Венок Альянса

      В доме Ивановой многое давно было понятно без слов. Даром что телепатами в доме были, в полной мере, не все.       – Маркус... - она в очередной раз обрывала разговор, так и не начав.       – Я не понимаю, Сьюзен, что тебя мучит. Зачем ты сама себя мучишь. Было бы лучше, если б я не понимал, если б кричал, требовал?       – Да, наверное, было б лучше. Человеческое сознание не выносит святости в реальной жизни.       – Я не понимаю, о чём ты говоришь.       В этот момент особенно бросалось в глаза, что Маркус выглядит существенно младше её, и от этого щемило сердце. Мускулистый, бородатый мужчина казался сейчас таким хрупким... (и какую неподъёмную ношу она на него взвалила...) каким хрупким казалось всё вокруг. Их милый дом, который она так любила, в котором, оказывается, так успела обжиться за эти годы – а всё казалось, что вот совсем недавно вещи распаковали... Ей казалось, что она сама, собственными руками, разрушает это, и ещё горше было понимать, что остановиться не может. Ещё больнее было видеть его искреннюю заботу – когда она совершенно расклеивалась и переставала соображать, сборы за неё продолжал он. Он думал о том, что может там ей пригодиться, думал о её будущем уже не с ним... А теперь сидел напротив, смотрел в душу этими невозможными синими глазищами, в которых она безуспешно искала признаки гнева, обиды, ожидания, что она передумает. Горечь – горечь была. А всех остальных – нормальных, ожидаемых, необходимых в такой ситуации – эмоций не было.       – Сьюзен... Если б ты просто была самой красивой, самой смелой, самой чистой женщиной во вселенной – этого было бы достаточно, чтобы любить тебя, но мало для того, что испытываю к тебе я. Люди – и не только люди – часто говорят тем, кого любят: «ты моё солнце», «ты моя путеводная звезда». Но красивые слова говорить легко, они делают приятное губам... Нелегко принимать их смысл целиком и полностью. Я не знаю, кто был тот, кто сравнил жизнь с гиперпространством, но это был мудрый человек. В жизни так же действуют непостижимые нам законы, так же порой искажается восприятие, и предметы и явления кажутся не такими, каковы они на самом деле. И ты стала моим приводным маяком в этой жизни, ты учишь меня тому, чему я не смог бы научиться без тебя. Но ты открыла мне ещё кое-что важное... Не так трудно, не так значительно – клясться в вечной любви тому, с кем эта вечность у тебя общая. Я клянусь в вечной любви, отпуская тебя. Лишь от того, что ты нужна мне, ты не обязана быть здесь, рядом со мной. Ты не бросаешь ни меня, ни Уильяма...       Она неловко, зло отирала слёзы.       – Нет, именно бросаю!       В его улыбке – такое родительское, тёплое и безграничное терпение, словно это именно ему предстоит куда-то уйти и он объясняет ей, почему это необходимо. Родительское...       – Ты можешь, конечно, думать так, если пока тебе так легче. Но вообще-то жизнь просто разводит нас, когда наступает время. Судьба, наверное, всё же не настолько глупа, как часто кажется. Я рискну напомнить, что вообще-то должен был лежать в могиле, и там и лежал бы, если бы не ты. Ты подарила мне много счастливых лет, на которые я не мог рассчитывать.       Худший вариант – вспоминать это сейчас. Но и не получилось бы забыть то, что вспомнила всего неделю назад – тоже из-за Таллии, конечно, потому что у неё повелось так, вспоминая что-то, искать нечто подобное в памяти Сьюзен. И вот она вспомнила летний лагерь, где отдыхали, условно, переходящими из начальной в среднюю школу – у Корпуса свои лагеря, обособленные территории, куда нормалам не попасть ни случайно, ни намеренно, часть этих объектов потом передали в веденье Бюро интеграции, а часть законсервировали, потому что добираться долго и неудобно, особенно нормальской части. Наверное, и этот был в числе законсервированных – где он располагался, Таллия вспомнить не могла, как и почти никаких подробностей. Отдыхали – это ведь очень условно, там проходили какие-то тренинги, командные игры. Но она помнила только озеро с очень тёплой водой и крупные, яркие звёзды, какими они бывают вдали от городов, и своё расстройство, что не получилось их сфотографировать – простенький фотоаппарат не позволял ночную съёмку. Она тогда и не рассчитывала научиться вытаскивать воспоминания из самых недр памяти – это должно быть сложно, она и более простых вещей не умела… Что ж, сказал тогда кто-то из вожатых, это повод научиться быть счастливой здесь и сейчас. Не всё встреченное прекрасное мы сможем утащить с собой, чтоб любоваться при всякой возможности, но всё равно ведь будем помнить, что оно было. Это не самая большая ложь Корпуса, но тоже обидная – после корпусовских экспериментов Таллия даже имя своё забыла, не то что эти звёзды. «А ты бывала в летнем лагере, Сьюзен?» - «Один раз».       – Я не плакала все эти годы... все эти годы с тобой...       Он снова брал её залитое слезами лицо в свои большие тёплые ладони. Вот таким оно было тогда, как бы забытым летом – то тёплое и ласковое недоумение: «Сузочка, но ты ведь весь год мечтала об этом». Она и сама не понимала, и даже Таллии показывала с аналогичным недоумением – она действительно мечтала поехать в тот лагерь, она ради этого хорошо закончила год, что же случилось в тот момент, когда надо было собирать чемоданы, и мама практически уговаривала её, вот так же то ходила, смотрела, какие вещи надо обязательно положить, то присаживалась рядом, брала за руки, приобнимала… Наверное, так бывает – иногда страшно получать то, о чём мечтаешь. Особенно если ради этого нужно оставить то, к чему привык, пусть даже оставить ненадолго, на один лагерный сезон… Нет, причина была в другом. В ней. Всё, что было как бы забыто, было так или иначе связано с ней, с мамой. Неужели она тогда, сама, конечно, не осознавая, боялась уезжать, потому что мама… потому что с ней уже было не всё хорошо? Дети могут не знать ничего о свойствах нейротоксина, но замечать, фиксировать многое…       – Думай о том, что мы всё равно ещё увидимся. А не мы, так наши дети. Как бы далеко ни был ваш новый мир, гиперпространство сокращает любые расстояния. Между нами не возведена стена.       Мама говорила: «Сузочка, но ведь ты туда не навсегда, да и я никуда не денусь. Зато когда вернёшься, ты столько всего мне расскажешь…». Мама не солгала, до её смерти было два года. Два года постепенно сгущающегося мрака, всё более тупого и равнодушного взгляда на все вопросы, на все рассказы, всё больше этого естественного и всё равно постыдного ропота – мама словно не слышит… Быть может, тот летний день был последним, когда мама слышала, по крайней мере, когда у неё были силы отвечать. Мог ли в то лето быть страх оставить маму и больше её не увидеть? Ну, по крайней мере, потом было сколько угодно вины и досады на себя – ведь они ничего не знали, в самом деле, о свойствах нейротоксина, им предстояло изучить их на своём наблюдательском опыте. О, если б они понимали тогда, что всё это так ненадолго – какой к чёртовой бабушке лагерь… Но тогда ещё можно было верить, что всё будет хорошо, семья осталась вместе, и не нужно ловить, как последние осенние лучи, последние мамины искренние, не вымученные улыбки, последние проблески интереса к чему-либо. А может, этот достаточно долгий период без Сьюзен тоже как-то сказался на ней, ведь дочь всегда была в её жизни особенным человеком… У каждого нашлась такая своя вина, в которую можно упаковаться как в скорлупу, отгородившись от всего мира, но прежде всего друг от друга. Спасибо всё-таки рейнджерским учителям, полностью они это дерьмо из головы не выгрузят, это каждый должен делать сам, но хотя бы укажут на него. И ему спасибо, да. Это ведь он, отважный синеглазый птенец, окончательно расклевал эту скорлупу, хотя должно было ему слышаться из неё змеиное шипение… Должен был лежать в могиле, сказал он. Так ведь и туда он лёг тоже из-за неё!       – Если б ты полюбил кого-нибудь, забыл меня...       Мы не можем переделать другого человека, если это своим чередом за столько-то годиков не дошло, то рейнджерские учителя донесут. Мы не можем переделать, мы можем только принять или не принять. Вот и этого обормота с невозможными синими глазищами и ещё более невозможной истинной, жертвенной, ничего не требующей любовью можно принять или не принять.       – Тут тебя утешить не могу. Если б я тебя не знал – ещё могло б что-то быть... А теперь на меньшее я уже не согласен.       – Эй, эй! Если заберёшь последнюю колу, будешь должен хоть из-под земли достать мне другую, я здесь уже все киоски оббегала! Это, может быть, последняя кола в моей жизни, так что она моя!       Запыхавшаяся девушка в красном платье подбежала к киоску-автомату и почти оттолкнула юношу от него. Их руки легли на ледяную баночку одновременно.       – Ладно, угощаю… - парень отдёрнул руку, от соприкосновения с тонкими наманикюренными пальцами его словно пронзил ток, - эй… ты телепатка?       – Да… Как и ты… Хотя чего в этом удивительного, а? Кого вероятнее всего встретишь в порту перед рейсом на Минбар, откуда, как говорят, стартует последний рейс на новую планету? Я тут встретила телепатов больше, чем за всю жизнь до этого, - девушка с бурным пшиком откупорила баночку, прислонившись к киоску и глядя на парня кокетливо искоса, - тоже до последнего не мог решиться?       – Что?       – Ну, лететь ли туда? Я, по правде говоря, до сих пор не уверена, что решилась. Тут надо ещё осознать, что это не какой-то глобальный дурацкий розыгрыш. Первые, кто летел, наверное, вообще идиотами себя чувствовали. Какая-то новая планета специально для телепатов – это же…       Он тем временем как раз думал о том, что удивительным скорее можно назвать то, что туда вообще кто-то летит, и не только так и не сумевшие найти себя в жизни бродяги, которым нет разницы, где не иметь ни кола ни двора. Вполне приличные люди, которым в силу возраста и положения такой авантюризм вроде не к лицу… Впрочем, разве не любой переезд можно назвать авантюризмом?       – Бред?       – Эй, вот так говорить нечего! За этот бред куча ребят в 60е жизнь отдали. Не нам их ненормальными называть, мы в их шкуре не жили. Разве что в том бред, что это вот тогда б ей появиться, этой планете… Ну что поделаешь, бывает так, что Санта твой заказ собирает тогда, когда не очень-то уже и надо. Хотя, если б не было надо – не толклось бы тут столько телепатов, не случайно же всех на Минбар потянуло именно сейчас. Наверное, как-то стимулирует, что последний рейс, да? Хотя вот откуда мы это знаем, а? Я имею в виду, никто ж не объявляет по центральному каналу: внимание всем, такого-то такого-то с Минбара стартует последний рейс в телепатский рай, спешите попасть. Всё так таинственно, слухи, которые поди пойми, откуда пошли… Тоже интересное дело, да – телепатская среда это такая штука, что информация в ней расходится как по особой радиоволне… Ага, сначала-то так и думаешь – ну для кого это, там же, наверное, совсем в каменном веке придётся жить, заря цивилизации, крыши, крытые соломой, натуральное хозяйство, ни спутникового, ни машин, ни салонов… И никакой колы, да. А потом смотришь – один лыжи смазал, другой… Так скоро одни сотрудники Бюро останутся. Хотя, из сотрудников Бюро, говорят, рыл сто вторым рейсом свинтили. А вы что, тоже не успевали билеты взять? В прошлый раз, говорят, через три дня уже не было никаких…       – Да нет, дело в матери. Точнее, в отце… Мать не могла его оставить. Но теперь отец умер, и она решила, что лучше хотя бы попытаться…       Он поглядывал на красавицу украдкой, отчаянно смущаясь. Растрёпанные золотые локоны, выразительно накрашенные васильковые глаза, яркие, как огонь, губы, оставляющие на баночке чувственный алый след, и такой звонкий, сладкий для уха смех. Пожалуй, как бы всё ни повернулось дальше – может быть, она решит всё же вернуться домой (и в самом деле, такие девушки в роли первых колонистов бывают только в кино), может быть, ему откажут – всё оправданно хотя бы этой встречей, которую он сможет вспоминать. Её, такую красивую, их ничего не значащую болтовню, такую драгоценную – словно сон, в котором он был не собой, а кем-то другим, вдруг произошёл наяву.       – Эй, тебе не стыдно на меня так пялиться? Да ещё и думать такое… Веришь в любовь с первого взгляда, что ли?       – А тебе не стыдно читать чужие мысли без разрешения?       Девушка опять жадно присосалась к баночке.       – Неа. Я в Пси-Корпусе не была, меня никто не учил, что это нехорошо. Ой, наверное, надо бы познакомиться? Я Виргиния Ханниривер.       – Красивое имя.       – Да ну. Зовут как штат… А фамилия зачетная, да, за это мамочке спасибо.       – А я Алан. Алан Сандерсон.       – Тоже ничего… Алан… Очень красиво. Да и сам смазливый. Почему ж такой закомплексованный? Из-за роста, что ли? Ну да, мог бы и повыше быть...       Парень густо покраснел, девушка снова залилась довольным смехом. Он поймал себя на том, что совсем не обиделся – то есть, даже не расстроился. Такое восхитительное ощущение! – ведь смех этот был совсем не злым...       – Извините, не подскажете, где тут можно влажные салфетки купить? Алана только за смертью посылать…       Представительная златовласая женщина в красном плаще, улыбнувшись, протянула пачку.       – Возьмите. Я обычно запасаюсь как перед войной, как Боб говаривал, не люблю что-то покупать в последний момент в этой толчее. Вот уже Джин потеряла… А не, вон она, у киоска с колой, конечно.       Брюнетка обернулась.       – Рядом с моим сыном. Ну, тогда понятно, чего он не торопится. А я вот такая несобранная, нет во мне такой житейской мудрости, что заранее купить, что и в последний момент можно.       Блондинка, сражаясь с замком туго набитой всякой всячиной сумочки, отмахнулась от попыток вернуть ей пачку.       – У меня тоже житейской мудрости нет. Я всё беру заранее, и потом таскаюсь с тяжёлыми сумками и ною, если не на кого их повесить. Знаете, если уж мы разговорились… Может быть, присядем в кафе, съедим по пирожному? Времени до шаттла ещё достаточно… Я Кэролин Ханниривер.       Брюнетка ловко подхватила падающую сумочку, попутно придержав готовые вывалиться косметичку и упаковку мятных леденцов.       – А я тоже Кэролин. Кэролин Сандерсон. У вас такая фамилия… Необычная, редкая. Вы случайно не…       – Ну да, я вдова министра Ханниривера.       – Ой, я думала… просто какая-нибудь родственница…       Блондинка, перехватывая сумочку, ласково обхватила ладонью руку новой знакомой.       – Только не надо со мной теперь напряжённо держаться, миссис Сандерсон, прошу вас. Я всего лишь вдова, всего лишь бывшего министра, который и министром-то был недолго, другое дело, что нашумел со своими эксцентричными выходками… Иногда я думаю, что Джин немного и в него, хотя это, конечно, невозможно…       Частный марсианский транспортник наконец заглушил двигатели и выпустил трап. Первой, жадно глотая лёгкий, прохладный минбарский ветер, восторженно вглядываясь в серебристую панораму на горизонте, на сероватое дорожное покрытие ступила темноволосая девушка с большеротым, отчаянно некрасивым лицом.       – С ума сойти, это не сон, я действительно в другом мире! Нужно привыкнуть к этой мысли. Это ведь только начало, однажды я вот так ступлю на землю твоего мира… Возможно, чтобы остаться там навсегда.       Минбар встречает не лучшей своей погодой, но и до откровенного ненастья далеко. Солнце то и дело просвечивает сквозь недостаточно плотные тучи, словно играет в них в прятки, и мелкие-мелкие капли, которые приносит иногда ветер, кажутся водной взвесью фонтана, а не вновь не состоявшимся дождём. Такой ветер навевает сразу много воспоминаний, и кажется в какой-то момент, что никуда не уезжал… Только на этот момент, а потом мысль эта сменяется стыдом. И уезжал, и так надолго пропал с радаров. Есть объяснения, но не оправдания…       – Офелия, напомню ещё раз, ты можешь отправиться отсюда в свой мир. Последний старт уже совсем скоро.       Девушка обернулась. Порыв ветра в это время набросил ей волосы на лицо, она с лёгким раздражением и в то же время улыбаясь отбрасывала эту непрошенную вуаль.       – Андо, мы ведь говорили уже об этом. Если я совершила такую глупость, как связаться с тобой, то все дальнейшие глупости мы будем совершать вместе. Сейчас мы разместимся и… ты пойдёшь поприветствовать президента, шокировать его некоторыми переменами в твоей жизни, так?       Андо посмотрел на неё. За всё время, что прошло с их первой встречи до этой минуты, он не счесть сколько раз ловил взгляды прохожих на ней, мысли, от которых приходил в изумление. Учителя-телепаты немного объясняли ему, что восприятие телепата всегда будет немного отличаться от восприятия нормала, но в полной мере изучил эту тему он самостоятельно. Многое можно было списать на детство в мире не своей биологической расы, это верно, когда то, что ты видишь в зеркале, слишком кардинально отличается от всего, что ты видишь вокруг, отношение к понятию красоты может сформироваться специфическое. Однако, не имея никаких сложностей с тем, чтоб различать между собой нарнок или землянок, о чём Андо крайне редко задумывался, так это о том, какую девушку можно считать красивой, какую нет. Попросту, его это не волновало. То, что никто на белом свете не назвал бы Офелию красивой, не было для него, разумеется, сенсацией, скорее его удивляло, что прохожие, видящие их вместе, ищут какое-то объяснение тому, о чём просто не могут ничего знать. Например, что она, видимо, богата или принадлежит к влиятельной семье… Стоит признать, между центаврианами и землянами сходство не только внешнее. Но беспокоило его, опять же, не это, а отражение этих чужих мыслей в её голове. Словно тень, закрывающая солнце её жизнерадостности, наивности и чистоты. Как же хорошо, что удаётся прогнать эту тень на всё более долгое время…       – Если хочешь, пойдём позже вместе.       – О нет, - рассмеялась Офелия, - я знаю, в каких случаях терпение – не твоя добродетель. А я немного устала и, пожалуй, вздремну. Да и надо ж как-то подготовить его… к моему существованию, ты понимаешь, о чём я.       Но тень возвращается. Не так-то легко в одночасье победить то, что безраздельно властвовало долгие годы. Сложно убедить девушку, привыкшую, что она некрасива, что «красота не главное» – это не неуклюжее утешение. Ещё сложнее – убедить, что происхождение действительно не имеет значения. Потому что слишком для многих в её жизни – имело.       – Не думай об этом так, - он улыбнулся и обнял её, - Джон Шеридан не станет смотреть на тебя подобным взглядом. Он не такой, как эти…       – Андо, Джон Шеридан, разумеется, великий, достойный человек, но прежде всего человек. Знакомый, не забывай, с моим отцом лично. Нельзя винить людей в том, что при упоминании некоторых имён их лица сами собой мрачнеют. Я прекрасно понимаю, что они ничего при этом не имеют против меня. Я просто не хочу лишний раз доставлять… неприятные ощущения…       Неприятные ощущения! Сколько дней своей жизни эта замечательная девушка не считала себя для окружающих единственно неприятным ощущением? Немного их было…       В том, что им достались соседние места, Алан тоже усмотрел знак судьбы, и приободрился. Третий класс есть третий класс, напоминает салоны самолётов прошлого, хоть и весьма комфортабельные, и расстояния между сидениями побольше – чтобы, если кто-то решит вздремнуть, откинутая спинка сидения не слишком мешала соседям сзади. Хотя на практике за сутки или даже полтора – максимальная продолжительность полёта у шаттлов этого класса – не так уж часто кто-нибудь действительно укладывался спать, этот факт обычно сопровождался раздражённым комментарием, что уснуть здесь просто невозможно. Алан очень надеялся, что так это и есть. Пока, во всяком случае, он с трудом сдерживал себя от того, чтоб ходить по салону и всё трогать, или нажимать все эти кнопки на панелях, скрытых в подлокотниках кресла – в кратком инструктаже перед стартом упоминалось, что так можно перевести спинку кресла в положение для сна, опустить с потолка экран для просмотра развлекательных передач и что-то ещё. При наличии всех этих функций, данное транспортное средство считалось крайне некомфортным, и он не смог бы объяснить, насколько это всё восхитительно. Даже этот будничный недовольный гул, долетающий откуда-то от соседей. Виргиния болтала без остановки, катая языком леденцы от морской болезни, и это тоже было очаровательно.       – Забавно, да, мы ведь могли никогда не встретиться. Если б это не был последний рейс, и соответственно, если б это не был ближайший рейс до Минбара, если б не удалось урвать билеты – мама уже не кочевряжилась даже, что не рядом… Многие вот летят сначала на Марс, или на Вавилон, или даже на Аббу, и уже оттуда на Минбар, вроде как не просекут, и билеты, кстати, есть всегда. Но мама сказала, что в гробу она видала ехать с пересадками, лучше уж третий класс, хотя если б был второй – взяла б второй… мне вот пофиг было. Хотя всё равно выбирала бы транспортник без квантовых двигателей, мне и гиперперехода за глаза… А ты уже вылетал куда-нибудь с Земли?       Если б вылетал, хотелось сказать – наверное, чувствовал бы себя сейчас немного иначе. А ему, как говорила иногда с улыбкой мать, можно дать камень – и он будет любоваться им час, если такого камня раньше не видел. И поскольку то, чего он раньше не видел и не испытывал, можно исчислять долго…       – Нет, никогда. Нам как-то не к кому было, и мама заботилась об отце…       И таким очаровательным было и то, что Виргиния за всё время тоже ни разу не выразила какого-либо неудовольствия условиями, даже тем, что бесящиеся на другом ряду, через проход, девчонки иногда громко взвизгивали, заставляя некоторых погружённых в свои мысли пассажиров подпрыгивать. А ведь это явно не то, к чему она привыкла, да, наверное, одно это её платье стоило дороже, чем билет. Наверное, для неё это тоже внове, и она способна получать удовольствие от чего-то нового, пусть и иначе, чем он…       – А я два раза. Гостили у тётки. Твой отец сильно болел?       Алан ответил не сразу, оглянулся, прислушиваясь – но так и не смог понять, видимо, что его побеспокоило.       – Да.       – Мой последние годы тоже. Как же это ужасно… ну, не мне тебе рассказывать. Всем однажды предстоит похоронить родителей, но не так же! Он был ещё такой молодой… Весёлый, душа компании… И просто хороший он был человек. Политик, конечно, никудышный, рыбак из него был лучше…       Что-то определённо тихо свербело где-то на задворках сознания, что-то требовало его внимания, что-то настолько неприятное, что хотелось схватиться за что угодно, что могло б от этого отвлечь, даже если до сих пор внимания девушек он боялся, совершенно не умея поддерживать беседу. Ну, вот и первая возможность научиться…       – У тебя есть братья или сёстры?       – Да, и брат, и сестра. А ты, наверное, один у мамочки? Мне почему-то так показалось.       – Да, один. А они почему не здесь, не с вами?       Виргиния с громким хрустом догрызла леденец и распечатала следующий.       – Будешь? Потому что не телепаты, что им делать здесь. Ох, Милли и счастлива будет, если я улечу насовсем! Я её порядком доставала, сдавая её девичьи секреты.       – Джин, но ведь это нехорошо.       – Да в кого ты такой зануда? – девушка пихнула его локтем, - хотя, если у тебя отец был пси-копом… Ой…       Алан, помрачнев, отвернулся.       – Что, теперь я тебе таким милым не кажусь, как подсмотрела, кто он? Ну вот будешь знать, как в чужих мозгах как у себя шариться.       – Да перестань! Ты-то за это не отвечаешь. Отец как отец, не всем с отцами везёт… Зато твои родители любили друг друга. А мой настоящий отец… Алан! Алан, ты куда? Ну, мог бы извиниться или хоть дослушать…       Алан, не оборачиваясь, продвигался по коридору в сторону хвостовой части. Кэролин, сидевшая впереди, не заметила его исчезновения. Некоторые взгляды провожали его удивлённо – слишком странными были его замедленные, словно во сне, движения и отсутствующий взгляд. Но большинство, кажется, просто решило, что ему стало дурно и он идёт к туалету.       Однако на дверь туалета Алан не обратил ни малейшего внимания, прошествовав дальше – к двери в багажное отделение. Выглянувший из служебного помещения техник хотел его окликнуть, но махнул рукой – мало ли, кому именно сейчас потребовалась косметичка или любимая электронная игрушка. Шататься по салону во время полёта, конечно, не рекомендуется, но втолковывать это каждому ненормальному – никаких нервов не хватит. Схлопочет по башке спрыгнувшим с полки чемоданом при очередном качке корабля, будет знать, для чего правила пишутся.       Алан обвёл сомнамбулическим взглядом багажное отделение – здесь царил почти полный мрак, но свет и не был ему нужен. То, что он ищет, он найдёт и так – потому что оно не меньше ищет его. Раз уж он услышал, и не смог отмахнуться, как ни пытался… Протискиваясь в узкие проходы между строгими рядами баулов, он искал это, он шёл на зов. Зов исходил из небольшого неприметного чемодана ближе к концу багажного отделения – такого же, как десяток других, но Алан не спутал бы его ни с каким больше. Оно там. Оно зовёт, как потерявшийся детёныш зовёт мать, как отбившийся от взвода солдат подаёт свои координаты… И хотя одна его часть стонала от ужаса и обречённости, пытаясь остановить собственные руки, другая его часть, ухмыляясь его губами, открыла чемодан.       Тёмная непроницаемая поверхность загудела под ладонью. Её пульс был совсем тихим, но он был там внутри. Эта вещь была живой, она знала, что такое воля, стремление. Она не хотела быть использована чужой волей…       – Алан! Что ты здесь…       Он обернулся. В дверях стояла Виргиния и смотрела на него непонимающе. Просто непонимающе, не более того. Она просто удивилась, увидев его в багажном отделении, ведь она думала – он пошёл в туалет, она забеспокоилась, что ему стало плохо, что он, мало ли, не дойдёт, упадёт где-то в проходе… Её взгляд даже не задержался на предмете, похожем на мяч для регби, в его руках.       – Алан, с тобой всё в порядке? Ты какой-то бледный… Хотя ты и до этого, конечно, румяным не был…       Он не ответил ей, даже не скользнул по ней взглядом, сделав шаг, потом второй, навстречу. И вот теперь в глазах Виргинии мелькнула некая тень не понимания даже – смутного ощущения, что нет, совсем, совсем не в порядке…       – Алан, что это?       Это было, несомненно, каким-то дурным сном. Только в дурном сне из гладкой тёмной поверхности могли вытягиваться тонкие длинные щупы – много, всё длиннее и длиннее, хотя немыслимо, как же там могло помещаться столько, они опутывали сетью Алана, впивались в стены корабля и врастали в них. Несколько потянулись к ней – и отпрянули, в тот же момент, как отпрянула с визгом, отступая в салон, она. Корабль тряхнуло, потом ещё раз – сильнее. Замерцал свет, запищали какие-то приборы в носовой стороне, несколько человек повскакивали с мест.       – Что это за дрянь?       – Это авария? Что происходит с кораблём?       Стены словно пошли рябью. Словно под тонкими листами обшивки что-то перекатывалось, змеилось, прошивая корабль чёрными нитями, разматывающимися из клубка в руках Алана. Люди вскакивали с мест, хватались друг за друга, шарахаясь от оживших, ставших враждебными стен, люди были растеряны, словно проснулись от безмятежного сна посреди кошмара.       – Алан! Ради бога, что ты делаешь? Алан!       Виргиния обернулась – и встретилась взглядом с Кэролин, матерью Ала. Она зажимала рукой рот, давя крик, и в её глазах… Никогда прежде Виргиния не видела такого взгляда наяву. Только в кино. Словно человек, чудом спасшийся из ада, видит, как у его ног снова разверзается огненная бездна.       – Виргиния… - и такое она тоже видела в кино. В старину ведь зубы лечили варварскими способами, и вот так же примерно говорит человек, рот которого не слушается после местного наркоза, - Виргиния, беги… Я не смогу это удержать…       Страх становился осязаем почти физически. Он сгущался, обволакивал, полз в рукава и за шиворот. Он был во всех глазах вокруг, во всех ртах застревал криком, слишком громким, чтоб суметь вырваться. Никто не понимал, никто. Но телепаты чувствовали, тем особым, именно телепатским, инстинктом, запрещающим им даже пытаться просканировать мальчика с погасшим, мёртвым взглядом. И нормалы, сколько их здесь, тоже чувствовали, хоть и иначе. Не чувствовать тихую, несомненную угрозу, исходящую из сердца тёмной паутины, было невозможно.       – Куда бежать – наружу, в космос? Что происходит, чёрт побери? Откуда и зачем ты вытащил эту дрянь?       – Она заставила меня… Это сильнее меня. Я не смогу долго удерживать… Корабль меняет курс. Идёт туда, где есть то, что ей нужно. Здесь есть спасательные капсулы… Бегите, кто может, кто успеет...       – Ал! – Кэролин попыталась броситься к сыну, но один из чёрных жгутов отшвырнул её, как тряпичную куклу, - Ал, борись! Борись, сыночек, пожалуйста, изо всех сил, ты сможешь…       Сможет? Хотела б она обмануть хотя бы себя. А она – смогла? Бессилие, страшнее и больнее которого нет ничего, вернулось снова. Кошмар, какие она видела первые годы, и надеялась не увидеть больше. Она не смогла, она не была сильнее – почему он должен смочь? И она даже не может умолять это взять её вместо сына, отпустить его – зачем она машине теперь, когда устройство извлечено из её головы, зачем ей менять одну жертву на другую? Она не может ничего. Ещё меньше, чем прежнее ничего. Только смотреть, как оживший кошмар забирает её сына.       – Что происходит? Кто-нибудь может объяснить? Сообщите кто-нибудь пилотам, надо…       – Пилоты бесполезны! – раздался со стороны кабины напряжённый, на грани истерики, голос, - корабль потерял управление, он не подчиняется командам! Он сам ведёт себя…       – Да сделайте что-нибудь!..       Чей-то визг оборвался звуком пощёчины, но это было так же малополезно, как и надежды на помощь пилотов или техников. Мать прижимала к себе хнычущих девочек-близняшек, словно от того, что они не будут на это смотреть, что-то действительно изменится. Люди осознавали, что все они, и пассажиры, и команда, стали пленниками внутри корабля, захваченного неведомой силой. Кто-то из охраны выхватил бластер. Кэролин повисла на руке.       – Нет, нет, нет, нет! Это же мой сын!       – Мэм, не могли б вы в таком случае как-то сами унять своего сына? Корабль захвачен, что мы должны делать?       – Эй, чего ты хочешь? Куда мы летим?       – Кто-нибудь вообще понимает, что это такое? Чья это технология?       – Боюсь, есть у меня подозрение, чья – ответ вам не понравится…       Следующий выхваченный бластер был просто выбит чёрным жгутом – так же лениво, как была отброшена Кэролин.       – Алан! Алан, сынок, ты слышишь меня?       – Мама…       – Сынок, что произошло? Откуда это? Что оно сделало с тобой? Сынок, необходимо разорвать эту связь, слышишь? Мы поможем тебе…       – Её не разорвать. Это во мне… Я удержу недолго, сколько смогу, прошу, спасайтесь! Капсулы… Я попытаюсь освободить часть систем…       – Боже, вырвите же это кто-нибудь из его рук!       – Невозможно, эта дрянь не даст к нему даже приблизиться… Я даже не слышу его ментальных полей! Она контролирует его…       – Нет! – голос Алана сорвался на крик, - это я контролирую её! Часть меня, которая не подчиняется… Я могу взять верх только ненадолго! Освободить часть систем… пошлите сигнал СОС и бегите в капсулах!       – О чём он говорит?       – Вашу мать, а может, просто сделать так, как он говорит, не выясняя, что это такое?       – Если только нас услышит хоть какой-нибудь корабль… Потеряться в капсулах в гиперпространстве – вариант не лучше, чем остаться здесь…       Алан зажмурился, словно от болевого спазма, и очередной попытавшийся сделать шаг в его сторону отлетел от удара чёрного жгута, ударившись о переборку. На поверхности остался кровавый след.       – Получается, проблема не в мячике, а в мальчике? Так может, всё же…       – Я освободил двери в кабину и часть пульта. Подавайте сигнал! Просто просите подобрать людей, остальное вы можете рассказать им сами… Господин пилот, вы ведь умный человек, вы должны понимать!       Второй пилот и кто-то из пассажиров помогали подняться раненому. Он был в сознании, но на ногах стоял с трудом.       – Мне кажется, парень прав. Надо сваливать.       – Эй, сколько времени ты сможешь это удерживать? Сколько у нас на эвакуацию? Отправляем сперва женщин и детей...       – Ну, таковых тут большинство...       – Алан, Алан! Скажи хотя бы, куда летит корабль!       – К Земле…       Лязгнули двери кабины, снова занимая полуоткрытое положение.       – На радарах корабль! Он, конечно, далеко, но может услышать сигнал… И если хотим, чтоб хоть кто-то спасся, эвакуироваться надо сейчас!       – Одна проблема… Второй путь к капсулам отрезан этим… этим всем. Выходим через выход возле кабины. Надо избежать давки и паники…       Легко сказать… Кто-то, осознав наконец всю кошмарность ситуации, голосил и пытался прорваться к капсулам вперёд прочих, кто-то, напротив, цеплялся за кресла и его приходилось отрывать силой, мужчины удерживали дверь и пропускали в неё по двое, сами зная, что пойдут последними – если успеют… И механик, там, в отсеке с капсулами помогающий рыдающим женщинам разместиться, тоже понимал, что сам может не успеть спастись.       – Сынок, я не уйду! Я не оставлю тебя!       – Мама, пожалуйста! Оставшись здесь, ты ничем мне не поможешь! Ты сделаешь мне лучше, если спасёшься! Если долетишь до Минбара и расскажешь… Ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь…       Кто-то кричал, что не уйдёт без своих вещей, кто-то упал в обморок…       – Чёрт вас всех побери, вы же телепаты! Вы же должны уметь владеть собой!       – В первую очередь все люди…       – Первые капсулы стартовали!       – Сколько осталось?       – Корабль подходит ближе, поторопитесь…       – Прошу, без паники! Капсул хватит на всех! У некоторых заклинили механизмы, ничего серьёзного, мастер уже работает… Да прекратите, чёрт вас всех побери! Ведите себя как мужчины, мать вашу! Не будет порядка – будет хуже! Паникёров, лезущих вперёд женщин, отправлять не будем, ждите своей очереди!       – Чувак, кажется, зря ты это сказал…       – Команда эвакуировалась? Это правда, что команда эвакуировалась?       – Трусы, бросили нас здесь…       – Прекратите вопить, кто, по-вашему, у пульта?       Но голосу самоназначенного руководителя эвакуации определённо не хватало экспрессии. Он знал, что это правда. Не пилоты, верно, обслуживающий персонал. Воспользовавшись суматохой и своими преимуществами, пилоты действительно покинули корабль.       – Что там?       – Нарнский транспортник, идущий на Минбар. Как нельзя удачнее…       – Может быть, они могут просто пристыковаться и забрать всех?       – Не делайте глупостей! – голос Алана с трудом перекрывал гвалт, - скажите им, чтоб не подходили ближе! Просто подбирали капсулы… Это может подчинить и их, тогда шанса на спасение не будет! Прошу, побыстрее, я теряю контроль… Скоро никто не сможет выйти…       Высокий мужчина с военной выправкой с трудом тащил рыдающую Кэролин к выходу, а другая Кэролин тащила туда же Виргинию. Счёт шёл уже на секунды, все понимали это.       – Раненый! Обязательно надо отправить раненого!       – Давайте, быстро, но только его!       Дверь взбесилась, принявшись лязгать, подобно гильотине, последние эвакуирующиеся замерли перед ней в ужасе, осознавая, что сейчас тают их шансы. По лицу Алана прошёл страдальческий спазм, дверь замерла ненадолго – и в образовавшуюся щель ринулось сразу трое мужчин.       – Вот скоты!       – Что сказать, жить хотят все…       Кто-то сунул в щель оброненный кем-то зонт – дверь переломила его, как щепку. Высокий взлохмаченный мужчина в рубашке с закатанными рукавами пытался отломать спинку кресла – бесполезно.       – На совесть делают, мать их… Да есть тут что-нибудь, что можно туда засунуть?!       Алан стиснул зубы, дверь снова замерла ненадолго – и военный, извиняясь, втащил туда Кэролин Сандерсон.       – Эй, приятель, если там ещё есть капсулы – лети! Лафа кончается, а в бессмысленном героизме толку нет…       Мужчина, пытавшийся ломать кресла, собрал несколько валявшихся в проходе и между сиденьями книг, планшетов и контейнеров из-под еды, завязал это всё в свою рубашку и сунул этот узел в дверной проём. Дверь яростно врезалась в него, раздался хруст пластика – но пробить не смогла. Прежде, чем она вернулась для нового удара, один из охранников встал в проёме, упираясь ногами в отходящую дверь.       – Мэм, прошу, это ваш и вашей дочери последний шанс!       Кэролин, оглядываясь на Виргинию, опустилась на четвереньки и резво проползла под ногами мужчины. И в этот момент человеческое тело не выдержало – ноги согнулись, плечи соскользнули с косяка, и дверь обрушилась всем помноженным на сумасшедшую скорость весом на преграду – узел и ногу охранника, оказавшуюся между этим узлом и дверью…       Вопль адской боли разнёсся, отражаясь от стен – и показалось, что стены отозвались хохотом. Алан рухнул – казалось, теряя сознание, однако глаза его оставались открытыми – глаза, в которых снова была только чёрная, зияющая пустота. Ментальная волна раненого, по-видимому, выключила из последних сил державшееся человеческое сознание, окончательно освободив тёмное альтер-эго от слабеющего контроля. Этот конец. И телепаты, и нормалы почувствовали разом – это конец.       – Джин!!!       Виргиния, онемевшая лишь на секунду, толкнула раненого в проём – раньше, чем на него обрушится ещё один удар.       – Джин, я не уйду без тебя!       – Ты уйдёшь! Я не полезу в эту дверь, и ты не полезешь! Ты возьмёшь этого человека и полетишь на Минбар! Ему нужна врачебная помощь, а мне нужно, чтоб вы нашли того, кто справится с этой дрянью! Мама, не дури! Ты хочешь, чтоб с тобой случилось то же, что с ним?       Кулаки миссис Ханниривер врезались в гудящую сталь, и дверь отлетела, являя взору смертельно бледную Виргинию – лишь на миг, чтоб снова сомкнуться, разделяя их.       – Мне плевать! Джин, я не собираюсь тебя бросать! Я не могу потерять тебя!       – У тебя нет выбора!       Кэролин рыдала, но остатки здравого смысла не давали ей броситься на летающую между ними дверь, заблокировать её своим телом, чтобы дочь могла спастись. Надолго ли хватит её слабого тела, если узла с книгами и сильного, тренированного мужчины хватило лишь на миг? Разве она из стали? Разве она хочет, чтобы эта дверь перебила позвоночник и ей, и дочери, перемолола их обеих, как кофейные зёрна в кофемолке?       – Чем скорее ты улетишь, тем скорее пошлёшь кого-то мне на помощь! Эй, я пока что жива и здорова, такой ты и увидишь меня вновь, обещаю! Я сильная, вся в тебя! Пожалей этого человека, он чуть жизнью ради нас не пожертвовал! Если ты останешься – значит, всё это было бессмысленно! Подумай о Милли и Джо, в конце концов! Ты не должна теперь расплачиваться за причуды юности! Если ты любишь меня – улетай, пожалуйста!       – А если я последний раз вижу тебя, Джин?       – Тогда просто думай о том, что я улетела на эту новую планету… Мама, пожалуйста, корабль не будет ждать вечно! Спаси этого человека, и пришли помощь за всеми нами!       Вечером, когда Шеридан просматривал последние межзвёздные новости, в дверь робко постучались. За рассеянным «да» звуков шагов не последовало, вернее, настолько они были тихими, только шорох одежды да лёгкий стук вернувшейся в исходное положение двери засвидетельствовали, что в кабинете теперь двое.       – Здравствуйте, - и голос был тоже едва ли не на грани шёпота, - простите, что вот так врываюсь к вам. Возможно, более неотложные дела занимают ваше внимание.       Шеридан поднял голову. Некоторое время молчал, осознавая, что видит действительно то, что видит.       – Андо? Вот так сюрприз! Я не знал, что ты уже вернулся… По правде, я не помню, когда последний раз получал от тебя вести.       На Минбаре не приходится удивляться такому взгляду, быстро стрельнувшему и так же быстро метнувшемуся к чему угодно другому – стенам вокруг, полу под ногами или вот невзрачному походному рюкзаку, который остервенело мнёт в руках. Примерно так бывает с юными учениками, когда их окликает кто-то столь высокого ранга, что одно звучание имени из этих уст – уже такая честь, что её можно год отрабатывать постами и молитвами. Но президент чаще имел дело с достаточно взрослыми минбарцами, а из недостаточно взрослых (друзей сына) хотя бы часть была, спасибо тебе, боже, испорчена воинским воспитанием, такого пиетета к иномирцу, сколько угодно высокого звания, не предполагавшим. Отвык, отвык он от такого яркого противоречия всему, что он знал о нарнском воспитании.       – 4 месяца, 13 дней и, - гость посмотрел на наручные часы, - 10 часов назад. Это было последнее сообщение, я улетал на Землю.       Вот, значит, сколько времени нужно, чтобы отвыкнуть от этого непостижимого бешеного обожания, внутренним ураганом грозящего, кажется, сокрушить человеческую оболочку. И привыкнуть за пять минут не получится, только закрываться той же доброй отеческой улыбкой, пытаясь унять оторопь – хотя много ли скроешь от телепата, имеющего к тому же деликатность несущегося локомотива?       – Д-да, верно… Где ты был всё это время? Гарибальди говорил, что ты остался на Земле, но ничего не сказал о твоих целях, сколько я ни допытывался. Всё хорошо?       Андо улыбнулся, вновь отвёл взгляд, осторожно поставил рюкзак под ноги. На ногах – обычные земные кроссовки вместо нарнских тяжёлых сапог, потому, видимо, и поступь получилась неслышной. Да и одежда земная. Необычно, непривычно. Соскользнула с плеча рыжая коса, как огромная медная цепь сверкнула звеньями в тёплом свете потолочной люстры. А потом, когда гость выпрямился, блеснул между длинными пальцами вынутый из бокового кармана информкристалл.       – Мистер Гарибальди был очень любезен, с его помощью я обрёл многое, чего, как я думал, не смогу обрести никогда. Всё хорошо. И даже лучше. Одна встреча в моей жизни… перевернула всё во мне, изменила кривизну того зеркала, в котором отражается мир. Мистер Гарибальди помог мне найти… одного человека, женщину. Когда я искал её, я ещё не знал, зачем мне это, просто знал, что мне необходимо её увидеть. И, как бы странно это ни звучало, теперь Офелия Бестер – моя жена.       Шеридан поперхнулся воздухом.       – Очень… рад за тебя, Андо. Серьёзно, рад. Женитьба – важный, ответственный шаг, то есть, я полагаю, ты это понимаешь…       Он тут же одёрнул себя – да даже если и нет, какой смысл говорить об этом сейчас? Такое заявление из уст ровесника его сына не может не пугать, но всё же нужно делать поправку на то, кто этот ровесник. По законам своего мира Андо уже давно совершеннолетний, а говорить о недопустимости скоропалительных решений под влиянием романтических порывов… не ему, точно не ему. Нравится нам это или нет, юношеские безумства каждому нужны свои.       Но ни тени того выражения, с которым обычно юное поколение встречает поучения старшего, на лице Андо не проступало, напротив, он поднял на президента взгляд настолько восторженный, словно тот лично устроил его счастье.       – Я позволю себе сказать, господин президент, что женитьба – самый естественный и необходимый шаг, когда происходит такая встреча, как эта. Офелия вошла в мою жизнь, потому что была в ней самой необходимой составляющей. И хотя я понимаю все предубеждения против неё – ведь никто не мог бы знать, сколько в ней понимания, света и мудрости, кроме меня, как никто другой нуждавшегося в этом – это не имеет значения. Важно лишь то, что мы нашли друг друга.       Молясь, чтобы дрожащие колени не подкосились, Андо наконец шагнул к столу и протянул покоящийся на ладони информкристалл.       – Это – вам. От мистера Гаррибальди, он просил передать, что тоже скучает по вашей компании. И ещё вот это, - звякнула молния, и из рюкзака показалась фигурная бутыль, внутри которой плескалась янтарная жидкость, - я знаю, что на Минбаре не употребляют алкоголь, но мистер Гарибальди настоял передать это вам в руки.       – Мистер Гарибальди… умеет удивить, - присвистнул Шеридан, разглядывая этикетку, - хотя, впрочем, нет, чего-то подобного от него ожидать стоило давно. Одно интересно – с кем, как он полагает, мне здесь дегустировать подобные сокровища? Диус, допускаю, мог бы оценить, но он далеко, а зная Гарибальди – он не стерпит, чтоб я тянул с этим долее трёх дней. Да, вы с ним сработались в способности ставить меня в неловкое положение. Всё-таки предлагать тебе алкоголь мне неловко, ты мне в сыновья годишься… Но раз уж ты предоставил такой неоспоримый повод – что мне делать-то? Заодно расскажешь мне всю историю своих четырёхмесячных странствий, хотя бы кратко…       Андо улыбнулся снова, осторожно присаживаясь на стул напротив президентского кресла. Пока Шеридан искал подходящую по случаю тару, Александер жадно, до рези в глазах впитывал его образ в себя. Эти ещё сильнее поседевшие волосы, эти руки с широкими ладонями, сильные, уверенно ступающие ноги, величавая, не изменившаяся под немыслимым грузом, осанка. Андо всеми силами отгонял от себя образ – даже не образ, а смутное воспоминание, ещё не ставшее его прошлым, и он надеялся – не посмеющее стать его будущим. Огонь не может забрать и его, огонь не сможет подобраться и близко к Шеридану. Он не сможет причинить ему вред, потому что Шеридан… Этот свет не может погаснуть, ведь он всё, что осталось этой вселенной. Андо всего несколько минут в этой комнате, а многомесячная тоска уже разжимает его спазмами сжатую грудную клетку. И так приятно и тепло быть здесь, смотреть на него, касаться – совсем слегка – его мыслей, этих маленьких, мечущихся комочков света внутри его сознания. Так быть может, это видение утонувшей в ослепительной вспышке Белой звезды – лишь плод его собственного страха?       – Я прилетел на Марс по просьбе мистера Гарибальди, чтобы долг, который был у него перед Ли... Мамой был наконец выплачен им. Оказавшаяся на моём счету сумма была мною отправлена на Нарн, мой родной мир всё ещё нуждается в средствах, которые позволят восстановить его былое величие. Мы много разговаривали с мистером Гарибальди. Кажется, за время этих разговоров я успел побывать почти во всех крупных городах Марса. В одну из таких бесед-путешествий я узнал об Офелии. Конечно, мой интерес был немного странным для мистера Гарибальди, но он всё же доверил мне её местоположение, а я уверил его в том, что никакой опасности ей не грозит. Не с моей стороны. Но, прилетев на Землю, увидев её, поговорив с ней… Сперва я хотел ограничиться только вот этим – разговором. Узнать, каково было его детям, какими они стали... Может, стоило на этом и остановиться, не вмешиваться в её семью, к тому моменту она уже была Офелия Готье. Но, как это бывает у нормальных людей, некоторое не совсем подвластно нам. Я не хотел что-то рушить в её жизни, но она сказала, что рушить, в общем-то, нечего. Всё, что она имела – это старенькую квартирку, нелюбимого и не любящего её мужа, подлых соседок и работу, с которой её грозились уволить из-за её родства с преступником и телепатического уровня. Я предложил ей переехать со мной на Марс, спросил разрешения у мистера Гарибальди, а он предложил нам обоим, уже прибывшим к его порогу, связать себя узами более прочными, чем те, на которые я мог надеяться. Вот, в общем-то, и всё.       – Велика, говорят, вселенная, но если странная встреча должна произойти – она произойдёт, - пробормотал Шеридан, оценивая уровень в обоих наполненных стаканах, - что ж, за ваше будущее. Счастливое будущее, я верю.       Андо взял стакан, что стоял ближе к нему, вдохнул чуть сладковатый запах виски и сделал небольшой глоток. Да, почти таким же мистер Гарибальди угощал его на Марсе, хотя лично он по-прежнему не особо разбирался в алкоголе в принципе и в земном в частности. Практики, данной мистером Гарибальди, истинное второе рождение получившим после исцеления своего организма от пагубной зависимости и это второе рождение ценившим по достоинству, определённо было недостаточно. Кровь прилила к щекам, а голова немного поплыла. Вспомнилось, как впервые испытанное это ощущение даже напугало его. Да и как может не пугать потеря контроля, ясности сознания, хоть и такая частичная. Позже он решил, что своя прелесть в этом есть, но всё же не хотел бы испытывать это состояние слишком уж часто.       – Следующим тостом выпьем за ваше будущее, господин президент.       И, как только Андо произнёс эти слова, как только они повисли между ними, странным болезненным звоном отзываясь в самом сердце телепата, по лицу Шеридана прошла тень. Всего на секунду, не дольше, но Андо заметил это. Предчувствие чего-то, нависающего сверху, словно огромная рука простирается с небес, загораживая свет, заполняя всё небо и лишая воздуха.       – За вас, господин президент, - Андо схватил стакан, поднимая его так, чтобы Шеридан смог соприкоснуть стеклянный бок своей посуды с его, - за будущее, ещё возможное будущее, в котором всё будет правильно.       Звон стекла не успокоил, настойчивость в собственном голосе не заставила эту тень рассеяться, обречённость, с которой парень сделал этот глоток, совсем не понравилась ему самому. «Если я могу... Если только я могу…»       – Правильно? Что ты имеешь в виду? – Шеридану тоже не понравилось звучание собственного наигранно весёлого голоса, ещё меньше ему нравилось то, что он, кажется, понимает, о чём говорит Андо. Но откуда, откуда он может знать?       Андо прикрыл глаза, в них было слишком много тревоги, слишком много понимания – хоть и не полного, не до конца. Он не хотел, не об этом, не сейчас. Но глупо, как же глупо было надеяться хоть как-то избежать вот этого повисшего между ними, пугающего и болезненного. Андо вдруг подумал, что это ведь тоже может быть их последняя встреча, это могут быть последние часы, когда они вот так сидят, и вроде бы ни о чём не разговаривают. Никому не дано знать ни дня, ни часа, известно лишь то, что время истекает, его почти не осталось. И этот голос, которым ответил Шеридан, и его, да, дрогнувшие гласные, неуместная полуулыбка в вопросе – говорят о том, что он тоже понимает это, хоть и меньше всего хотел бы озвучивать это понимание. Словно он успокаивал ребёнка. И ещё больше язвило и злило то, что нельзя позволить себе то, что больше всего хотелось бы позволить – схватить за плечи, разрыдаться именно что как ребёнок, разорвать эту паутину недомолвок, которая вроде как должна защищать от боли, только вот ни капельки не защищает.       – Всё конечно, господин президент, - Андо чувствовал, благодаря ли задаткам телекинеза или драматичности момента, как начинает кипеть в его жилах алкоголь, и то, что он вот так наблюдал, фиксировал этапы развития опьянения, успокаивало. Смотреть куда-то в пол оказалось не так уж и сложно – прятать этот взгляд, в котором и нормал сейчас прочитает всё как в открытой книге, не слушать, не слышать мысли Шеридана – куда сложнее. Но он смог. Он поставил блоки, он уже умел это. – Но важно – когда наступает этот конец. Я хочу, чтобы будущее было правильным. Я не хочу терять под ногами твёрдую почву, не хочу терять над головой солнце, не хочу ловить руками ускользающий свет. Простите, я снова говорю непонятно.       Только вот он понимает. Заглядывать в мысли не нужно, чтоб знать – понимает, и слишком хорошо. Это чувствуется в движениях руки, слегка покачивающей стакан, в наклоне головы и каждой морщине на лбу. Между ними пролегла не просто тень, образованная светом люстры, а печаль понимания, что он, быть может, успеет ещё подписать такую-то бумагу, собрать такое-то совещание и принять такую-то делегацию. Сделать ещё несколько полезных и важных вещей. Но будут те, которые он хотел бы, но не успеет. Это слишком ясно. Слишком ясно, чтобы говорить об этом.       – Никто не хочет этого, Андо. Зачем думать об этом сейчас? Не люблю обтекаемых фраз про то, чтоб жить настоящим, но только оно с нами несомненно, только из него вырастает будущее. Какое бы счастье мы ни теряли, мы обретаем новое. Если, конечно, готовы жить и бороться.       «Бороться, да. До последнего вздоха».       – Я знаю, каково ваше переживание, которому вы так стараетесь не поддаваться, держать позади всех рабочих тревог и забот – и не можете не думать. О Дэвиде, который так давно уже далеко от вас, и вы засыпаете и просыпаетесь с волнением за него. Как и за принца Винтари, - пусть так, лучше так, потому что иначе слёзы счастья сменятся слезами скорби, а сдаваться раньше времени Андо не собирался, - если позволите, я хотел бы развеять ваши переживания относительно их обоих. С ними всё хорошо, с вашим сыном всё будет хорошо.       Он сумел, каким-то образом сумел не озвучить настоящее содержание этих мыслей (и своих тоже). Успеет ли он ещё увидеть сына, или тогда, на покрытом вуалью помех экране, видел его в последний раз. Не следует об этом. Слишком ясно, чтобы говорить…       – Не сомневаюсь, Андо, однако тебе-то откуда об этом знать? Разве ты успел побывать и на Тучанкью?       – Нет, конечно. Однако я знаю, что это так, я знаю всё, что происходит с Дэвидом. Я ведь телепат уровня неизвестного, как вы помните. Это даёт некоторые преимущества перед расстоянием и временем. Даже если я не могу быть рядом с ним, чтобы защищать – этого и не нужно. Я связал себя с ним, так, как никто не смог бы осмыслить и представить. Отчасти, я всегда рядом с ним – или он рядом со мной. Я знаю всё, что с ним происходит, слышу каждое движение его души – и наяву, и во сне.       Шеридан замер, явно непросто ему было осмыслить услышанное – а в том, что это не поэтическое преувеличение, он очевидно не сомневался.       – Вот как… Ты хочешь сказать, что твои способности так велики, что ты можешь слышать его через огромное космическое расстояние?       Впору, наверное, укорить алкоголь, сделавший столь несдержанным его язык. Но Андо не торопился с этим. Может быть, так и нужно сейчас. Что угодно, чтобы успокоить – их обоих, чтоб увести тему подальше от опасного края.       – Вы тоже можете услышать его, - он с ободряющей улыбкой протянул Шеридану руку, - и развеять свою тревогу. Если вы доверяете мне.       – Я… - Шеридан какое-то время оторопело смотрел на протянутую ладонь. Не поверить же, действительно, вот так с ходу, что такое возможно. С другой стороны, разве когда-то он смог бы поверить в то, что представляет из себя сила Андо? Да и поверил ли он в это полной мере, даже слышав рассказы тех, кто был на Центавре? Хотя он сам видел, на что способна Лита… но ведь не на такое, не на такое… Он неловко обхватил руку Андо, - разве у меня есть причины не доверять тебе?