Король в кандалах

Она спешила ко мне, и это было похоже на приближение утра. (с) Ю. Мисима

      Канаме проснулся намного раньше захода Солнца. Поржавевшее от закатных лучей небо отбрасывало медный свет на землю — лес, реки и дома деревни, тонувшие в этом закате, как в апельсиновом желе. Когда солнечные лучи начали ощутимо пощипывать кожу, Канаме отошёл от окна, с сожалением закончив созерцать красоту вечера. За многие столетия одиночества он соскучился по Солнцу, его яркости и теплу, и пусть оно и не испепеляло его и не убивало, но ярко давало понять, что его существованию природа не рада.       Он подошёл к чайнику, в котором яростно бурлила вода, и снял его с огня, как в этот самый момент на дороге послышалось ржание лошади и мощный топот копыт. Раньше он не ждал гостей, и какие-либо звуки из внешнего мира не нарушали его покой и не привлекали внимание, но после того как в его жизнь ворвалась Саюри, что-то в нём надломилось. Как лопается скорлупа, когда из неё выбирается неокрепший птенец, так и Канаме чувствовал, как затвердевшая за века кожа сползает с него, и ему уже ненавистно это место, этот дом, эти леса и горы и даже этот чайник. Быстро повернувшись к окну и увидев, что лошадь с всадником пронеслась мимо, он со злостью и громким стуком поставил чайник на стол — завтракать резко перехотелось.       Медленно и устало выдохнув, словно он не проснулся только что, и за плечами уже целый день, Канаме сел на стул напротив окна, с прищуром наблюдая за дорогой. Он удивлялся тому, как спокойно ранее переносил одиночество и пустоту, но Саюри разрушила его спокойствие. Он хотел проклясть эту хрупкую женщину в плотном капюшоне и длинном плаще, но понимал, что язык его не повернётся этого сделать: он желал видеть её. Он нуждался в мудром собеседнике — именно в ней, а не в беспардонном Хио или навязчивой Мегуми; ему не хватало её терпения, с которым она могла переносить его нечаянную невежливость, резкие выпады и жёсткие слова, сказанные с непривычки по причине продолжительного существования отшельником. В нём было столько недостатков, а она приходила каждый день, терпеливо ждала, что он уедет вместе с ними, но он вероломно предал её ожидания и заставил уйти ни с чем.       Расслабленный слух запоздало уловил шум и приглушённый хохот у забора. С улицы донёсся притягательный аромат людей, перебиваемый отвратительно резким запахом краски. Канаме встал и направился сразу же к двери, думая, что нерешительный проситель никак не может заставить себя подойти ближе к дому тёмного господина и попросить о помощи. Но когда он с протяжным скрипом открыл дверь, раздался отчаянный крик и звон упавшего на плиты ведра. Канаме проследил взглядом за двумя юношами, что во всю прыть бежали от его дома, скрываясь среди деревьев. Вонь от краски стала ещё сильнее. Он вышел со двора и обошёл забор с обратной стороны.       ИЗЫДИ, ЧУДОВИЩЕ.       Когда он увидел растекающиеся по дереву чёрной краской огромные иероглифы, занимающие почти весь забор, ни один мускул на его лице не дрогнул. Лишь пару мгновений спустя он заметил, что стал дышать чаще. На плитах перед забором разрослось чёрное пятно краски, вылившейся из ржавого ведра, как желчь из пасти доисторического ящера. Канаме подумал, что ему противно на это смотреть, и отвернулся. Однако он был согласен с формулировкой надписи на его заборе, поэтому спокойно решил, что пусть теперь красуется.       На этом беспокойства не закончились. Сельчане сторонились его пуще прежнего, но если ранее при виде его они опускали глаза долу, то теперь с презрением и ненавистью, будто поджигаемые изнутри, смотрели прямо на него, и гневное пламя это почти ощутимо обжигало его. Канаме понимал их. Они считали его виновным, и обратного им не докажешь — убийца погиб, получив по заслугам, а нести наказание придётся Канаме. Людям, тем более охваченным гневом, не объяснить правды. Особенно, если они слышать её не хотят.       — Господин! А это правда? — осторожно вопрошали его самые смелые, которые не боялись подойти к нему ближе чем на три шага. — Правда ли, что когда мы спим, вы берёте нашу кровь?       Веками они молча жили с этими слухами и не задавались вопросом, правда или нет. Но когда встал другой вопрос — терпеть ли «убийцу» детей в соседнем доме, они решили покончить со сплетнями и страхами навсегда. Канаме мог их понять.       — Вы никогда не выходите на Солнце, господин… О тех, кто чурается солнечного света, ходит дурная молва.       — А правду говорят, что Вы всегда давали нам свою кровь как лекарство? Это ведь была Ваша кровь, что помогала нам?       Канаме приоткрыл губы, но сразу же сомкнул их. Его единственное доказательство невиновности — его слова, зыбкие и невидимые звуки, что растворяются в тишине, не оставляя после себя следа, а у людей, по их мнению, были неопровержимые доказательства. Саюри была права — того вампира нельзя было убивать.       — Правда, что Вы выглядите так же, как во времена юности моего отца?       Правда, всё было правдой, кроме ответа на вопрос, кто убил тех девушек и парня, высосав всю кровь до последней капли из их молодых и невинных тел. Крестьяне не спрашивали Канаме, кто убил их, потому что были твёрдо уверены в своём предположении. И с каждым днём, с каждой неделей крики и обвинения звучали всё громче и яростней.       — Убийца! Монстр! Демон!       — Уходи вон из нашей деревни!       — Верни нам нашу кровь и отплати своей!       Всё хорошее, что он когда-либо сделал для них, мгновенно забылось и стёрлось, как будто этого никогда не было. Никто не вспомнил, что он помог им пережить страшный холод и адскую жару, что выращивал вместе с ними урожай, что вновь научил обработке металла, что показал, в конце концов, как нужно выживать в этом мире. Сельчане забыли, кому были обязаны своей жизнью, и отвернулись от благодетеля, гоня его прочь.       — Прочь! Прочь! Изыди, демон!       Днями и ночами в храмах не утихали молитвы тех, кто страшился подойти близко к его дому, в то время как самые смелые и отважные, собравшись гулкой толпой, топтались у его двора с вилами, косами и факелами, выкрикивая проклятия и оскорбления.       «Чем же я заслужил это?» — задавался вопросом Канаме, глядя из окна на беснующуюся свору крестьян, вооружённых сельскохозяйственной утварью. Он не влезал туда, где ему не было место, не пытался занять чьё-то сердце или стать кем-то важным и особенным в их жизнях. Он отгородился от всех чувств и привязанностей, считая их ненужным грузом в своей долгой жизни. Он не причинял им вред, стараясь даже необходимую для существования кровь брать из вен с помощью медицинских инструментов. Так за что же боги наградили его этой ненавистью? Это ли было наградой за страдания и аскетизм, на которые он сам себя обрёк? Это ли награда небес за доброту и ласку, с которой он обращался к созданиям богов?       Тяжёлые парчовые занавески завораживающе насыщенного сливового цвета, окаймлённые золотистой нитью, были задёрнуты неплотно, и сквозь щель просочился тоненький луч света, севший на умиротворённое долгожданным сном лицо Саюри. Почувствовав лёгкое жжение, она проснулась и резко натянула на себя одеяло, промурлыкав что-то недовольное себе под нос. На улице весь день лил ливень, отчего в доме было сыро, и казалось, что леденящие капли затопят мир за окном и начнут просачиваться сквозь стекло и раму. Поэтому в постели было так тепло, и вставать совсем не хотелось. Но к вечеру чёрные тучи рассеялись, капли дождя, разбросанные щедрой природой как бриллианты по золотому ковру из омертвевших осенних листьев, заблестели на Солнце, и вдалеке послышалось нетерпеливое ржание Гортензии — кобыла уже давно привыкла вести ночной образ жизни и звала хозяйку каждый день на закате.       — Ещё немного, дорогая… — сонно пролепетала Саюри из-под одеяла, не отдавая себе отчёт, что Гортензия её не услышит да и, собственно, не поймёт. Но кое-кто другой, способный и услышать, и понять, уже настойчиво стучал в дверь её опочивальни.       — Саюри! — послышался из-за двери тонкий девичий голос, а через мгновение в комнату ворвалась его хозяйка, с завидной бодростью запрыгнувшая на постель и сорвавшая со спящей девушки пушистое и тёплое одеяло.       — Юрико! — мгновенно пробудившись, строго вскрикнула Саюри, но увидев задорные искорки в глазах сестры, не смогла гневаться и с протяжным стоном снова опустилась на подушку. — Солнце ведь даже ещё не село.       — Я знаю, — виновато подтвердила Юрико, прижав одеяло к груди и умоляюще глядя на сестру. — Но ты уезжаешь сегодня ночью, поэтому я бы хотела побыть с тобой ещё чуть-чуть… Можно я прилягу рядом?       Саюри улыбнулась и потянула за край одеяла, заставляя сестру разместиться у неё под боком. Юрико была тёплая и пахла мёдом. Сёстры были очень похожи, только волосы младшей были более насыщенного и тёмного оттенка, чем у старшей, отчего были больше похожи на волны расплавленного шоколада, заканчивавшиеся где-то у поясницы. Длинная косая чёлка с правой стороны часто падала вперёд, отчего Юрико постоянно смахивала её, резким движением оборачиваясь вправо. Сейчас девушка, прижавшись к Саюри, улеглась на левый бок, поэтому непослушная чёлка закрыла полностью её лицо. Юрико нарочито шумно выдохнула, из-за чего длинные пряди чёлки смешно разлетелись в стороны, и Саюри засмеялась, уже окончательно пробудившись. Она собрала волосы сестры в ладонь и отбросила их назад; хрустальные льдинки голубых глаз Юрико благодарно посмотрели на неё.       — Ты пробыла здесь месяц, — начала погрустневшая и посерьезневшая Юрико, обнимая сестру за плечи, — а мне кажется, что всего один день. Когда ты уже приедешь сюда навсегда? Или когда заберёшь к себе?       Саюри выдохнула. Ей не хотелось об этом думать.       — Когда мы сделаем этот мир безопаснее. Когда не останется беспризорных вампиров. И когда расе людей не будет ничего угрожать. Тогда я заберу тебя к себе.       — Я до сих пор не понимаю твоего беспокойства насчёт меня! — недовольно воскликнула Юрико. Она перевернулась на живот и обняла лежавшую рядом подушку. Волосы снова упали на лицо. — Я тоже могла бы стать рыцарем-вампиром, а вместо этого умираю со скуки здесь вместе с Шики-саном и ещё полдюжиной тоскливых кровопийц.       — Но ведь здесь дети, — возразила Саюри, напомнив сестре о том, что среди упомянутой ею полдюжины скучных вампиров были супружеских пары с детьми, с которыми Юрико постоянно проводила время.       — Не то чтобы быть нянькой — предел моих мечтаний… — иронично заметила Юрико, покачав головой. — Просто их озорные выходки отвлекают меня от надменного и напыщенного аристократизма Шики и его компании. Каждому из них уже более пяти сотен лет, и ведут они себя соответственно — похуже человеческих стариков.       — Видимо, вы так и не подружились, — сделала вывод Саюри, и сестра согласно кивнула. — А я думала, Шики-сан попросит у меня твоей руки.       Юрико приглушённо захохотала, уткнувшись в подушку. Саюри улыбнулась: ей нравилось видеть сестру такой весёлой и беззаботной.       — С чего ты взяла?       — Год назад он спрашивал, не претендует ли кто на тебя. Я ответила, что нет, но пока вы живёте в одном Ковене, у него есть все шансы.       — Нет, сестрёнка, нет, — почти обречённо вздохнула младшая. — Нет у него никаких шансов.       Сёстры замолчали, слушая нежное дуновение осеннего ветерка за окном. Вырисовывая неопределённый узор на подушке, Юрико продолжила:       — Он даже не намекает мне ни на что, да мне и не нужно. Не самая лучшая кандидатура на совместную вечность. Для того чтобы разнообразить семейную жизнь с ним, мне придётся каждые полгода вешаться или топиться — это бы помогало держать его в тонусе. — На этот раз по комнате раздался звонкий смех Саюри. Когда она успокоилась, Юрико осторожно спросила: — А… у тебя как?       — Ширабуки не даёт проходу со своей бесконечной любовью. — Саюри нахмурилась и потёрла лоб. — Даже отцу надоел со своими настырными предложениями сделать меня «счастливейшей бессмертной всех времён», — процитировала незадачливого ухажёра девушка и вымученно улыбнулась, повернувшись к сестре. — Он весь как на ладони и настолько простой, что мне с ним даже вешаться будет скучно.       — М-да, — произнесла Юрико и невесело подытожила: — Матушка наверняка от горя в гробу переворачивается, что ни одна из нас так и не нашла себе мужа для вечности.       — Это не должно быть самоцелью: у нас впереди долгие века жизни и такие возможности, которых нет у людей. Мы можем заглянуть во все уголки мира, выучить все языки и научиться стольким интересным вещам — вот положительная сторона бессмертия. Так что мужья могут подождать ещё как минимум тысячелетие, а матушка успокоится, когда увидит с небес, что мы счастливы.       — Как всегда, я согласна с тобой.       Солнце село, все домашние проснулись, и девушки неторопливо начали собирать вещи Саюри. Ближе к полуночи сборы были окончены, Гортензия гордо стояла наготове напротив крыльца, высоко подняв морду. Ослепительно-белая грива, отливавшая серебром, безмятежно развевалась по ветру. Перед лошадью стоял Шики Морио: как всегда насупленный, напыщенно строгий и ужасающе высокий. Длинный чёрный плащ до пят будто бы делал его ещё выше, и высота и тонкость его фигуры заставляли усомниться в том, что он вообще был человеческого происхождения. Его полудлинные вьющиеся волосы цвета красного вина танцевали на ветру в такт гриве Гортензии. Заметив это, Юрико захихикала и ткнула сестру в бок, мысленно прося понаблюдать за этой забавной картиной. Приглушённые смешки девушек насторожили чересчур серьёзного Шики, отчего его неестественно тонкие для мужчины брови сердито сомкнулись на переносице, венчавшей острый нос, отчего мужчина стал выглядеть ещё комичнее.       — Я рад, что вы в прекрасном расположении духа, — оповестил Морио и бессознательно поправил волосы, но как только ладонь их отпустила, они снова непокорно взлетели. — Однако тебе следует поторопиться, Саюри-чан. Я получил письмо от Ханадаги-сана, в котором он настаивает на твоём скорейшем приезде.       — Быстрей, чем это в силах Гортензии, я не приеду, — метко заметила девушка. — Что-то случилось?       — Да, — без обиняков ответил Шики, но сразу добавил: — Правда, Ханадаги-сан меня не уведомил, что именно.       Саюри повела бровями, размышляя о том, что бы это могло быть. Решив, что строя догадки, она только потеряет время, девушка обернулась к сестре и крепко обняла её, прижавшись губами к виску, прикрытому каштановыми локонами.       — Я люблю тебя, — прошептала она и посмотрела младшей в глаза, которая с благоговением взирала на старшую.       — Возвращайся скорей…       Ковен на востоке встретил её шумом и криками. Здесь жило намного больше вампиров, и если этот дом походил на небольшое поместье, то Южный Ковен и вовсе был похож на деревенскую хижину, тишина которой была дурманящей и умиротворяющей по сравнению со здешним оживлением, от которого кругом шла голова. Пообщавшись с Мегуми, которая, впрочем, как обычно, ничего не знала, Саюри вошла в поместье и направилась в кабинет отчима, но натолкнулась на Кумоидэ, расслабленно сидящего у широкого окна на потрёпанном и выцветшем от времени кресле.       — Здравствуй, — настороженно сказала она, уже мысленно готовясь к очередной колкости сводного брата. Но тот, видимо, не был настроен на мелкие склоки и перевёл на неё меланхоличный взгляд.       — С возвращением, — сухо отозвался он и вернулся к своему занятию созерцания розовых кустов за стеклом. Видя, что брат в довольно неплохом расположении духа, она решила присесть рядом на подоконник.       — Отец срочно хотел видеть меня. Не знаешь, в чём дело?       — Сама у него спроси.       Саюри хмыкнула. Типичный Кумоидэ. Ничего удивительного.       — Там вроде бы какое-то восстание в деревне, куда ты ездила совсем недавно, — нехотя всё же начал мужчина. Он поднял руку и пригладил серебристые волосы, длинными прядями растрепавшиеся по плечам. — Отец сказал, что только ты можешь это уладить.       Саюри напряглась, и Кумоидэ заметил это. Его взгляд метнулся в её сторону и испытующе начал изучать.       Канаме.       — Если это то, о чём я думаю, значит, всё очень серьёзно.       — Поскорее бы это закончилось, — неожиданно заявил Кумоидэ. — Одни только боги знают, сколько ещё этих кровососов по свету разбросано. Меня это напрягает.       Уголок губ Саюри дёрнулся. Сводный брат очень редко откровенничал и делился своими эмоциями, и она любила такие моменты, когда он становился настоящим братом, тем, которого у неё никогда не было. Будучи долгое время единственным сыном Ханадаги Рюо по крови, Кумоидэ считал, что у него есть исключительные права в Ковене и что он стоял выше всех приёмных детей, поэтому мог вести себя, как ему вздумается. И даже рождение двух прелестных детей — мальчика и девочки, которых Рюо подарила прибывшая в Ковен десять лет назад изящная чистокровная, не изменило его позиции. Он был на много столетий старше их всех. В три раза старше Саюри. Всего на четверть века младше Рюо.       Но намного младше Канаме.       Саюри было любопытно узнать, что скажет Кумоидэ, когда увидит того, кто старше даже его отца на пару столетий. И эта мысль словно столкнула её с подоконника и заставила направить свои шаги к Ханадаги.       Ночи стали холоднее. Холоднее становилось и на душе у Канаме. Скоро ударят первые морозы, и крестьяне, возможно, тоже нанесут свой удар. Чем их больше, тем они сильней и убедительней, и Канаме испытывал всё больше горечи. Он порой задавался вопросом: когда он в последний раз беззаботно улыбался? Ему казалось, что это было ещё в человеческой жизни, той, которую он не помнил. Редкие и блёклые моменты из этого светлого прошлого иногда восставали в его памяти, но не соединялись в единую картину и не позволяли ему вспомнить всего. Всё вокруг, даже его разум пытался причинить ему боль. Он сильнее укутался в плащ, когда с реки, у которой он сидел, глядя в её беспокойную темноту, подул ветер и взъерошил его чёрные волнистые волосы. Холодно и больно. И больше ничего. Это не жизнь — существование. Но даже существовать так невозможно.       Саюри.       Это продолжалось уже несколько ночей подряд. Ему стыдно было признаться самому себе, но он звал эту женщину и ждал как избавление от всех страданий. Как ждут искупления грехов, как ждут смерть, измучившись в своей жизни.       Саюри.       Он молился ей в тишине как богине, прося прощения за те глупости, что натворил по неосторожности в самом начале их нежданного знакомства. Он мысленно разговаривал с ней. Потому что более ни с кем не мог.       Саюри.       — Канаме, — услышал он за спиной, но не придал значения, посчитав, что разыгравшееся воображение издевается над ним. Но после того, как дуновение ветра принёс ему запах цветов — её запах, он обернулся на зов и увидел, что это действительно была она: как всегда укутанная в длинный развевающийся плащ с накинутым на голову капюшоном, скрывающим её яркую красоту бессмертной женщины, которая вводила в заблуждение смертных мужчин. Таким же смертным и слабым почувствовал себя Канаме, когда она протянула ему руку, и он, подчиняясь внутреннему порыву, встал с земли и сделал шаг навстречу.       — Это нормально, что люди боятся тех, кто могущественнее их, кто отличается от них, — снова, как и прежде, спокойно сказала она, не убирая руки. Её вкрадчивый голос будто окутывал и согревал, как вязаный шарф. — Мы должны жить отдельно. Пойдём же. Туда, где живут подобные нам. Туда, где тебя ждут.       Тепло, удерживаемое плотными стенами дома, приятно обдало тело, и Канаме лениво снял плащ. Он окинул взглядом свои вещи, среди которых жил уже долгие столетия, и понимал, что не испытывает ничего, кроме лёгкости, которая изумляла его. Неужели нужно было совершить такую глупость, чтобы понять всю беспомощность этого существования?       — Прости, — мягко сказал он Саюри, когда она, войдя в дом, сбросила капюшон. Среди карамельного цвета локонов всё так же были вплетены тонкие косички. Это тоже было что-то родное, но уже более приятное, чем ветхие стулья и столы, растрепавшиеся занавески и скрипящие полы.       — За что? — непонимающе спросила она. Саюри едва сдерживалась: мысленно она ликовала, и ей хотелось танцевать от того, что он наконец согласился пойти с ней, но стоило ей подумать, что именно заставило его принять такое нелёгкое решение, как эта мысль душила все положительные эмоции.       Канаме оперся спиной о стену и устало потёл ладонью лоб.       — За то, что я такой глупец.       Сквозь полуприкрытые веки он увидел, что она сначала опустила руки, видимо, колеблясь, но мгновение спустя подошла к нему и обхватила его ладони, внимательно посмотрев в его глаза.       — Когда ты последний раз пил кровь?       Её вопрос застал его врасплох, и он слегка приподнял брови. Это выглядело как материнская забота.       — Когда ты давала мне её.       Упоминание о том событии заставило щёки Саюри едва заметно порозоветь. Хотя Канаме списал это на духоту, стоявшую в доме из-за топящейся печи.       — Дорога нам предстоит дальняя, поэтому тебе лучше сделать глоток, — всё так же заботливо говорила она, закатывая рукав вязаной туники, но он остановил её, властно опустив свою ладонь на её.       — Не нужно, я хорошо себя чувствую.       Помолчав немного, судя по всему, оценивая ситуацию, Саюри кивнула. Если что, она будет рядом и сможет напоить его в любой момент. Заметив, как печально Канаме посмотрел на всё, что его окружало, она поинтересовалась:       — Будешь брать что-нибудь?       Канаме молчал, соображая. Его взгляд устремился к небольшой дверце в полу, где хранился сундук с золотом, когда-то подаренный за спасение жизни императора. Быть может, когда-нибудь он и понадобится, но сейчас его можно и оставить. В том, что к дому даже волк не решится подойти в его отсутствие, он был уверен как в том, что следующим утром встанет Солнце. После его взгляд перешёл на полки.       — Мне ничего не нужно, но… Я бы забрал с собой книги. Это важно — они мне пригодятся.       Ни секунды не колеблясь, Саюри вошла в комнату и начала снимать тома и фолианты с полок и укладывать их в стопки.       — Что ты делаешь? — спросил Канаме, делая шаг вперёд, чтобы посмотреть, с каким рвением эта женщина начала собирать то, что ему дорого.       — Разве не видишь? Предлагаю, кстати, присоединиться.       Саюри мимолётно посмотрела на него, и ей показалось, что она заметила тень улыбки на его лице. Это был хороший знак.