Венок Альянса

      Селижани называют городом стекла. Город на берегу моря, чего уж тут в избытке – так это песка. Плавить из него стекло научились ещё тогда, когда большая часть других разрозненных центаврианских цивилизаций, пыхтя, переползала на бронзовые орудия и осваивала обжиг, есть мнение, что Селижани – один из самых древних городов на континенте, точный его возраст установить затруднительно, полноценных археологических раскопок толком не велось. В развалинах древних храмов, уже не отправляемых ныне культов, и царского дворца найдено немало вулканического стекла, по-видимому, за него спасибо ныне спящим вулканам островной гряды Кирити, эти фрагменты считаются самым древним стеклом на Центавре. Из тёмного, довольно грязного вулканического стекла и ныне выполнены полы в главном храме города – храме Могота, точнее, выполнены из него они были ещё при постройке, когда это был храм малоизвестного сейчас божества Утмаса, позже отождествлённого с Моготом, и позже пережили только несколько ремонтов-реставраций – всё-таки ноги бесчисленных туристов сотрут что угодно. Но у стен, где ноги ступали значительно реже, плиты были те же самые, 700-летние, отшлифованные почитателями Утмаса, погребенными потом в подземельях храма, где их бог сумеет уберечь их от ночных тварей, похищающих мёртвые тела, чтобы сдирать с них кожу и в этой коже, в чужой личине, приходить в дома живых.       В общем, из стекла здесь научились делать, кажется, всё, кроме еды. Огромные витрины торговых центров в современных кварталах поражали не меньше, чем искусные витражи в старых кварталах. В витринах ювелирных магазинов можно было увидеть стеклянные украшения столь искусной работы, что некоторые из них стоили много дороже, чем украшения из драгоценных металлов и камней. На тротуарах перекрещивались и дробились сотни радуг. В Парке Возрождения центральную аллею украшали фонари, выполненные полностью из стекла, причём литьё столбов, изображающих увитые вьюном деревца, заставляло грустнеть от зависти многих кузнецов. Через пруд был перекинут стеклянный мост, стоя на котором, можно было наблюдать, как прямо у тебя под ногами проплывают разноцветные шустрые рыбки. О стеклянной посуде и безделушках, соответственно, нечего и говорить. Селестина купила горсть разноцветных шариков, принялась жонглировать ими, вокруг моментально конденсировалась толпа зевак – шарики катались по её рукам как примагниченные или живые и дрессированные, обегая ладони и пальцы, ныряя в рукава и неожиданно выныривая оттуда, собираясь в браслеты на её запястьях и замирая на кончиках ногтей, иногда исчезая или меняя цвет. Дэвид уже знал, что часть из этого – попросту ментальная иллюзия, но всё равно смотрел потрясённо на это совершенно детское волшебство. Действительно, у неё очень ловкие руки и точные, выверенные движения – Селестина, смеясь, объяснила как-то, что в родном поселении занятий вообще не очень большое разнообразие, и развлекались в том числе так. Милиас проворно подставлял шляпу, за час они собрали достаточно, чтобы спокойно дождаться хотя бы завтрашнего дня – а раньше завтрашнего ожидаемый ими информатор сюда, увы, и не прибудет. Селестина, правда, забраковала идею искать дешёвую гостиницу.       – Наверное, это просто так кажется, что в этом городе не может быть ничего дешёвого, но ничего не могу поделать – очень уж он блистательно выглядит. Предлагаю пойти к морю. Если Милиас купит нам какой-нибудь еды, которая не будет слишком большим сюрпризом для нашего пищеварения, то мы прекрасно проведём там время. Песчаный пляж был поистине огромным, благодаря чему можно было расположиться обособленно, вдали от других компаний отдыхающих, которых, впрочем, сейчас здесь было немного. День уверенно клонился к вечеру, а вечером в центре какой-то кинопоказ, билеты, по крайней мере наиболее респектабельной частью общества, забронированы заранее, но подобрать наряды ведь тоже дело не пяти минут. Но за дальними камнями мелькали какие-то фигуры, и жизнерадостные вскрики и смех раздавались из павильона поодаль, выше по берегу – массажного салона. Массаж там делается, объяснил Милиас, некими специальными морскими тварями, которые там у себя на дне сидят, ухватившись за камень или коралл, вот так же хватаются за массажируемого и отрываются от него затем с ощутимым щипком.       – До чего ж хорошо, что на Центавре по преимуществу такой тёплый климат. Иначе б туго нам пришлось… Здесь ведь есть какие-нибудь кабинки для переодевания? Я намерена искупаться. Благо, купальник себе прибрала сразу, как чувствовала, что понадобится.       Милиас вздохнул – у него с собой купальника не было, не проявил он такую дальновидность. На Центавре, по понятным причинам, купальники существуют и у мужчин, и у женщин, нырять в море в рубашке считается неприличным. О купании для Дэвида не могло, увы, быть и речи – в платке ни одна нормальная женщина купаться не будет, снять его – тоже вариант так себе. Вспомнился берег реки в Эйякьяне, где представители рас, испытывающих с купанием определенные сложности, радовались счастью более везучих товарищей. Страж сползал к воде, повозился у берега, нерационально опасаясь, видимо, что его может отнести набегающей волной, потом зарылся в тёплый песок и прикрыл единственный глаз, заставляя Дэвида размышлять о возможностях его нервной системы воспринимать и обрабатывать такие не предопределённые для него ощущения. Он говорил, что дракхи не любят солнечный свет, предпочитая прятаться в тени, да и он сам не очень, а вот тепло любит. Разумные, на которых приходится паразитировать – они ведь такие горячие.       Селестина вернулась с найденной ракушкой, растянулась на песке, зачарованно любуясь ею.       – Какая яркая, гляньте. Наверняка, где-нибудь в другом месте её могут купить за большие деньги. А здесь они как камешки, ну или те же стекляшки, которыми я играла. Так часто бывает. А на Центавре вообще много яркого – яркие краски, яркие вкусы. Наши языки не могут распробовать прелесть большинства блюд, рот то огнём пылает, то слипается от сладости, а наши блюда для них, наверняка, страшно пресные.       – Это верно, - рассмеялся Милиас, - первые дни моей рейнджерской жизни были сущим адом.       – Только дни? Если б я привыкла к такому многообразию жирного, острого, сладкого и ещё чёрт знает какого, чему и названия нет, я б, наверное, к минбарской еде никогда не притерпелась. Вот это, на что я так ругалась в прошлый раз… У землян есть несколько видов перца, а у центавриан, видимо, в 70 раз больше и они все собрались в этом несчастном куске мяса…       – Мы можем готовить мясо и почти без специй, но…       Селестина тем временем расстелила цветастый платок, прижала по одному углу этой самой ракушкой – крупная, она и вес имела приличный, по другому – корзинкой с продуктами, ещё по двум – камнями. Ветер совсем слабый, но какой-то задиристый, то и дело норовит подхватить то край платка, то подол платья.       – О, это «почти», как отрадно оно звучит! А я после этого подумала – зачем на Минбаре существуют специи? Нет, вернее, почему они смеют так называться? Вот, ханаф-ши как готовится – рыбина разрезается на семь кусков, шесть из них готовятся только с одной, своей специей, и только седьмой с ними всеми, эти вкусы нужно потреблять последовательно, завершая вот этим седьмым, букетом, после того, как прочувствуешь каждый вкус отдельно… На Центавре такое извращение, наверное, просто невозможно. Милиас оторвался от медитативного пересыпания тёплого, музыкально шуршащего песочка.       – А вот и нет, есть у нас такие блюда. Ну, почти такие. Есть такой вид грибов, их можно готовить очень по-разному, правда, редко вместе берут более трёх видов блюд… А всё же, кажется, тебе нравится Центавр.       – Нравится, конечно. Это удивительная, сумасшедшая карусель… Да, в воспоминаниях взрослых я видела карусели. Центавриане умеют наслаждаться – и это не странно, это ваша природа. Вы способны не только воспринимать, но и действительно ценить по достоинству всё вот такое острое, пряное, терпкое, - она укусила вытащенный из корзины плод, - о боже, он забродил или он такой есть? Дэвиду, думаю, такое давать не стоит… И ваши способности в музыке, в живописи – вы действительно умеете создавать красоту, ценить красоту. Умеете устраивать праздники и безудержно веселиться.       – Большинство наших праздников большинству других рас кажутся вульгарными.       – Ну естественно, так же как и ваши блюда – слишком… Меня тоже всё это вводит в оторопь. Мы другие, не настолько… эмоциональные и чувственные. Это разница физиологии во многом. А как может физиология не влиять на культуру? Вот в том числе, что касается секса. У вас по шесть органов, и мужские органы имеют такую гибкость и подвижность, какой у нас не имеют конечности. Это ж какое разнообразие, какой простор для затей! Плюс к тому, у центаврианских женщин нет девственной плевы, это практически лишило вашу культуру такой существенной для землян вещи, как культ девственности. То есть, иногда и у вас, может показаться, ценится добрачное целомудрие, но больше номинально, это для пущей торжественности все эти брачные ночи, медовые месяцы и восторги от долгожданного воссоединения восхитительной пары, по факту же жених и невеста могут предаваться любовным утехам и до свадьбы, и не факт, что друг с другом. То есть, центаврианские женщины гораздо более раскованны, ввиду отсутствия этого страха оказаться не девственницей. Разве что, рождение внебрачных детей как-то не поощряется… Я ведь права?       Права, думал Дэвид, наблюдая, как Страж обвивает тонкими щупальцами гладкие камешки, отшлифованные водой стёкла и мелкие деревяшки – видимо, изучает. Так или иначе, за столько-то лет Диус рассказывал о многом… не о проституции, это верно, но об отношении к адюльтеру и добрачным связям – да.       – В целом да. Те или иные связи тогда недопустимы, когда могут стать причиной скандала, компроматом. Связи «достойных» подлежат обсуждению, но не осуждению. Когда высокородная дама, пусть и замужняя, становится любовницей министра – это совершенно естественно, нормально и правильно. Она приобретает себе привилегии, действует на благо своего рода, да и просто проводит время в обществе достойного. Неправильным будет тот, кто вслух возмутится, обратит на это внимание. Когда становится любовницей торговца или сапожника – вот это да, это аморально, это преступление – зачем же восхитительный дар своей красоты и обаяния тратить попусту. Хотя держать красивых рабов или пользоваться услугами представителей определённой профессии невозбранно обоим полам, а пока никто не видит – вообще не о чем говорить. А не видеть, чего не надо видеть, у нас умеют очень хорошо. И залог приемлемых семейных отношений зачастую в том и состоит, что супруги обустраивают каждый свою личную жизнь, не мешающую друг другу, а то и служащую к обоюдной пользе.       – Как же это всё интересно.       Дэвид бросил на спутницу недоуменный взгляд. Хотя да, наверное, в рассказах это может выглядеть интересным, как некая игра, подобная виртуальным городам в Эльхе… если не задумываться, что всё это живые люди.       В конце концов, искусство, даже если оно такое вот напыщенное и цензурируемое (это Диус сам сказал), так или иначе отражает реальность. Уж темам любви, семьи, брака в центаврианском искусстве уделено внимания немногим меньше, чем темам завоеваний и побед. Во всевозможных древних героических балладах личная жизнь героев по-своему завидна, даже если живут эти герои недолго – славные своей красотой принцессы влюблялись в славных своими подвигами князей столь же оперативно, что и они в них, перед свадьбой требовалось победить ещё какого-нибудь врага, раскрыть коварный замысел злокозненного соперника, но это ведь такие мелочи. Если уж случалось такое, что претендент на руку и сердце некой прекрасной девы погибал – в битве или из-за происков бесчисленных завистников, то и дева немедля лишала себя жизни над его хладным трупом, потому что зачем жить, если достойнейший из мужчин больше не ходит по этой земле. Иногда, правда, своей пламенной любовью и чистыми слезами дева отвоёвывала возлюбленного у смерти – кажется, как-то так было с Рутерианом… Про него слишком много мифов, чтоб собрать стройную и непротиворечивую биографию. Были и истории вроде баллады о Нантани и Элинуре – но в принципе, это тоже можно назвать примером взаимной любви, просто чувства рыцаря и гордой красавицы рассинхронизировались во времени. Были истории о неверных жёнах, участвующих в заговорах против своих мужей – однако взаимности находилось место и там, коварная жена действовала обычно в интересах любовника, а муж, недолго провдовствовав после того, как жена выпивала бокал с ядом, предназначенный для мужа, или иным образом становилась жертвой собственных интриг, женился на её младшей сестре, куда более добродетельной, чем старшая. Как бы то ни было, идея верной и достойной спутницы рядом с героем в древних балладах торжествовала почти всегда.       – Конечно, - продолжал Милиас, - у нас есть религиозные традиции или просто консервативные рода, в которых мораль блюдётся несколько строже, но всё равно это иначе, чем у землян. А доказать порочащую связь иногда стоит немалых трудов – например, жених отвергает невесту из-за того, что есть информация, что она вступала в связь с инопланетниками, для этого ему необходимы свидетели, фотографии, хотя бы что-то… Оскорблённый род, разумеется, ищет в ответ компромат на жениха, объявляет ему кровную вражду, рода, которые в глубокой дружбе или зависимости от оскорблённого рода, тоже отворачиваются от рода оскорбителя… Иногда это себе дороже, правда. Проще помалкивать, а если такой уж брезгливый – найти другую причину для отказа. Благовидную. Но, конечно, если род невесты не очень влиятелен – это может принести ему серьёзные проблемы, общественности любой повод сгодится. В общем, Центавр – это сложная и противоречивая система, для стороннего наблюдателя это, наверное, бесконечный абсурд. Ханжество и разврат, высокие чувства и низменные страсти, на словах одно, на деле другое, и редко что говорится напрямую, а не иносказаниями и намёками…       – Иногда кажется, что это тоже от нелюбви к скуке, - Селестина обсосала продолговатую косточку и воткнула в песок.       А в более поздних произведениях тема несчастной любви, отчётливо противопоставляющейся супружеству, развернулась уже широко. Благородные центавриане плакали над этими трагедиями – как не плакать? – но практику династических браков не прекращали. Впрочем, объяснял Диус, брак с нелюбимым не обязан непременно превращаться в нескончаемый ад. Его можно воспринимать как партнёрство по управлению семейными делами и производству и воспитанию потомства, чему не мешают любовные отношения с теми, кто действительно мил сердцу. Брак это брак, любовь это любовь, иногда эти понятия даже совпадают, но разве они непременно должны совпадать? Дэвид при этом внимательно смотрел в лицо Диуса – кажется, или он всё больше склоняется к тому, что должны совпадать? Он говорил, что мать присмотрела ему невесту, но о помолвке объявлено не было, потому что стороны ещё не утвердились в своём решении, и Диус был исключительно рад, что эта идея так и осталась идеей…       – Не могу понять, то ли тебе нравится Центавр, то ли ты от него в ужасе.       – А когда как. Но в любом случае это интереснейший опыт для нас всех.       – Но жить здесь, конечно, ты не хотела бы.       – А что, кто-то предлагает? Как-никак, за редкими исключениями – ну, вроде тех, в поезде – женщины у вас несамостоятельны, не работают, не служат, то есть, единственный путь для женщины – выйти замуж. А какой же нормальный центаврианин спутается с землянкой, тем более возьмёт замуж? Нет, может быть, и есть отдельные ценители… Тоже, кстати, одно из интересных противоречий вашего мира – с одной стороны, вы любите землян за то, что они так схожи с вами, с другой – брезгуете за то, чем вы различаетесь, хоть, может быть, и не говорите этого прямо…       – Ну, в прежние времена был бы ещё такой вариант, как поступить на службу к какому-нибудь роду. Ты ведь телепатка…       Селестина закусила губу.       – Хм, возможно, на какое-то время… это было бы интересно. Но мой дом на Минбаре. Я буду рада вернуться туда, вернуться в Ледяной город. Именно так я бы хотела – путешествовать, бывать в разных мирах, а потом возвращаться домой.       – Думаешь, не найдёшь ничего лучше, чем ледяная пустыня, с которой надо сражаться за выживание каждый день?       – А если эта борьба уже стала нашей сутью? Найти лучше-то не сложно… Центавр, например, лучше. Это ведь такое наслаждение – ходить вот так, без верхней одежды, с непокрытой головой, тем более – купаться… Я, думаю, буду купаться при малейшей возможности. Но я люблю наш дом, хоть это и кажется, наверное, странным. Там моя почва. Наверное, я не должна чувствовать на неё полное право, мы пришельцы, которых пустили из милости, и так же легко могут в этой милости отказать – но ведь мир, в котором родились мои родители, в котором родились и умерли миллионы их предков, пропитанный их священным правом – отверг их, вынудил искать другую родину. Выходит, так бывает, что у кого-то нет настоящей, несомненной родины, которой не мог бы отнять никто и никогда? Во всяком случае, я родилась и выросла на Минбаре, я имею минбарское гражданство, это единственное моё гражданство, хотя прочерк в графе «каста» это нонсенс для Минбара, при том наши документы не дублируются в земных базах, то есть, мы получаемся такими особыми людьми, которые вроде как минбарские, хотя не минбарцы…       – Получается, вы дети Валена, - улыбнулся Милиас, - минбарцы, рождённые не от минбарки и минбарца.       – Вот кое-кто, между прочим, сейчас богохульствует.       Солнце всё больше клонилось к горизонту. Селестина искупалась ещё раз, после чего переоделась снова в платье, но уходить с берега не хотелось никому. Это был, конечно, не первый закат, наблюдаемый ими на Центавре, но настолько потрясающих великолепием ещё не было. Селижани никто и никогда не пытался назвать символом Центавра, неким образцом его духа и гордости, несмотря на всё то оригинальное, что в нём было. Ну, ведь ни один император или кто-то из его жён не происходил отсюда, вот Селижани и оставался незаметной провинцией, как не особо любимое ожерелье, пусть и с настоящим алмазом, вечно лежащее в шкатулке. Но всё же он был очень центаврианским, и сама природа способствовала его блеску и гордости. Это великолепное, кажущееся бескрайним море, отделённое от океана лишь двумя узкими заострёнными косами, да вдали – едва угадывающейся в лёгкой дымке цепью островов с потухшими вулканами, сейчас они обозначились резче, вечерней синевой в лучах заката. Эта буйная зелень склонов, из которой, кажется, сами проросли широкие каменные ступени с перилами, украшенными головами сказочных существ, небольшие беседки, из которых доносились смех и пение. Здесь очень много цветов, причём не только культурных-клумбовых, но и дикорастущих, а ведь сейчас ещё не разгар цветения. Ну и фруктовые деревья… Правда, в самом городе их немного, преимущественно в парках и по набережной, и они, так сказать, «для бедноты» - плоды на них зреют медленно и вообще мелкие, не очень вкусные, но шикарные фруктовые сады за городом, по берегам пресноводных речек, обеспечивают своим урожаем и местных жителей, и соседние регионы. Ещё одной туристической жемчужиной является дом отдыха у пресноводного озера к югу отсюда – туда приезжают послушать уникальных певчих птиц, почти не встречающихся больше нигде на Центавре. Поймать этих птиц почти невозможно, кажется, такое бывало только дважды в жизни – то есть, по легенде, одна из них села на руку супруге короля Радимера, и до самой смерти прекрасной и добродетельной королевы прожила в её покоях, после чего вылетела в окно и никогда не возвращалась, но это, скорее всего, только легенда, как и сам король Радимер и королева Исиль, никаких подтверждений их существованию историки, как ни старались, не обнаружили, так что достоверных случая только два – пару таких птиц поднесли в подарок первому императору всея Центавра, эти птицы изображены на множестве полотен, более того, от них остались даже могилы – после их смерти император, в глубокой скорби, велел похоронить их с почестями в императорской усыпальнице, и одну такую птицу купил у бродячего торговца принц Киар, будущий король Южного Царства, что тоже запечатлено на множестве картин. Ещё в прежние столетия в этих краях была замечательная охота, но теперь дичь измельчала или переселилась в более труднодоступные места в горы, так что с королевскими развлечениями теперь туго.       Одни отдыхающие покидали пляж, другие напротив, приходили – вот поодаль опустилось на песок четверо с корзинами, расстелили широкое яркое покрывало, их смех и шуточные перепалки были хорошо слышны отсюда.       – Это… они?       Было ещё совсем не темно, и разглядеть можно было и яркие элегантные наряды – не костюмы и не платья в полной мере, нечто комбинированное, и гроздья серёжек в ушах.       – Да, это велида.       – А они выглядят стильнее, чем большинство «добропорядочных» центавриан. Я хочу познакомиться с ними!       И не дожидаясь какого-либо ответа, Селестина сорвалась с места и направилась к маленькой группе отдыхающих.       – Она как ребёнок, - улыбнулся Дэвид, - так всему восторгается, всё стремится узнать и понять…       – Это правда. Хотя всё же как-то некрасиво нам говорить так о нашей сверстнице, а?       – Тоже верно. Правильнее было б сказать, это просто было неожиданным для нас, и очень приятным, что она, такая холодная и замкнутая сперва, оказалась на деле совсем другой – живой, общительной, задорной. Хотя и от них всех, если узнать их поближе, можно ожидать… Она ведь сама много раз сказала, что эта замкнутая жизнь там делает очень жадным до всего нового…       Милиас с минуту наблюдал, как Дэвид старательно собирает кожурки и листики в одну крупную скорлупку, от ореха галаччи.       – Тебе, кажется, не нравится, что она пошла к ним. Ты явно очень взволнован.       – Нет, я не поэтому. Мне просто неловко, что…       – Что у нас оказались такие соседи?       Дэвид отставил в сторону скорлупку с мусором и стиснул руки на коленях.       – О нет, нет! Только не говори о том, чтоб куда-то перейти, и не только потому, что Селестина ведь там. Я не знаю точно, как предписывает поступать ваша культура, но если вам всё равно, то я бы предпочёл остаться, наша культура не позволяет выказывать явное презрение тем, чья судьба отлична от нашей.       – Всё-таки всё ещё недостаточно мы знаем о культуре друг друга.       – Для нашей это – белое пятно. У нас нет проституции, нет нищих, и преступность у нас – большая редкость. Но минбарец, в особенности жреческой касты, не вправе отворачиваться от отверженного, выражать презрение чужим обычаям, демонстрировать превосходство…       Милиас сделал виноватое лицо.       – Прости за такую реакцию. Теперь-то я рейнджер, я больше знаю. Хотя анлашок теперь – более мультирасовый конструкт, чем именно минбарский. А на Центавре всегда считалось, что именно в снобизме и непоколебимом чувстве превосходства минбарцев никто не опередит. Ну разве что, ворлонцы.       Дэвид отвернулся. Милиас не телепат, но кое-что прочесть и на физиономии не сложно. Вроде того, что действительно, не могли ж вы эталоном снобов и гордецов признавать себя самих. Или вроде того, что после недавней впечатляющей поездки шарахаться от соседей на пляже… даже какое-то обидное предположение. Эти ярко разодетые и весело смеющиеся представители центаврианских низов по крайней мере не беспокоили их никак, это Селестина пошла беспокоить их. Но теперь, по прошествии времени и после чудесного вечера у моря, Дэвид не мог бы сказать, что испытывает какой-либо негатив к тому бродяге из поезда. Несомненно, он вёл себя так не со зла, без желания обидеть, просто именно такое поведение для него привычно и естественно, такому его научили. Это сложно понять тому, кто воспитывался иначе, но это можно просто запомнить, уяснить себе – как, например, в виртуальных тренировках в Эльхе учились внимательно смотреть за кошельком и считать сдачу на рынке. Культурой в данном месте допускается обманывать и воровать, в какой-то мере считается даже доблестью, и культурой допускается бесцеремонное навязывание себя соседкам по поезду. Не все явления в многообразной вселенной мы понимаем, однако признавать их существование приходится.       – Со стороны, наверное, это выглядело так. Ну и, конечно, имеет значение, о какой касте и даже о каком клане говорить. Но превосходство минбарцев не строится на внешних понятиях порока и добродетели, как у… некоторых других рас. Не говоря о том, что многое в наших понятиях чести и достоинства неизбежно претерпело изменение после знакомства с другими расами, к которым мы не можем применять те же мерила, что к себе. Иными словами, я хотел бы, не пытаясь навязать вам, как вам думать и поступать, оставить за собой право думать и поступать, как считаю правильным я, даже будучи гостем в вашем мире.       – Ты говоришь о невозможных вещах, и мне кажется, ты уже сам начинаешь это понимать. Вот если б, к примеру, наша культура предписывала убивать таких людей – разве ты присоединился бы ко мне в этом, или хотя бы остался безучастным наблюдателем? Разве не обратился бы к этому архаичному, как ты представляешь, пониманию минбарского характера, утверждению своих моральных представлений более высокими и правильными, чем чьи-либо иные?       Дэвид молчал, легонько поглаживая копошащегося в песке Стража.       – Это же одна из главных проблем во взаимоотношениях разных культур – принять чужие понятия о добре и зле, если они кардинальным образом отличаются от твоих собственных, невозможно. И это логично, разве можно представить два добра, два зла, две истины, и даже более? Некоторые говорят – да, свои убеждения полезно подвергать сомнениям, не закостеневать, не становиться догматиками или фанатиками, но это позволительно в чём-то не очень важном, потому что – стоит ли вообще заикаться о каких-то убеждениях, если допускаешь, что они могут быть и ложными? И потому что – так можно договориться и до того, что у дракхов тоже есть какая-то своя правда, что их принципы тоже заслуживают уважения… Здесь же могу тебя успокоить – всё довольно просто. Хотя для вас будет сложно. Центаврианам не предписано шарахаться от велида как от чумных. Конечно, о них допустимо отзываться с пренебрежением и даже презрением, как, впрочем, и о многих, кому не привелось стать предметом всеобщей зависти, но – никогда им в лицо или в их присутствии. Публичное оскорбление велида или проституток вообще – очень дурной тон. Для центаврианина естественно ценить то, что доставляет ему удовольствие – хорошее вино, дорогие вещи, красивых женщин. А секс у нас, как правильно заметила Селестина, не является преступлением, никакой. Поэтому презрение может быть к проститутке ввиду бедности, незнатности, зависимого положения – так же, как вообще к рабам, слугам, беднякам, но никак не по роду её занятий.       – Понятно. Критикуется неуспешность, а не… моральный облик.       – Именно.       Дэвид оглянулся, нашёл глазами Селестину. Она уже втянулась с новыми знакомыми в какую-то карточную игру, над полупустым пляжем разносились их весёлые голоса и смех. Темнело, многие компании разводили костры – не то чтоб для обогрева, ночь не ожидалась холодной, скорее как источник света и живой, романтической атмосферы, а у кого ничего не было для этого предусмотрено – покидали берег или перемещались в беседки. Развели костёр и в необычной маленькой компании неподалёку. Интересно, что карточные игры возникли у многих рас совершенно независимо друг от друга. Хотя, что же в этом странного? Правила и внешний вид карт могут, конечно, сильно различаться, иногда это не карты, а небольшие дощечки или медные пластинки, иногда кусочки бересты или выделанной и раскрашенной кожи. Диус много рассказывал о популярных на Центавре играх, некоторые из них были беззастенчиво позаимствованы у землян, а одна даже у нарнов. По доносящимся возгласам можно было даже примерно понять ход игры: вроде, играют за интерес, но даже если на деньги, за Селестину можно было быть спокойным – в Ледяном городе это ходовое развлечение наряду с рукоделием и жонглированием, наиболее одарённые с юных лет способны состязаться с бывалыми картёжниками. Сколько талантов пропадает под толщей льда, смеялся Диус.       – Брат, сестра! - донеслось от костра, - зачем вы зябнете там одни? Присоединяйтесь к нам, места много, фруктов много!       Велида в большинстве своём – очень дружелюбные и открытые создания, говорила потом Селестина. Они из тех, кто, хоть и видели много всякого разного, предпочитают жить легко и весело, свободное время отдают развлечениям, любят новые знакомства, легко ввязываются в авантюры. Обращения «брат» и «сестра» - нормальны у велида не только друг к другу.       – Садись, брат, налей сестре вина. Вам ли сейчас быть в тишине и печали? Печали и так много. Надо веселиться, от весёлого отходит смерть.       «Господи, знать бы, что она им наговорила…» - заметалась в голове у Дэвида паническая мысль. Они кратко условились, что по следующей легенде уже Селестина будет сестрой Милиаса, ну или оба будут сёстрами, но подробностей пока не проговаривали. А ведь если новые знакомые расспрашивали её об оставленных невдалеке спутниках, что-то она должна была отвечать…       – Бедняжке Налани нельзя алкоголь, - вздохнула Селестина, - как и много что ещё. Да, всё после этого…       У самой «походный бокал» – пустая ореховая скорлупка – был в руках уже давно.       – Ох, как жалко, как жалко, - завздыхали велида, - как несправедливо, что с хорошими людьми происходит что-то настолько ужасное!       Дэвид, насколько возможно ненавязчиво, разглядывал необычную компанию. Издали они казались чем-то цельным, монолитным, вблизи же оказалось, что они совершенно разные. Старшему было, вероятно, лет 50, мягкие черты его круглого добродушного лица с равным успехом могли бы принадлежать и мужчине, и женщине. Похоже, он, единственный из всех, был русоволос, его брови были светлее, чем у его друзей, да и на бритом черепе не было такой лёгкой синевы, как у его приятелей-брюнетов. Младшему можно было дать немногим больше 20, он был самый высокий и статный и на нём было меньше всего косметики, так как его внешность и без того была достаточно яркой – чёрные глаза, чёрные брови, бронзовая кожа. Центавриане – одна из немногих рас, чья кожа воспринимает ультрафиолет схоже с землянами, но их загар несколько отличается по виду, а в данном случае это не загар, а природный цвет. Двое других были примерно тридцатилетнего возраста, тоже брюнеты, но у одного голубые глаза, у другого – кажется, серые, голубоглазый был ширококостный и с грубоватыми чертами лица, но самый приветливый и смешливый, бритую голову сероглазого украшала замысловатая татуировка в виде цветка.       – Ну, откуда вам знать, что мы хорошие люди? - улыбнулся Милиас.       «Всё-таки, что же ужасное со мной произошло, узнать бы это поскорее…»       – Конечно, хорошие! Сестра ваша Мефала рассказала о вас. Ужасно то, что с вами произошло! Надеемся, наш город подарит вам достаточно приятных минут.       – Уже подарил, - решил подать голос Дэвид, - это прекрасное море! На него, кажется, можно смотреть часами!       – Да нет, часами надоест, - рассмеялся самый молодой, - хотя мы часто тут бываем, одно из наших любимых мест. Можем вам и другие показать, да и вообще всё самое интересное, мы все местные.       У них действительно интересные костюмы – кажется, комбинезоны с очень сильно расклешёнными штанинами, так что напоминает пышные юбки. А верх разный – у одного с глухим и широким запахом, на крупных пуговицах, выглядящих почти как броши, у другого с глубоким вырезом и фальшивой шнуровкой – неприметные пуговицы скромно поблёскивали рядом, у третьего с таким широким отложным воротником, что он полностью укрывает плечи. И у всех на руках позвякивают браслеты, поблёскивают кольца.       – Мы думали о поездке на острова…       – На эти? - махнул рукой младший, - нечего делать там. Издали красиво, а вблизи смотреть не на что. Гнилые лачуги, корявые кусты, да солёный песок. Гиблая дыра, молодёжь оттуда бежит, как только возможность есть. Я сам оттуда, ну и совершенно меня на историческую родину не тянет. Не такой дом, чтоб гостей в нём принимать. Видишь эти вот парчили? Месяц пройдёт – будет вся земля под ними усыпана опавшими плодами, их дворники сметают, потом приходят крестьяне оттуда, забирают на корм козам. Их не ест никто почти – балованный народ, сортовые подавай, эти тут затем, что цветут красиво. Дети только едят, но больше друг в друга кидаются. А я, помнится, как увидел… Да несколько дней жрал их, не переставая, такая вкуснота. У нас там не растут. Солёно слишком. Здесь ручьёв пресных видимо-невидимо, а на нас вот не осталось. Чем там угощать тебя, сестра? Рыбой разве – так и рыба здесь повкуснее есть. Или нищету нашу тебе показывать? Так и нищету, если очень уж надо, можно посмотреть и здесь.       – Да уж, - хихикнул старший, - не задалось у вас там с туризмом, что и говорить, не задалось.       – Да с жизнью у нас там не задалось. Жизни там сроду не было, выживание только. Почвы плодородной мало, просоленная вся. Рыболовство – вид самоубийства, там берега знаете, какие? У нас два причала нормальных, которые не наши, конечно, а хозяев с материка, ну там, правда, рыбы нет, а в остальных местах камни, как зубья, и в основном под водой. Месяца не проходило, чтоб кто-то не утоп. Лодки у всех мелкие, но на большой там и не развернёшься… Скотины сейчас мало стало, её к горам пастись гонять приходится, там хоть что-то растёт. Но дома там не поставишь, раньше жили, но чем дальше тем больше – обвалы, оползни, разрушаются горы наши. После стеклодобычи это. А скупают всё за бесценок, живых денег вообще мало. Ни лечиться, ни учиться негде, жизнь веками не менялась особо. Слышал вот я, конечно, будто бы когда куда-то люди с большой земли приходят – цивилизация там начинается, развитие какое-то, товары там, образование, культура… У нас – ничерта подобного. Что изменилось с их приходом? Что узнали мы, как там за морем по-другому живут, но тоже, в общем-то, большинство-то незавидно? Ну, добывали этот камень вулканический, это вроде как хорошо было, была работа, на которой, правда, дохли, как мухи, потому что работа тяжёлая, но это ерунда, у нас всегда дохли, не в море потонешь – так зверь задерёт, своей смертью точно не умрёшь. Потом выработали весь камень, что-то там-сям обвалилось, шахты закрыли. Порты, которые под это дело отобрали, не вернули, правда. Придумали было вроде туристической базы сделать, вроде как воздух у нас какой-то целебный, но не заладилось – из-за оползней тех же. Только пастбищ столько перепортили… Так что к нам уже лет сто никто не ездит, кроме как вот в войну, понятно… В общем, да, полюбоваться разве что на природу нашу, посмотреть, как люди живут старинным укладом – и всю жизнь потом радоваться, что не так живёшь. Но это лучше на соседний, Сюмун, там туристы шастают, там пляжи, домики в горах…       Селестина и Милиас переглядывались, Дэвид перехватывал их взгляды, пытаясь понять, о чём они думают – верно, очень хотелось обсудить мрачное описание велида, означало ли оно, что острова настолько заброшены, что и бомб там быть не может? Да, добыча вулканического стекла прекращена уже лет тысячу как, не меньше, наверняка обвалилось всё… Сколько ж в истории других миров таких примеров, когда хищной, бездумной эксплуатацией уничтожали, разоряли чей-то дом. Верно, правду говорят, что центавриане потому заняли такое положение в космосе, так много заимели колоний, что в собственном мире разграбили и истощили всё, что могли. Теперь так же истощают колонии, чтобы метрополия могла жить беспечально. Не вся, конечно… И схожим путём шли в космос земляне. Неоспоримо, повезло минбарцам в том, что их природа всегда была к ним намного более сурова. Научила уважать её, быть рациональными. Всё же – возможно ли, что бомба спрятана на одном из островов?       – Да, война, будь она неладна, многое порушила…       – Ну, там-то и до войны… Остров – это страшно, вообще. Пока ты маленький – тебе ещё кажется, что он огромный, целый мир. А становишься старше – и понимаешь, что это чулан, в котором тебя заперли. Кругом вода, да не просто вода – по ней не уплывёшь, ну, не на наших лодках. А вообще чтоб уплыть – нужны деньги. А островные деньги на материке – это не деньги совсем. Там дом продашь – здесь на это костюм только купишь. Ну, а война – это понятно, скотину им давай, рыбу лови давай, мужчин, кроме совсем уж немощных, давай. Отец без руки вернулся – понятно, какой после этого работник. Да даже компенсацию выдали – мы на эту компенсацию сестру замуж отдали, платье ей пошили и глотти купили, наших-то всех подчистую выгребли. А отдавать невесту с пустыми руками у нас не принято… А у кого и вообще не вернулись. Там-то компенсация, конечно, побольше, да вот не дошла она что-то до острова.       Да уж, не говорить же, что хотел бы посмотреть на глотти, такого не поймут. Глотти – центаврианский мелкий молочный скот, от земных коз и минбарских беба отличаются отсутствием рогов – в качестве природного оружия у них, кроме крепких копыт, крупные наросты над носом, проткнуть ими, может, и не всегда получится, а вот ударить как следует – вполне. И куда меньшей удойностью. Так что земных коз центавриане ввезли с великим удовольствием, и вскоре они заместили глотти везде, кроме, пожалуй, таких вот гиблых островов.       – Зато герои, - невесело усмехнулся себе под нос Милиас.       Островитянин с громким треском разломил крупный продолговатый плод – сразу наружу вырвался потрясающий аромат, напоминающий земные цитрусы, только с примесью чего-то очень тёплого и сладкого.       – Ну куда там. Я тогда ещё в штаны гадил, тоже думал сперва, что отец на войне был, с нарнами дрался. Мы никто тех нарнов даже на картинках не видели, телевизор на острове один всего… А он потом сказал, что руку ему в машину затянуло. Какую такую машину – не знаю. Кто ж неотёсанных островитян на войну-то? Даже и в пехоту, а то ещё скажи – в истребитель. Было б время их учить всему, когда они и грамотны-то не все… На войну городских, а вот на их место – со всяких окраин сброд. Они, конечно, и там ничего не соображали, вот и гибли, и увечились массово. Мы ж там по скотине – умеем, рыбу ловить, сети и лодки мастерить – умеем, птицу добывать, яйцо птичье… А техника всякая – не. У нас и ружья-то пороховые были, не стреляли, правда, половина – старые, чинить замучаешься. Да и пороху мало, раньше у нас делали, потом перестали…       Селестина, уже принявшая с благодарностью дольку тёмно-красной мякоти, до рта её не донесла.       – Охотничьи ружья? Разве здесь ещё охотятся?       – Теперь уже почти нет. Так, зверей от стад отгонять… Пасти-то гоняли к горам, а с гор гости зубастые спускались. А нам эти глотти таких нервов и крови стоили, что за них и голыми руками порешил бы, не то что из ружья. Ну, после войны толком некого стало охранять, кого не забрали, тех сами подъели – куда деваться было. Рыбачить женщины выходили, много-то не наловишь – там силища нужна, корху-то даже одну вытащить попробуй, а если сеть? А больше троих в лодке – перевернётся лодка, вот просто не гадай. Сестра моя вторая так погибла… Дети ходили яйца собирать – тут везде по берегам тевиги яйца откладывают – ну, не тут, понятно, тут людно слишком, а вот там, дальше – можно уже найти… Раньше больше было, конечно. «Завтрак бедняка», так и называют. Главное только, чтоб ни одной тевиги на берегу не было, иначе беги так быстро, как только можешь. Так что продукт хоть и даровой, но не совсем лёгкий. Но тем и выживали, а иначе б не знаю, как. У многих семей лодки поразбивались, у кого и сеть корхи порвали или утопили, новые сделать время нужно, да и сеть ладно, а лодки сроду не женским делом были. А рыбу сдать надо – столько-то вынь да положь, не дай бог меньше. Города кормить, пока доблестные воины воюют… Вот так смешно - воевали вроде с нарнами, а разрушения нам свои же принесли.       Дэвид слушал, пытаясь представить себе всё это – выходило плохо. Всё то, что читал он по истории других миров, обычно долго укладывалось в голове, немного помогали видеохроники, но они же не всегда есть. Миры неохотно делятся неприглядными страницами своей истории, парад – пожалуйста, торжественное погребение павших – тоже ладно, ну, разорение, принесённое враждующей стороной, тоже покажут. А несправедливость по отношению к собственному народу – не то, чем можно похвастаться. Цинично заставлять бедняков работать на войну, ещё циничнее убеждать, что эта война им зачем-то нужна.       – Ну да, у нас-то тут хоть сытнее было, - кивнул старший, - работа была…       – Так то брат мой в город и подался, ещё в войну. Он тоже мальчишка тогда был, но способный, пристроился. Пересказывал потом, как удивлялся, что война ведь, а стекляшки эти выпускают, нужны кому-то… Потом уже, как подрос, меня к нему отправили – хоть дома работники и нужны, а заработок дело выгодное, что-то удавалось и домой присылать. Девчонок отправлять дело всё равно дохлое – девчонок тут и своих девать некуда, а островитянок ни в один дом прислугой не возьмут, быт-то наш скромный, а по-здешнему – свинский, тут мы ни прибрать, ни приготовить, дольше учить будешь.       Дэвиду сразу вспомнился рассказ Винтари о своей матери, не решавшейся доверить нарнам никакую работу. Выходит, такое отношение у центавриан и к своим согражданам бывает…       – Удавалось, правда, первые годы, а к тому времени нормальные работники вернулись, брата в зарплате урезали, так ещё меня ему не хватало. Ну, я учился маленько, и в квартире их общей прибирался, ужины готовил – их там когда семь, когда десять человек жило. Там один из его соседей меня на личные услуги и уговорил, тоже какой-никакой, а приработок был.       – А где сейчас ваш брат?       – Как где? Домой вернулся. Отец когда помер, вот в наследство вступать поехал. А на меня, сказал, там не рассчитано уже, только хозяйство какое-то снова появилось, и теперь надвое делить? Наследство-то между сыновьями делится, закон. Так что много сыновей это не всегда хорошо, только если скота много и есть на что дом новый построить.       Об этом Дэвид немного слышал от Винтари – в некоторых местностях, где сильны ещё были традиции прошлых веков, раздел имущества после смерти главы семейства происходил «сейчас или никогда», причём неженатые сыновья получали равные доли, а у женатых их доли увеличивались в соответствии с количеством жён и детей, естественно, за счёт неженатых. Если же неженатые отказывались забирать свою мизерную долю и уходить куда глаза глядят, то следующий раздел мог состояться только после смерти нового главы семейства, и остающиеся в родительском доме должны были в самое ближайшее время жениться, в противном случае считалось, они будут покушаться на жён братьев. И они, и жёны практически становились рабами старших братьев, жили в куда более стеснённых условиях, чем «главная семья». По сути, у младших сыновей в больших семьях участь чаще всего была незавидна – сперва они были в положении рабов у родителей, а потом у них был выбор оставаться рабами братьев или стать бродягами, работающими там-сям, чтоб сколотить себе однажды на собственное хозяйство. Нередко семьи и попросту продавали младших в рабство – иногда это было выгоднее, чем дополнительные рабочие руки в семье. Дочери доли в наследстве как таковой не имели, но им обязательно должно быть обеспечено то, что они принесут при свадьбе в новый дом – как правило, это были не деньги, а что-нибудь вещественное, скотина или ткацкий станок. Мать-вдову и малолетних детей, которые быть наследниками ещё не могли, обязан был содержать старший наследник либо, иногда, ближайший из дядей. Естественно, такие сомнительной гуманности традиции были по нраву далеко не всем, и постепенно, век за веком, отходили в прошлое, видоизменялись, но отдельные их рудименты сохранялись в таких вот диких местах, где время будто замерло. У многих народностей, в особенности после продолжительных войн, существенно сокращавших мужское население, наследниками в состоятельных семействах могли быть и дочери – это было как-то предпочтительнее, чем передавать имущество братьям. Да и раздел между сыновьями был более справедливым.       – Как-то это… отвратительно. Он что же, просто бросил вас здесь? А остальная семья? С ними вы виделись?       – Нет, зачем? Сплавать-то туда можно, паромы ходят. Но смысл? Что я там забыл? Они теперь сами по себе, я сам по себе. Они мной тоже не интересовались, у них там своих проблем навалом. Там нет такой уж прямо родственной любви, ну, не в обычае как-то. Детей рождается много, гибнет тоже много – кто в море, кто в горах, о каждом что ли жалеть… Ой, к чему мы всё о грустном? Ты, сестра, из других мест, у вас другая жизнь, не надо вам о таком слушать. Хотя и у вас вот много такого, что сердце ранит, происходит. Но у вас-то хоть чужие семейства друг другу вредят, не собственные…       – Ну это как посмотреть, - хмыкнул голубоглазый, - отравить возлюбленную сына – это и сына, как ни крути, почти что убить. Они, конечно, иначе рассуждают, мол, он молодой и ещё забудет… Я б не забыл. Я б самих на тот свет отправил, нашёл бы способ. Потому что после этого они мне не родители. А ты, Фальн, всё в очень мрачном свете видишь и однобоко. Не может быть такого, чтоб у твоих соплеменников совсем любви друг к другу не было. Мерзко твой брат поступил, но не думаю, что все такие, как он. Общество, состоящее из одних эгоистов, не выживет просто. Конечно, нужда и страдания ожесточают многих, но многих и наоборот, делает более чуткими. Как я вот замечал, там, где нет больших денег, где нечего делить – там и чувства крепче, и проявления их сильнее. Мои отец и мать крепко друг друга любили, и нас с братьями любили, и не война эта б – всё, наверное, было б и дальше хорошо. Хоть и работали от зари до зари, но вместе ведь все, и в один дом возвращались… Больше я таких дружных семей что-то не видел, а ведь я много видел.       – Ну а мне всё-таки с богатыми легче, - возразил его ровесник, - они над каждым дукатом не трясутся, нет у них этой животной зависти к лучшей доле. Образование, культура, опять же – с ними и поговорить всегда есть о чём. Они любят широко жить, да, в удовольствии толк знают. Ты только похвалил какую-то вещь, ни о чём не помышляя, а завтра раз – и приносит её тебе.       – Будто тебе есть, с чем сравнивать, - ухмыльнулся Фальн, - у тебя небогатые-то бывают? Ты у нас переборчивый… В наружности только не переборчивый, страшные все как на подбор, хоть музей уродов у тебя на квартире открывай.       – А жалко мне их! Что им жёны-то дают, мымры холодные…       – Ну вот есть, как видишь, большой недостаток в богатой жизни – жену по любви не возьмёшь, хорошо, если хоть терпеть её сможешь.       Сероглазый фыркнул, вытащил новую бутылку вина взамен опустошённой, приладился открывать – пробки у них мудрёные.       – Ой, а прямо бедные семьи все по любви создаются! Когда о голоде речь, тут не очень-то до любви.       – Ну, может, в таких дырах так и бывает, а в больших городах… Ой, да что ж мы о всякой гадости-то? Будто нашим гостям своих проблем мало – ещё о наших слушать!       – А как мы начали-то это? А, с островной романтики. Ну так вот, нет там никакой романтики. Лучше тут вот по окрестностям погулять, виноградники посмотреть, мельницы старые, а там дальше замки красивые, правда, их два только целыми остались, от остальных по одной-две башни… О, пещеры! Про пещеры ведь слышали? Слышали наверняка, самые роскошные пещеры на всём Центавре! Говорят, они на самом деле огромны, оплетают тут всё сплошной сетью – и под городом, и много дальше. Место, правда, не так чтоб туристическое… Но незабываемое, это правда.       – Нашёл, что предлагать, - фыркнул тот, что с цветком, - что не туристическое, это мягко сказано! Сколько тут народу пропало за последние лет десять? Их даже и не искали толком, потому что пещеры действительно огромны, там неделю можно блуждать и далеко не продвинуться, маршруты-то только вот по такому небольшому пятачку прописаны, потому что все нормальные люди у входа, считай, топтались. А искатели приключений уже ничего никому не расскажут…       «Пещеры! Может это быть нашей целью? Если они так далеко простираются, и у них такая слава, что отпугивает от них – могли ведь бомбу спрятать там?»       – Чушь всё! Да если б там так уж много кто пропал… да это просто невозможно, и всё. Может, какие-нибудь заезжие бездельники и заблудились пару раз, вышли в другом месте где-нибудь, а уже сразу – пропали, пропали… Не такое время сейчас, чтоб в пещерах пропадать, ты ещё придумай – в лесу заблудились. Мы с одним моим там были, между прочим, и довольно далеко зашли, но он потом устал, изнылся, пришлось вернуться. А так бы, может, точный маршрут составили, для таких с воображением, как ты.       – Значит, вы могли бы… быть нашим провожатым? Мы действительно хотели бы там побывать. Пещеры – это очень интересно! В наших краях никаких пещер нет. Не беспокойтесь, - Селестина повернулась к остальным, - мы основательно подготовимся. Запас еды, верёвки, фонари, всё по-взрослому.       Старший всплеснул руками.       – Вот не любы ж вам, молодёжи, более безопасные развлечения! То острова, то пещеры… Съездили б в самом деле сначала на виноградники, может, уже и пещеры б не интересны были…       – Боюсь, - тихо и напряжённо проговорила Селестина, и Дэвид испытал одновременно восхищение и отвращение к этому актёрскому таланту, такому изящному давлению на эмоции, - у Налани не будет другой возможности увидеть пещеры. Луга, поля, замки и мельницы она уже видела. Теперь видела и море. Мы понимаем, что это опасно. Но мы знаем кое-что об опасности, мы не робкого десятка. И может быть, мы и в самом деле составим точную карту, как знать? Это было б достойным даром Налани, лучшим способом завершить такой короткий путь.       «Так, похоже, я умираю? Меня отравили родственники моего жениха, то есть, Милиаса, и теперь мои дни сочтены… Надо, видимо, изображать это как-то. Как же противно. Неужели нельзя было придумать что-то попроще?»       «Я всё слышу! Нет, нельзя. Эти люди падки до чужого несчастья, их собственная жизнь была нелегка. К их костру может подойти любой бездельник, желающий весело провести время, а вот чтобы остаться и получить какую-то информацию – надо тронуть их сердце».       «Это безнравственно!»       «А начинять планету бомбами, вообще, нравственно? Или может, скажем прямо сейчас честно, кто мы и зачем здесь? Ну, зачем лишние сложности?»       «Не вижу, чем трагические истории помогут нам в поисках!»       – В самом деле, Паламо, имей понимание! Сестра хорошо говорит, достойно. Веселье перед лицом смерти – правильно, а бесстрашие, жажда приключений – ещё лучше. Такие истории заставляют сердце петь, трепеща от гордости. Зря глупцы говорят, что настоящий центаврианский дух угас – он жив даже в юных девушках… Жаль мне, что я не могу пойти с вами.       – Не можете?       – Увы. Завтра у меня начинаются хлопоты – квартиру меняю. Перевозить-то много всего – больше десяти лет жил, обжился. А вот поди ж ты, плату подняли, да так, что накладно оно. Хорошо вон молодым ребятам – они полегче живут, обстановку шибко не заводят, хотя шмотья-то поди тоже не меньше вагона. Да и куда мне в спелеологи, годы не те уже для таких дерзаний... Впрочем, из нас всех ведь только Фальн был там и годится на роль проводника…       – Когда вы хотите идти? Завтра? Ну, так даже лучше, долго собираться – ещё запал растратишь. Но нужно закупить необходимое, так что выдвинемся не раньше обеда. И туда идти полдня самое малое… Ну да это ничего. В пещере-то какая разница, день, ночь…       Других вариантов, собственно, и не было – остальным мешали кому работы-заботы, кому непреодолимый страх перед пещерами, и только Фальн, видимо, как самый молодой, не имел ничего против спонтанных авантюр с дальними путешествиями. Велида несколько раз переспросили новых знакомых, точно ли им есть, где остановиться, Селестина заверила, что конечно же есть – это было неправдой, но воспользоваться гостеприимством было сейчас не с руки – требовалось многое обсудить. Да и Дэвиду, если уж честно, страшновато было знакомиться с такой стороной жизни Центавра ещё ближе. Слишком много роилось в голове вопросов, из которых, правда, едва ли многие слетят с языка…       Фальн и старший – Лузано – всё же проводили их часть пути, Селестина взяла направление к одной гостинице, которую заприметила неподалеку. На самом деле едва ли у них хватило бы денег даже на неё, но если сказать при велида, что ночевать собрались в третьесортной ночлежке – точно со своей заботой не отцепятся.       Идти пришлось через парк – довольно запущенный, но явно пользующийся ещё вниманием у романтичных особ, тут и там на скамейках виднелись обнявшиеся парочки, некоторые – благо, ночь тёплая – возлежали на давно не стриженных газонах и, уговаривал себя Дэвид, целовались, просто целовались. Фальн походя отметил, что узнал там-сям кого-то из коллег, что весьма достойно, учитывая, что половина фонарей не горели, Лузано пару раз шутливо отбился от нетрезвых прохожих, предлагающих провести приятно часок всё равно с кем из компании. Конфликтов не возникало – такими сладчайшими летними ночами на пляже и в парках найти досуг совсем не сложно, сюда сползается множество как профессиональных продавцов наслаждений, так и просто лиц не очень тяжёлого поведения обоих полов, потому Фальну ничего не стоит сорваться и отправиться в поход к пещерам – да, «работы» сейчас много, но и «работников» видимо-невидимо, а он, молодой-красивый, свой приработок всегда найдёт-наверстает. Стоит ли и говорить о том, что у Дэвида по сию пору не могло уложиться в голове, как это любовные ласки можно не дарить избранному, а продавать первому встречному, примерно как предприимчивые окрестные жители сдавали комнатёнки на сутки или даже часы желающим уединиться не на скамейке или газоне, так что то, что это возможно не только с противоположным полом, было уже вопросом вторичным, совсем фантастическим. Что ж, надо уважать, а для этого – понимать традиции других миров, и не может же это касаться только религии и прочих церемоний…       В середине парка был, по-видимому, в прошлом фонтан, сейчас огромная чаша была засыпана землёй и там пытались расти несколько довольно чахлых кустиков – их, как тут же объяснил Лузано, нещадно обрывает местная голытьба на букеты своим подружкам. В центре возвышалась сгорбленная коленопреклонённая фигура. Не рядовой, кажется, сюжет для Центавра, где больше любят изображать кого-либо в гордой, величественной позе, если уж не на троне или с разящим мечом.       – Интересная статуя… Скопировано с какой-нибудь земной?       – Нет, что вы. Ей 500 лет, а вернее – даже и больше, 500 лет стоит эта, а до этого стояла каменная… Это местная легенда, памятник нашей истории. Сейчас, правда, никому особо не интересный.       – Неправда, мне интересно, - вскинулась Селестина, - то есть, эта женщина – реальный человек, живший более 500 лет назад?       – Ну, если верить легенде – то да, - Лузано указал на неразборчивую надпись у основания статуи, видимо, 500 лет всё же не проходят даром, и памятник очень просил очередной реставрации, Дэвид, например, при всём желании не смог бы прочитать тут ни одного значка, - это княгиня Озелла, несчастная представительница рода Корда, известного вообще весьма печальной историей… В моём селенье, которое отсюда недалеко, кстати, до сих пор поют о ней песни. Её замок стоял вон там… В той войне он был разрушен почти до основания.       – «В той войне», - хмыкнул Фальн, - тогда войны случались практически непрерывно, не понять, когда закончилась одна война и началась другая. И уж будем честны, это Озеллин муженёк первым ощерился на соседей. Хотя это тоже иногда пойми, кто первым начал. Но она-то, конечно, не виновата.       Дэвиду, откровенно, не очень хотелось слушать, какой смертью умерла эта незнакомая ему женщина, древние времена любого мира отличались прискорбной изобретательностью по части способов отъёма жизни у ближнего.       – Когда убийцы ворвались в замок, она с семейством пряталась в дальних комнатах, считалось, что проникнуть туда невозможно. Однако видимо, среди слуг нашлись предатели, и по мере того, как убийцы становились всё ближе, несчастные отступали всё глубже, пока не укрылись в тайном схроне, о существовании которого знали только члены семьи…       – Отчаянье делает человека безумным, - проворчал Фальн, - можно подумать, был смысл прятаться, отсрочивая неизбежное, когда город захвачен врагом! Наверное, она надеялась, что сию минуту в замок ворвётся её супруг и порубит всех злодеев своим знаменитым мечом… Те, кто учили историю не по легендам, говорят, что на тот момент он был так стар, что едва ли мог этот меч поднять. Какой самонадеянностью надо было обладать, чтоб развязать войну, когда ты командовать войском можешь только из кибитки… Впрочем, жениться в двенадцатый раз – это тоже самонадеянность.       – В конце концов, только очень тонкая деревянная стенка отделяла убийц от их возможных жертв. Бедняги замерли, стараясь даже не дышать, в надежде, что враги поверят, что им удалось бежать, и покинут замок. На беду, на руках у Озеллы спал её новорожденный сын. От шума он начал просыпаться. Понимая, что будет, если он закричит, Озелла с силой зажала ему рот. Кто может представить, каковы были эти ужасные, невыносимо долгие минуты, пока злодеи прохаживались по комнате, осматривая шторы и гобелены, а Озелла, сёстры и дочери князя беззвучно молились, чтоб боги пронесли смерть мимо них!.. Когда убийцы ушли, княгиня увидела, что ребёнок мёртв – она нечаянно задушила его.       – Во имя Валена! – пробормотал Дэвид, и смертный ужас, которым была полна атмосфера рассказа, тотчас охватил его всего. Но никто, к счастью, не расслышал.       – Что же было дальше? – спросила Селестина, неотрывно глядящая в лицо древней центаврианки.       – Много что. Князь, конечно, был к тому времени мёртв – погиб он позорнейше, его кибитка перевернулась и он был затоптан, даже не заколот… Трое его сыновей погибли тоже, но хотя бы в бою, как мужчины. Четвёртому удалось спастись. Многие потом упрекали его в трусости, однако ему удалось, укрывшись со своим небольшим отрядом, выждать время, захватить сыновей вражеского князя, а потом и отбить город… Ну, Озелле это мало помогло – она, разумеется, сошла с ума. Дни и ночи она бродила по руинам и искала своего сына. Новый князь взял её второй женой в надежде, что новое материнство излечит её…       – Новый князь – это же… выживший четвёртый сын, или как?       – Ну да, её пасынок, а больше было кому?       Бедная Селестина, верно, не сообразила, что там и тогда такая степень родства – не кровное ведь – препятствием к браку не была, тем более если это касается князя.       – Молодец князь, - хмыкнул Фальн, - ему-то хорошо – он то в походах, то на охоте, а домашним наслаждаться общением с сумасшедшей.       – Ну, в общем, да. Озелла, как говорит легенда, превратила жизнь семьи в тот ещё ад. Ей теперь повсюду мерещились убийцы, она будила домашних по ночам громкими криками. В конце концов… тут две версии. По одной – старшая жена князя, не выдержав, утопила её. По второй – она, украв её младенца, сама бросилась в воду, спасаясь от преследующих её видений.       – Обе версии чудо как хороши, да уж.       – Каких только жутких легенд не рождает народ, - проговорил Милиас, - откуда только такая любовь к нереальным ужасам? Допустим, война и захваченный замок – это верю. И в сумасшедших княгинь верю, мало ли их было. Но в то, что мать может задушить своего ребёнка – пусть даже невольно, пусть из страха за жизнь других – не поверю никогда.       – И всё же – такое бывает, - тихим, очень странным голосом проговорила Селестина.       Они разошлись вскоре по выходу из парка, сначала на тихую боковую улочку свернул Лузано, потом у высокого помпезного здания, первый этаж которого занимал ресторан, распрощался Фальн, ещё раз уточнив, точно ли не проводить их до гостиницы. Диверсантская троица продолжила путь по проспекту, залитому, несмотря на поздний час, светом многочисленных окон и витрин – жизнь здесь не стихала ни на минуту, то и дело навстречу попадались обнимающиеся парочки, из дверей кабаков и кинотеатров вываливались хохочущие компании.       – Позволю себе один вопрос, - прошептал Милиас, выбрав момент, когда их никто не мог услышать даже случайно, - найти проводника было, конечно, замечательной удачей… Но как мы планируем при нём искать бомбу? То есть, на определённой стадии он неизбежно заметит, что увеселительная прогулка приобретает некий… планомерный характер. Проще говоря – планируем ли мы посвятить его в некоторые детали, или как-то искусно запудрить мозги?       – Я думала об этом. Но пока не решила. Завтрашний день покажет, оправдается ли моё хорошее впечатление. Если да… Я думаю вообще о том, чтоб сманить его с нами. Сдаётся, он был бы не очень против. Молодые велида любопытны, авантюрны и легки на подъём – пока не обросли добром и скарбом, как тот же Лузано. А нам бы такой кадр совсем не помешал.       – Вот как? Почему?       Взгляд Селестины можно было расшифровать как сомнительный комплимент интеллектуальному уровню.       – Во-первых, агенты среди местных нам вообще во как нужны, а их пока хоть и есть, но недостаточно. А это знание языка, знание реалий… Во-вторых, велида, при том, что сами вроде как из низов, вхожи в самые разные круги, они могут завязать контакт практически с кем угодно, кроме разве что императора. Среди их клиентов попадаются и чиновники, и генералы. Это неисчерпаемый источник информации. Ну а имеешь в друзьях одного велида – имеешь всех, чего не знает десять – знает одиннадцатый, нужные сведенья они достанут, если они вообще есть.       – Может быть, я не всё понимаю, - произнёс после долгого молчания Дэвид, - может быть даже, многого не понимаю… Но не гнусно ли это? Значит, мы будем эксплуатировать их печальное положение, в котором они вынужденно, из-за нужды, оказались, в наших интересах? Да, не мы виноваты, что материальные проблемы толкнули их на путь порока – но кто мы будем, если будем подталкивать?       Селестина закатила глаза.       – Ваши предложения, сударь? И вообще, а что плохого, если они будут это делать для пользы большого дела, освобождения своей родины, между прочим, вместо того, чтоб делать просто так, для выживания?       – В истории какую только дрянь не оправдывали государственными интересами.       – Знаешь что!.. Наша задача здесь, вообще-то – не в сожалениях рассыпаться, а выжить и достичь цели. Если мы этого не сделаем, они все умрут. И велида, и их клиенты, и вообще все, от последнего островитянина до императора.       Дэвид обхватил руками плечи – словно, несмотря на довольно тёплую ночь, его бил озноб.       – Иногда я думаю – что же мы спасаем… Вот это всё? Мир ярких витрин, пышных нарядов, роскоши, нищеты, порока, злодеяний… Я думал, я достаточно много знаю о Центавре, благодаря Диусу. А получается, что ты принимаешь Центавр как-то легче, чем я. Я знал язык, литературу, верования Центавра, знал песни, рецепты блюд, некоторые генеалогии… Это ничего не стоит на самом деле. Центавр ещё совсем недавно – главная сила в изведанном космосе. Технологии гиперпространственных ворот, терраморфирования, уникальные разработки в химической промышленности, особенно фармакологии – и много чем ещё более молодые расы обязаны им, да? И рядом с этим – рабство, династические браки и нищие жители окраин, продающие самих себя за бесценок. Меня учили, что вселенная стремится к развитию, что всё живое неуклонно, непрерывно развивается, становится лучше, осознанней. Как же здесь тысячами лет может всё быть так?       – А на Земле как? Ну да, на Земле формально нет рабства, формально нет династических браков, зато и нищета, и проституция, есть не только фактически – это в голову никому не придёт отрицать. Если так рассуждать, может, только Минбар заслуживает жизни? Знаешь ли, если они умрут – они уже точно никогда не изменятся. Развиваться и совершенствоваться можно, только пока ты жив.       – Кто говорит, что кто-то недостоин жизни? Но я вижу, как они сами сеют свою гибель каждый день. Ещё тысячи лет назад они посеяли своё нынешнее рабство. Диус тоже считает так… Возможно, ты скажешь, что мне, с такой наивностью, нечего здесь делать, и правы были те, кто не хотел моего включения…       – Отнюдь. Я думаю, что как раз наивным тут и надо быть. Тех, кто принимает как данность любую несправедливость и гнусность, тут и так предостаточно. Разве наша миссия вообще не верх наивности? Разве не с наивности, идеализма начинается всякое большое изменение? Для кого как, а для меня очевидно – мы не сможем спасти их без их помощи. Если же мы сможем… мир определённо уже не будет прежним. То, что я делаю здесь – бесценно, даже если это единственное, что я сделаю в жизни. Будет справедливо, если как можно больше из них смогут в этом поучаствовать, а не просто сохранить свои жизни такими, какие они есть. Тогда жертва становится осмысленной, а не просто мучением…        – Что ты имела в виду, говоря, что так бывает? - спросил Милиас, видимо, чтобы увести разговор с тяжёлой темы, - там, в парке, возле статуи? Это что-то личное, что известно тебе?       Селестина отвернулась. Дэвид, которого некоторое время назад занимал тот же вопрос, подумал, что не так уж сильно хочет знать ответ.       – Да. Одна женщина в нашем селенье… Это её история. В нашем селенье мало детей моего возраста, в основном младше. Долгое время заводить детей всё ещё было страшно – неизвестно, сколько мы здесь пробудем, не придётся ли уже завтра отравляться неведомо куда… Но страх однажды кончается, и контрацептивы тоже. Такова была жизнь моего племени очень долгое время – могло не хватать еды, могла быть одна кофта на двоих и ночёвки в портах между ящиками, но контрацептивы должны быть всегда. Почему? Потому что ребёнок не умеет прятаться. Ребёнок может, не желая того, сдать всех… И вообще хорошо подумаешь, нужны ли тебе дети, если ты беглец-нелегал. Та женщина однажды в скитаниях родила ребёнка. Во время одной облавы их несколько человек пряталось в схроне, пси-копы ходили буквально у них над головами. Есть определенные методики… Этому первым делом учатся, прежде, чем подделывать документы и пользоваться условными сигналами. Мимикрия, «растворение»… На какое-то время можно освободить своё сознание от мыслей, сделать видимость, что тебя нет. Это сложно, но когда хочешь жить, сложным вещам быстро учишься. Но грудной младенец неспособен на это, тем более когда у него ещё не проснулись способности. Она стала подавлять, блокировать его сознание, проецируя и на него то же «растворение»… Вероятно, она сожгла его мозг. Но они смогли выжить и выбраться.       – Что же теперь с этой женщиной?       – Уже ничего. Она уже умерла. Пошли, если мы хотим немного поспать, день завтра предстоит насыщенный.