Венок Альянса

      – Что ж, кажется, я скупила все верёвки в этой части города. Надеюсь, хозяйки, которым не на чем будет сушить бельё, меня не вычислят. Ну, верёвка вообще хорошая вещь, пригодится… Сеть связать, или кого-нибудь, если понадобится, связать… Удавиться, опять же, если всё прахом пойдёт…       – Ну, а мне повезло найти два отличных фонаря. Поскольку фонари, кажется, действительно отличные, яркие, как прожектора, то только на два и хватило. И немного провизии взял. Не смотрите, будет грустно. И всё! На этом денежки кончились. То есть, совсем кончились. На какие будем выбираться отсюда – понятия не имею. Но без такого минимума куда-то соваться – просто нечего и думать, раз начали, надо хоть попытаться дело делать.       Селестина нахмурилась, перебирая содержимое своего вещмешка.       – Скверно, вообще… Надо б было и в смысле экипировки кое-что взять. Наши наряды, может, для прогулок самое то, а вот для пещер… Во-первых, там наверняка холодно. Во-вторых, нужны сапоги…       – Сапоги?       – Ну конечно! Там может быть вода!       – А, ну тогда, вообще-то, нужны и акваланги! Разве бомба не может быть спрятана на дне подземного озера? По-моему так отличная идея. А кроме того, что мы будем, к примеру, делать, если нас завалит? Инструментов-то у нас никаких! Два ножа, одна отмычка! И переговорник не заряжен, да даже если зарядим – толку с него, «Ищите нас где-то в пещерах»?       Хорошо, думал тем временем Дэвид, перевязывая плотнее платок, что их одежда из такой замечательной аббайской ткани – немнущейся и легко чистящейся, спасибо Арвини, заказавшим пошив всей этой одежды ещё на Аббе. Плохо будет, когда она всё же износится. А ещё плохо будет, если встретится кто-то, разбирающийся в тканях, и задастся вопросом, не слишком ли дорогие наряды у практически бродяг – физарская фала, при своих изумительных достоинствах, чаще имеет на Центавре применение промышленное, на пошив одежды её берёт только Гвардия, и то после специальной рекомендации Моллари…       – Ладно, хватит нагнетать панику, ни вы, ни я не хотим знать, сколько бы стоило подготовиться нормально.       – А ты как думала – спасение Центавра дело вообще затратное.       Подхватив вещи, все трое покинули беседку, послужившую местом их ночлега. Неплохо, надо сказать, послужила, даже и жёстко на голом полу сильно-то не было, потому что некоторая подготовка уже за плечами есть. Забавно, что Милиас, больше всех опасавшийся засыпать здесь – мало ли, кто сунется, вокруг бродяг и просто перебравших граждан явно в избытке всегда – проспал дольше всех, но ни Дэвид, ни Селестина по минбарской тактичности ему на это не указали. О том, что в их компании дежурного можно не выставлять, он почему-то постоянно забывал. Надо думать, потому, что Селестина об этом упоминать не любила, по той же причине, что и Дэвид – это всё ещё оставалось отличным поводом поругаться.       Встреча с Фальном была назначена на знаменитом стеклянном мосту. Фальн изрядно удивил всех троих, появившись в таком виде, что сперва они его даже не узнали – в походном комбинезоне и с объёмистым рюкзаком за плечами. Голова его была обвязана застиранной светлой косынкой.       – Аж детство вспоминается. У нас, чтоб голову не напекало, такие вот косынки и повязывали.       – А как же гребень? – Дэвид тут же осёкся, смутно осознав, что сморозил какую-то глупость.       – Ну сестра, ну насмешила! Какие там у островитян гребни? Так, в пучок зачесал, лентой перехватил – и уже красавец.       «Действительно… У публики в поезде разве что намёки на гребни были, а островитяне в сравнении с ними, получается, ещё ниже…»       По поводу их не вполне адекватных сложности предприятия одеяний Фальн не сказал ничего, видимо, от юных, неопытных туристов он слишком многого и не ожидал. В процессе разговора как-то походя выяснилось, что он не только взял сапоги на себя и на них («Там, правда, размер оставался только один, их и вообще не очень большое разнообразие, но тут я боюсь, девушки обе ноги в один засунуть смогут»), но и провизии притащил столько, что в общем-то, можно было уже не так сильно бояться заблудиться в пещерах.       – Это что, повезло вам, что Лузано слишком занят был, чтоб помогать в подготовке. Всё, что он на вас сгрузил бы, нам и втроём нипочём не упереть. Потому что у него, во-первых, было очень голодное детство, во-вторых – он отлично умеет готовить сам, ну и как не похвастаться?       Интересно, думал Дэвид, что ж за детство было у Лузано, если островитянин, детство которого пришлось на послевоенные годы, называет его голодным.       Дорога за городом сохраняла приличный вид только некоторое время. Всё-таки, город хоть и любопытный для праздных путешественников, но к жемчужинам туристического бизнеса его не относят, поэтому в идеальном состоянии поддерживалась только главная магистраль, так же как и центральная, «фасадная» часть города, второстепенные же дороги не знали ремонта лет 50, а третьестепенные в принципе не имели покрытия, максимум отсыпка из шлака и прочей отработки. Возможно, конечно, что-то на модернизацию и выделялось, но разворовывалось легко и без переживаний – никто не жаловался, значит, можно было особо не стесняться. Эта дорога, видимо, считалась чем-то средним между второстепенным и третьестепенным, так как между кочками и рытвинами кое-где всё-таки проглядывало нечто, напоминающее камень. В смысле, специально уложенный камень, а не просто каменистую почву. Но вполне возможно, что мостили дорогу ещё при том самом князе, муже Озеллы, всё-таки здесь тогда были его владения. Да, что-то здесь с тех времён, несомненно, изменилось…       Дорога неуклюже огибала корпуса старого, давно заброшенного завода. Лет сто назад вместо модернизации показалось проще построить новый километрах в ста отсюда, странно не это, странно то, что стены и перекрытия ещё держались, несмотря на разрушительное воздействие дождей и снега. В корпусах селились бродяги, что, конечно, не очень нравилось жителям примыкающего к заводу посёлка бывших заводских рабочих, но жаловаться особого толку не имело – в лучшем случае жалобы игнорировались. В худшем – от приезжавшей гвардии доставалось правым и виноватым, так как гвардия бродяг и добропорядочных, но очень сильно пообтрепавшихся граждан не сказать чтоб различала. Так и жили – одни постоянно покушались на доходяжную скотину и чахлые огородики, другие самоотверженно своё добро обороняли, периодически случались драки с убийствами, работала незначительная часть населения, так как работу теперь приходилось искать в городе, где плохо одетых и дурно воспитанных жителей трущоб не очень жаловали. Посёлок медленно, десятилетиями, агонизировал, а город то ли притерпелся к этому отвратительному зрелищу, то ли приучился его не замечать.       В ближайших домах через лишённые стёкол, а иногда и рам оконные проёмы можно было разглядеть убогую обстановку, иногда состоящую только из бесформенных лежанок на полу. Некоторые дома сильно просели, и окна приходились совсем невысоко над землёй, голые чумазые детишки просто перепрыгивали через подоконники, нередко поскальзываясь на помоях, которые выливались хозяйками аналогично же – за окошко. Между обшарпанных стен, в рослом бурьяне, меланхолично паслись неопрятные козы, за козами следили подростки с суровыми, как у прожжённых вояк, лицами. Земные козы, кстати. Те самые, завезённые вскоре после установления контакта между цивилизациями, сперва в крупные промышленные хозяйства, затем расплодились так, что быстро перестали быть экзотикой, и теперь их можно было увидеть в крестьянских дворах в разных концах континента, это оказался один из тех видов животных, кто явно считал, что между Центавром и Землёй разница невелика. В преимущественно тёплом климате Центавра козы, при их всеядности, становились практически самообслуживающейся системой, и у хозяев оставалось немного проблем – в основном это контролировать перемещения своей скотины, во избежание съедения её «просто спутавшим» соседом и во избежание съедения уже этой скотиной, эстетических чувств и пиетета перед вышестоящими лишённой начисто, цветов или фруктов в скромном садике какого-нибудь более состоятельного домовладельца. Второе по перспективам было даже печальнее первого. Единственно, в изменившихся условиях их рога стали приобретать отчётливо медный оттенок, что-то в местной пище и воде такое содержалось. Милиас тихо шутил, не ждёт ли Дэвида что-то подобное, если они пробудут тут ещё некоторое время.       Вообще-то через такие кварталы идти бывает не безопасно, даже при свете дня – того гляди, кто-нибудь прицепится, на предмет отъёма последних невеликих ценностей, в частности, девушек. Но Фальн дал понять, что беспокоиться не о чем, знакомые у него тут есть, и они ребята нормальные. Пьют, конечно, много, и по пьяни бывают драчливы, но не ко всем же подряд. С этими ребятами он с садов ещё знаком. С вон тех – как выйдем на свободное место, хорошо видно будет, на горизонте полоса зелёная – это сады. С братом туда нанимались на уборку, первый-то раз. По малолетству казалось прямо раем – зелень кругом, ручьи, озерца, и деревья эти божественные – стволы крепкие, толстые, как туша старой корхи, и все плодами усыпаны, аж ветви к земле клонятся. И вот эти плоды, которые с веток, надо было в ящики укладывать, а которые уже на земле – можно было есть. Разве это работа? Это праздник просто! Не понимал он тогда, чего брат чернее тучи ходит, что заплатили мало. Это уже потом понял – с этих денег только конуру и оплатили, а рассчитывали, что ещё и на харч хватит. Позапрошлым летом снова вздумалось съездить – уже слышал, что хозяева жадные и платят через силу, островитянам так особенно, но попросту захотелось снова побывать в тех садах – действительно ли они такие сказочные, как по воспоминаниям кажется. Действительно, такие. А вот хозяева ещё жаднее, похоже, стали. На что народ тут неприхотливый и умеет радоваться малому, но уже хотели распорядителя на одном из этих прекрасных деревьев вздёрнуть, после такого расчёта. Но несколько, кто повыдержаннее, убедили послать парламентёров к владельцу, парламентёров двое ходило, в том числе Фальн, как молодой, смелый и речистый. Как-то уж, в самых обходительных выражениях, сумели обрисовать ему, что неровен час запылают его сады, если с работниками не рассчитается честь по чести. Побледнел, срочненько туда рванул. Свалил всё, вроде как, на распорядителя, что зажал пройдоха часть денег себе. Но по рожам того и другого было видно – сговорились об этом загодя. Всё равно выдали меньше, чем обещалось, но хоть уже по-людски, не зря спины надрывали. А Фальну потом передали – тебя, мол, больше тут видеть не хотят, ты беспокойный. Вот так вот, его, Фальна, в том числе стараниями распорядитель этот жив остался, даже и продукт этот проклятый не подавили сапогами, как сперва хотели, а он же – беспокойный.       Вот так здесь жизнь и ведётся. Из местных горемык многие и теперь туда нанимаются – потому что там в уборочную страду никаким отребьем не брезгуют, да плюс те фрукты, что уже наземь упали, есть можно, потому многие всю семью на эти работы берут – где ещё дети сортовых поедят, пусть и битых и подгнивших, а иногда и домой набирать этот опад разрешают – варить из него бражку. Но работа это сезонная, да и платят вот когда как – в конце концов, жаловаться они что ли пойдут? Половина тут – бездокументные бродяги, занявшие своё жильё самовольно, привлекать внимание властей и гвардии не в их интересах. Да и другим их статус граждан и налогоплательщиков привилегий даёт вот такусенький пшик. Для островитян, конечно, если оттуда, с островов, смотреть – те и другие счастливцы. Потому что у них есть эти прекрасные деревья, раскидистые кроны которых усеяны съедобными плодами, у них тут без счёта пресноводных ручьёв и колодцев, и даже если нет никакой работы – уж еду себе можно вырастить просто у себя под ногами, тратя на это куда меньше усилий. А если здесь не заживётся – так можно уйти в другой город, да хоть на другую сторону континента уйти. А на острове много ли ты обретёшь, если перейдёшь на другую его сторону?       Страшный в своей безысходности бывшезаводской посёлок остался позади, растаяли в дрожащей в воздухе пыли очертания последних кособоких домиков. Начались пустыри. Солнце переползло через зенит, жара стояла чудовищная. Дэвид отчаянно ненавидел свой платок и благословлял свежий ветерок, долетавший с моря, узкой полосой сверкавшего слева. Чтобы сократить путь, пошли по боковому свёртку, через мелкую деревеньку, существующую, видимо, на случай, если созерцания городских окраин путешественникам будет мало. Десятка два домишек с огородиками и хозпостройками были бессистемно разбросаны по обе стороны от дороги, из них два или три выглядели даже добротно. Прочие были как пришлось состряпаны из того, видимо, что нашлось под рукой, чуть ли не фанеры и дерматина. Парадоксально, но на планете, щедрая природа которой рождает целые леса деревьев, стволы которых невозможно охватить, древесина дорогая. У многих домов в рамах вместо стёкол мутный исцарапанный пластик, по виду упаковочный. А ведь в двух часах ходьбы отсюда знаменитый город стекла, где оно даже под ногами…       В чём домикам не откажешь, так это в разнообразии. Это разнообразие нищеты, конечно. Вот дом, получившийся аж трёхцветным, потому что доски разных пород дерева, разного возраста и состояния. Вот дом, явно спешно и неуклюже надстроенный – надстроенная часть ощутимо кренится над карнизом первого этажа. Интересно, зачем надстраивали, если рядом места до чёрта? Загадка… А у соседнего стена натурально подперта двумя балками, увитыми в несколько слоёв зелёным и уже засохшим вьюновым растением. Давно так, видимо. А вот жители – их, правда, ввиду жары немного на улице – довольно однообразны. Тоже однообразие нищеты. Вот пожилая хозяйка, бритая голова которой обвязана линялым платком, примерно таким же, как и на Фальне, намешивает в корыте корм для домашней птицы – грузных существ с длинными лысыми шеями, с чёрно-рыжим оперением. Птицы топочут вокруг и издают хриплый, захлёбывающийся клёкот. На хозяйке когда-то жёлтое, с прямоугольным вырезом платье, крупные бусы едва не полощутся в корыте. Вот стоит у ворот старик, опираясь на лопату, смотрит вслед путникам мутным, едва ли удивлённым взглядом. На нём подвязанный верёвкой растянутый кафтан поверх рубахи, заправленной в такие же безразмерные штаны. Жидкие седые волосы собраны в вялый пучок – как и объяснял Милиас, внизу социальной лестницы гребень исчезает. И времени нет, и денег на гели и лаки нет, и смысл стараться ради пары сантиметров. Аналогично и женщины – молодые, незамужние ещё оставляют хвосты как дополнительный элемент привлекательности, повязывают на него ленты, цепляют заколки-зажимы, а матери бедных семейств просто обвязывают лысые головы платками, когда слишком жарко или слишком холодно. Если хочется украситься – выбирают ткань поярче и расшивают бусинами или вот такой блестящей бахромой, какая прикрывает у Дэвида лоб и виски. Вот громко, эмоционально ссорятся две соседки – выражения глубоко нелитературны, Дэвиду из всей их речи однозначно понятны только предлоги. Как объяснил Милиас, коза повалила хлипкую изгородь, и птенцы из двух дворов смешались, поди определи теперь, где чьи. Коза стояла рядом, жевала сушащийся на заборе половик, явно не переживая о тех нелестных характеристиках, которые ей, вкупе с её хозяйкой, были даны. Вот в канаве рядом с забором сидит голый ребёнок и сосредоточенно ковыряет палкой засохшую грязь.       – Во всём этом что-то такое… - пробормотал Милиас, - я не могу найти слов, чтоб описать это впечатление. Потустороннее, что ли. Не верится, что они все настоящие. Что всё это настоящее. Кажется, что всё это создано специально для тебя, что они все здесь не случайно встретились, занимающиеся своими делами, а играют роли – тоже для тебя. Какой-то дурной фильм или театральная сценка…       Дэвид согласно кивнул – у него было схожее ощущение, если не тягостнее. Наивным жителям островов кажется, что достаточно иметь вдоволь плодородной земли и пресной воды – вот, в этой деревне за каждым покосившимся забором что-то кустится, а иногда худую крышу накрывают ветви парчили – не сортового, правда, дикого, как и те, что по набережной. Они насчитали по дороге три колодца, возле одного мальчишка, наверное, возраста Ады, мыл, поливая из бадьи, грязные ноги. А рассекает деревню на две неравные части то ли крупный ручей, то ли мелкая речушка, в качестве моста перекинута огромная толстенная дверь. В камышах по колено в воде стоит женщина, цепляет крючком что-то на дне и складывает в пристроенную рядом корзину. Есть у них вода, есть земля – но, говорит Фальн, нет будущего. Человеку, кроме еды, нужна и одежда, и средства на поддержание жилища в достойном состоянии, и образование, и доступ к духовному наследию. А с этим при отсутствии постоянного заработка совсем туго. Ещё он размышлял о том, как царапает его восприятие вот эта… хаотичность и бессистемность. Минбар – мир всепроникающей геометрии, это говорят совершенно справедливо. Там даже природа куда геометричнее. На Минбаре в принципе не могли б выстроить дома не по линейке. Хотя о чём говорить, хозяйственная жизнь Минбара практически не знала частных, индивидуальных землевладений. Собственным, личным мог быть сад горожанина, где он предавался размышлениям и медитации, но никак не полезная площадь, производящая пищу. Даже во времена разобщенности клан обрабатывал поле совместно, иное было немыслимо, как любой индивидуализм. О стадах говорить сложнее, скотоводство никогда не было на Минбаре широко развито, для него просто не было условий, и поныне минбарцы – раса, меньше всего потребляющая мяса, и то преимущественно речь идёт о морских млекопитающих и рыбе. В прежние времена некоторые воинские кланы были скотоводами, сейчас же этим занимаются очень немногие. А здесь на окраине деревни, на пустыре перед нежилой развалюхой, дети играют с черепом какого-то другого рогатого животного, не козы, крупнее – один надел его себе на голову и пугает остальных. Мальчик посмелее рубанул по черепу палкой, с черепа отвалились рога. Дети смотрят на неожиданно поломавшуюся игрушку удивлённо и, кажется, расстроенно.       Осталась позади и деревня. Местность постепенно становилась более каменистой, прямая дороги превращалась в ломаную крутыми поворотами и подъёмами там, где землю взрезали каменные глыбы. За всё время пути им только однажды кто-то встретился на трассе – обогнала с громким, надсадным тарахтением машина, такая древняя и побитая, словно из преисподней вылезла, ощетинившаяся из окон с частично отсутствующими, частично склеенными клейкой лентой стёклами множеством встрёпанных голов, под адский аккомпанемент мотора голосящих разухабистые песни. То ли на свадьбу едут, то ли с похорон, этого Милиас не разобрал. В конце концов снова пришлось свернуть – дорога пошла дальше вправо, а вдоль моря между каменистыми холмами вилось ответвление, для машин уже, конечно, узкое, да и крутоватое. Максимум для повозок. Взбираясь, не без джентльменской помощи Милиаса, на упрямую каменюку, Дэвид вспомнил, как во время загородной прогулки показывал Диусу ещё виднеющуюся в густой траве старую дорогу. Это было когда-то невообразимо давно, когда Диус казался страшно большим, взрослым, и было так неловко что-то рассказывать, показывать ему – как может ребёнок быть учителем или экскурсоводом для такого взрослого дяди?       – С дорог индустриальной эпохи просто сняли покрытие, отправили в переработку. В основном уже давно, с окончательным переходом на летающий транспорт. А со старыми дорогами сложнее. Наши предки были очень основательными людьми, эта дорога, например, вымощена камнями, уходящими вглубь на метр, и они скреплены очень прочным связующим. Но видите, природа понемногу справляется с этой проблемой сама. Даже такой прочный камень трескается, разрываемый корнями, истончаемый солнцем, дождём и ветром… Эта дорога пережила много поколений, она помнит великое и повседневное за много столетий, и многие считают, что стоило бы сохранить её как памятник эпохи, что она равновелика с любым из древних храмов. Но больше оказалось тех, что считает, что и дороги имеют право достойно умереть в почтенной старости.       – Да, у нас тоже самое. Это естественно, и если задуматься, красиво и правильно, хоть и капельку грустно. Мы возвращаем природе то, что у неё заняли, раз уж мы просто переросли эти наземные дороги. Правда, кому они нужны в век гравилётов? Хотя, это страшно, не по себе немного – видеть, как трава и деревья побеждают то, что считалось таким прочным, таким совершенным… Ну и что? Ведь на наших глазах строится куда более прочное и совершенное, а предыдущие версии уходят в прошлое. Мир обновляется, и это прекрасно.       Диус судил тогда как житель больших городов, конечно. Больших городов, где жизнь кипит и несётся вперёд, естественно, размашистыми шагами, больших городов, за которыми ухаживают прилежно и придирчиво, как за клумбами перед каким-нибудь правительственным зданием – разве там может быть хоть одна сухая веточка? Разве может хоть один камешек в декоре лежать неровно? Конечно, там своевременно ремонтируют всё, на чём даже просто слегка облупилась краска, и естественно, сносят то, что ремонту уже не подлежит, чтобы на его месте возвести что-то ещё выше, краше, ослепительнее. Большие города, богатые города, города-гордость – это обложка, они должны сиять совершенством. Разве могло что-нибудь занести Диуса вот сюда? Или хотя бы даже в причудливый Рейм, над которым тоже реют летающие машины – а по окраинам скрипят машины наземные, выглядящие чуть получше той, что недавно проехала мимо, но ведь и большинство домов, мимо которых они ездят, выглядят получше пройденной деревеньки.       Они как-то естественно разбились на пары, Селестина с Фальном шли впереди, оживлённо разговаривая. Это хорошо, конечно, она может поупражняться в центаврианском. Делает удивительные успехи, сейчас даже трудно вспоминать о легендарной молчаливости людей Ледяного города. Сейчас о многом вспоминать даже смешно…       – Один вопрос, что она будет делать, если Фальн захочет на ней жениться, - рассмеялся Милиас, - то есть, она говорила тогда на пляже, что это было бы забавным экспериментом, но ведь кажется, у нас нет на такие эксперименты времени…       – Жениться? - быть выведенным из задумчивости чем-то таким Дэвид точно не был готов. Он, поправляя платок и трогая то место, где дремал, сморённый солнцем и жарой, Страж, размышлял об одежде. Диус как-то, во второй год пребывания на Минбаре, выразил мнение, что при каком-то труднодоступном храме избранные изучают сложную науку различения мужских и женских минбарских одеяний, и свято охраняют это тайное знание от иномирцев. На самом деле всё просто – одежда не имеет специфики пола, только статуса – возраста, клана или касты, рода деятельности. Или ритуальное назначение – и в этом смысле, конечно, одежды женщин, участвующих в каких-то специфических женских церемониях, будут отличаться от мужских, да. Но и только.       На Центавре, как и на Земле, помимо различий, обусловленных статусом, должностью, есть и в целом различия между одеждой мужской и женской. У мужчин она чаще брючная, у женщин чаще юбочная (у землян немало женских брючных костюмов, у центавриан их почти нет). Зачастую женская одежда более яркая, женщины носят больше украшений (проповедник Лашуд в обычной дразийской манере заметил, что здесь землянам бы брать пример с центавриан, они куда более подобающе украшают своих женщин – впрочем, зато и их мужчины украшаются порой чрезмерно, очень нескромно!). Нельзя сказать, что одежда велида подобна женской, хоть расклешённые штанины и можно так трактовать. Но золотого шитья, стекляруса и бантов бывает предостаточно и на парадных одеждах достойных центавриан. Не имеет почти никаких внешних отличий одежда таелида – женщин-проституток, разве что она более легко расстёгивается. А сейчас вот Фальн в удобном сером походном комбинезоне, про который проповедник Лашуд, вне сомнения, сказал бы, что это весьма подобающая мужчине одежда.       – Ну, я утверждать ничего не буду, я не слышу их разговора, и это неплохо, кстати – значит, и они не слышат нашего, но если судить по тому, как это выглядит… Для центаврианина нормально, как ты знаешь, оказывать знаки внимания юной красивой девушке, которая к тому же умеет поддержать беседу… Понятно, мы вроде как не совсем ровня, но поскольку по легенде мы послали наши семейства к чёрту и теперь путешествуем на те немногие средства, которые были в нашем распоряжении – это не существенная преграда, даже напротив, как ему может не понравиться девушка, проявившая солидарность с братом во время семейного скандала и отправившаяся вместе с ним и его умирающей возлюбленной в неизвестность?       – То есть, ты полагаешь, у него могут быть планы о семейной жизни? Учитывая всё, что… Прошу прощения, это то, о чём я ничего не знаю, что ставит меня в тупик и…       – Это из-за этого ты такой мрачный со вчерашнего дня?       Не только из-за этого, хотелось ответить, но перечислять всё – уже само по себе мучительно.       – Ночью я говорил с Селестиной. Она не спала, пересчитывала деньги, составляла план покупок, а мне не давали уснуть все эти мысли. На самом деле я начал думать об этом ещё давно, ещё с корабля… Селестина сказала, что мне уже 16 лет и я давно должен знать не только откуда дети берутся, но и всевозможные вариации на тему этого процесса. Это вообще-то обидно, я знаю, конечно, ровно столько, сколько мне положено, ты-то знаешь, минбарцы не делают из любовного притяжения полов какой-то постыдной тайны, нам это не нужно для того, чтобы просто не переступать черту, которую не надо переступать. И Селестина не может этого не знать, она выросла на Минбаре, хоть и в очень малой мере интегрировалась в нашей общество. Но тут ведь речь совсем о другом. Да, я и раньше знал, что в других мирах превращают в товар то, что вообще не может быть товаром, и я никогда не мог этого понять. Это, наверное, так же трудно понять, как вам – вкусовые предпочтения пак'ма'ра. Я думал о том, как удаётся этим людям заставлять себя делать то… чего им делать совсем не хочется, особенно если вспомнить, насколько постыдной, несчастной, ужасной считают такую долю. Увидеть их вполне живых, реальных и по виду совсем не несчастных, радующихся жизни – это было…       – Диссонансом, наверное. От этого мозг может взорваться, представляю. Когда какое-то явление даже в теории трудно осознать, столкнуться с ним воочию…       – Обычно именно столкновение воочию и помогает осознать какие-то явление. Но не сейчас. Мне потребовались объяснения Селестины для того, чтоб более внятно – не говорю: окончательно – уяснить это различие между Землёй и Центавром. Именно так, я, знающий язык куда лучше, нуждался в её объяснениях. На Земле отношение к тем, кто оказывает сексуальные услуги за деньги, исторически было разным, но преимущественно колебалось от терпимого до презрительного и резко негативного. Немало ругательств образовано так или иначе от этого явления. На Центавре, вследствие особенностей физиологии и культуры, иное отношение и к добрачным связям, и к изменам, и к… этому. Здесь тоже могут оскорбить кого-либо сравнением с таелида или велида, это говорил ты и говорила Селестина, и я думаю, мне удалось понять, насколько иной, более мягкий оттенок имеет такое ругательство. И я… я осмелился спросить Селестину, видела ли она в мыслях кого-то из них что-то… относящееся к их занятию.       – Ого.       Камни вдоль тропы местами поросли невысоким густым кустарником, его ветви были густо усыпаны более мелкими веточками, на которых часто посаженные короткие листочки ещё только пробивались. Одна такая ветка зацепила бахрому на платке Дэвида – и чего доброго, сорвала б платок, если б он не был повязан так крепко. Так, бывает, проказливый гоки, притаившись над храмовыми дверями, стаскивает капюшон с головы выходящего жреца.       – Видишь ли, я знаю, что Селестина из тех, кто не привык ставить барьеры. Это не значит, что я считаю её беспардонно шарящейся по чужим мыслям, совсем нет. Она, конечно, училась ставить блоки, но это не является естественным её состоянием. А мне… я понимаю, что мой поступок благовидным не назовёшь и не прошу его таковым назвать, но это ведь помогло бы мне понять…       Разговор их был прерван вскриком Фальна:       – Ого, осторожно! Там тевига!       Это означало – если уж не замереть и затаить дыхание – неизвестно, как скоро тевиге наконец потребуется сняться с места и улететь – то двигаться как можно медленнее, не совершая резких движений и не издавая более никаких громких звуков. Тевиги обычно не атакуют, если не видят прямой угрозы себе или закопанным в песке яйцам, но в сущности никто не знает, что у них на уме.       Тевига – это не птица, это по сути дракон. Не огнедышащий, конечно, с вполне себе птичьим костяным клювом – правда, полным крепких острых зубов, но сходство кожисто-чешуйчатого тела с драконами из сказок огромно. Зверюга крайне опасная – острые когти, зубастая пасть, и питается она отнюдь не ягодами и орешками. Тевига сидела на вершине огромного похожего на обелиск камня и, кажется, что-то лениво догладывала. Вот так, практически на цыпочках, они мимо неё и крались, Фальн из каких-то, не иначе, садистских соображений рассказывал ещё, что между зубами у тевиг часто застревает мясо жертв, и один мальчик в их деревне видел, как из пасти тевиги падают трупные черви… Нет ничего удивительного, что, занятые такими мыслями и переживаниями, путешественники были даже как-то удивлены, когда за очередным поворотом перед ними так неожиданно вынырнул зёв вожделенной пещеры. Селестина, опасливо озираясь на зияющий проём входа, на всякий случай спросила, не живут ли тевиги в пещерах.       – В пещерах? Что им делать тут! Тевиги обожают солнце, жить без него не могут. Да и для созревания их яиц нужен раскалённый песок. Нет, здесь нечего опасаться. Правда, по идее в пещерах могут жить не менее «приятные» существа… Но мы вот тогда, когда ходили здесь, не встретили никого. Наверное, когда тут туристы шастали, они отселились подальше, вглубь…       Милиаса подмывало сказать, что вот им как раз вглубь и предстоит, но подумал и сдержался. Вряд ли, конечно, Фальн откажется, но как знать…       Хоть скудную поклажу назвать тяжёлой было нельзя, вся компания, не сговариваясь, скинула вещмешки – хоть немного отдохнуть, насладиться приятной прохладой после жары. Дэвид чувствовал, что и Страж несколько оживился, под конец пути он переполз в вещмешок и впал в оцепенение, только иногда Дэвид чувствовал вялое шевеление его щупалец. Хотя казалось бы, создание, 16 лет прожившее в запертом сосуде, и способное восстанавливать себя из малой части, какими-то банальными солнечными лучами серьёзно повредить невозможно. Но если есть эпителий – могут быть и солнечные ожоги, ведь так? Можно ли намазать его защитным кремом? Или это может повлиять на способность к инвизу?       Селестина восторженно трогала руками бугристые молочные с серыми разводами стены.       – Невероятно… Можешь, Фальн, смотреть на меня, как на дурочку, но меня это восхищает! Как подумаешь, что этому всему… страшно подумать, сколько лет, что наших далёких предков ещё в зачатке не было, когда древние воды, газы, вулканические процессы создавали это всё… осязаемое свидетельство таких далёких времён, что это и представить невозможно…       – Да почему же, я это понимаю. Но у меня таких эмоций ничто под ногами не вызывает. Ребёнком я, бывало, любил смотреть на звёзды. Знаешь, очень странно, живя на острове, знать, что эти звёзды – не просто огоньки, как верили предки, а солнца далёких миров. Знать, что мы великая раса, одной из первых покорившая космос, и где-то там, далеко в этой черноте, наши корабли бороздят ледяное безвоздушное пространство, а ты даже с этого чёртова острова уехать не можешь… Хотя, и уедешь. Вот я уехал. Что дальше-то. Велика Прима, но вся в равной степени не моя. Раньше ещё хотел посмотреть, как там живут где-нибудь в Марнья, а то и в столице, а теперь чего-то не хочу. Наслушался – и того довольно. Только вот куда мне хотеть? В колонии куда-нибудь? У нас время от времени шастали хлыщи, набирали работников в колонии, там на шахту, сям на поля… Кто и соглашался, я б вот ни за что. Я хоть и грамотный теперь, но в этой всей бурде не разбираюсь, составлено-то заумно, подпишу контракт и буду жалеть, что просто в рабство не продался, там хоть всё понятно. Наобещать-то с три короба могут, а по итогам ещё сам должен останешься, знаю я их. Что ж, пошли. Поди, прискучат вам эти пещеры раньше, чем замёрзнуть успеем.       Туннель шёл без всяких ответвлений довольно долго. Высота потолка варьировалась, а ширина практически не менялась. Фальн шёл впереди и отвечал за освещение – фонари проверили на входе все, но включили пока один, вполне хватало.       – Не, мы в прошлый раз не через этот ход ходили. Моему кавалеру так долго топать без каких бы то ни было интересностей быстро бы прискучило. Но «наш» вход должен быть недалеко. Их тут пять или шесть сравнительно недалеко друг от друга…       Селестина улыбалась, когда поток света выхватывал покрывающие стены надписи.       – Что за народ, везде-то им надо отметиться! Тысячелетние пещеры ведь будут недостаточно великие, если всякие там не распишутся, что изволили по ним хаживать…       – А ты, сестра, что же, не планируешь ничего здесь написать?       – Вот ещё глупости. Я и не взяла ничего, чем можно б было оставлять какие-то надписи. Да и зачем? То ли гордыня, то ли хулиганство. Портить рукотворные стены – это я ещё понимаю…       – Эх, а вот я на всякий случай мелки захватил, так что если надумаешь, могу одолжить…       Это было б забавно, подумал Дэвид, надпись, что здесь была диверсионная группа Альянса. Когда-нибудь, спустя много времени, кто-нибудь был бы в восторге, обнаружив такую надпись. На самом деле все эти каракули и автографы выглядят смешными и мерзкими в дне сегодняшнем, а спустя столетия станут предметом археологии, как наскальные рисунки в истории Земли. Считается, что их наносили с ритуальными целями – а может быть, мы воспринимаем жизнь слишком серьёзно, и рисовавшие всё это были хулиганами своего времени?       – Не могу понять, почему такие замечательные пещеры никем полноценно не исследовались! Здесь же наверняка можно найти неисчерпаемый кладезь всего интересного!       – Например? – улыбнулся Фальн.       – Древние кости, сокровища… Неужели не находили, или никто не заходил достаточно далеко?       Тот пожал плечами.       – Вот кости как раз и находили. Наверное, после этого дальше и не лезли.       – Что? Страшно интересно!       – Ну, когда-то давно это место использовалось жрецами Могота. Точнее, тогда Утмаса. Могота же раньше Утмасом звали, в некоторых племенах до сих пор ещё называют иногда…       – И они приносили человеческие жертвы?       – Похоже на то. В древности вообще всегда человеческие жертвы приносили, по любому случаю. Даже странно, что перестали. Но и теперь вот на островах матери, когда умирают маленькие дети, читают молитву богине плодородия…       – Что-то непонятно, при смерти детей – богине плодородия?       – Что ж непонятного? В древние же времена детей приносили в жертву, чтобы родилось ещё больше детей. Ведь зерно же закапывают в землю, чтобы из него родилось ещё больше зёрен? Что-то нужно отдать, чтобы получить ещё больше. Боги вообще любят видеть, что для них ничего не жалеют. Сейчас, конечно, уже так не делают. Старики говорят – вот потому боги к нам стали так неласковы. Не жертвуют богине детей, вот ей приходится самой их забирать. А матери, вроде как, задним числом оформляют как жертву. Не знаю, верит ли в это кто-то по-настоящему… На словах верят, может…       – А ты, Фальн, веришь?       – В хороших богов верю. Но сколько их хороших-то…       Подошли к первой развилке. Селестина вынула верёвку, Фальн старательно закрепил её за один из выступающих камней.       – Сёстры, а вы ужасы любите? Я так вот обожаю! Что-то сейчас представилось, вот уйдём мы в этот туннель поглубже, будем разматывать верёвку, а она вместо того, чтоб в один момент натянуться – приползёт к нам, оборванная… Ну или развязанная…       – Или перекушенная! И нас медленно, по одному, сожрут неведомые твари или, к примеру, призраки принесённых в жертву? Нет, спасибо, у меня планы на выходные были!       – Хищники выбирают себе жертву из детёнышей или ослабленных, а нежить как?       – Не, Мефалу не съедят. Мефала выживет, чтобы поведать о нашей ужасной судьбе!       Вести такие разговоры было невероятно весело. Страшные истории, легенды о подстерегающей во тьме или за углом опасности есть в каждом из миров, на заре цивилизаций они неизбежно порождаются самой жизнью в мире ещё неизведанном, полном опасностей зримых и потенциальных. Но теперь мы уже взрослые и умные, мы изучили флору и фауну своих миров, проложили дороги через тёмные леса и топкие болота, зажгли искусственные солнца в своих жилищах, построили машины, которые быстрее и зверя, и птицы. Теперь мы знаем, какие существуют на свете настоящие опасности: хищники, ядовитые газы, зыбкость природных стен и перекрытий и бомбы, оставленные реальными созданиями тьмы – злобными, жестокими, но, вне сомнения, смертными.       Как ни крути, Фальн не обманул – пещеры были огромными и буйно разветвлёнными. И вполне понятно, почему вглубь они были так мало исследованы – потому что чем дальше, тем хаотичнее переплетались ходы, всё чаще, совершив круг, герои возвращались к исходной точке, всё чаще сталкивались с тупиком, завалом или постепенным сужением туннеля до такой степени, что даже у настырной Селестины развивалась клаустрофобия. Дэвид, конечно, тайком пускал Стража разведать, что там дальше в этих норах, пока что Страж не сообщал ничего интересного.       – Так… у меня вот чёткое подозрение, что вот этот тупик – это другая сторона вот этого, - Селестина деловито тыкала карандашом в карту, которую составляла тут же, в свете фонаря, - то есть, между ними просто перегородка, мы сейчас с её обратной стороны.       – Звучит разумно.       – А вот здесь, получается, перемычка… Ну в общем, этот кусок у нас, считай, описан весь, молодцы мы. Знаете, у меня идея. В контексте твоих, Фальн, упоминаний про фильмы ужасов, конечно, глупая, но ведь мы пока сколько ходили – даже завалящего скелетика не встретили, и лично я на себе потусторонних взглядов не чувствовала. В общем, мы сейчас возвращаемся сюда и здесь у нас два туннеля. Что если нам разделиться? Верёвок и фонарей хватает. Пока у нас вообще никаких сложностей не было, встретимся потом на развилке… Ну или можно с развилки одного из туннелей врозь пойти… Жалко, конечно, что нет у нас какой-нибудь рации…       Их провожатый посмотрел на идею ожидаемо скептически.       – Вот именно, нет рации. А если кто-то заблудится, как скоро остальные это поймут? Или попадёт в беду… Ну хотя бы ногу подвернёт. Нет, плохая идея. Лучше держаться вместе. Даже если кажется, что нечего бояться.       – Ну мы ведь разобьёмся по двое! – Селестина принялась многозначительно семафорить Фальну глазами, намекая, что это приличный предлог, чтобы оставить брата наедине с возлюбленной в столь романтичном месте, - у обеих команд будут верёвки, фонарь, еда, карта – я сейчас скопирую… Можно договориться – через час возвращаемся на исходную позицию и делимся, кто что нашёл. Ну Фальн, так ведь интереснее!       Следовало иметь несколько больший отряд, чтобы осилить такое дело, вздохнул про себя Дэвид. Раза так в три больше. И рации. Но Селестину можно понять, ей хочется охватить всё это поскорее. Раньше, например, чем Фальну надоест. И действительно, пока что, если не давать разыгрываться воображению, пещеры выглядят вполне мирно. Пожалуй, даже симпатичнее пещер базы в Эльхе, где и оттенки холоднее, и физически, кажется, холоднее. Если полагать Селижани одним из древнейших городов, то остаётся удивляться, почему эти пещеры не охраняются как исторический памятник, где могли б обитать первобытные центавриане, как не здесь? Но если чуть копнуть в историю, хотя бы настолько, насколько рассказали вечером Фальн и его приятели, то всё прискорбно понятно. Центавриане к своей истории относятся восторженно и одновременно цинично. Из истории они чтут то, что более всего импонирует им в дне сегодняшнем – эпохи наибольшего торжества тех родов и княжеств, к которым законодатели умонастроений имеют наиболее прямое отношение. Отношение, которым можно гордиться. К древним, ещё не научившимся укладывать волосы в гребень и строить великолепные дворцы и колесницы, возводить свой род хочется куда меньше. Откреститься, разумеется, не получится, никто и не собирался, но и подчёркивать-то зачем. Что в них, в пещерных жителях, величайшим достижением которых было додуматься запекать мясо на костре, может быть интересного? Многочасовой путь по солнцепёку, может, с непривычки и труден, но это даже не день пути. Эти пещеры, по крайней мере, ближайшая их часть, активно использовались во времена разобщенности – здесь укрывались крестьяне из деревень, которым повезло находиться на пути враждующих армий, и отряды, идущие в дальний поход в этом направлении, и эти самые поклонники Утмаса… Надо полагать, ещё первые из них бестрепетной рукой вынесли отсюда всё, что мешало, отскоблили со стен древнюю примитивную роспись и нанесли свои, более достойные рисунки – как поступали и следующие за ними, так что теперь здесь можно увидеть только надписи на том центарине, на котором говорят Диус и Милиас. Если и есть здесь ещё кости священных жертв и изображения с ритуальным смыслом, то где-то много дальше, глубже, а в этом, как выразился Милиас, тамбуре, если честно, даже скучновато, и найти б в самом деле эту бомбу поскорее, если она тут, конечно, есть.       – А правда, давайте попробуем так, - зачем-то подключился Милиас, - можно устроить соревнование, кто больше исследует за час…       – Ох и бесшабашные вы ребята! Ладно, как хотите. Но если мы кого-нибудь тут потеряем… Не хотел бы я себе, короче говоря, таких воспоминаний.       – Думаю, мы оба сумеем позаботиться о своих спутницах. Хотя сестрица моя такая, она сама о ком угодно позаботится.       Некоторое время туннели шли довольно близко и даже соединялись парой перемычек, благодаря чему члены команды слышали друг друга и пару раз перекрикивались, немного пугаясь эха. Возможно, перемычки эти искусственной природы, проделаны теми, кто занимал пещеры сравнительно продолжительное время, для удобства. Но потом туннели всё явственнее стали уходить в разные стороны, голоса смолкли.       – Интересно всё же, почему Селестина настояла на этом. Потому ли, что она нетерпелива и ей не хочется провести в этих пещерах ещё пару дней, если не недель, или может быть, она хотела дать нам возможность пообщаться без свидетелей, что-то обсудить? Но что, обсуждать-то вроде нечего… Вы ведь… ничего пока не почувствовали, не заметили?       «Вы» - имелось в виду Дэвид и Страж.       – Нет… Страж не сообщает ни о чём опасном, ни о чём интересном, правда, тоже. Он, конечно, полагает, что что-то здесь должно быть, но какого рода, что даёт ему такие подозрения – это ему сложно сформулировать.       – Да понятно… У меня вот тоже смутное ощущение, что что-то здесь должно быть, и наверное, совсем не то, что мы ожидаем, но сформулировать тоже не могу, хотя у меня с формулировками вроде получше.       – А может, наоборот, Селестина хотела остаться с Фальном, чтобы посвятить его в наши дела, полагая, что сделать это с глазу на глаз проще?       – Если так – ей виднее, конечно. Хорошо быть телепатом, вообще. Можно иметь некое представление о… степени искренности. В противном случае я б сейчас, наверное, опасался, что Фальн – вражеский агент и сейчас убьёт Селестину, а потом будет красться за нами…       Всё же зря, невольно подумалось, эти разговоры об ужасах были перед началом этого приключения, а не по завершении его.       – Не, не, Селестина может казаться нам наивной, но если она ему доверяет и хочет приобрести в союзники – наверное, оно того стоит.       Лучше думать так, да. Нормал верит в способности телепата почти религиозно, и основания для этого есть. Но если б телепаты были действительно таковы, как представляют о них некоторые нормалы, не было б никакого Ледяного города, не было б никакого Пси-Корпуса, телепаты, совсем как в кошмарах параноиков из 22 века, были б правящей кастой на Земле, да, наверное, и не только там.       – Неловко будет, если он уже положил на неё глаз, и тут выяснится, что она просто хочет его завербовать. Хотя, особой проблемы тут нет. Мужчина ради благосклонности женщины готов на многое.       – А он может предполагать с её стороны ответный интерес? Я имею в виду, мне сложно понять, как женщины вашего мира относятся к… таким, как Фальн. То, что в вашей культуре презирается бедность, неуспешность – это понятно, с этой точки зрения, разумеется, благоразумная центаврианская девушка не могла б рассматривать нищего островитянина как достойную партию. Если только она и сама не того же самого круга. Но ведь Селестина, по легенде, не слишком высокородна, ваше семейство лишь немного богаче моего семейства, и к тому же она ясно дала понять, что презрела меркантильные соображения ваших родителей. Однако тот образ жизни, который ведёт Фальн, разве он не должен, предполагается… о, стоит ли об этом говорить вновь.       – И верёвок, и мела у нас ещё до чёрта, так что говорить ближайший час о чём-то всё-таки надо.       Дэвид вздохнул и остановился, чтобы нанести на карту очередной короткий туннель, закончившийся тупиком.       – У многих рас принято утверждать, что сексуальная сфера – это глубоко интимно, что это личное дело двоих, и при этом, однако же, они утверждают, что вопросы взаимоотношений полов – важная часть их культуры. Правда, очень сложно понять, как, каким образом эта важность соблюдается, если сексуальные темы считаются постыдными, об этом боятся говорить… У нас, вы немного уже знаете, не так. Мы, минбарцы, относимся серьёзно к всему, что касается воспитания личности, и подготовить молодых людей к тому, чтоб научиться получать настоящее наслаждение от близости с избранным спутником жизни – это такой же важный долг, как научить их ремеслу, которым они будут служить обществу, научить нашей истории или молитвам. Секс – это вершина супружеской любви, здесь не может быть никакой грязи. Конечно, это не значит, что секса вне брака у нас не бывает, но всё же это не имеет таких… странных и даже отвратительных форм, как у… некоторых. И конечно, у нас есть разводы, но бывают они, это правда, редко, и повторные браки у нас есть, никто не запрещает вдове или вдовцу вступить в брак снова, только они этого сами, как правило, не хотят.       – Или этого не одобряют старейшины?       – Вовсе нет! То есть, тут нет, да и не может быть, единого подхода, ведь каждый случай индивидуален. Матери Шин Афал не запретили второй брак. А брату смотрителя Сонвелла запретили, потому что… Ну, неподобающе обсуждать других, тем более в их отсутствие. Хотя, да, верно, мы постоянно этим занимаемся и видимо, этого невозможно избежать. Как бы то ни было, любой брак старейшины могут не одобрить. В смысле, не любой, а… Если видят, что выбор этих двоих – ошибка. И не имеет значения, первый ли это союз в их жизни. Точнее, имеет, если в первом союзе они повели себя как-то не достохвально...       – Ну, хотя бы они не назначают браки сами, не выбирают для детей супругов, уже хоть такая полумера хороша. Поэтому вы верите, что это совсем другое, чем наш диктат родов, что союзы заключаются всё же по взаимной склонности, только старшие могут одобрить этот союз или не одобрить?       Дэвид снова вздохнул.       – Понимаю, это выглядит… чем-то подобным, но ведь наши старшие не действуют из корыстных интересов. Часто, когда ты молод, ты обманываешься привлекательной наружностью или тем, что человек сам о себе говорит, а более опытные, умудрённые жизнью, могут увидеть то, чего не видит ослеплённый влюблённостью. Их задача – направить и предостеречь от ошибок. Разве мало примеров браков, заключённых как будто по свободному выбору, по любви, и по итогам не сложившихся? У землян, например, это не редкость. И здесь, на Центавре, мы тоже слышали немало таких примеров.       – Но ведь ты говорил, брак твоих родителей сперва не хотели разрешать.       Быть может, не стоило упоминать об этом при Милиасе? Впрочем, откуда уверенность, что он не узнал бы каким-то иным путём? Предметом повсеместного обсуждения этот брак не является, по крайней мере, теперь, по прошествии стольких-то лет. И широкие народные массы должны быть удовлетворены тем объяснением, которое им дали – следование древним традициям заключения мирного договора, ну а удовлетворены ли они на самом деле… как можно знать. Непочтительное обсуждение вождей, разумеется, не одобряется, а искусством убеждения себя, что это вовсе не непочтительное обсуждение, владеет кто-то лучше, кто-то хуже. Государственной тайны из того факта, что инициатива этого союза исходила от Дэленн, а не старейшин, тоже вроде никто не делал.       – Но ведь разрешили. Конечно, то, что непривычно, что выглядит странным капризом, сперва вызывает отторжение… Но смысл был, и все признали это. И я не утверждаю, что наша система идеальна. Но это пока что лучшее, что я знаю.       – Всяк кулик, говорят, своё болото хвалит. Впрочем, мне минбарскую систему как-то не за что осудить… Мало что выглядит дичью в сравнении с нашими традициями, которым я уж точно не защитник – многие из них откровенно пережили своё время и поддерживаются искусственно.       Дэвид почесал лоб – вспотевшая кожа зудела тихо, противно и всё сильнее – и сбил платок. Пришлось остановиться, чтоб поправить его – с неоценимой помощью Милиаса, самому без зеркала сложно понять, не торчит ли из-за бахромчатого края височная часть гребня.       – Естественно, когда знакомишься с другими расами, видишь их обычаи, которые бывают очень отличны от наших, приходится себе это как-то объяснять. Нельзя просто сказать себе, что все живут плохо, кроме нас. Слыша, что в других культурах не считают столь важным ориентировать молодых людей на то, чтоб найти себе одного, но самого лучшего, подходящего спутника, а вполне допускают, что сначала можно быть с одним, потом с другим, и даже не оформлять отношения, а заводить или прекращать их в любой момент, я подумал, что есть такие цветы, у которых на стебле один цветок, и очень яркий, а есть такие, где много цветов помельче, и возможно, они не так красивы. Но разве они хуже, разве нельзя их любить и ценить, разве они тоже зачем-то не нужны? Возможно, не каждый может найти в жизни настоящую большую любовь, не каждому она и нужна, его устроит и несколько небольших, как устроит несколько мелких, но по-своему очаровательных цветов. Мы, конечно, осудили бы такое распыление, мы сказали бы, что нет настоящего счастья в соединении, к которому не идёшь как…       – К желанному призу, выигранному во множестве сражений, сказали бы у нас. Ну, ваши бесчисленные обряды и испытания тоже сродни. И я верю, что они хороший предохранитель от разводов – не дай бог же проходить всё это вновь.       – О да, Диус сказал то же самое. На словах, правда, многие культуры осуждают непрочные и тем более мимолётные, несерьёзные отношения, но осуждая, на мой взгляд, маловато делают, чтоб не было так. Много ли можно сделать запретами? Только подтолкнуть к их нарушению. Тогда, когда в Ледяном городе я видел… как несколько людей поддались моментально вспыхнувшему желанию, мне было, это правда, очень не по себе. Я знаю, что осуждение чаще всего растёт из непонимания, и мне важно было это понять. И моя мысль о цветах показалась мне ответом. И мне дали и ещё один ответ – о том, что у телепатов многое иначе, чем у нормалов, тем более у телепатов, связанных общей историей в одну семью. Мне кажется странным эротизм там, где речь о родственной или дружеской симпатии, но, вероятно, потому, что наша культура вообще допускает эротизм только в высшей степени близости, которая есть между супругами. Селестина пыталась мне объяснить это явление, с отсылками к некоторым моментам земной культуры, о которых я слышал и раньше, и тоже пытался осмыслить и понять. В принципе, ей понравился этот образ с цветами – то, сказала она, что у вас сконцентрировано на одном, либо не изливается вообще ни на кого, если человек так и не нашёл себе пару, у нас может быть разделено между несколькими, как делится последний кусок хлеба или одно спальное место, но это общее, грубое определение. Это действительно часть их традиции, рождённая самой их жизнью – когда другой человек рядом с тобой это почти то же, что ты сам, и касаться его тела с любовью – это так же естественно, как коснуться собственного. Они не просто живут рядом все эти годы – они слышат мысли, видят душу друг друга, видят всё множество причин для любви к каждому, кто рядом, и тело становится выражением этой любви, потому что если она родилась уже в сердце – вполне естественно дать ей продолжение в действиях. Мне сложно понять, действительно ли во множестве связей они приближаются к тому идеалу, которого мы считаем должным достигать в супружестве… Всё-таки, в её понимании скорее секс – это не так серьёзно, как в нашем. Во всяком случае, мне так показалось. Но что по-настоящему не укладывалось у меня в голове, так это такой общественный институт, как продажа интимных услуг. У нас подобное невозможно в принципе, потому что ни один минбарец не воспринял бы это как услугу, которую можно купить, как продукты на рынке, как некий ресурс, который существует сам по себе…       – Просто не всем помогает медитация. Каюсь, я сам в этом делаю не слишком большие успехи.       Показалось, что за ближайшим корявым выростом на потолке, всё же не заслуживающим, пожалуй, звания сталактита, что-то мелькнуло, что-то подобное, быть может, летучей мыши, луч фонаря метнулся туда. Нет, ничего, просто игра теней. «Там никого, - подтвердил и Страж, - никого живого».       – Да, я и об этом уже слышал. Не то чтоб нам ничего не стоит обуздывать плотские желания… Но каждый из нас с детства знает, что плотское желание само по себе, не направленное на того, к кому влечёт душа, сердце – это не путь к счастью. Медитация это не то, чтоб заболтать и отвлечь голодного, это упорядочивание и прояснение мыслей, напоминание о действительно важном. В крайнем случае допускается самоудовлетворение, хотя не поощряется, конечно, как слабость… Но понятно, для того, кто изначально привык иначе воспринимать свои желания и способы их удовлетворения, это видится иначе. Заблуждаются они или нет – не нам решать, уж точно не мне. Однажды я читал об одном элементе земной культуры, касающемся… торговли интимными услугами. Меня удивляло, конечно, что в основном речь идёт о женщинах, это странно, ведь женщины тоже испытывают желание и могли бы быть покупателями соответствующих услуг от мужчин. Позже я узнал, почему так. Хорошо, что я узнавал об этом постепенно, и, наверное, хорошо, что до сих пор всего не знаю. Там речь шла о том, что для женщины, занимающейся подобного рода деятельностью, покупатель её услуг становится как бы временным мужем. Я постарался отрешиться от нашего традиционного восприятия, согласно которому это потворство заблуждению, слабости, распылению себя на ложные, поддельные удовольствия, и размышлял, как велик и труден подвиг таких людей. Это служение, какого не понять нам, но если земная культура допускает, что потребность в близости – столь же насущна, как потребность в пище, то оставить человека без удовлетворения то же, что оставить без пищи голодного…       – Ууу…       – Но да, позже я узнал и о… других сторонах и формах этого явления, не столь… чувственно-идиллических. Возможно, мне не стоило этого знать, моё отношение к землянам и так далеко от той терпимости и благожелательности, которую во мне хотели бы видеть.       – Могу сказать – хорошо, что у тебя есть волосы. Было, чему встать дыбом.       – О да, ты прав. И вот здесь мне даже не стыдно, потому что это не то же, что просто иные брачные и любовные обычаи и манеры. Насилие, унижение личности, работорговля, в какой бы форме она ни была – это то, чему нет и не может быть оправданий. Мне до сих пор сложно понять, как можно настроить себя так, чтоб отдавать случайному человеку то, что можно отдать только самому близкому, для чего близость, соединение жизней вообще является непременным условием… Но понять, как можно превращать дар свободной и любящей личности даже не в предмет мены, ресурс, к которому можно получить доступ без должного морального права, а в предмет стыда, устрашения, наказания – я не пойму никогда и понимать не собираюсь. Для меня это может быть только признаком крайней извращённости природы, низводящей разумное по своим задаткам существо на уровень ниже большинства зверей… Моё понимание иных культур никогда не будет полным.       – Ну, это и нормальные носители любой из этих культур не стремятся понимать, называют социальным злом и испытывают закономерное отвращение. Землянин Энтони хорошо сказал об этом, что есть культура мира, а есть его бескультурье, и это он тогда даже не о проституции говорил.       Редко и таинственно в стенах поблёскивало что-то, наверное, типа кварца – вот уж на изучение минералогии Центавра времени не было точно. Прожилки более светлого камня сплетались в рисунки неведомой карты или фантастические рожи, однообразие пути заставляло взгляд искать, чем отвлечься.       – Есть ещё такое представление, что оказавшиеся в таком положении не путём насилия, принуждения, сочувствия и защиты не заслуживают, дескать, они сами выбрали свою судьбу. Это возмутительно и мерзко. Игнорировать нужду и бесправие, которые толкают множество людей на путь насилия по отношению к себе или к другим, можно только намеренно. Таким же образом можно обвинить бедных в том, что они бедны, больных в том, что они больны…       – Это просто обычное трусливое самоуспокоение, самообман. Те, кто так говорит, просто хотят снять с себя вину за то, что не могут ничего изменить. Зачастую лишь сам оказавшись в трудном положении, человек понимает, что его благополучие до сих пор не было его заслугой, а только милостью судьбы.       – Но – до сих пор всё это касалось только женщин, и заставляло поражаться только, что можно так обращаться с женщиной и считать себя представителем разумного вида. Но подобное использование мужчин, мужчинами же, а не женщинами, непонятно совершенно. Если б речь шла о мирах, где какой-то дефицит женщин, но и у землян, и у центавриан мужчин и женщин рождается примерно одинаково.       Милиас рассмеялся.       – Я правда не знаю, как можно объяснить это тому, кто воспитывался в убеждении, что удовлетворение вообще достигается только связью с любимым. Это в целом такая большая тема, что… я даже не знаю, с чего начать. То ли с того, что вот если об удовольствии как таковом говорить, то его разными путями достичь можно, очень разными… Противоположный пол – это на самом деле только для размножения критично, а здесь же об этом речь не идёт. То ли о том, что вообще-то влечение и к своему полу возможно, это не всегда именно замена мужчиной женщины…       – Эх, правда, приборы бы нам всякие, насколько б лучше дело пошло! Определять толщину стен, например, пустоты… Что-то чем глубже, тем причудливее всё и извилистей. И сырости всё больше… Начинаю думать, что подземное озеро или река и правда где-то впереди есть.       – Сестра, поправь меня, если я не прав, но мне всё настойчивее кажется, что наше путешествие – не просто экстремальное развлечение, что у нашего пути есть цель, только я пока не могу понять, что вы ищете.       Селестина свернула карту и решительно двинулась в последний, самый широкий туннель.       – Я думала сейчас как раз об этом. О том, как рассказать тебе… Я хочу это сделать, ты вызываешь у меня доверие и симпатию, и мне хочется иметь такого союзника. Но я не знаю, хочешь ли ты этого на самом деле, и как спросить тебя так, чтоб ты смог принять решение… Потому что твоя жизнь после этого не будет прежней, и возможно, ты будешь жалеть и хотеть отмотать время назад, и чтобы я вообще не появлялась на твоём пути… А я не могу стереть тебе память, и даже не смогу дать тебе иного выбора, кроме как идти со мной, потому что если ты откажешься – с тем знанием, которое я тебе сообщу – кто сможет защитить тебя от очень вероятной опасности? Я не знаю, как спросить, не говоря. Как ты можешь решить, ещё не зная, о чём.       – Страшные вещи говоришь, сестра. Что настолько суровое может идти за такой молодой, такой простой и милой девушкой? Сказал бы я тебе, конечно, что ты напрасно так обо мне, но ты ведь снова мне скажешь, что я не знаю, на что соглашаюсь, и это будет правдой – не знаю… Но ты думала, во мне может быть настолько мало гордости, чтоб отказаться от предлагаемой тайны, или смалодушничать, узнав её? У меня нет семьи, рода, важного дела, ничего того, ради чего можно уйти от опасности и оставить ей тебя, твоего брата и бедную Налани. Поверь, я могу представить, на что может быть способен ваш род, раз уж они так поступили с Налани, да и вообще я тоже разное в жизни слышал… А кто не противостоит подлости – однажды сам станет её жертвой.       – Ох Фальн, не в этом дело. Не в Налани, роде и…       Селестина остановилась. Фальн, ещё не видя её лица, встревожился. И оказалось, не зря – Селестина покачнулась, схватившись за голову.       – Что-то не так, Фальн, что-то… - она панически заозиралась, луч фонаря ломано заметался по стенам, - бежим!       Убежать они не успели. Из черноты бокового туннеля вышли четверо.