Король в кандалах

I thought I’d found a reason to live, Just like before when I was a child, Only to find that dreams made of sand Would just fall apart and slip through my hands. But the spirit of life keeps us strong. And the spirit of life is the will to carry on. (c)

      Ослепительно белые в серебристом свете Луны клыки с жадностью впились в тонкую кожу шеи. Сделав первые надрезы, Канаме почувствовал, как всё тело Саюри напряглось и содрогнулось от мимолётной, но острой боли. Тогда он с садистским наслаждением медленно опустил клыки в её плоть, разрезая сосуды, кровь из которых горячим потоком окатывала его зубы и язык.       Кожа Саюри пахла цветами, и долгожданный вкус её крови был похож на цветочный нектар. Цветочный мёд, который слизываешь с серебряной ложки. Однажды он уже испытал это, но теперь, зная суть Саюри, зная её фамильяр, он понимал, как был прав в своих сравнениях. От такого удовольствия всё внутри него затряслось, и Канаме прижал её тело к себе так крепко, что Саюри тихо застонала, сжав зубы. Чистокровный чуть ослабил хватку, переместил руки с её спины на подрагивающие плечи. Языком провёл по ключице, по которой медленно стекали алые струи, зализал мгновенно зажившие раны от укуса и укусил вновь. Он знал, что Саюри не отпрянет, не станет вырываться и кричать — не сейчас. Поэтому он брал столько её крови, сколько ему могла позволить его жадность и совесть. Канаме опустил руку ей на грудь — туда, где билось её сердце. Билось бешено, быстро, часто. И чистокровный застонал от восторга.       От такого количества сладостной жидкости у него начало мутиться сознание. Сначала перед его закрытыми глазами из темноты появился туман с едва различимыми силуэтами. Тени говорили о чём-то, и через несколько мгновений он услышал знакомый мужской голос:       — Однажды ты попробуешь кровь того, кого сильно полюбишь, — вещал печальный голос. Канаме распознал в нём Ханадаги Рюо и тут увидел, как туман расступился и перед ним в самом деле возник почтенный профиль старого вампира. Рюо усмехнулся краем губ и повернулся к Канаме. — Когда это произойдёт, ты познаешь, что такое поистине высшее наслаждение вкусом и эмоциями.       Канаме не помнил, чтобы Ханадаги-старший когда-либо говорил ему подобное. Тут же картинка перед его глазами буквально разбилась на множество осколков, заменяясь на изображение чем-то недовольного Кумоидэ, расхаживавшего по узкому и тёмному коридору, общий вид которого Канаме не был знаком. Ханадаги-младший вдруг обернулся и резко сказал:       — Почему ты считаешь, что мы должны жить на задворках этого мира? — Глубокая морщина прочертила его лицо, когда он сильно нахмурился. — Вы с отцом какие-то неправильные…       Такого Канаме тоже не помнил. Он никогда не разговаривал с Кумоидэ на подобные темы. Но тут и его изображение разбилось, представляя взору Канаме облик обозлённого солдата, приставлявшего к его лицу меч с печатью клана Куран.       — Изыди, — прошипел солдат и замахнулся мечом, зловеще сверкнувшим при пламени, которое яростно вырывалось из печи. Канаме поднял руку, чтобы его остановить и вспомнил, что уже видел этот образ ранее — когда пил кровь Саюри в прошлый раз. Не успел он увернуться от лезвия меча, как и эта картина перед его глазами разбилась, как зеркало, падая к его ногам, но тут осколки воспоминаний начали сменять друг друга с невероятной скоростью, краски и силуэты смешивались в хаотичный клубок, в котором невозможно было распознать что-то знакомое. Это продолжалось до тех пор, пока Канаме, наконец, сам не провалился вниз, в темноту, и не ударился в неё, как в металлический щит, теряя сознание.       Открыв глаза, Канаме увидел перед собой потолок. И хотя он не отличался роскошеством или особыми приметами — это был самый обычный потолок самого обычного дома, чистокровный понимал, что никогда прежде не был в этом месте. Он обнаружил себя лежащим на узкой постели и укрытым тонким старым одеялом.       Канаме поднялся, одним быстрым движением встав с постели, и у него сразу круто закружилась голова. Пол был слишком близко для его настоящего роста, тело было меньше, а с головы на округлую грудь падали длинные светло-каштановые локоны. «Быть того не может», — про себя подумал Канаме, разглядывая тонкие запястья и свои женские ладони. Точнее, явно не свои.       Дверь со скрипом распахнулась, и на пороге показалась среднего роста женщина с зачёсанными на затылке волосами с проседью. Увидев его, она мягко улыбнулась и сказала:       — Доброе утро. Хорошо, что ты уже проснулась. Разбуди, пожалуйста, Юрико. Сегодня у нас много работы.       Канаме начал думать, что следует ей ответить, но губы разомкнулись сами, и до него донёсся женский голос, исходивший от него самого.       — Конечно, мама.       Ноги сами повели Канаме к постели, которую он только что заметил у противоположной стены. Рука потянулась и тронула спящую девочку за плечо, нежный женский голос — уже такой знакомый и родной — позвал её:       — Юри-чан, просыпайся.       Спящая недовольно заворчала и, неловко выбираясь из одеяла, повернулась к нему. Канаме увидел девочку с большими голубыми глазами и тёмными каштановыми волосами. Этот взгляд пробирал до костей: словно смотришь в чашки, наполненные кристальной морской водой. Юрико сонно улыбнулась ему и по-детски промурлыкала:       — Доброе утро, Саюри.       У Канаме не было времени поразмышлять над тем, как это происходит. Но с другой стороны, именно такой способ «путешествия в прошлое» был логичным: погружение в воспоминания определённого существа должно происходить как бы от его лица, ведь человек или вампир запоминает картинку такой, какой видели его глаза. Некоторые сцены, правда, Канаме наблюдал как бы со стороны, если бы за Саюри наблюдал кто-то другой из присутствовавших. Этот феномен Канаме списывал на то, что Саюри получала некоторые воспоминания из крови других людей, поэтому картинка её памяти была объёмной — за событиями можно было следить со всех ракурсов.       Некоторые знания о её жизни чистокровный получил сразу с её кровью, для этого не требовалось просматривать воспоминание. К примеру, он узнал, что Саюри и Юрико не были единственными детьми: двое мальчиков, один старше обеих девочек, а другой младше, погибли в раннем возрасте от болезней, свирепствовавших в те времена в Империи. Поэтому и остались в семье Куран только две дочери с разницей в возрасте в десять лет.       Как и любая девушка в семнадцать, Саюри была влюблена. Предметом первых девичьих воздыханий был выбран подмастерье её отца — юный, на пару лет старше неё, красавец Мамору с сильными руками, которые работали в отцовской кузнице, не жалея себя, пота и крови. К счастью невинной и наивной старшей дочери Куран подмастерье тоже не был к ней равнодушен. Узнавание чувств началось с робких взглядов, как это обычно и бывает у подростков, продолжилось краткими разговорами и нечаянными прикосновениями, а пришло к уговору о том, что в один день Мамору придёт в дом Куран не как подмастерье, а как юноша, желающий просить руки старшей дочери.       И ни одна туча на небе, ни раскат грома вдалеке — ничто не могло разрушить эйфорию от предстоящего события. Саюри радовалась, как и подобает юной неискушённой девушке, зная наверняка, что любящий отец не откажет своему помощнику, которого и сам уважал и хвалил за трудолюбие. В чьи ещё руки можно отдать судьбу дочери, как не человеку, которого знаешь почти так же хорошо, как и себя?       Но в назначенный день, когда Мамору преклонил колено перед Кураном Кеншином и дрожащим голосом объявил о своём намерении, он и слушавшая их разговор за раскрытой дверью Саюри услышали суровое «нет».       — Я не могу дать согласие на этот брак, — продолжил Куран слишком сердито для обычного состояния мягкого и дружелюбного человека, коим являлся всю свою жизнь. — Ибо вчера договорился о браке Саюри с господином Касоура.       При звуках этого имени сердце Саюри больно ударилось о грудную клетку. Касоура Такео был командиром конного отряда, частенько наведывавшегося в кузницу Куран за новым оружием. Он был молод и, в общем-то, недурен собой, но Саюри совсем его не знала, лишь видела краем глаза, когда он приходил. Однако проблема была не в этом: не знавшая горя и отказов тогда, она испытала сильное потрясение, когда услышала отказ отца. Она была уверена, что добрый и мудрый Куран Кеншин рассудит так же, как и юные возлюбленные: лучше соединить два жаждущих сердца, чем решаться на брак с человеком из чужой стороны. От этого было больно так, что какая-то неведомая сила внутри неё выталкивала из её глаз поток солёных слёз, который от обиды она почти не замечала.       — Давай сбежим! — простодушно предложил Мамору на следующий день, когда, улучив минуту, выскользнул из кузницы и нашёл укромное место в саду, чтобы поговорить с возлюбленной.       — Куда?.. — недоумевала она, всё ещё находясь не в себе после вчерашнего. Мамору махнул рукой.       — Куда угодно! Перед нами открыт весь мир.       Ему было легко рассуждать об открытости мира и лёгкости бытия, когда он ещё не успел узнать все тяготы и сложности далеко не простой человеческой жизни. Ему казалось, что собраться с духом и покинуть родные края в поисках лучшего места для себя, было проще, чем наполнить лёгкие воздухом. И Саюри была почти с ним согласна, её ноги напряглись, и она была готова убежать хоть сейчас, но тут её посеревший взгляд опустился к земле, а губы нерешительно затряслись, словно от холода.       — Я не могу. Юрико… Если я сбегу, моя сестра никогда не выйдет замуж и проживёт всю жизнь в полном одиночестве. Я не могу обречь её на это из-за своей прихоти.       На что могла надеяться и чего ждать юная девушка в такие далёкие и тёмные времена, когда Саюри была подростком? Удачное замужество было пределом мечтаний, ибо ни до чего иного, кроме очага, женщин не допускали. Возможно, в большом городе, вроде Столицы, можно было получить образование, но без мужа на любую грамотейку будут смотреть с подозрением и даже презрением. А потерять возможность быть устроенной за богатым и привлекательным претендентом — легко, если у тебя есть сёстры, которые прославились непослушанием и неподобающим поведением.       — Ты готова… — не веря своим ушам, молвил Мамору, — готова пожертвовать собой ради зыбкого счастья сестры?       — Прости меня, — прошептала Саюри, заглянув в его изумлённые глаза. — Я не могу обойтись с ней так. Прощай.       Много лет спустя, когда она прожила уже не один век и вспоминала свою жизнь, сидя у окна и созерцая цветение алых роз, она думала, а любила ли она Мамору на самом деле так сильно, как ей тогда казалось? Ведь оставить его она решилась очень легко и убегала из сада без оглядки.       Так на следующий день после того, как она пережила первое разочарование, Саюри приняла первое мудрое решение. Пусть и повлёкшее за собой цепь не самых радостных событий.       День злополучной свадьбы приближался стремительно, Саюри даже не успела свыкнуться с мыслью о скором замужестве. Она успокаивала себя тем, что почти все девушки в её окружении выходили замуж за незнакомых им молодых людей — и ничего. Это она одна размечталась, что ей посчастливилось влюбиться в того, кто был близко знаком с её отцом и оттого имевшим шансы получить согласие строгого родителя. Но жизнь на самом деле оказалась сложнее. А события в день свадьбы показали ей, что она намного сложнее.       Касоура Такео, стоявший перед Саюри в свадебном облачении, оказался выше, чем она думала, когда видела его в прошлые разы. Постоянные тренировки сказались на его телосложении и даже взглядах на этот мир: на Саюри он смотрел с победоносной улыбкой, с какой обычно смотрят военные на захваченный город. От взгляда его голубых глаз, пылавших неприятным огнём, становилось дурно. Идеально ровные светлые волосы были зачёсаны назад — причёска так же выдавала в нём дисциплинированного представителя армии.       Всё шло относительно хорошо, если не считать печальные мысли Саюри, которые, впрочем, легко разгонялись в стороны как тучи, когда она смотрела на веселящуюся Юрико. Для маленькой девочки подобное событие было праздником государственного масштаба: её сестра — настоящая невеста! Невеста, которых она видела только в других домах или на картинках. От того произошедшее позже было ещё больнее вспоминать.       Незадолго до полуночи в дом, где пировали родственники обеих семей и их близкие, ворвался Мамору с катаной наперевес. Подмастерье исчез сразу после того, как Куран Кеншин дал ему от ворот поворот, чтобы явиться в самый разгар праздника и потребовать поединком то, что у него отняли.       — Какое бесчестное поведение! Просить поединка, чтобы забрать чужую жену! — шипели гости, с неодобрением глядя на несчастного Мамору, что стоял посреди помещения с выставленной вперёд катаной, чьё острие указывало на новоиспечённого мужа его возлюбленной.       Такео самодовольно хмыкнул, и ошарашенная Саюри понимала, почему: куда молодому кузнецу тягаться с опытным воином, убившим сотни таких, как он?       — Куран-сан, — обратился Такео к главе семейства, желая получить его расположение. — Поступок этого юноши оскорбляет честь Вашей уважаемой семьи. Позволите ли Вы мне защитить её?       Кеншин, поседевший за этот день сильнее, чем за последние несколько лет, медленно встал, перевёл тяжёлый взгляд с Мамору на застывшую от ужаса Саюри и кивнул.       — Ты единственный молодой мужчина в нашей небольшой семье, поэтому кому как не тебе защищать честь моей дочери и твоей жены? Благословляю тебя.       Последние слова были произнесены мрачно и едва слышно, словно Курану было больно их выговаривать. Словно всё существо внутри старого кузнеца противилось этому, но что-то заставляло его говорить против воли. Словно он что-то знал.       Позже, когда Саюри вспоминала вечер свадьбы, она понимала, что поединок длился целых пять минут. Но в момент, когда Такео занёс меч над Мамору, ей показалось, будто всё случилось в одно мгновение. Один взмах блестящего лезвия — и неудачливый любовник и пышущий жаждой жизни юный кузнец замертво упал к ногам победителя, истекая кровью. Саюри бросилась к нему, наплевав на приличия, кричала о зверствах и несправедливости этого мира, но рука в грубых мозолях, лёгшая на её плечо, пресекла дальнейшие причитания.       — Успокойся, дочь, — трагичным голосом говорил Кеншин. — В твоём положении не подобает вести себя таким образом. Тебя ждёт твой муж.       Такео бросил свою катану на землю — прямо в лужу с ярко-красной кровью остывающего Мамору, которая обагрила тусклый знак школы Куран, выгравированный на рукояти. Касоура протянул к Саюри ладонь, на которой виднелось небольшое алое пятнышко, ещё не успевшее засохнуть, и повёл её за собой. На ложе супруга, только что убившего её первую — девичью и невинную любовь.       Касоура оказался на редкость ревнивым мужем. Возможно, если бы не убийство Мамору в день свадьбы, Саюри изначально относилась бы к мужу более благосклонно и все его мужские капризы и подозрительные взгляды воспринимала бы легче. Но зерно презрения, которое Такео заронил в Саюри с первой вспышкой ревности, упало на благодатную почву.       Сначала командир ограничивался лишь болезненными взглядами на любого проходящего мимо неё мужчину. Затем, вместо того чтобы следить за прохожими, он стал следить за её глазами и движениями, чем тоже остался не шибко доволен. В любом её жесте и обычной вежливой улыбке продавцу на рынке, даже если бедняге было уже за семьдесят, он улавливал желание пофлиртовать. Саюри, как и её постепенно расцветающая младшая сестра, была красивой — это знали и об этом говорили все. Собственно, по этой причине Касоура и просил её руки у Курана Кеншина — командир оказался пленён этой красотой. Но как и любому военному, ему были свойственны подозрительность и желание держать всё под нездоровым контролем. К жене он относился как к своему солдату. А когда спустя семь лет Саюри наконец забеременела, а после родила мёртвую дочь, Такео и вовсе, казалось, повредился умом.       Запереть Саюри в доме из-за нечаянного взгляда и слова стало в порядке вещей. Он никогда её не бил, но однажды, приняв на душу чересчур много сакэ, явился домой, сверкая кинжалом в руке, и изрезал ей щёки и лоб, приговаривая, что такой она будет нужна только ему и теперь никуда не денется. Полосы от шрамов отпечатались не только на её лице, но и на душе.       И было бы просто взять и возненавидеть всех мужчин, если бы она не помнила доброго Мамору, мужественно и храбро сразившегося за неё в поединке, который заведомо проиграл ещё по пути к ней. Было бы просто, если бы она не знала своего отца, сделавшего мать счастливой в её нелёгкой жизни. Саюри была достаточно умной, чтобы понимать, что дело не в мужчинах в целом, а в одном конкретном. Где был тот мужчина, который сделал бы и её жизнь по-простому радостной? Пусть властный, но заботливый. Пусть сильный, но нежный. Пусть строгий, но ласковый. Где он был тогда?       Такео, сам того не подозревая, привёл себя и Саюри к краю ада.       Однажды, когда в их доме гостила Юрико, уже похорошевшая к пятнадцати годам, Такео вновь запер Саюри в тесном чулане и, совершенно ни о чём не думая, ушёл спать. Пока Саюри молила богов о том, чтобы они ниспослали её мужу смерть и одновременно просила прощения у них за то, что желала ему зла, Юрико прошмыгнула к чулану и отперла дверь. Со стороны Такео было очень недальновидно оставить ключ без присмотра, когда в доме находилась гостья, что явно была не на его стороне.       — Саюри, давай сбежим! — полушёпотом-полукриком сказала ей Юрико, отворяя дверь. Сердце старшей Куран болезненно дрогнуло: когда-то давно она уже слышала эти слова. И, возможно, если бы она тогда им последовала, то избежала бы всего того горя, что на неё навалилось.       Саюри даже не стала думать, насколько это было правильно с моральной стороны и общественной точки зрения — сбегать от неуравновешенного ревнивого мужа. Она просто выскочила из чулана, схватила младшую сестру за руку и потащила к выходу.       Её новый и нелюбимый мужнин дом находился недалеко от старого и любимого: рядом с деревней, в которой она выросла, строилась крепость, где Касоура и проводил время по долгу службы. Им надо было всего лишь пересечь тёмный и густой лес, чтобы попасть от крепости к деревне. Ситуацию усугубляло ещё и то, что в ту ночь было затмение — Красная Луна сурово взирала на них с трагично-чёрного неба. Сёстры раздобыли огонь — один факел на двоих, и стремительно стали бежать по лесу, припоминая старые тропы, по которым бродили ранее. Но на этом препятствия не закончились: не пересекли они и трети леса, как дорогу им преградила стая волков. Озлобленных из-за голодной и холодной зимы.       — Какая же я дура, Юрико, — беспомощно застонала Саюри, прижимая к себе крепче содрогавшуюся от страха сестру. — Какая же дура.       Объяснять ничего не надо было: Юрико и сама понимала, что они поступили глупо, выскочив из дома ночью зимой в лес, где бродили волки. Когда перед ней раскрылась зловещая волчья пасть, Саюри подумала, что в следующей жизни будет думать дважды, прежде чем совершит какой-то поступок.       Саюри очнулась в своём доме. Родном доме, где пахло благовониями и крепко заваренным чаем. Голова жутко болела, и девушка потёрла лоб, медленно вспоминая вчерашнюю ночь. Когда перед её глазами вновь встала картина с распахнутой алой пастью лесного чудовища, она услышала мужской крик где-то совсем рядом. Повернув голову в бок, она увидела бледного Такео.       — Ты жива, — не веря своему разуму, думая, что он играет с ним злую шутку, говорил Такео. — О боги, ты жива, жива.       К удивлению Саюри, Такео бросился на колени перед кроватью, на которой она лежала, и принялся целовать её руку. Он посмотрел на неё жутким потерянным взглядом и остолбенел.       — Что такое? — хрипло спросила Саюри, не зная, чего уже ожидать от своей жизни.       — Твои шрамы… — послышался его глухой голос. Такео протянул руку к её лицу и провёл пальцами по абсолютно гладкой коже щёк и лба. — Их больше нет.       Произошедшее с сёстрами Куран было воспринято жителями деревни по-разному. Кто-то, возводя глаза к небу, говорил, что это чудо. Кто-то твердил, что Саюри и Юрико теперь — посланницы злых сил на земле. Кто-то смотрел на них с восхищением после «воскрешения», а кто-то обходил дом Куран стороной. Происходящее удивляло и самих сестёр: их организмы и восприятие этого мира стали меняться. Если бы не подозрительно мрачное спокойствие Курана Кеншина, который, без сомнения, что-то знал, в их доме уже давно всё бы стояло вверх дном. Изменения давались тяжело.       Саюри потеряла статус человека первой. Когда настал апогей и лихорадка превращения достигла своего пика, она потянулась к своему мужу, имевшему несчастье дежурить в тот день у её постели. В изумлении приподняв светлую бровь, он простодушно по-мужски спросил:       — Ты хочешь меня?       — Конечно, тебя… — ответила она, обвивая руки вокруг его шеи, не отдавая себе отчёт, что хочется совсем не того, чего должна хотеть обычная женщина в такой момент.       Вкус крови не был похож на что-то, что она когда-либо пробовала в своей жизни, но в то же время не было в нём чего-то запредельного. Он просто был непривычным, и оттого — ярким и желанным. Когда Саюри насытилась, она почувствовала себя пьяной: весь мир закружился и заиграл другими красками, недвижимое зашевелилось, движимое застыло, показывая себя с неизведанных сторон.       Саюри позже удивлялась, когда пыталась понять, как у неё получилось не убить Такео с первого укуса. Вероятно, то, что он был намного сильнее её как человек, а она была ещё совсем неокрепшим вампиром, и сыграло важную роль. А может быть, просто боги покарали его за недостойное воина поведение и оставили в живых, дав время превратиться в то чудовище, которым он и стал позднее.       Зависимый от крови людей и самой Саюри, Такео на коленях умолял жену простить его и дать хоть каплю своей крови. Если бы тогда она знала, что это даст ему возможность не сойти с ума, может быть… А впрочем, никакого может быть. Даже имея это знание, она бы не дала такому извергу свою кровь.       — Если моя новая жизнь — это ад, — говорила она, медленно поглаживая всклокоченные волосы несчастного мужа, — то я буду мучиться в нём вечно. Потому что я хочу… О боги, как же я хочу, чтобы ты страдал.       Саюри заперла Такео в чулане, откуда днём и ночью доносились его звериные крики, молящие утолить жажду и желающие проклятий своей невольной создательнице.       — Теперь ты понимаешь, Такео? — сухо говорила она с ним через дверь, слушая тяжёлое дыхание чудовища в обличье человека. Саюри не знала, кто был хуже: он или она. — Сильный не имеет права обижать и унижать слабого. Потому что никогда не знаешь, когда и какую силу может обрести слабый для своей защиты. У сильного — ответственность перед слабым. Как воин, как «рыцарь», ты должен был понимать это.       Убеждение Саюри работало и в обратную сторону. Когда, измученный жаждой, Такео скончался в чулане через пару десятков лет после обращения сестёр, деревенские жители ополчились на семью Куран, требуя изгнать нечестивых дочерей, что спутались с нечистой силой, из их родной земли. Их слабые родители, что старели и дряхлели с каждым днём, рьяно защищали своих нечеловечески сильных детей, говоря, что Саюри и Юрико посетила страшная болезнь, и всё, что им обеим нужно, — это покой. Конечно, оба родителя знали правду. По большей части потому, что что-то знал Куран Кеншин, глава семейства, убедивший свою жену, что их дочери не виноваты, ни перед богами, ни перед человечеством. Любовь родителей Куран к обеим дочерям была поистине безгранична и бескорыстна, несмотря на их новую зверскую сущность.       Когда их мать скончалась, Саюри сидела с разбитым от горя отцом у пылавшего очага. Юрико оставила их наедине, желая занять свои тревожные мысли вышивкой, которая помогала ей отвлечься и сосредоточиться, и Кеншин внезапно разоткровенничался.       — Я ведь всё знал… Всё знал с самого начала, и ничего не сделал, чтобы предотвратить, — сокрушался он, обхватывая иссохшими руками седую голову.       — Что ты такое говоришь, папа! — пыталась его утешить Саюри. Она подошла к стулу, на котором он сидел, положила ладони на его плечи. Он поднял на неё виноватый взгляд ореховых глаз и покачал головой.       — Только на мне одном лежит вина за то, что случилось с тобой и с Юрико, дочь моя, — ответил он, и по морщинистым щекам потекли скупые слёзы. — Я никогда тебе не рассказывал. Я просил тебя и Юрико хранить веру в богов, не говоря, какой страшной силой они меня наделили.       Саюри внимательно слушала, застыв как мраморная статуя. Ей казалось, что сейчас ей откроются ответы на все вопросы, мучавшие её всю жизнь, включая самый главный: почему отец всегда был так странно спокоен, когда в семье происходили несчастья? И была права.       — Эти боги, эти жестокие и неограниченно властные существа дали особый дар не только вам. Первыми, кто получил благословение богов, были обычные люди, а не будущие кровопийцы. Одних награждала Артемида, и они обладали мощью восхитительного колдовства. Других вёл за собой Аполлон, даруя ясное видение, которое позволяло видеть будущее на многие года, а то и века вперёд. Невольно, с самого рождения, я был одним из слуг Аполлона. Я знал наперёд будущее своё, твоё, Юрико, будущее всего человечества. И однажды боги привели меня к развилке на этом пути, они дали мне выбор. Такео-сан и Мамору-кун должны были прийти ко мне с разницей в один день, и за мной был выбор. Либо отдать тебя в жёны Такео-сан, заставить тебя страдать, но дать человечеству надежду в будущем. Либо дать согласие Мамору-кун, позволить тебе прожить счастливо свою жизнь, но лишить человечество всякого будущего. И я выбрал первое.       Внезапно Кеншин горько зарыдал, спрятав лицо в ладонях и закачавшись из стороны в сторону. Саюри испугалась — не только его слов, но и поведения. Её сильный, мужественный отец никогда не позволял себе таких слабостей.       — Папа, о какой надежде ты говоришь? Что это за глупости…       — Это не глупости! — Кеншин резко прекратил рыдать и схватил дочь за руку. Увидев в её глазах страх за него и недоумение, он притянул её ближе к себе и обнял. Ласково и крепко, как умеет только любящий отец. — Как наступит этот день, когда ты должна будешь сделать самое важное, помни, дочь: как горьки ни будут слёзы того мужчины, как сильно о тебе ни будут скучать близкие, ты — молот, что прорубит стену, и оттуда на всех людей польётся яркий свет надежды. Так уже поступил я. Ничего не страшно, если знаешь, сколько добра принесёт жертва.       Куран Кеншин, знавший так много и державший скорбь в себе всю жизнь, умер на следующий день после похорон жены и откровенного разговора со старшей дочерью. Так сёстры Куран в мгновение ока остались одни на всём свете.       Саюри пыталась удержать кузнечный двор Куран в своих руках, но Мурамаса-сан, властный и умный мужчина, смог удержать доверие и уважение кузнецов, отвратив их от законной наследницы школы. Жители деревни подогрели недовольство суеверными страхами: со старшими Куранами, пребывающими на том свете, было проще бороться, поэтому их дочерей быстро выгнали из родного дома. Саюри научилась терпеть. Люди боятся того, чего не понимают. Они боялись их с Юрико, потому что не знали, кем те стали. Простой люд никогда не сталкивался с подобными чудовищами. Ходили слухи, что в других землях бродили легенды о похожих существах, но в их деревне не было очевидцев. Поэтому Саюри и Юрико не падали духом и, изгнанные из родного дома, они направились искать таких же, как они.       Длань богов привела их в Столицу, прямо в объятия Ханадаги-старшего, который уже давно разыскивал других бессмертных. Собравшись все вместе, они основали первый Ковен и начали поиски своих сородичей. Саюри была убеждена: чем дальше от людей они находятся и меньше вступают с ними в контакт, тем меньше зла они причиняют слабым.       Но стояла другая проблема: необходимо было иметь слугу как постоянный законный источник крови. Движимая так же желанием любить и быть любимой, как и любая взрослая женщина, Саюри обратила внимание на молодого солдата, которого часто видела в городе на рынке, куда приезжала за самым необходимым. У него были чёрные длинные волосы, блестящие серые глаза и жизнерадостная улыбка, которую редко встретишь у людей его прослойки. Они на удивление легко общались на разные темы, в том числе и на тему бессмертия и суеверий. Саюри радовало то, как просто юноша относился к этому. Он был готов прожить множество веков в обличье чудовища, если рядом будет та, что будет познавать необъятный мир вместе с ним. К сожалению, когда он говорил это, он не совсем понимал, что именно подразумевала Саюри, когда поднимала такие вопросы.       А когда понял, то ужаснулся тому, насколько мерзким на самом деле для него было подобное существование.       — Так значит, ты суккуб, — злостно, словно выплёвывая яд, говорил он. Саюри непонимающе захлопала глазами, пытаясь понять, почему ей было выдвинуто подобное обвинение. — Ты демоница, что лишает мужчин жизни, продлевая свою красоту.       Если посмотреть на жизнь Саюри, как и любой другой вампирши, с иного угла, то, пожалуй, в его словах была доля истины.       — Нет, это не так, — возразила она и хотела всё рассказать, как юноша вытащил меч из ножен, направив его на Саюри. В свете огня издевательски блестел символ кузнечного двора Куран.       — Изыди, чудовище! — заорал он и кинулся к ней, замахнувшись мечом. Внезапно вся его прелесть и жизнерадостность куда-то исчезли, лишая его последнего обаяния. Саюри отбивалась, как могла, боясь причинить невольный вред хрупкому человеку, но обида на себя, на судьбу, на богов, была сильнее. В попытке увернуться от очередного удара она схватила его за голову и развернула её в обратную сторону. Послышался хруст, и юноша упал замертво.       Саюри не хотелось его крови. Она лишь упала на колени и молча смотрела на его бездыханное тело. Она же так сильно старалась не причинять вред и боль, она так пыталась быть людям другом, но простое непонимание подняло в ней волну возмущения и гнева, остановить которую смогла только чужая смерть. Смерть хрупкого человеческого существа.       Воистину, люди боятся того, чего не понимают.       Чрезмерная осторожность никогда не была лишней. Саюри шла по жизни, стараясь трижды подумать, прежде чем сделать шаг. Трижды услышать, прежде чем поверить чему-то. Трижды получить доказательства, прежде чем поверить кому-то. И однажды страхи людей, десятерично подтверждённые их словами, привели её в большую деревню среди высоких изумрудных гор под названием Канаме.       Где был тот мужчина раньше, когда она так нуждалась поверить в себя? Где была она, когда он пытался поверить в себя?       Пока она пыталась жить и радоваться каждому мгновению, он бесконечно страдал в одиночестве.       Пока он жил среди людей, пытаясь помочь им в любой мелочи, она старательно избегала их.       Почему дороги двух бессмертных, жаждавших друг друга так жадно, даже не подозревая об их существовании, пересеклись так поздно? Когда время уже почти подошло…       В ту ночь, глядя, как тот мужчина, которого она позже назовёт Канаме, покидал крестьянский дом, полный самообладания и уверенности, но с печатью времени и грусти на лице, она вышла из-за дерева, высокой и старой вишни, и сказала ему то, что он жаждал услышать уже много-много веков.       — Я в восхищении.