На осколках цивилизации

      На обратной стороне, чуть выше щиколотки, был порван её гольф, почти полностью с той стороны ставший красным. Константин покачал головой и принялся снимать сначала её крохотный башмачок, тоже замазанный кровью, а потом аккуратно снял и некогда белоснежный гольф; ткань противно присохла к коже, поэтому пришлось потянуть, и Дженни сквозь сон негромко вскрикнула от боли, но так и не проснулась. Даже по разрезу на самом гольфе можно было определить, что рана длинная и серьёзная; мужчина покачал головой, понимая, что это не есть хорошо: то, что девочка ранена, не заметил никто. Это может закончиться очень плохо, если вовремя не продезинфицировать рану; уже тогда у повелителя тьмы появилось дурное предчувствие, но он лишь осторожно перевернул Дженни на живот, чтобы постоянно не поворачивать ногу — больно неудобное место ранения оказалось.       И когда Джон увидел рану, то ужаснулся: глубокая, пыльная, видно, что не продезинфицированная, даже гнойная… Тут-то для него всё вдруг резко и встало на свои места: и температура дочери, и потеря сознания, и своё плохое предчувствие в груди. Он в сию минуту достал из рюкзака спирт и принялся очищать, но какой-то поганый голос внутри него говорил, что поздно. «Только бы не заражение, только бы не заражение» — стало его новой молитвой, а на деле Константин знал, как всё обстояло… Этот ужасный чёрный гной смылся наполовину; Дженни дрожала, пыталась уползти, перевернуться, дёргала ногой и раз чуть не выбила из рук папы спирт — она не то чтобы очнулась, но была в некоем состоянии бреда. А Джон чувствовал, как это бесполезно, как безысходно, как жалко и похоже на попытки не умеющего плавать доплыть до берега. Лишь Чес за всё это время не проронил ни слова, оставаясь молчаливым, но всё понимающим наблюдателем этой сцены.       Константин, закончив и для чего-то наложив бинт, развернул Дженни обратно на спину, заставил Fеё очнуться, аккуратно положил в ротик таблетку аспирина и дал запить. Девочка слабо улыбнулась, узнав папу, но скоро отключилась и как прежде провалилась в тревожный и лихорадочный сон. Джон и правда не знал, чем ей ещё помочь; гной-то он благодаря своим невозможным усилиям и страданиям дочки смыть смог, но кто знал точно, проник ли он внутрь, в кровь, или нет?..       Креймер в это время подошёл ближе и буквально взглядом спросил, как обстоят дела; мужчина прикрыл лицо руками, посидел так минуту, ощущая под ладонями горячую кожу, а потом глянул на парня.       — Не знаю, Чес… Там был гной. Сильный гной. Никто не заметил и даже не осмотрел ребёнка! Будем молить Бога, чтобы это не прошло дальше…       — Быть может, есть смысл подозвать медика? У них же есть медик? — Парень суетливо обернулся в сторону выхода, готовясь сорваться и спросить.       — Если бы был, то она бы так не лежала. Иначе это какой-то тупой медик. — Чес уже был в общем зале и принялся активно расспрашивать. Джону не было слышно не только из-за того, то говорящие находились далеко, но и из-за своего вакуума мыслей. Теперь не оцепенение, а горечь от ещё не осознанной правды овладела им; может, он это ещё не совсем осознал, но семя навязчивой мысли уже поселилось в его мозгу, сорняком распространяясь дальше. Безысходность и подобные чувства смешались в тонкую вуаль, и судьба осторожно накинула её на него; чего ни делай, как ни желай, а предначертанное всё равно наступит — и хрен знает, почему такие слова всплывали в голове у Джона.       — Медик погиб. Сгорел. Его обгоревшие останки можно наблюдать прямо из входа…       — Чес! — Мужчина, поморщившись, и не столько от отвращения, сколько от нежелания слышать о том, как рушится его надежда, прервал парня и бросил на него умоляющий взгляд. Креймер понял и виновато кивнул.       — Что там произошло-то? И, кстати, давай выйдем. Пусть Дженни отдохнёт. — Джон попытался пристроить выломанную дверь, но получилось лишь только прислонить её к стене, частично закрыв вход. Они остановились недалеко от неё, но к Саманте не подошли — мужчина не хотел, так как понимал, что в порыве чувств мог наговорить ей серьёзных гадостей.       — Да ничего необычного: поначалу хотели выехать в час дня, но собрались только к трём. Выехали, но пришлось ехать медленно и часто останавливаться — дети не терпели долгих поездок. Так и добрались только досюда, а здесь их застиг обстрел. Я как-то не понял, как именно автобус пострадал, но, быть может, попало пулей в него самого, и всё загорелось. Сумели многих спасти, но двое взрослых погибли. И, наверное, пока хотели добиться количества, позабыли о качестве… Вот и произошло такое с Дженни. — Он вздохнул и покачал головой. — Надеюсь, с ней всё будет хорошо. Правда?       Джон невесело вздохнул, продолжил смотреть пустым взглядом куда-то вниз и лишь усмехнулся детской наивности в интонации Чеса. Ему хотелось верить так же, как и парню, что всё будет хорошо; правда, на деле всё было не очень хорошо.       — Я не знаю, Чес, я буду стараться всеми силами, чтобы всё закончилось хорошо. Но в данной ситуации… — Он покачал головой, повернулся к Креймеру и скоро зашептал: — Ты бы видел, какой на её ноге гной — ужасный гной на ране! Ещё у неё поднялась температура, что признак не очень хороший — я не врач, но, кажется, это медленно перетекает во что-то серьёзное. И, на самом деле, я в совершенном замешательстве, что делать.       Парень сочувствующе посмотрел на него и вздохнул — видимо, понимал и сам всю серьёзность положения, а слова «заражение крови» были для него не новостью.       — Может быть, есть смысл поискать каких-нибудь врачей из выживших вокруг? Ну, в разумном радиусе, естественно. Я бы занялся этим, но как видишь… я могу посидеть с ней, если хочешь. А ты постарайся отыскать. Глупая, конечно, затея, но это всё-таки лучше, чем сидеть и не знать. — Джон подумал, что в этих словах есть доля разумности, поэтому кивнул и решил отправиться сию же минуту.       — Что, прям сейчас? Ты только что пришёл, не успел отдохнуть, а вспомни, между прочим, что мы сегодня пережили и сколько километров прошли! — Креймер на него строго посмотрел и решительно покачал головой. — Нет, хотя бы выпей воды и передохни пять минут. И обязательно скажи, как будешь двигаться, по какому маршруту, чтобы в случае чего я тебя потом смог найти.       Константину пришлось согласиться, ибо спорить с Креймером чуть больше, чем бесполезно; в итоге посидел ровно пять минут, объяснил, куда примерно пойдёт, и сорвался в тот же час. Джон помнил, как нервничал, помнил, как был весь в себе, и, кажется, даже не замечал окружающих. Наверное, именно поэтому, из-за этой зацикленности, он и не нашёл ничего; своё приключение к его концу он забыл совершенно, вернулся с пустой головой и на вопросы Чеса отвечал лёгким пожатием плеч. Повелитель тьмы ничего не знал и уже не видел надежды — даже когда искал, уже тогда перестал надеяться хоть на что-нибудь. Какие к чёрту врачи? кто бы вообще согласился пойти за три девять земель спасать ребёнка без надлежащего оборудования? Кто бы так осмелился взять на себя ответственность за его жизнь?.. Да ровным счётом никто! Теперь всем плевать, и нужно надеяться только на себя; но что делать, если надежды, вера в себя иссякли? Как быть тогда? Джон запутался, замотался, как маленький котёнок в клубке, в своих мыслях; при этом надо было быть невозмутимым, сдержанным, не показывать лишней тревоги. А вкупе с образовавшейся огромной и с каждым часом только нарастающей язвой на сердце сделать это было сложно…       Джон с самого начала понял, какой конец у этой истории… Только вот язва от этого болела не меньше.       Но, даже зная, даже смотря на ситуацию со стороны и давая ей трезвую оценку, мужчина всё равно глупо желал лучшего конца; ну, а как не желать?.. Не быть же ему, в самом деле, таким оригиналом, который бы цинично и философски смотрел на смерть своей дочери. Да даже бы если он хотел им быть — не получилось бы.       Что было в последующие три дня? Трудно сказать, но вместе с тем до ужасного просто; Дженни становилось хуже, аспирин сбрасывал температуру ненадолго, врачей в округе не находилось, сколько бы Джон ни ходил (пусть даже ноги уже не несли, а он всё равно срывался в путь), а вместе с тем чувство какой-то той вполне ожидаемой концовки не то что щемило сердце, а зажимало его в раскалённых клещах. Все эти дни смешались в один неопределённый промежуток времени; Константин даже не помнил себя, а происходящее по ощущениям напоминало сон, такой безмятежный, такой вроде ненастоящий, дающий лишь мнимый заряд адреналина… Как бы ни так. Всё — реальность. Просто принимать её… кому вообще захочется?       Дженни пришла в сознание только единожды; приоткрыла свои затуманенные глазки и робко произнесла «Папа, ты, оказывается, вернулся. Теперь мне не страшно…» Она улыбнулась, закрыла глаза и тяжело засопела. Джон тогда что-то ей ответил, погладил по голове, провёл по её мягким волосам, и… впервые ему стало стыдно: по щеке скатилась одна слезинка. Первая и последняя. Постыдная, но точно, ей-богу последняя!.. А ещё тогда мужчине показалось, что те самые тиски сплюснули всё внутри него до невозможности; дышать с тех пор стало будто бы труднее. Он понял первый раз в жизни, что такой же человек, как и остальные, несмотря на то, что смерти в его профессии были нередким явлением и потому воспитали в нём устойчивость к этому.       Впрочем, глупо описывать то, что чувствует родитель над своим умирающим дитя; он вроде бы смотрит с надеждой, но уже такой угасшей, такой мёртвой, что невольно, посмотрев в его глаза, начинаешь осознавать эти чувства, эту несоизмеримую ни с чем боль. Она будто перекачивается тебе, хочешь ты того или нет, и даже часть её становится невыносимой для тебя. Константин же потихоньку ощущал, как из него самого выкачивается жизненная сила, зато огромными дозами вкалывается безысходность и отрешённость. Что же останется в итоге?       В третий день Джон не пил и не ел, а всё неподвижно сидел рядом с дочкой, уже потухающей и потухающей с каждым часом… Он вообще, кажется, ел в последнее время мало, хотя еды вокруг было полно; кусок не проходил сквозь те самые тиски, зажимающие ему грудную клетку. Чес вокруг всегда что-то суетился, говорил, делал, заставлял, и мужчина понял, что если бы не он, то умереть ему от голода и обезвоживания. Хотя, помнится, пару раз он спорил с Креймером, и доходило даже до ссоры, но парень не отступал и принуждал его поесть или отдохнуть, хоть и удавалось это с трудом. Сейчас, в вечер третьего дня, как они были здесь, Константин только-только понял, с кем даже в столь ужасающей беде не пропадёшь; слабая улыбка, состоящая лишь из подёргивания одного уголка губ, впервые за эти дни появилась на его лице. Но скоро пропала.       Вспоминая то время, повелитель тьмы осознал, что практически ничего не помнил, кроме одного: этого самого вечера третьего дня. Было что-то около восьми часов, снаружи — тихо; он сидел вместе с Дженни, как и всегда; та очень похудела, так как согласилась поесть лишь один раз за это время. Впрочем, всё это уже и так ожидаемо… В комнате горела одна неяркая лампочка наверху, оставляя сумрак главенствующим здесь; он держал горячую ладошку дочери в своей и совершенно ни о чём не думал — каждая мысль давалась с трудом и гулким скрипом. Чес находился где-то снаружи.       С первого взгляда можно было подумать, что Дженни просто крепко спит, но на глаза сразу бросалось её измученное личико и учащённое дыхание. Они умирала и… кого винить? Инопланетян? Воспитательниц? Злодейку-судьбу?.. Себя? Кейт?.. Никого и всех сразу; это просто стечение обстоятельств, виновниками которых был каждый из названных; просто в итоге получился такой результат — с кем не бывает! Ведь кто-то погиб ещё в первый день, но… какое дело Джону было до тех «кого-то»? Конечно, с такой лёгкостью он тогда не думал! Но тогда стало как-то менее беспокойнее, что ли… будто раньше судьба Дженни ещё не была определена, а теперь-то — именно сегодня — уж точно с ней всё ясно. И волнение, естественно, не ушло совсем, но перестало быть таким параноидальным; наступила тихая, бесконечная, сильнейшая скорбь.       Константин не отпустил её руки и продолжил впитывать в себя незначительные для других, но для него важные мелочи этого вечера. Этого последнего вечера; кажется, он так и заснул, уронив голову на грудь, но не отпустив руки. И это был действительно конец.       Он проснулся очень рано, от странного ощущения, будто от души отколупали кусочек. Ручка, которую он держал в своей ладони, была холодной; с этого времени всё вдруг резко обесцветилось и стало течь с непозволительно медленной скоростью, не оседая в памяти.       Как всё прошло после, чёрт его знает, но Джон точно знал, что-то было заслугой Чеса: он и откуда-то деревянный ящичек откопал, и лопату нашёл, и ровный участок во дворе магазина отыскал, и придумал, как обозначить могилу, чтобы после этого ужаса, если сюда не попадёт, похоронить девочку как надо. В общем, все мелкие, но до ужаса хлопотливые и невозможные для истекающего кровью родительского сердца заботы легли на плечи парня, и тот безропотно помогал, не прося в ответ спасибо или хоть просто сколько-нибудь доброго слова. А Константин вообще не помнил себя тогда — кажется, он бездвижно сидел на стуле, прикрыв лицо руками, и так весь день, пока Чес не отвлёк его на поесть.       Несмотря на такую очевидность, Джону просто не верилось, но Дженни и правда больше не двигалась, побледнела, а щёки её впали. Дошло до него остро и, возможно, как-то слишком поздно только когда он стоял над ящичком, в который на те же самые простыни и в тех же самых одеялах укладывал свою девочку. Чес аккуратно забил крышку и опустил ящик на низ выкопанной им ямы; Константин обратил на него внимание и только сейчас увидел, что тот выглядел не очень хорошо: лицо бледное, под глазами круги — видно, что не спал сегодня, а весь вид крайне измученный. Ещё бы — заботы материальные порой изматывают похуже душевных; и вообще, что такое душевные? Это просто мнимые страдания! Джон хмыкнул, апатично усмехнулся пришедшей мысли, с трудом мог с ней на данный момент согласиться, но перехватил лопату из рук парня и сам принялся закапывать. Земля здесь была податливой, сырой, хорошей; хоть в чём-то везло. Или это тоже платно по мнению судьбы?..       Повелитель тьмы не пустил никого более, кроме них, на похороны; видеть другие лица было тошно. И не то чтобы Чес был исключением, но… но да, исключением. Сегодня можно. Константин закончил, отбросив лопату, а Креймер водрузил на то место собственноручно сколоченный им крест — простой, но хотя бы так, чем потом искать здесь могилу. Парень пихал его основательно, Джон помог; в итоге палка ушла ровно наполовину, и они оба остались довольны результатом. А потом отошли на некоторое расстояние, и молчание стало ещё более душераздирающим.       Константин смотрел на этот крест, на эти буквы и цифры, нацарапанные там, и не мог поверить, что это грёбаная правда. Впрочем, рано или поздно все придут сюда, к этому состоянию, но ему уж точно не хотелось видеть смерть дочери при своей жизни и так… так рано, Господи, три года! Джон поднял голову вверх и вдохнул полной грудью свежего воздуха — в последние полтора дня вообще не выходил из той душной комнатки. Только теперь увидел, что над головой небо и оно серое, тяжёлое, ровно как и его душа; через пару минут в ветках деревьев зашуршал сильный ветер, а на лицо упали первые капли. Природа тоже присоединилась к оплакиванию Дженни.       Они стояли долго, минут тридцать, и никакие слова не шли на язык. Наконец первым начал Джон, вдруг усмехнувшийся своим мыслям:       — Как думаешь, это значит, что судьба теперь одаривает нас жёсткими моментами, так как платить больше нечем?       Чес первое время смотрел на него изумлённо, а потом, подумав, в нерешительности покачал головой.       — Вполне. — Он помедлил минутку, а потом договорил: — Давай уже пойдём в помещение. Дождь усиливается.       Константин пожал плечами, но дал себя затащить обратно. После похорон дни потекли лениво, как тягучее серое желе, и очень бесцветно, так бесцветно, как будто из них выкачали абсолютно все эмоции. Время летело лично для него быстро, но к вечеру замедлялось и будто бы навёрстывало упущенное. Джон потерял надежду, силы, смысл идти дальше и желание выживать. И он не мог выйти из этого порочного круга, хотя понимал, что выбираться стоило и такое продолжаться долго всё равно не могло.       Возможно, прошла неделя или больше; они всё ещё продолжали жить в супермаркете вместе с выжившими. Еды хватало, спать было где; Джон так и не смог переместиться из комнаты, где лежала Дженни, в другое место, хотя спал на её кровати очень плохо — Чес как-то напоминал ему о том, что он выглядел не очень, и предлагал перейти в другое место. Но Константин не хотел расставаться с воспоминаниями, пускай горькими, но единственно последними, которые остались у него от дочери; он знал, каким глупым был в те моменты, но как можно объяснить обезумевшему от горя человеку, что стоит делать так, а не эдак, что стоит отпустить эти воспоминания, эти мысли, наконец, ушедшего человека с миром и ступать дальше по своему пути? Повелитель тьмы ничего бы из этого не услышал и не понял, но сам предчувствовал, что вскоре Чес должен был высказать всё это ему…       Случилось это на девятый или десятый день после похорон. Точнее, Джон узнал об этом гораздо позже — ему же казалось, что не прошло и трёх дней. Он почти ничего не делал за это время, даже есть и спать не хотелось — он тупо сидел и смотрел в одну точку. И сам это повелитель тьмы как никто другой осознавал и понимал, но не мог найти стимула и дальше цепляться за жизнь. Чес пытался отвлечь его, но попытки заканчивались провалом. Наконец, вечером, он вошёл к нему в ту самую комнату, застал сидящим на кровати и негромко начал:       — Джон, я не помешаю?       Мужчина ответил не сразу — до него не в тот же момент дошло, что его кто-то зовёт. Всё из внешнего мира доносилось будто бы в замедленной съёмке, сквозь плотную пелену труднопроницаемого вакуума.       — Нет-нет… — ответил рассеянно, пожал плечами и вновь уставился в пол, как и сидел до того. Чес, кажется, хмыкнул, постоял у двери и решил таки войти вглубь комнаты. Потом в нерешительности остановился рядом с ним и уселся на стул.       — Я бы хотел поговорить… — И Джон уже давно знал, о чём тот хотел поговорить; в ответ он лишь кивнул и приготовился слушать. Креймер прокашлялся, помолчал минуту и поначалу неуверенно начал:       — Знаешь, я думаю, что нам завтра или послезавтра, но точно в ближайшее время нужно будет уходить. Наш путь должен продолжаться, Джон, несмотря ни на что. Прошло уже больше недели, и я понимаю, что ты сейчас не в лучшей форме. Но, как мне кажется, если мы выдвинемся в путь, то ты вновь вдохнёшь жизни, свежего воздуха в своё застоявшееся сознание. По крайней мере, оставаться здесь точно нельзя — обстановка буквально вытравляет из тебя прошлого повелителя тьмы. А там ты потихоньку и развеешься… Нет, я, безусловно, представляю, что мне отнюдь не понять твоих чувств, но… всему есть своё время, Джон. — И Джон слышал в каждом слове правду и был бы рад ей поверить, но что-то, какая-то мнимая перегородка или стена, мешала ему перешагнуть на ту сторону, где была жизнь. Наоборот, какая-то злость и казавшееся непонимание Креймером истинного положения дел вскипали в его душе, заставляя отторгать эту и так понятную правду ещё дальше.       — Всему есть своё время, значит… — Мужчина покачал головой, ухмыльнулся. — Ну так что ж? А если времени нет? Если времени для меня больше нет, тогда что? Нет, Чес, ты даже отдалённо представлять не можешь о том, что, какая жопа творится у меня на душе. Оттуда будто кусок оторвали, понимаешь? Больше нет ни дней, ни часов, ни минут — есть какая-то странная субстанция, называемая временем и текущая каким-то своим ходом. Есть вина, лёгшая где-то здесь… — он указал на сердце, — камнем, есть образы, которые оставить в своей голове невозможно, так же, как и мысли; последние вообще разрушают всё изнутри. А прибавь к этому горечь и банальную боль, что выйдет? — Он покачал головой, прикрыл лицо руками, локтями упёрся в колени. — Я не хочу жаловаться, хотя сейчас только что сделал это. Просто нет больше стимула жить, идти дальше, за что-то бороться. Понимаешь? Совершенно.       — Я понимаю. Но более чем уверен, что оно придёт во время всего этого… как аппетит приходит во время еды, знаешь? Просто скажи мне своё «Да», и я сам устрою то, чтобы ты забылся. А тебе нужно забыться, Джон. Ты сам это понимаешь. В конце концов, мы взрослые люди и отчасти знаем психологию. Люди встают на ноги после смерти близких. Даже самые слабые… а ты встанешь точно.       Константин видел, что слова Креймера не лишены смысла: действительно, чего уж всё преувеличивать? Они и вправду взрослые и должны понимать, что полторы недели хватило сполна для траура в наступившей ситуации. Всё равно, рано или поздно, придётся идти, потихоньку вставать на ноги и приходить в себя; всё равно придётся. И чем раньше начать, тем потом безболезненнее будет реабилитация; но самое тяжёлое — это начать. Ведь начало всегда есть нечто новое, а Джон ой как не любил привносить в свою жизнь какие-то новшества…       Но Чес говорил убедительно, поэтому мужчина решился поверить ему, отдаться в полное его распоряжение. Он сказал, что поспособствует его восстановлению, вернёт к жизни, нужно лишь только согласиться в скором времени отчалить отсюда. Джон, конечно, с трудом верил, что секрет так прост, но сам факт довериться Креймеру ему отчего-то нравился; правда, тогда в его голове проскользнула паническая мысль: а не считается ли это сближением? Но теперь совершенно не было выбора — Чес его единственное спасение, причём спасение не вынужденное, а… какое-то желаемое. Да, он и сам желал, чтобы кто-нибудь вот так безвозмездно протянул ему руку и никогда в жизни не напоминал о том, что помог; парень идеально подходил под это определение. Поэтому повелитель тьмы, подумав, посмотрел ему в глаза прямо, пристально и тихо ответил:       — Думаю, отчасти ты прав. Я говорю, что согласен. Но… сам пойми: процесс будет долгим. Это такая банальная, но вместе с тем такая яркая боль… — Константин взборонил свои волосы и закачал головой. — Но я буду верить тебе…       — Спасибо. — Мужчина поднял голову и посмотрел на него: парень светился от счастья.       — Спасибо, Джон. Я уж постараюсь… Короче, раз ты согласен, то выходим завтра вечером. Я соберу все вещи. Путь уже отсюда я провёл — идти что-то около семи километров. Будь готов. — Креймер встал и осторожно похлопал его по плечу. Константин был немного удивлён и уже сам забыл чем, но в ответ лишь мельком кивнул. Тогда ему в голову почему-то пришла мысль, что он сам никогда не благодарил Чеса, хотя было за что, а тот, в свою очередь, говорил «Спасибо» за то, за что и не должен был. Когда парень уже почти вышел из комнаты, мужчина хотел было встать и окликнуть его и наконец сказать, но в итоге лишь встал; встал и задумался: а не подействует ли это ещё пагубнее? Не есть ли это то самое, называемое чёртовым словом сближение?.. В конце концов отказался от затеи и сел обратно.       Конечно, от этого разговора и будущих перспектив легче не стало, боль так разом уйти не могла, но с души упал небольшой камешек — и это было пускай не столько весомо, сколько значимо.       Когда Саманта узнала о том, что они уходят, то поспешила попрощаться с Джоном; она, кажется, говорила что-то о соболезновании, о том непостижимом горе, что рухнуло на его плечи, и пожелала удачи. В общем, Джон её не слушал, а в конце только кивнул и даже ничего не сказал — у него эта долбаная жалость со стороны застряла в горле, как кость у собаки! Он не верил никому, ни единому их чёртову слову! В день похорон он был зол, рвал и метал, многим желающим постоять рядом с могилой сказал отвратительные слова и в итоге прогнал, как животных; только Креймера оставил — ну, тут без комментариев. Парень ни разу за это время не сказал каких-нибудь типичных слов для данной ситуации — нет, он просто поддерживал, и в этой поддержке было куда больше участия, чем в якобы вежливых словах. Константин знал, что это его единственная надежда, единственная ещё не прогнувшаяся опора в этом мире; уже не Кейт, хотя когда-то он её уважал. И он сам даже не понимал, откуда бралась эта только увеличивающаяся злость — нет, не совсем из-за смерти Дженни… Впрочем, предчувствия его никогда не подводили, осталось лишь только убедиться в этом ещё раз. И мужчина уже с циничной усмешкой был готов принять на себя очередной удар судьбы.       Джон стал думать о многом, но ни о чём в частности: мысли разбегались, как стайка тараканов. Они были такими же чёрными, мелкими, противными… Мужчина просто устал держать всё это в голове. Но он много думал о судьбе, о том, что та действительно неравномерно распределила его доходы и забрала всё в самом начале — уж лучше бы на его голову упал камень. Это лучше, чем смерть Дженни; он-то прожил, а она… впрочем, мысли начинались по кругу, и ненависть к себе, словно внутренняя энергия в этом замкнутом цикле, становилась больше и больше. Если бы не предложение Чеса, повелитель тьмы подумал, что и правда бы повесился.       А ещё его и так полное горького цинизма сердце заполнилось до отвала, до краёв этим едким веществом; теперь места для чего-то другого там не было в принципе. Но, впрочем, в этом не было ничего удивительного: всё это обыкновенные банальности, через которые проходит каждый человек после смерти близкого. И он сам — лишь один из тысячи; Господи, как это убого — понимать свою неоригинальность и всё равно идти путём толпы!       Вечером того же дня, в который произошёл и разговор (время стало приобретать более реальные очертания, и это не могло не радовать), Джон после разговора с Самантой (впрочем, он сам не сказал ни слова) сидел на крыльце входа на склад и смотрел в темнеющее небо. Он совсем в эти дни забыл выходить, да и сейчас сидел здесь только по наущению Чеса. На улице было так же, как и обычно; и небо было тем же, и густо-серые облака, и скрывшееся солнце, и деревья — всё то же. Только вот теперь под деревцем в десяти метрах от него лежала его девочка, его милая девочка, под этим самым слегка покосившимся крестом.       Нет, Джон напрасно думал, что тиски покинули его — теперь они были с ним навсегда. Только вот иногда давали отдохнуть, разжимаясь; теперь же, как только он коснулся обжигающей мысли, темы, те вновь сжались, сжались крепко-крепко, даже накалились, и даже зубы пришлось сжать, чтобы не заскулить, как ободранному волку.