Венок Альянса

      Рыжее пламя костра плясало свой древний, вечный и изменчивый танец. Где-то далеко в тёмной вышине рокотали моторы самолётов. Тренировочные полёты молодых тучанков... Им нет принципиальной разницы, днём или ночью совершать учебные полёты, особенно когда есть яркие ориентиры костров. Руководители группы – два центаврианина и тучанк – в переговорники комментировали полёт новичков, давали советы, вносили корректировки. И тут же пелись песни, звучали сказки и легенды – ночь длинна, живой огонь располагает, тем более совершенно кстати тут инопланетные гости... Тучанки, живущие вблизи космодромов и крупных предприятий, почти всегда знают два языка, кроме родного – земной и центарин. Это сложно осмыслить даже молодым нарнам, тому же Тжи’Тену, тем более уж представителям иных миров – первые оккупанты предпочли учить порабощённый народ земному языку, а не собственному. Видимо, из тех соображений, чтоб рабы не могли подслушать их разговоры. Этот план, правда, порой давал сбой, сведущих в нарнском тоже оказалось по итогам немало. Вторым оккупантам и сложившегося положения вещей хватило б для работы, но центаврианская гордость требует как естественного права, чтоб в подконтрольных мирах говорили на центарине. Ладно, не все – нереальных целей лучше не ставить. Хотя бы та часть населения, что наиболее плотно сотрудничает с хозяевами и на этом, а заодно и языковом основании, может считаться некой элитой среди своего народа. Тучанки центарин учили вполне охотно – вероятно, хотя бы потому, что по первой оккупации усвоили важность понимания речей гостей с неба. И теперь ничуть не находят зазорным рассказывать и петь на чужих языках. Кажется, им доставляет даже некоторое удовольствие слышать, как их привычное обретает новое звучание…       Рузанна с небольшой кипой хвороста сидела на расстеленной шкуре. Рассеянная мечтательная улыбка блуждала по её немного усталому лицу, иногда губы её шевелились, повторяя долетающие обрывки знакомых песен. Рядом тихо опустилась Амина Джани.       – Вы не против моего общества, леди Талафи?       – Ничуть! Свой обход на сегодня я закончила, - девушка гостеприимно подвинулась, давая соотечественнице возможность сесть поудобнее, - и по правде, мне надо б было идти домой, спать. Но как можно уйти, когда здесь собрались все? Завтра придётся просто встать позже, пусть уж сад простит мне это. Здесь легко стирается грань между днём и ночью…       – Обход?       – Да. Здесь все так или иначе при деле, леди Джани. Мой участок очерчен пятью кострами. С расположенного между ними клочка земли я снимаю данные для лаборатории, беру несколько образцов растений, чтобы можно было оценить динамику… Это довольно простая работа и довольно нудная, и я к ней как раз способна, для чего-то более серьёзного мне чаще всего не хватает знаний.       Амина бросила взгляд на два прямоугольных предмета рядом с ногами Рузанны. Один был портативным компьютером, экран его сейчас был погашен, но не выключен, и смутно некоторые значки на нём виднелись. Процент всхожести, рост растений, цвет листвы, толщина прожилок, толщина стебля и ещё какие-то параметры, не разобрать. А другой – контейнер для образцов.       – Люблю нудную работу, и сразу чувствую расположение к тем, кто тоже её любит.       – Спасибо. В действительности никакая работа, связанная с этими полями и произрастающим на них, не могла б показаться мне слишком тяжёлой. Ох, надо признаться, мне не терпелось познакомиться с вами поближе, леди Джани, ведь вы первая центаврианка-рейнджер, и вы... жена нарна?       Амина улыбнулась.       – Жена... Мне нравится, как звучит это слово, серьёзно, торжественно, основательно... И в то же время по-простому, по-домашнему так. Сами понимаете, по центаврианским законам мы считаться супругами не можем, мой отец объявил об этом союзе официально, чем навлёк позор на наш род, позор снят высочайшим указом нового императора как дань уважения древности рода, что не означает автоматически признания брака… На нашу несчастную родину свалилось слишком многое, к подобным новшествам она пока не готова. У рейнджеров специального брачного обряда нет, теперь вот энтил’за говорит, что наверное, стоило бы разработать... Но мы обручились согласно Г'Квану, эта простая формула не имеет какой-то специфики круга, рода, касается только религиозных убеждений обоих, а они у нас общие. Но честно говоря... Насколько это важно? Мы любим друг друга, и для подтверждения этого не нужны никакие обряды, а жить обычной семейной жизнью мы всё равно по роду профессии не можем.       – Это... Так необычно. Я хотела бы понять, правда. Как... можно... Как центаврианка может полюбить нарна?       – Для этого мне пришлось бы на какое-то время стать кем-то другим, чтобы представить, как можно не полюбить Тжи'Тена. Будучи Аминой Джани, я не могу себе этого представить.       Рузанна покраснела, видимо проигрывая девичьему любопытству. Амина невольно подумала, как, наверное, забавно они смотрятся рядом, её форма, её огрубелая в тренировочных боях кожа и обломанные ногти – рядом с изящной, как фарфоровая статуэтка, Рузанной, её тонкими пальчиками, теребящими складки расшитого платья. Когда-то она сама была такой, как эта девочка, и мужчины упражнялись в изящной словесности, сравнивая её с цветком, горной ланью или шедевром ювелирного искусства, и клянясь, что в первую минуту не верили, что она настоящая, а не пришедшее из рая видение. Но уж о чём о чём, а об этих изменениях она не жалела.       – И вы... – леди Талафи пробовала слова осторожно, словно они могли обжечь язык, - находите его красивым?       – Разумеется. И не могло бы быть иначе, когда любишь. Когда любишь, не встаёт вопроса, как преодолеваются какие-то культурные, эстетические барьеры, любовь возносит над ними, не заставляет забыть о различиях, а делает твой взгляд особо внимательным и нежным к этим различиям, как к тем дарам вселенной, что пришли украсить и обогатить твою жизнь. Тжи'Тен является для меня образцом и идеалом не только потому, что я могла бы смотреть на него вечно, вечно слушать его голос, что его сильные руки нежнее всего на свете. Мы с ним идём одной дорогой, у нас одна цель, один выбор, один бой, поэтому даже разлучаясь надолго, мы никогда не теряем друг друга из виду. Многим женщинам нашего народа везёт иметь в супругах красивых или, по крайней мере, приятных внешне, но многим ли везёт иметь тех, кто вызывает искреннее уважение и восхищение? Иногда мне кажется, что счастье моё так велико, что будь у меня и три сердца – они не вместили б его. Счастье это выходит за пределы моего маленького тела и светится в улыбках тех, кто рад за меня... Настоящее счастье – найти того, кто будет и поддерживать тебя, и учить. Я не могу сказать, созданы ли мы с ним друг для друга, но я точно знаю, что наша встреча – это лучший дар судьбы. Награда за смелость, за волю к жизни, залог того, что мы не сойдём с пути. Перед лицом вековой вражды наших народов, перед лицом той мрачной памяти, которую оставили по себе нарны здесь…       Рузанна опустила голову, пряча выражение лица.       – Если быть честным, леди Джани – а родители приучили меня к этому не слишком популярному качеству – многие центавриане тоже. Многие мои бывшие соседи были прилежны в деле восстановления почв и их растительного покрова – ровно потому, что это их работа, с теми же, чья это земля, они были равнодушны и спесивы. Они были таковы и с нами, что уж говорить о бедных тучанках! О, они были рады подогреть в тучанках ненависть к нарнам, и почва, на которую падали их россказни, была единственной плодородной тут. Только вот чем лучше они были, притащив в этот мир – Теней? Я росла и всюду, куда ни кинь взгляд, видела следы бесчинства нарнов, но друзья нашей семьи, Чинкони, имели дело и с другими следами – теми, что появились тут благодаря нам, и разве они менее чудовищны? Доктор Чинкони сказал: первыми колонистами любой колонии редко бывали образцы высоких моральных качеств, и подтверждение этому мы видим хотя бы теперь – сколько их, тех, кто захотел остаться? Столько было в них любви к их работе здесь, к миру, которому они приехали помочь, что бежали, побросав и эти поля и сады, и статуи богов. А вы сказали, у вас с ним общая вера? Вы оба приняли религию минбарцев?       – Нет, что вы, да и к чему бы это было? Хотя некоторые элементы минбарской религии входят в философию анлашок, не без этого... Нет, я приняла в своё сердце Г'Кван, причём ещё до того, как познакомилась с Тжи'Теном. И можно даже сказать, что я смотрела на него с первой минуты через призму учения, что в моих чувствах вообще много религиозного... А вы верующая, леди Талафи?       Девушка бросила несколько веточек в огонь, он приветственно затрещал, принимая подношение.       – Насколько это возможно для дочери учёного, которого едва ли можно было назвать религиозным, леди Джани. Мой отец пренебрегал условностями во многом, в том числе не считал правильным тратить на поход в храм время, которое он может посвятить работе или семье. Он допускал, что у всего сущего может быть какой-то единый создатель, но не считал... себя достаточно компетентным, чтоб рассуждать о том, каким он мог бы быть. Если бог есть, считал отец, то он непознаваем, потому что слишком велик в сравнении с нашим малым сознанием. А в богов нашей религии – нет, не верил, и считал позорным для учёного верить.       – А вы? Вы разделяете взгляды отца?       – Я боготворила отца, леди Джани. Он был для меня примером во всём. Он никогда не лгал, в отличие от наших вполне религиозных соседей, и если такой человек говорит, что богов нет – значит, это так и есть. Это, разумеется, не прибавляло нашей семье расположения окружающих, но какое это имеет значение…       – Ну, вероятно, это имело то значение, что смотря о каких окружающих речь. Если уж вам, одной из немногих, тучанки разрешили остаться здесь – очевидно, ваша семья была у них на хорошем счету. А вы сами создадите то же отношение и к той вашей семье, которая у вас будет. Конечно, это ещё больший разрыв с центаврианскими традициями – заключать брак своей волей, но ведь и само то, что вы остались здесь, юная девушка, сирота…       – О, я не загадывала так далеко вперёд – о браке, о семье… Всегда были какие-то другие заботы, да и теперь тоже. Слава небесам хотя бы за то, что я не являюсь наследницей достаточно значительного состояния, есть шанс, что наш род обо мне и не вспомнит. Прежде этого хватало, чтоб отца не осаждали с брачными предложениями…       – Будто это единственный возможный повод. Вы ведь невероятно красивы.       – О, перестаньте...       – Я думаю, на Приме вам не надо б было особенно стараться, чтоб у ваших ног было множество поклонников. Ваш тип внешности считается идеалом. Особым указом императора Моллари черты Адиры Тери были провозглашены эталоном женской красоты, а вы очень на неё похожи.       Смущение на лице Рузанны вспыхнуло и тут же погасло в проступившей на нём печали.       – Я слышала о леди Адире. Император Моллари, насколько я могла о нём судить исходя из того, что слышала, вызывает противоречивые чувства... Но вот тут мне его невероятно жаль. Мой отец пережил маму только на три дня, и эти три дня были для него вечностью мучений. Как ни горько мне было потерять и его, я была счастлива, что их души воссоединились. Каково же прожить без любимой столько долгих, ужасных лет... Знаете, отец как-то рассказывал об одном поверье народа, из которого происходил род Талафи. Что у каждого мужчины в жизни есть две самые главные женщины. Одна – ангел, поддерживающий, вдохновляющий, дарующий покой и исцеление. Другая – демон, отравляющий разум и лишающий покоя. Я думаю, леди Адира была ангелом для императора.       – А кто же был демоном? Хотя, у Лондо Моллари за всю жизнь было четыре жены, из них любая была демоницей хоть куда.       Рузанна мотнула головой.       – Нет, это не то. Я думаю, после потери своего ангела жизнь императора Моллари стала так беспросветно печальна, что никакие демоны не были б уже в ней заметны.       Майкл Дир улыбался, глядя на огонь. Костёр был его любимым образом с детства, ещё когда с отцом смотрел фильмы, где в каком-нибудь дремучем лесу или дикой степи путешественники у костра пели песни или рассказывали байки. Совпадало ли так, или так украшало детское восприятие, но всегда эти люди у костров были невероятно счастливыми. Конечно, он понимал, что то, как видит это он и как видит отец – не одно и то же, но отец позволял ему эти детские мечты о том, что когда-нибудь они отправятся в поход, будут так же сидеть у костра, есть жареное на огне мясо и вспоминать какие-нибудь истории, а за спиной будет шуметь тёмный-тёмный, таинственный-таинственный лес, который у огня, рядом с отцом совсем не пугает... Но природа Проксимы не слишком-то располагала к походам, да и работа не позволяла отцу вырваться. А потом отец умер... Майкл никогда не упрекал его за то, что он не сдержал обещания... Огонь плясал, как колышущийся на ветру живой цветок. Огонь трещал. Гул моторов в вышине, скрипучие напевы старого тучанка тоже казались его голосом. У всего есть песня...       Он поднялся и шагнул к тучанку, собирающемуся присесть на разостланные шкуры неподалёку.       – Прошу вас... Сейчас вы танцевали – это так красиво. Как огонь, только ближе, совершеннее... Словно огонь вдруг облёкся плотью и напился красоты из земли, травы и неба, кроме своей собственной. Словно здесь сейчас – весна, истинная весна, неистово полыхающий май. Словно вместе они породили новый яркий цветок... Например, мак. На Земле в степи растут маки. Это такие большие ярко-красные цветы. Яркие как сердце, как любовь. Я не знаю, растёт ли что-то подобное здесь, если нет – то значит, это вы. Станцуйте ещё раз – я хочу запомнить это. Может быть, мне никогда больше не увидеть ничего подобного.       Тучанк наклонил голову, рассматривая его с явным удивлением.       – Как тебя называют?       – Майкл Дир, я рейнджер...       – Май-Кыл-Дир... - тучанк пробовал на язык чужеземное имя, - почти как меня. Я - шиМай-Ги, женщина-пилот. Я не летала сегодня, но здесь Рузанна, и здесь вы, значит, будет много песен, будет много бесед, это радость для нас всех. Я могу научить тебя этому танцу, если ты хочешь. Это очень просто, нужно слышать, каких движений просит твоё сердце. Тогда земля говорит через тебя с небом. Это танец радости сердца, если твоё сердце радуется – ты будешь танцевать лучше, чем огонь.       Седой бракири долго любовался необычной танцующей парой, потом повернулся к сидящим поблизости фриди.       – Удивительно... я знаю не менее десятка миров, у которых есть одна и та же древняя любовь к пляскам у костра. Идёт время, мы открываем законы мироздания, строим космические корабли, изобретаем новые сплавы, но по-прежнему зачарованно смотрим на огонь в ночи. И человеку современному иногда хочется, хоть на миг, забыть о машинах, теориях, всём том культурном пласте, который наслоило на нас время, образование... Извините. Может быть, вам как раз это не близко, и вашей сдержанности и целомудрию претят эти дикие пляски...       – Не переоценивайте наше целомудрие, господин Таката, - обернулся с улыбкой фриди Шонх, - да, порой бывает, что что-то из обычаев других рас нам трудно понять, что-то кажется нам слишком... развратным, или грубым... Но мы помним, что наше восприятие не является... голосом разума вселенной. Если раздавать тому, что мы видим, оценки, и отворачиваться от того, что кажется нам неподобающим, легко впасть в гордыню. А хуже гордыни нет ничего. Положим, да, эти воюще-лающие звуки грубы для нашего уха, и эти движения нам кажутся экспрессивными и дисгармоничными, но постигать многообразие и удивительные пути вселенной можно не только в медитации под перезвон колокольчиков или журчание воды. Эти песни и танцы идут от сердца, поэтому они прекрасны. Эти существа, молодые и почтенного возраста, прекрасны, и вселенная даёт нам огромный дар, раскрываясь в их голосах и движениях.       – Прошу прощения, фриди Шонх, поверхностные знания равны заблуждениям. Прекрасно всё же, что нас собрали здесь вместе – мы сможем лучше узнать не только тучанков, но и минбарцев, и дрази, и иолу...       – А вы кто по роду занятий, Фрайн Таката? – спросил один из расположившейся поблизости группы молодых тучанков, двое из них были в костюмах пилотов, - вы врач?       – Нет. Я писатель. Увы, на моей родине не самая почитаемая профессия...       По группе пронёсся шепоток – кажется, обсуждали значение незнакомого слова. Да, пожалуй, в мире, где нет обычного зрения, не все могут его понять. Однако же кто-то понял – раз пригласил Фрайна Такату в эту делегацию. Бракири повторил на центаврианском, начал перебирать в памяти те слова тучанкского, которые успел узнать – было их, правда, немного… Но центаврианское слово помогло – о существовании книг, а значит – и их авторов тучанки знали, хоть переведённые для них, на шрифт для слепых, книги имели иное название.       – А о чём вы пишете?       – Когда был многим моложе, я написал много детективов. Неплохих детективов, пожалуй... На моей родине любят детективы. Этим я сделал себе имя. Но потом я стал писать романтические произведения. О любви, о взаимоотношениях поколений, о жизни и том выборе, который она нам даёт, и о последствиях этого выбора... Многие говорят, что это какое-то неожиданное падение для меня, но мне интереснее писать о том, какие люди внутренне, в сердце, в чувствах, чем внешне – чего они достигли и благодаря чему. Прежде я много писал о негодяях, это было интересно читателю, но совершенно неинтересно мне. Я устал от негодяев. Мне захотелось писать о тех, кто кого-то любит, кто переживает из-за потери, или ждёт встречи, или пытается разобраться в своих чувствах... Я забочусь только о том, чтоб мне не изменило чувство стиля, чтоб давать моим читателям качественный продукт. А то, что моя аудитория теперь неизмеримо меньше, чем раньше... Зато это нужная мне аудитория, те, кто хотят меня понимать, кто хочет, прочтя книгу, чему-то научиться, размышлять о ней и после, а не только отвлечься или пощекотать себе нервы.       Тучанки одобрительно загудели между собой, из немногих фраз, которые разобрал, Таката понял, что им его новая стезя импонирует больше, чем прежняя.       – А любимая женщина у вас есть, Фрайн Таката? Вы женаты?       От некоторых спутников бракири уже слышал, что тучанки, кажется, никакой вопрос не считают слишком личным, никакую тему – слишком щекотливой, но это не особенно его пугало. Многие народы считают бракири бестактными, ничего, это можно пережить. В конце концов, если не готов слышать неожиданные вопросы и давать на них честные ответы – не стоило и соглашаться на эту авантюру.       – Был. Около года. Моя жена ушла от меня к другому мужчине. Я очень переживал, но не был настойчив в попытках её вернуть. Потом некоторое время у меня была возлюбленная – девушка из издательства, с которым у меня был контракт... Не могу, впрочем, сказать, что мы очень уж сильно любили друг друга, скорее нам было интересно вместе. Потом ей пришлось переехать, мы расстались тепло и мирно, скорее как друзья, и продолжали переписываться много лет. Может быть, и теперь меня ждёт дома её письмо, которое я не успел получить перед отъездом...       – Почему с тобой сейчас нет твоего брата, принц Диус Винтари?       Винтари вздрогнул и выронил вязанку хвороста. В таком шуме, конечно же, он мог бы не заметить, если б к нему подошла целая процессия с трубами и барабанами, а не два тучанка в традиционных одеждах, побрякивающих всякими амулетами.       – Вы имеете в виду Дэвида? Он… он остался с Шин Афал и Штхиуккой у доктора Чинкони, он хотел закончить один перевод и…       – Нам известно, где он остался. Мы хотели бы услышать, почему он не пришёл сюда.       – Ну… разве непременно мы должны приходить куда-то все вместе, всей толпой? Зак Аллан и Брюс тоже остались, они показывают некоторым вашим фильм о рейнджерах, это ведь тоже полезно…       – Нам известно, что делают Зак Аллан и Брюс. Я спрашиваю тебя о твоём брате, почему он не пришёл сюда. Почему ты пошёл, а он нет. Почему он хотел пойти, а ты отговорил его.       Вообще даже странно, что нарнам так легко удалось обмануть тучанков. Или центаврианам начало изменять веками оттачиваемое искусство лжи, или тучанки приноровились угадывать за сплетениями словес и хаосом мыслей истинные мотивы. Ну, во всяком случае, кто-то из тучанков явно слышал этот разговор…       – Я… да, простите, я счёл, что это… не совсем будет ему полезно.       – Ты боишься за него. Почему?       Винтари повернулся к костру, чтоб бросить в него несколько веток, хотя особенно не надеялся, что это поможет скрыть от тучанков эмоции. Им для этого не непременно нужно видеть выражение лица.       – Потому что он дорог мне. Потому что я старше, потому что его отец там, на Минбаре, успокаивает себя тем, что я не допущу, чтоб с Дэвидом что-то случилось.       – Мы знаем это, принц Диус Винтари. Почему ты считаешь, что здесь твоему брату причинят вред?       – Это не про вас, вообще не про вас! Просто здесь костры! У Дэвида… есть одна особенность, из-за которой ему лучше избегать огня. Он плохо на него влияет.       «Огненный спящий», ахари… Какого чёрта он должен объяснять этим созданиям то, чего он сам не понимает?       – Мы хотим знать, как влияет огонь на твоего брата. Откуда ты знаешь – может быть, мы знаем, как помочь ему? Мы знаем много болезней своего народа, и много болезней твоего народа. Почему ты считаешь, что мы не поймём болезнь твоего брата? Ты можешь не сомневаться, что мы не допустим ему никакого вреда. И разве ты каждую минуту рядом, чтоб оградить его от огня во все дни его жизни?       Спасибо, что посеяли в мыслях вечную паранойю, подумалось Винтари.       – Огонь свечи или огонь в камине не так опасен ему, насколько я успел понять. Чем больше огонь, тем страшнее. Некоторые костры здесь просто огромные…       – У страха есть корень. Мы не знаем, сможем ли мы вынуть этот корень. Но мы должны понять. Пойди же и приведи сюда своего брата. Не бойся ничего, ты и мы с тобой оградим его от любой опасности.       – Я бесконечно благодарна вам за помощь. Без вас мне пришлось бы очень непросто.       – Ерунда, - Брюс потёр лоб, оставляя на нём длинную тёмную полосу, - для меня вот собрать из двух агрегатов нечто единое и немыслимое – тоже, если угодно, искусство. Если оно действительно ещё и работать будет…       – Да работает как будто, - Дэвид в узкую щель следил за движением пишущих головок, слушал тихое, но твёрдое и оптимистичное гудение, - лампочки просто перегорели. Ну и ну их, лампочки эти…       Малая гостиная в доме Чинкони была подобна таковой у Талафи – только книги в шкафах медицинские и вместо гербариев и камешков – препараты, в углу из-за шторы выглядывает скелет тучанка – не настоящий, все кости прилежно вылеплялись из гипса младшим Чинкони, портрет которого висит на стене, по соседству с какой-то огромной схемой на центарине, в которой ни черта не понятно и тем из гостей, кто центарин знает. Да, усмехнулся под нос Брюс, не та обстановочка, куда приглашают прекрасных дам на посиделки с вином и поэзией. А теперь половину и так невеликого свободного места занимает собранный солидарными усилиями конструкт – в поисках всех необходимых деталей пришлось как не полгорода оббегать, так что вокруг этого дива дивного собрались почти все.       – Главное, чтоб ещё и воспроизводилось, - Шин Афал наконец перестала кружить вокруг устройства и вернулась к пересмотру коробочек с информкристаллами, - может ведь вхолостую, просто пластинки испортить… С ненадёжными древними носителями такое часто бывало.       – Это моя вина, - вздохнула Гила, наконец оторвавшая от устройства усталый и счастливый взгляд, - я должна была подумать о том, что здесь не пользуются информкристаллами, что здесь свои, возможно, несовместимые с нашими технологии… Но я подумала, ведь здесь жили сперва нарны, потом центавриане, они могли привнести много своего…       – Нарны не делились с нами своей музыкой, - ответил тайРи-Мар, - центавриане – делились, но иначе. Они собирали нас на концерты, но это бывало в больших городах, иногда. Проигрыватели есть, но их мало. Впрочем, и наших собственных мало. Мы не видели в этом такой великой потребности. Ведь песни может исполнять каждый, каждый день для своих близких в любом месте.       – Ну, это и не так плохо, если у вас нет понятия… какого-то исключительного таланта в этом плане, - улыбнулась Гила, принимая от доктора Чинкони бокал с чаем. В неярком свете двух старинных светильников её лицо было удивительно мягким, словно нарисованным нежной пастелью, и в то же время было особенно заметно, насколько она уже немолода. А знает тут кто-нибудь, сколько ей? Она стала известна вселенной в 60е, а до этого приобрела имя у себя на родине. Кажется, эти тёмные борозды на гребне тоже свидетельство возраста… Дэвид невольно вновь бросил взгляд на портрет Крайса Чинкони. Он умер, не дожив до 30, а тут ему того меньше, но воспринимается… не юным он воспринимается. Может, из-за того, что уже известна его история, чудится вековая усталость в глазах, может, для неподготовленного восприятия эти глаза казались бы просто спокойными. Диус пересказывал эту историю с заметной дрожью. Разве она про страшные свойства мира? Она про страшные свойства людей науки, людей служения – забывать о пределах, разгоняться до скорости света и сгорать…       Тучанк оглаживал длинными пальцами упаковку с чистыми пластинками – на взгляд Иржана, повидавшего в своей жизни немного земного антиквариата, очень похожими на виниловые.       – У нас есть такое понятие. В истории были сказители, исполнявшие песни и сказки так, как не может больше никто. Когда мы поняли, что с их смертью теряем этот дар навсегда, мы и изобрели способ сохранять голоса на некой материи, чтоб они звучали даже тогда, когда поющий умолк навек. Именно для этого мы и создали запись и проигрыватели.       – Довольно удивительно, если учесть, что у вас и письменности… практически нет. Вы передаёте устно всё, храните в своих головах такой огромный объём информации! Это достойно восхищения. И по правде, мне немного неловко, что я вот так самочинно добавила к коллекции ваших шедевров своё, то, что вы ещё не успели оценить и назвать достойным… Но я просто физически не успею спеть для вас всех, везде, в каждом уголке вашего мира. Мне придётся выбирать, куда поехать, где выступить. Это тоже довольно тяжело.       Тучанки постреливали в сторону друг друга отростками – аналог переглядывания у имеющих глаза, успели понять гости.       – Мы понимаем. И не видим в этом проблемы. Если ваше пение не понравится нам, мы уничтожим эти пластинки. Но я думаю, если всё, что вы поёте, так же красиво, как то, что мы слышали сегодня, то нам не жалко всех пластинок, которые у нас есть сейчас, и мы сделаем ещё столько, сколько нужно, чтобы не потерять то, что мы приобретём.       – Тогда взамен я хотела бы от вас только одного – возможности выучить тучанкские песни. Я хотела бы исполнить их в родном мире и в других мирах. А если не я – то кто-нибудь ещё из нашей организации.       Агрегат, собранный из центаврианского и тучанкского записывающих устройств, выщелкнул первую пластинку. Шин Афал благоговейно приняла её в свои руки.       – Невероятно. Я первая держу в своих руках новое переиздание вашего альбома. Хотя, я не уверена, что вполне осознала, что вы та самая Гила Ам-Алик, о которой мне рассказывала ещё тетя, песни которой звучали в нашем доме…       Большие тёмные глаза коротко и загадочно сверкнули. Сейчас они были в тени, отчего казались подведёнными, но присутствующие знали, что аббаи почти не используют косметику так, как землянки или центаврианки. Популярны у них не какие-либо специальные средства для выделения глаз или губ, а что-либо, придающее блеск открытой коже – от кремов, создающих лёгкое матовое сияние, до мелких камушков и стекляшек на клейкой основе, имитирующих капельки воды. По этой же причине многие аббайские ткани – мерцающие или продёрнутые блестящими нитями.       – И ещё лучше, что здесь моё имя не имеет ровно никакого веса и звучания. Не хочу, чтоб вес авторитета оценивался прежде содержания.       – Но вообще-то ваша слава действительно огромна, и заслуженно. Вы ведь не просто певица.       Конверты просто выбрасывались – они служили только для защиты пластинок от трения друг о друга, когда лежали в заводской коробке, как индивидуальная упаковка они совершенно не годились. Индивидуальные упаковки, с мягкими изнутри и жёсткими снаружи стенками, уже были готовы, лежали на столе среди баночек с бусинами, связок перьев и цветных ниток, с помощью которых Гила украшала каждую из этих коробок. Судя по периодически вытягивающимся в эту сторону отросткам, тучанки оценивали и эту работу, и кажется, если верной была интерпретация этих прищёлкиваний-причмокиваний – оценивали положительно.       – Да, это верно, и я не отрицаю этого. Быть просто певицей я и не хотела бы. Но я хочу, чтобы то, что я делаю, было так же хорошо, как и 20 лет назад, а точнее – было лучше, вызывало искренний интерес. Занятно, что мы встретились здесь. А ведь ваша тётя когда-то оказала на меня немалое влияние.       – В самом деле?       Гила распаковала следующую пластинку и вставила в устройство.       – Я узнала об этом спустя год – всё же новости, даже скандальные, распространяются по вселенной порой долго. Мы смотрели запись выступления Маяйн на Земле, и мой друг, музыкант, сказал: «Ты знаешь, что её чуть не убили на Вавилоне? И всё же она поехала на Землю». Может быть, вы не поймёте, почему меня так потрясло это… Я была тогда уже довольно известной на Аббе и в некоторых колониях, но я никогда не давала концерты за пределами родного мира, мне казалось это чем-то немыслимым, хотя мне и предлагали… Конечно, я боялась. Сложно сказать, чего, вряд ли того, что могу столкнуться с агрессией, скорее того, что просто не буду понята, что никому это не будет интересно. Зачем землянам, минбарцам или нарнам аббайские песни, думала я? Каждый народ создал достаточно прекрасного, чтоб не нуждаться в чём-то заёмном… И вот – пример Майян. Это был не первый пример, разумеется, я слышала о центаврианских операх, которые ставили также на Земле, о выступлениях земных рок-групп на Нарне, об опыте некоторых других рас… Меня это удивляло, и я полагала, что на такое решаются честолюбцы или безумцы. Я обдумывала всё это ещё несколько месяцев… А потом выступила на Бракире на одной сцене с Тимано Раскеле…       Со стороны то ли Брюса, то ли Иржана раздалось уважительное гудение.       – Да, даже будучи аббайкой, никогда не покидавшей пределов родного мира, легко было понять, какое это имя, какой оно имеет вес. Хотя он был старше меня всего на десять лет, но эти десять лет имели значение. Он дал мне партию, которая была написана ещё тогда, когда я записывала свой первый альбом, и которая не исполнялась с тех пор, как его творческие пути с её исполнительницей разошлись… Да, вы поняли, видимо, о ком речь… Вы представляете себе, какое это было волнение, какое испытание. Особенно когда ты почти не знаешь бракирийского языка. Но мне удалось. Мы имели оглушительный успех. С тех пор я ещё несколько раз выступала с Раскеле – и перед бракири, и перед аббаями. Это было начало. Начало настоящего волшебства в моей жизни.       – Петь на одной сцене с Раскеле – это уже войти в историю, а вы сумели шагнуть дальше.       Не все в полной мере способны оценить, вздохнул про себя Дэвид. Каким бы уважающим всякое искусство ты ни был, всё охватить невозможно, и песни Гилы он, благодаря Шин Афал, слышал, а вот о Тимоно Раскеле только и знал, что был в Синдикратии такой культовый певец. А Диус не был знаком и с творчеством Гилы…       – Мне кажется, меня именно тогда подхватила некая магическая волна, и несла все эти годы. Я засыпала, вспоминая Раскеле, его удивительный по силе и тембру голос, блеск его глаз, его сильную руку, приобнимающую меня – наверное, я была влюблена в него и во всё, чего мы касались вместе. Наверное, именно это помогло мне пережить всё – полные залы, и не моих соотечественников, не тех, кто моей крови, моего языка, но они хлопали, они кричали – я не всегда понимала, что… Вопросы, фотографии, гримёрка, заваленная букетами… Это всё могло раздавить, оглушить, хотя я как будто была уже привычная. Но привычное – было в моём мире, и кто бы мог подумать, насколько меняет восприятие смена места действия. Насколько делает всё… слишком ярко, слишком много эмоций, чтоб это могло выдержать одно сердце. Но меня словно окутывало плотной пеленой это… наше единство. Наша совместная работа, наше понимание без лишних слов. А когда… когда началось всё это безумие… Это Раскеле, он тогда уже сильно болел, подал мне эту мысль: «Гила, я уже не смогу, но ты сможешь». Я думаю, без этих слов ничего бы не было. Даже сейчас, пройдя уже весь тот путь, я спросила бы себя: кто согласится, кто послушает, ведь это безумие… Но сила его убеждённости не оставляла вариантов. Он был старше, он был сильнее. И он был бы со мной в этом деле, если б мог. Я тогда обратилась к немногим, к тем, кого знала в родном мире и на Бракире, удивительным было даже не то, что многие согласились, а то, что они сказали, что сами думали о чём-то подобном. И мы сами сперва не понимали, что замахнулись действительно на нечто масштабное. Мы думали – мы отыграем один, ну может, два концерта для этих беженцев, потом – отыграем один, ну может, два концерта для благотворительных сборов… Но когда видишь, слышишь это всё – остановиться уже невозможно. Все эти обгоревшие дети, молодые мужчины и женщины без рук и ног, старики, потерявшие всю семью и не знающие, для чего им повезло спастись, что им делать с жизнью, которой не осталось… Для этого как-то мало пары концертов. Наши голоса должны были стать громче – и стали. Мы уже не просили, мы требовали. Мы шли не только туда, где нам всегда рады, но и туда, где мы никогда не бывали. И к нашему хору стали присоединяться новые голоса. Песня против оружия – это даже звучит смешно, значит, песне пришлось стать оружием.       И разве не естественно Гила, аббайка, смотрится под портретом сгоревшего на работе центаврианина, в этой не слишком центаврианской по обстановке комнате, в мире, всё ещё страдающем от ран той войны? Она тогда отдала не всю свою жизнь, но ведь могло случиться и так…       – Песня – ещё какое оружие! Раз уж ваша жизнь не раз подвергалась опасности из-за этого.       Гила кивнула.       – Это я достаточно быстро поняла. Мы назывались «Артисты против войны», и многие не присоединялись к нам, но это не значило, что они – за войну. Просто они не принимали наши условия, не хотели петь бесплатно для тех, кто даже не знает их языка, или переводить песни на их язык, или учить их песни… Не хотели отчислять все сборы с концертов у тех, кого война пока не обездолила, в пользу раненых и беженцев, оставляя себе только то, что нужно на дорогу до следующего места и пропитание. Их можно понять, хотя я лично не понимала. Как можно думать о выручке, о процентах, когда умирают дети, когда мы радуемся каждой удачно проведённой операции, каждому ящику гуманитарной помощи, который смогли обеспечить мы… А были и те, кто были за войну. Чьей славой были песни, которые они сами считали патриотическими… Казалось бы, мы не мешали друг другу, у нас была разная аудитория. Казалось бы, чем мы были опасны тем, кто отказывал нам в предоставлении площадок? Артисты, никогда не державшие иного оружия, кроме кухонного ножа. Понятно, что центаврианская администрация не пустила нас на Нарн… Но ведь не только они встречали нас холодной брезгливостью. Мы были против войны, но мы тоже были на войне. Невозможно петь только о любви, о радости, о красоте, когда каждый день желаешь, чтобы твои глаза больше уже ничего никогда не видели. Невозможно не отражать в песнях реальность – не только лучшее в ней, но и горечь, и боль, и возмущение. Слушатель не примет песню, если в ней не будет правды. Наши песни не только поддерживали пострадавших, они обличали виновных, они клеймили зло. Это было не то время, когда можно было не касаться громких имён, из чьего бы мира они ни происходили. Может быть, если б мы кланялись каждому, кто просто нам не мешал, кто скрипя зубами кидал жалкие подачки, какие постыдишься дать нищему, а ведь наши деньги – это спрессованные слёзы, это бессонные ночи, это подвиг… Может быть, если б мы унижались перед всяким, у кого есть деньги и оружие, и не поднимали злободневных тем, были бы как бы вне, мы больше бы получили. Но тогда мы сами не могли бы себя уважать, и никто из тех, к кому мы, как артисты, шли, не уважал бы нас.       Иржан принял в свои руки новую пластинку.       – Тем, кто сейчас молод, не представить, что вы пережили.       – И это естественно. Как красочно ни описывай такое – представить невозможно. И я не хочу, чтоб представляли. Никто, кто пережил всё это, не хотел бы, чтоб кто-то другой пережил такое. Когда я вспоминаю об этом, я радуюсь, что Раскеле не хлебнул того, во что мы окунулись, а ведь если б не его операции, он был бы с нами, это несомненно. Но интересно – страха не было. Когда-то я боялась, примут ли меня в других мирах, будет ли это интересно – а теперь я шла и говорила, и пела, и писала письма… Безопасно не было нигде – ни там, где рвались взрывы и полыхали пожары, ни там, где процветала мирная, сонная идиллия. Нас арестовывали сотню раз – под самыми разными предлогами, иногда смешными. Нам срывали концерты, писали всякую чушь в газетах, про анонимки с угрозами я не говорю, это было в жизни каждого артиста в самое мирное время… Но страха не было. Всякий страх умер в те дни. Мы просто шли и делали то, что было необходимо. В меня стреляли… Повезло, что это был большой город, с хорошим госпиталем. У меня повреждён плавательный пузырь, это сказывается с возрастом… Многих из нас пытались убить, и некоторых убили. Но мы кое-чего достигли, и жалеть не о чем.       Доктор Чинкони аккуратно протиснулся к выходу – поставить ещё чайник. Работа предстоит долгая, может быть, на всю ночь – утром первые из этих пластинок, сколько их будет, развезут по другим городам. Страшно остановиться, сказал со смехом Иржан Каро, вдруг при следующем включении гибридная машина заявит, что знать нас не знает? Бывает такое, когда страшно остановиться…       – Хочется всё же надеяться, что мы все сможем послушать вас вживую.       – В такой надежде не отказывают не только другим, но и себе самому. Мой голос, конечно, уже не так чист и прекрасен, как в молодые годы, но пока ещё могу петь, а значит, пока ещё жива.       – Это замечательно и интересно, рейнджер Ташор, то, что ты рассказал нам. Мы благодарны тебе за этот рассказ. Теперь расскажи нам о ваших женщинах. Мы слышали, что ваша раса очень трепетно относится к женщинам, это близко и интересно нам, мы хотели бы об этом услышать.       Ташор обвёл сидящих кружком тучанков несколько испуганным взглядом. Принц Винтари сказал как-то раздражённо, что у него есть ощущение, что каждый вопрос тучанков какой-то если не издевательский, то с двойным дном. Теперь он, пожалуй, согласился бы с этим. А у него и так было то самое ощущение, которое земляне называют «ходить по тонкому льду».       У дрази свои порядки, свои понятия о допустимом и недопустимом, приличном и неприличном. Хвастаться перед чужаками чем-то ценным – особенно ценными представителями народа – это неприлично. Вернее, считалось таковым до недавнего времени. Но принципы Альянса требуют большего культурного сближения, для понимания и взаимообогащения, и мудрейшими было принято решение, что теперь можно считать допустимым и даже желательным говорить с чужаками и об учёных и поэтах, и о религии, и даже о женщинах. В этом новом, непривычном деле ещё не было выработано каких-либо стандартов, и каждый, кто был поставлен, волею судьбы, перед необходимостью знакомить чужаков с культурой дрази, оказывался в сложном положении. Слишком большая ответственность для одного незначительного дрази, но если ты рейнджер – ничто не должно тебя страшить.       – Что ж... Я не знаю, что рассказать вам. Наши женщины очень красивы. Конечно, я понимаю, что не всякий с этим согласится, многие расы считают нас, дрази, непривлекательным народом. Мы это знаем. Мы тоже не каждого, кого встречаем во вселенной, назовём красивым. У каждого своя эстетика. Но для нас наши женщины – прекрасны. И мы действительно считаем их нашей главной ценностью.       Тучанки тихо перешёптывались между собой, беспрестанно шевеля иглами. Два ближайших были обходчиками, уже закончившими свою работу – рядом с ними лежали контейнеры для образцов, стояли довольно громоздкие агрегаты для сбора информации об участках – модифицированные центаврианами под особенности тучанков, чем они, увы, не отличались, так это компактностью. Оба были одеты весьма скромно, по сравнению с некоторыми другими сидящими тут собратьями – в просторные рубахи (естественно, с прорезями на спине) и штаны, зато их сосед, отвечающий за разнос каких-то удобрений – можно сказать, даже вычурно, в центаврианский мундир, полы которого были сшиты спереди, а спина, опять же, практически отсутствовала.       – Правда ли, что вы так восхищаетесь вашими женщинами потому, что их у вас мало?       – Ну… возможно, что так. У многих народов бывает такое – то, чего много, не ценят. У нас не ценят мужчин. Мужчин много, поэтому мужчины могут гибнуть в войнах, работать на опасной работе. А с женщинами так поступать нельзя, женщин нужно беречь и защищать. Каждая женщина с рождения знает, что она – сокровище, достояние нашего мира.       Удивление от того, как обстоит с женщинами у других рас, уже пережили деды и прадеды, нынешнее поколение приняло это давно как данность, но всё легко, пока ты можешь просто сказать «они другие, чем мы», и куда сложнее, когда ты говоришь с каким-то конкретным иномирцем, у которого, уму непостижимо, есть своя, персональная мать, как нечто совершенно обыденное, всю его жизнь, и тем более – своя, персональная жена…       – У тебя есть жена или возлюбленная, рейнджер Ташор? Какая она?       Ещё принц Винтари сказал, не без заметной зависти, что дрази очень повезло в том плане, что они не краснеют. Принц Винтари, конечно, судит очень поверхностно – у каждой расы есть признаки смущения, и если они не в изменении цвета кожного покрова – это не значит, что их нельзя заметить.       – О нет, конечно, нет. Я третий сын в бедной и незнатной семье, я молод, и ещё ничего не достиг. Мне не положено место среди мужей. Мой отец потому отпустил меня в рейнджеры – может быть, если я стану героем на этом поприще, какая-нибудь женщина возьмёт меня в число мужей.       – И тогда ты оставишь орден, чтобы жить семейной жизнью?       – Это едва ли, это не требуется. Есть, правда, некоторые семьи, в которых мужья равноправны, и все живут в одном доме со своей женой, но это редкость, навряд ли мне удостоиться такой чести. Скорее всего, как пятому или шестому мужу, мне будет позволено несколько свиданий, чтобы надеяться на появление детей. Ведь едва ли я могу дать жене подобающее обеспечение, а значит, мне, как и тем мужьям, которых берут только за красоту или личные качества, нужно знать своё место.       Безглазые лица тучанков ничего не выражают. Нельзя сказать, что они одинаковы – взгляд дрази тут иной, чем, к примеру, взгляд землянина, но по этим лицам нельзя прочитать реакцию.       – Интересно… Сколько же мужей бывает у одной жены? И каким должен быть мужчина вашего племени, чтобы женщина взяла его в мужья?       От полного неуюта спасает то, что едва ли тучанки могут видеть его так, как видит себя он сам – помимо того, что незнатен, небогат, он ведь и красотой не отличается, его внешность совершенно обыкновенная. Его чешуя, круглая и с примитивным рисунком, на висках и скулах сглажена, из-за этого уход за ней проще – но и заставить её переливисто блестеть совершенно невозможно. Однако, наверное, его настроение сейчас они могут чувствовать – поэтому нужно поменьше думать о собственной злосчастной судьбе.       – Это по-разному, но обычно пять или семь. В среднем одна женщина приходится на десять мужчин, и некоторые сострадательные женщины имеют по десять мужей. Но ради права стать чьим-то супругом мужчина должен постараться, заработать на безбедную жизнь своей семьи, или стать великим воином, или великим учёным, это правильно. Если мужчина ничего не стоит – зачем женщине тратить на него своё время и свою ласку? Обычно первых трёх мужей женщине назначают, когда она только рождается. Иногда – ещё до её рождения семья провозглашает, кто станет их зятьями, если небеса благословят их дочерью. Эти трое выбираются из достойнейших семей, из тех, кто сделал что-то хорошее этой семье, из учёных, генералов, влиятельных людей, которые ещё не женаты. Если до того, как женщина достигнет брачного возраста, один из этих женихов умрёт – его семья решает, кому переуступить право на бракосочетание. Четвёртый и пятый муж выбираются ближе к брачному возрасту или тогда, когда первые свадьбы уже состоялись. Достойные мужчины сватаются к женщине, свидетельствуют о своих заслугах, дарят ей и её матери дорогие подарки. Иногда устраиваются настоящие турниры, прежде это было обычным порядком вещей, сейчас чаще вопрос решают бескровным состязанием. Шестого, седьмого и так далее женщина уже может выбирать сама, но совещательно со своей семьёй и наиболее авторитетными семьями её племени. Например, ей могут рекомендовать того или иного мужчину потому, что в его роду мало женатых, и род может исчезнуть. Женщина не ограничена в количестве мужей. Но желательно, чтобы среди них в первую очередь были те, чей род действительно достоин продолжения.       Лучше давить внутренний ропот при мысли, каковы зачастую эти достойные. Как говорил отец, а ему его отец – первые мужья это такие, кому отказать не у всякого духу хватит. Тут уж не поспоришь. Однако не одни только наглые, хитрые и жадные преуспевают, кого природа не обидела умом и всякими талантами, тоже могут даже в первую тройку попасть. Плохо тем, в ком ничего особенного, начиная с физиономии – видно, кого-то на белый свет рожают как фон для блистательных и удачливых.       – Вот как! А бывает, что у одного мужчины несколько жён?       – О нет, это недопустимо. В прежние времена такое бывало, но сейчас никто не может позволить себе подобное. Иногда бывает такое, что вдовец женится повторно – но только если он достойный со всех сторон, богатый, ещё не старый, и главное – имел в браке дочерей. Иначе кто же рассмотрит его как жениха, когда полным-полно ещё не женатых? Редко, но бывает ещё такое, что достойный и благородный муж, даже не будучи разведённым или вдовцом, берёт в жёны женщину, которая не может иметь детей – чтоб её женская красота не угасала в одиночестве и горести. Но таких женщин не так много, это большое несчастье и для её семьи, и для семьи, в которую её берут, о таком обычно не говорят.       «Наверное, и мне не стоило говорить», - мелькнуло запоздалое. Его рассказ должен быть полон почтения и возвеличивания женщин, и не больно тут утешает то соображение, что едва ли иномирцы могли б поверить, что у какой-либо расы совсем не бывает женского бесплодия. Быть может, лучше б было сказать, что с младшими мужьями бывает такое, что, если юноша впечатляюще умён и обходителен, или его жена похвасталась его успехами в постельных делах, другая женщина может одолжить его на время, договорившись с его женой, но он решил, что это неуместно. Это ведь не брак, в строгом смысле.       – О, так у вас и разводы бывают?       – Разумеется! Только лучшие должны быть подле женщины, бездельники, растратчики и те, от кого нет детей, могут получить развод, хоть бы даже они были первыми мужьями. Только отец трёх дочерей получает право оставаться мужем навечно, хоть бы даже брали его как «мужа радости».       …Только вот едва ли решение об отставке принимает жена, это интриги мужчин. Хорошо ещё тем семьям, где мужья согласны терпеть друг друга, но сколько таких? Всякому хочется подвинуть соперника и возвыситься самому. «Сын первого и сам будет первым, сын седьмого – корм зверям», говорят в народе. Старшие мужья рожают себе наследников, помощников, а младшие кого – обузу! Как же третьему не мечтать подсидеть первого, а пятому – третьего? Хотя бы ради того, чтоб жить с сыновьями в богатом доме, распоряжаться имуществом – ведь всё, что муж внёс в семью в качестве свадебного подарка, остаётся в ней и после развода.       – Сколько ж детей рождают ваши женщины за свою жизнь!       – К кому насколько милостивы небеса. Материнство – главная задача женщины. Чтобы наш вид не вымер, не угас. Конечно, настоящее счастье – это родить дочь. Это большой праздник для семьи. Мальчики – помощники отцам в делах, будущие воины и работники, основа нашего общества, но именно дочь – та, кто может дать жизнь, семья без дочерей – несчастливая семья. Семья, где несколько дочерей – любимцы богов. Каждая женщина, имеющая мужей и детей – королева, а женщина, имеющая дочерей – королева среди королев. Когда рождается дочь, мужчина дарит жене высокую золотую корону. Когда рождается ещё дочь – дарится ещё одна корона, которая надевается поверх предыдущей. Такую женщину, шествующую в нескольких коронах, и в богатых нарядах и украшениях, которые подарены ей её мужьями на свадьбу и за рождение сыновей, далеко видно в толпе, она сияет ярче, чем солнце. Её сопровождают мужья и сыновья, готовые исполнить любые её прихоти.       Землянин Майкл сказал: «Не удивительно ли, беднейших среди вас рожают те же женщины, что и богатейших». А ведь и правда, до той поры не задумывался об этом! Обычный порядок дразийской жизни таков, что у большинства словно матери нет вовсе, жизнь определяется тем, кто твой отец – если он банкир, быть и тебе банкиром, если ты любим и отцом, и Дрошаллой, или быть солдатом, или уличным торговцем, если не очень любим, а если ты сын рыбака – быть и тебе рыбаком, ну или быть бандитом, и если не убьют – может, к старости и банкиром станешь, кто знает. А вопросы всё сыпались со всех сторон:       – Ты говорил, что ты третий сын. А твои братья женаты? Сколько вас всего у матери? Выходит, каждый дрази растёт в большой семье?       – Третий сын я у отца моего. Никто из нас не женат – мы молоды и ничего пока не нажили, отец шестой муж у нашей матери, - Ташор потупился, всё же ему нелегко было говорить о своём невысоком общественном статусе в не рейнджерском кругу, - не из тех, кому позволено всегда быть при ней. Он не строил дома, в котором она живёт, не наполнял его золотом, не дарил ей дорогих подарков – такой муж бывает только гостем. Он имел три свидания, получил троих сыновей, наш старший брат помогал растить нас. Да, наша мать была милосердна, она позволила Иншору до пяти лет расти в её доме, понимая, что отцу нужно работать, вырастила ему помощника. Иные женщины велят младшим мужьям с сыновьями тотчас покинуть её – и то верно, разве мало мальчишек бегает по их домам? Добро б, родилась дочь – ради неё позволяют порой остаться и отцу с сыновьями. Насколько я знаю, у моей матери ещё пятеро сыновей и три дочери от других мужей. Дочери уже вступили в свои первые браки и родили первых детей, трое старших братьев женаты – но только старший, от первого мужа, хозяин в доме, два других – младшие мужья, и это-то удалось хлопотами их отцов.       – Как же живут те, кому не досталось женщины?       Разве можно взять и рассказать это в одном разговоре? Кто как! Одни остаются в доме матери, всю жизнь служат ей, братьям, потом новой хозяйке – жене наследника, и её детям, другие, что росли в домах отцов, служат им, помогают растить младших братьев, сменяют отцов и дядей в их труде, третьи, как становятся самостоятельными, уходят куда глаза глядят, и следы их теряются. Мало разве в Землевладении работы для тех, кто никогда ничего не достигнет? Не все ли колонии образованы силами неженатых, надеющихся поправить своё материальное положение?       – Ну… они стараются заслужить…       – Это понятно. Но что же, если всё же не заслужат?       Вот ведь прицепились, оставалось взвыть внутри себя. Между дрази есть выражение, для таких настырных расспросов – «Может быть, тебе ещё карман вывернуть?». Но чужакам такое говорить нет никакого смысла – не хватало ещё объяснять, какой такой карман.       – Тогда, разумеется, они умрут неженатыми. Такова судьба, бессмысленно на неё роптать. Наши законы и так достаточно сострадательны, но они не могут изменить порядок вещей. В прежние времена мальчиков убивали, если их рождалось много, теперь мы стали гуманнее, разве это плохо? Но гуманность не может создать новых женщин из воздуха, их рождается столько, сколько рождается.       Гуманность эта, если честно, злая, говаривал брат Иншор. Всё дело в том, что если воспроизводить только богатых – кто ж будет создавать им богатство, работая на самой чёрной работе? Обществу нужны рабочие руки, а не только те, кто повелевает да считает денежки. За одну только надежду на протекцию влиятельного лица перед его сестрой или матерью, за возможность стать хоть седьмым или восьмым, но мужем, бедняк всё стерпит, на всё пойдёт. Он умный, брат Иншор – наверное, потому, что при матери рос.       – И каждый умеет примириться с такой судьбой? Или бывает, что кто-нибудь пытается отнять женщину у другого?       – О, конечно, мужья соперничают друг с другом, но что значит – отнять? Подобного не допустит семья – старшие мужья женщины, её братья, что росли вместе с ней, её отец и дяди. Это её свита, её защитники. Если какой-то из мужей позволяет себе лишнее – семейный совет может отлучить его от жены на определённый срок или вовсе дать развод. А чужому, постороннему мужчине и вовсе кто такое позволит? Разве может тот, что не удостоился места среди мужей – значит, бедный, ничтожный – ворваться в дом, где кроме мужей могут быть и слуги, и просто забрать с собой женщину? Это неслыханно! В прежние времена бывало, конечно, всякое. Из-за женщин происходили великие битвы. И теперь ещё у нас есть обычай ритуальной войны, хотя всё больше тех, кто осуждает его и отказывается принимать в нём участие. Кое-чему можно поучиться у других рас, у минбарцев это хороший закон - «минбарец не убивает минбарца». И дрази не должен убивать дрази, пусть наши граждане гибнут от рук внешнего врага, в защите своих рубежей, или при испытании новых машин, или при исследовании новых миров, это почётно, это несёт пользу. Но увы, мужчин у нас не ценят. Да и как будут ценить то, чего так много? Как можно ценить, если все мужчины – соперники друг другу?       Говорить, что все – это на самом деле неправильно. Полнородные братья часто лучшие друзья – так это у них, и так у отца. Если и завидовали дяди отцу – то явно этого не показывали. А есть и такие, кто сами отказываются от этой борьбы, выбирают прожить жизнь девственными в компании братьев и друзей – многие высмеивают, говоря, что они просто неудачники, и незачем это выбором прикрывать. Но что ж, если не хотят они тратить жизнь на борьбу, в которой им не выиграть? В этом можно и благородство усмотреть – больше шансов для тех, кто всё же попытается.       – Говорят, во вселенной есть расы, в которых наоборот, женщин больше, чем мужчин.       – Счастливые! Хотя конечно, неверно так говорить. Наверняка, у них точно так же женщины ведут борьбу за мужчин. Нет, тут нам нет никакой радости от созерцания чужой проблемы, это не поможет нам в нашей.       – А никто из ваших мужчин не пытался брать женщин из других миров?       Это, на самом деле, даже оскорбительно уже. Но мудрейшие говорят – чужаки неспособны понять, что есть дрази, насколько они отличаются. На словах некоторые из них понимают, но это лишь приближение к пониманию. Учителя рейнджеров тоже говорят, что нужно проявлять терпение, если хочешь понимания – только так можно достичь отсутствия всякой неловкости, всяких обид.       – Об этом мне сложно говорить. Иные дрази сказали б, что возмутительно даже предполагать, чтоб наши мужчины помыслили об инопланетянках, но я так не скажу. Это б было неуважительно, будто мы, дрази, возвышаемся, но это не так. Мы мало понимаем в красоте иных народов, как и они в нашей, но дело даже не в этом. Видите ли, мы, увы, не совместимы физиологически с большинством рас. Какой же смысл был бы в таком союзе? По крайней мере, я таких союзов не знаю.       Старый тучанк, раскачиваясь, скрипучим голосом нараспев повествовал степную легенду – в переводе на земной язык, как известный в достаточной мере всем гостям.       – Когда в час перед рассветом Кай Утус вышел в поле и пустил стрелу – утренний туман не расступился перед ним, но он расступился перед стрелой, и Кай Утус пошёл за стрелой, зная, что она приведёт его...       Дэвид закрыл глаза – напевная речь обволакивала, поднимала, как дым костра увлекает с собой малые искры, и представлять услышанное не приходилось, само оно вставало перед глазами, словно нарочно показывали – а может, так оно и было? Степь туманным, росистым утром – более похожая на сон, чем любой из снов. Зыбкая, зябкая, кажущаяся как никогда бескрайней из-за скрытых туманом очертаний. Не видно горизонта. Не видно ни вправо, ни влево. Бескрайняя жизнь, лишённая указателей и направлений. Поэтому можно довериться лишь стреле, лишь сердцу, пославшему её... Он не думал в этот момент, так ли видел это древний тучанк, вышедший испытать судьбу в час перед рассветом. Не рассуждал, чьими глазами смотрит – человека, минбарца или тучанка. Легенды рассказывают для того, чтоб своим невообразимым образом они отразились в каждом слушающем.       – Ни одна стрела не летит долго, если с горячим сердцем не пустить её. Кай Утус увидел, что птица несёт стрелу. Птица его сердца вела его. Когда проступили из тумана очертания юрт, он увидел, что птица, не выпуская стрелы, села на вершину крайней юрты. Из неё вышла женщина и поклонилась охотнику...       Слово юрта понравилось тучанкам больше всех других аналогов их кочевых жилищ. Переводя, они для всего стараются найти аналоги, только для самого этого принципа сложно найти название. Это тоже связано с песней сознания – «на ваш мотив петь нашу песню, слова вашей песни петь нашими голосами, пока не станут песни подобны, и взявши друг друга, будут кружить круг земли, и будет счастье, будет покой». Шин Афал хотелось рассказать тот сон – и она не могла. «Словно, когда пытаюсь вспомнить – забываю всё больше, словно он распадается, тает, как туман. Нет подходящих слов, а там, во сне, я их знала». Только это она и помнила – как идёт по степи, куда-то в неведомую даль, не зная, да и не спрашивая, есть ли цель у этого пути. «Потому что степь эта – моя, или я – её, и не может быть иначе…»       – Он взял её руку, он обошёл вокруг неё круг, он произнёс Речь Жениха, и было в той речи не менее тысячи слов, ибо была эта женщина прекрасна, и все цветы степи должны были отдать названия, чтобы выразить это. И она спросила: «С чистым ли сердцем говоришь ты эти слова, Кай Утус? Отринул ли ты сомнения, и сможешь ли не обернуться? Потому что ступив под мой кров, и отведав чай из моей чаши, ты никогда не вернёшься назад, и не увидишь прежних неба и земли. Если есть в тебе сожаление о своей прежней жизни, о солнце и степи, об отце и матери – то скажи это сейчас, на пороге, потому что потом уже не будет никаких слов». И ответил Кай Утус: «Пока ты не сказала, не было во мне мыслей о солнце и степи, об отце и матери, и сейчас лишь ты перед моими глазами, и только туман во всех сторонах света». Они вошли под её кров, и снова туман сомкнулся вокруг призрачного поселения, и никто больше не видел охотника Кай Утуса, лишь из предрассветного тумана слышали песни, которые пел он для прекрасной женщины. Понимаешь ли ты, юноша, о чём эта легенда?       Дэвид очнулся. Туманная панорама степи растаяла, в свете костра тени плясали по лицу старого тучанка, трещал сгорающий хворост, тихо щёлкали кости ожерелий в длинных узловатых пальцах.       – О любви.       В тучанкском языке, конечно, никаких глаз нет, да и оборачиваться, чтоб посмотреть назад, им не требуется. Зато вот кроме «видеть» слов для восприятия окружающего множество. Всё это тоже перевод для иномирцев – для чего говорить, если в твоих словах слушатель заблудится, как в том тумане. Даже и неловко им сказать, смеялся недавно Брюс, что мы всё равно заблудились.       – Это верно, юноша, но не только.       – О том, что сомнения должны умирать раньше, чем ты ступишь на путь. На такой путь, от которого всяк удержал бы тебя, если б смог. Они ведь были... неживые? Эта женщина и все остальные, кто жил в юртах в тумане?       – Да. Не упомнить, сколько тысяч лет этой легенде о племени, сгинувшем в тумане, может быть, она так же стара, как сам мир. Однажды это племя не очертило защитных знаков перед наступлением ночи, остановившись в этом краю. И туман поглотил их, и больше никогда они не выходили в обычный мир. Они не жили и не умирали, и те, кто встречали их, говорили, что там нет смерти и нет рождения. Кай Утус услышал песню этой женщины, когда вышел в степь перед рассветом. Он знал, что опасно слушать песни людей из тумана, опасно идти искать их... Но три дня и три ночи не мог он найти покоя, и хотя он не видел лица этой женщины – сердце его увидело её. И он ушёл, и выбрал её, и покинул мир живых.       Нет глаз – нет и взглядов, ни влюблённых, ни сожалеющих, а точнее – нет таких точек, где бы концентрировались и проявлялись эти эмоции, при психокинезе оно и не нужно. Мы в силу привычки нуждаемся в этих ориентирах настроения и состояния собеседника, но фриди могут не смотреть на лицо, они ближе всех к пониманию аналогов словам «смотреть» и «обернуться».       – Она стала для него дороже этого мира. И... ведь там, внутри тумана, сами для себя они – живые... Они такие, какими были, когда их забрал туман, и эта женщина... Может быть, тысячу лет она ждала того, кто придёт и полюбит её, кому она станет дороже солнца, жизни, возможности состариться и умереть... А что было с теми, кто на месте Кай Утуса колебался, и испытывал сожаление? Они возвращались домой? Или навсегда терялись в степи?       – Они возвращались. Но больше никогда не встречали людей тумана. Так далеко зайти можно только один раз.       – Я не знаю, радовались ли после этого они каждому прожитому дню, понимая, что рисковали всё это потерять, или сожалели о навеки оставленной необыкновенной и страшной любви... Но совершенно очевидно, и тот и другой выбор правильны. Выбирать нужно то, что ближе сердцу.       Тучанк кивнул удовлетворённо.       – Верно, юноша. Одни сожалели о Кай Утусе, как о погибшем, хуже чем погибшем... Ведь дух его не обретёт покоя, он навек пленник тумана. Другие же считали его счастливейшим, ведь он обрёл любовь, которая не покинет его никогда.       – А стрела? У этого ведь есть какой-то дополнительный смысл, да?       – Есть. У степных племён есть обычай: если что-то гнетёт тебя, если ты не можешь понять, как поступить – выйди в поле и пусти стрелу. Там, где она упадёт, ты найдёшь свой ответ. Это может быть камень, или цветок, или перо птицы, или след на земле... Расшифровав символ, ты обретёшь что искал.       – А если там ничего не будет?       – Только если ты дашь себе такой ответ.       К Амине и Рузанне подошёл Тжи'Тен в окружении тучанкской молодёжи. Один тощенький подросток висел у него на шее, Тжи'Тен поддерживал его рукой легко, словно он ничего не весил.       – Это что-то невероятное. Я думал, они меня укатают насмерть этими танцами, а усталости совершенно никакой! Я так этот секрет и не понял... То есть, понял, но... Похоже, чем меньше думаешь, как тебе танцевать, а просто танцуешь, тем меньше тело воспринимает это как какой-то труд, а не ещё один вид отдыха. Это непостижимо. Обычно на них смотришь – они всё время какие-то вялые... ещё бы, думаешь, никогда в жизни не спать... А тут... Откуда это берётся?       Рузанна поглядывала на Тжи'Тена искоса – пялиться открыто было всё-таки неприлично, но любопытство – вещь сильная. Всё же, первый нарн, которого она видела вживую и так близко, к тому же – возлюбленный её соотечественницы.       – Садитесь... Вы Тжи'Тен? Леди Джани много рассказывала о вас...       – А о вас – наше высочество, - Тжи'Тен пожал протянутую руку, - рад снова видеть вас, леди Талафи. В нашу первую встречу, верно, было не слишком удобное время для знакомств и долгих разговоров.       – Да, увы... Но мы живём по соседству, и время для разговоров ещё будет. Принц говорил обо мне?       – Я, вообще, удивлён, что не вижу его здесь, - улыбнулся нарн, - но думаю, самое большее завтра он побежит к вам за консультацией. Я видел его ожесточённо строчащим что-то в блокноте, полагаю – записывал тучанкские сказания. Но поскольку в темноте и на скорость едва ли получится много – ему потребуется помощь... Это ведь вы переводили их на земной язык?       – О, только не приписывайте мне то, что не по моим скромным силам! Я перевела лишь несколько песен. Большинство переводов сделаны первыми тучанками, что выучили земной язык, доктор Чинкони с сыном, путешествуя по нуждам своей профессии, записывали эти переводы, и земные, и центаврианские, которые, конечно, в каждой провинции свои, их набралось, наверное, книги по три! Принц спросил, планируется ли какое-то литературное совещание по выбору наиболее точного, каноничного перевода, представляете? Непросто было объяснить ему, что здесь, на Тучанкью, такое невозможно. Каждый перевод верен…       – И каждый неверен, - подхватила весело Амина, - даже у нас так говорят, а уж кто, как центавриане, стремятся к выведению и утверждению высочайших стандартов! Я тут говорила леди Талафи о том, что её внешность… О, ладно, вы правы, будет лучше, если мы будем держаться разговора о литературе. Я думаю, всё логично – на планете, где почти нет печатного слова, немыслимо и говорить о каком-то каноне, каждый рассказывает историю по-своему и всё такое…       Если какая-то неловкость в первую минуту и была, она быстро растаяла в жаре костра и беседы, которая потекла сразу и сама, как вода из опрокинутого сосуда.       – Да, точно так. Тучанкам очень нравится рассказывать истории по-новому, новым языком, это обогащает Песню. Конечно, земных ушей до сих пор у них было немного… Непросто придётся нашему высочеству. Он надеялся найти здесь уполномоченных и компетентных мудрецов, которые помогли б ему перевести что-то центаврианское на тучанкский, и наоборот тоже. Кому помочь-то, найдётся, да вот хоть доктор Чинкони, я думаю, он не откажется, он уже многое сделал... Но вот если речь о том, чтоб получить одобрение отечества – это может отнять слишком много его душевных сил. Наша семья, хоть мы и далеки от литературного дела, всегда внимательно следили за новостями культуры, отца неизменно расстраивала недостаточность мер… Как будто, понятно, первоочередная задача – восстанавливать экологию, а за ней и экономику, но как же это можно делать, плохо понимая друг друга? А для этого мало только знать, как называется растение или прибор, или что приказал начальник, вот как объяснить это начальству более высокому, которое на эту землю и не ступало? Отсюда сложно понять, как это кому-то там на Приме кажется допустимым третье заседание подряд не приходить к согласию, кого почтить правом сделать перевод или составить книгу…       Тжи’Тен рассмеялся.       – Принц, думаю, получше нашего знает, как это бывает. Всё-таки это обычная история. Центавру хочется представить иным народам свою культуру во всей пышности и великолепии, но в то же время не обходить вниманием и протекциями тех, кого нельзя обойти. Сложная задача! Но и высочеству не занимать настырности и не привыкать к трудностям, получить одобрение минбарских авторитетов бывает посложнее, чем ваших. С вашими хотя бы работают всякие привычные методы – лесть, шантаж, подкуп…       – Я немного читала книгу о рейнджерах – жаль, времени на всё не хватает, ведь и «Микробиоту» мне надо дочитать на этой неделе – но исходя из всего, что я слышала… - видно было, что ей непросто подобрать слова, - это действительно та сила, которая примиряет бывших врагов ради общей прекрасной цели?       – Такая сила разлита по всей вселенной, леди Джани. И тот, кто вступает в анлашок, уже испытал прикосновение этой силы. Ведь и сюда с нами прибыли не только рейнджеры… О, вот и высочество, легко на помине.       Рузанна уставилась на костёр, надеясь, что красноту её лица можно будет списать на близость огня. Винтари шёл к ним, попутно оживлённо беседуя с тучанком, разодетым в пышные национальные одежды.       – Рузанна, как удачно, что вы здесь! Правда ли, что вы знаете Песню Вереска?       Тжи’Тен и Амина переглянулись и усмехнулись украдкой на тему того, что предсказание Тжи’Тена сбылось даже раньше ожидаемого.       – Вереска?       – Любезная шиНан-Кой, повторите, пожалуйста, это название на тучанкском. Я не уверен, что могу с ходу это произнести. Может быть, вы слышали иное название, центаврианское, но мне сказали, что земной перевод более распространён.       – А, поняла. Да, мы сейчас как раз о том и говорили, что переводов столько, сколько переводчиков. Я читала два центаврианских перевода у доктора Чинкони, один сделан им одним, а земного не слышала ни одного. Мне тоже было б любопытно, эта группа песен самая богатая на ассоциативные ряды и множество смыслов. Например, если немного иначе произнести это слово, переводимое как вереск, получится "поле поиска", если читать "стелющийся туман" слитно, то получится "сомнения, не отпускающие меня"...       Винтари, опустившийся вслед за шиНан-Кой наземь, закатил глаза.       – Я это уже понял, сносок будет больше, чем самой песни...       – Переводя песню, ты напишешь её заново, - кивнула тучанк, - но нам интересно, как ты её споёшь. Интересно, как ты спел бы Песню озера Таш Тал Дхуу...       – Что?       – Я даже не слышала такую, слышала только её упоминание в других песнях...       – Ты слышала её, Рузанна. Её пели при погребении молодого Крайса.       Винтари вздрогнул. Погребальная песня? Зачем же... зачем они заговорили об этом с ним?       – Нан, не дурная ли примета – говорить о погребальных песнях, тебе сейчас?       Тучанк мотнула головой.       – Ты знаешь, что она не только погребальная. Не бойся, песня не накликает зла. У тебя, Одолжившей имя, много тревог, но это не одна из них.       – Одолжившая имя? Что это значит?       Тучанк обратила безглазое лицо в сторону Тжи’Тена.       – Когда у меня появилось дитё, Рузанна одолжила ему своё имя. Обычно мы не просим об этом иноземцев, но Рузанна очень дорога нам, она внимательна к обычаям тучанков и она очень сильна. Когда дитё рождается, оно уже поёт свою песню, но мы не можем услышать её, ведь оно ещё не умеет говорить, и мысли его путаны и нестройны, и оно не понимает, что говорим мы. Оно беззащитно. Вредящие духи могут смутить Песню сознания дитя, изменить его понимание, спутать его ориентиры, поэтому для защиты дитя мы просим кого-то одолжить ему своё имя, и называем его так, пока оно не сможет говорить и само не назовёт своё имя, которое знает только оно. Тогда духи не трогают дитя, они беспокоят того, кто дал ему своё имя, но большой – сильный, и духи не могут смутить его.       – Понятно. Схоже с нашей традицией детских имён… То есть, обычно детское имя – просто прозвище, но иногда оно имеет обережный смысл. А если что-то случится с одолжившим имя?       – Тогда дитя может даже умереть. Поэтому мы оберегаем Одолжившего имя, стараемся, чтоб он не оставался надолго один. Рузанна не верит в духов, это огорчает нас, но она обещала поберечься ради дитя Ру-Зан.       Амина, кажется, посмотрела на соседку новым взглядом. Конечно, она понимала, что леди Талафи дружна с местными, что оставлена здесь не из жалости, не только лишь в благодарность к её семье, она сама стремится продолжать их дело. Но это-то уже особый уровень принятия…       – И сколько уже вашей дочке?       – Дочке? - в голосе шиНан-Кой, кажется, послышалось удивление.       Рузанна быстро проговорила что-то по-тучанкски, Винтари разобрал только слово "всегда".       Тучанк покачала головой.       – Непонимание от незнания, но это не страшно. Для знания своё время. Кто же может знать определение себя, пока оно не прозвучит? Пол это внутри, как и имя.       Винтари открыл было рот – и сразу захлопнул его. Выходит, это не исключительно невежество иномирцев, не различающих тучанков по полу, внешние различия, по крайней мере на ранних стадиях, неочевидны даже им самим?       – То есть, вы просто называете ребёнка мужским или женским именем вне зависимости от того, кем оно потом окажется?       – Наши имена – не мужские и не женские, наше обращение к дитя лишено родовых окончаний. И дитя говорит без родовых окончаний до того момента, когда оно готово сказать, мужчина оно или женщина. И мы не говорим до той поры «у меня дочь» или «у меня сын», мы говорим «у меня дитя».       – И... Когда он наступает, этот момент? Это какое-то ваше совершеннолетие?       Тучанк неопределённо пожала плечами.       – Когда распускается цветок? Тогда, когда пришло его время. У одного сегодня, у другого, растущего с ним рядом – завтра. Одни называют пол вместе с именем, а другие чуть позже, а кто-то вовсе лишь тогда, когда встречает того, кого полюбит.       – А... Как же ваша телепатия? Разве вы не можете узнать имя и пол ребёнка через ментальную связь?       – К чему это прежде времени?       Ну да, если отстраниться от собственного мировосприятия того, кого воспитывали мужчиной, наследником рода и так далее и тому подобное, вопрос покажется вовсе глупым. Зачем? Чтоб воспитывать ребёнка как девочку или как мальчика? А если это просто не принято? Вот у минбарцев не принято, хотя бы формально, воспитывать ребёнка сызмальства как представителя какой-то определённой касты – тем не менее, под влиянием родителей или опекунов, свой выбор он делает (чаще всего вослед наиболее авторитетному для него взрослому, но во всяком случае, это не обязательно родители или представитель их же касты), здесь тот же принцип несколько шире. Ребёнок видит перед собой и усваивает примеры поведения и мужчин, и женщин, и как минбарец однажды чувствует зов касты, так и тучанк – зов своего пола, это этап взросления. Это только кажется, что понятия несравнимые – принадлежность к касте такое же свойство личности, которое требуется не назначить, а осознать, как и пол.       – Да, да, я вижу, что с ним не произошло ничего страшного. Я этому очень рад. Мне совершенно не хочется, чтоб вы считали меня каким-то сумасшедшим паникёром, просто поверьте, я видел и слышал кое-что…       – Мы знаем, принц Диус Винтари. Но важнее не то, кем мы посчитаем тебя, а то, что происходит с твоим братом. Он слушал песню, он жил в ней, а мы слушали его Песню. Она странная.       – Что вы хотите этим сказать?       Тучанк подошёл ближе и снизил голос, словно боялся, что их кто-то услышит, хотя на рассветном поле они стояли одни.       – Мы знаем, ты боишься, что он сожжёт себя. Что он существо из древних легенд твоего мира… Может быть, ты прав, мы не знаем твоего мира и его духов, но будем знать, если ты поможешь нам. Что-то случилось с его Песней Сознания, но мы не знаем, когда и как. Если ты уверен, что такого не было до того, как он посетил твой мир, возможно, причина из твоего мира. Твой брат слышит Песни, которых не слышим мы все. Его влечёт не огонь, а то, что за ним.