Начнём представление!

В десять лет Блейн впервые увидел Курта и Эллиотта – пятнадцати и восемнадцати лет соответственно. Они приехали в деревеньку с группой артистов, которые искали работодателей среди тех, у кого было время на досуге насладиться их работой за скромное вознаграждение. Родители Блейна не одобряли этот свободный стиль поведения и смело осуждали их странные прически, волосы и разукрашенные волосы – особенно у Эллиотта, нарядившего себя в десятки пирсингов и татуировок. Однако, несмотря на всё это, многие в деревеньке с радостью решили их послушать, и Блейн… Блейн решил, что еще никогда в жизни не видел столь интересную группу людей. Будучи сыном пекаря, Андерсон не мог похвастаться особо вдохновляющей жизнью. Он вставал рано, работал до тех пор, пока костяшки пальцев не опухали, а тело не начинало болеть, и после отправлялся спать. День всегда был заполнен выпечкой хлеба, покупателями, развозкой товара, поэтому времени на то, чтобы подумать о дальнейшей жизни и планах, у него не было. Возможность лишь на час после работы в течение пары дней сходить и посмотреть на артистов казалось невиданной роскошью – Блейн словно переносился в другой мир, где веселье не имело ничего общего с обязанностями, где можно было широко распахнутыми глазами смотреть на женщин и мужчин, сплоченных в групповом танце, поющих, жонглирующих, глотающих огонь и рассказывающих истории, читающих стихи, будто бы ничего больше не имело значения. По мнению Блейна, Курт и Эллиотт были самыми лучшими и самыми запоминающимися. Казалось, даже в составе одной большой группы они всегда выступали вместе, играясь друг с другом, напевая куплеты и на пару жонглируя разноцветными жезлами. Андерсон много узнал про них, подслушивая разговоры после выступлений. Он никогда с ними не разговаривал, даже не осмеливался, но таким образом Блейну удалось узнать их имена, возраст, а также предпочтения в еде и напитках в этой деревушке. Однажды Блейну удалось практически целый час провести незамеченным в тени бочки с водой на границе их импровизированного лагеря. Люди передавали друг другу кувшин с вином, и вскоре Блейн заметил, как тот начал воздействовать на них. Они принялись петь – не для публики, а ради собственного удовольствия, и после танцевать, хлопать в ладоши и обниматься гораздо смелее, чем раньше. Курт и Эллиотт оставались немного позади труппы. Блейн всё время пытался зацепиться за них взглядом, несмотря на то, что они организовали собственное пространство для танцев на другой стороне общего круга. Блейн вытянулся на свет так далеко, пытаясь не терять их из виду, что вскоре оказался замеченными другими – а именно темноволосой женщиной, которая выпила столько, что теперь даже не обращала внимания, что Блейн не принадлежал труппе. – Хэй, хэй, хэй! – закричала она, размахивая кувшином с вином над головой. – У нас появился поклонник! Вся труппа обратила внимание на Блейна, который решил, что сейчас его накажут – даже родители не раз ругали за пустопорожние мечтания или за то, что Блейн оказывался в неправильном месте в неправильное время. Однако вскоре он был слишком занят тем, что таращился на всех этих красивых женщин и мужчин в прекрасных одеждах, с интересным макияжем и прическами, – для беспокойства не было ни единой свободной минутки, и… ох, вот уже Эллиотт принялся теребить его волосы, а Курт за руку притянул ближе к огню. Кто-то начал весело играть на лютне, и Блейн не успел даже зафиксировать ту минуту, когда со всеми остальными начал танцевать в большом хороводе вокруг костра. Вскоре другой человек предложил ему кувшин с вином, и хватило всего пары глотков, чтобы голова приятно закружилась. Люди хихикали вместе с ним, а не над ним, и никогда в жизни Блейн не чувствовал себя счастливее. Ему захотелось навсегда остаться с этой труппой. Ему захотелось петь, танцевать и зарабатывать свои доли аплодисментов. Блейн мечтал об этом с самого детства, но боялся себе признаться. Он ненавидел пекарню. Ненавидел то, что не мог вставить и лишнего слова в решении своей судьбы. Больше вина ему не дали, однако пригласили на свою вечеринку, надели на него свои костюмы, разукрасили лицо и какой-то липкой и вязкой жидкостью собрали кудряшки Блейна. Поговорить с Куртом или Эллиоттом ему так и не удалось, но Блейн всегда был где-то неподалеку, прислушиваясь к их разговорам и разглядывая движения. Они были красивыми. Они оба были такими красивыми – вместе и врозь, – что Блейну даже было больно. Он этого не понимал. Все люди в труппе одевались и вели себя одинаково, так что же особенно было в этих двух парнях, отчего желудок Блейна скручивался в тугой комок, а грудь сдавливало от болезненных чувств? Вскоре он предположил, что всё это воздействие вина. И даже больше – Блейн был в этом уверен, потому что вместе с этим он стал наполнять легкие густым древесным дымом, и сочетание дыма и вина плохо действовали на его желудок. Через какое-то время его стошнило позади одного из шатров, и Блейн почувствовал себя ужасно – больше потому, что теперь для всех он наверняка казался совсем ребенком. Почувствовав чужую ладонь на своем плече, он застыл – но это оказался Эллиотт. – Не так уж и приятно приходить в чувства, да? – по-доброму спросил он. Блейн прополоскал рот, пару раз черпнув из бочки неподалеку, а затем улыбнулся подрагивающими губами. – Честно? То, что привело меня к этому моменту, тоже было ужасным. Эллиотт рассмеялся. – Вот это правильно. Пойдём, все уже заняли свои места. Ты тоже можешь сесть с нами, если хочешь. – Я должен идти домой, – произнес Блейн, с восхищением разглядывая стоящего перед ним высокого темноволосого парня с голубыми глазами, металлическими серьгами в ушах и искусно постриженной щетиной. – У тебя ведь хлеб с собой в сумке, да? – неожиданно робко спросил Эллиотт. – Эм. Да. А какое отношение это имеет к… – Песню за буханку? – улыбнулся тот. – Мы бы оценили такую щедрость. Именно так завершился день Блейна – он обменял сегодняшние остатки за серенаду, которую Курт и Эллиотт прекрасно исполнили. Блейн сидел на коврике, слушая их, и чувствовал, как кровь закипала в венах, а тело немело от восхищения, и в груди скапливался комок, столь наполненный чувствами, что хотелось кричать далеко в небеса. У Курта не было никаких заметных пирсингов, однако его волосы были уложены так высоко, что Блейн задавался вопросом, как же они остаются в подобном состоянии, и глаза были подведены черным, а губы – чем-то приятно розовым. Оба парня носили поношенные, но, судя по всему, любимые яркие одежды, и дополнялось это незамысловатыми металлическими украшениями из камней, превращая что-то простое в нечто совершенно необыкновенное. Блейну это очень понравилось. Остальная часть труппы уже разошлась по постелям, и когда прозвучали последние слова третьей песни, Блейн отдал певцам четвёртую из оставшихся в сумке буханок хлеба. Вскоре троица прислонилась друг к другу, а Курт переплёл свои пальцы с пальцами Эллиотта. Последний наклонил голову в сторону Блейна. – Как тебя зовут? – спросил он. – Блейн. – Меня Эллиотт, а это – Курт. Андерсон это, разумеется, уже знал, но промолчал. Курт лениво помахал ему свободной рукой и так лучезарно улыбнулся, что Блейн почувствовал, как покраснела даже шея. В Эллиотте соединялось много разнообразных черт, как и у всех в труппе, но более мужественных, что вполне можно было ожидать от молодого человека его формы и размера (если не брать в расчёт пирсинги, татуировки, причудливую одежду и наполненные жизнью глаза). Но Курт же... Курт был неземным, словно посланником из другого мира; он каким-то образом напоминал нимфу, но в то же время не терял мужского начала, излучая силу, и был настолько прекрасен, что иногда было невероятно сложно хотя бы отвести взгляд. А вместе их и вовсе сложно было воспринимать, не теряя рассудка. – Ты только посмотри на его румянец, – игриво и дразнящим голосом произнес Курт. – Ох, этот мальчик очарователен. Блейн был слишком счастлив находиться рядом с ними, а потому даже не беспокоился, что они считают его милым ребёнком. Он бы сделал всё возможное, дабы завоевать их внимание. – Мне нравятся ваши представления, – высоким и дрожащим голосом произнес Блейн. – Ваши костюмы и песни... я от них просто в восторге. – Ох, ну что же, спасибо тебе, – ответил Эллиотт и, не отпуская ладони Курта, взмахнул ими в воздухе. – Мы очень ценим похвалы и хлеб. – Ресницы Эллиотта затрепетали, а Блейну стало жарче ещё на несколько градусов. Они слишком много не говорили, но Андерсону было приятно даже просто сидеть рядом. И только когда Курт слегка потряс его за плечо, Блейн понял, что задремал. – Эй, – тихо произнёс Курт, – твои родители, должно быть, будут волноваться? В любом случае, Блейн уже злоупотребил гостеприимством. Он потёр глаза и, пошатываясь, сонно поднялся, мысленно благодаря Курта за поддержку. – Спасибо за песни, – сказал он уже на границе лагеря. Блейну отчаянно хотелось провести с ними больше времени, но сегодняшняя ночь и без того была сказкой. Андерсон был рад и такому скромному опыту. – А тебе – за хлеб, – улыбаясь, протянул Эллиотт. Ночь была прохладной, а вино давно испарилось из организма. Блейн глубоко вдохнул свежего воздуха и мысленно улыбнулся, направляясь в сторону дома. Прежде чем полностью потерять из виду лагерь, он всё же остановился и повернулся, заметив, как Курт прибирается вокруг костра. С того места, где стоял Андерсон, всё было отлично видно. Эллиотт за бёдра притянул к себе Курта и обнял, а затем крепко поцеловал, что явно нельзя было назвать просто дружеским жестом привязанности. Ноги Блейна отказывались ему повиноваться. Он не мог отвести глаз, наблюдая, как Курт чуть привстал на носочки и страстно ответил Эллиотту, обнимая обнаженными руками за плечи. Не то чтобы Блейн раньше не слышал об… Нет, он прекрасно знал. Но раньше никогда не задумывался. Блейн прежде не видел этого ни разу… ни разу… ни разу не чувствовал себя вот так, словно какая-то часть него сейчас находится с ними. Чем дальше отходил Блейн, тем больше казалось, что эта самая часть взывает к нему, тянет невидимые руки, просит вернуться, умоляет остаться. О подобном вообще редко говорили. Этим… этим занимались люди, такие же бродячие артисты, которые не стеснялись выходить за рамки «нормального» поведения, стремились к чему-то опасному и необузданному. Только они не боялись рисковать, ведь их стиль жизни и без того был кочевой и совершенно непредсказуемый. Блейн покраснел и отвернулся, когда Эллиотт схватил Курта за задницу и слепо повёл к палатке, где вскоре оба и исчезли. После этого Андерсон чувствовал себя так, будто в мире не было ничего настоящего. Трава и грязь под ногами. Тихое проникновение в родительский дом и путь к своей спальне. Уже там Блейн вскарабкался на постель, не раздеваясь, будто бы даже сама мысль снять с себя одежду сейчас была невыносимой. По крайней мере, до тех пор, пока тремя часами позднее мать не начала кричать из другого конца коридора. За окном всё ещё было темно, но настало время просыпаться. Блейн чувствовал себя отвратительно, а ещё он знал, что мать обязательно узнает: прошлой ночью сына не было на положенном месте. Но оно того стоило. Уже гораздо позже, когда, наконец, выдалось немного времени для отдыха, Блейн вернулся к лагерю. Артисты уже собрали свои вещи и тронулись дальше, чему Блейн совсем не удивился – обычно они оставались всего на пару дней, да и потом, не ждал же он, что Курт и Эллиотт станут его искать, дабы попрощаться. Гораздо большее разочарование обрушилось на него позднее, когда через три месяца артисты вернулись к деревеньке… но не те. И ещё через три месяца, ещё, ещё… Блейн понятия не имел, почему труппа Курта и Эллиотта решила перебраться в другие края, и от этого было безумно грустно. Но времени, чтобы горевать, особо и не было. День начинался и заканчивался всегда одинаково: подъём в темноте, обслуживание посетителей, доставка заказов, и так снова и снова. К ним приезжали артисты, не менее талантливее труппы Курта и Эллиотта, но чего-то им всё-таки не хватало, и Блейн никак не мог найти ответа. Он никогда так сильно не радовался их представлениям. Родители сказали, что это хорошо, это значит, что Блейн стал взрослым и перерос легкомысленную чепуху. В глубине души Блейн понимал, что они неправы. Ему также нравились музыка и выступления, как и прежде. В свободное время Блейн только и делал, что пел и танцевал. Он закрывал глаза и пускался в свободный полёт, позволяя телу делать то, что нравится, и каждый раз вспоминал Курта и Эллиотта, их смех, улыбающиеся лица, соединённые руки… как страстно они целовались перед костром, забыв обо всём мире. Блейн понимал, что с ними его связывает нечто гораздо более личное, нежели просто любовь к представлениям. Поговорить он, правда, с кем-то об этом не мог – родители уже планировали его свадьбу с лучшей подругой, Тиной, соловьями разливаясь о том, каким гармоничным станет их союз (её родители были фермерами). Блейн должен был признать, что его судьба могла сложиться гораздо хуже. Тина была чудесным человеком, и он любил её больше всех в этой деревне. Но… Но. Тело мечтало о чём-то другом, о запретном, что Блейн пока не мог понять в других. Чего уж говорить о себе. Более того, Блейн чувствовал себя словно в ловушке, из которой не было выхода.