов злоумышленникам, - сострил Франсуа. Потерся затылком о плечо Шарля, подумав о том, что у любви втроем есть свои преимущества... но когда они остаются вдвоем, им почти не нужно притворяться и скрываться за привычными масками. Вдруг это и есть любовь - та, о которой не сочиняют пьес и поэм, та, которая есть на самом деле? Его эминенция хлопнул в пухлые ладоши, привлекая внимание: - Что ж, дети мои, думаю, для первого сеанса вы управились очень неплохо. В качестве компенсации за мучения и страдания приглашаю вас всех к столу. - С глубочайшим прискорбием вынужден отказаться, - качнул головой д'Арнье. – Простите, ваше высокопреосвященство. Я непременно навещу вас вечером, а сейчас… - Дела-дела, - понимающе кивнул де Лансальяк. – Конечно, сын мой, я тебя не задерживаю. Надеюсь, у вас, господа, не сыщется срочных и неотложных дел? У Франсуа дел вообще никаких не было. Ла Карваль явственно колебался, но между посещением Ратуши и поздним завтраком у преподобного выбрал завтрак. Однако ж, оказавшись в апартаментах де Лансальяка, молодой прокурор не занял свое место за нарядно убранным столом, а продолжал в задумчивости расхаживать из угла в угол. Завершив свои хождения неожиданной просьбой: - Монсеньор, я бы хотел увидеть вашу спальню. Франсуа поперхнулся мороженым, его эминенция озадаченно вскинул бровь, однако не потерял невозмутимости: - Коли вы рассчитываете обнаружить там парочку необходимых улик или злоумышленника под кроватью – Бог вам в помощь, сын мой. Я не возражаю. Ла Карваль нетерпеливым жестом распахнул створки в обитель, надежно укрывшую их вчера от мирских горестей. Разумеется, следы их минувших безумств были прибраны: занавеси на балдахине уложены гармоничными складками, атласное покрывало безупречно разглажено, белье поменяно, лужицы вина и семени тщательно стерты и опрысканы благовониями. Но картина – та, на которой вчера остановился взгляд Кантена и которая не давала покоя его помыслам – картина была на месте, со скромным достоинством отсвечивая благородной позолотой рамки. При ярком солнечном свете краски выглядели насыщеннее и ярче, придав изображению удивительную жизненность и очарование. Из-за игры света и теней локоны Яблочного Ангела выглядели не ярко-рыжими, но темными с медной рыжиной. Ла Карваль встретился взглядом с нарисованным юношей, таким безмятежно-спокойным, счастливым и лукавым, и из его груди невольным стоном вырвалось: - Рауль!.. Господи, Рауль! - Амори, - эхом прозвенела выпавшая из рук монсеньора Тулузского серебряная ложечка. – Его звали Амори де Вержьен, а Рауль – его дитя. Они были так прекрасны, и отец, и сын, а теперь они оба мертвы. Единственное, что мне осталось на память – эта картина… Вы были знакомы с Раулем де Вержьеном, месье прокурор? Сказать, что де Лансальяк был изумлен, было бы преуменьшением и ложью. Старый священник был поражен до глубины души, он был потрясен звучанием имени, сорвавшегося с губ столичного гостя – и интонацией, с которой это имя было произнесено. Интонацией, каждым своим звуком кричавшей об утрате и незажившей ране, о потере и скорби. Ла Карваль не ответил, взглядом пожирая старинный портрет, словно пытаясь запомнить каждую его черточку – и лишь затем аккуратно, не стукнув, притворил двери. Жестом, который имел единственное истолкование – то, что было в прошлом, умерло и похоронено. Вряд ли месье прокурор когда-нибудь вновь придет с просьбой позволить ему увидеть изображение Яблочного Ангела, подумалось монсеньору де Лансальяку. Месье прокурор не понимает, что есть «замять дело по-тихому», и не одобрит его, де Лансальяка, логики и устремлений. Но месье прокурор имел несомненное отношение к трагедии семейства де Вержьен – и к Яблочному Ангелу, когда-то державшему в своих руках сердце юного Роже де Лансальяка. Как они были молоды тогда, как беспечны, как беззаботны и непроходимо глупы! Хотя… неисповедимы пути Господни, и наглядное доказательство этому – само присутствие в гостиной месье прокурора. Франсуа понятливо притих, дабы не быть выставленным из-за стола. Чужие сердечные тайны – это ведь так занимательно! - Я… я видел Рауля всего один раз… и я никогда не встречался с его отцом, - даже глупцу было понятно, что Ла Карваль пребывает в смятенных чувствах, а оттого неумело лжет, сам не понимая, что говорит. - Сядьте, месье прокурор, - архиепископ Тулузский хрустнул пальцами, и Ла Карваль, о чудо, послушался, неловко плюхнувшись на мягкое седалище. – И давайте говорить начистоту. Я в жизни не поверю тому, что вы с первого взгляда опознали на портрете почти тридцатилетней давности фамильные черты даже не самого натурщика, но его отпрыска – которого, по вашему же утверждению, вы видели всего один раз. Согласитесь, для подобной уверенности надо хорошо знать человека, неоднократно повидав его и вдалеке и вблизи. Отчего я делаю заключение – ваше знакомство с Раулем де Вержьеном было близким и длительным. А коли так – вас должна была потрясти его неожиданная и внезапная кончина, - де Лансальяк сделал долгую паузу, осторожно произнеся: - Меня известили, что официальной причиной смерти Рауля де Вержьена объявлен несчастный случай на охоте. Что похоронен он в освященной земле, в фамильном склепе. Однако доверенные люди шепнули мне о том, что обстоятельства кончины молодого графа были весьма и весьма туманны, хоронили его в закрытом гробу и с большой поспешностью. Вы ничего не желаете добавить к сказанному, месье де Ла Карваль? - Его загрызли волки. Я был одним из тех, кто обнаружил тело в Версальском лесу, - чужим, отсутствующим голосом произнес Ла Карваль. Прокурор совершенно не ожидал такого поворота событий, и даже обжигающе-горячий кофе с нежным ароматом имбиря не мог привести его в себя. Ла Карваль ненавидел себя – за то, что оказался тогда, долгих пять лет назад, слишком глуп и самовлюблен. Его не оказалось рядом, чтобы вмешаться, отговорить, предотвратить. Чтобы понять мятущуюся, страстную, отравленную пагубным ароматом древней религии натуру Рауля де Вержьена – а потом оказалось слишком поздно. Потом был только косой мокрый снег и расплывающиеся волчьи следы на влажной земле. С тех пор Кантену де Ла Карвалю казалось – он живет за двоих, обреченный мучиться сознанием своей вины и неотвратимости судьбы. Подспудно надеясь, что однажды нить его жизни со звоном оборвется. Тогда наступит покой и беспощадная совесть перестанет грызть его внутренности. И вот – судьба привела его к человеку, издавна знавшему семью де Вержьен. Ла Карвалю хотелось поговорить с монсеньором о Рауле, воскресить хотя бы на четверть часа призрак того, кто так преданно и искренне любил его – и кто оказался столь же безжалостно и безвременно вычеркнут из жизни, как и жертвы его нынешнего расследования… Расследования? - Ваше преосвященство, - Кантен умел быть безжалостным как к окружающим, так и к себе. Что ж, начистоту так начистоту. – Да, признаю, я знал Рауля де Вержьена. Может, не так хорошо и близко, как мне хотелось, но – знал. А вы, получается, водили знакомство с его отцом – причем настолько интимное, что до сих пор храните в спальне его портрет? Именно его, а не какого-нибудь другого ангелочка из вашей обширной коллекции? Рауль не любил рассказывать о своей семье. Несколько раз он упоминал о том, что его матушка родом из Тулузы – и что отец его также провел свои юные годы в ваших краях. Мне известно, что отец Рауля умер десять лет тому – и что между отцом и сыном были весьма натянутые отношения. Старший де Вержьен отличался весьма парадоксальными взглядами на жизнь. Столичный свет считался со знатностью его происхождения, у него были обширные знакомства, но его… его побаивались. Так каким он был, Амори де Вержьен, и как угодил в вашу галерею? – напрямик спросил Ла Карваль. - У Вержьенов были владения в Провансе – а я тогда, почти тридцать лет назад, был молодым священнослужителем в самом начале своей карьеры, - медленно произнес де Лансальяк, полуприкрыв глаза морщинистыми веками и возвращаясь мыслями к тем давно миновавшим временам. – Мы познакомились… и полюбили. Я до сих пор помню эти цветущие яблони и облетающие белые лепестки… Будь моя воля, я никогда бы не расставался с ним, но мы не всегда властны над своей жизнью. Амори женился на местной благородной девице, маркизе де Муши, и вместе с семейством перебрался в столицу, ко дворцу прежнего короля, Луи XV. Иногда он навещал меня. Он был красивым и заносчивым, высокомерным, гордым и тщеславным. Иногда мне казалось, он помешан на фамильной гордости. Амори вечно требовал от судьбы больше, чем она могла бы ему дать. Порой он с жестоким легкомыслием переступал через людские судьбы, лишь бы добиться желаемого. Амори де Вержьен ходил по земле так, словно он – некоронованный король, ведающий некую тайну. Мне никак не удавалось внушить этому гордецу мысль о том, что он – тоже всего лишь человек, пыль и тлен, творение Господне. А потом Амори умер. - Скончался отнюдь не старцем, но зрелым человеком, - Ла Карваль пришел к этому выводу, мысленно подсчитав приблизительные даты рождений де Вержьенов. Прокурор никак не мог отделаться от ощущения того, что, обрушив на него массу пикантных подробностей о своем бывшем любовнике, преподобный, тем не менее, что-то скрыл. Нечто значительное, на что Ла Карвалю следовало непременно обратить внимание – потому что она, эта тайна, была связана с нынешними днями, с убийствами и доносом на высочайшее имя. С той миссией, ради которой он, Кантен Ле Карваль, прибыл в Тулузу. – Отчего он умер, ваше преосвященство? - Разве Рауль де Вержьен не говорил вам? – попытался увильнуть от прямого ответа монсеньор, подбросив тем самым лишних дров в костер подозрительности прокурора. - Нет. Рауль весьма пренебрежительно относился к памяти отца, - холодно произнес Ла Карваль. Его разум спешно прикидывал так и эдак, Ла Карваль припоминал все, что Рауль де Вержьен когда-либо говорил о своем отце, проклиная себя за юношескую невнимательность – ибо вывод напрашивался только один. Плюнув на все экивоки, прокурор решил идти ва-банк. Он привстал, наклоняясь ближе к преподобному де Лансальяку, сверля его черными глазами, не говоря, но выплевывая слова: - Так где и при каких обстоятельствах отдал богу душу ваш Яблочный Ангел, монсеньор? В фамильном склепе есть ниша для его гроба, однако она пустует! Где его могила? Здесь, в Тулузе, под милыми вашему сердцу яблонями? Амори де Вержьен был не просто вольнодумцем и безбожником, он был еретиком и язычником! Он втянул в свое безумие сына, и тот умер, а вы – вы все знали и молчали! - Коли вы все знаете, сын мой, то нам не о чем говорить – вам известно более моего, - архиепископ Тулузский недаром занимал свой пост на протяжении стольких лет, и умел при необходимости быстро взять себя в руки. - Расскажите мне лучше о том, чего я не знаю. Например, о том, как на самом деле умер ваш друг и любовник, Рауль де Вержьен. - Кви про кво, святой отец! - ощерился Кантен. - Скажите правду - вы знали, что Амори - язычник? Вижу, что знали! Он... он убивал? - Как и его отпрыск! - страстно выдохнул святой отец, явно не желая смириться с очевидным. - И вы, как и я, не посмели поднять руку на человека, который вам дорог! Или вы сами убили своего любимого, Ла Карваль? Да? Сами, чтобы не отдавать дознавателям? - Рауль не убивал! - вскочил Ла Карваль, отшвырнув от себя кресло. Жалобно зазвенели чашки, сдавленно вскрикнул Франсуа. - Он был... был... Вы не представляете, что он сделал для меня! Если бы не он, я бы... Кантен зажмурился, вцепился скрюченными пальцами в волосы. «Нельзя ненавидеть жизнь лишь из-за одного подонка, - Рауль говорил тихо-тихо, отчего его слова обретали особый вес и смысл, намертво впечатываясь в мозг, - и мстить за это - глупость. Ведь ты мстишь самому себе... Нет, забыть нельзя, да и незачем - я верю, когда-нибудь негодяй получит свое! Но игнорировать воспоминание, задвинуть его в угол, будто ящик с пыльным хламом... Сделай это, Кантен, сделай. Ради себя, ради нас...» - Рауль никогда никого не убивал, - твердо повторил Ла Карваль. – Разве что на дуэлях. Он был лихой дуэлянт, капитан полка Руаяль-Аллеман... Он страшился одной мысли о том, что может уподобиться своему отцу. Де Лансальяк тяжело воздвигся над хрупким столиком, обеими руками опираясь на столешницу, качнулся вперед, будто пытаясь подавить Ла Карваля своей тушей: - Я удерживал его. Пока мог. Пока Амори любил меня. Не смейте попрекать меня этим. Кантен отвернулся, поднял кресло, опустился на алую подушку, бессильно уронив руки и голову. Франсуа хотелось подойти к нему, успокоить, пригладить растрепавшуюся черную гриву… - Значит, Амори был убийцей. Вот почему Рауль де Вержьен не хотел лишний раз даже упоминать его имя. А вы всегда были здесь – и десять лет тому, и двадцать… Он приезжал к вам, зная, что из-за любви к нему вы покроете все его преступления. Зачем, святой отец. Господи, зачем, как вы могли? - Он приезжал – да не ко мне, - монсеньор выбрался из-за стола, встал перед Ла Карвалем, неловко привалившись спиной к книжному шкафу. – Я так понимаю, о бастарде семейства де Вержьенов вы и слыхом не слышали? - О бастарде? – Кантен в изумлении вытаращился на преподобного. – У Рауля был брат? - Старший. Косвенным образом именно я повинен в его появлении на свет, - де Лансальяк смущенно откашлялся. – Перед свадьбой с маркизой Муши на Амори невесть отчего напала блажь: вдруг он, доселе знавший только любовь мужчины, не сумеет достойным образом выказать себя перед невестой? Я присоветовал ему найти себе подружку – не гулящую девицу, но кого-нибудь почище и поскромнее нравом. Амори, естественно, поступил по-своему. В те времена в нашей Опере блистала одна танцовщица, некая Ля Мишлен. Вот ее он и сделал своей любовницей. У них родился сын, его назвали Гийомом. Потом Амори уехал и, как это было у него в обыкновении, позабыл и про танцовщицу, и про ребенка. Я поддерживал их деньгами, устроил мальчика в школу при монастыре святого Бернара – и был весьма рад тому, что мальчик пожелал избрать душеспасительное поприще и принять постриг. Его рукоположили, он стал каноником в одной из наших церквушек – пока Амори не взбрела в голову блажь разыскать выросшего бастарда. Не знаю, чем он заморочил голову молодому человеку, может, пообещал признать его законным отпрыском… Гийом оставил Господа и вступил на кривую тропку… скажем так, семейных традиций. - И десять лет назад, когда в Тулузе подняла голову секта чернокнижников… - начал Ла Карваль. - Вина была на Гийоме и его отце, - криво усмехнулся преподобный. – Мне следовало отдать их властям, но я не смог. Гийома выслали в Кайенну. Я говорил с ним, пытался понять: зачем он сделал это? Гийом ведь рос добрым мальчиком, пусть и странноватым, но с чистой душой. Из его ответов я понял, что он оступился под влиянием Амори. Моему ангелу нравилось разрушать чужие судьбы. Он пролетал, касаясь людей черным крылом, предлагая им отравленные яблоки – и те не могли устоять. Но я не могу представить его с окровавленными руками, он – мой Яблочный Ангел с лепестками в волосах… - Значит, Гийом до сих пор в ссылке? – дотошно уточнил прокурор. – А Амори де Вержьен мертв? И десять лет все было тихо и спокойно, а с осени прошлого года снова начались убийства... Святой отец, вы уверены в своих словах? Что, если Гийом бежал – каково бы ни было его происхождение, он все-таки сын своего отца и его духовный последователь. В нем течет кровь аристократов, без него местные сектанты не решились бы возобновить ритуал! - Я уже ни в чем не уверен, - вяло взмахнул рукой епископ, будто недавняя яростная вспышка напрочь лишила его сил. - Ваш приезд всколыхнул болото, на поверхность всплыло все... все старые трупы... воображаете, что с ними стало за тридцать лет? - Предположим, Гийом в Тулузе, - задумчиво пробормотал Ла Карваль. – Где он может скрываться? Чем добывает себе хлеб насущный, не опасаясь, что его могут узнать? Каким навыками он обладал, какими умениями? - Мало ли в Тулузе темных личностей с неопределенными занятиями, - вздохнул де Лансальяк. – Гийом с детства был ценителем прекрасного. Он не был творцом в привычном смысле этого слова, живописцем, скульптором или литератором, но обладал врожденной способностью безошибочно отличать подлинные произведения искусства от подделок и фальшивок. Он ценил красивые вещи и красивых людей – любовью эстета, которому достаточно возможности лицезреть прекрасную вещь, не обладая ею. - Такому человеку прямая дорога к нам, в актеры, - робко подал голос Франсуа, о присутствии которого в гостиной как-то напрочь позабыли. - Что вы сказали, месье Моран? – вскинулся Ла Карваль. - Я сказал: бывший каноник, лишенный сана, и беглец из Нового Света может превосходным образом укрыться в странствующей труппе, - повторил Франсуа. – Мы охотно принимаем всех, лишь бы с лица был симпатичен, память не дырявая и язык хорошо подвешен. Нас не интересуют имена и документы. Мы согласны называть человека тем именем, которым ему угодно представляться. Мы не расспрашиваем о прошлом наших коллег по сцене – все равно солгут. - Мне нравится ваша идея, - молодой прокурор опомнился, придя в себя после столь неожиданного столкновения со своим прошлым. – Но в Тулузе по меньшей мере два десятка постоянных театров и невесть сколько гастролирующих трупп. Если я начну обходить их с отрядом полиции, слухи немедля расползутся по городу. Гийом, если он здесь, исчезнет. - Полагаю, возможностей столичного блюстителя закона достанет, чтобы выяснить, какая из трупп появилась здесь недавно, а какая обретается уже давно, - предложил Франсуа. – Актеры, как и прочие обыватели, платят налоги, представляют полиции списки лиц, входящих в труппу, и несут на одобрение в цензорат пьесы, которые они намереваются представить на сцене. Да, разыскиваемый вами человек мог изменить имя, но вы же знаете хотя бы его приблизительный возраст и какие-то приметы? Вычислите круг подозреваемых, а потом… - он пожал плечами, - а потом просто сходите и посмотрите, кто из них что представляет из себя. Возможно, вам удастся узнать искомую личность в лицо – если представители этой семьи были так похожи друг на друга. - Мужчина лет тридцати наверняка сыщется в любой труппе, - Ла Карваль разочарованно вздохнул. – Да и где гарантия, что мне удастся опознать его? Вот если бы нам удалось привлечь его некоей приманкой… - Но у нас уже есть одна приманка, будущая картина мэтра Эшавеля, - напомнил Франсуа. – Хотя… Можно соорудить и вторую. Распустить слух, якобы монсеньор разочаровался в вашем покорном слуге, со дня на день меня выставят прочь из дворца, и я вынужден искать места. Вы же сами говорили, месье прокурор – этим поклонникам то ли старых языческих богов, то ли Люцифера, то ли того и другого вместе нужны жертвы. Причем не первые попавшиеся, а обладающие определенными навыками и признаками, - Франсуа ужасно не хотелось заикаться о чем-то подобном, но его преосвященство сделал для него больше, чем кто-либо в мире, а долги рано или поздно надо отдавать. – Мне кажется, я обладаю нужными качествами. - Вы не девственник, - напомнил прокурор. – Хотя… это условие было непреложным только в былые времена, сейчас на него вполне могут закрыть глаза. Однако я категорически против того, чтобы месье Моран отправился болтаться по театрам в одиночку. Мы пойдем вместе. Я бывал в разбойничьих переделках и знаю, каково это, ждать удара в спину. Сдается мне, коли Гийом умудрился ускользнуть с кайеннской каторги, он вполне мог обучиться прятать нож в рукаве. Но, если месье Моран вполне может прикинуться актером, ищущим места, то в какой роли при нем выступлю я? - В древней и благородной роли «кота», - с невозмутимым видом заявил Франсуа. Предложение месье Морана не слишком удивило прокурора, но и сам думал о чем-то подобном – но его поразило выражение ясных глаз молодого актера. Он и не подозревал, что взгляд Франсуа может быть настолько циничным. Видение мелькнуло и исчезло, Франсуа Моран снова стал самим собой – любопытным и не лишенным сообразительности юнцом в прекрасно сшитом костюме, неотъемлемым дополнением гостиной его высокопреосвященства. – Эта роль, месье прокурор, самой природой создана из расчета на вашу внешность и нрав. Запрашивайте побольше, не забывайте ревниво поблескивать глазами – и вы запугаете всех в округе. Впрочем, пока наша задача – изобразить обычных людей в поисках работы. Сунемся к содержателям тех трупп, что прибыли в город не так давно. Дадим о себе знать, немного поскандалим там, польстим здесь – и посмотрим, какие круги по воде пойдут от брошенных нами камней. Что скажете, ваше преосвященство? Монсеньор де Лансальяк с самым серьезным и торжественным видом осенил их крестным знамением: - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, ступайте с миром, Христовы воины. - А честно захваченные трофеи можно пропить? – невинно поинтересовался Франсуа. Прокурор молча сгреб его за шиворот, сдернул со стула и выволок из гостиной, понимая – дай маленькому месье волю, и он до ночи будет пикироваться с преосвященным, оттачивая свое остроумие. - Какую бурную жизнь вы, оказывается, вели, мэтр прокурор! – заявил Франсуа, едва за ними закрылись бело-золотые высокие створки. – Я потрясен до глубины души. - И будете потрясены еще больше, коли не догадаетесь придержать язык за зубами, - огрызнулся Ла Карваль. – Это моя жизнь и мое прошлое. Я буду очень огорчен, узнав, что кто-то за мой спиной распускает слухи. Ведь вы, месье Моран, не хотите стать жертвой моего огорчения и пасть в самом расцвете сил и творческих устремлений? - Не хочу, - понятливо закивал головой Франсуа. – Клянусь, господин прокурор, я буду нем, как надгробие. Шарлю тоже ни словечка? - Ни единого, - потребовал Ла Карваль. Сам не понимая, отчего он не желает втягивать отца д'Арнье – ведь надменный священник относился к числу людей, заслуживших некоторое доверие прокурора. Но, выбирая между Шарлем д'Арнье и Мораном, месье прокурор предпочел видеть в роли конфидента болтливого и неугомонного актера. Не раз убедительно доказавшего, что в его голове между ушами с сережками фальшивого золота природа вложила немного ума и житейской сметки. – Мне не придется повторять дважды? - Когда мы отправимся в священный поход? – ответил вопросом на вопрос Франсуа. - После завтрашнего сеанса позирования у мэтра Эшавеля, - решил Ла Карваль. – Я как раз наведу справки, так что нам не придется плутать по улицам в поисках нужного заведения. Принадлежности, необходимые для создания сценических образов, Франсуа держал в небольшом сундучке, обитом по углам позеленевшими медными накладками и купленном по дешевке на сельской ярмарке. Стоило поднять крышку с вделанным в ее изнанку посеребренным зеркальцем – и сундучок распадался на десяток внутренних ящичков, в которых Франсуа хранил разноцветный грим, пудру, мушки, румяна и прочие нужные вещицы. Иногда актер со смешком думал, что содержимому его сундучка позавидовала бы искушенная столичная красавица – хотя косметика парижской дамы наверняка была куда получше и подороже. - Маленькие чудеса своими руками, - Франсуа дружелюбно кивнул своему отражению, появившемуся в мутном стекле. После утомительного сеанса в Цветочном Зале актер удалился в свои комнаты, ожидая появления Ла Карваля и коротая время в ожидании прокурора тем, что творил себе новое лицо. Вроде бы не делая ничего особенного: всего лишь изменив природный золотистый цвет кожи на более бледный. Подчернив ресницы, взмахами напудренной заячьей лапки придав скулам более плавный изгиб, подкрасив губы и небрежно-рассчитанным движением прилепив крохотную мушку. На первый взгляд он оставался тем же самым Франсуа Мораном - и вместе с тем неуловимо изменился, смахивая на девицу, вырядившуюся в мужской камзол и небезуспешно пытающуюся сойти за юношу. В нем появилось то, чего раньше не было - или не бросалось в глаза. Дразнящая воображение неуловимая изысканность, капризная бесполость - или обоеполость?.. - Красотка, - незаметно проскользнувший в дверь Ла Карваль, подойдя к актеру сзади, положил ему на шею ладонь. Смуглые пальцы охватили горло, как ошейник – Кантен погладил мизинцем ямочку у ключиц Франсуа. Не сжимая, лишь любуясь в зеркале силой своей руки и нежностью кожи, к которой она прикасалась. Ла Карваль вдруг испытал приступ острого, неподвластного рассудку желания – но ему хотелось не ласкать и лелеять, а стать полновластным хозяином молодого человека. Отнять Морана у его преосвященства и отца д'Арнье. Привезти в Париж, превратить юнца в своего домашнего любимца, которого можно наряжать в шелковые ошейники, купать и расчесывать, баловать и наказывать. Безжалостно и сладко наказывать за малейшие провинности – ставить на колени, заставлять целовать ноги и просить о помиловании. Конечно, он был бы снисходительным властелином, прощая и соглашаясь принимать от любимца в благодарность за свою доброту самые изысканные и разнузданные ласки. Моран, конечно, поупрямился бы для приличия, но согласился бы с тем, что жизнь в столице под покровительством прокурора Шатле не лишена определенных преимуществ. Отражение Франсуа в мутном серебре опасливо вскинуло потемневшие от настороженного испуга глаза. Ему хотелось попросить Ла Карваля убрать руку, едва заметно сжавшую его горло, но не достало решимости. Франсуа привык к тому, что все, происходящее с ним в последнее время, творится на более-менее добровольной основе, что Шарль и даже преподобный отпустят его сразу же, как только он об этом попросит, и не причинят ему боли сверх той, что является необходимой частью удовольствия. Но Ла Карваль... Ла Карваль мог и не отпустить, несмотря на протесты и мольбы. Просто потому, что столичному прокурору было бы глубоко на это наплевать. Он пожелал заполучить красивую игрушку - и игрушка могла бы орать до посинения и сорванного голоса, это ничего бы не изменило. Это пугало. И странным образом возбуждало. Прежде к Франсуа так не относились. - Так куда мы пойдем, месье прокурор? – с нарочитой бодростью осведомился он. Ла Карваль так и не убрал руку, подушечка его пальца касалась нервно и часто забившейся жилки, то прижимая ее, то отпуская. - Хотелось бы заранее знать, что меня ждет. - Театры с труппами постоянного состава нас не интересуют, - ответил Ла Карваль, поймав в зеркале взгляд молодого человека и забавляясь его невольным испугом. – Прочие теряют и приобретают новых актеров с достаточной регулярностью, чтобы искать Гийома Ля Мишлен или Гийома де Вержьена в любом из них. Однако полиция разузнала для меня кое-что интересное. В Тулузе существуют три труппы, не гнушающиеся представлениями для местной аристократии. Директора и владельцы уверяют, что это – не более, чем пасторальные этюды и музыкальные номера. Ха, так я и поверил! Детские сказочки на ночь для компании подвыпивших, горячих мужчин? Как бы не так! Вот эти театры мы и навестим прежде всего, - рука неохотно разжалась, а вот ощущение живого горячего ошейника осталось, не желая пропадать даже после того, как Франсуа украдкой потер шею. - Надо бы подумать, какими именами мы представимся и что расскажем о себе, - начал Франсуа, когда они покинули архиепископскую резиденцию и зашагали через шумную рыночную площадь. – Биография в подробностях обычно никого не интересует. Чаще спрашивают о том, что мы умеем, в чем играли, где служили да почему ушли. Франсуа сегодня выглядел довольно невзрачно: никаких переливчатых муаров и дорогих кружев с золотой нитью. Зеленый суконный сюртучок, штопаные чулки, потрепанные манжеты, туфли с потрескавшимся лаком и дешевыми камнями на пряжках. Но, как ни странно, в этом наряде месье Моран казался более естественным, чем в дорогих нарядах, заказанных у лучших портных Тулузы и оплаченных его преподобием. И вел себя иначе, более развязно и уверенно в себе. - Мне даже врать лишний раз не нужно. Я – Франсуа … Франсуа де Лис. Моя труппа распалась в марте этого года по причине отсутствия сборов, а случилось это в Фуа. Я истратил свою долю и добрался в Тулузу. Участвовал в Цветочном Фестивале, занял второе место. Прожил лето у покровителя, не сошелся с ним характером, нынче ищу новую крышу над головой. Предпочитаю комедию, но могу потянуть и трагедийные роли. Вот и все, - он прихватил с лотка уличной торговки яблоко и с хрустом впился в него зубами. – А кем станете вы? В облике Кантена Ла Карваля почти ничего не изменилось. Прокурор лишь сменил мундир на недорогой цивильный камзол темно-синего оттенка. Черные волосы аккуратно собраны в хвост, шпага оставлена под присмотром ординарца. Ла Карваль мучился, вынужденный расстаться с ботфортами, куда легко прятались широкие охотничьи ножи, и расхаживать в туфлях с серебряными пряжками. Теперь ему приходилось постоянно следить за жестами, ибо пристегнутые под рукавом на правой руке ножны при любом неосторожном взмахе так и норовили выскользнуть из-под обшлагов. Кантен волновался за безопасность своего спутника, и за собственный вид – удастся ли ему правдоподобно изобразить актера без ангажемента? - Я знаю репертуар парижского Варьете, - сумрачно пробубнил Ла Карваль. – Кусок из Расина, кусок из Мольера. Моя коронная роль – статуя Командора. Мне поверят? - Что я делаю в обществе этого сомнительного дарования? – Франсуа горестно возвел глаза к ясным небесам и запустил огрызком яблока в общественный фонтан. – Помнит наизусть все песенки столичных кафешантанов, а с виду смахивает на трактирного вышибалу! Слушайте, у вас ведь наверняка есть десяток собственных имен на выбор, - Франсуа довольно зло намекнул на благородное происхождение Кантена де Ла Карваля, получившего при крещении десяток имен. – Или будем проще, оставим вас Кантеном? Вот мой дружок Кантен. На сцене он просто зверь. Порвет публику в клочья своим талантом изображать третью слева колонну. Кстати, из каких вы краев родом? - Ни за что! – возопил столичный гость, невольно привлекая внимание мирно шедших по своим делам прохожих. На его лице читался самый настоящий ужас. – Никаких намеков на мою подлинную суть! Если до нее дойдут слухи, я пропал! Она меня поедом съест! - Вы о ком? – опешил Франсуа. – О ваших ревнивых столичных подружках или о драгоценной мамаше? - Да, о моей маменьке! – с вызовом ответил Ла Карваль, совершенно деревенским жестом упирая руки в бока. – О мадам де Ла Карваль, которая держит в своем кулачке всю округу и у которой по пятницам собирается весь магистрат! Я совершенно не собираюсь испытывать ее доброту и кротость… ибо до моей женитьбы она – главный распорядитель отцовского состояния. - Ну так женитесь поскорее, за чем дело стало? – Франсуа быстрым жестом взъерошил кудрявую челку. – Так как же мне называть своего телохранителя и сутенера? Жан Пари сойдет? Настолько просто, что даже такой тупица, как вы, запомнит, - он увернулся от подзатыльника и рассмеялся. – Слушайте, я уже начинаю бояться вашу почтенную маменьку. Не из-за ее ли методов воспитания вы и стали… таким? - Убью, - добродушно посулил Кантен. – Ну-ка соберитесь, месье Моран. Мы пришли. Первая из числившихся в кратком списке господина прокурора подозрительных трупп арендовала внушительного вида здание в северном квартале Тулузы, под бывшей крепостной стеной. Переговоры с содержателем труппы, занимавшим пыльную душную комнатушку под самой крышей шли больше часа, но не привели ни к чему. Франсуа едва не отбил ногу, пиная Ла Карваля в лодыжку, чтобы тот не шел напролом и не навязывал свой товар с такой откровенностью. Владелец труппы явно побаивался визитеров, ловко уходя от прямых ответов, не соглашаясь, но и не отказываясь напрямую, но в конце концов заявив, что и предложенная цена слишком высока, и вообще он подобными делами не занимается. «Жан Пари», судя по выражению лица, был готов вот-вот вспылить, и Франсуа принялся старательно подталкивать спутника в сторону выхода. Директор труппы попридержал актера, пробормотав на ухо: - Загляни как-нибудь один, без этого своего убийцы… - Я все слышу! - рявкнул Кантен, хватая директора за грудки, - да я тебя, мразь, сейчас по стенке размажу, сейчас ты у меня половицу жрать будешь, гаденыш, ты у меня... Наваляв руководителю театра «по мордасам» в лучших традициях парижского Двора Отбросов, Ла Карваль вылетел из театра, на ходу вытирая ладони о сюртук: - Мерзкая тварь! Даст Бог пережить задуманное, я лично его вертеп подпалю! Ну... что, идем дальше? Похоже, здесь никто ни о чем не знает, иначе бы директор позвал... хммм... заинтересованных лиц! - Месье Ла Карваль, вы намерены демонстрировать этот номер во всех балаганах, где мы побываем? – возмущенно заявил Франсуа. – Еще одна такая выходка, и я никуда с вами не пойду! Да, говорил, что нам нужно пустить о себе слухи. Но не такие же, после которых от нас будут шарахаться и захлопывать перед нами все двери! Кантен, неужели держать себя в руках - настолько сложное и непривычное для вас занятие? - Я буду сдержан, хотя обещать ничего не могу, - буркнул молодой прокурор, - думаете, мне так просто изображать преступника? Да еще такого... Но, ничего - они мне за все заплатят! - мстительно прошипел он, погрозив кулаком в пространство. Следующую остановку господа авантюристы сделали на широкой, но грязноватой улице святого Оноре. Им пришлось пройти улицу из конца в конец, прежде чем Франсуа углядел над аркой одного из непритязательных зданий жестяную вывеску. Упитанная белорозовая ангелица, раздувая щеки, трубила в изогнутый рог, извергающий цветы и золотые монеты. Под ее ногами изгибалась надпись «Театр Фортуны». «Так вот ты какая, мадам Удача», - подумалось Франсуа, когда, миновав темный и гулкий вестибюль, они поднялись по скрипучей лестнице в кабинетец, обильно уставленный мебелью поддельного красного дерева с латунными головами Медузы. Ла Карваль, войдя в роль торговца живым товаром, покрутил носом, отверг предложенную кушетку фривольного вида, и опустился на массивный табурет. Вместо шпаги прокурор взял с собой хлыст – чтоб уж совсем не ходить с пустыми руками – и теперь постукивал им по ножке табурета. Хозяином «Театра Фортуны» оказался немолодой, одышливый человек в смешной бородке и усах а-ля Луи Тринадцатый, проворный в движениях и озирающий посетителей маслянистыми глазками. Его камзол, сшитый из недурного бархата, нуждался в изрядной чистке, кружева – в стирке и штопке, но в целом директор театра, господин Шосселен, служил неплохой рекламой своего заведения. - Это мой… кузен, - без вступления заявил Ла Карваль. – Прекрасный актер, ваша милость. И трагедии, и комедии, и все, что пожелаете – разве что медведей не дрессирует! - Будь и вправду у меня такой родственничек, я бы удавился, - блеснул короткой и язвительной улыбкой Франсуа. Садиться молодой человек не пожелал, кружил по кабинету, остановившись наконец за спиной Ла Карваля и бесцеремонно облокотившись на широкое плечо прокурора. - На самом деле вот мой дрессированный медведь. Умеет ходить на задних лапках и рычать по приказу. Иногда его рычание сходит за разумную речь, но слушать его не советую. Несет всякую чушь, хотя в данный миг глаголет истину - мы ищем работу. Тяжелые времена, недовольство властей и зависть профанов, неспособных оценить подлинное мастерство, - еще одна улыбка для хозяина и возможного работодателя, легкая и острая. - Да, так о чем бишь мы... Я Лилия. Франсуа де Лис. А это просто говорящая зверюга по кличке Жан Пари, - он пощекотал ногтем шею Ла Карваля, отдернув пальцы за миг до меткого шлепка. - С перчиком! Каков? – Ла Карваль ощерил в улыбке белые клыки. – Просто находка для дельного человека. Бесценный клад! Слышали, как бойко болтает – может загнуть не хуже, чем благородный. А уж всякие там танцы и прочие дамские штучки – только скажите. Прокурор цедил слова презрительно, расхваливая свой живой товар, как торговец выхваляет свежую говяжью вырезку. За дверью мелькнул чей-то любопытный глаз, Кантен слегка напрягся - от этого места веяло чем-то нехорошим, и молодой прокурор был благодарен Франсуа за шутки - скованность и волнение слегка отпускали. Директор труппы внимал панегирикам Ла Карваля со сдержанным интересом, кивая в особо эффектных местах в знак того, что предложение и впрямь недурно. - Я так понимаю, сударь, вы гарнитура со своим кузеном не составляете? - полюбопытствовал он наконец. - За отдельную, весьма высокую плату и только для истинных ценительниц прекрасного, - Франсуа вовремя увернулся от тычка рукоятью хлыста под ребра. Он не хуже прокурора понимал, что вместе с господином директором их разглядывает и оценивает еще кто-то. Возможно, принятие решения зависело именно от этого «кого-то», предпочитавшего оставаться за дверью. Но удушающего запаха прелых листьев в воздухе не ощущалось, и Франсуа старался оставаться спокойным, ведя положенную ему линию - развязный юнец, которому порой позволяется дразнить своего господина. Но в меру, исключительно в меру. - Если клиентка понравится, - вульгарно хмыкнул Ла Карваль, - обещаю поделиться с вами... десятью процентами с дохода. Плату за птенчика - всю мне отдавать, прямо в руки. Да не забудьте - стол и постель за ваш счет! Кстати, если малыш вдруг пожалуется, что с ним плохо обращались, не взыщите, - прокурор угрожающе набычился и жестко щелкнул плеткой по давно немытому паркету: - Я свое добро в аренду сдаю, а не в вечное пользование. И хочу вернуть его в потребном виде. Так что намерен следить. Понятно? Глаз в дверной щелке мигнул и створка приоткрылась шире. - Да не торопитесь, я еще не сказал, что беру, - пожал плечами директор, - что вы, право, так спешите... Изложите толком, каковы ваши условия, чтобы мы могли избегнуть в будущем досадных недоразумений. - Мне причитаются шестьдесят ливров в месяц, независимо от, - зачастил Франсуа. - Кроме того - никаких представлений с участием животных, свободные дни и... - он оглянулся на приоткрывшуюся дверь и шагнувшего в кабинет человека. С виду – немногим старше Ла Карваля, среднего роста, стройный и очень изящного сложения. Никакой актерской небрежности и вульгарной дешевой роскоши в одежде. Смахивает на клерка процветающей компании, а припудренный и тщательно подвитый паричок серо-серебристого оттенка дорогой английской выделки. Обманчиво-рассеянный взгляд, глаза, как показалось Франсуа, зеленоватого оттенка. Незнакомец мимоходом кивнул Ла Карвалю, словно не заметив его устрашающих манер, и потребовал: - Прочтите нам что-нибудь краткое, месье. Что угодно, по вашему выбору. Голос у него оказался неподходящим для сцены – тихим, хрипловатым, словно бы после болезни, или сорванным. Прокурор на миг растерялся, мучительно соображая, что преподнести вниманию незнакомца. Краткое… Не Лафонтеновы же басни ему читать? - Корнель, - нагло объявил Кантен, воздвигаясь с табурета во весь рост, - отрывок из монолога Сида. Прочесть ему удалось не более десятка строчек – незнакомец с тихим голосом оборвал декламацию, отрицательно мотнув подбородком и вынеся приговор: - Не годится. - Рийоль, да погоди же, - запротестовал содержатель театра, неловко выбираясь со своего места. - Я сказал, на большую сцену не годится, - в хрипловатом голосе прозвучала ирония. – Можете называть меня мэтром Рийолем, в этом балагане я занимаюсь подбором персонала. Так вот, несмотря на свою исключительную фактуру, на сцену месье Жан не годится. А вот к меценатам… - зеленоватые глаза чуть прищурились, последовало новое распоряжение: - Поцелуй его. Поцелуй как следует, - тонкий палец с аккуратно подпиленным ногтем указал на Франсуа. Это было куда проще и приятнее, чем выковыривать из трясины памяти давно забытые рифмованные строки. Ла Карваль бесцеремонно сгреб ойкнувшего Франсуа за плечо, обхватил за талию, вынудив, словно в па раскованного танца, изогнуться и далеко отклониться назад. Франсуа послушно запрокинул голову, кладя руки на плечи Кантена. Расслабился, приоткрывая губы, пропуская внутрь упругий язык. Подаваясь навстречу, чуть поворачивая голову, чтобы Ла Карвалю было удобнее, нежно прикусывая его губы, замирая под звуки часто колотящегося сердца - и продлевая поцелуй сколь угодно долго, позволяя остальным глазеть на их слияние. Их не прервали, позволив закончить поцелуй и отступить в стороны. - Дилетанты, что тот, что другой, - узкий рот мэтра Рийоля чуть скривился. – Но у Лилии хотя бы есть опыт. Итак, наши условия. Мы берем молодого человека на месяц испытательного срока с жалованьем сорок ливров. Ближайшее представление, в котором ему предстоит участвовать, состоится через две недели. Мы поняли друг друга? – он впервые взглянул на Ла Карваля в упор. - Сотня, - немедленно откликнулся прокурор вставая и надвигаясь на миниатюрного Рийоля, - и я буду рядом, чтобы все у меня на глазах... понятно? И чтобы клиенты были из приличных, не шваль, вроде тебя. Половину сразу вперед, вот так-то! Кстати, отчего так долго – две недели? Паренек застоится. - Застаиваются лошади в конюшне, вода в болоте и мысли в твоей голове, благо их там не слишком много, - все тем же бесстрастно-хрипловатым тоном отозвался совладелец труппы. Угрозы оставили его равнодушным, как и опасная близость Ла Карваля. – Полсотни и треть вперед, а не согласен – ступай искать другого покупателя. Твой кузен совершенно ни к чему не готов. Понадобятся не недели, а месяцы, чтобы обучить его чему-нибудь толковому, кроме как улыбаться в нужный момент и не кривиться под клиентом - а ваше присутствие будет тут совершенно излишним. Впрочем, коли вы так дрожите над своим якобы родственничком... – мэтр Рийоль пожал узкими плечами. - Присутствуйте, но постарайтесь, чтобы от вас не было шума. Никакой кормежки и крова за наш счет, пока я не увижу вашего подопечного в деле. Первая репетиция завтра в четыре часа, опоздавшим не завидую, - он ловко просквозил мимо Ла Карваля к выходу, задержавшись лишь для того, чтобы провести пальцем по скуле Франсуа. - Слишком много пудры, и не твой цвет, - сухо высказал он свое мнение. - Завтра подберем получше. - Я еще подумаю! - гаркнул ему вслед прокурор и ухмыльнулся, - индюк надутый, вот ведь хозяин выискался! А ты что же, - накинулся Кантен на директора, - что молчишь-то? Вот возьму и вправду уйду к конкурентам твоим... наплачешься ведь! Где еще сыщешь такую пташку? Знаешь, какой он горячий? Я его вместо перины и одеяла использую, и ни разу не простудился! Пошли, Франсуа, порыскаем еще, а то на твои духи в месяц больше уходит, чем этот недомерок предлагает… Господин Шосселен выкрикнул им в спины напоминание не опаздывать. На улице месье прокурор погрузился в глубочайшую задумчивость. Шел, метко сбивая кончиком хлыста последние цветы с ветвей шиповника, испытывая своим молчанием терпение спутника – пока Франсуа не выдержал. - Ла Карваль, ну скажите хоть что-нибудь! - Мы вернемся сюда завтра, - рассеянно отмахнулся прокурор. Увидел полный разочарования взгляд юноши и смягчился: - Франсуа, в кои веки я не знаю, что вам ответить. Это место кажется мне подозрительным – его владелец и его помощник даже не скрывают, что подбирают молодых людей для ублажения страстей неких, как они выразились, меценатов. Вы обратили внимание – они даже не попросили вас прочесть что-то, показать свои таланты. Вы устраивали их и так, таким, каков вы есть. Кто знает, может, в числе прочих они поставляют жертвы и нашей неуловимой секте? Завтра мы увидим труппу, расспросим, попробуем вызнать больше – ибо иных зацепок у нас все равно пока нет. - А что насчет лиц? – не отставал Франсуа. – Эти двое, месье Шосслен и месье Рийоль, они не напомнили вам ваших знакомых? - Месье Рийоль подходит по возрасту, - неохотно признал Ла Карваль. – Есть в нем что-то такое… скользкое. Но поймите и меня, Франсуа: я не в силах с первого взгляда дать точный ответ. Гийом, как мы знаем со слов преподобного, был старшим братом Рауля де Вержьена. У них был один отец, но разные матери. На миг мне показалось, что в облике месье Рийоля есть нечто общее с Раулем, но… Может, я пытаюсь убедить в этом сам себя, выдавая желаемое за действительное? Уж кого месье Рийоль точно не напоминает, так это человека, способного на рискованный побег через океан. Я не знаю, Франсуа. Надо присмотреться получше. - По мне, так ни тот, ни другой не похожи на Яблочного Ангела с картины преосвященного, - высказал свое мнение месье Моран. Актера донельзя обрадовало решение Ла Карваля вновь навестить «Театр Фортуны» – значит, он вернется к своему ремеслу, может быть, вновь выйдет на сцену! Эта подспудная радость сделала Франсуа на редкость убедительным, когда он предложил месье прокурору не спешить вернуться обратно во дворец, но прогуляться по городу. Ла Карваля, похоже, так удивило это неожиданное предложение, что он согласился. «Прогуливаться» в представлении Франсуа означало: идти, куда глаза глядят, сворачивая в приглянувшиеся кофейни и лавки, пикируясь и обмениваясь остроумными замечаниями, возводя шаткие конструкции предположении и догадок, и разрушая их одним прикосновением пальца. Ла Карваль немного развеселился, Франсуа зеркалом отразил настроение спутника, пытаясь заставить того позабыть о тайной стороне жизни Тулузы и жить только сегодняшним днем, радующим душу, разделенным на двоих. В резиденцию загулявшая парочка вернулась под вечер, с невысказанным, но витающим в воздухе намерением провести ночь вместе. Надежды месье Морана не сбылись: стоило им с Ла Карвалем перешагнуть порог, как его перехватил ливрейный. С пожеланием его высокопреосвященства немедля увидеть месье Морана, как только тот вернется из города. Нет, только месье Морана, господину прокурору велено передать наилучшие пожелания и успехов в его нелегком труде. - Примите мои извинения, Ла Карваль, - разочарованно пожал плечами Франсуа. – Мои визиты к преподобному обычно затягиваются до рассвета. Простите – и не ждите. И не надо так укоризненно на меня смотреть. Всякий зарабатывает на свой яблочный пирог, как может, - актер улизнул, заглядывая по дороге в зеркала и репетируя приязненную улыбку. Поблекшую в тот миг, когда за ним закрылись двери апартаментов его преосвященства – ибо Франсуа узрел преподобного, закутанного в свой любимый халат, а на свет Божий извлечен ларчик с эротическими игрушками, а столик в качестве компенсации заставлен сластями. Нет смысла капризничать и возражать, его эминенция в своем праве. Кто платит за ужин, тот и ведет барышню в постель. Он честно попытался сохранить на лице улыбку, шагнув навстречу, позволив монсеньору обнять себя. Вдохнув смесь благовоний и стареющего человеческого тела, окружавшую преподобного, и прижавшись к обширному чреву под расшитым шелком. - Ты весь пропах табаком и уличным дымом, - де Лансальяк брезгливо наморщил нос. – Да еще и дешевые марципаны, фу. Где тебя носило? Сними эти тряпки немедленно. - Ла Карваль рыскал по Тулузе в поисках подозреваемого, я составлял ему компанию – чтобы его не обижали, - Франсуа потерся подбородком о плечо его эминенции, не торопясь, впрочем, разоблачаться. – А потом мы невинно гуляли по городу, заглянув в пару кофеен. Из месье прокурора и вправду вышел на редкость очаровательный «кот». В духе Вийона и старых добрых времен. Мы наткнулись на местечко под названием «Театр Фортуны»… и мой сутенер запродал меня тамошним владельцам, сочтя их подозрительными. Всего на две недели, - торопливо добавил месье Моран, заметив искорку неудовольствия в глазах преподобного. - Всего две недели, - устало покивал головой монсеньор. От этого движения его бархатная шапочка соскользнула на один бок, и де Лансальяк раздраженно поправил ее. – Не стану скрывать, сын мой, это мне не нравится. Сперва разговоры о том, что тебе не по душе в моей золотой клетке, теперь ты подыскал себе место в труппе… Да-да, я знаю, что ты хочешь сказать, - он прижал толстый палец к губам Франсуа, пресекая готовые вырваться возражения. – Ты делаешь это ради меня, и я благодарен. Но прошу тебя - не увлекайся, дитя мое. Не увлекайся, - де Лансальяк потянул за кончик шарфа-галстука Франсуа, удивленно приподняв бровь при виде нового украшения. Шею актера плотно облегала бархатная ленточка с топазом овальной формы. - Безвкусица, - оценил приобретение Франсуа преподобный. – Как и весь твой наряд, включая штопаные чулки. - Конечно, штопаные, - возмутился актер. – Если я ищу работу, откуда мне взять пару настоящих английских чулок, стоящих половину моего будущего месячного жалования? – он выскользнул из рук преосвященного, прислонившись бедром к столику с лакомствами и неторопливо разоблачаясь, роняя вещь за вещью на пол, и лукаво косясь на месье Роже из-под полуопущенных ресниц. - Иди сюда, - потребовал де Лансальяк. – Повернись. Франсуа приблизился к креслу, приподнявшись на цыпочках и забросив руки за голову. Выгнувшись и терпеливо дожидаясь, когда обманчиво неловкие и неповоротливые пальцы преосвященного распустят завязки на его панталонах. Де Лансальяку нравилось спускать с Франсуа кюлоты и подштанники - то осторожно стягивать, обнажая его пядь за пядью, то резко сдергивая, оставляя его наготу доступной и неприкрытой. Сегодня он развернул молодого человека спиной к себе, неторопливо снимая с него одежду и с чувством целуя гладкую кожу. Франсуа поневоле вздрагивал, не зная, куда в следующий миг прикоснутся губы преподобного, но не решаясь оглянуться. Переступив с ноги на ногу, он выбрался из панталон, и, подцепив скользкую тряпочку пальцами ноги, отбросил их подальше. - Когда-нибудь ты все-таки сбежишь от меня, - с невеселым вздохом предрек его преосвященство. – Но пока ты еще здесь, встань-ка на колени и открой ротик. «Может, не надо?» - чуть было не взвыл в тоске Франсуа. За последние дни ему не раз приходилось брать в рот – но то были молодые, полные сил и страсти мужчины, а не старик, годящийся ему в деды, чье достоинство, несмотря на усердие Франсуа, почти всегда оставалось уныло обвисшим. Преподобный его не винил: против природы не попрешь. Достаточно того, что порой маленькому месье Морану удавалось раздуть в давно погасшем очаге скудное пламя. Он опустился на колени. Как его научили, не торопливо рушась горсткой костей, но словно бы стекая вниз, на пол. Смотря снизу вверх на восседавшего в кресле монсеньора, ожидая следующего приказа - внимательное, чуткое создание, научившееся не спорить, когда нужно. - Незавидное лакомство для такого сластены, как ты, но уж постарайся, будь любезен, - преосвященный положил ладонь на его затылок, пригибая к себе, а свободной рукой раскинул в стороны полы халата, открывая взору свое некогда грозное орудие. Франсуа сглотнул - как назло, в глотке пересохло, а действовать сухим ртом и шершавым языком - не самое лучшее из удовольствий. Наклонился под тяжестью лежащей на затылке ладони, упираясь ладонями в резьбу на ножках кресла, обхватывая вялую плоть губами и теребя кончиком языка. «Безнадежно», - актер старался, припоминая мелкие уловки, которым обучился теперь: осторожно прикусить, вытянуть, всасывая в себя, будоража язычком. Терпеливо, раз за разом повторяя попытки, пытаясь выбить искру давно стершимся кремнем. Не обращая внимания на то, как ноет согнутая спина и болит горло. Снова и снова, прислушиваясь к тяжелым, утробным вздохам над головой, ожидая хоть малейшего отклика от увядшего достоинства. Стараясь не допускать к себе мыслей, насколько это отвратительно со стороны, и что подумали бы Шарль или Ла Карваль, застань его за таким занятием. Впрочем, д'Арнье прекрасно бы его понял. А столичный прокурор бы понимающе скривился: мол, чего только не сделаешь за пригоршню ливров, и старика с превеликим усердием ртом ублажишь. - Безнадежно, дитя мое. Даже от твоего сладкого ротика нынче никакого толку, - де Лансальяк легонько оттолкнул его в лоб кончиками пальцев. - Достаточно. Дьявольщина! Что бы я ни отдал за то, чтобы ты хныкал и вертелся подо мной, как под Ла Карвалем или Шарлем! - Простите меня, - Франсуа отодвинулся, присев на пятки и сложив руки на коленях. Невольно утер губы ладонью, мысленно выругавшись: черт, старался не менее получаса, аж язык онемел и горло перехватывает, но в ответ - ничего, старая дряблая плоть оставалась полностью равнодушной к его трудам. - Они молоды, мне с ними легче и проще... Вы ведь не станете продавать душу ради возможности поиметь приглянувшегося юнца? - наполовину в шутку, наполовину всерьез заметил он. – Не то Ла Карваль внесет вас в список подозреваемых и откроет на вас охоту. - Может, оно было бы и к лучшему, - равнодушно отмахнулся преподобный. – Вот что, давай-ка попробуем поменяться местами. - Что?! - до Франсуа запоздало дошел смысл предложения его высокопреосвященства, и темные, словно выведенные широкой кистью брови актера взлетели вверх. - Вы хотите взять у меня?.. Месье Роже, не надо так шутить! - Ты сомневаешься в моих талантах? – де Лансальяк похлопал его по задику, как норовистого жеребенка по крупу. - Вот только как бы нам устроиться?... Проклятое брюхо. Ага, придумал. Я лягу, а ты встанешь надо мной на коленках, заодно и за кровать сможешь придержаться. - П-постельная акробатика, - с легким отвращением пробормотал Франсуа, слишком живо представив картинку возможного соития. - Не-ет, я так не смогу. Может, мне проще на стол лечь? - Как бы меня не привлекала мысль попробовать тебя на вкус, ты говоришь с человеком, который не застегивал самостоятельно башмаки вот уже семь лет, поскольку не может нормально наклониться, - с едким смешком заметил преподобный. - Ладно. Хорошо. Вам виднее, - Франсуа зажмурился, пытаясь прогнать жуткое видение и удержаться от истерического смешка в самый неуместный момент. Юркнул на широкое ложе, перекатился, привычно демонстрируя себя. Подумав о том, что белье, конечно же, давно сменили, но терпкий запах разгоряченных тел остался, щекоча ноздри. Или Франсуа обонял его только в воображении, и аромат их с д'Арнье и Кантеном яростной запретной любви давно был перебит дымком ароматических свечей? - Вот и умница, - Лансальяк сбросил халат на пол и лег, сдвинувшись к изножью, чтобы Франсуа было где примоститься. Прикусив губу, чтобы не начать протестовать или хихикать, как безумец - Франсуа постарался выполнить все, что от него хотели. Ощущая себя марионеткой в руках опытного кукловода, дергающего за нитку и перемещающего покорные ручки-ножки игрушки. Вцепился мертвой хваткой в резное изголовье постели, прижавшись лицом к изгибу локтя, только бы не видеть ничего - и не вспоминать потом. Ощутив мясистые, пухлые ладони на напряженных бедрах, настойчиво потянувшие его вниз - и влажное, горячее прикосновение чужого рта к головке наполовину приподнятого достоинства. Было совершенно очевидно, что последний раз монсеньор де Лансальяк предавался этой галантной игре столь давно, что успел изрядно подзабыть, как именно это делается, пару раз слегка задев зубами Франсуа за трепетное. Однако со временем вспомнил, и управлялся с достоинством любовника вполне ловко, не забывая одновременно ласкать его рукой. Если зажмуриться и не задумываться о том, кто это делает - вполне терпимо, рассудил Франсуа. Он довольно быстро поймал ритм, устраивающий преподобного. Тело охотно откликнулось на ласку привычным и недвусмысленным образом. Де Лансальяк издал нечто вроде довольного медвежьего урчания, поняв, что его усилия не пропадают даром, Лилия не упрямится и отзывается его стараниям, да еще как! Франсуа послушно двигался, стараясь помнить, что не следует погружаться слишком глубоко. Выгибаясь под оглаживающими крестец и распадок между ягодицами ладонями, порой касающимися трепещущей дырочки, ахая и ощущая себя почти состоявшейся шлюхой - готовой без капризов выполнить любую прихоть клиента. Де Лансальяк остановился как раз в нужный момент - когда у Франсуа стояло колом, в животе ныло, по телу вот-вот должна была пройти дрожь освобождения, а в голове клубился туман. Чтобы достигнуть своей вершины, ангел согласится на все. - Теперь вставь его мне, золотой мой. - Не надо, ну пожалуйста... - Франсуа не был уверен в том, что произнес свою мольбу вслух, но почувствовал, как задирается и дрожит верхняя губа, как лицо кривится в гримаске отвращения - к себе и к тому, что ему предлагали сделать. Преподобный довел его до черты, до края бездны, оставался единственный, последний шаг - и ему самым любезным образом помогали совершить этот шаг, предлагая взять другого человека, достичь облегчения, даже доставив при этом удовольствие кому-то. - Я не смогу - так, - отчетливо выговорил Франсуа, борясь с ощущением того, что резные веточки изголовья сейчас хрустнут под впившимися в них пальцами. - В такой позе. Перевернитесь, пожалуйста, месье Роже, если сможете. Лансальяк тяжело перекатился на живот, приподнялся - неуклюжей пародией на позу, в которой перед тем красовался гибкий изящный Франсуа. - Ну, добро пожаловать... Франсуа не ответил, занятый двумя вещами: попытками сохранить сосредоточенность, не позволить себе расслабиться - иначе второй раз у него точно не встанет, хоть горстями жри пирожные с афродизиаком - и торопливыми попытками отыскать узкую пещерку в этой горе обвисшей плоти. Наконец шарившие пальцы наткнулись на некое отверстие - и Франсуа перекосило второй раз, из-за запаха и ощущения липкой влажности на пальцах, погрузившихся в некогда упругий и тесный, а теперь ставший дряблым вход. Он неловко пристроился, толкнулся внутрь - испытав несказанное облегчение от того, что вроде все получалось с первого раза, и он даже ощутил нечто вроде слабого сжатия давно не трудившихся мускулов. Лансальяк одобрительно заворчал, ощущая его в себе, подал свой необъятный зад навстречу: - Умница, хороший мальчик, ну давай же... Преподобный зажмурился, припоминая исполненную чувственности картинку, которую наблюдал третьего дня, сглотнул всухую, не зная, на чьем месте предпочел бы оказаться. «Хороший мальчик» честно постарался дать. Невзирая на то, что руки соскальзывали, не находя опоры в многочисленных колыхающихся складках кожи на боках и бедрах де Лансальяка, несмотря на то, что Франсуа подташнивало. Он старался, тычась в подававшуюся ему навстречу колыхавшуюся плоть, в кровь грызя губы, стараясь не кричать, не думать о том, что сейчас имеет человека, который в три раза старше него самого. Не думать о том, что выполняет чужое требование - усердно и прилежно, как его научили. Как его обучил д'Арнье. «Лучше уж я буду думать о Шарле...» Мысли о хмуром красавце привели к закономерному результату - свершился факт, который в данной абсурдной ситуации Франсуа полагал невозможным. Он кончил. Можно было надеяться, что на этом монсеньор угомонится и мирно ляжет спать, отпустив наложника с миром, зализывать раны в объятиях Шарля. - Талантливый мой мальчик, - де Лансальяк одним движением стряхнул с себя Франсуа на перины. – Подай-ка мне вон ту лаковую шкатулку с журавлями на крышке. Попытка пересечь комнату привела к тому, что Франсуа шатнуло из стороны в сторону. Актер едва не свалил столик с лакомствами. Добрел до камина, сгреб китайскую шкатулку и вернулся обратно, поставив требуемое перед монсеньором и усевшись на краю постели. В голове плавал вязкий серый туман, достигнутый финал не принес ни экстаза, ни облегчения - только ощущение тягостно-тяжелой, однако выполненной до конца работы. Франсуа сидел, сгорбившись и безучастно прислушиваясь к тому, как де Лансальяк возится с содержимым шкатулки, думая о том, чем сейчас занят Ла Карваль. Должно быть, улегся спать чутким сном хищного зверя, выжидая, что в коридоре прозвучат легкие шаги его юного любовника. Преосвященный небрежным движением перевернул шкатулку, выворачивая ее содержимое на смятую постель: кольца, броши, серьги, цепочки, часики, изысканные шпильки и браслеты. Украшения лежали мерцающей горкой рядом с лужицей семени на простынях, будто брошенные на невидимую чашу весов. - Выбери себе что-нибудь, - щедрым жестом предложил де Лансальяк. - Вот это, - Франсуа, почти не глядя, двумя пальцами выхватил из кучки драгоценностей небольшое золотое кольцо со схваченным тонкими лапками оправы мерцающим камешком, менявшим цвет от зеленого до голубого. Все прочее великолепие удостоилось равнодушно-усталого взгляда. - Благодарю вас, месье Роже. Мне больше ничего не нужно. Мне достаточно вашей привязанности и сердечной склонности. - Отвяжись, старый развратник, - перевел его слова на человеческий язык де Лансальяк, ни капли не обидевшись - нельзя было отнять у старика критического отношения к самому себе. - Я вижу, тебе не терпится сбежать, но побудь со мной еще. Я соскучился по тебе. - О чем вы, монсеньор? - удивленно вскинул голову Франсуа. - Я и не думал никуда уходить. Кантен... в смысле, месье Ла Карваль уже насладился сегодня моим сомнительным обществом и настоятельно порекомендовал мне не показываться больше ему сегодня на глаза... дабы не искушать и не подвергать соблазну, - Франсуа улегся на живот рядом с сидящим Лансальяком. Примерил дареное колечко, убедившись, что ошибся с размером - оно налезло ему только на мизинец. - «После соития всякая тварь печальна» - вот что надо было с тебя писать, - монсеньор выудил из кучи украшений крученую золотую цепь с массивным крестом, украшенным на оголовьях крупными гранатами. Забавляясь, набросил на шею Франсуа. Вынул из ушей актера непритязательные серьги-колечки и ловко вдел на их место пару грушевидных жемчужин. Унизал перстнями пальцы Франсуа, довершив картину варварской роскоши золотой заколкой в виде фантастической лилии на длинной ножке, которой де Лансальяк подхватил скрученные жгутом каштановые локоны Морана. - Это была бы очень трогательная картина - грустный ангел со сложенными крыльями и поникшим достоинством, - Франсуа добавил к получившемуся разномастному гарнитуру пару тяжелых браслетов, масляно отсвечивающих бликами золота и жемчуга. Вытянул руку, перебирая пальцами и любуясь игрой камней в кольцах, заставляя драгоценности вспыхивать и переливаться мимолетными радужными искрами. Сознавая пугающую вещь: попроси он сейчас, и преподобный небрежно махнет рукой: «Забирай, малыш, конечно же. На тот свет с собой это добро не прихватить, а тебе пригодится». Он вернется в свою комнату с пригоршней сокровищ, чья ценность больше, чем ему удастся заработать за всю его жизнь. Понимая, что мог бы заполучить еще и еще – прекратив всякие разговоры об уходе, смирившись с участью епископского приживала. Соблазн. Сверкающий, манящий, доступный соблазн. Даже делать ничего не надо, выбирать, мучиться, суетиться. Просто оставаться на предложенном месте. - Красиво... - задумчиво протянул Франсуа. Гибко потянулся, соскользнув с постели, перекатившись по ковру и взлетев на ноги в середине комнаты - живая статуэтка, вставшая на цыпочки, сверкающая искрами драгоценной мишуры. Танцующая статуэтка, кружащаяся под неслышную музыку, плывущая в цепочке пируэтов, быстрая, легкая и непредсказуемо-прихотливая, словно вьющаяся на ветру лента. Де Лансальяк восхищенно вздохнул и замер, любуясь танцующим мальчиком, облитым сверканием самоцветов и тусклым мерцанием драгоценных металлов, подчеркивающим нежность кожи и изящество гибкой фигурки. Глупый, глупый, глупый ангел, что тебе делать на дощатом помосте балагана? Невольно поддавшись очарованию собственной импровизации, Франсуа завершил танец лихим поворотом и падением на ковер. Падая, актер успел подхватить со стола шкатулку с интимными игрушками монсеньора, поставив ее перед собой. Запустил пальцы внутрь, многозначительно позвякивая причудливыми вещицами из резного камня и металла, извлекая то одну, то другую, поднося их к губам и согревая дыханием, вопросительно-лукаво глядя на де Лансальяка - мол, желаете пустить что-нибудь в дело? Монсеньор улыбался, в очередной раз убеждаясь, что Франсуа в достаточной мере оставался ребенком, чтобы его можно было отвлечь от неприятных раздумий яркой погремушкой. Правда, на сей раз ему достался не раскрашенный бычий пузырь с сушеным горохом, а фамильные драгоценности де Лансальяков. Папенька и братцы извертелись в гробах, видя их на продажном юнце-актере, но их дело - тишина. Он, Роже де Лансальяк, обручен с церковью, на нем пресечется род, а мальчуган так мило забавляется... Он поманил Франсуа пальцем: - Ляг на спинку. - Ах! - вместо того, чтобы просто и незамысловато улечься, Франсуа упал спиной вперед поперек широченного ложа, раскинув руки и еле заметно улыбаясь своим мыслям. Не в силах оторваться от сияния камней на собственных пальцах, начиная сожалеть о мгновении, когда придется вернуть позаимствованные драгоценности на их законное место. Ему всего лишь одолжили их побаловаться, так что не стоит мечтать о несбыточном. Скользнув спиной по покрывалу, Франсуа улегся в привычной позе: одна рука за головой, чуть выгнуться в пояснице, согнуть ноги в коленях и развести в стороны. Выжидающе скосился на его эминенцию, ощущая, как украшения непривычно холодят кожу на груди и запястьях. Однако монсеньор не торопился выбрать что-нибудь из своего обшриного эротического арсенала и насадить Франсуа на игрушечный член, как радужнокрылого мотылька на шпильку. Любовно выбрав из кучки украшений рубиновую брошь, он пристроил ее поверх пупочка маленького месье - этаким распустившимся багряным цветком, за ней на тонкой щиколотке Франсуа сомкнулись два парных браслета с фарфоровыми медальонами, а на другой - с разноцветными эмалями. «Я похож на разукрашенную куклу, - Франсуа приподнял и вытянул ногу, полюбовавшись блеском золота и тусклым сиянием эмали на живой, золотистой от природы коже, тем, как дутый браслет подчеркнул обманчиво хрупкие линии тела. – Интересно, что бы сказал – или сделал – Ла Карваль, доведись ему увидеть меня в таком виде?» - Красивый-красивый, - хриплым шепотом заверил его де Лансальяк, - вот сам посмотри... Он нащупал на прикроватном столике зеркальце на ручке, достаточно большое, чтобы в него поместилась отражение любопытной мордашки Франсуа... плечо, над которым трепещет в ушке жемчужная сережка.... Монсеньор водил зеркалом над лежащим ангелом, держа так, чтобы тот мог полюбоваться собой, складывая в воображении кусочки мозаики в единую ослепительную картину. - Вы хотите, чтобы меня нарисовали... таким? - осторожным полушепотом спросил Франсуа. У него никак не укладывалось в голове, что мелькающие в глубине зеркальца фрагменты-отражения человеческого тела - это и есть он сам. Это была мечта, овеществленная греза, молодой человек в сверкающих украшениях, которые на самом деле ему вовсе не подходили. Да и кто станет таскать на себе столько драгоценностей сразу? Разве что персонаж легенды... или картины. Он чувствовал, как монсеньор буквально пожирает его взглядом - переливчатый блеск камней, игру мышц под гладкой кожей, то, как скользит по постели расплывчатый отблеск зеркального стекла, цветные и яркие мелочи, творящие памятную картинку. - Нет, - негромко отозвался де Лансальяк, - я хочу запомнить тебя таким, мой мальчик. «Мой капризный, бессердечный ангел. Мое золото, моя душа, моя серебряная лилия. Мне не удержать тебя, ну что ж – ты не стал единственным, но будешь последним». Франсуа вытянулся на постели, заставляя надетые на него драгоценности сверкать в такт дыханию. Изгибаясь - так, чтобы прижатая к коже рубиновая брошь оставалась на прежнем месте, запрокидывая голову и чувствуя, как непривычно тяжелые и длинные серьги-жемчужины скользят по щекам. Танцуя лежа, пытаясь пробудить чувственность без вульгарности и откровенных жестов - намеками, трепетом ресниц и полуоткрытых губ, скользя ладонями по шелковой гладкости покрывала, не прикасаясь к себе, словно грезя наяву. «Если все, что я могу оставить по себе - память, пусть она будет такой...» - Не уходи, Франсуа, - преосвященный склонился над ним, опираясь на локоть и близоруко щурясь, - оставайся, будь моим... Я дам тебе все, что захочешь, только не уходи. Я не могу тобой насытиться. - Месье Роже, ну пожалуйста, не надо так! - Франсуа подался вперед, неожиданно для себя обхватив де Лансальяка за массивную шею. Не потому, что от него требовалось изобразить всплеск страстей. Подталкиваемый не фальшивыми чувствами, которых он не испытывал, но искренней благодарностью и чем-то, что заслуживало названия привязанности. Обнимая не как покровителя и господина, но как наставника или старшего друга, Франсуа не знал наименования подобному чувству. Просто зная, что так нужно, тихо нашептывая в заросшее седым волосом мясистое ухо: - Месье Роже, не искушайте меня. Я... кажется, в последнее время я кое-что понял о себе. Я не смогу жить здесь, где все всегда к моим услугам, где ничего не нужно добиваться. Из меня не получится изысканной и хрупкой игрушки. Или... или я просто сломаюсь, став скучающим бездельником, который днями и ночами не вылезает из постели, вечно всем недоволен и не в силах создать ничего толкового. Да, я мечтал о такой жизни, моя мечта исполнилась - а оказалось, это совсем не то, что мне нужно. - Нет, - де Лансальяк прижал к губам пальцы Франсуа, натыкаясь вместо живой теплой плоти на металл колец. – Шатайся по своим театрам, если тебе невмоготу без них, но – нет, это выше моих сил – отпустить тебя. Наберись терпения, Франсуа. Мне все равно недолго осталось, так сделай одолжение старику – скрась мои последние дни, - он стиснул Франсуа с такой силой, что актер жалобно вякнул. – Больше не смей заикаться об уходе. Давай лучше напишем еще одну пьесу, соберем труппу и поставим ее, назло стервятникам, что ждут моей смерти, - монсеньор целовал свою живую игрушку, чувствительно засасывая кожу. – О триумвирах. Ты будешь Октавианом, отец Антуан – Лепидом, а Ла Карваль – Антонием… - И кто все эти люди? - с наивностью полуобразованного юнца, нахватавшегося по верхам различных сведений, осведомился Франсуа. - Месье прокурор откажется сразу и наотрез. Мы едва убедили его позировать для вашей картины, а чтобы выйти на сцену – об этом даже речи быть не может. - Вот чертов столичный упрямец, - ругнулся де Лансальяк. – А ведь могло получиться бесподобно красиво, - монсеньор с досадливой гримаской выдернул из-под себя угодившее под бок ожерелье из черненого серебра, впившееся в его телеса острыми краями. – Скажи, почему ты выбрал именно то кольцо? Франсуа задумался, глядя на переливы одолженных драгоценностей. - Да просто так, без всякой причины. Рука сама потянулась. Я верю, что совершенный наугад выбор – истинный. - То-то я смотрю, оно тебе даже на мизинец не лезет, - хмыкнул преосвященный, прикусывая Франсуа за пальчик. - Отдадим ювелиру, пусть поправит. - Если вы считаете мой выбор ошибочным – выберите по вашему вкусу, - предложил Франсуа. - В конце концов, я ничего не знаю о драгоценных камнях. Я впервые в жизни увидел их в таком количестве и вблизи, - он ласково провел подушечками пальцев по сверкающим гладким граням. Де Лансальяк засмеялся, ловя его руку и целуя ладошку: - Ты похож на молодую сороку, которой в гнездо вывалили целую пригоршню зеркальных осколков. Ну, давай посмотрим. Пальчики у тебя изящные, это не пойдет... и это тоже... женские браслеты ни к чему... - говоря, монсеньор снимал отвергнутые украшения с Франсуа. - Цепь вызывающа, не у всякого игумена такой наперсный крест. - К тому же я заложил бы ее через неделю-другую, как пить дать! - Франсуа не без сожаления проводил взглядом исчезающие в шкатулке украшения. Легко достались, легко расстались. Ему позволили поносить драгоценности только для забавы, а сейчас сокровища возвращались к законному владельцу и на положенное им место. Он подставил ногу, услышав тихий щелчок расстегиваемых замочков на браслетах, только что украшавших щиколотки, с рассеянным интересом ожидая - какую из блестящих и ценных игрушек монсеньор сочтет для него подходящей? - Именно, да еще и долго доказывал бы, что цепочка не краденая, - наконец, на Франсуа осталось выбранное им самим кольцо, тяжелые жемчужные серьги и еще одно колечко - коронованное рубиновое сердце в тонко прочеканенных руках-оправе. - Что скажешь? - От них уши болят, - Франсуа помотал головой, свыкаясь с грузиками, оттягивающими мочки. – Длинные, слишком легко сорвать в драке или вытащить ночью, ибо сплю я, как убитый. Но они красивые, да-а... Кольцо слишком роскошно для меня... Отберут. Либо придется тщательно его прятать и доставать только по большим праздникам, - актер потянулся снять рубиновый перстень, грустно подумав о том, сколько изысканно носить на руке символ чужого плененного сердца. - Говори всем, что это перламутр и граненое богемское стекло, - хмыкнул архиепископ, - можно думать, в балагане хорошо разбираются в ювелирном деле. Смотри, - он повернул снятый Франсуа перстень так, чтобы можно было разглядеть гравировку внутри. - Читай, что написано. «Большего дать не могу». - Случается, разбираются куда похлеще королевских ювелиров... - Франсуа прищурился, разглядывая вязь мелких букв на золотом ободке. Удивленно хмыкнул, осознав смысл девиза. - Месье Роже, я не могу взять такую ценную вещь. Меня остатки совести замучают. - Да ну? Настоящей совести? Надо же, - де Лансальяк одел перстень обратно на палец Франсуа. - Что за зловредный мальчишка. Наверное, пора тебя выпороть за все хорошее, что я от тебя получил за свою доброту. - Да пожалуйста! - с совершенно пренебрежительным видом Франсуа наклонился, подняв с пола длинный шелковый пояс от халата преосвященного и сложив его вдвое. - Вам помочь или сами справитесь? Кольцо с рубиновым сердцем на среднем пальце его левой руки сияло, разбрасывая огненные искорки - словно слишком долго томилось в шкатулке и теперь радовалось, обретя нового владельца и вновь ощутив тепло человеческой кожи. - Самобичевание? Как интересно... Только не этим, - его эминенция вытянул из пальцев Франсуа пояс, - чем-то посерьезнее, а вот привязать твои шкодливые ручонки к кровати - вполне сгодится. - Это жестко и несправедливо, - выражение лица Франсуа свидетельствовало о том, что он совершенно не воспринимает очередную затею покровителя всерьез. И с готовностью потакает ей - вытянувшись ничком на постели, положив ладони на резные завитки изголовья, оглянувшись через плечо и откровенно смеясь. - Впрочем, я уже понял, что ждать от вас справедливости совершенно бесполезно! - Вместо того, чтобы пререкаться, ты уже сам молча ложишься, как надо – все-таки мне удалось научить тебя кое-чему полезному, - вопреки ожиданиям Франсуа, преосвященный приложился к его заднице не поясом, а раскрытой ладонью, да так, что звон пошел. - Я несправедлив, а потому снисходителен, - наставительно пояснял де Лансальяк в промежутках между шлепками, - был бы я справедлив, как тебе того хочется, я бы воспользовался розгами или хлыстом. - За что-о? - Франсуа вертелся, невесть отчего хохоча, пытаясь избежать ударов - хлестких, но не причинявших особой боли и не доставлявших унижения. - Ай, ну розгами-то - за что?! Ну что я на этот раз сделал? Ай, ну признайтесь честно - это коварная месть за что-нибудь?! Месье Роже, ну хватит, ну больно же! - он попытался вскинуться и заработал довольно-таки могучий шлепок по филейной части, швырнувший его обратно на постель и напомнивший, что монсеньор, несмотря на преклонные годы и постоянные жалобы, вполне способен сделать из Франсуа отбивную - в прямом и переносном смысле. - Боже мой, - скорбно промолвил де Лансальяк, отвешивая очередной шлепок, - его наказывают, а он гогочет, как рождественский гусь... Я еще должен помнить все твои прегрешения, беспутное дитя мое? Ну-ка, кайся, что скверного ты совершил? - Достаточно и того, что я просто живууу... - окончательно обессилев от смеха, Франсуа растекся по покрывалу, вздрагивая в такт шлепкам и скорбно пожаловавшись: - Я так не могу сосредоточиться на своих грехах! Да не делал я сегодня ровным счетом ничего, ай! Даже к господину прокурору не домогался, несмотря на романтичность обстановки и неоднократную возможность! Ай-ай-ай, ну нельзя же так по живому! - Еретик нераскаянный, - шумно вздохнул над ним монсеньор Тулузский, - пренебрегающий возможностью добровольно признать свои грехи! Горе тебе, Вавилон. Даю тебе последний шанс, сынок, а то перестану. Что скверного ты свершил - или относительно чего имел помыслы, а если да, то какие? - Даже о ваших пирожных не помышлял! - честно заблажил Франсуа. - И об алмазах с бриллиантами тоже! Не имел гнева на вас за то, что вы мне давеча по морде треснули, и на месье прокурора - за требовательность его непомерную, за воображение его, которое не по разуму, и за то, что он так бездарно продавал меня в рабство! - Упорствует, - горестно сообщил Лансальяк потолку, перекатывая Франсуа на спину и забирая в кулак его член, полувозбожденный от веселой возни по широкому ложу. - Придется ужесточить меры. - Ай, ну ничего же не было! - Франсуа вскинулся на вытянутых руках, не пытаясь вырваться, но двигаясь в такт рукоблудствующим движениям архипастырского кулака. - Что ж вы из меня жилы тянете, я же чист, аки голубь или небесная лилия! Вот вам крест, не желал ни ближнего своего, ни дальнего, ни сокровищ земных или небесных, разве что исключительно душеспасительных бесед с отцом Антуаном, ну так это простительно! Тут не выдержал уже Лансальяк и с хохотом сгреб его в охапку, встряхнул, как деревце, с которого должны посыпаться спелые плоды: - Ах ты, плут... - Только кости не ломать, мы так не договаривались! - жалобно возопил Франсуа, борясь с ощущением того, что его голова от эдакого потрясения сейчас вот-вот слетит с плеч и укатится под кровать. - И не плутовал я вовсе, зря вы так, ваше преосвященство, я всю правду сказал, как на исповеди... ну, почти как на исповеди!.. Улыбка вдруг поблекла на губах Лансальяка, железная хватка ослабла. - Ч-черт... - он прижал руку к сердцу. - Капли, Франсуа, быстро... - А? - после мгновения растерянности Франсуа резвой белочкой сиганул с кровати. едва не подвернув ногу и бросившись к тяжелому ларцу с лекарственными снадобьями преосвященного. Он уже неплохо выучил и запомнил, в каком флаконе что содержится, какой из порошков нужно разбавлять вином, а какой из загадочных декоктов - тщательно отсчитывать по каплям. Но сейчас тщательно притертая пробка никак не хотела откручиваться. Франсуа едва ноготь не сломал, вытаскивая ее из узкого горлышка, капли падали мимо позолоченной ложечки, месье де Лансальяк хрипел, задыхаясь - и непрошенной вползла мысль о том, как бы не оказаться крайним за все. Мол, монсеньор испустил дух на одном из своих порочных ангелочков, сердце не выдержало резвых игрищ... Однако монсеньора Господь наградил недюжинным здоровьем, и хоть де Лансальяк бездарно транжирил его дар многие годы, кое-что в запасе еще оставалось. Наглотавшись снадобья, он откинулся на подушки, пытаясь восстановить дыхание. - Это я во всем виноват, - удрученно заявил Франсуа, подбирая с пола рубашку и влезая в нее, присаживаясь рядом и без надобности лишний раз поправляя сложенные горкой за спиной преосвященного подушки. Вслушиваясь в чужое дыхание, клокочущее и неровное, убеждая себя, что все будет в порядке. В конце концов, он вроде бы разгадал привычку монсеньора де Лансальяка время от времени прикидываться более хворым, чем тот есть на самом деле. - Месье Роже, - осторожно заикнулся он, - может, хватит на сегодня?.. Вам вредно волноваться, и вообще... - Может, и хватит, - архиепископ недовольно посопел, явно раздраженный своим нездоровьем. - Ладно. Надевай штаны и беги к своим жеребцам, а мне кликни камердинера. Встретишь отца Антуана – передай ему, что сегодня в его услугах я не нуждаюсь. Пусть лучше присмотрит за тобой. - Я вообще-то намеревался остаться на ночь с вами, но раз вы меня прогоняете... - состроил обиженную гримаску Франсуа. На самом деле ему совсем не хотелось всю ночь ворочаться на узкой софе, прислушиваясь к неровному дыханию страждущего патрона и нервничая. Он оделся, привычно стукнул в дверь, предупреждая бдевшего снаружи ливрейного о своем уходе - и не менее привычно коснулся перед уходом губами руки де Лансальяка. Не гладкости архиепископского перстня, но живой плоти, выказывая свою признательность и благодарность. Преподобный рассеянно потрепал его по кудряшкам – «иди, иди...» - и Франсуа ушел, унося с собой драгоценные подарки нынешнего вечера. Сообразив, что его выставили из апартаментов его эминенции довольно рано – он сейчас и впрямь может наведаться к Шарлю. Похвастаться обновками, например. Перстень-сердечко сиял, радуя глаз – маленькая огненная искорка в золотой оправе. Отсутствовавший целый день д'Арнье с удобствами расположился в глубоком кресле, водрузив длинные ноги на пуфик и рассеянно перелистывая страницы толстенного фолианта. Явление Франсуа он встретил благосклонным кивком, заметив: - Мне сказали, ты у монсеньора. Я полагал, он отпустит тебя только к утру. Надеюсь, его светлости не стало дурно – а если стало, ты сообразил послать за лекарем? - Ему и впрямь нехорошо, но звать лекаря он наотрез отказался, - Франсуа со смешанным чувством взирал на своего друга-наставника-любовника, не понимая: вроде все как прежде, все хорошо, но воздух между ними словно подернулся мельчайшей завесой ледяных кристаллов, едва слышно позванивающих и зловеще похрустывающих. – Месье Роже выпили полстакана своего зелья и велели кликнуть слугу. Кажется, он сегодня перестарался. Велел мне быть сверху, - Франсуа всем видом изобразил несказанное удивление. – Сунул мне пригоршню стекляшек и выставил. По-моему, он все больше переоценивает свои силы. Как бы это скверно не кончилось, - в голосе молодого человека невольно прозвучала искренняя забота о покровителе. – Может, ты с ним побеседуешь? К тебе он точно прислушается! Шарль свободной от книги рукой поймал Франсуа за запястье. - Вы именуете настоящие драгоценности стекляшками, месье Моран? Вы или донельзя избалованы, то ли неразборчивы. - Я необразован, - честно признал Франсуа. - Но догадываюсь: эти штучки наверняка потянут больше, чем мой годовой заработок и я сам, вместе с душой и потрохами. У преподобного случился приступ щедрости, - он повернул кисть, чтобы рубиновое сердечко сверкнуло поярче. Вскинул подбородок, горделиво повел головой из стороны в сторону, заставляя каплевидные жемчужины раскачиваться и поблескивать. – Тебе нравится? Шарль скупо усмехнулся - с таким бесхитростным тщеславием Франсуа демонстрировал ему дареные украшения. Жаль, сейчас он не может себе позволить тратить такие суммы на безделушки для любимого - и лишен возможности созерцать это выражение искренней радости на лице актера. - Нравится. У монсеньора всегда был хороший вкус. Теперь я буду таскать тебя за уши вдвое чаще. - Ты чем-то огорчен? – Франсуа бесцеремонно столкнул ступни д'Арнье с пуфика и сам уселся на него. Положив голову на колени Шарлю, обнимая его ноги и пристально глядя снизу вверх. Решив, что лучше идти напролом, чем блуждать в темном лесу догадок и предположений. – Из-за меня? Скажи, что я делаю не так? Тебя задело, что я был с Ла Карвалем ночью и ушел с ним днем? Но… - Франсуа осекся, вспомнив, что прокурор настоятельно требовал от него не распускать язык, - но это было нужно для дела! Ты же сам говорил, надо войти в доверие к этому столичному хлыщу, надо быть в курсе, что ему удастся узнать, вот я и… - Не возводи на себя напраслину, Франсуа, - Шарль запустил пальцы в волосы актера, нежно перебирая вьющиеся локоны. – Я ни в чем тебя не обвиняю, напротив, нахожу твои действия весьма предусмотрительными. Что касается твоих дружеских взаимоотношений с месье Ла Карвалем… - д'Арнье помолчал, подбирая нужные слова: - Ты взрослый человек. Думаю, тебе необходимо изведать и такую сторону жизни. Ла Карваль может многому тебя научить, о многом рассказать – о том, что неизвестно мне в силу моего сана и довольно замкнутого образа жизни. К тому же знакомство со столичным прокурором может оказаться весьма и весьма полезным в будущем. - Кстати, вы ужасно похожи, ты и Ла Карваль, - заметил успокоенный Франсуа. Д'Арнье не держал на него обиды, просто таков уж характер Шарля. – Как отражения в кривом зеркале... Я ужасно устал сегодня, - он зевнул, прикрыв рот ладонью. - Пойдем спать? - Как благовоспитанные молодые люди – то есть умывшись и помолившись, но отнюдь не предаваясь порочным забавам, - д'Арнье заложил прочитанное место в книге расшитой закладкой. – О, а еще я хочу посмотреть на тебя в ночной сорочке и колпаке. Франсуа с готовностью запрыгнул в его постель, обеими ногами спихнув атласное покрывало на пол и отправив следом за ним свои туфли: - Как скажешь! Молиться я сегодня уже молился, даже исповедовался в совершенных грехах лично его преосвященству, мыться холодной водой неохота, колпак… - актер вытряхнул из наволочки ближайшую маленькую подушку, свернул ткань кульком и нацепил себе на голову, безмятежно осведомившись: - Сойдет? - Хорошо, хоть не подштанники на голову напялил, - Шарль сдернул наволочку с взъерошенных каштановых кудрей. Стянул с Франсуа камзольчик, застегнутый через пуговицу, жилет и рубашку, быстро управился с застежкой на кюлотах - Франсуа понятливо приподнялся, позволяя стянуть их с себя вместе с исподним и чулками. - Полезай под одеяло, я сейчас. Вместо того, чтобы выполнить просьбу, Франсуа уселся посредине постели, сбив одеяла в горку, обхватив ноги руками и с насмешливым восхищением глядя на разоблачающегося д'Арнье. Скинув одежду и лишив Франсуа маленького спектакля, Шарль улегся, потянув на себя одеяло вместе с Франсуа. - Спокойной ночи. - Э? - несколько мгновений месье Моран сидел, обалдело хлопая глазами. Осторожно потыкал вытянувшийся рядом продолговатый холмик ногой. – Шарль, с тобой все в порядке? У тебя, случаем, не приключилось разлития черной желчи, бледной немочи, общего расслабления или еще какой ужасной хвори? - актер осторожно приподнял край одеяла, заглянув под него. - Я вообще-то здесь, а ты куда-то спрятался. - Я тут, рядом, - д'Арнье перевернулся набок, подпер кулаком щеку. - Лежу. Ты разочарован? Что, я должен неистово на тебя наброситься и вдохновенно иметь до самого утра? - В общем-то я рассчитывал на что-то подобное, - удрученно признался Франсуа. - Нет, я понимаю, что даже самая кипучая страсть порой требует отдохновения. Но поневоле я начинаю думать о том, что ты размышляешь о ком-то другом, а я отвлекаю тебя от этих приятных мечтаний. Знаешь, сегодня у преподобного меня чуть не вывернуло наизнанку – и справиться мне помогли мысли о тебе. Я так мечтал о тебе, а ты поворачиваешься спиной и укладываешься спать. Добро пожаловать в семейную жизнь, Франсуа, - он невесело хихикнул. - Две трети сказанного - клевета, - опроверг жалобы актера Шарль, - начиная с того, что ты разговариваешь отнюдь не с моим затылком... Франсуа, не обижайся, прошу тебя. Может, я просто снова не объяснился толком? Мне хорошо вот так рядышком полежать с тобой. Чувствовать, как ты сопишь под боком, как возишься.... - Собачку заведи, она по ночам будет ничуть не хуже сопеть и возиться под боком! Еще топтаться по тебе лапами и тыкаться посреди ночи холодным носом в физиономию, - беззлобно проворчал Франсуа, нехотя укладываясь рядом. Подумав о том, что с месяц назад воспринял бы подобные слова как повод обидеться и устроить крупную ссору. - Ты на меня удивительно действуешь. Я становлюсь такой сговорчивый и покладистый, самому поразительно, - он поймал руку Шарля за запястье, притянул к себе, прижавшись спиной к груди д’Арнье. – Я ничуть не обижаюсь. Хорошо, пусть все будет так, как тебе угодно. Буду просто лежать, не стану до тебя домогаться. Если тебе уж так это нравится, могу похрапеть ночью тебе в ухо. Шарль хотел было сказать, каким одиноким он чувствует себя оттого, что не смеет требовать себе Франсуа Морана в единоличное и безраздельное владение, но прикусил язык: - Храпеть не надо. Домогаться, так и быть, можно… - Знаешь, дорогой, у меня голова болит! И живот пучит! И что-то не хочется предаваться радостям любви! - отомстил Франсуа, в точности передразнивая интонации не в меру капризной и сварливой супруги. - Спасибо за милостивое дозволение, но я, так и быть, лучше посплю! - он демонстративно закутался в одеяло. Из плотного кокона до Шарля донесся игривый смешок. - Добро пожаловать в супружескую жизнь, Шарль, - ехидно передразнил д'Арнье недавнюю реплику Франсуа. - Надеюсь, следующим шагом на этой скользкой дорожке не станут месячные и «С кем ты опять пропил жалованье, горе мое?!» Франсуа приглушенно заржал, немедля высунувшись из своего укрытия и сварливо осведомившись: - Куда девал выручку, Божье наказание?! За квартиру не плачено, за дрова не плачено, в лавку долги не отданы, а ты!.. ты опять пьян в лежку! Да к тому же полное ничтожество в постели! Все, я ухожу! Сегодня же! Сейчас!.. - Повешусь, а потом уйду ночевать к матушке! - подсказал Шарль с опытным видом мужчины, имеющего сорокалетний брачный стаж. - Нееет, все-таки в целибате есть своя прелесть... - Ничего ты не понимаешь в женщинах, - пренебрежительно отмахнулся Франсуа. - Вот и живи со своей Прекрасной Целибат в полном согласии и взаимности. И не приставай ко мне! - О, эта женская логика, - покивал Шарль. - Сначала «почему ты ко мне не пристаешь?», затем «пошел вон, похотливая скотина, мне противны твои грязные лапы!», а в разгар действа: «Не пора ли перекрывать крышу?» - Не пора ли побелить потолок? - в задумчивости протянул Франсуа и сердито вскинулся: - Хочешь сказать, я веду себя, как девушка? Ну спасибо! На себя посмотри! - Я растлен благами цивилизации, - философски согласился д'Арнье, подгребая актера к себе под бок и придавливая для надежности закинутым на бедра Франсуа коленом. - Тогда чем ты занимаешься всю ночь напролет, хотелось бы знать, коли блюдешь свое драгоценное целомудрие, не общаешься с недостойными людьми и не шляешься по городу днями и ночами? - Франсуа попытался высвободиться, но запутался в одеяле и собственных ногах. - Предаюсь благочестивым раздумьям, приличным моему сану, - чопорно отозвался Шарль. Ушки Франсуа были в соблазнительно-опасной близости, жемчуг завлекательно мерцал, и Шарль помедлил, как лакомка при виде пирожного, приготовленного по новому рецепту, прежде чем мягко, губами, прикусить нежную мочку. - Ух ты! - фальшиво изумился Франсуа. - Я бы не смог целую ночь благочестиво размышлять... впрочем, меня и на четверть часа благочестивых размышлений не хватило бы. Ой... - он замер, затаив дыхание, когда губы Шарля сомкнулись на его ушке, чуть стиснув мягкую плоть и золотое крепление сережки, сдавливая и посасывая, точно к нему угодило редкостное лакомство, чей вкус еще только предстояло распробовать. - Ой... - тихо и зачарованно повторил он, жмурясь от удовольствия и запрокидывая голову назад. - Ммм... - выразительно простонал д'Арнье, щекоча теплую живую раковинку языком.- По-моему, тебе сегодня сделали изумительный подарок. Он наклонился ниже, осторожно и чувственно покусывая шею и плечи Франсуа. - Я его заслужил. Кто бы еще решился повторить такое... - пробормотал Франсуа, млея и мгновенно вспыхивая под мелкими, едва ощутимыми, но исполненными невысказанного желания поцелуями. - Ой, Шааарль... Как у тебя так получается: даже то, что запрещено, кажется в твоем присутствии вполне допустимым и разрешимым? Просто милой шалостью... забавой, в которой нет ничего недопустимого. Хотел бы я тоже так уметь... ой... - он поднял руку, зарываясь пальцами в медное золото волос склоненной головы Шарля. - А что мы такого делаем? - удивился д'Арнье, сплетая свои пальцы с его, и продолжая целовать Франсуа. - Не обмазываемся медом, не творим греха прямо на перилах балкона, не сечем друг друга розгами, не привязываем к спинке кровати... - Мы делаем то, что запрещено по сути своей. Спим друг с другом, да еще получаем от этого удовольствие, - Франсуа ловко перекатился на живот, опираясь на локти, продолжая удерживать руку Шарля. Прижимаясь губами к его ладони, и тягуче выгибая узкую ладную спинку, требуя все новых и новых поцелуев и ласк. Казалось, он может заниматься подобными играми всю ночь напролет, до самого утра, чтобы угомониться только с первыми солнечными лучами. - Все прочие забавы есть лишь ступеньки вниз в этой бесконечной лестнице, но я отчего-то ни о чем не жалею... - Я счастлив, что не вызвал у тебя страх и отвращение к такой любви, - искренне промолвил Шарль. – Я помню, как ты боялся – и дерзил, стараясь доказать всему свету и мне, что тебе ничуть не страшно. Помню твои слезы. Твою радость. Твое счастье. - Только сейчас я понимаю, как мне повезло, что моим наставником стал ты, - Франсуа оглянулся через плечо, метнул хитрый карий взгляд сквозь каштановые с рыжей искрой прядки. - Мне по-прежнему больно, когда ты это делаешь, но эта боль неизбежна... и еще я люблю тебя, и это так удивительно. А Ла Карваль потерял своего любимого, и тоскует по нему, но никогда в этом не признается, даже если его будут жечь огнем на костре. Ты и я можем переспать с ним, но это… это будет не более, чем запретная и острая игра, а ему хочется, чтобы его снова полюбили – и он мог полюбить в ответ… - Сочувствую его утрате. С ним хорошо, - признал д'Арнье. – Кантен - он умелый, изобретательный, нежный и страстный. Даже жаль, что я не испытываю к нему ничего, кроме взаимного удовольствия и благодарности. Даже если он желает любви – сам посуди, Франсуа, это ведь не та вещь, на которую можно указать в лавке пальцем и попросить завернуть два фунта? - Зато она может сама собой прорасти из того, что ты назвал: из удовольствия и нежности, из восхищения и чувства опасности, которое его сопровождает... Знаешь, когда он касается меня, - Франсуа помолчал, следя за прихотливой игрой тусклых искорок в глубинах рубинового сердечка, выговорив быстро и глухо: - Когда он касается меня, я падаю в бездонную пропасть. Мне кажется, скажи он в этот миг: «Пойдем со мной», я даже лишних вопросов не стану задавать. Не просто пойду - бегом побегу, бросив имущество и позабыв обо всем... Я не понимаю, что со мной творится. Я люблю тебя, я это точно знаю. Хоть и не смогу ответить: что я вкладываю в это слово, что зову своей любовью, почему именно тебя... М-да, тебя я люблю, а его - желаю, вот, наверное, в чем разница. Шарль немного помолчал, вкрадчиво поглаживая спину Франсуа и надеясь, что на его лице не слишком явно отразились обуревающие его чувства. - Когда месье прокурор вздумает вернуться в Париж, я расстанусь с ним без сожалений, - промолвил он, наконец. - Врешь, - припечатал Франсуа. - Еще как будешь сожалеть, да только никому ни слова не скажешь. И я не скажу, но сожалеть буду. Целый день, с утра до вечера. Может, еще и ночь. А потом напишу сонет о черной пантере, и успокоюсь. - Я спал с ним в порядке благотворительности, - пожал плечами д'Арнье, искренне веря в этот момент в свои слова, - и да, пожалуй, я солгал. Мне будет жаль лишиться его общества – но в виде далекого воспоминания и памятного сувенира месье Ла Карваль куда приятнее, чем в качестве постоянного любовника. Этот человек подобен неприятности, так и ищущей, где бы ей случиться. - Благотворительность, - едва ли не по слогам со вкусом выговорил Франсуа. После чего громко и гнусно заржал, ткнувшись головой в скрещенные руки, передергиваясь гибким, легким телом, и от восторга молотя ногами по сбившемуся одеялу. - Вот как это теперь называется! Шарль, я тебя не просто люблю, я тебя обожаю, ты все одним словом умудряешься перевернуть с ног на голову! Сувенирчик ему! Памятное подношение, экс-вота в человеческий рост! ой, не могу!.. - Ехидна, - нежно сказал Шарль, снова кусая его за ухо. - А я тебя люблю, ты, ядовитое маленькое чудовище. - Ехидна была женщиной, а я ею вроде как не являюсь! - развлекался Франсуа, прочитавший невесть где и когда три с половиной греческих мифа, и безбожно путавший то немногое, что ему удалось запомнить. - Как ты умудряешься любить чудовище, поделись опытом? Не вздумай откусить мой жемчуг, он мне дорогой ценой достался! - Тогда я покусаю тебя за что-нибудь подешевле, - легко уступил д'Арнье, - не за приобретенное, а за дарованное матерью-природой. Франсуа выразил сомнения. Франсуа выразил одобрение. А потом он снова вскрикивал, стонал и извивался в объятиях любовника, и ход времени замедлялся, и бесконечность задергивала полог над их постелью... Новый день начался со ставшей уже привычной встречи в Цветочном зале. Монсеньор нынешним утром, хоть и улыбался добродушно, выглядел нездоровым, предпочтя сразу же устроиться в обширном кресле. Ла Карваль пребывал не в духе, мрачно буркнув приветствие и сразу же отойдя к одному из высоких окон. Франсуа, к своему удивлению и разочарованию, выяснил, что после вчерашних постельных развлечений ему отчего-то не удается, как прежде, изогнуться и застыть в требуемой напряженной позе на фальшивом «алтаре». Он выразительно закатывал глаза, вертелся и кряхтел, пока мэтр Эшавель в понятном раздражении не прикрикнул на него, потребовав сохранять неподвижность. Актер послушно замер, шепотом костеря жизнь, изящное искусство, живопись, покровителя, а заодно и Ла Карваля – по мнению Франсуа, тот слишком уж кровожадно замахивался на единственную драгоценность месье Морана. Должно быть, злился из-за того, что минувшую ночь месье прокурору пришлось провести в одиночестве. Сегодня исполнителям ролей древних богов принесли их атрибуты - выглядевшие и сверкавшие почти как настоящие, и Франсуа до чрезвычайности беспокоила острая кромка позолоченного серпа, маячившая поблизости от его плоти. Шарлю было проще - приобнимать Франсуа с выражением мрачной задумчивости на лице было делом плевым, тем более, что мысли, бродившие у него в голове, и впрямь не отличались оптимизмом. Ему не давала покоя их вчерашняя беседа о Ла Карвале. Сейчас, глядя в черные раздраженные очи прокурора, отец д'Арнье не решился бы повторить свои небрежно брошенные слова о благотворительности. Несмотря на требование художника, охваченный дурным настроением Ла Карваль раздеваться не стал, глухо рыкнув, что «еще одно слово – и ноги его здесь не будет». Однако вскоре он пожалел о своем решении – от солнечных лучей в зале стало тепло. Под своим наглухо застегнутым камзолом прокурор ощущал себя драконом, закованным в броню и потихоньку запекаемым заживо. Ла Карваля весьма заинтересовал врученный ему серп: не подделка и не перекованный обыденный предмет крестьянского обихода, но тяжелое, внушительное оружие, покрытое тонким слоем золота. Весьма подходящее для того, чтобы нанести удары, коими были чуть не отделены от тел головы Терезы Люсьен, Полетт Лану и Амалии Лану. - Прекрасная игрушка, - небрежно заметил он, поигрывая изогнутым узким лезвием. – У какого антиквара вы его приобрели, мэтр? - Аккуратнее, месье прокурор! – не выдержал Франсуа, когда сверкающее полулунное лезвие в очередной раз блеснуло в опасной близости от его тела, обдав едва заметным ветерком. – Мне эта штуковина еще дорога! Месье Роже, ну скажите хоть вы ему – пусть не изображает из себя пейзанина на сенокосе! - В самом деле, - вступился за любимца монсеньор, - мэтр Ла Карваль, не пугайте так бедного месье Морана. Вы должны его понимать, как мужчина – мужчину. Эшавель, поразмыслив, решил ответить на вопрос прокурора: - Помнится, довольно давно, лет двадцать или тридцать тому, крестьяне вспахивали поле в окрестностях города. Плуг вывернул из земли древний клад. В числе прочих вещиц там был и этот серп – и я прикупил его, вдруг пригодится в качестве атрибута… Чуть левее локоть, отец Антуан. Ради спокойствия Франсуа прокурор чуть передвинул руку с тяжелым оружием. - Не волнуйтесь, месье, - сквозь зубы холодно процедил он. – Лишу вас этой милой вещицы не я. - И на том спасибо, - раздраженно проворчал Франсуа. - Теперь я знаю, к кому обращаться за мрачными предсказаниями. Вы, месье Ла Карваль, всегда готовы обнадежить ближнего своего и поддержать его в беде. Обещайте, что принесете мне букетик на могилку, желательно из белых лилий! - Франсуа, сиди спокойно, - Шарль чуть надавил растопыренной пятерней на плечо маленького месье Морана. - Я и так сижу, спокойней некуда! - Ты вертишься. - Да не верчусь я! - Господа, это просто невыносимо! – Эшавель воткнул кисть в кувшин с водой, обтер руки тряпицей в пестрых пятнах краски. – Вы нынче совершенно не расположены к работе. - А чего он!.. – совершенно по-детски вспылил Франсуа. - Месье Моран, - монсеньор изволил шлепнуть ладонью по бархатному подлокотнику кресла. – Извольте вести себя пристойно. Уловив в голосе преподобного неприкрытую угрозу, Франсуа вздохнул и смирился со своей участью жертвы. Коротая время позирования в попытках изловить рубиновым перстнем солнечный лучик и нацелить его в глаз недовольно фыркающему «Таранису». - Какая муха вас сегодня укусила, месье Ла Карваль? – осведомился актер, когда работа над картиной была завершена, и они с прокурором покинули гостеприимный архиепископский дворец. На улицах, несмотря на конец сентября, было жарко и душно. Пахло горелым – из-за жары, как жаловались на рынке торговцы из окрестных деревень, загорелись леса за Гаронной и общинные поля. По улицам плыл сизый дым, заставлявший людей чихать и кашлять. Подле общественных фонтанов образовались небольшие столпотворения. Уличные собаки с высунутыми и капающими слюной языками неприкаянно бродили в поисках островков тени. – Надеюсь, это не связано со мной? - Мне не дает покоя кое-что из сказанного преподобным, - неохотно признался Ла Карваль. – Сегодня с утра я нарочно заглянул в Галерею Ангелов – сравнить… - Что именно и с чем вы сравнивали? – оживился заинтригованный Франсуа. - Портреты Амори де Вержьена, Яблочного Ангела. У него, единственного из всей коллекции его преосвященства, крылья написаны в черных тонах, - голос прокурора звучал растерянно и смущенно, будто Ла Карваль прекрасно понимал всю несостоятельность и хрупкость своих домыслов. Однако Франсуа немедля развил его догадку: - Темного ангела проклинал перед смертью покойный Лану. В доме Амалии Лану мне привиделся темный ангел, управлявший поступками убийц. Монсеньор называл Амори своим темным ангелом. Вы что, - актер запнулся о выступавший из мостовой булыжник, зачастив: – Думаете, Амори де Вержьен жив?! Он каким-то образом обманул преосвященного – и тогда, десять лет назад, инсценировал свою смерть и скрылся? А теперь вернулся в Тулузу и снова руководит своими адептами? - Монсеньор всячески уходит от ответов на вопросы, когда и при каких обстоятельствах умер Амори, - подтвердил Ла Карваль. – Что ж, если он не хочет говорить, я узнаю это сам. Муниципалитет следит за рождением и смертью обывателей, кончина столь значительного человека, как граф де Вержьен, не могла пройти незамеченной и незафиксированной. В общем, я отправил секретаря порыться в документах. К вечеру я буду точно знать, где похоронен Амори – и когда он покинул наш мир. - Это поможет вашему расследованию? - Поможет, но… - прокурор остановился, пропуская нарядный маленький экипаж. – Чем больше я размышляю, тем больше понимаю: монсеньор де Лансальяк в любом случае окажется под ударом. Если я найду преступников – значит, его эминенция был недостаточно внимателен к нуждам паствы и пренебрегает надзором за нравственностью подопечных. Если преступников не обнаружат – стало быть, монсеньор Тулузский сам впал в ересь и своими действиями нарочно запутал молодого, но неопытного парижского юриста. В последнем случае дело может обернуться совсем скверно, ибо мне немедленно припомнят все совершенные в Тулузе грешки. Вас, месье Моран, в том числе, - Ла Карваль невесело хмыкнул. – Если же, не приведи Господь, прирежут еще кого-нибудь – мне вменят в вину неспособность вести следствие и лишат должности в Шатле. - Тогда что же нам делать? – опешил Франсуа. - Продолжать начатое и надеяться на лучшее, что же еще, - высокомерно откликнулся молодой прокурор. – Ничего, выкрутимся как-нибудь. Посмотрим, как пойдут ваши дела в балагане под покровительством Фортуны. Театр господ Шосселена и Рийоля не шел ни в какое сравнение с прекрасным залом во дворце архиепископа. Здесь не было никаких уютных лож и мягких удобных кресел, только обычные длинные скамейки, изрезанные ножами и шатающиеся. Под ногами на давно немытом полу шуршал мусор. Небольшое гулкое помещение освещали несколько масляных фонарей, рядком выставленных вдоль жестяного желоба рампы – отчего освещенные снизу лица собравшихся на сцене участников труппы казались уродливо вытянутыми книзу и то лишенными глаз, то в их зрачках вспыхивало багровое пламя. Занавес был сшит из нескольких кусков скверно выкрашенного холста и подвязан обычной веревкой. На сцене валялись пустые деревянные ящики и сундуки, на которых расселись актеры. Ла Карваль занял место в одном из последних рядов, очень удачно сделав вид, что его здесь вовсе нет. Франсуа прошел между рядами скамеек к сцене, вгляделся – и едва подавил обрадованно-изумленный вскрик. Среди незнакомых ему молодых людей и девиц затесались две личности, встреча с которыми заставила сердце месье Морана биться быстрее. Аккуратная скромница мадемуазель Годен, былая Акта из «Сердца тирана», и вечно взлохмаченный Мари-Раймон, исполнитель роли Британника. Увидев их, Франсуа опешил – что, если бывшие знакомцы сейчас начнут расспрашивать, с какой радости он покинул золотое гнездышко под полой архиепископской сутаны и шатается по дешевым заведениями навроде «Театра Фортуны»? Но перемолвиться словом им не удалось – из боковой кулисы вышел и ловко спрыгнул в зал месье Рийоль. Уселся на табурет, поставленный в проходе между скамей, оглядел труппу. - Отчасти мы уже знакомы, но представимся еще раз, - негромко сказал он. – Нашей надеждой и финансовой опорой является месье Шосселен, с которым вы будете подписывать контракты и из рук которого вам предстоит получать жалование. Я – мэтр Рийоль. Ваше персональное проклятие, все запомнили? Теперь вы. Филипп, Мари-Раймон, Николетт, Франсуа, Адель, Зизиль, Арман, Лоретта, Жанно… Десять молодых людей и четыре девушки на пустой сцене невольно старались держаться поближе друг к другу, изучающе косясь на будущих партнеров и на мэтра Рийоля. Как почти сразу бросилось в глаза Франсуа, труппу для будущего представления мэтр подобрал, сделав ставку на облик и возраст. Старшему из присутствующих, Филиппу, медлительному блондину крупного сложения, было около тридцати, остальные были куда моложе – и довольно хороши собой. У кого-то, как подметил опытным взглядом месье Моран, уже имелся опыт лицедейства, кого-то взяли исключительно за миловидность. - Наше представление состоится через две недели, - надтреснутый голос распорядителя был слышен не слишком далеко, отчего всем пришлось приблизиться к краю сцены и внимательно вслушиваться. - Некоторым из вас придется заучить свой текст. Кому речей на первый раз не достанется, пусть не надеется смирно отсидеться в уголке. Работать придется всем. Каждый из вас клятвенно заверил меня, что позарез нуждается в деньгах и готов ради этого на многое. Последний шанс передумать - сейчас. Выход вон там. Обещаю, это никак не скажется на вашей репутации. Есть желающие покинуть нас? - он замолчал, выжидательно глядя на пеструю труппу глазами цвета мутной болотной зелени. Вопрос прозвучал риторически. Молодые актеры и актрисы, пусть и чувствовали себя не в своей тарелке, отступать не собирались и наперегонки к дверям не бросились, хотя кое-кто нерешительно переступил с ноги на ногу. - Нет желающих? – мэтр Рийоль одобрительно кивнул. – Что ж, это радует. Но предупреждаю: в ближайшее время вам предстоит забыть слова «не хочу», «не буду» и «не умею». - А какие выучить: «Дайте мне вот этого, и побольше?» - отважился сострить Мари-Раймон, усевшийся на срезе сцены. - Верный ход мыслей, - кивнул мэтр. – Но я бы предпочел, чтобы вы пока придержали свое остроумие при себе. Итак – вот этого, и побольше. Без возражений и долгих споров. Мы с мэтром Шосселеном позаботимся, чтобы ваши труды были вознаграждены по достоинству, хотя золотых гор и легкой жизни не обещаю. Теперь, дамы и господа, посмотрим, на что вы способны, - он призывно помахал в воздухе пачкой листов. – Разбирайте. Послушаем ваши голоса и чтение. На разрозненных листках оказались строфы расиновой «Федры» - против ожиданий Франсуа, уже приготовившегося получить текст навроде «Сердца тирана», только куда худшего качества. Мэтр Рийоль оказался куда более требовательным постановщиком, нежели сам месье Моран – Франсуа гонял своих подчиненных до седьмого пота, этот новичков – до десятого. Досталось всем: Филиппа обозвали Каменным Гостем, Николетт раскритиковали за холодность жестикуляции, Армана – за излишнюю живость и нервность. Самому Франсуа досталось за неистребимый южный говорок, Мари-Раймону – за нечеткость дикции. Часа через три было дозволено сделать небольшой перерыв, не покидая зала. Содержатель театра расщедрился, молодежи с улицы принесли снеди и корзину с бутылками вина. Мэтр Рийоль и его появившийся в зале компаньон, месье Шосселен, отошли в дальний угол зала, и долго о чем-то шептались. Можно было не биться об заклад, обсуждались сидевшие на сцене молодые люди – но как любопытная актерская братия ни настораживала уши, разобрать толком ничего не удалось. - Тебя что, пнули со двора? – Раймон плюхнулся рядом, стукнул стаканом по краю стакана Франсуа. Подошедшая Николетт подобрала юбки, усевшись на скрипнувший сундук, и улыбнулась: - Рада снова вас видеть, месье Моран. Это правильно, что вы ушли оттуда. Нечего вам там было делать. - Ну, не скажи, - хмыкнул Раймон. – Делать там как раз было очень даже есть чего… - Трепло, - Николетт беззлобно дернула болтливого приятеля за ухо и повернулась к Франсуа, одарив его приязненным взглядом темных очей. – Я полагаю, вы напрасно тратили свой талант на покровителя, а Раймон со мной не согласен. Он только и ищет, кому бы продаться подороже, да покупателя на столь подпорченный товар не находится. Знаете, - она надкусила пирожок, слизнула выступившую каплю вишневого варенья, - я надеялась, что вы уйдете оттуда и объявитесь в «Театре Фортуны». Вы ведь слыхали про мэтра Рийоля?.. - Что мы должны знать? – немедля заинтересовался Франсуа. – Какой-такой секрет? Актриса заговорщицки понизила голос, обоим собеседникам пришлось податься ближе: - Не обращайте внимания на запустение и хлам – здание сняли совсем недавно. Мэтр Рийоль – он… у него есть редкостный талант. Талант наставника, каким немногие могут похвалиться. Можно родиться с умением играть на сцене, но редко встречается дар обучать актеров мастерству. Талант создавать спектакли на новый лад – как хотели сделать вы, Франсуа, только он куда опытнее. Я так давно мечтала попасть именно к мэтру! Несмотря на… - Николетт запнулась, но сумела твердо и решительно закончить фразу: - Несмотря на то, что здешние постановки совсем не отличаются целомудрием и сдержанностью. Но я… думаю, я с этим справлюсь. Главное – мы сможем учиться, учиться у человека, одаренного самим Господом! Хотя вернее будет сказать – благословенного Аполлоном, потому что Господь, как я слышала, не жалует комедиантов, - девушка хихикнула, гордясь своим вольнодумством. - Мадонна вступилась за Тангейзера, - задумчиво напомнил Мари-Раймон. Отобрал у увлекшейся рассказом мадемуазель Годен надкусанный пирожок и слопал сам. - Так то Мадонна! Женщины всегда падки на красавцев с хорошими голосами, - высказался Франсуа. – Николетт, а откуда к нам явилось это сокровище, мэтр Рийоль, вам не довелось узнать? - Года два тому он вместе со своим компаньоном приехал из Италии, - не очень уверенно ответила мадемуазель. – Он имел там большой успех, а теперь решил вернуться на родину. - Значит, нам несказанно и незаслуженно повезло, - подвел итог Раймон. – Надо зубами и когтями держаться за это место, вот что я думаю. - А где вы потеряли Терезу? – вспомнил о расследовании прокурора и о его догадках Франсуа. – Мадемуазель Годен, мне казалось, вы с ней неразлучны. - Мы и были неразлучны, - кивнула Николетт, подставляя свой стакан под горлышко бутылки. – Только после спектакля у вашего патрона Терезе улыбнулась удача. Она познакомилась с одним из гостей и влюбилась по уши. Собралась и укатила к своему дружку – у него поместье где-то под Тулузой. Надеюсь, она счастлива. И надеюсь, что в один прекрасный день Люсьен не свалится мне на голову с раздутым чревом и с длинным перечнем своих несчастий. Перед отъездом она клялась мне писать, но это же Тереза! Наверняка позабыла обещание, как только выехала за ворота. «Она не напишет, не приедет и никогда больше не выйдет на сцену. Тереза убита. Ее увезли на уединенный островок и перерезали горло. Нашу Терезу похоронили на окраинном кладбище за счет Церкви и щедрости монсеньора», - Франсуа кивнул в знак того, что слышал, и отсалютовал стаканом: - Пусть ей будет лучше, чем нам. - Пусть ей будет лучше, чем нам, - хором повторили Мари-Раймон и Николетт давнее актерское пожелание. - А с кем именно она водила знакомство? – рискнул спросить Франсуа. Мадемуазель Годен пожала плечами: - Вот не скажу. Обычно у Терезы не было от меня секретов, но тут она стала такой скрытной. Я только знаю, что она подцепила этого поклонника на «Сердце тирана». Говорила, он был восхищен ее игрой. Мэтр Рийоль вернулся к сцене, громко похлопал в ладоши, дав знать об окончании перерыва. Возвращения к трагической истории древнегреческой царицы и ее пасынка не последовало. В зал пожаловал новый персонаж: длинный и тощий тип со скрипкой, переливы которой звучали неожиданно чисто и ясно, отзываясь под невысоким потолком с закопченной росписью. Рийоль погнал своих подопечных танцевать, создавая и меняя пары, подыскивая наилучшие сочетания, ставя девушек в пары с девушками, а юношей – с юношами. Оказавшись с паре с представителем своего пола, некоторые неожиданно для себя терялись, не в силах сделать и шагу. Симпатичная Адель вообще закаменела столбом посреди сцены и указующим жестом мэтра была согнана в зал. Франсуа достался в пару смазливый темноволосый юнец по имени Арман, похожий на фарфорового пастушка естественным румянцем во всю щеку и с красивым тонким ртом. Двигался он недурно и ловко, но оба пытались вести, отчего постоянно сбивались с такта и наступали друг другу на ноги. Месье Моран шепотом посоветовал ему расслабиться, согласившись изображать даму – и парочка прошла круг ровно, без дерганья, почти безупречно сплетая сложную дорожку шагов. Создавая впечатление, что в танце и впрямь участвуют молодой человек и переодетая пажом девица – вот только Франсуа заметил, что его партнер тщательно избегает соприкосновений, стараясь даже в танце держаться в отдалении. Танцевать Франсуа всегда любил, для него это было занятием легким и естественным, также как и полушепотом поддразнивать партнера и нового знакомца, пока тот довольно резко не крутанул Франсуа в заключительном пируэте, едва не потеряв равновесие и выпустив руку партнера. - Усердие хорошо в меру, - сухо заметил мэтр Рийоль, но все же кивнул. Следующая пара, Лоретта и пухленькая брюнетка, откликавшаяся на странноватое прозвище Зизиль, имели опыт подобных танцев - или просто увлеклись игрой, облетев пыльную сцену вихрем развевающихся юбок под дробный топот каблучков и залихватское пение скрипки. Рийоль заставил девушек повторить круг, после чего удовлетворенно кивнул, заявив: - Вы двое, будете парой. Идиллических пастушек из вас явно не выйдет, но посмотрим, на что вы сгодитесь... Что ж, для начала неплохо. Дамы и господа, на сегодня достаточно. Завтра начинаем в то же время и распределяем роли. Всем спасибо, все свободны. Франсуа казалось – золотой дурман, владевший им на протяжении последних месяцев, начинает постепенно развеиваться. То, что он устал до подкашивающихся ног и трясущихся рук, было хорошо и правильно. Он давно не уставал так – от работы, от усилий, от ощущения того, что у него наконец что-то получается толком. От осознания того, что он на своем месте. Разошлись не сразу. Какое-то время кучка актеров и актрис стояла в грязноватом фойе, шумно делясь впечатлениями и нервно пересмеиваясь. Франсуа без труда сообразил: его новые приятели в глубине души ожидали и опасались худшего, а угодили в опытные руки человека, знающего свое дело. Филипп предложил заглянуть в ближайшую таверну и отметить первый день, но сошлись на том, что все устали и предпочтут разойтись по домам. Франсуа прошел с десяток шагов вниз по улице святого Оноре, когда из какого-то узкого грязного переулка выскользнул довольный собой Ла Карваль, удовлетворенно сообщив: - Я отыскал черный ход. Можно приходить и уходить незамеченным. - Есть хочу, просто помираю, - пожаловался Франсуа. – Давайте прогуляемся в кофейню на набережной. Как вам понравилось логово злодеев? - Благообразно, - вынужденно признал Ла Карваль. – Впрочем, наивно было бы предполагать, что у них в центре сцены громоздится жертвенник или кровать на двенадцать персон, где от вас потребовали бы изобразить что-нибудь горячее. Облюбованный ими во время вчерашней прогулки уединенный столик в кофейне на берегу Гаронны оказался не занят. Актер и прокурор уселись за символическим ограждением в виде штакетника, оплетенного шпалерными розами, повядшими из-за жары. Франсуа вцепился в поданную ему чашку с горячим шоколадом, обжигаясь, выхлебал половину, и взглянул на Ла Карваля – в карих глазах читался азарт: - Что теперь скажете касательно мэтра Рийоля? Похож он на вашего знакомца? - В момент, когда он раздавал вам указания – удивительно был похож, - задумчиво кивнул Ла Карваль, отломив кусок от пирожка с мясной начинкой и бессмысленно раскрошив его по столу. – Правда, клясться в этом на Библии я бы не стал. Может, они и впрямь никакие не друиды и не люцифериты, а самые обычные поставщики живого товара… Но чутье меня редко подводило. Слишком много совпадений. - Все совпадения шиты белыми нитками, если выяснится, что мэтр Рийоль не имеет никакого отношения к семейству де Вержьен, - Франсуа держал чашку обеими руками, принюхиваясь к сладкому ванильному аромату. – Ведь преподобный уверен, что Гийом Ля Мишлен сейчас выхаркивает легкие в Гаити или в Гвиане. Но зато я встретил знакомых, с которыми мы ставили спектакль для монсеньора, и наткнулся на следы Терезы Люсьен. Мои друзья уверены, что Терезу увез поклонник, с которым барышня Люсьен познакомилась после премьеры во дворце его эминенции. - Их не удивило, что от нее больше не было никаких вестей? – насторожился молодой прокурор. - Нет. Мы же – перекати-поле. Познакомились в Тулузе, разъехались, через год встретились другим составом в Бордо, еще через год добрались на гастроли в Лион, узнав, что кто-то умер, кто-то женился, а кто-то сменил фамилию и амплуа, - объяснил Франсуа. – Что же до мэтра Рийоля, то моя знакомица, мадемуазель Годен, утверждает, якобы он приехал года два из Италии, - он допил шоколад, заказал еще чашку и задумчиво добавил: - Тут такая странная вещь происходит. Вы не поверите, а если даже поверите – не поймете… - Вы опять что-то… увидели? – Ла Карваль нетерпеливо подался вперед. – Что-то ощутили? Расскажите мне, Франсуа! - Обещайте не смеяться, - месье Моран поставил чашку на блюдце, сцепил пальцы перед собой в замок, несколько раз шумно вдохнул и выдохнул, выпалив: - Мэтр Рийоль, кем бы он ни был на самом деле, обладает редкостным даром. Понимаете ли, Ла Карваль, в чем дело… Когда у тебя есть талант, сцена и возможность делать то, что ты можешь - тебе больше не нужно ничего другого. Ни милостей Сатаны, ни благосклонности древних богов, ничего. Ты сам - бог. Они все могут катиться на все четыре стороны и идти своей дорогой, потому что у тебя есть своя, своя собственная звезда и искра. Пусть и горящая в столь убогом местечке, как этот балаган, куда мы нанялись. Да, может Рийоль и ставит пасторали с балетами, в финале которых зрители имеют исполнителей, но это не важно... Понимаете - не важно! - он с надеждой заглянул в черные очи Кантена, видимо, не нашел там понимания, удрученно мотнув головой: - Нет, вы не поймете. - Я вовсе не настолько тупой и бесчувственный, каким пытаюсь казаться, - прокурор почувствовал себя несколько уязвленным. – Даже моего разумения достало, чтобы заметить: там, на сцене, вы становитесь другим. Вам недостает подмостков, пусть это даже дешевейший и грязный балаган. Послушайте, месье Моран, - он помедлил, подбирая нужные слова. Франсуа выжидательно смотрел, чуть склонив голову: - Почему бы вам не… ну, не бросить то, чем вы занимаетесь? Недостойно мужчины быть подстилкой, пусть даже на паркете под ногами его преосвященства. - Он не хочет, чтобы я уходил, - коротко объяснил Франсуа. – И я… я не могу. Вы сами знаете, как ему трудно сейчас. Если я уйду, это будет… как бегство с тонущего корабля. - У монсеньора есть отец Антуан д'Арнье и целая свора тех, кто вытащит его из любой сложной ситуации, - возразил Ла Карваль. – Ваше присутствие или отсутствие ничего не изменит, - он протянул руку, на миг накрыв своей ладонью ладонь Франсуа. – Или все дело в деньгах? В той жизни полной чашей, которую он в состоянии вам предложить? Задумайтесь, месье Моран – что станется с вами, если ваш покровитель будет свергнут со своего пьедестала? Никто не поверит в вашу невиновность и непричастность, сразу же отыщутся свидетели - и вы окажетесь за решеткой. По обвинению в непристойном поведении, содомии и черт знает в чем. Может, в систематических кражах у вашего покровителя. - Не пугайте, мне и так страшно, - Франсуа ткнулся локтями в поползшую грязноватую скатерть, запустил пальцы в растрепанные после танцев волосы, ероша прядки. Размышляя над тем, как на самом деле следует понимать горячую речь прокурора и каков истинный смысл его слов. Не может ведь быть такого, чтобы Ла Карваль всерьез предлагал ему оставить монсеньора и Тулузу, перебравшись в Париж? Далекая, холодная, величественная столица. Кто он там будет – актер с провинциальной сцены, один из десятков тысяч, гоняющихся за золотым призраком славы? – Прежде у меня хотя бы оставалась надежда, что все как-нибудь разрешится, что вы окажетесь умнее и сообразительнее всех, и выведете преступников на чистую воду. - Выведу, - с апломбом заявил Ла Карваль. – А вы мне в этом поможете. Даже против своей воли. Не кукситесь, Франсуа. Каков бы ни был исход этого дела, обещаю, я позабочусь о вас. Франсуа в ответ скептически вскинул бровь, мол, чего стоят ваши обещания? Адель на репетицию не пришла, прислав с уличным мальчишкой коряво нацарапанную записочку о том, что лучше поищет другое место. Мэтр Рийоль порвал записку в мелкие клочки, скептически пожав плечами и спросив, не желает ли кто последовать примеру. Желающих не сыскалось. Раздали листки с пьесой, переписанные довольно скверным и кое-где совершенно нечитаемым почерком. Месье Шосселен и его коллега по цеху решили ставить «Федру» - сокращенную неведомым умельцем по сравнению с изначальным творением Расина почти втрое и превратившуюся из просто трагедии в драму с ведрами поддельной крови. Франсуа подумалось, что он справился бы с перепиской прославленной и ставшей классической пьесы куда лучше, только кто ж ему доверит… Репетировали до полного изнеможения, меняясь ролями, читая отрывки, задыхаясь от пыли – месье Шосселен нанял уборщиков, начавших приводить театральный зал в пристойный вид. Мельком Франсуа видел развалившегося на задних скамейках Ла Карваля – решив, что прокурор отчаянно скучает. Взмокший Раймон злобно прошипел на ухо Франсуа, что испытывает сильнейшее желание выхватить у Рийоля его наказующую тросточку с серебряным шариком набалдашника да переломить ее с размаху об колено – и послушать, что молвит в ответ мастер театральных дел. - Уймись, - посоветовал ему во время краткого перерыва Франсуа. Они сидели прямо на голых и грязных досках сцены, девушки и парни, мокрые и вымотанные. Франсуа и сам выглядел не лучшим образом, но происходящее доставляло ему несомненную внутреннюю радость, бурлящую в крови и сознании осенним пузырящимся вином. – У тебя такой вид, будто ты сейчас бросишься в драку. Он же нарочно это делает, как ты не понимаешь. Выводит нас из себя. Проверяет, кто сломается. Роли еще не распределялись. Взбесишься – и достанется тебе третий конь в колеснице Ипполита. Раймону сунули в руки оловянный кувшин с водой, и он жадно присосался к горлышку, обрызгавшись. - Встаем, встаем! – захлопал в ладоши мэтр Рийоль. – Подходим ближе, не стесняемся. С дамами все ясно. Зизиль – царица, Николетт – Ариция. В сторону, мадемуазель, в сторону, - он ткнул в обрадованных девиц своей палочкой. Хмуро обозрел молодых людей, выбирая жертву: - Филипп, за неимением лучшего - Тесей. Речи урежем, будешь с важным видом протирать трон задницей, сойдешь за царя, - он продолжил перечисление имен и персонажей. Вскоре нераспределенными остались три ведущие роли: Ипполит; Терамен, под пером неведомого переписчика преобразившийся из почтенного старца в сотоварищи царевича, и Аркас, сын Федры. Мэтр размышлял, труппа нервничала, перешептываясь и строя предположения. Никогда не терявший бодрости духа Жанно предлагал всем желающим заключить пари: кого вытолкнут на съедение публике в главной роли. - Арман – Ипполит. Франсуа – Терамен. Мари-Раймон – Аркас, - наконец принял решение мэтр Рийоль. Франсуа прикусил язык, подавив досадливое восклицание – и услышав рядом раздраженное проклятие. И месье Моран, и Раймон не без оснований полагали себя более достойными главной роли, нежели тихоня Арман, единственным достоинством которого была хрупкая, почти фарфоровая красота. Древний грек Ипполит, по мнению Франсуа, был парнем весьма решительным и боевитым, а тут что – бледная моль какая-то, пусть и смазливая! В дальнем конце зала обозначилось шевеление, откинулась занавеска. Кто-то вошел, уверенно прошагав через зал и усевшись на скамейке в середине. Месье Шосселен и мэтр Рийоль немедля сорвались со своих мест, устремившись к новопришедшему. Уже стоя в проходе, мэтр оглянулся, распорядившись: - Открываем акт первый, сцену третью, зубрим, готовимся читать по ролям. Он и его компаньон зашушукались с визитером. Со сцены были видны только силуэты, а слов вообще было не разобрать. - Кто там пожаловал, как думаете? – Франсуа прищурился в темный зал. – Кто-нибудь из ценителей изящных искусств или знакомый наших хозяев? Заметили, как они к нему припустили? - Сдается мне, это господин, который заказывает музыку, под которую мы пляшем, - откликнулся тоненький большеглазый балагур Жанно. – Я его толком не разглядел – ни вчера, ни сегодня. - Он вчера тоже приходил? – удивился Франсуа. – Когда? Я не заметил. - Во время танцев стоял в правой кулисе, - договорить Жанно не успел. Вернулся мэтр Рийоль и разогнал всех по местам. Пробная отчитка прошла скверно: никто из будущих действующих лиц толком не представлял, где стоять и куда идти, несвоевременно поданные реплики путались местами и интонациями. Мэтр Рийоль, вопреки ожиданиям Франсуа, не разгневался на бестолковость актеров, но преисполнился удивительного терпения и спокойствия. Невозмутимо и ровно разъясняя, кому где стоять и в какое мгновение выходить на подмостки, куда и с каким выражением лица смотреть, как говорить и каким жестом сопровождать всякую из произнесенных строф. К пятому или шестому повтору актеры перестали сталкиваться, а голосок Зизиль зазвучал в требуемом трагическом регистре. - Вы еще не безнадежны, - неохотно признал мэтр Рийоль. – К завтрашнему дню попрошу всех назубок разучить свои слова. Все свободны, кроме… - он сделал паузу, размеренно похлопывая палочкой по ладони. – Кроме Жанно и Армана. Оставлять молодых людей для добавочных упражнений в драматическом искусстве смысла не было - у обоих получалось вполне прилично, хотя Франсуа отнюдь не собирался мириться с тем, что главная мужская роль уплывает у него из рук. Участники труппы, переговариваясь и пересмеиваясь, втягивались за кулисы, чтобы спуститься по трем ступенькам, и, миновав узкие коридорчики с дверями гримерок, выйти на улицу. Жанно сидел на краю сцены, беспечно болтая ногами, Арман явно пребывал в испуге, и Франсуа замешкался рядом с ним. Со своего места Ла Карваль видел, как месье Моран нашептывает растерянному темноволосому юнцу что-то – судя по выражению лица, ободряющее. Мэтр Рийоль тоже заметил эти перешептывания, прикрикнув: - Франсуа! Марш отсюда! Гость вскинул руку, помахал ею - и Рийоль, пожав плечами, бросил: - Впрочем, можешь оставаться. Прочие - по домам, живо, живо. Завтра жду всех в то же время. Никаких посиделок в трактирах и полуночных пирушек, зубрить и еще раз зубрить! Ла Карваль решительно прошагал к деревянной выгородке, скрестив руки на груди и всем видом давая понять, что его сдвинет с места только воловья упряжь. - Вам особое приглашение нужно? – раздраженно осведомился мэтр Рийоль. - Мы о чем договаривались, господа хорошие? – пока еще миролюбивым тоном напомнил Ла Карваль, он же Жан Пари, достойный представитель почтенного цеха «котов». – Любые ужимки – за отдельную плату и под моим присмотром. - Ничего с твоим кузеном не сделается, через час получишь его в целости и сохранности, - огрызнулся Рийоль. – Это просто репетиция. До затуманенной головы Франсуа наконец дошло: дела не совсем хороши. Он опасливо косился то в зал, то на Ла Карваля. Потом решительно встряхнулся, заявив: - Жан, ты это… Ступай, а? Видишь, и мэтр говорит, что все будет в порядке. Иди-иди, только далеко не уходи. - Я и не ухожу, - ангельски улыбнулся Кантен, - я тут вот постою, прямо на этом месте. Мне не к спеху. Уверяю, мэтр Рийоль, я ни словом, ни жестом не помешаю. - Ты еще колонну предложи изобразить, в натуральную величину, - похоже, мэтр и сам изрядно вымотался за сегодняшний день, чтобы еще тратить силы на спор с заартачившимся упрямцем. - Спустись оттуда. Сядь там, - он махнул рукой в сторону пустующих рядов, - накройся ветошью. Чтоб я тебя не видел и не слышал, а ты чтобы ослеп и оглох, понял? Победив в этом маленьком поединке, Ла Карваль ободряюще ухмыльнулся Франсуа, послушно спустившись в партер, скромно пристроился на краю скамьи и сделал вид, что является частью реквизита. Живописная группка на сцене не шевелилась: Жанно, по-прежнему сидевший на краю сцены, и стоявшие у него за спиной Арман и Франсуа - причем складывалось впечатление, что месье Моран случайно или намеренно прикрывает плечом нового знакомца. Молодые люди выжидательно вглядывались в темный зал, но все, что им удалось разглядеть - это тот факт, что посетитель в обществе месье Шосслена перебрался ближе, усевшись в ближнем ряду, рядом с проходом и напротив сцены. Теперь его можно было разглядеть толком: темноволосый мужчина лет сорока, судя по одежде – зажиточный торговец или дворянин средней руки. Крупного телосложения и весьма распространенного в здешних краях типа – вызывающе-яркого в молодости, но к середине жизни обретающего пресыщенно-утомленный вид. «Жанно прав – к нам наведался покровитель или будущий заказчик», - первоначальный испуг схлынул, Франсуа отчасти успокоился и постарался взять себя в руки. Кантен поблизости, он вмешается в случае чего. - Арман, пройди по сцене, - распорядился мэтр Рийоль. - Просто пройди не спеша, в дальний угол и обратно. Чернявый парень ощутимо вздрогнул. Однако в просьбе не было ничего пугающего, он послушно наискосок пересек сцену, поравнявшись с облезлой декорацией, и вернулся назад. Таинственный гость шмыгнул носом, покривил яркий мясистый рот, внимательно обозревая несколько деревянную походку и вмиг напрягшуюся фигуру молодого человека. - Подойдите к рампе и повернитесь спиной, - потребовал он не терпящим возражения громким голосом. Когда Арман исполнил требуемое, вульгарно развалился на скамье, закинув ногу на ногу и постукивая тростью по полу и продолжил, - а теперь, месье, раздвиньте фалды камзола и слегка нагнитесь. Арман замешкался, в растерянности смотря то на сотоварищей - которые ничем не могли ему помочь, то на мэтра Рийоля - тот со скучающим видом терпеливо ждал. Пауза затягивалась, и мэтр напомнил - без злости или раздражения в тихом, скрипящем голосе: - Мы заключали соглашение. Тебе нужны деньги, я даю тебе работу, ты обязуешься не упрямиться и слушаться. Я не раз предлагал желающим или боящимся за свою драгоценную шкуру уйти. Ты не пожелал воспользоваться дверью. Хватит корчить недотрогу. Делай, что велено, или мы расстанемся - и ты отправишься искать другой способ отдать свои долги. А у тебя их изрядно, мальчик. Не усложняй жизнь себе и нам. Арман вспыхнул, трясущимися руками подхватывая полы потрепанного камзольчика и неловко перегибаясь в талии. Франсуа невольно отвел взгляд: сцена слишком напоминала ту, что происходила с ним самим несколько месяцев назад. Но Шарль д'Арнье и месье Роже были добры к нему. Хоть он и продал свое тело, это выглядело не столь унизительно, как сейчас. - Другие... тоже самое! - небрежно бросил гость и о что-то шепнул сидевшему рядом Шосселену. – Да пошустрее! Рийоль поднялся на сцену, встал рядом с пригнувшимся Арманом, похлопывая по руке своей тонкой указкой и хмуро глядя на вмиг побледневших Жанно и Франсуа. - Предупреждали ведь добрые люди, - одними губами выговорил Жанно. – Говорили, ступай к святой Женевьев в балаганы, целее будешь... - Так чего не пошел? - несмотря на тягость ситуации, съязвил Франсуа. Его камзол валялся на ящиках в глубине сцены, привычно сброшенный еще в самом начале репетиции - в рубашке и жилете он чувствовал себя куда свободнее. - Здесь предлагали больше, - буркнул Жанно. - Да и кому охота изображать паяца в балагане? Ладно, штаны спускать не требуют, и на том спасибо. Они встали рядом с Арманом, Франсуа невольно скривился в усмешке, представив это зрелище со стороны. - Прогнись сильнее, - мэтр Рийоль слегка пристукнул Франсуа своей указующей палочкой по спине - безболезненно, но обидно, точно лошадь хлестнули поводьями. - Ноги шире, голову вниз. Жанно, не горбись. Жанно ошибся. Следующий же приказ гостя был однозначен: - Все - расстегнули панталоны и спустили с исподним до колен... Рийоль, где вы набрали этих деревянных солдатиков? Фу! И это - актеры? Я бы не взял их даже в судомойки! - Тогда в следующий раз обращайтесь не к нам, а поищите кандидатов среди судомоек, - Франсуа невольно сморгнул от удивления, услышав едкую отповедь мэтра Рийоля. - Или в казармах. Желаете приятной глазу естественности? Придержите язык и не воображайте себя генералом на плацу. Дай вам саблю - вы ж сами себе пальцы оттяпаете! - Мэтр Рийоль! - вскинулся Шосслен, струхнув от дерзости своего компаньона. - Вам бы тоже не помешало... выбирать выражения! Гость несколько мгновений боролся с собой, раздраженно бросив: - Хорошо, хорошо, черт с вами. Попробуйте сами их расшевелить, пока невозможно понять, на что они способны, кроме как стоять столбом! Мэтр Рийоль повернулся к молодым людям: - Выпрямитесь. Жанно, отойди в сторону. Франсуа, Арман, вспоминаем танец. Франсуа ведет, Арман - дама, - он очень точно насвистел начало танцевальной мелодии. - Работаем, мальчики. Это такое же упражнение, как и вчера. Встали в позицию. Поклон. Руки. Первый шаг. Второй, - точные и сухие указания отвлекали, помогая сосредоточиться на привычных движениях. - Ближе друг к другу. Поворот, поклон. Ниже. Арман, спокойнее, легче. Одеревенело зажатый Арман чуть расслабился, жалобно пробормотав: - Господи, зачем я в это вляпался... - Терпи, - посоветовал Франсуа. - Легко тебе говорить… - Танцы, пируэты, - проворчал гость, - я желаю взглянуть, будут ли они приятны глазу! Пусть снимут рубахи! И, между прочим, Рийоль... наши меценаты верят моему слову, а не вашему! Я, слава Богу, разбираюсь в предмете, и могу судить - понравятся ваши артисты изысканной публике или нет! За заморышей платы не ждите! - Если б вы действительно разбирались в том, о чем рассуждаете, то не таскались бы ко мне через день за советами, - отпарировал Рийоль: - Слову его верят, поди ж ты... - последнее было не сказано, но словно бы с отвращением выплюнуто. Мэтр демонстративно встал спиной к залу, ободряюще обратившись к молодым людям: - Следующий шаг. Франсуа, у тебя ведь есть... или хотя бы прежде была подружка? - месье Моран в некоторой растерянности кивнул. - Хорошо. Вот твоя подружка. Раздень ее. Не торопись, и не обращай внимания на этих профанов, - он пренебрежительно махнул рукой в сторону зала. - Я не... - Арман невольно прижал руки к груди, защищаясь от любых посягательств. - О чем мы только что говорили? - мгновенно заледеневшим тоном напомнил мэтр Рийоль. - Но я не... - Закрой рот. Франсуа, давай. Чем быстрее справитесь, тем быстрее мы разойдемся. Мне тут тоже нет никакого резону торчать и пялиться на ваши обезьяньи ужимки. Вы не представляете, сколько раз мне уже доводилось видеть голые задницы. Бедный Арман неловко раскинул руки и вздрогнул всем телом, когда Франсуа прикоснулся к пуговицам его видавшего виды камзольчика. Когда же показалась сорочка - довольно ветхая и грязноватая - совсем уж закусил губы, готовясь провалиться со стыда под сцену. - Бежим отсюда! - едва слышно прошептал он. - Куда? - удрученно поинтересовался Франсуа. - Дальше двери все равно не убежим, да и потом - мне нужны деньги. Тебе тоже. Так что постарайся забыть о том, что на тебя пялятся. Они всего лишь смотрят, это ерунда. На нас всякий вечер смотрят, давно пора привыкнуть. Успокойся. Доверься мне, - он распустил завязки на воротнике сорочки Армана, стянув ее с острого плеча и проведя губами по оказавшейся бархатистой и мягкой коже. Армана затрясло, в попытке скрыть дрожь он намертво прижал локти к бокам. - Господи, да что с тобой? - Я, - Арман сглотнул, - я никогда еще... не делал этого... вот так! Инстинктивно желая спрятаться хоть за что-нибудь, Арман сделал маленький шажок к Франсуа и опасливо прижался к его груди, стараясь превратиться в незаметный комочек. Даже растрепанную черноволосую голову втянул в плечи и зажмурился. - Эй, чего встали? – требовательно раздалось из партера. - Ты, кудрявый, а ну разверни черненького лицом ко мне! - Ты не делал, а я делал, - Франсуа поискал взглядом замершего на своем месте Кантена и гадая, на сколько еще достанет выдержки прокурора, прежде чем тот встанет и примется наводить справедливость. Ему нужно убедить этого мальчишку, юнца, который даже младше него, подчиниться неизбежному. - Арман, послушай. Не делай все еще хуже. Подумай о том, что этот, - он бросил красноречивый взгляд в зал, - может сейчас подняться сюда и просто-напросто ободрать с тебя все до последней нитки. Ты этого добиваешься? - Не-ет... - к счастью, у Армана оказалось неплохо развитое воображение. - Тогда прекрати упрямиться, - Франсуа взял его за плечи, неохотно отодвинув от себя и развернув в сторону зала. - Подними голову. Ну пожалуйста. Плюнь им всем в глаза, пусть утрутся. Мы справимся. Подействовало. Или Арман настолько перепугался, что не слишком соображал, что с ним делают. Он позволил Франсуа стянуть с себя сорочку - только часто и быстро дышал, глядя в зал тусклыми, безжизненными глазами - и расстегнуть застежки на кюлотах. Франсуа замешкался, вопросительно скосившись на мэтра Рийоля, тот пожал узкими плечами, кивнув. «Мы продаемся, а нас покупают, Шарль был прав...» - Франсуа придержал Армана за талию, когда тот переступал через сдернутую одежку, чтобы юнец не сверзился через край рампы. Так они и замерли на краю: обнаженная фигура и одетая, обнимающая нагого парня за плечи, точно в попытке защитить. - Неплохо, - небрежно промолвил гость, - хотя рыба рыбой - кожа да кости. Арман ссутулился, неловко прикрываясь ладонями и пытаясь повернуться к зрительному залу боком, темные оленьи глаза наполнились слезами. - Поставь ногу на скамеечку, - продолжал командовать гость, - вот так, да. Арман исполнил требование. Единственное, что не позволяло ему свалиться здесь же в обмороке - это обнимающие и поддерживающие руки Франсуа, участие едва знакомого человека придавало его слабому телу и робкой душе сил. Оглянувшись на Морана, Арман обреченно вздохнул - ребрышки выступили под тонкой, мальчишеской кожей. Из-за вечного недоедания без одежды Арман выглядел сущим подростком, трогательным и беззащитным. В кои веки по сравнению с кем-то Франсуа казался несколько крупнее и старше - хотя совсем недавно он был таким же заморышем, выживавшим только за счет бурлившей в нем энергии и стремлению протянуть еще один денек. Кем и где бы он был сейчас, если бы не участие сперва Шарля д'Арнье, а потом монсеньора де Лансальяка в его судьбе? Может, точно также стоял бы на какой-нибудь продуваемой сквозняками сцене, срывая голос... или валялся на грязной постели, подставляя задницу... И все же он хотел вернуться сюда, вырвавшись из благополучия, предлагаемого щедростью месье Роже. - Только не хнычь, - он чуть сжал тонкие, хрупкие плечи. - Не надо. Не показывай им своей слабости. Слышишь меня? Арман еле заметно кивнул. - Кудряшка, как его?.. - поинтересовался у месье Шосслена визитер. - Ах, Лилия... недурно. Приласкай дружка, а то он трясется, как студень на холоде. - Довольно, - вмешался мэтр Рийоль. - Вы разглядели, что хотели? Такие игры - в другой раз и в другом месте. - А почему не сейчас? - капризно протянул гость, чья рука давным-давно была уютно просунута под полу собственного камзола. - Ладно, Рийоль... вы отвечаете! Эй, мальчик... ты как, валялся уже с подружками? А с дружками? Глаза незнакомца при этих словах нехорошо прищурились - Арман качнулся в объятия Франсуа и бросил на невольного защитника испуганный и вопросительный взгляд... - Вы его спрашиваете или меня? - нахально поинтересовался Франсуа. - Если меня, то да на первый вопрос, нет на второй, если его, то... нет на оба. Арман дернулся - то ли желая запротестовать, то ли просто нервничая. Франсуа запоздало сообразил, что брякнул лишнего. Если Ла Карваль прав в своих предположениях, то сейчас он сам, собственными руками преподнес убийцам на блюдечке готовую жертву, запуганную, чистую, никем не тронутую. Кажется, это понял и прокурор: он чуть привстал со своего места, одарив Франсуа весьма красноречивым взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. - Ах, вооот оно как... - протянул гость. - Ладно, свободен... рыбка. - Брысь, - Арману не требовалось повторять дважды, он неуклюже подобрал со сцены свои вещички и шмыгнул в кулису, горбясь и прикрываясь одеждой. Франсуа облегченно вздохнул: еще немного, и он сам бы не выдержал, закатив скандал и все испортив. - Эти вроде побойчее, - гость повернулся к мэтру Шосслену, а сидевший на боковом скате сцены Жанно со вздохом поднялся на ноги. - Рийоль, ну этих-то хоть можете погонять? Они вроде в обморок прямо тут шлепаться не собираются. - Не насмотрелись? - злобно бросил мэтр. - Хотите, чтобы и эти сбежали? А вы чего стоите? - обратился от к Жанно и Франсуа. - Особое приглашение нужно? - Д-да, пожалуйста... - брякнул Франсуа, не уловивший из этой перепалки, разрешено им удалиться или все-таки придется остаться и занять собой придирчивого мецената, ценителя изящного. - Нет, Рийоль! - вновь крикнул гость и утробно хохотнул. - Я их не разглядел как следует! Вы хотя и... мастер... но у меня тоже есть голос! Желаю видеть красавчиков без ничего, и сейчас же! Давайте-ка, разоблачайтесь! - Идиот, - вполголоса произнес Рийоль, поджав губы и выразительно закатив глаза. Возможно, нелестная характеристика относилась к крикливому визитеру. Возможно - к Франсуа, не сообразившему воспользоваться благоприятным случаем и улизнуть со сцены. - Что ж, сами накликали... Жан! – Ла Карваль не сразу понял, что обращаются к нему. - Подойди сюда. Кантена словно выбросило из кресла. Оказалось, что от него требуется только физическая сила - вытащить на сцену и раскатать потрепанный ковер, под который затолкали несколько тяжелых сундуков. Получилось нечто вроде скамьи или символического ложа. Ла Карвалю не удалось даже на шаг приблизиться к Франсуа - по завершении трудов Рийоль прогнал его вниз, в зал. Пока создавалась декорация, молодые люди успели переброситься парой слов. - Такое я уже работал как-то, - честно признался Жанно. Несмотря на молодость и хрупкость, он, в отличие от Армана, испуганным не выглядел - скорее, взволнованным. В темно-голубых глазах порой что-то мелькало, блудливая искорка, донельзя знакомая Франсуа по собственным отражениям в зеркалах. - Кто будет вести партию: ты, я или бросим жребий? Мне в общем все едино... - Жребий, - согласился Франсуа. Спустя миг пожалев об этом, ибо по прихоти Фортуны быть ведомым выпало ему. В паре с человеком, уже имевшим опыт и не замиравшим всякий раз каменным истуканом дело пошло куда легче. Главным оставалось прежнее: забыть о посторонних, забыть обо всем. Только малый кусок сцены, потрепанный ковер, партнер - и больше ничего. Маленькая любовная сценка без слов, классическая пантомима, импровизация, пусть и исполненная несколько коряво по отсутствию репетиций. По крайней мере, им позволили сосредоточиться и не отвлекали выкриками и ценными указаниями. Придирчивый зритель спустя четверть часа получил то, что хотел: пару грациозно слившихся в поцелуе молодых людей, из одежды на которых оставались разве что украшения. Франсуа полулежал на «постели», Жанно склонился к нему - озорная мордашка в обрамлении темно-русых локонов. Поцелуй, кстати, вышел почти настоящим - и отнюдь не по инициативе Франсуа. - Ну? - раздался из партера развязный голос. - Продолжайте! И не останавливайтесь... мэтр Рийоль, не могли бы вы сойти со сцены? Ваша рож... ммм... угрюмая физиономия мешает мне смотреть сей прелестный спектакль! И...э-э-э... как тебя - Лилия? Что ты как обмер? Рийоль не двинулся с места, с несокрушимым спокойствием взирая на масляную физиономию мецената - очевидно, знал ему точную цену до последнего су, и повиновался лишь до определенного предела. - У меня приключился обморок, - буркнул Франсуа, вопросительно скосившись на Жанно: - Продолжим или будет с него? Мэтр Рийоль обреченно махнул рукой, но со сцены не ушел - отступил за собранный в складки занавес, исчезнув с глаз зрителей, но оставшись видимым участникам. - Так нас и отпустили, он только во вкус вошел, - бормотать себе под нос и одновременно изображать страстный поцелуй было довольно тяжко, но Жанно справился, быстро и деловито осведомившись: - Подставишься? Не засаживая, но чтобы он поверил - сможешь?.. Не полезет же он пальцем проверять. - Угу, - прикинув свои возможности, Франсуа кивнул. Ему посчастливилось наткнуться на человека, имевшего, несмотря на юные годы, гораздо бОльший опыт, чем у него самого. Франсуа не приходило в голову, что можно вот так, преспокойно разыгрывать соитие со всеми положенными телодвижениями и сопутствующими звуками, используя примитивную декорацию как спасительное прикрытие, и вложив в маленькую импровизацию часть души. Возможно, им бы не удалось провести д'Арнье или его преосвященство, но гость был сам готов обмануться, приняв желаемое за действительное, поверив яркой картинке. Возня привела к тому, что оба изрядно разгорячились, и финал любовной сценки вышел почти настоящим - во всяком случае то, что скользило между ягодиц Франсуа, было вполне упругим и горячим, а дыхание Жанно сбивалось не только потому, что этого требовало напряжение разыгрываемого ими представления. Последний рывок, последняя судорога - и с ухмылкой наблюдавший из кулис Рийоль предусмотрительно бросил им их одежду, дернув шнур занавеса и отгородив часть сцены от глаз единственного зрителя. - Довольны? – мэтр Рийоль вышел к рампе, спрыгнул вниз. На миг задержавшись, чтобы одобрительно кивнуть молодым людям, нашедшим достойный выход из затруднительного положения. - С тебя обед и поцелуй за все мои мучения – да не такой, а настоящий, - Жанно натягивал одежду, что-то насвистывая - кажется, он считал происшедшее довольно прозаичным и не заслуживающим долгих душевных терзаний. - О, Рийоль! - пропел гость, - это было зрелище... Да, вы оказались, как всегда, абсолютно правы - это то, что нужно! Кстати, тот черненький... а он не далеко убежал? Надо бы его сыскать и вернуть. Ну да что вас учить - вы все знаете лучше меня. - Будет тебе обед, - Франсуа торопливо затягивал ленточки на манжетах, помогая себе зубами. - Как только выскочим отсюда, так сразу и будет... Они ушли? - Треплются, - доложил Жанно, влезая в рукава вполне прилично выглядевшего камзола, явно позаимствованного с чужого плеча и перешитого на его более изящную фигурку. - Ага, месье доволен, аж сейчас захрюкает. Знаешь, у него такой вид, будто он себе в панталоны спустил, да не один раз. - Фуу! - скривился Франсуа. - Ничего не «фу», а достойное признание заслуг господ комедиантов, - Жанно небрежно затянул батистовый шарфик. - Все, уходят. Ушли. - Неплохо, - сухо и коротко констатировал мэтр Рийоль, вернувшись к сцене. Порылся в карманах, извлек пару золотых луидоров, бросив каждому из актеров. - Можете пойти и выпить за свою изобретательность. Если знаете, где живет Арман или встретите его... - он на миг поколебался, дернул плечом, - скажите ему, чтобы не дурил в следующий раз. Он производит хорошее впечатление, но все портит своим заячьим трепыханием. Свободны. Жан, забери своего кузена - в целости и сохранности, как обещано. Вежливо распрощавшись с мэтром Рийолем и поблагодарив его, молодые люди вышли из театрика. Франсуа опасливо покосился в сторону Ла Карваля, опасаясь, что сейчас воспоследует чтение наставлений, подкрепляемых увесистыми шлепками по согрешившей публично заднице. Однако Ла Карваль ограничился тем, что мимолетно съездил месье Морану ладонью по загривку: - Тоже мне, юный талант. Долго не шляйся, не то уши отрежу. Вместе с сережками, - после чего прокурор удалился. Шагая на редкость четкими и большими шагами, из чего Франсуа, хмыкнув, сделал вывод: их импровизация не оставила Ла Карваля равнодушным. - Это что за красавчик? – восхищенно вытаращился вслед уходящему Ла Карвалю Жанно. - Мой дружок, - буркнул Франсуа. – Губу не раскатывай. У него на редкость скверный нрав и он точно знает, чего стоит вся наша любовь. Жанно скорчил страдальческую гримаску: - Что, плохой-гадкий, орет и рукоприкладствует? Черт. Познакомь, а? Совсем от одиночества измаялся, скоро на стену полезу. Любви хочу и ласки. Ну познакомь, жалко тебе, что ли? - Вот так и живем, - растолковал невесть кому в небесах Франсуа. - Уймись, мечтатель. Тебе еще рано помирать, а нам еще рано тебя хоронить. Впрочем, если тебе хочется острых ощущений, могу тебя представить. В лучшем виде. Скажу, что ты просто изнываешь по обществу покровителя, который всякий вечер будет тебя мордовать, как Господь бедную черепашку. - Смотри, обещал, - погрозил ему пальцем Жанно. - И не корчи такую рожу - сам-то под его рукой ходишь, а? Значит, нравится? Ухх, Франсуа, мне уже невтерпеж, чтобы твой братец меня... как черепашку! Франсуа не придал особого значения своему обещанию, уверенный, что и Жанно не слишком серьезно относится к просьбе о знакомстве. Просто похвастались друг перед другом, как заведено в актерском цехе - выхваляться если не удачной ролью, то подружкой или дружком, новой безделушкой или нарядом, хоть чем-нибудь. Таверну посоветовал Жанно: «Недорого, сытно и посуда почти чистая». Господа актеры заказали себе мясного супа – Франсуа поедал густое варево едва ли не с бОльшим аппетитом, чем лакомства с архиепископского стола, успевая работать ложкой и болтать: - Хотелось бы знать, кто этот ценитель прекрасного? Если у него дружки такие же, нас ждет то еще представление. - Подумаешь, - фыркнул Жанно, - представим в лучшем виде. Ты, как я понял, тоже не в первый раз? Вот Арману - да, Арману тяжко придется. Еще в обморок рухнет на самом интересном месте, а нам отвечать. - По-моему, у месье мецената на Армана свои виды. О чем они там шептались, прежде чем он ушел, не слышал? - Франсуа с сожалением оглядел тарелку, убедившись, что она пуста и выскоблена, вздохнул: - Повторить, что ли?.. Вот и подумай, иногда это бывает полезно. Такой, с позволения сказать, меценат заради своего мимолетного удовольствия запросто угробит парня... Может, посоветовать Арману сказаться больным? - Очень умно, - покивал Жанно, - а главное, свежо. Никому в голову не придет, что он притворяется. Там, где ты служил раньше, больным за простои платили, что ли? - Если ты такой догадливый, придумай что получше! – Франсуа потянулся к появившемуся на столе кофейнику. - Не все рождаются с талантом выходить сухим из воды и мгновенно забывать о неприятностях - навроде тебя. Ты откуда вообще такой взялся? - В капусте нашли, аист уронил, - весело оскалился Жанно. - Лучше бы он с Адель ушел. Теперь уж поздно - за него ухватились, как собаки за сахарную кость. Ты что! Такой дусик, млеет, что нетронутая девочка. А может, он и в самом деле того… краса несбиранная? - Лучше б он тебя в болото уронил, хоть польза бы была - лягушек распугивать... - рассеянно откинулся Франсуа. - Точно, не отвяжутся... Если б он поначалу так не испугался, может, его бы оставили в покое... Какой прок цепляться к конфетке навроде тебя, что сама ко всем липнет? Жанно оскорбленно надулся: - Сам такой. Кофейник опустел, звякнули пересчитываемые су, плата за обед. Распрощались на горбатом мостике через рукав Гаронны, Жанно свернул к старой церкви доминиканцев, возносившей свой слегка покосившийся шпиль над скромными крышами, Франсуа нога за ногу поплелся к архиепископскому дворцу. Сделав крюк к Ратушной площади и поглазев издалека на величественное здание под золотистым куполом и белыми плоскими колоннами по фасаду. Подумав, что где-то за одним из окон вполне может находиться Ла Карваль. А может, прокурор вовсе и не здесь. Может, парижский блюститель закона сейчас в архиепископском дворце. Или в городском морге. Или носится сломя голову по Тулузе в поисках неуловимых злоумышленников, дай Бог ему удачи. Месье Моран угадал: Ла Карваль действительно находился в здании тулузского магистрата. Шагая туда, он зацепился взглядом за богатую витрину кондитерской лавки. Разложенные на пестрых лоскутах бархата нарядные коробки с конфетами на миг привлекли взгляд прокурора, невесть каким образом связавшись в его воображении с Франсуа Мораном. Актер по своей натуре был чем-то схож с этими красочными лакомствами – привлекательный, сладкий… слишком сладкий, до приторности. Не выдрать ли его за этот рискованный дебют – чтобы потом упомянутый месье неделю не мог сесть на задницу? Однако прокурор справился с душевным порывом. Ведь он сам приложил руку к тому, чтобы Франсуа принял такое решение, согласившись рискнуть. Так что пусть скажет спасибо, что легко отделался. Мысль купить одну из коробок и послать Франсуа, как непременно поступил бы д'Арнье, прокурора не посетила. Он зажмурился, на миг вспомнив «представление» и вновь испытав тянуще-сладкую боль желания. Ла Карваль с трудом усидел на своем месте, кулаки так и чесались: вмешаться, арестовать скопом и содержателей притона, выдаваемого за театр, и их сластолюбивого визитера. Неважно, по какому обвинению, нужную статью в законах легко подобрать потом. Какое удовольствие Франсуа находит в том, чтобы по тридцать раз повторять одни и те же высокопарные слова, и кривляться на пыльной сцене? Должно быть, актеры и вправду мыслят по-другому, не как нормальные люди… Может, убедить его бросить лицедейство? И чем тогда станет месье Моран, обузой на шее Ла Карваля? Ничего другого парень делать-то толком не умеет и не способен. На одних стихах долго не проживешь. Но сколь душевно молодые люди исполняли свою пастораль – даже сейчас, как припомнишь, дух захватывает! И хочется думать не о возне с бумагами и докладами соглядатаев, а мечтать о вещах, совершенно не подобающих грозному парижскому дознавателю. В Ратуше месье прокурора ждали. Из Парижа только что доставили адресованную ему свежую почту, а секретарь вручил свой отчет, на котором еще чернила не высохли. На правах столичного гостя и доверенного лица короля Ла Карваль шуганул клерков из первого попавшегося кабинета, шлепнулся на порванных в нескольких местах и скрипучий казенный диван темно-красной кожи и углубился в чтение. Итак, десять лет назад, весной, граф Амори де Вержьен и его супруга, урожденная маркиза де Муши, действительно прибыли из Парижа во владение графини, замок Вилль-де-Брев – три десятка лье от Тулузы в южном направлении. Их отпрыск и наследник, Рауль де Вержьен, остался в столице для продолжения обучения. Супружеская чета жила тихо и мирно, объезжая владения и принимая гостей. Несколько раз посещали Тулузу, были приняты монсеньором архиепископом. В конце лета граф заболел. Вначале болезнь сочли лихорадкой, затем диагнозы врачей стали путаными и противоречащими друг другу, пока наконец не был вынесен страшный приговор: «оспа». В октябре, после долгой и мучительной агонии, граф де Вержьен скончался – ага, вот копия свидетельства о смерти с печатью врача, вот свидетельства местного священника, друзей семьи и самой госпожи маркизы. По желанию, высказанному незадолго до кончины его светлостью, тело было погребено на кладбище Вилль-де-Брев. Маркиза пережила мужа всего на год, умерла в Париже, похоронена в фамильном склепе де Вержьенов. Рауль де Вержьен – умер пять лет назад, похоронен подле матери. Выморочный титул и владения за неимением прямых наследников и косвенных претендентов отошли в королевскую казну. Лечащий врач семейства… что насчет семейного эскулапа, черкнувшего свою подпись на гербовом листе? После смерти графа выехал из страны в Австрию. Почему в Австрию? А-а, доктор был оттуда родом. Ла Карваль задумчиво кивнул своим мыслям и перешел к следующей части отчета – касательно убийств десятилетней давности. Начались они весной, продлились год или больше – ибо следующей весной из-под снега всплыло несколько тел с характерно перерезанным или перерубленным горлом. Среди убитых перечислены бродяги, вилланы мужского и женского полу, несколько горожан и двое молодых людей дворянского сословия. Был проведен поиск, закончившийся безрезультатно. Убийцу или убийц отыскать не удалось, несмотря на проведенные облавы в лесах. Общественное мнение сочло, что преступники либо бежали из провинции, либо погибли зимой. К этому же жутковатому периоду относится высылка в Новый Свет нескольких священников - по личному распоряжению его преосвященства, без указания провинностей сосланных, и помещение в монастырь нескольких девиц. Закрытые монастыри со строжайшими уставами – женщинам никогда не удастся выйти оттуда. Несколько подозрительных утопленников, несколько странных, совершенно беспричинных самоубийств… Похоже, монсеньор не лгал, утверждая, что разделался с сектантами, не поднимая шума. А вот и Гийом Ля Мишлен, дурное яблоко от кривой яблони, строчка в перечне сосланных. Надо будет отправить срочный запрос в департамент тюремных заведений. Пусть пошарят в архивах: числится ли у них такой, был ли в числе посаженных на корабли, отправляющиеся в Кайенну? Путь до Нового Света долог и труден, скорее всего, в департаменте хранятся данные только за минувший год. Если бастард де Вержьенов будет записан умершим или бежавшим, появится повод всерьез задуматься. По словам знакомой Франсуа, мэтр Рийоль объявился во Франции два года назад. Он или не он? Носит парик, так что о подлинном цвете волос можно только догадываться. У Рауля были карие глаза, у этого – зеленоватые. Рауль был аристократ до мозга костей, этот – актер, воспитывался неизвестно где и неизвестно кем. Хороший актер, как уверяет Франсуа – а он-то, наверное, разбирается, кто в их лицедейском цехе чего стоит. Гийом должен быть старше Рауля года на два или три… Похож или нет? Бастард или просто случайное совпадение? Попросить Франсуа втереться в доверие к мэтру Рийолю и вызнать что-нибудь о его жизни? Размышляя, Ла Карваль взломал сургучную печать на пакете с почтой и разрезал бечевку. Обрадованно хмыкнул, углядев конверт со знакомым угловатым почерком наставника, мэтра Тарнюлье. Разорвал плотную желтую бумагу, взгляд сам выхватил из середины письма нужное: «…расспросив обиняками знающих людей и полагаясь на собственные умозаключения, скажу тебе так: дела господина князя отнюдь не так хороши, как ему хотелось бы и как он старается показать. Молодая жена его транжирит при дворе более, чем они могут себе позволить – впрочем, тебе ли этого не знать? Мадам княгиня изволит скучать по тебе, как и прочие твои дамы, включая милую Пилар – она на днях заходила в гости, просила послать тебе поклон. Так вот, о князе и его долгах, растущих день ото дня и грозящих превратиться в лавину разорения и банкротства. В попытке удрать от стаи голодных волков предмет нашей беседы забрался в пасть тигру – одолжился у его высокопреосвященства де Рогана. Который теперь требует от него возвращения долгов, а коли князь не в силах расплатиться по своим векселям, так пусть потрясет богатого дядюшку из Тулузы, дабы тот освободил теплое место заради кого-то из многочисленных родственников кардинала. Мой тебе совет: будь осторожнее. Не стремись рубить сплеча. Подозреваю, никаких чернокнижников в Тулузе нет и не было, но кое-кому крайне желательно, чтобы они были – и чтобы ты изловил их за скользкие хвосты. Еще раз повторю, мальчик мой: будь бдителен, проверяй каждый свой шаг. В столь щекотливом деле, где замешано изрядное количество громких имен и придворных амбиций, можно как взлететь, так и очень низко пасть, а я не хотел бы видеть тебя опозоренным и проигравшим. Касательно семейства д'Арнье из Иэльгоа. Старый виконт д'Арнье скончался лет восемь тому, титул и замок перешли к старшему сыну, Камиллу д'Арнье. Младший, Шарль-Антуан, успешно подвизается по духовной части, викарием при архиепископе Тулузском – что ты и без меня знаешь. Последние три года виконт д'Арнье и его супруга, мадам Элеонора, проживают в Париже. Состояние их финансовых дел вполне благополучно, что вызывает у меня некоторую озадаченность – владения д'Арнье в Нормандии неоднократно заложены и перезаложены, доход с них невелик, однако семейство живет на широкую ногу. Виконт не отличается крепким здоровьем, чего нельзя сказать о его отпрыске, Реми. Ходят слухи, что виконт по причине телесной слабости неспособен к продолжению рода, а мадам д'Арнье – женщина весьма красивая, умная и своеобразная… стало быть, виконт д'Арнье вполне может оказаться не отцом своему наследнику. Однако ж сходство фамильных черт отца и сына несомненно, из чего следует – это клевета злопыхателей, не добившихся взаимности у мадам, не более того. Кстати, не знаю, известно ли тебе: отец д'Арнье в начале нынешнего лета приезжал в столицу с поручением от своего патрона. Святой отец посещал Версаль и произвел там весьма хорошее впечатление своими проповедями и внешним обликом. Его даже не хотели отпускать обратно в Тулузу, предлагая место в дворцовой капелле, но он предпочел сохранить верность монсеньору де Лансальяку…» Прокурор читал, хмуря брови. На его скулах перекатывались желваки, кожа потемнела от прилива крови. В дверь стукнули, всунулся Марсель, доложив: - Означенный тип, что посещал «Театр Фортуны», сопровожден до дому. Имя – Мартин Эшавель, род занятий – торговля антиквариатом и предметами искусства. - Глаз не спускать, - вполголоса распорядился прокурор. – Приставь соглядатаев потолковее к месье Шосселену, владельцу театра, и к мэтру Рийолю, его компаньону. Разузнать, где живут, чем занимаются. Что с остальными? - У баронессы де Рамси нынче вечер с танцами. Мэтр Эшавель, тот, который художник, заперся в мастерской, работает над заказом. Письмами не обменивались, записок друг другу не посылали, ничего подозрительного не замечено, - бодро отрапортовал Марсель. Подумал и добавил по собственной инициативе: - Тот парень, что зовет себя Лилией, пообедал с приятелем, потом бродил по городу. Один. - Молодец, свободен, - Ла Карваль вернулся к бумагам, заново пересматривая письмо мэтра Тарнюлье.