Венок Альянса

      Ходатайство Винтари об изменениях в составе команды – позволении для Майкла Дира остаться в Лафере и включении вместо него Рузанны Талафи, а если возможно, то и доктора Чинкони – старейшины тучанков восприняли положительно.       – Эта просьба разумная, принц Диус Винтари. Хотя у Рузанны Талафи здесь работа, но её могут выполнять и другие вместо неё, вам же будет полезно её прекрасное знание нашего языка, а также и общение с ней. Доктор Чинкони здесь ограничен в обычной своей работе, ведь здесь осталось мало центавриан. Работу же свою новую он может с успехом не меньшим выполнять и путешествуя с вами.       Хороший вопрос, что именно они имеют в виду под его новой работой – врачебные услуги для тучанков, в физиологии которых он за эти годы стал достойным специалистом, или переводы центаврианских текстов на брайлевский для тучанков. Собирание местных легенд не оценивали как работу ни он сам, ни они.       – Я присмотрю за садом Рузанны, - заверила шиНан-Кой, - и за тем, чтоб её работа тем, кто будет назначен вместо неё, делалась хорошо, проследим мы все. Чайник в её доме всегда будет горячим.       Эта формула глубоко расстраивала тучанков тем, что не получалось на других языках подобрать ей достаточно торжественные аналоги. Она означала, что вернувшийся из дальнего странствия будет встречен с восторгом и заботой, которые будут зреть и подогреваться с того дня, когда он покинет родной порог, с готовностью утолить любые печали, исцелить любые хвори – в замысловатых тучанкских чайниках можно заварить сразу несколько отваров, по разным случаям, и с нетерпением услышать его истории в долгих чайных беседах.       – Не бойся, Нан, я буду очень осторожна в путешествии. Я помню о долге перед дитя.       – Я не сомневаюсь, о тебе есть, кому позаботиться.       – О ней я позабочусь, - подал голос Эрзу, - не настолько я пока стар...       Иржан, смущённый и взволнованный, скользил взглядом по лицам спутников. Как долго продлится их эта последняя общая стоянка в Кайракаллире? Дальше им предстоит разделиться, для скорейшего и эффективного исполнения миссии. Едва ли кто-то из них, кроме остающегося здесь Майкла Дира, отправится один, тучанки дали понять, что им интересно наблюдать взаимодействие гостей между собой. Но как они разделятся, кто с кем скомпонуется – это пока не решено, это предстоит решить в эти ближайшие дни, в пути и по прибытии. Можно полагать, что принц захочет, чтоб Рузанна сопровождала его…       Те же чувства, отворачивая лицо, пытался скрыть Винтари, если не от биологически более проницательных тучанков, то по крайней мере от Рузанны, ей хватало сейчас и своих эмоций. Всё же он присутствует при важном рубеже в её жизни. С какой безрассудной самоотверженностью она готова оставить свой дом, в котором провела большую часть своей жизни, которым так дорожит из-за памяти родителей, чтобы неизвестно, как скоро в него вернуться… Она кажется такой хрупкой, беззащитной, домашней, как любой цветок, который она любовно опекает в своём саду. Но ведь эти цветы когда-то оставили родную почву, чтобы бороться за жизнь на новом пространстве. Она просто не может не быть такой же смелой. И ведь эти цветы цветут благодаря неустанному трудолюбию её рук. Она не может не быть такой же старательной и упорной и в других задачах, предлагаемых ей судьбой.       Он тут же оборвал эти мысли. Путешествие по планете, которую справедливо можно назвать её родным миром – весьма слабая аналогия с жизнью люрий и кейзаки. Верно, это свидетельство его внутреннего сожаления о том, что однажды он расстанется с этой прекрасной, самой умной и чистой девушкой, какую он когда-либо знал? Ну так незачем давать ход такому сожалению. Разве всё прекрасное на своём пути нужно стремиться забрать, сохранить, иметь подле себя вечно? Он ведь много уже размышлял об этом, и пришёл к некоторому решению внутри себя…       Им обещали, что Кайракаллир произведёт на них впечатление, и он произвёл. Это был истинный город тучанков, не отстроенный там, где до этого всё было разрушено до основания, не возведённый спешно на новом, менее отравленном, чем другие, месте, это был город древний и, по меркам этого мира, крупный. В пути они видели деревни и малые города, и там обзорно познакомились с традиционной архитектурой – конические по форме дома, в точности такие, как в справочной информации. Круг для тучанков символ важный – это «место на земле», очерченное линией горизонта, это собрание у костра или очага, это приветствие близких, когда обходят кругом того, кого приветствуют. До прямоугольных в плане домов тучанки бы просто не додумались. Но то, что нормально смотрелось в малых поселениях, где естественна одноэтажная застройка, не давало представления о том, как могли бы выглядеть большие города. Неужели они отличаются от малых только застроенной площадью? А административные здания, какие-нибудь дворцы – что же, выглядят так же?       Так же. Отличается действительно только масштаб – крупные конусы многоэтажных домов внутри делились не только на сектора радиально, но и на ярусы вертикально. В одних система лестниц и переходов была внутри, у других – снаружи, по поверхности, и правильнее было б называть их ступенчатыми пирамидами, просто круглыми в сечении. Некоторые были объединены в комплексы – конусы пересекались в основаниях на разную глубину, соединялись галереями. Несколько высотных зданий оказались цилиндрическими, одно – цилиндром, увенчанным сверху конусом, но в основном тучанки строили многоэтажные здания по образцу своих древних степных жилищ, даже отделка стен имитировала поверхность юрт. Сопровождающий старейшина пояснил, что в более молодых городах встречались и пирамидальные основания, но это пока считается у них необыкновенным авангардом. И как же странно смотрелись центаврианские здания здесь, где отнюдь не были господствующими, по количеству, да и по функциям! Даже построенные из тех же материалов, своей формой они выдавали свою чужеродность. Чаще всего они занимали отдельные кварталы – построенные на месте снесённых ветхих, по мнению новых хозяев, жилищ. Реже стояли особняком, приткнувшись на пустовавшем месте. Так, бывает, самовольно высеявшиеся цветы, до поры не замеченные садовником, вдруг расцветают там, где их совсем не ожидали – без санкции, без системы, где-то группой, где-то поодиночке, но равно царапая взгляд этим сбоем в садовой упорядоченности. И особенно сюрреалистично и вызывающе – вызывающе чувства сложные, с определёнными нотами удивления и сочувствия, смотрелся среди рыжих и красных конусов дворец центаврианского правительства – построенный в силу той причины, что того требовала центаврианская гордость, и теперь оставшийся здесь лучшим памятником ей. Первые пять лет владычества над Тучанкью шли прения о том, кому поручить проект, разработка и бесчисленные согласования этого проекта, а остальное время здание строилось, претерпевая многочисленные заминки из-за пожеланий и правок Великих Родов, имеющих к этому проекту касательство, из-за перебоев в поставках материалов и прочих подобных же обстоятельств. Закончен дворец был в последний год, а подобающе обжит так и не был.       Здесь имелся, несомненно, куда больший ассортимент незанятых центаврианских домов, несколько более разнообразных по архитектуре, чем в Лафере, и выбор не ожидался простым хотя бы в силу их большой рассредоточенности по городу, а осложнили этот выбор дома обитаемые, обитатели которых, если уж не настаивали на том, чтоб гости (по крайней мере, часть гостей, центаврианская часть) воспользовались их гостеприимством, то хотя бы желали поселить по соседству. Леди Ваниза Реми, отставив чашечку на блюдце и величавым жестом подняв с тарелки печенье, прямо выразила сожаление, что гости здесь так ненадолго.       – Удивительное дело. Когда-то я полагала, что оставшись одна, буду исключительно счастлива. Мой дом и моя жизнь в полном моём распоряжении, я действительно собственница и свободная женщина. Это так, но ведь собственность нужна и для того, чтоб иметь возможность делиться ею с тем, кто тебе приятен. Нас здесь осталось немного, прежде не все из нас хорошо общались между собой, а теперь вот я вскоре заметила, да и не я одна, что между нами выстраиваются такие отношения… тёплые и грустные, как между последними выжившими в какой-нибудь катастрофе. Что ж, катастрофа произошла – очередной крах идеи нашего колониального величия, этих крахов было много и много ещё будет. Наше милое маленькое общество, довольно хаотичное по составу, становится всё более сплочённым. По выходным мы собираемся у кого-нибудь для игры в карты, иногда устраиваем прогулки с пикниками... Даже вечера танцев, мы гордо называем их балами, наши отбывшие на родину собратья, несомненно, покатились бы со смеху, увидев это.       Леди Ваниза Реми была по первому впечатлению лет шестидесяти. А значит – по факту, определённо, была старше, не принадлежа к тем женщинам, с кем возраст обходится максимально щадяще, она была всё-таки центаврианкой, состоятельной вдовой, не отличающейся выдающей красотой, но и не лишённой привлекательности. Волос она не носила, полностью обритую голову украшала диадема с собранной крупной складкой тканью, короткой над ушами с крупными тяжёлыми серьгами, длиннее на затылке, острый клин ложился на вырез платья на спине. Умело подобранная косметика не скрывала признаки возраста полностью, а будто ограняла их, обрамляла искусно подобранной оправой, так что, когда внимательный взгляд находил их – это не было разоблачением. Её живая, жеманная мимика при меньшей искусности могла производить отталкивающее впечатление, а так давала представление о том, какой кокеткой была леди Реми в юности.       – Поэтому считаю не только долгом, но и удовольствием предложить остановиться у меня. Разумеется, не всем – в плане величины и удобства моего дома мне есть чем гордиться, но всё же расположить с подобающим комфортом такую большую компанию, боюсь, не получится. Но среди соседних домов тоже есть что порекомендовать.       Винтари усмехнулся – вполне естественно для центаврианки подразумевать, что приглашение примут прежде всего соотечественники, нуждающиеся в кусочке родного мира посреди столь чуждого и странного, леди Реми ещё только предстоит узнать, что никто из них не подобен прихотливому цветку, только что вынутому из родной почвы. Что такое, например, анлашок, в силу чего Амина и Иржан, помимо того, что после миссии на Приме тоже не имеют претензий к местам ночлега, где есть кровати с чистым бельём, вода и электричество, не смутились бы перспектив спать в степи под открытым небом. Рузанна и доктор Чинкони имели свой уголок родины и здесь, и доктор Чинкони покидал его в рабочих экспедициях не единожды, едва ли в этих экспедициях останавливаясь исключительно в жилище, заслуживающем звание достойного, и Рузанна, имея перед глазами два таких примера – покойного отца и его друга, вполне естественно так отважно последовала ему. Амина права, в женщинах течёт та же кровь, в этом прелестном создании течёт кровь Талафи, которых не остановила и болезнь…       – Леди Реми, а почему вы остались здесь? – глаза Рузанны горели явственным предвкушением найти родственную душу. Пилоты и рабочие из Лафера имели возможность улететь и не воспользовались ею по собственному выбору, тем более уж была эта возможность у вдовы солидного центаврианского чиновника.       Хозяйка дома с природным изяществом центаврианки смахнула мелкую крошку с уголка губ.       – А почему нет? Я, моё дорогое дитя, довольно тяжела на подъём, мне трудов стоило привыкнуть на новом месте, и ради каких выгод я подвергала б себя такому стрессу вновь? Повод должен быть весомым, я уже не девочка. На Приме хорошо проводить юность – я так и сделала, жалеть не о чем, а в мои годы нужно пускать корни в тихом месте. Ну, а почему мне предложили остаться... Думаю, это из-за детишек.       – Детишек?       Слуга внёс новый кувшин джалы, заботливо укутал его специальным полотенцем, поклонился и вышел.       – Ну да. Моим увлечением было собирать у себя местных детишек. Сирот, больных... Наше положение требовало большого, роскошного дома – в большей части которого некому было жить, небеса не одарили нас потомством, а наши родственники не баловали нас визитами. Нужно же мне было на кого-то изливать нерастраченную материнскую нежность, а? Я кормила их, лечила – центаврианские врачи в большинстве своём ничего не соображали в тучанках, да и не горели желанием, но удалось найти нескольких местных, и дело пошло на лад, и конечно, учила центарину. Это ведь очень полезно в жизни, знание языка позволяло им в дальнейшем стать не простыми рабочими, а бригадирами, мастерами, всё полегче... Мой муж не одобрял этого, он относился к местному населению... ну, исключительно утилитарно. Но я напомнила, что он перед свадьбой обещал исполнять мои капризы, и не было уточнений, что это касается только первых лет совместной жизни или только украшений и нарядов. Он умер, слава богу, я его не любила – не за что было, он меня тоже – такие мужчины, как он, любят в жизни одну женщину – власть. А я надеюсь всё же снова выйти замуж – теперь если уж не по любви, то по достаточной взаимной склонности, а здесь это сделать, как ни странно, проще – общество невелико, но и конкуренции меньше, и влияние родов с их желаньями и чаяньями не испортит дела. И надо сказать, у меня уже есть из кого выбирать...       ШиМай-Ги и Майкл Дир лежали рядом в высокой траве. Пригретая за день солнцем, трава источала пьяняще-терпкий аромат, он накрывал сверху лёгким ласковым облаком. Майкл краем сознания отмечал, что различает в этом запахе отдельные компоненты – кижола, ал-учуу, и даже, кажется, этот местный вереск, хотя до озёр отсюда далеко... Лёжа так, можно поверить, что никакой экологической катастрофы не было. Что вечна она, эта трава, тугие узлы и косы её стеблей, многообразие форм и расцветок усеивающих их цветов. Здесь трава не умирала до конца, у озёр у нарнов вообще была охраняемая территория – там они брали воду в том числе для питьевых нужд, и теперь, если приподняться, кое-где вдали можно различить тёмные чёрточки столбов ограждения. А здесь, хоть и было всё порядком изрыто техникой – почвы были нарушены не критично, и в период восстановления руку помощи протянула и природа, прилетели, вдобавок к высеянному, семена и того, и этого, снова размножились насекомые – некоторые виды уже исчезнувшими считали, а некоторые и теперь считают, но есть надежда, что и они ещё появятся, а потом и птицы прилетели – те, что охотились тут на этих насекомых и мелких грызунов. Да и рыб и ящериц в озёрах стало больше, а за ними – больше и водоплавающих, которых совсем было съели в первые годы обитания здесь центавриан. Каким-то образом учёные продавили, доказали, что отменять охранные статусы только на том основании, что были они нарнскими – дрянь идея, а надо б наоборот, этому статусу придать полный и глубокий смысл. Цивилизация, как ни крути-верти, ещё долго не обойдётся без того, чтоб доить мать-природу, в той или иной форме. Но если не соблюдать в этом процессе меру, то доить, конкретно здесь, получится не слишком долго и успешно, а тогда смысл всего? Два озера побольше ограниченно использовались в смысле охоты и ловли рыбы, касаемо воды-то ещё нарны первые скважины пробурили, когда пробы поверхностных вод показали, что при всей условной бережности даже на технические нужды не на все пустишь, а на остальные наведывались только для наблюдений. Охрана по мелочи, конечно, браконьерствовала, но было той охраны всего ничего, чисто как обслуживающий персонал для технических средств, так что и ущерб был по центаврианским меркам ничтожный. И вот теперь там, на этих озёрах, гортанно перекрикиваются птицы, хвастаясь, кто сколько выловил рыбы и породил птенцов, а громче их свиристят неподалёку насекомые, и ещё громче колотится сердце. Такая тёплая ночь – хотя казалось бы, какими же должны быть летние ночи, и должно б быть так легко, сладко, покойно, как в материнской утробе, когда не существует тревог человеческой жизни, и даже самого понятия о них, и мутно-бурое небо, никогда не знавшее звёзд, подсвеченное прожекторами с базы, нависло невесомым мягким покровом. Но покоя не было…       – О чём ты думаешь, Май-Кыл? Образы в твоих мыслях так странны, они сменяют друг друга с невероятной быстротой, такие стремительные, яркие, я многого не могу понять...       Он повернулся.       – Я постараюсь думать помедленнее, Май. Я думаю о тысяче слов. Той тысяче слов, которые я должен найти, чтоб не уронить достоинства перед тобой. Вообще-то, и миллиона мало... Но когда я думаю об этом, только молчание у меня остаётся. Какие там цветы, какие закаты... Разве что звёзды, которых нет на этом небосклоне, могли бы мне помочь.       – Если ты слышал о тысяче слов, ты слышал и о молчании, что стоит всех слов на свете. Сам подумай, разве нужны слова, если мы можем слышать мысли друг друга? Для возлюбленной говорит он эти слова не как новость, а так, как плетут венок невесте, как плетут венок матери детей, как плетут венок старухе, которая так же любима, как в день первой встречи. Их дарят, как подарок. Разве мы перестаём дарить подарки, когда о наших чувствах уже знают? А женщина смотрит в сердце мужчины и видит там отражение этих слов, видит его искренность, видит те руки, что плели венок. Если же мужчина не мог найти слов – женщина всё равно видит их отражение в его сердце. Это так, как если бы, сплетя свой венок, он решил бы, что он недостаточно хорош для его любимой, и спрятал его за спину. Твой венок – из цветов твоего мира, из слов, многие из которых не знакомы мне. Я хорошо учила земной, Рузанна говорит, моё владение языком достойно восхищения. Но смогла б я сплести венок своих чувств так, чтоб ты увидел, как вижу я? Я не знаю.       Рука в жгучей досаде сжалась в кулак.       – Ладно б, я мог сетовать только на то, что мне не дано, как тебе, слышать мысли, которые не вмещаются в форму слов! Но разве на твоём языке я искал свою тысячу слов? Я б не смог, я знаю их два десятка и половину постоянно путаю… Языковой барьер! Как я хотел бы, чтоб его не стало совсем, чтоб не осталось никаких барьеров, только мосты... Ведь и телепаты сталкиваются с этими барьерами, бродят порой в чужом сознании, как в затянутой туманом степи, на что же надеяться мне?       Она подпирала голову рукой и её лицо было обращено к нему – он уже знал, что она повторяет некоторые земные жесты и выражения, чтобы, образно выражаясь, говорить на его языке, практической-то надобности в этом не было. Было немного обидно – он не мог бы сделать что-то аналогичное, у людей нет ничего подобного этим гибким антеннам.       – Пусть я не знаю, что за цветы вплетены в твой венок, но они нравятся мне, это я знаю. Если б были только слова, я б удивлялась тому, как ты можешь любить существо настолько непохожее.       – Граница непохожести сдвигается тем дальше, чем дальше мы продвигаемся к звёздам. И мы ищем уже не золотых волос или голубых глаз, а того сердца, с которым наше будет стучать в унисон. Привычная оболочка уже не необходима, чтоб узнать такое сердце. Что-то подобное думаешь ведь и ты.       Май протянула руку, коснулась его волос. Широкий рукав её одеяния – сегодня она была в лёгком платье, процесс надевания которого, наверное, не назовёшь простым, три завязки на груди и ещё несколько на спине, между иглами – с тихим шорохом собрался на локте.       – Это первое, что удивило нас в центаврианах – поросль на головах, подобная шерсти иных животных, живущих в более холодных краях. Нет, мы не подумали, что это оттого, что их мир холодный, ведь в таком случае волосы покрывали б всё их тело? Когда мы заметили, что чем более высокое положение занимает центаврианин, тем длиннее у него гребень, мы подумали, что, должно быть, с помощью волос они могут влиять друг на друга, подчинять, а нас они воспринимают как рабов потому, что у нас нет волос, ведь и нарны, их давние враги, ничего подобного не имели... Но тогда непонятно, почему они сами остригают волосы до определённой длины, а не позволяют им расти и увеличивать их силу, и непонятно, почему их женщины, у некоторых из которых волосы длиннее, чем у мужчин, не верховодят в их обществе. Да и полностью лысые женщины тогда должны были занимать самое низкое положение, наравне с нами... Потом, конечно, наиболее участливые из центавриан всё объяснили нам. Они рассказывали и о других существах, каких и вообразить невозможно, каких увидели потом наши старейшины, летавшие в космос... А у вас, похоже, волосы просто растут и ничего не значат.       – Ну, в прежние времена бывало, что и значили, то есть, причёска многое могла сказать о её обладателе, его национальности, религии, его статусе в обществе... Есть и теперь люди, которые держатся традиций предков, в том числе относительно причёсок, но больше тех, кто носит волосы так, как ему нравится. То есть, функция у них чисто декоративная, и это всегда было так, никаких магических свойств, и даже особых физиологических функций, это только атавизм, оставшийся нам от звероподобных предков.       – Помню, я расчёсывала волосы Рузанны, а она говорила примерно об этом – что у волос нет иного смысла, кроме эстетического. Сами мы никогда б не подумали, что к ним можно прикасаться вот так запросто, зарываться пальцами, как же это может быть… не больно, или хотя бы неприятно. И до сих пор мне удивительно, как могут волосы, такие тонкие и мягкие, сами быть совершенно нечувствительными, только кожа под ними чувствует.       – Это обмен, говоря по-вашему, - его пальцы скользнули по длинной руке тучанк, - то, что приятно и делать, и испытывать. Прикасаться ли, чувствовать ли прикосновения. Твоя кожа словно золотая, такое здесь солнце в ясный день – тёплое, мягкое, не обжигает, и смотреть на него можно сколько угодно долго... Как же удивительно сперва было видеть тебя без комбинезона, ты такая… другая. Но разве должен кто-то всегда быть одним и тем же? Я касаюсь тебя и во мне не остаётся вообще ничего, кроме восторга, трепета...       Одна из игл – Май понемногу привыкла не бояться того, что Майкл может бояться таких жестов – приблизилась к его лицу, легко, невесомо коснулась щеки.       – В твоих мыслях, Май-Кыл, тысячью цветов становится тысяча прикосновений. У вас считается интимным касанием, когда мужчина трогает бедро женщины. У нас – нет, потому что там у нас нет ничего особенного. Что таинственного и волнующего в органах выделения? Иное дело живот, там брюшная сумка, где вынашивается ребёнок, прикасаясь к животу, прикасаешься к источнику жизни. И иное дело прикосновение к груди, - она взяла ладонь Майкла, - то, что вы называете интимным, у нас расположено здесь.       Пальцы мужчины дрогнули, почувствовав под пальцами, сквозь ткань, узкую щель в области солнечного сплетения.       – Наш пол и наше понимание пола – внутри.       У тучанков срастаются, через очень короткую грудину, только верхние три или четыре пары рёбер, прочие соединяются хрящевой структурой, в которой и расположена эта щель.       – То есть... ваши половые органы находятся внутри тела и появляются лишь в момент полового акта?       – Да. До этого момента, когда двое, соединившие сердца, соединяют свои тела, они не нужны.       – Значит, единственный способ узнать, мужчина перед тобой или женщина – это спросить?       – Для вас – да. Мы – чувствуем, с той поры, как дитя осознаёт и называет свой пол, но у вас этого нет. Бывают ещё некоторые отличия у женщин в одежде, когда они становятся матерями. Это особые защитные узоры на поясах. Иногда также можно отличить мужчину от женщины по роду занятий – как я говорила, женщин берегут, и не пускают туда, где слишком опасно. Скажи, тебе грустно от того, что из-за того, что мы слишком по-разному устроены, мы не можем соединиться, как любящие друг друга мужчина и женщина?       – Немного. Это всё равно не отменяет того факта, что я люблю тебя, и я просто не даю хода этой грусти...       В начале февраля состоялся первый сеанс связи с внешним миром. Связь была не слишком устойчивая, экран полосатило, звук то и дело глох, но для стосковавшихся по родным и близким и это сейчас было манной небесной. Не вся команда смогла присутствовать – слишком далеко сейчас были хаяки и фриди Атал, не стала рисковать распланировавшая плотный концертный график Гила. Те же, кто оставались в Кайкараллире или смогли быстро добраться, собралась к нужному часу в одном здании – дворце правительства, чьи достаточно мощные терминалы, зарезервировавшие наиболее устойчивые частоты, сейчас ловили сигнал с Минбара.       Первыми, разумеется, доложили об успехах и планах Зак и фриди. Президент слушал внимательно, требовал как можно подробнее рассказывать о встречах со старейшинами, о центаврианской диаспоре на Тучанкью, о беседе с правительницей нуВил-Рун, которая, несмотря на преклонный возраст и состояние здоровья, сама прибыла в Кайракаллир для встречи с гостями.       – Я был удивлён той приветливостью и благорасположенностью, с которой нас приняла Всеобщая Мать. Как она сказала, она получила о нас множество прекрасных отзывов, и по итогам личной беседы заверила нас, что лично она склоняется к положительному решению о сотрудничестве с Альянсом, но хочет, чтоб это решение было всеобщим, не только её. Поэтому миссия наша на Тучанкью ещё не закончена...       – Благодарю вас, фриди Шонх. Это лучшее, что мы могли надеяться услышать. Жаль, слишком редко мы можем получать от вас вести... Не стану утверждать, что взоры всего Альянса сейчас обращены к Тучанкью, у нас тут тоже жизнь не стоит на месте – проводятся конференции, подписываются соглашения, проходят испытания… Я надеюсь, что смогу переслать вам самый подробный отчёт о новостях, случившихся без вас, за то время, которое нам отведёт милосердная связь, едва ли получится изложить и четверть, а ведь вам, кроме новостей политики, что внешней, что внутренней, хотелось бы услышать новости о семьях и соратниках. Насколько знаю, у всех всё хорошо, за исключением, конечно, того, что они тревожатся, не имея вестей от вас...       Вопросы и ответы посыпались вперемешку, опережая и предвосхищая друг друга. О прошедшем совещании по перевооружению кораблей, о предстоящей конференции медиков на Аббе, о возможных новых контактах. Об успехах последних выпускников фриди Айхина на ниве собственного учительства, о восторженном нетерпении поклонников Гилы, о запоздалом (как они расстраивались!) напутствии миссии иолу, вернувшейся из мира токати. О том, что племянница Амины вышла замуж – об этом, с нотами упрёка, просила передать её мать, похоже, семья не вполне довольна этим союзом, и считает, что тут не обошлось без влияния мятежной сестры, что господина Такату спрашивали из издательства, и кроме того, его искала какая-то женщина, что у почтенной Суманы родился внук... Мисси планирует принять участие в поездке по обмену опытом на Аббу, здесь её главное большое дело практически подошло к концу – старт последнего корабля к новому миру через неделю. Сьюзен просила, если связь продержится, позвонить ей завтра – сейчас она в Ледяном городе...       В конце беседы Шеридан-старший поздравил Винтари с наступающим днём рождения – до самого события ещё полмесяца, но едва ли им посчастливится до тех пор иметь ещё один сеанс связи. В нескольких коротких фразах пожеланий и благодарностей не уместишь всего – что не придавал бы вовсе никакого значения дням рождения, если б не те празднования, которыми были расцвечены последние годы, что помнит и ценит ту достойную компанию, которая здесь уже делила с ним праздники, что отравляет все думы вовсе не то, что будут в этот день разделены космосом и отсутствием связи, каждое дитя, даже столь жадное, как он, способно смириться с диктатом обстоятельств. Нет, лишь бы не озвучить тот страх, что это, может быть, последняя из этих дат, когда они могли сидеть за одним столом…       До дня рождения не было возможности не только нового сеанса, не только справить – просто остановиться и перевести дух. Много встреч – в Кайракаллир, как достаточно крупный город, приезжали делегации из всех ближайших, и было всё то же самое – толпы тучанков, скользящих по дому вереницей то ли призраков, то ли судей, иногда обрывающих молчание градом совершенно неожиданных вопросов, и новостей от тех групп, что отделились сразу по приезду в Кайкараллир, разъехались во все стороны света, и собственные поездки. К священным камням, ставшим сердцем деревни, выросшей в центре древнего высохшего моря – есть легенда, что эти камни то, что оставила эрозия от величественных скал, бывших первой сушей, которая в порыве любопытства высунулась из простирающихся от горизонта до горизонта вод. В город Ахтлиготьяр, где центавриане оставили один из крупнейших медицинских центров на планете, изучавший как влияние местной экологии на их организмы, так и физиологию тучанков, его основание тоже далось непросто, и проработал он, получается, только 8 лет. Вместе с жрецами в посёлок Тай, в специальную лечебницу, где содержались, в ожидании целительного ритуала, отловленные душевнобольные тучанки, когда фриди Шонху и Шин Афал доверили участие в самой церемонии – они загодя разучивали что-то по своим записям (записей у тучанков нет как факта, но сразу всё запомнить с устного пересказа сложновато...).       Для проведения церемонии была поставлена специальная юрта в степи, церемония начиналась в час перед рассветом. Двое жрецов держали безумного тучанка – он уже понял, что вырваться не удастся, только что-то неразборчиво бормотал, подвывая. Одет он был довольно необычно – в некое подобие мешка, в прорези торчали только голова и концы рук и ног. Третий жрец, распевая молитву или заклинание, подошёл с ритуальным ножом и сделал надрезы на запястьях и щиколотках, внимательно проследил, как стекает кровь – прямо на ничем не застеленный земляной пол, затем пережал раны. Перед тучанком пронесли несколько предметов – чашу, хлеб, цветок, шкуру животного, провели сначала ребёнка, потом юношу (или девушку, тут Винтари не поручился бы), потом старика, потом семью с ребёнком.       – Восстанавливают простые понятия, - шепнул Дэвид Винтари, - основы. Это единый ритуал, с древних времён, то есть, это возвращение к истокам, к родовой памяти...       Шин Афал пела, фриди Шонх вместе с жрецами держал ментальный контакт. Жрец сделал ещё по одному надрезу на руках и ногах сумасшедшего, дал ему выпить чего-то из чаши, после чего вытащил его из мешка.       – Они очищают его от искажённой памяти, от повреждённого сознания. Выпуская больную кровь, вливая новую...       – Так это там кровь в чаше?       – Смешанная с целебным отваром, помогающим ускоренно восстановиться после кровопотери... А ты думал, почему они убивают, чтобы исцелиться? Они верят, что информация в крови. За жизнь разумного существа она напитывается всем, что оно видело и слышало. По их представлениям, душевнобольной – тот, чья кровь впитала много плохого, значит, необходимо её обновить. Поэтому они наносят себе повреждения, поэтому, убивая, мажутся кровью жертвы, пьют её... Не знаю уж, как, но им это действительно помогает. Правда, полностью нормальными они становятся не всегда, ведь сам акт насилия по отношению к жертве – тоже дурное, которое впитывает кровь, да и выбор жертв порой… нельзя сказать «не оптимальный», ведь такого не должно происходить вообще. Лучший способ – это всё же церемония. Но её должны проводить достаточно опытные, слишком много всяких важных деталей... Здесь каждое слово значимо.       Тучанка вывели из юрты – как раз навстречу рассвету.       – Это символизирует рождение. Исцеляемый как бы рождается второй раз. Он наг, но чувствует тепло мира, который принимает его. Видит солнце, степь. Это главное. Сейчас последнее кровопускание, самое длительное. Случается, от слабости они первое время не могут подняться на ноги, но сознание, что интересно, проясняется.       – Выпустили дурную кровь – и безумие отпустило?       – Ну да. Новая кровь, благодаря целебным отварам и песням жрецов, нарождается уже здоровой. Они веками делали так, и судя по всему, это действительно работает.       Очень сложно соотносить уровень развития тучанков с нашими, сказали уже многие. Мы мерим наше развитие машинами, которыми пользуемся – что ж, у этих были некоторые машины для строительства высоких зданий, для передвижения на дальние расстояния, для производства тканей и продуктов питания. Но они никогда не изобрели б космический корабль или ядерную бомбу, просто не способны. Ещё мы определяем наше развитие через то, во что верим, чем наслаждаемся, через наши ценности. Тучанкам не требовался единый бог, чтоб объединиться, и появление единой для всей планеты Всеобщей Матери в наименьшей степени было следствием чьих-то властных амбиций. У них всё так же велика роль жрецов-шаманов, имеющих особые отношения с землёй-матерью и непостижимой воздушной бездной над ней. У них не получили развития, соответствующего нашему, многие науки просто в силу того, что тучанк не может видеть сквозь увеличительное стекло так же, как и сквозь обычное. Посредством некоторых физических и химических опытов они, конечно, глубже изучили вещества, необходимые им для жизни и исцеления, но могут ли они дать на вопросы чужаков иной, более наукообразный ответ, кроме как о замене дурной крови на здоровую? Доктор Чинкони говорит – это мнение многих его коллег – что, по-видимому, кровь больного насыщена определёнными белками стресса, которые, раз выработавшись, вновь и вновь стимулируют дальнейшую выработку, и кровопускание и шаманское зелье, а вкупе с тем и правильное ментальное воздействие размыкает этот порочный круг. Сбрасывает мозг до заводских настроек. Немалую долю в лечебном эффекте имеет, думается, и сама вера. Порой больной не способен уже искать исцеления сознательно, убивая под влиянием внутреннего побуждения, которое он не осмысляет, но он чувствует силу веры жреца, силу веры всех собравшихся в силы этого жреца. Они сами могут не помнить, что так делалось веками и имело эффект, но в мыслях участников церемонии открывают это заново.       – Что ж, нам пора. Необходимо выспаться, восстановить силы, если хотим присутствовать и следующей ночью. Фриди и Шин Афал точно будут. Безрассудство с их стороны, конечно, таких больных тут больше пятидесяти, но они рвутся помочь, чем могут...       – Одна церемония – один тучанк? Оптом никак?       – Никак. Тут всё должно быть направлено на больного. А этот ещё тихий, многие вырываются, дерутся, кусаются, голосят, сбивая поющих... Иногда случается, кто-нибудь из жрецов гибнет. А ещё имеет значение место – это должна быть вот такая, минимально повреждённая земля, где не торчат из земли остовы чужих машин, где высоко стоит молодая трава и пружинят под ногами слои отмершей. Где нет шрамов, нанесённых злом, не стоит его гибельный дух. Настоящая степь, какой она должна быть. Не так много таких мест. Иногда больных приходится везти очень далеко – и это тоже может усугубить их состояние.       Чистого неба тут не бывает, да. Встающее солнце по обеим сторонам обрамляли длинные облака – словно оранжево-розовые крылья. Вспомнился висевший в гостиной родного дома портрет Эллейны Горгатто – матери леди Ваканы, в прогулочном костюме. Там на её шею намотан и развевается такой же вот оранжево-розовый шарф. Подобные цвета были не особо любимы матерью, но с этим портретом она мирилась по причине того, что в остальном он удивительно хорошо вышел. На нём грубоватые, спесивые черты почтенной Эллейны ещё смягчены живостью юности – на портрете ей только 20 лет, он написан вскорости после свадьбы…       – Интересно… Тучанки стали оседлыми достаточно давно, но ведь когда-то все они были кочевыми. Что же делали с сумасшедшими тогда? Я имею в виду, ведь им нужна кровь того, кто как можно дольше жил на этом месте.       Дэвид пожал плечами.       – Лучше уточнить это у шаманов, я не уверен, что понял правильно. Я понял так – изменение условий меняет и детали в обряде. Как-то так надо понимать слова старейшины «степь всегда одна, хотя каждый год в ней новая трава». У обряда есть общая схема, принцип, но это не исключает индивидуального подхода.       – Понятно. На тот период, видимо, как можно дольше живущие на этом месте – это живущие на свете вообще, весь свет «это место». А когда настали времена оседлости – трансформировались понятия, каждому живущему приходилось уже адаптироваться к определённому месту. Пожалуй, логично.       Некоторые цветы уже распускали венчики, тихо качали ими, словно о чём-то беседовали с солнцем, льющим на них свой мягкий, фильтрованный облаками оранжево-розовый свет. Кажется, не горестно качали, была в этих движениях надежда… Или хотелось верить так. И может, от усталости подкашивались ноги, а может, просто хотелось опуститься в траву, шептать этим редким, маленьким цветам слова благодарности за то, что они есть, что возвращают в сердца разумных надежду.       – Да, теперь снова времена меняются, потому-то старейшины, после некоторых колебаний, допустили участие в церемониях иномирцам. Мы тоже их новая реальность. И они надеются, что реальность эта будет светлой, чистой, возвращением обновлённого, исцелённого мира – а если не надеяться на это, то для чего всё, тогда только опустить руки, угаснуть навсегда в безбрежном море отчаянья. Тени ушли более двадцати лет назад, а их наследие до сих пор отлавливают по заброшенным городам – они прячутся в руинах, забрасывают приближающихся камнями, копьями... У многих сумасшедших родились дети... Это сложнее всего – восстановить песню сознания, повреждённую с детства.       Винтари закусил губу, помолчал, глядя вдаль – на облака, длинной вереницей вытянувшиеся на горизонте над остриями крыш маленького посёлка.       – Ты не ездил со мной тогда... Знаешь, я рад. Этот городок только недавно вернули миру цивилизации – доловили последних, может быть, даже вот этот был из них... Это было непростая задача – городок далёкий, да ещё такими буераками окружён... Буераки до сих пор очищают от отходов. Теперь город восстанавливают, многие здания просто сносят и ставят новые. Говорят, оттуда столько костей вывезли... Случайные прохожие там бывали редко, но вот полгорода они порешили ещё двадцать лет назад, а потом разделились на несколько лагерей, сложно сказать по каким признакам объединялись, кто-то по окрасу кожи, кто-то по родству маний, и убивали друг друга. В тех зданиях, где они жили, всё пропитано кровью. Даже стены украшают кровавые надписи...       Дэвид остановился, замер.       – Надписи? У тучанков же нет письменности, они и не видят надписей!       – Нормальные – да... Кто бы знал, зачем они делали это, сами пояснить как-то не готовы. Знаешь, мне показалось, я узнал что-то вроде дракхианских значков. Возможно ли такое? Если их безумие вызвано Тенями, их влиянием на сознание – кто знает... У некоторых из этих безумных артелей была манера – пришивать к трупам чужие отрубленные конечности, мазать их целиком в чём-нибудь чёрном... Похоже, они символизировали Теней для них?       – Шин Афал как-то сказала: Тени ужасны тем, что понять их невозможно. Логика говорит нам, что тот, кто ненавидит всех и вся, стремится как можно меньше с этим всем и вся соприкасаться – либо уж тотально уничтожать. Но они активно вмешивались в жизнь младших рас, они называли это заботой... Стравливая расы между собой, они получали удовольствие тем большее, чем более жестокой бывает разгоревшаяся война, чем больше в ней жертв... Чем больше преступлений против человечности и морали готовы совершить ради достижения победы. Но ведь даже от своих фаворитов они не скрывали той чёрной бездны, что представляют собой их души, не могли не пугать, не подавлять...       – Может быть, потому, что такое не скроешь? Рядом с нагретым предметом ощущаешь тепло, рядом с глыбой льда – холод... Это свойство. А вот тем, кто брал их в сторонники, подумать бы, неужели они хотели бы эволюционировать в некое подобие вот этих созданий, при одном только приближении которых, говорят, мозг взрывается потоком избранных кошмаров? Те, кто говорят, что жизнь – борьба, что что-то получить можно, только победив, а для победы ты должен быть готов идти по головам, ещё безумнее тех тучанков, что хотя бы пытаются бороться со своей манией... им бы стоило хотя бы побывать в таком городе. Там недалеко за ним есть поле... Обычное поле, раньше на нём, может, что-то полезное росло. А теперь там растут травы, пропитавшиеся кровью. Там зарыто слишком много тел. Ещё в конце шестидесятых центавриане... решали проблемы как умели... На ближайшей плантации случился бунт, началось, кажется, с того, что кто-то попал под молотилку, видевшие это попадали в обморок, ну и... было много жертв, и немеряно пострадавших рассудком... Свезли туда их всех, добивая по дороге...       Это проступило разом на обоих лицах, в которых нежные краски рассвета только чётче высвечивали усталость после ночного бдения, после того напряжения, которым оно было наполнено – разве в этой истории есть что-то необычное, разве они не слышали уже несколько таких? Центавриане, прибыв сюда, энергично и красочно осуждали жестокие деяния предшественников, а потом совершали и свои. А какой выход у них был? В истерзанном, истощённом мире не было условий для лечения тысяч душевнобольных. Всё, что оставалось – пресечь распространение безумия и смертей.       – Знаешь, вот я был бы рад, если б и ты туда не ездил.       – Я должен...       – Я тебя сейчас стукну! Сколько раз тебя просить, чтоб ты не брал на себя чужие грехи, не брал ответственности, которая не твоя? Или тут нужно не просить, а требовать? Действительно, теперь я счастлив, что обстоятельства помешали Андо присоединиться к нашей миссии. Двоих вас таких мне б было не выдержать!       Винтари отвёл взгляд от сердитого и страдающего лица друга – что толку. Он понимал Дэвида, прекрасно понимал, знал, что и он понимает его. Этот спор – как упрёк и мольба к чахлой, больной траве на отравленном поле. В том числе и подразумевая, что эти упрёки и мольбы не совершенно бесплодны, не исключительный акт отчаянья. Мы мерим развитие других по себе, и с пренебрежительной улыбкой смотрим на одухотворяющих окружающую природу, не сомневающихся в глубокой и всесторонней своей связи с ней, мы-то умные, мы знаем микроструктуру веществ и существ, давно выросли из сказок про духов и фей. Но их мир живёт верой в духов, действительно, кажется, живёт – в силу этой веры они слышат голоса напоенных кровью трав, и в силу этой веры исцеляют…       – Видимо, живя на Минбаре, хоть как научишься ценить всякие церемонии. Идея бредовая, но замечательная. Пожалуй, мне тоже нужна такая вот церемония. Рождение заново, восстановление простых понятий в чистоте и незамутнённости... Чтобы смотреть на поле и не думать, сколько в нём зарыто тел. Думать о том хорошем, что оно видело – о песнях у костра, о свадьбах, рождении детей, праздниках... Чтоб поле означало свежие всходы, росу, ветер, а если кто и ложился в его землю мёртвым, так потому, что всё, что хотел, в этой жизни уже сделал, и не прочь теперь уйти в мир духов травы и тумана...       Следующим вечером Винтари пришёл в комнату Дэвида с бутылкой. Бревари. Бутылка была старинная, фигурная, вся в печатях. Нежа её благоговейно, как святыню, он развалился на кровати, благо, скинув предварительно туфли.       – Раз уж сегодня мы, в порядке заслуженного отдыха, никуда не едем – хотел бы воспользоваться таким случаем и отпраздновать наконец... Вот это диво мне презентовала леди Ваниза. Сорт и выдержка таковы, что если продать это – можно, наверное, купить небольшой дом... Но продавать и покупать я не хочу, всё-таки это подарок, к тому же напомнивший мне, что последний раз я пил что-то подобное... Чёрт, не вспомнить, когда... Ты выпьешь со мной?       Дэвид воззрился на него, поверх кипы бумаг, в которой сейчас возился, удивлённо.       – Я минбарец, Диус.       – Слушай, вот это тот случай, когда в ущерб гордости или чему там ещё следует вспомнить, что минбарец ты – меньше, чем наполовину. И поскольку физиологически ты большей частью всё же человек, от минбарца буквально детали – думаю, ничего тебе не будет.       Следовало признать – с работой на сегодня закончено. И это не трагедия – сделано объективно немало, а большая часть этой работы всё равно ему объективно не по силам. Он может разобрать эти записи и снять нужные копии, внести нужные правки, но больше может сделать для себя, чем для их общего дела сейчас. Создать наброски своего будущего отчёта и – весьма вероятно – для новой замечательной работы Диуса, которой он займётся вскорости после возвращения на Минбар. Но перевести всё необходимое на язык тучанков, наговорить на пластинки, которые будут потом переданы в печатный цех, предстоит Рузанне и другим двуязычным их местным помощникам. Он же может лишь немного облегчить им работу, собрав эти тексты в нужном порядке, не более того. Да и был ли он хоть раз по-настоящему недоволен, когда Диус отвлекал его от занятий? Хоть один раз?       – Но я никогда не пил...       – Вот именно – никогда. Я понимаю, почему на Центавре ты избегал этого правдами и неправдами, там мы все старались не рисковать… Откуда предубеждение-то взялось, на чём основано? Хотя, и не будь его... На Минбаре найти выпивку это надо потрудиться, даже центаврианину... Я думаю, основная причина всегда сложных отношений Центавра и Минбара именно в этом – как дружить с теми, с кем невозможно выпить?       – Нарны пьют побольше вашего, а дружба у вас пока на троечку.       – Да ну тебя! Тащи стаканы, в общем. Они где-то в гостиной должны быть. Я хотел по дороге прихватить, но у меня уже была в руках бутылка, а держать это всё лучше аккуратно. Хорошие бокалы стоят не как дом, конечно, но как машина – запросто. Лучше бери такие высокие, узкие... Впрочем, не грей голову более допустимого. Главное – не из горла.       Дэвид с сомнением отложил листы с записями доктора Чинкони, где он весьма подробно пересказывал повествование сына об одной своей дальней поездке.       – Диус, ты уверен, что хочешь рискнуть? А если я стану агрессивным и наброшусь на тебя?       И с чего, в самом деле, он считал, что этот аргумент произведёт подобающе сильное впечатление?       – Отобьюсь. Я старше и сильнее. И вообще, кроме нас с тобой никого дома нет. Иржан у леди Ванизы – у них сегодня как раз карточный вечер, Таката где-то гуляет с доктором, фриди на очередной церемонии... Да и фриди, сам понимаешь, точно не собутыльники... В общем, найди ёмкости, можешь заодно найти какие-нибудь фрукты – хотя мне, откровенно, кажется, что лично я обойдусь и так.       Дэвид пожал плечами и покорился. В конце концов, он знал, что распитие спиртного занимает важное место в культуре центавриан, бокалы бревари поднимаются с улыбками и ликующими возгласами, поднимаются и в минуту скорби и сомнений, а Диус так долго был этого культурного элемента лишён. Кроме того, что понятно его желание отметить свой праздник в соответствии с традициями своего мира, можно представить, как хочется ему растворить в алкоголе скорбь, которой щедро поит его это место. А ведь здесь у него есть пусть небольшой, но достойный круг соотечественников, и всё же и в этом он решил предпочесть общество юного друга, это следует понимать и ценить…       – Пожалуй, я понимаю их, почему многие здания они сносят до основания и возводят на их месте новые, почему меняют здесь всё… По мне так немыслимо бы было здесь жить, пока это место дышит пережитым, кричит о пережитом! По-моему, правильно б было сравнять здесь всё с землёй, предать забвению. Кажется, что всё это залито кровью… Я знаю, что кровь смыли дожди, что уже третий год здесь ведут работы, расчищают, перестраивают… Но всё равно – посмотри на эти остовы, от них веет ужасом. У меня на родине есть поговорка – «Если бог разрушения избрал какое-то место своим домом, никто больше не будет здесь жить».       – Штхиукка… То есть, Штхейн, я помню, я обещала тебя так называть, я пытаюсь… Это не потому, что я глуха к тому, что для тебя важно, нет. Но я говорила, какое огромное значение для минбарки имеет подруга, и я понимаю сейчас, что ты возразишь, и возразишь справедливо, что и понятие друга имеет не меньшее значение… Это моя вина, точнее, моего недостаточного владения языком, что я не могу объяснить тебе. Я считала, и Дэвид говорил мне, что я очень хорошо владею земным языком, но теперь я вижу, что недостаточно. Поэтому я просто извинюсь сейчас, и буду думать, как объяснить так, чтобы это не звучало как глухота к тебе, как попытка настоять на своём… Нет, я думаю, они правы, попытайся это понять. Дело даже не в том, что нерационально оставлять какое-то место вот так, пустующим, не приносящим пользы, дающим приют одичавшим животным и сумасшедшим. Дело именно в… преодолении. Переписывании песни. В том, чтоб на пепелище вырастить цветы, построить храмы, услышать детский смех. Только тогда оно перестанет быть пепелищем. Страх и отчаянье побеждаются только надеждой.       Руины – это всегда страшно, и особенно страшно, когда ты знаешь, что тут не происходило именно военных действий. Эти здания, дороги и машины искалечены не артобстрелом, не неким чужаком, пришедшим завоёвывать и уничтожать. Эти разрушения совершены безумием, отчаяньем живших здесь… Страшно видеть одного такого дезориентированного, охваченного ужасом и порождённой этим ужасом злобой, а как представить толпы таких сумасшедших? Мы так глупы, именно здесь мы должны понять, как мы глупы. Сумасшествие – явление, существующее в каждом из миров, мы судим о нём с самодовольством и пренебрежением, и всё же попав сюда, мы – минбарцы, земляне, центавриане, нарны – растеряны, как маленькие дети, не в силах не только исправить произошедшее здесь, но даже понять.       – Наверное, ты права, Шин. Я не знаю, почему это так действует на меня. Это вот зрелище… Эти дома, вывороченная арматура словно переломанные кости, эти дороги, ямы будто раны – это всё как будто кричит от боли, взывает о помощи… А я не могу помочь. Отправляясь в новый мир, мы смутно надеемся, что его жители не совершали наших ошибок, что они чище, мудрее, что у них меньше боли и зла…       Шин Афал, перебирающаяся через завал, образованный обрушившейся стеной здания, оглянулась. Минуту назад она думала о том, как необычно выглядит Штхиукка в этом одеянии – просторной накидке с капюшоном, разновидности местной традиционной одежды. Накидка не сплошная, на спине она делится от самой шеи на две половины, но издали это незаметно – она широкая, образует глубокие складки. Она и сама странно чувствовала себя в этом, но они решили, что отправляться на прогулку в старый город, ещё не обжитый заново, не отреставрированный район лучше в чём-то подобном. А теперь она думала о том, как первое время удивлялась речи Штхиукки – ведь обычно речь дрази более примитивна и высокой образностью не богата, и тут даже смысла нет извиняться за стереотипное восприятие, это восприятие дрази, в силу специфического миропонимания, сами создают и поддерживают. Многие дрази действительно малообразованны и невежественны попросту потому, что для своей сферы деятельности не находят это необходимым, или вследствие низкого социального статуса. Но женщины малообразованны почти всегда – такова социальная политика дрази, таковы их традиции. Женщины, конечно, грамотны – без этого невозможно вести хозяйство. Иногда они немного знают дразийскую литературу, историю, поверхностно разбираются в профессиональных сферах своих отцов и мужей. Обучать же женщин чему-то кроме этого, в том числе языкам иных миров, считается излишним – разумеется, под лозунгом величайшей заботы об их спокойствии и комфорте. Штхиукка же, кроме того, что на момент приезда весьма сносно говорила на земном, имела по крайней мере общие, энциклопедические знания о культуре и законах наиболее крупных миров Альянса. Может быть, потому, что ей рано пришлось столкнуться с необходимостью бороться, а в борьбе знание – вещь куда более нужная, чем патроны. Тем более когда это борьба с предрассудками, с невежеством, борьба за свободу выбора.       – Наверное, мне следует попросить прощения, Шт… Штхейн, что привела тебя сюда. Мне было важно увидеть, прикоснуться к боли этого мира, потому что я хочу помочь ему. Но я не подумала, как это подействует на тебя.       – Важно для тебя – важно и для меня, Шин. У нас здесь одна миссия. Кроме того, я не могу отпускать тебя в такое место одну.       Минбарка улыбнулась. Они постояли рядом, глядя на панораму старого города – картину разрухи, запустения, залитую закатным светом. Словно переломанные кости, словно раны… Как верно…       – Город-призрак… Я читала о городах, так и не отстроенных после войны – после артобстрела, ядерного удара… Иногда уже некому больше было отстраивать… Я иногда думаю – может быть, души погибших всё ещё где-то здесь, бродят по этим улицам, думая, что это какой-то страшный сон, от которого они не могут проснуться?       Они остановились и замолчали разом. Перед ними, прижавшись спиной к полуразрушенной стене, сидел ребёнок-тучанк. Совершенно голый, грязный, израненный, он тихо скулил, обнимая руками колени, уткнувшись в них лицом. Они не сразу заметили его, цвет его кожи был неотличим от цвета стен. Шин Афал со всех ног бросилась к нему.       – Дитя, что с тобой случилось? Откуда ты? Ты поранилось? Сможешь подняться? – она осторожно коснулась головы ребёнка, - не бойся, мы поможем тебе.       – Шин…       Шин Афал не успела узнать, что хотела ей сказать Штхиукка. Ребёнок поднял на неё обезображенное лицо, в следующий момент на стену перед ними упали две тени… И удар по голове погрузил её в темноту.       – Но скажи, почему, если ты хотел отпраздновать, ты не пошёл на посиделки к леди Реми? Я думаю, они позаботились бы... о максимальном размахе...       Винтари, сосредоточенный на наполнении бокала, только быстрый взгляд на друга бросил – в этом взгляде читалось «вот в том-то и дело».       – Дэвид, или ты скажешь, что пошутил, на тему того, что не понимаешь, или я обижусь.       – Это ты сейчас минбарца во лжи обвинил?       – Это я сейчас полуземлянина подозреваю в том, что он издевается. Если я захочу пирушку, я повод найду, но свой день рождения в качестве такого предоставлять не готов. Знаешь, он мне с некоторых пор кажется слишком личным делом, чтобы... Чтобы таким вот образом проверять, насколько эти мои соотечественники оторвались от добрых отечественных традиций, услышу ли я здесь к себе все те интонации, тошнотворный коктейль страха, подобострастия, жадности, лести, от чего я, хочу напомнить, сбежал... тонких намёков о древности и почтенности того или иного рода, красе и добродетели той или иной девицы… - наполненный бокал был вручен Дэвиду, и он принял его именно с таким видом и выражением, словно это был предмет иного религиозного культа, неправильное обращение с которым чревато чем-то серьёзным, - и вообще лишних напоминаний о моём статусе, о каких-нибудь их, прости господи, ожиданиях… Я просто не хочу отравлять этим свой праздник. Раз уж он праздник... Я плохой центаврианин, это верно. Истинный центаврианин досадовал бы на то, что компания мала и скромна, но утешался б тем, что стал бы центром внимания этой компании. Тешил своё самолюбие тем, что озаряет собой эту провинциальную сирость… какая чушь и жуть! Рядом с тем, с чем мы столкнулись здесь, только и не хватало мне напоминаний о, Создатель помилуй, доме!       Дэвид покачал головой. На самом деле – вообще не стоило задавать такого вопроса. Если Диус сейчас не говорит о том, что он видел и пережил там, то едва ли ему хотелось бы молчать об этом в компании леди Реми и её друзей. Можно понять, что его накрыл наконец настоящий нервный срыв. Он долго держался, а ведь даже быть просто под постоянным прицелом этих безглазых взглядов, отвечать на все вопросы и знать, что от твоих ответов зависит многое – это очень тяжело, для любого из них. Но не каждый здесь чувствует такую личную ответственность. В самом деле, хорошо, что хотя бы на такие же мучения Андо не приходится смотреть. Если б только не казалось всё чаще, что вместо Андо эти чувства испытывает здесь он…       – Мне кажется, леди Ваниза, или вы... недовольны тем, что я здесь? – Рузанна подняла глаза, в которых почти стояли слёзы. Сюда, в её рабочий кабинет, шум из гостиной почти не долетал, она уж тем более никому не могла помешать, сидела, спокойно работала...       – Да, недовольна... - леди тяжело опустилась в кресло, - недовольна! Не здесь тебе надо было быть, не здесь! Да вижу, тебе пока прямым текстом не скажешь, намёки-то не дойдут... Я, знаешь ли, это бревари принцу дала не для того, чтоб он его выдул в одиночку...       Рабочим кабинетом стала одна из комнат мансардного этажа – этот этаж леди Ваниза когда-то распорядилась построить специально для содержания больных детей, и теперь ещё в обстановке было много тучанкского, хотя для работы Рузанне внесли сюда кое-какую центаврианскую мебель. Вообще-то в доме Реми было достаточно уютно обставленных комнат, где можно было расположиться юной девушке с максимальным комфортом. Но именно здесь, в этих комнатах, стояли музыкальные центры – зная, какое великое значение тучанки придают песням, леди Ваниза ежедневно ставила для маленьких пациентов пластинки. Этот музыкальный центр был старый, громоздкий, зато с функцией записи, а это сейчас было очень кстати. И вот, когда Рузанна уже почти собралась с духом, чтоб начать начитывать лекцию Валена о Тенях, перевод которой они столько обсуждали с фриди Аталом (двойной перевод – двойная потеря смысла, но увы, способных перевести сразу с минбарского на тучанкский покуда не существует в природе)…       – Ну, меня он пригласить забыл, знаете ли.       – Самой надо было пойти! Есть у людей такое хорошее выражение... как это… «Если гора не идёт к Магомету – то Магомет идёт к горе».       – Да, у землян вообще много интересных поговорок, есть вот ещё – «насильно мил не будешь».       Леди Ваниза только раздражённо отмахнулась.       – Мужчины – они тугодумы порой, их тоже подталкивать надо. В том, что именно чувств касается... Если просто флирт, завоевания да интрижки – тут конечно, они на коне и с шашкой наголо! А когда их внутри что-то задевает – сразу прячутся в раковину, как моллюски. Мне вот этого Эфанто, например, иногда хочется по голове чем-то тяжёлым огреть... Чтоб уж оправданий больше не было, грубой силой завалили, не отбился! У меня ведь и другие варианты есть, и я ведь уже не девочка, не в нашем возрасте играть в эти игры, то ли хочу, то ли нет... Видать, спугнула я своей излишней любезностью в прошлый раз твоего друга-доктора, аж вон с бракири гулять упёрся… Будто я могла прямым текстом сказать, что это я для Эфанто, может, хоть ревность ему решительности б прибавила… Но я настырная, я не отступлюсь! Выйти за Нарисси, в конце концов, всегда успею...       Рузанна горестно вздохнула.       – С вами, леди Ваниза, всё, может быть, и понятно, но я принцу не нужна совершенно.       – Да уж конечно! А чего он тогда здесь изо дня в день пасётся? Переводы делать ходит? Ну так и эти все тогда приходят в карты поиграть... Только вот мои старые дураки кроме меня мало кому нужны, а принц молодой, красивый, партия, конечно, неоднозначная, но заинтересоваться многие могут... Уже заинтересовались... Я б сама заинтересовалась, но на мне он даже спьяну не женится... Рузанна, девочка моя, ну если не тебя, кого ему выбирать? Минбарку какую-нибудь?       – …тебе смешно, а мне ещё месяц после этого кошмары снились! Будто меня на ней таки женили, и вот она приводит меня в спальню, сбрасывает одежду, а там у неё… Что, что такое?       – Да нет, просто… Пытаюсь осмыслить, что ты ведь ребёнком был…       – Ну да, я прекрасно понимал на самом деле, что прямо сейчас меня на ней никто не женит, да и вообще в её случае это «мечтать не вредно»… Но кошмары есть кошмары…       – Нет, нет, я о том… Ну, ты уже всё знал о том, что…       – Что происходит ночами между супругами, то есть, что иногда происходит ночами и между супругами тоже? Да, самым удивительным было обнаружить это неожиданно общее между нашими расами – что от детей не делают тайны… У нас этого и не получилось бы. Я имею в виду, ведь что-то приходится отвечать на вопрос, для чего Создатель дал нам вот эти органы, если у землян и подобных рас до поры можно изображать, что сугубо для мочеиспускания, то в нашем-то случае так не получится. По представлениям землян, у нас чуть ли не с колыбели учат искусству соблазна, и не могу сказать, что они прямо совсем не правы… Но со стереотипами о вас всё интереснее.       – Ложь для минбарца неприемлема, как наши старшие могли бы внушать нам, что эти органы только для мочеиспускания?       Винтари усмехнулся. Он понимал две вещи – что он пьян и что ему хорошо. Второе проистекало из первого, но не напрямую. Мало просто заполучить бутылку первосортного алкоголя в свои дрожащие лапы. И даже мягкие подушки, которыми была завалена широкая центаврианская кровать – обычно Дэвид их все убирал, складывал горкой в углу, в таком количестве они ему были точно не нужны, но сейчас выразил готовность приобщиться к центаврианскому понятию комфорта – не обязательное условие. Главное – что хотелось говорить. И не только в обычном понятии излияния души, то есть жалоб, а просто говорить… Озвучивать мысли, не задаваясь вопросом их своевременности или значительности – это ведь и есть дать отдых мозгу. Вспомнить не только важное, но и что-нибудь малозначительное, вроде этой дурацкой истории ещё из детства. Кажется, столько ерунды сразу он вообще кроме Дэвида никому не говорил…       – Однако как же отдельные ваши представители искусно эксплуатируют эти стереотипы! Да-да, я ещё помню это «с исключительно познавательными целями»… Только тогда я по-настоящему и оценил минбарское коварство! «С познавательными целями», как же. Ксенопорнография-то. Господи, ты б знал, как я боялся, что мне всё-таки надерут уши, если застукают нас за этим увлекательным просмотром!       Минбарское коварство долго вглядывалось в тёмно-рубиновый мрак в бокале, любуясь бликами на гранях узоров, поглаживая завитки листьев и лепестков, затем сделало глоток, столь же мелкий и осторожный, как и все предыдущие. Диус снова поморщился. Хотя уже лучше, да, лучше. Всё-таки можно научить минбарца пить… ну, когда он наполовину землянин, в смысле. Надо думать, человеческая часть отвечает за нормальное восприятие организмом алкоголя, а минбарская – за способность пить дорогое бревари не залпом, а воздавая должное его вкусу. Эта не проходящая опаска здесь на самом деле даже кстати…       – Диус, ну ты ведь мой старший брат, это нормально, разве нет?       – Да, и получать потом по шее – тоже совершенно нормально. Я не знаю, как до сих пор меня не депортировали на Центавр, но однажды это произойдёт, определённо. В то, что мы, два юнца, можем действительно обвести вокруг пальца твоего отца, мне не очень верится. Он просто ждёт, когда мы где-нибудь проколемся.       Дэвид моментально изобразил покаянный вид.       – Я должен извиниться перед тобой, друг мой, что так бессовестно воспользовался твоим незнанием некоторых деталей наших традиций, но впрочем, ксенопорнография в наш учебный курс действительно не входит, так что с моей стороны не было лжи, а лишь…       – Часть правды, всё в соответствии с минбарскими традициями, да. Это правда, ты не отрицал, что первый раздел этого вашего «Учения о чувственности» ты уже год как прошёл. Ты просто об этом не упомянул. И я, как лопух, с важным видом…       – Я решил, что это было бы нескромно. Но ты ведь не собираешься сейчас утверждать, что моя признательность тебе за эту просветительскую акцию выглядела неискренней?       – Давай сюда бокал. Я так понял, ты хоть полчаса его будешь пустой маять, чем просто возьмёшь и попросишь добавки… То самое место, где минбарская скромность реально существует…       В глазах очень приятно всё плыло. Как будто мир стал не таким резким, в этой плавности очертаний виделась непривычная доброта и ласковость… Всё-таки да, как отвык организм от качественного алкоголя. И главное – как он до сих пор и не задумывался об этом…       – Диус… - взгляд Дэвида продолжал блуждать где-то подчёркнуто в стороне, - раз уж мы коснулись этой темы – стоит признаться, есть ещё один вопрос, который также не назовёшь скромным…       – Да?       – Недавно Шин Афал поделилась со мной мудростью, которой до этого поделились с нею самой. Что невозможно полноценно узнать другой народ, если знаешь лишь литературную, одобряемую часть его языка, и не знаешь обсценной. Ведь в этом тоже раскрывается характер народа – что он любит, что ненавидит, чего боится. Уверен, что встречал нечто подобное среди изречений Валена… Ведь и мы осознавали нечто подобное ещё во время подготовки к миссии на Приме, а в полной мере добирать эти уроки пришлось уже там… Ты сказал, что по аналогии с некоторыми минбарскими текстами можно б было назвать это «Беседы о нижнем и низком»…       Один из парадоксов вселенной, сказала, помнится, Селестина – пальму первенства по всяческой развращённости никто у центавриан вроде не оспаривает, при том, что с обнажёнкой у них как-то странно. У центаврианок существуют, оказывается, платья с коротким подолом, но не имеют большого распространения – не сочетаются с эстетическими понятиями. Открытые руки, плечи, глубокие декольте – это сколько угодно, а подол как минимум до колена – именно такой силуэт считается ласкающим глаз, особенно если снабжён достаточным количеством глубоких складок, лент, цветов и прочей декорации. Полюбоваться на обнажённые женские ноги можно у танцовщиц и гимнасток. В общем, с демонстрацией верхней половины тела ещё как-то, а с нижней – никак, и это естественно. Землянам и прочим таким каждому сколь ума и фантазии хватит приходится решать эту нетривиальную задачку «и стыдно, и притягательно» вследствие того, что органы, связанные с величайшим наслаждением и органы, ответственные за освобождение организма от отходов – либо рядом, либо вовсе одни и те же, центавриане им могут только посочувствовать. И находиться в ближайшем кругу без жилета или корсета вполне допустимо, а то, что между ног, должно быть укрыто от постороннего взгляда всегда.       – И в этой части мне всё понятно. Но недавно Зак сказал нечто такое… разговор шёл опять же о сходствах и различиях физиологии… «груши ими околачивать, разумеется, не получится, а играть на рояле – почему б нет». Я знаю, что это отсылка к некоторым образцам земного юмора, считающегося… не очень приличным. Причина, по которой это прозвучало – то, что Зак также отметил такое сложившееся ощущение, что некоторые детали центаврианского быта, например, сложность некоторых механизмов, как будто предполагают… кгхм… использование половых органов как дополнительных конечностей. Это выглядит сомнительным, поскольку об этом нигде не говорится прямо, и в то же время, отдельные обмолвки… ими действительно возможно… что-то держать?       – Мне пуститься в глубокомысленные рассуждения или проще продемонстрировать? Рояля у нас здесь, разумеется, нет…       Определённо, алкоголь человеку самый коварный и проказливый друг. Он как хохочущий бес внутри, делающий безумное, бесстыдное странно привлекательным и возбуждающим. В здравом уме такое и вообразить нельзя, а сейчас между побуждением и действием проходит одно мгновение. И кажется даже удачным, что тесный жилет, как вполне допускалось в подобной неофициальной обстановке, он снял. Чем-чем, а анатомическим пособием быть ещё не приходилось – и нужно признать, это захватывает, как что-то не запретное даже, не постыдное даже, что-то за гранью этих понятий, и есть ли что-то более центаврианское, чем идея использовать эти бокалы, с их хрупкостью и баснословной стоимостью… Всё под контролем, покуда степень опьянения позволяет обвить одним из органов ножку бокала, поднять его торжественно и продолжать держать ровно даже когда он тяжелеет от наливаемой в него жидкости – бутыль, разумеется, лучше держать всё-таки руками. Под пристальным, прямо-таки впивающимся взглядом первым делом подумаешь, что минбарца можно не только научить пить, но и заразить духом самого безумного, не знающего граней исследовательского авантюризма, какой обнаружишь в редком центаврианине. Уже вторым чередом вспомнишь, что этот, столь экстравагантным образом сейчас наполненный – бокал Дэвида, когда от прикосновения его машинально протянутой руки живая спираль рефлекторно распустилась, и бокал опрокинулся на кровать... И как было не рассмеяться от этого вскрика неожиданности – любой бы признал, пусть и поморщившись, что это очень смешно, одна из нормальных смешных пьяных ситуаций, как разлитое нетвёрдой рукой вино, как отключка, заставшая неожиданно, с одним снятым сапогом. А потом вскрикнуть пришлось самому – гибкий отросток не успел втянуться обратно под рубашку, пойманный рукой Дэвида.       Винтари почувствовал, что стремительно трезвеет. Что ему становится страшно.       «О чём я думал, когда его поил? Он, хотя бы наполовину, ну ладно, на четверть – минбарец. Он ведь сам предупреждал, сам опасался… А я нашёл время решить, что риск украшает жизнь!.. Одно его неосторожное движение сейчас – и я если не мертвец, то инвалид…»       – Это и в самом деле так, настолько же сильный, насколько и гибкий… Так бьётся… словно сердце в руке…       Любоваться реакцией во время демонстрации ксенопорнографии – совершенно особый вид удовольствия, он вспоминал об этом буквально минуту назад с неистовой пьяной гордостью. Этого вполне хватало как острой приправы в этой, как считал старик Арвини, физиологически не подобающей центаврианину жизни. Быть просветителем в том, о чём едва ли додумаются заговорить минбарские учителя… Рука Дэвида скользнула к основанию щупальца, затем обратно по всей длине, Винтари, окаменев, клялся себе, что никогда, никогда не помышлял об этом – словно это сейчас могло вернуть ему способность нормально дышать. Как когда-то, когда в поединке Дэвид нечаянно коснулся – тогда даже не понял, чего.       – И они действительно могут фантастически вытягиваться и изгибаться… Тебе больно, Диус?       Ему потребовалось время, чтоб осознать, что он слышит это сейчас, а не «в тогда». Опьянение, которое, как он считал, отступило, набросилось на него с новой силой, очертания комнаты, лицо Дэвида – всё растворилось, затянутое золотистым туманом.       – Лучше б мне было больно, Дэвид…       Золотистый туман растаял в ослепительно яркой вспышке…