Король в кандалах

Благословенны забывающие, ибо не помнят они собственных ошибок. (с) Ф. Ницше

      Он ожидал услышать от ментора длинную и подробную историю своей жизни. Но Рокудо оказался скуп на рассказы: чародей лишь вкратце поведал, что происходил из семьи кузнецов — его дед прославился тем, что ковал сверхтонкие и звенящие мечи, которые носили у пояса все императорские полководцы. О магической силе Рокудо, точнее, тогда ещё Куран Шичиро, узнал только в юношеском возрасте и боялся поделиться этим открытием с кем-либо. Отношения с матерью нельзя было назвать близкими, а отец и вовсе был занят целыми днями в кузнице. Было страшно, но не от владения магической силой как таковой, а от того, что не с кем было поделиться и посоветоваться. Рокудо двигался в лабиринте магии как слепой щенок, ищущий запах матери в покрывавшем его воздухе, и мало-помалу привык к единению с самим собой. Рокудо женили на хорошенькой дочери ювелира, которая родила ему двух красавцев-сыновей, как не раз отмечал его отец, чисто Курановской породы: прямые шелковистые волосы насыщенного каштанового цвета, как высокогорный чай, и такие же тёмные большие и пытливые глаза. Замечание старого Курана было ещё более резким на фоне внешности самого Рокудо: чернота волос и сталь глаз делали его изгоем в собственной семье. Намного позже, когда он увидел ещё нескольких носителей дара Артемиды, Рокудо осознал, что это отличие было частью божественного клейма: почти все колдуны обладали нехарактерными для своего клана внешними чертами. Но до тех пор, пока он считал себя единственным в своём роде, это было его личной трагедией.       А потом начались гонения на чародеев и ведьм: на них обрушилась ненависть народа, подогреваемая идеей о том, что именно они наслали на человечество Гнев богов. Пока никто ещё не успел уличить Рокудо в магии, он решил бежать, дабы не подвергать опасности свою семью. Он отрёкся от своего имени, обрил голову, отрастил бороду и ушёл в леса. Никто из Куранов его больше не видел, и несмотря на то, что с тех пор прошло уже более двух столетий, а век Рокудо теперь неумолимо приближался к своему концу, он не предпринимал попыток навестить своих потомков.       — Я был единственным сыном своего отца, — тихим голосом заканчивал свой рассказ Рокудо, неторопливо подметая шершавый пол кухни, — но не думаю, что имею право считать себя частью семьи Куран. Я дал жизнь своим детям, но выпал из родовой цепочки как лишнее звено. Как думаешь, что бы сказали мне мои же сыновья, если бы через пятьдесят лет после своего исчезновения я бы вдруг объявился, да ещё и ничуть не постаревший?       Его безымянный собеседник устало пожал плечами. Вся эта история слишком напоминала ему Его собственную, если бы Он не убил Аро, мать и не навлёк столько бед на свою деревню. Рокудо хмыкнул.       — То-то же, — изрёк чародей и вернулся к своему занятию. — Так что не делай даже попытки навестить членов своей семьи через несколько десятков лет. А мне о себе рассказать больше нечего.       Безымянный собеседник медленно встал и покинул комнату, решив не надоедать вопросами, ответы на которые всё равно не получит, если у Рокудо нет настроения их дать. Он вышел из дома и втянул в себя свежий ночной воздух. Множество оттенков смешались в единый аромат, рассказывающий Ему о том, что происходило вокруг. Ночная сторона жизни означала не смерть или замирание, но множество тайн, частью которых Ему предстояло стать. Он уже чувствовал, как ночь и тьма постепенно проникали в Его сущность, как Он становился единым целым с нею, со своей мощью, с Луной и её убивающим радость светом. Стоя у крыльца в задумчивости, Он провёл рукой по своим слегка волнистым чёрным волосам, гладкой коже щеки и шеи, пока длинные пальцы не остановились там, где спокойно билась жилка. Он услышал, как кровь течёт по его собственным венам, и подумал, что звук этот был похож на приглушённый и протяжённый звон, как будто кто-то тихо-тихо ударил деревянной палочкой по металлической ограде, а вокруг этого кого-то воздух был густой и тяжёлый как кисель, так что им нельзя было дышать — только пить большими глотками. Он сам усмехнулся такому странному сравнению. У Него вообще теперь все звуки и видения вызывали довольно необычные ассоциации.       Он осторожно, словно это была паутина, которую он боялся потревожить, погладил свои волосы, едва заметно шевелившиеся под слабым дыханием умиравшего ветра. Неужели Он никогда не постареет и не изменится? Неужели чья-то жизнь может длиться намного больше положенного? Хоть Он уже видел достаточно чудес с тех пор, как стал кровопийцей и познакомился с чародеем, но думать о себе как о бессмертном существе было как минимум странно. Это не укладывалось в голове и было из разряда тех вещей, в которые веришь только тогда, когда видишь своими глазами.       А наблюдать за этим было удивительно. И захватывающим в этом наблюдении было именно то, что ничего не менялось из года в год. Волосы не теряли густоты и насыщенности цвета, кожа не грубела, а тёмно-карие узкие глаза не только не потускнели, но и приобрели необъяснимый бордовый оттенок, добавивший Его внешности дополнительную черту демонизма. Рокудо, начавший наоборот стремительно стареть на закате своего века, убеждал Его, что Он к этому привыкнет и даже перестанет обращать внимание. И был прав. Не собственная внешность заботила Его превыше всего.       Рокудо зачах быстрее, чем даже сам того хотел. Каждый день он хриплым, уже мало похожим на свой собственный, голосом сетовал, что не успел показать и рассказать Ему всё, что узнал за свою двухсотлетнюю жизнь. Но и этому нашлось быстрое решение.       — Я не желаю умирать в муках в течение долгих месяцев или даже лет, — решительно начал Рокудо и крепко сжал Его руку. — Поэтому прошу… нет, я приказываю тебе, единственный раз я приказываю — выпей всю мою кровь до последней капли. Все знания, накопленные мною, перейдут тебе, и я умру не зря.       — Но…       — Не смей возражать, — рыкнул Рокудо так жёстко, что Он тут же умолк. Перечить умирающему было не самой лучшей идеей даже в Его положении. — Ты, наверное, боишься одиночества? Нет, ты не боишься… Ты же ничего не чувствуешь вот уже несколько лет. Ничего, кроме боли и тоски. Но я заклинаю тебя: не забывай того, из-за чего ты потерял всё, что у тебя было. И обещай, что будешь стоять на страже людей. Этот мир, этот свет, этот воздух — всё было создано для них.       — Я обещаю, — твёрдо сказал Он и успокаивающе погладил дрожащую руку чародея. — Жизнь людей — единственное, за что я ещё могу бороться.       На этом они распрощались навсегда. Рокудо закрыл глаза, не желая их больше открывать, а Он пронзил остриём своих клыков вены на шее чародея. Тяжёлый запах крови заполнил дом и начал рассеиваться только через несколько часов после того, как Он развеял прах своего последнего ментора по холодному ветру.       Впереди были сотни лет бесчувственности — хорошее подспорье в одиночестве. Когда тебе плевать на всё, то и собеседник не нужен. Он собирался посвятить долгие столетия, — до тех пор, пока чувства не проснутся, — поискам оружия против бессмертия. Но и здесь боги расставили фигуры на доске жизни по-своему.       Незаметно, из года в год, начало холодать. Каждое следующее лето было пасмурнее предыдущего, каждая зима суровее своей предшественницы. И только когда на земле воцарились круглогодичные холод и мрак, когда цветы отказались распускаться, а реки заледенели, Он понял: Аполлон, которому было мало жертв, полученных в прошлом столетии, снова гневается на несчастное человечество. Артемида не являлась Ему — то ли из-за стыда, то ли из-за гордости, да Он и не желал звать её. Он был уверен, что справится сам. Ад достанет из ямы и небеса низвергнет, но не даст людям исчезнуть.       И в первую очередь для этого Ему пришлось научиться управлять погодой. Это оказалось невероятно тяжело и отнимало много сил, потому что всесильный бог Солнца рассвирепел, встретив такой отпор. Но через время Аполлон понял, что это его скорее не гневит, а веселит, и начал свою игру, которая второму игроку не приносила никакого удовольствия. То мороз, то жар, снова мороз и опять жар — и так продолжалось долгие годы. Он и сам не мог сказать, сколько времени прошло, когда всё наконец закончилось, и Аполлону осточертело это развлечение. Единственное, что Он мог сказать точно, так это то, что с трудом выкарабкавшись из этого ада с Его помощью, человечество в первую спокойную ночь лицезрело Красную луну. И Он был уверен: ничего хорошего от её появления ждать не стоило.       Но многочисленные изменения температур и погоды не прошли бесследно для человечества, и его настигла новая угроза в виде страшных и опасных болезней. Кровопийца, проживший к тому моменту уже не одну сотню лет, едва успел перевести дух после окончания погодной катастрофы, как на Его плечи свалилась новая ноша. Но тут решение было простым: от Него требовалось лишь быть достаточно расторопным, ведь Его кровь была универсальным лекарством от любой болезни, будь то холера, чума или что ужаснее. Чувствуя Его мощь и мудрость, люди потихоньку стали селиться возле Его дома, и некогда заброшенная деревня Канаме вновь расцвела. Ведь после той давней резни, которую учинила Чизу, большинство людей покинули Канаме, и посёлок пришёл в упадок. Зато после нового Гнева богов началась эпоха возрождения для человечества, пусть и поднимавшегося с колен слабо и медленно из-за многочисленных недугов, косящих население каждый день. Но с таким наставником, как Он, направление нового развития людей оказалось верным.       Артемида радовалась сквозь слёзы, Аполлон недоумевал, но восхищался. И восторг этот был направлен больше не на кровопийцу, а на себя любимого: они с сестрой сделали правильный выбор, когда наслали это проклятье на Него.       В непрекращающейся борьбе прошла тысяча лет. И времени этого, проведённого в постоянном труде и заботах о людях, хватило, чтобы позабыть всё, что связывало его с прежней жизнью, чей след становился всё более тусклым и незаметным на пути времени. Он позабыл свою семью, первую юношескую привязанность, первую боль и страдания. Но самое главное, Он позабыл о Чизу. Даже постепенно проявлявшиеся признаки чувств не помогли Ему вспомнить о том, что Его враг должен был пробудиться…       Равнодушие помогло Ему пережить это тысячелетие спокойно и хладнокровно. Отсутствие привязанностей сыграло Ему на руку, и даже когда эмоции дали о себе знать, Он решил остерегаться сильных чувств, потому что, наблюдая за людьми, Он сделал самый важный, как Ему казалось, вывод: любовь и симпатия рождают боль и страдания. Именно любви и привязанностей следует остерегаться.       Но помимо этих эмоций были ещё такие, как страх и обида. Страх прожить бесконечно длинную жизнь в одиночестве. А обида — на людей: Его жизнь целиком и полностью была посвящена их выживанию, а они, хоть и селились рядом с Его небольшим домом на окраине Канаме, хоть и называли Его «господином», но боялись и сторонились. Страх порождает ненависть, ненависть — жестокость. А до тех пор, пока люди были безоружны против таких, как Он, жестокости с человеческой стороны можно было не ожидать.       Однако Он и не видел ни одного из своих соплеменников с тех времён, которых Он уже не помнил. Он считал, что был один в своём роде, думал, что это было проклятье за какие-то Его грехи, и с достоинством нёс наказание за них. Он и не думал искать таких же, как Он сам, и старался в свою очередь не оставлять следов: когда, ведомый жаждой, ему приходилось идти на охоту, Он обязательно убивал жертву. Позже необходимость и в этом отпала: в качестве платы за «лекарство» Он брал у людей их кровь, набирая её в шприц, и к концу тысячелетия разучился пользоваться клыками.       В один из тихих и спокойных летних дней, когда утреннее Солнце уже опутало всё вокруг золотыми нитями, а воздух звенел от жизнерадостного птичьего щебета, в Его дверь постучали. Ничего необычного в этом не было — крестьяне приходили к Нему за помощью и днём, и ночью, но сейчас Его насторожило только одно: Он чувствовал, что перед дверьми Его дома стояла целая свита.       — Добрый день, господин! — прозвучал в воздухе удивительно высокий голос стоявшего перед Ним мужчины низкого роста, и судя по цветастой одежде в несколько слоёв, которая заставляла несчастного обливаться семью ручьями пота, он был из придворных. За ним стояла целая плеяда сопровождающих, разодетых чуть более скромно, но не менее богато и разноцветно. Все как один, широко распахнув глаза, осматривали Его.       — Я Вас слушаю, — ровным голосом оповестил Он и скрестил руки на груди, готовый к диалогу. Прогулявшись по их мыслям, Он примерно понял, за чем они к Нему явились.       — Мы много наслышаны о Вашем таланте целителя, господин, — видно было, что придворному не нравилось подобное обращение. Во-первых, он ожидал увидеть зрелого мужа, а перед ним предстал явно молодой парень. А во-вторых, отсутствие имени после «господина» придавало его фразе оттенок раболепия, но, увы, по имени обратиться к Нему он не мог, ибо даже крестьяне называли Его не иначе, как «господин».       — Слухи дошли даже до Столицы? — всё так же спокойно спросил Он, разглядывая незваных гостей скучающим взглядом. Мужчина, кисло улыбнувшись, кивнул.       — Дворец застыл в ожидании хорошей новости о том, что явился-таки великий целитель, который избавит нашего Императора от ужасного недуга.       — Давно он… Его Величество давно болен? — с тех пор, как Он перестал быть частью человеческого социума, Ему сложно было воспринимать людских правителей как своих собственных. Смерть не была властна над Ним, что говорить о царях и королях.       — Давно, господин. И неизлечимо. Вся надежда только на Вас.       Он сморщился, почувствовав, как кожу неприятно защипало от боли, когда Солнце опустило на Него прозрачные лучи. Маленький мужчина продолжил говорить, не сводя с Него любопытного взгляда. Сколько же ехидства и показного уважения было в его словах.       — Мы призывали всех лекарей и знахарей, но никто не смог помочь, пока до нас не дошёл слух о Вас. Не сочтите за дерзость, но мы настоятельно просим Вас проследовать с нами во дворец. Его Величество ждёт.       Несмотря на кислый тон, было ясно, что мужчина не лжёт. К тому же, не было похоже, чтобы кто-то был заинтересован в Его поимке. Крестьяне Его боялись, многие даже ненавидели, хотя и пользовались Его добротой и в случае чего всё равно обращались к Нему за помощью. Однако ни у кого никогда бы не возникло мысли о том, чтобы поймать Его и вывести на чистую воду. Тем не менее, подстраховаться не мешало.       — Я согласен помочь, — начал Он, поочерёдно переводя тяжёлый взгляд с одного слуги на другого. Свита мгновенно зашевелилась, услышав заветные слова, и шорох их многослойных одежд был похож на шёпот листьев. Мужчина, возглавлявший делегацию, обнажил жёлтые зубы в самодовольной улыбке. — Но я прибуду в Столицу самостоятельно, завтра утром. Это моё условие.       Его не волновало, согласится ли маленький мужчина на это или нет. Спасение Императора как отдельной персоны было в интересах прибывших, не Его. Однако мужчина охотно кивнул и согнулся в поклоне.       — Как Вам будет угодно, господин. Мы передадим его Величеству и будем ожидать Вас во дворце…       Не сказав ни слова, Он развернулся и открыл взвизгнувшую от старости дверь. Захлопнув её, Он вздохнул и запустил пальцы в волосы. Длинные ногти осторожно помассировали затылок, унимая лёгкую головную боль и раздражение. Он не любил выходить в большой город, где на Него непременно начинали глазеть окружающие, поэтому старался все проблемы и вопросы решать, не выходя за пределы Канаме. Но отказать в помощи Он не мог.       Столица находилась на другом берегу обширного голубого залива, в глуби полуострова, и быстрее всего к утру до неё можно было добраться, только если сесть на корабль в Микото вечером. Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, Он решил, что правильным решением будет сесть на торговое судно. Вот только чтобы избежать излишних допросов по прибытии, легальным торговым судном придётся пренебречь. Единственный разумный выход, как это ни странно — пиратский корабль.       В Микото общаться и сотрудничать с пиратами не было зазорным. С тех пор как продовольствие стало цениться дороже золота, население пользовалось любыми путями, чтобы его заполучить и не умереть с голоду. Поэтому хотя бы один пиратский корабль в порту Микото стоять должен был. Завидев реющий чёрный флаг над мачтой небольшого деревянного судна, Он приблизился и внимательно присмотрелся. Матросы, обряженные не в форму, а кто во что горазд, рыскали по палубе, готовясь к отплытию. У нижней же ступени корабельного трапа стояли двое: огромный, глуповатого вида смуглый парень, по фигуре напоминавший перевёрнутый боком сундук, виновато чесал затылок и смотрел на носки своих облезлых башмаков, в то время как другой, высокий и стройный блондин с длинными прямыми волосами, поверх которых был повязан чёрный платок, завязанный на затылке — традиционно на пиратский манер, отчитывал его, энергично размахивая руками. Убедив в чём-то здоровяка, который несколько раз подряд согласно кивнул, блондин махнул ему рукой, и большой парень медленно поплёлся вверх по трапу на корабль. Его огромная фигура загородила собой лучи вечернего Солнца, и Он с облегчением вздохнул. Наблюдение за этой мелкой ссорой дало Ему понять, что оставшийся у трапа и перебиравший в сундуках товар блондин был капитаном.       — Вы направляетесь в Столицу? — как можно мягче спросил Он, но напряжённый после ругани капитан вскрикнул и, резко развернувшись, направил на Него острие меча, грозно блеснувшего в лучах Солнца.       — Святые штыки, нельзя же так пугать! Откуда ты взялся?       Перед капитаном стоял, на первый взгляд, обычный мужчина: высокий, тощий, черноволосый, весь закутанный в чёрный плащ до пят, на голове — капюшон. Но что-то в Его хмуром взгляде и надломленном голосе заставляло вздрогнуть. Покосившись на лезвие меча, Он устало приподнял уголки губ, пытаясь изобразить что-то наподобие виноватой улыбки.       — Простите, я не хотел Вас напугать. Мне к утру надо быть в Микото, и я надеюсь, что Вы мне поможете.       Подумав немного, капитан картинно закатил глаза и неправдоподобно сильно пожал плечами.       — Ну, я не зна-а-аю. Мест нет, из-за этих ящиков дышать даже нечем, матросы во сне в спину друг другу дышат. К тому же, моё время не бесплатное.       — Я понимаю, — Он легко кивнул и вынул из кармана чёрного плаща золотую монету. Капитан взял её, повертел в руках, неодобрительно поморщившись, и вздохнул.       — Пожалуй, этого хватит только на то, чтобы ты поднялся по трапу.       После этих слов Он молча вытащил из кармана ещё четыре монеты — последнее, что у Него было, надеясь, что алчному капитану этого будет достаточно. И просиявшее лицо блондина явно указывало на то, что тот доволен подарком.       — Прошу на борт, мой друг. Чувствуй себя как дома на корабле знаменитого пирата Ичиджо Масао!