Венок Альянса

      Дэвид вышел в сад, когда оранжевое солнце висело над верхушками деревьев, словно детский мячик, готовый шаловливо перепрыгнуть на соседнюю верхушку или, допустим, на зависшую поблизости тучку. Да, наверное, здесь не могут представить себе чистого неба, тем более голубого... В атмосфере словно постоянный смог, и смотреть на солнце совсем не больно. Хаяки в дороге вполголоса обсуждали – недостаток ультрафиолета, парниковый эффект, что-то ещё, следствия иного баланса этого фактора. Жизнь развилась в таких условиях, приспособилась под них – жизнь понятие упрямое. Так росток из случайно занесённого ветром семечка пробивается порой на дне старого колодца, куда лишь в полдень может заглядывать солнце, или в трещине камня, куда налипло совсем немного земли, движимый только лишь этой внутренней программой, зовущей его к жизни. Он тонок, бледен, совсем не похож на своих более везучих собратьев, и однажды, истощив запас своих жизненных сил и не получив от окружения того, чего требует его внутренняя программа, он умрёт. В большем же масштабе внутренняя программа корректируется в соответствии с тем, куда прихотью судьбы семя жизни занесло, развивает более мощную корневую систему, покрывается дополнительной защитной оболочкой, снижает свои потребности в солнце, воздухе, влаге. Так растения здесь научились довольствоваться тем количеством солнечной радиации, которое доходит сквозь пылевую вуаль, и становиться именно такими, чтоб достойно питать местную фауну.       Большинство деревьев на Тучанкью можно назвать карликовыми, их рост немногим превышает рост тучанков, и стволы больше склонны сгибаться, стелиться по земле, чем стоять вертикально. Высоких лишь несколько видов, и три из них растут в этой полосе... Правильнее сказать, наверное – росли. Хоть степь с островками кустарника – более обычный пейзаж здесь, говорили встречающие, однако были, совсем недалеко, там, к северу, и воистину великанские леса, в которых с непривычки можно заблудиться, а уж обычных лесов, по которым ходят, видя друг друга издали, и вовсе было сколько угодно. Где-то вырубили по хозяйственным потребностям – большей частью ещё нарны, но тем только хорошую древесину надо было, которой на Тучанкью днём с огнём поискать, а остальное центавриане подобрали – вроде как, прилетели восстанавливать экологию, но потребовалось специальное распоряжение императора (уже Моллари, не Картажье) с запретом аристократам выпендриваться с традиционным печным отоплением. Оно запоздало, конечно – к тому времени традиции и гордость уже уступили объективным фактам, все перешли на газовое. Ну а где не вырубка – там ядовитые отходы, распашка, выпас скота, когда от развёрнутого захватчиками производства, поглотившего и перемоловшего, как в мясорубке, бывшие поля, степи и холмы, приходилось двигаться на не освоенные ранее, пока ещё свободные территории… Массивы лесов и кустарника сохранились в основном в труднодоступных местах, где ни тем, ни другим пришельцам ничего не было нужно, центаврианские учёные снаряжали туда экспедиции за семенами и саженцами, иногда за свой счёт, правительство с большим скрипом раскошеливалось в тех случаях, когда речь не идёт о сельскохозяйственных культурах. Вроде бы и очевидно должно быть, что кроме полезных растений должны быть и «бесполезные» - производящие кислород, образующие экосистемы, предотвращающие эрозию берегов, но вот как доходит до дела – как и нет этого понимания. Да и задача стояла всё-таки приспособить Тучанкью для комфортного проживания центавриан, а значит – и в приоритете те виды, которые полезны им. Или по крайней мере – приятны им, если говорить о клумбах люрий, щедро увитых бледноватой, но довольно густой лотраксой, или вот об этом молодом дереве с узкими голубоватыми листьями и золотистой корой. Оно явно центаврианское, что-то такое он видел на Приме…       Повернув голову, он увидел за соседним забором, почти у самой решётки, коленопреклонённую Шин Афал. Сперва он подумал, что она медитирует, и его удивило, что странное место она выбрала для медитации – у самого забора, но о причудах чужого выбора если уж размышлять, то где-то подальше, так, чтоб не мешать... А потом услышал, как она зовёт его. Не став тратить время на поиск калитки, он просто перемахнул через забор.       – О, Дэвид! Как хорошо, что ты здесь. Я не знала, кого позвать. Иногда так ужасно понимать, что ты стоишь перед нелёгким выбором, и любое твоё решение может быть ошибочным... Мне просто необходима помощь сейчас.       – Что случилось?       Шин Афал показала в траву у забора, потом наверх, в кроны нависшего дерева.       – Птенец выпал из гнезда. Я боюсь оставлять его так, ведь здесь водятся всякие мелкие хищники, вроде наших кунов, для них он лёгкая добыча. И боюсь взять его и поместить обратно в гнездо – некоторые птицы, после того, как их птенца коснулись чужие руки, не признают его, могут заклевать насмерть... Что же делать?       Дэвид подошёл ближе. Птенец был ещё определённо мал для полётов, перья только начинали пробиваться сквозь младенческий пух. Однако он изо всех сил подпрыгивал, протяжно голося и вертя узкой головёнкой на тонкой длинной шейке. Сверху так же беспокойно ему вторили братья и сёстры.       – Наверное, мать полетела добывать им еду... Дэвид, это приводит меня в отчаянье. Природа как бы говорит мне: «Ты лишний элемент, ты даже не знаешь, как поступить. Ты просто будешь сидеть, смотреть и мучиться. Или уйдёшь, пытаясь убедить себя, что ничего не могла сделать. Или вмешаешься – и совершишь ошибку, по своему незнанию...»       – Или спасёшь маленькую, в общем-то ничем особенным не ценную жизнь, одну каплю в этом море, которая не менее ценна, чем ты сама – пусть не с точки зрения даже этой капли, но с точки зрения тебя самой. В природе часто так бывает, что птенцы выпадают из гнезда и гибнут. В природе это никого не удивляет. Но когда появляемся мы, с нашим сознанием, нашим беспокойством... Мы не можем просто взять и оставить это так. Кто знает, может быть, природой всё-таки задумано и то, чтобы мы вовремя подошли к упавшему птенцу? Выход есть.       Дэвид наклонился и сорвал широкий лист незнакомого растения, осторожно обнюхал его, потом положил перед птенцом.       – Говорят ведь мудрецы – незнание не грех наш, а наша печаль, печальная основа многих наших ошибок – но и добрых побуждений тоже. Мы не знаем местной флоры и фауны так, как знают учёные, посвятившие годы их изучению, но того, что мы знаем об истории этого мира, хватает для придания ценности этому дереву, этому птенцу, всему этому саду. Ведь дерево это выросло настолько крепким и раскидистым, что птица прилетела вить на нём гнездо! Это ли не торжество жизни? И для чего иного мы тут, как не для того, чтоб вселенная возрадовалась об этом нашими сердцами? Смотри, этот лист не имеет резкого запаха, и раз уж это растение высажено тут, и не отпугивает птиц – едва ли они считают его опасным. Да и без нашей помощи птенец напитался запахами этих трав. Подождём, пока он запрыгнет на этот лист, потом я подниму тебя, а ты осторожно скатишь птенца с листа обратно в гнездо. Мы не можем быть совершенно уверены, что не совершим никакой ошибки, но можем сделать всё возможное.       Шин Афал едва не расплакалась от счастья, когда птенец, радостно пища, принялся тереться о собратьев. Они отошли от дерева, присели на плоские камни у тропинки. О медитации, конечно, уже не могло быть и речи.       – Я так благодарна тебе, Дэвид... Действительно, небо привело тебя мне на помощь. Я больше всего боюсь причинить какой-то вред этому миру, даже минимальный. Он перенёс слишком много страданий. Знаешь, сегодня ночью мне снилось странное... Снилось, кажется, что я тучанк. Я почти ничего не могу вспомнить, это было слишком... не похоже ни на что. Я не знаю, смогу ли я понять их... но мне бы очень хотелось. Оправдать их надежды... Я боюсь, вдруг они ошиблись на мой счёт, и я совершенно бесполезна здесь?       – Они отобрали кандидатов из множества вариантов. Думаю, они хорошо всё взвесили. Надо просто поверить, что они больше нас знают о том, что им нужно.       – Наверное... О, если бы и я знала о том, что нужно! Если б могла не тратить время на сомнения и вопросы к себе, а со всем рвением делать то, что должно! Но это правда, незнание ведёт нас не только к ошибкам, но и к поискам и обогащению духа. Как Ранвил может не понимать и относиться так... несерьёзно к происходящему здесь? Так пренебрегать моей верой и потребностью...       Впору было задаться вопросом, как много знает Шин Афал о мыслях Ранвила за последнее время... Неужели он мог говорить ей что-то подобное тому, что говорил тогда ему во дворе храма?       – Он любит тебя, а потому боится за тебя, и хочет оградить.       В больших тёмных глазах минбарки вспыхнуло лёгкое возмущение.       – Оградить? Разве любя – ограждают? Разве ограждают от того, что важно для человека, к чему он стремится, в чём его рост, его цель? Разве любя, не хотят дать любимому крылья, чтоб он мог лететь так высоко и далеко, как того требует его служение? О нет, я верю, что любит... Но мне не нравится, что делает сейчас с ним эта любовь. Он совершенно не слышит меня, он не понимает, что его поддержка мне нужнее, чем его беспокойство. Раньше он не был таким. Хотя и раньше мне казалось, что тьма подступает к его сердцу, но я верила, что его сердце твёрже алмаза, и тьме не проникнуть в него.       Ещё бы ей не возмущаться, она привыкла рассчитывать на иное. В детстве Ранвил всегда поддерживал любые её идеи, потому что ему нравилось быть на её стороне. Он поддерживал, пока это ничего не требовало лично от него.       – Возможно, он сам сейчас забыл об этом.       – Сомнительное дело судить о чужих чувствах, но неистовство Ранвила, мне кажется, его самого делает несчастным. Я продолжаю верить, что он не переступит грань, окажется сильнее...       Бесполезны сожаления о том, что дети вырастают, говорил учитель Шуэнн, бесполезны, но неизбежны для каждого поколения. Мы радуемся, когда у ребёнка прорезается первый зуб, когда плотнее, завершённее становится структура гребня, когда мягкость детских черт сменяется жёсткостью взрослых – но и печалимся в то же время, ведь юное существо оставляет позади беспечность детства, вступает в пору волнений и испытаний… Мудрый способен остановить эти сожаления, потому что помнит, что в детстве никакой беспечности нет, наши проблемы и тревоги растут вместе с нами, как наши кости. Это чувство у Ранвила – не какое-то новое, это подросшее детское, получившее дополнительные краски в пору, когда притяжение полов пробуждается и становится сильнее, точно так же, как гребень разрастается дополнительными буграми.       – Сейчас не дикие времена, Афал. Несдержанность Ранвила – свойство его характера, но он чтит авторитеты, у него правильные ориентиры, и... может быть, за то время, пока нас не будет на Минбаре, он успокоится?       Девушка вздохнула, поглаживая тонкими пальцами складки одеяния – жреческого ученического, значительная часть её одежды всё же та, которую она получала в доме, в котором воспитывалась.       – Надеюсь. Эти мысли печалят меня, но не думать я не могу. Он мой друг, хуже нет, когда друг сам себе причиняет страдания, и это – из-за тебя. Дикие времена... Я часто думаю, ведь ещё полторы тысячи лет назад могло быть такое, что мужчины убивали друг друга из-за женщины, или отбирали понравившуюся женщину у соперника...       Как долго ещё не встанет во весь рост именно эта проблема – Шин Афал не испытывает к Ранвилу тех чувств, что он к ней? Он для неё друг. Друг, который сейчас в опасной ситуации подчинения своим страстям. Невзаимная любовь – явление, общее для всех миров, и каждый, кто влюблён, будет надеяться на взаимность, каковы бы ни были обстоятельства, и разве он не вправе? Разве пример семьи Шин Афал не свидетельство, что взаимность может придти спустя годы, что преданность всегда вознаграждена? Но не в том ли и дело, что Ранвил – не отчим Шин Афал, он не согласен ждать. Ему нужно то, чего он желает, здесь и сейчас. Юношеское безрассудство это, которое ему предстоит преодолеть, или фундаментальная черта его характера – от этого и зависит всё…       – Полторы тысячи лет – срок огромный, уж за это время мы должны были многому научиться. Дикие времена землян отстоят не столь далеко, и посмотри, сколького они достигли, хотя честно говоря, они ещё в начале этого пути.       Шин Афал посмотрела на оранжевый шар солнца, плывущий по кромке длинного, вытянутого сизого облака.       – Я немного читала о землянах, об эволюции их понятий мужественности и женственности, взаимоотношений полов... Честно говоря, я мало поняла, это сложно вот так сразу усвоить. Тогда, когда читала, мне подумалось, что Ранвил чем-то похож на... - она помолчала, вспоминая слово чужого языка, - викинга... По крайней мере, скорее, как отражался этот образ во взглядах людей, живших многим позже. Кто считал достойными восхваления манеры завоёвывать, проявлять силу... Я хочу сказать, ведь и тогда всё не было однозначным, было и уважение к женщине, у них были женские божества... Но те, кто позже сравнивали себя с дикарями древности, считали признаком мужества суметь подчинить женщину себе, невзирая на её протесты, именно проявлением силы, настойчивости доказать ей свою правоту. Они полагали, что эмансипация, равноправие лишь усложняют взаимоотношения полов, что мужчина должен быть воином, а женщина его призом... Мне показалось, что как-то так считает и Ранвил. Мне ещё с тех пор кажется, что те, кто проявляет больше всего нетерпимости к чертам землян, больше всего имеют с ними общего...       От лёгкого ветерка венчики люрий покачивались, словно бы укоризненно. Кажется, они мелковаты даже в сравнении с теми, что растут в саду при резиденции, а и про них Диус говорил, что это довольно примитивный сорт. Впрочем, там, где для пышности и великолепия нет объективных условий, оно и не будет смотреться убедительно.       – К слову, ведь многим женщинам это нравится... Именно когда мужчина проявляет инициативу. Когда помогает ей сделать выбор в момент колебаний...       – Дэвид, если вот ты сейчас намекаешь на меня недавно, то я всегда ценила тебя именно за манеру держаться со мной наравне. Ты готов помочь, но способен делать это именно в тот момент, когда я прошу об этой помощи, и никогда не пытался обрезать мне крылья. Ранвил считает это знаком равнодушия и слабости, я считаю знаком уважения и понимания. Вален немало сказал о том, что защитник женщины должен быть готов прежде всего защитить её от себя самого, но как не для Ранвила он всё это говорил. Что представляло бы из себя наше общество, если б все рассуждали как он? И разве мы не видим теперь, что и иные народы, которые долгое время шли иным путём, чем мы, начинают понимать это? Мне очень дороги такие примеры, как Амина Джани, Табер Тасевил, или вот юная Штхиукка... За них тоже многие рады были решить, как им лучше.       – Табер? Разве её семья не считает за большую честь для гильдии её членство в анлашок?       – На словах, конечно, они так считают. На деле же считают, что гильдия понесла ужасную потерю. Хотя обычно на Бракосе делами заправляют мужчины, клан Тасевил всегда силён был именно женщинами. Возвысившая клан легендарная Мать Тасевил, говорят, была женщиной редкой деловой хватки, ума и харизматичности, своими любовниками она распоряжалась как слугами, и позже многие женщины клана подражали ей... Отец Табер, справедливо ценя её ум и смелость, ожидал, что она станет его помощницей в делах, и подобрал ей выгодную партию, что помогло бы ей в дальнейшем. Но Табер хотела иного.       Дэвид в который раз подивился, как женщины удивительным образом узнают друг о друге больше, чем светит любому из товарищей по оружию. Вот Шин Афал вроде бы не была с ними на Центавре, не гостила в Эйякьяне... но знает о Табер куда больше, чем он.       – Да, такие истории не редки... Хотя Табер никогда не отзывалась о своей ситуации как о тяжёлой.       – Её и не назовёшь именно тяжёлой. Всё-таки отец внял доводам Табер, согласился с ней. Быть рейнджером не слишком популярно на Бракосе, так как не несёт особенных выгод... Вариант для романтиков и не определившихся в жизни.       Последние слова отозвались внутри лёгким болезненным уколом. Кажется, иногда бракири удивительно попадают в точку. И кажется, надо признать – Диус прав, это будет даже не бегством… Это будет попыткой выдать себя за кого-то другого. Но как бы глубоко он ни уважал ту же Табер, ту же Амину, тех же Брюса и Иржана – необходимо признавать то, в чём он отличается от них, в чём, возможно, всегда будет отличаться. Диус сказал – «ты воин», и в то же время убеждал не бояться самому признать, что путь анлашок – не для него, не ждать, когда это скажут ему наставники, вызывая вместе с досадой – облегчение. Не всякому воину необходимо сражаться с оружием в руках, с противником из плоти и крови, разве Шин Афал с её жизненными планами – не пример тому? А ведь и для неё возможен иной путь – она так красиво поёт…       – А что же Штхиукка? Она тоже бежала от почётной перспективы стать добропорядочной матерью семейства?       – Да, хотя не в этом только дело... Там сложнее. Ты слышал, возможно, о той сложности, которую имеет в культуре дрази половой вопрос.       – Тётя Сьюзен немного рассказывала мне… Честно говоря, я так и не смог понять, то ли к женщинам там относятся очень хорошо, то ли очень плохо.       Шин Афал посмотрела на него с укором.       – Хорошо или плохо – это наши оценочные суждения. Едва ли мы имеем на них право. Главное – если ты слышал, женщин у них рождается очень мало…       – Да уж, одно время ходило представление, что все дрази – гермафродиты. И они не очень-то опровергали это представление…       Самое занятное, подумалось, что аналогичные представления бытовали у дрази об иномирцах. По крайней мере, в каком-то таком ключе было принято к иномирцам относиться. Выйдя в космос, встретив среди иных народов женщин на должностях военных и дипломатов – что дома было немыслимо – нужно было это как-то объяснять самим себе. Объясняли именно так – это у них не совсем женщины, полуженщины, полумужчины. Таково было первоначальное отношение и к Сьюзен Ивановой – дрази, разумеется, понимали, чем она отличается от Шеридана или Гарибальди, но поскольку она не была замужней, не была матерью, это отличие можно было просто не учитывать, воспринимать её как почти-мужчину, у которого не найдёшь женских качеств (не считать же за таковые длинные волосы – дрази видели длинноволосых мужчин, коротко стриженных женщин, дрази разбираются, понимают, что это не показатель), а потом воспринимать и вовсе практически как мужчину – состоявшегося мужчину, на зависть. Она ведь перехитрила их, да как ловко! На Захабане б такой парень далеко пошёл…       – …Они вообще интересный народ в плане отношения к представлениям о них. Как сами они говорят, женщины для них – это ценность. Это сокровище. А сокровище необходимо тщательно укрывать…       Было ли для дрази каким-то шоком и откровением, когда Сьюзен вышла замуж и родила детей – ни один дрази не рассказывал, выходило, что уложили они это в своей голове очень ладно и прекрасно. Такой, видите ли, земляне народ несчастный, что у них и женщинам приходится крутиться, как каким-нибудь мужчинам, но по крайней мере, это достойно вознаграждается – хоть муж у Сьюзен всего один, но место своё не зря занимает – целых две дочери!       – Да, это я уже поняла. Не дай никому Вселенная быть дразийским сокровищем…       Тёте Сьюзен, конечно, хорошо – она может рассказывать об очередных моментах ознакомления с дразийской культурой в порядке анекдота, для неё проблемой является беспардонность, с которой эта культура вторгается в её жизнь, но с этим она научилась справляться. Она и её дочки – землянки, для них все сожаления дарителей фруктово-ягодных вкусностей о тяжкой доле земных женщин – смешные или обескураживающие, но только слова.       – В среднем, соотношение мужчин и женщин 10:1. Это, определённо, не делает обстановку здоровой. Иметь жену может позволить себе не каждый. Множество молодых мужчин, если не богаты, не отмечены никакими заслугами, с детства приучаются к мысли, что семьи у них не будет, максимум, какая-нибудь женщина может раз или два допустить их к себе из благосклонности, и ради такой благосклонности они должны очень стараться… Рождение дочери – великое счастье для семьи. Именно дочь, а не сын, есть продолжение рода. И каждая женщина с малых лет знает, что на ней лежит великая, почётная обязанность. Что она должна выйти замуж и родить детей. Иногда мужья определены ещё сразу при рождении, иногда за эту роль устраиваются настоящие состязания… У женщины привилегированное положение. Вся семья вертится вокруг неё. Её мужья, её сыновья – её слуги. Но это…       – Золотая клетка.       – Да. Женщина может быть свободна в выборе мужей – может прогнать того, кто ей не угоден, назначить другого на его место, хотя и в таких вопросах она обычно опирается на мнение семьи, должна заручиться поддержкой матери, братьев, другой родни. Но она не свободна в выборе жизненного пути, и однозначно не свободна в том плане, чтоб остаться вообще без мужа и детей. Лишь наилучшая реализация пути вариативна, сам путь определён.       Шин Афал слышала не все истории Сьюзен Ивановой, но она слышала историю рейнджера Хорн. Тут дрази были в непростом положении – Хорн погибла геройски, была награждена, такое замалчивать нельзя. Но ведь неоднозначный это пример для соотечественников, очень неоднозначный. Неоднозначное дрази не любят.       – Штхиукка говорила, Хорн действительно очень вдохновляющий пример для многих на родине. Ведь никого не обманула эта подделка документов, и слухи ползли дальше, такое не скроешь надолго. Она смогла изменить судьбу. Доля бесплодной женщине на Захабане такова, что и смерть покажется завидной. Хорн повезло хотя бы в том, что несколько детей она родить успела, она имела поддержку части мужей и братьев… Многие лишены и этого.       Дэвид передёрнул плечами.       – Как-то это всё… ужасно звучит. Не наше дело осуждать чужие обычаи, тем более кому как не нам понимать, что такое долг перед родом, перед обществом, но всё же… долг должен делать исполняющего его счастливым, возвышать и укреплять его дух, а не сокрушать. Если долг превращается в кабалу, в вериги, и довлеет над тобой, пока не иссушит до дна – словно обезумевший от жадности кредитор, от которого освобождает только смерть… Значит, что-то крепко не так. Земные, минбарские, нарнские женщины знают, что принести пользу роду и всему своему миру можно по-разному, научные достижения, созидание, творчество, духовная жизнь не менее важны для народа, чем только воспроизводство, это тоже счастье, и счастье, не противоречащее счастью в личной жизни… В дразийском языке есть слово «счастье», но смысл его, явно, какой-то другой.       В глазах девушки мелькнуло нечто, похожее на отчаянную мольбу – то ли о том, чтоб прекратить этот разговор, то ли о том, чтоб довести его до конца, и непонятно было, к кому эта мольба – к собеседнику или к ней самой.       – Штхиукка говорила мне, что с детства страдала от того, что родилась женщиной, будущей хозяйкой дома, полного мужей и детей, мысль о такой доле тяготит её, хотя у дрази она считается высшим счастьем. Иногда мужья даже любимы жёнами, а иногда постылы им, женщины же должны быть умны и хитры, чтоб искусно обращать соперничество мужчин в свою пользу, это не звучит чем-то новым, так часто бывает в мирах, где допускают супружество без любви и уважения между супругами, и как во всех таких случаях, находятся те, кто не мечтает быть победителем подобных жестоких игр. Но Штхиукка не мечтает о том, чтоб выйти замуж по любви, как многие центаврианки, она говорит, что ей вовсе не нравятся мужчины иным образом, чем друзья, она ощущает себя… более подобной им. Ей хотелось бы быть мужчиной… ах, можно ли этому удивляться? Из золотой клетки, в которую замкнута жизнь женщины в мире дрази, жизнь мужчин может казаться интересной, завидной. Мужчины могут получать образование, работать, путешествовать – конечно, их к тому вынуждает конкуренция, ведь право стать мужем и отцом нужно заслужить, как-то выделиться. Но факт, что им это доступно, женщинам же – лишь кухня, детская да ещё сад. Но помимо всего этого, в принципе понятного мне, Штхиукка говорила и такое, что понять уже сложнее… что помимо влечения к занятиям, считающимся мужскими, она испытывала и половое влечение, свойственное мужчинам в отношении женщин. Узнав об этом, её родители хотели выдать её замуж, хотя она ещё не достигла разрешённого брачного возраста, надеясь, что это излечит её... Тогда Штхиукка ушла из дома. Она работает в организации, помогающей таким как она найти поддержку, место в жизни...       – Мне сложно даже представить такое...       Пальцы Шин Афал нервно переплетались – надо думать, лишь частично отражая бурю, терзающую сейчас её душу. Едва ли потому, что говорила о столь личном, касающемся кого-то другого – верно, если б рассказанное Штхиуккой было секретом, никакие нравственные страдания не вынудили б Афал говорить об этом даже с ним. Да и действительно ли это личное? Земляне могут верить, что между личным и общественным можно прочертить грань, и жизнь однажды рассудит, устроить ли им экзамен, в виде осознания зыбкости этой грани, но каждый минбарец с детства знает – грани нет. И положение дразийских женщин, над которыми долг продолжения рода довлеет более, чем над любой землянкой или минбаркой, яркий тому пример.       – Мне тоже. Думаю, что это и естественно, что здесь нашему пониманию положен предел – наша жизнь иная, и ничто в ней не могло бы вызвать такого… отторжения к предначертанному природой, потому что нам природа подобного и не предначертала. Быть может, не все браки на Минбаре заключаются по любви, но у нас нет, по крайней мере в настоящее время, такой откровенной эксплуатации женского естества. У моей матери было два мужа, но ведь не одновременно! И если б мой отчим так никогда и не женился – он не был бы презираем, как те дрази, что отказываются от борьбы за место подле женщины. И если б моя мать никогда не вышла замуж – она не считалась бы странной… и преступницей, да, преступницей! Одна моя часть, сострадая проблемам Штхиукки, говорит, что необходимо помочь ей преодолеть эту дисгармонию, принять свою женственность, верить, что исполнение своего долга, служение своим согражданам всегда вознаграждается, что вселенная устраивает путь для каждого… Но если она спросит – как устроит, что я ей скажу? Что она встретит достойного, полюбит его? Только вот в моих понятиях нет ответа на вопрос, как быть с теми, которые нелюбимы, ведь редкой женщине в мире дрази доступна роскошь иметь только одного мужа. Подобное желание тоже посчиталось бы безумной дерзостью, хоть и меньшей, чем мечта стать спутником для женщины, таким спутником, которым не нужно владеть и управлять, который не будет пытаться владеть и управлять... Всё это считается ересью, почёрпнутой у иномирцев и развращающей молодёжь! Но в то же время – я думаю о том, что души в разных своих жизнях воплощаются в разных телах, и если уж души минбарцев могут воплощаться в телах землян, то почему Штхиукка в прошлой жизни не могла быть мужчиной? Конечно, это совсем не повод считать нынешнее воплощение ущербным, ведь если она родилась женщиной – значит, это зачем-нибудь нужно, но... Я думаю – может быть, существованием таких исключений Вселенная тоже хочет что-то показать нам? Быть может, это должно научить нас не видеть незыблемой грань между полами, не рассуждать, что мужчины должны быть такими, а женщины – сякими, что именно так-то должны складываться их взаимодействия?       Бывает ли, что какая-то дразийская жена любит равно всех своих мужей – этот вопрос и задавать-то глупо. Следует сначала определиться, что есть любовь. Например, это смирение, привычка, говорил Диус. Аристократы, помолвленные тогда, когда едва ли способны были осознать, что это значит, растут с мыслью, что они будущие муж и жена, они встречаются на праздниках, танцуют на балах, они пишут друг другу письма и держат в комнате портреты друг друга – таков обычай. У центавриан не всегда действуют так заблаговременно – только если уверены, что союз с этим родом будет точно так же нужен и выгоден и лет через 10-15, но у дрази-то – всегда. Их девочки растут, привыкая к мысли о будущих мужьях.       – Не знаю, Афал. Мы привыкли оперировать этими понятиями как незыблемыми, несмешиваемыми, видя закон притяжения полов столь же всесильным, абсолютным, как равенство и взаимная сменяемость дня и ночи. Но был ли хоть один мудрец, который не повторял бы, что вселенная сложнее всех наших представлений о ней? И мы узнали планеты, на которых день может быть не равен ночи, а потом мы узнали о мирах и существах, каких не смогли бы вообразить. Сон тоже казался нам незыблемым законом вселенной, но тучанки смеют не спать вовсе – и всё же существовать в одной вселенной с нами. И у них, так же, как у дрази, иномирцу сложно с первого взгляда отличить мужчину от женщины, и кроме резонного указания на наше невежество, на границы нашего познания, мне видится в этом и другое, то, о чём ты говоришь, что грань вовсе не незыблема. Говоря о том, что мужчина нуждается в женщине, а женщина в мужчине, мы ведь не забываем о тех, кто прожил жизнь без брачного союза… Не в одной только половой любви и продолжении рода смысл нашей жизни. Но нам, разумеется, легче так говорить, чем народу, у которого количественно мало женщин… Мне понятно то, что Штхиукка завидует мужской доле в том, что она кажется ей более свободной – хоть и думается, что взгляд это однобокий, не может быть свободен один пол, когда не свободен другой. Но что она имеет в виду под влечением к другой женщине?       – Вы ведь и раньше бывали в домах центавриан? То есть, тут всё должно вам быть знакомо…       Старый тучанк склонил голову. Лицо без тех признаков, которые делают его лицом в наших глазах, особую жуткость приобретает за счёт признаков старения – сморщенная, дряблая кожа собирается складками не вокруг этих, всегда остающихся на своих местах признаков, а как придётся, создавая подобие тех сказочных и страшных образов, которые можно увидеть в линиях потемневшего от времени дерева, в высохших разводах от воды… Интересно, что в разных мирах додумались сравнивать кожу стариков с корой деревьев, но были ли на Тучанкью даже в давние времена такие деревья, что порождали б подобные сравнения?       – Мы бывали. Некоторые из нас, в некоторых домах. В доме доктора Чинкони и в доме доктора Талафи. В другие дома нас никогда не звали. Ваши дома похожие снаружи, но совсем различные внутри.       – Ну да, наверное… - протянул Винтари, поднимая, вслед за иглами тучанка, взгляд на массивную люстру на сотню ламп, разбросавшую по украшенному лепниной потолку растрёпанные, изорванные тенями от лепнины круги света. Её даже днём гасили очень редко, несмотря на большие окна в гостиной, света тучанкского солнца для освещения не хватало. Сложно сказать о докторе Чинкони, но родители Рузанны явно не повесили бы такую в своём доме. Как сказала с улыбкой Рузанна, её отец любую вещь моментально конвертировал в голове в книги и реактивы, поэтому из роскошных и статусных вещей в их доме были только подарки родни, более чтущей центаврианские обычаи, нежели науку. Молодой тучанк осторожно и благоговейно держал в руках высокий бокал, стоявший в шкафу в гордом одиночестве – всю посуду, как и одежду и прочие мелкие предметы, хозяева при отъезде вывезли (в связи с чем принимали пищу гости в тучанкской посуде), а этот бокал нашёл Иржан за шкафом, он, видимо, закатился туда и его не нашли.       – Доктор Чинкони и доктор Талафи многое объясняли нам о вашем быте, вашей культуре, это очень интересно. Мы хотим понять, как народ, создающий столько удивительной, редкой красоты в вещах, музыке, цветах – может с хладным сердцем пренебрегать красотой цветов, музыки и вещей другого народа.       Солнечный блик от кромки бокала – слабый, сколько солнца, таков и блик – проскользнул по стене, по носу Венцена в нише.       – Если бы я сам это мог понять…       – Может быть, вы полагаете, что наша красота – вовсе не красота, а безобразие, и не должна существовать? …Это место, вы говорили – место приёма пищи, но не только?       – Да, - Диус встряхнулся от мрачных мыслей, ввиду необходимости быть экскурсоводом по дому, который ему самому был явственно чужд и неприятен, - в гостиной принимает пищу семья, а также здесь принимают гостей, справляют праздники… То есть, в настоящем большом и богатом центаврианском доме может быть несколько таких помещений, по-разному отделанных, для разных случаев – например, одна гостиная только для семейных обедов, другая для визитов, третья для домашних концертов, там обычно стоят какие-нибудь музыкальные инструменты, и стульев больше… Но здесь, вероятно, не сочли рациональным строить такие большие дома… Верно, Фенно точно не мечтали провести на Тучанкью всю свою жизнь.       – Эти каменные фигуры – изображения ваших богов, верно? Что означает их стояние здесь?       Винтари опешил от такого вопроса.       – Ну… Это религиозная традиция. В нашей религии 51 божество, конечно, мало какой род поклоняется им всем, точнее, поклоняются-то, конечно, всем, но те или иные боги считаются покровительствующими этому роду, или профессии главы дома, или…       – Это всё мы знаем, принц Диус Винтари. Мы хотим понять, зачем фигуры богов стоят здесь. Нам ясно, что фигуры – это не сами боги, но фигуры связаны с ними, являются священными, через них боги взаимодействуют с вами, через них вы поклоняетесь богам, у нас есть подобные представления, только мы не называем духов богами… Верно, таким образом вы приглашаете богов к своему столу, или, быть может, сами приходите к их столу, это ваш знак расположения, ведь совместная трапеза – знак близости и любви?       – Да-да, пожалуй, именно так и следует сказать. Боги, управляющие жизнью смертных, они ведь дают им всё, что есть в этой жизни хорошего, поэтому вот так символически они и присутствуют… Вкусная, богатая трапеза – она сама по себе является символом счастья и достатка…       – Это нам понятно. Интересно, почему в домах доктора Талафи и доктора Чинкони не так? Они не любят богов или боги не любят их?       Наверняка хоть один из этих докторов что-то объяснял кому-то из тучанков об атеизме и агностицизме. Видимо, они хотят послушать это ещё и от него?       – И почему Фенно и некоторые другие центавриане не забрали с собой своих богов?       Потому что главным для них было забрать ценные вещи, очень хотелось сказать Винтари. Потому что к этому году в колонии вообще остались либо самые упорные, или чей пост не позволял так просто сняться с места, или те, кому в сущности было всё равно, где прозябать. И когда всё пришло к закономерному итогу – отказу от колонии, и последнее, что предоставляла метрополия – это возможность вернуться на родину, хотелось, чтобы переезд был не слишком затратным. Имеет значение, везёшь ты килограмм золота или килограмм камня, которого и там навалом. Золотые-то статуи все позабирали, между прочим.       – Ну, дома у них есть точно такие же статуи, совершенно ни к чему было… Это ведь действительно не сами боги, только их изображения. Боги ведь всё равно там, на Центавре…       Тучанк приподнял иглы, что означало, должно быть, крайний интерес и удивление.       – На Центавре? Выходит, ваши боги живут там? А как же эти фигуры? Мы полагали, ваши боги вместе с вами прибыли в наш мир. Хотя, конечно, мы никогда не ощущали их здесь, но мы полагали, это потому, что они, как и вы, живут в ваших жилищах. За кем же следуют боги – за своими изображениями или за своими почитателями? Если за вами – то зачем же вам тогда вообще эти фигуры? А если за фигурами – как же в одно время боги могут быть и на Центавре, и здесь?       – А ваши духи – они разве… не так?       Молодые тучанки собирались всё ближе, чтобы послушать интересный разговор. Бледно-оранжевые рассветные лучи скользили по их встопорщенным иглам, отчего они, казалось, матово светились. У этих существ нет собственной культурной привычки в разговоре поворачиваться к кому-то передней стороной головы, они делают так в общении с иномирцами, должно быть, как показатель уважения. У них самих и с понятием переда и зада всё сложнее, коль скоро «видят» они не только то, что впереди, но и то, что позади.       – Нет, конечно нет! Духи могут быстро перемещаться, но они всегда в каком-то одном месте. Правда, бывает такое, что какой-то дух особо силён и упорен, и преследует кого-то, чтобы навредить или напротив – защитить, но это редкость, это особое испытание. У духа ведь нет плоти. Есть свой дух у всякого ветра и всякого дождя. Духов бесчисленное множество, и мы не знаем всех, но духи места знают всех живых в своём краю.       За какие грехи мне приходится вести сейчас разговоры о том, что интересует меня в этой жизни в последнюю очередь? – хотелось спросить.       – Что ж, а вот боги – это немного иное… Это непостижимые в своём могуществе существа, и в то же время они обладают каждый своей личностью. Они в одно и то же время привязаны к своим храмам, статуям, священным рощам – и присутствуют везде, вообще везде, во всей вселенной. Где бы ни оказался центаврианин, он молится Иларус об удаче, или Ли о благосклонности понравившейся ему особы…       – Как интересно! То есть, боги приходят на ваши молитвы? Покажи, как вы молитесь, принц Диус Винтари.       – Что?!       – Если мы правильно поняли то, что объясняли нам до этого, мы не просим ни о чём постыдном. Молитва – не то, что принято делать втайне, без свидетелей, ведь на торжественные моления вы собираетесь в храмах тысячами. И у вас нет такого, чтобы какому-то богу молиться было запрещено. Значит, если ты помолишься любому из этих богов сейчас, он услышит тебя.       «Чтоб вас всех, а… Почему я не могу просто сказать, что всё это чушь собачья, что нет никакой разницы, где молиться, каким богам и молиться ли вообще, что никакой бог не то что не явится во всём своём блеске, вообще ничего не изменится? Ну да, я помню, почему. Потому что я тут не совсем-то как частное лицо, а как представитель своего мира. И если я тут как представитель своего мира выскажусь о культуре этого мира так уничижительно… только скандала нам и не хватало, конечно».       – Да, разумеется. Просто… ваша просьба была такой неожиданной. Я полагал, вы уже всё знаете о нашей религии…       – Мы не всё знаем о вашей вере, принц Диус Винтари.       Очевидно, они знают о разнице этих понятий в чужом языке. А что же в их собственном? Правильно сказать, у них нет религии, она осталась на уровне древнего анимизма. Что было для центавриан дополнительным поводом для презрения к дикарям, не придумавших персонализированных богов, с именами, биографиями и родственными связями.       – Что ж… - Винтари торжественно выпрямился перед стенной нишей, чувствуя себя так глупо, как никогда до этого, - Славнейшая и Милосердная Иларус, дарительница удачи, спутница смелых, направляющая руку дерзающих, я, Диус Винтари, обращаюсь к тебе. К умножению безграничной славы твоей, пошли мне удачу в этом новом для меня деле, яви силу свою в мире, до сих пор тебя не знавшем…       Ну, это лукавство, мягко говоря. В последних своих завоевательных походах центавриане уже мало внимания уделяли миссионерству, не видя в нём особого резона, но уж знакомить со своей культурой всех, кто не сумел от этого блага отбиться, они не перестанут никогда. Попутно, конечно, нередко прибирая себе то, что приглянулось в чужой культуре, и нимало этого не смущаясь…       – Хорошо. Мы благодарим тебя за это. Теперь покажи нам настоящую молитву.       Этого, в самом деле, следовало ожидать. Переводя ошарашенный и даже испуганный взгляд с одного безликого слушателя на другого, он начал понимать. Тучанк может, конечно, не угадывать правды, но он почувствует ложь. И в том, чего они хотят, действительно нет ничего постыдного… Только ощущения всё равно такие, словно заставляют раздеться, и отказаться ты – не можешь…       Итак, он повернулся в сторону окна, за которым в просвете жидких ветвей медленно всплывало над горизонтом оранжевое, совсем не слепящее глаза солнце, и опустился на колени среди расступившихся тучанков.       – Великое солнце, мать огня, мать жизни нашей. Благодарим тебя, что взошло над нашими головами и пробудило нас к жизни и в этот раз. Благодарим тебя, что прогоняешь демонов ночи и озаряешь наш путь. Благодарим тебя, что питаешь землю и произрастающее на ней. Благодарим тебя, что ведёшь счёт нашим дням, проходящим в трудах и счастье, дарованных твоей благодатью…       Слова чужого языка вспоминались с трудом, язык спотыкался о них. Одно лишь немного утешало – что не слышали его сейчас ни Амина, ни Тжи'Тен…       – Очень хорошо, принц Диус Винтари, это очень хорошо. Мы благодарны тебе. Теперь скажи нам, чем различаются эти молитвы.       – Первая обращена к персонифицированному божеству, вторая – к природному явлению. Первая содержит конкретную просьбу, вторая – общую благодарность…       Первую было тяжело произносить не потому даже, что присутствующие не поклоняются Иларус, а потому, что произносящий не поклоняется тоже. Вторую – ещё тяжелее именно ввиду большей искренности. Это о детстве, о пережитом и так и не забытом, об огне и демонах, об этом можно говорить с Дэвидом, с Аминой, зачем это безглазым существам с их бесконечной Песней? Затем, что кое-что об этих демонах они знают…       – Верно, и ты не должен обижаться, но вторая молитва понравилась нам больше первой. Это ближе нам, это понятнее нам. Верно, наши духи не так сильны, как ваши боги, они сами живут солнечным светом, и травами, и деревьями, как мы, они тоже могут рождаться и умирать, они могут, в благодарность за наши подношения, что-то сделать для нас. А могут не сделать. Они не бывают добрыми или злыми, потому что существуют не для нас, не для того, чтоб помогать нам или вредить. Но могут помочь или навредить, если захотят. Они просто старше, чем мы, и другие, чем мы. И лучше всего благодарить тех, кто сделал тебе благо, и сторониться тех, кто делает тебе вред, а торговаться с духами – дело трудное и рискованное, нам не понять их до конца. Но вы – конечно, другие, и ваши боги – другие. Потому-то мы и хотели понять, каковы ваши боги, которые заботятся о ваших делах. Почему, по вашим словам, главная задача этих богов – устраивать жизнь тех, кто их восхваляет, но ни разу, пока ваш народ был здесь и возносил молитвы своим богам, эти боги не пришли и не показались нам. Может быть, ты сможешь объяснить нам, что такое ваши боги, как они живут и действуют? Были ли они в нашем мире, остались ли они в нём сейчас, и если остались – как нам с ними быть?       С центаврианином, землянином, нарном многое можно понять по его глазам. Но у этих существ нет глаз. И от этого страха и бессилия подкашиваются ноги, на которые он поднялся было.       – Я… я не понимаю, какого ответа вы хотите от меня. Я не знаю! Кто может знать что-то о действиях богов? Кто может их предсказать?       – Вы тысячи лет поклоняетесь этим богам, строите им храмы и рассказываете о них истории. Вы ждёте их помощи в том или ином деле и объясняете их участием то или иное событие. Разве это может быть сложно для одного из вас?       Винтари чувствовал, что ему всё труднее сохранять самообладание. Всё это складывалось как-то слишком нехорошо. В самом деле, ну почему они не поймали с таким вопросом Иржана?       – Я… полагаю, что вам не о чем беспокоиться. Наши боги не будут вмешиваться в вашу жизнь. Ведь ваш мир – больше не наша колония, и были или не были они здесь до сих пор – им точно незачем быть здесь теперь. Вам совершенно не требуются ни их статуи, ни молитвы, мне совершенно нечему тут вас учить…       Если только не зацепиться за мысль о тех центаврианах, что остаются здесь – как Рузанна Талафи и доктор Чинкони, хотя они, конечно, не большие почитатели богов. И если, чёрт бы побрал все эти высокодуховные вопросы, не заострять внимание на том, что вторая молитва – нарнская, и едва ли хоть один из этих тучанков не понял этого.       – Нам не нужны эти молитвы так, как ты подумал, принц Диус Винтари. В этих молитвах нам важен не адресат, а отправитель.