Венок Альянса

      Андо прикрыл глаза, сосредоточившись на ощущении горячей ладони Шеридана на своей ладони. Соблазн чуть сильнее сжать эту крепкую руку оказался сильнее воли телепата, и он позволил себе это, на секунду, запечатлевая и этот момент внутри себя, и это невыразимое чувство, что он держит его по эту сторону ослепительной грани, держит свою надежду на правильное будущее, а затем перед внутренним взором распахнулись иные картины. И в этот момент Андо понял, что судьба никогда ещё над ним так не насмехалась. Но выдёргивать руку было уже поздно. Он никак не смог бы это объяснить.       Над этим районом Тучанкью стояла глубокая, непроглядная беззвёздная ночь, других, впрочем, на Тучанкью и не бывает. Дом был погружён в тишину, чуть оттенённую только гудением ушедшего в спящий режим компьютера и тенькаем какой-то птицы на ветке у окна. Дэвид спал. Андо ощущал сквозь пелену расстояния, собственного тела и разливающегося по нему золотого напитка шёлк центаврианских простыней, ощущал его дыхание рядом с замершим своим. И в золотое марево опьянения, окутывающего сознание Андо, хлынуло другое золото – разгорячённого, возбуждённого потока сознания. Сон. Конечно, сон. Но какой… Андо замер, впившись ногтями в руку Шеридана, в ожидании – если б представлять, чего, что может последовать за подобным? Из влажного тумана навстречу ему появилось нечто горячее, гибкое, властное, обвилось вокруг тонкого запястья, отчего по телу прошла жаркая дрожь, вызывая волну мурашек по позвоночнику, заскользило выше, обхватывая уже плечо, касаясь кончиком, напоминающим наконечник пики, уголка приоткрытых, взволнованных и влажных губ.       Андо распахнул глаза, испуганно уставившись на Шеридана и не имея сил извлечь из себя какой-либо звук. Сердце колотилось как бешенное, разрывая контакт с Дэвидом, он возвращался в ту пугающую реальность, в которой совершенно не представлял, что делать и как себя вести.       – Андо, это… что это?       Аккуратно отняв руку от руки Джона, Андо вспотевшей ладонью на секунду прикрыл рот.       – Я... Право, я не думал... – не было времени успокоить свои дрожащие пальцы, свои мятущиеся мысли, - простите… Дэвид спал… всего минуту назад он спал абсолютно…       «Господи, как это… не вовремя. Что же… как сказать…»       – Думаю, это нормально… он ведь растёт, он… меняется, - от волнения Андо перешел на нарнский, но потом, спохватившись, продолжил уже на земном, - я не ожидал, не мог подумать… Это просто сон, такое бывает… Вернее, не бывает, не с ним, но в принципе бывает, и я думаю… о, господи…       Он не знал, что ещё сказать, и просто зажмурился от смущения, стыда, приливающего к его щекам кровью вместе с алкоголем. Поражение. Поражение в его великой дерзости, в его попытках увести разговор от опасного края. Чего он желал? Успокоить, подарить утешение? Похвалиться своей силой, своими возможностями? Необдуманный порыв, продиктованный страстью и гордостью, не решает проблем, он добавляет новые.       – Д-да-да, я вижу… Это… сон Дэвида?       Взгляд Шеридана заметался, пока не натолкнулся на полупустой стакан, и, не помышляя о том, насколько кощунственно поступать так с напитком с таким-то букетом и послевкусием, осушил его залпом.       Андо проводил потерянным взглядом его дрожащую руку, потом осторожно взял фигурную бутылку и налил оба стакана доверху. Одной рукой пододвинув к Шеридану его порцию, другой поднося к губам свою, он призывал остатки самообладания, какие ещё были. Разорвав окончательно ментальный контакт с Дэвидом и сглотнув ком в горле, он жадными глотками втянул в себя жидкость, к которой у множества народов принято прибегать в минуту потрясений – это тоже не решает проблем, а иногда добавляет новые, но что ещё остаётся, после того, как, желая сделать лучше, сделал хуже? И переполненный этой мыслью, как стакан алкоголем, Андо тихо, почти шёпотом произнёс, скорее в пустоту, чем президенту:       – Да, Дэвида. И это… простите мне мою наглость, всё же было не наше дело. В самом деле, это ведь именно то, почему люди боятся телепатов, не так ли? Это, конечно, плата… за нашу связь, за то, чтоб всегда держать руку на его пульсе. Этой платы, правда, я не просил с него, не предупреждал… Для меня ведь она была совсем иной. Он видит сны. Я сам не вижу снов, в обычном человеческом смысле. А теперь я вижу его сны – но обычно, да, не такие... Правда, впредь я буду осторожен в этом. Ещё раз простите.       Расфокусировка зрения, как будто смотришь сквозь воду, и движения отчасти такие же, будто плывёшь, и ещё эта звенящая лёгкость, с которой мысли выливаются в слова, без особого беспокойства о подходящей форме – для этого ведь люди пьют? Всё должно было быть не так. Он не знал, как именно, ни стоя перед дверью кабинета, ни тем более сейчас, но точно, что не так.       – И ещё, наверное, Дэвиду повезло… хотя бы иметь шанс сказать тому, кого он полюбит, о своих чувствах. Иметь возможность предложить себя тому, кого он желает.       – Чувствах? О каких чувствах ты говоришь, Андо? Какие чувства… могут вызывать такие картины?       Это слово, наверное, не он сказал, оно жило в этой комнате уже некоторое время, отзываясь эхом на звон стекла и заполняя паузы между словами.       – Любовь.       Шеридан долго смотрел в лицо Андо, потом долго смотрел в пустой стакан, ответа не нашёл и там. В общем-то, сложно сказать, какой ответ его сейчас устроил бы. Разве что – проснуться и весь день периодически спрашивать себя, с чего мог присниться подобный бред.       – Любовь? Определённо, этому… должно быть какое-то объяснение, только сейчас я найти его не могу.       Андо смотрел на Шеридана, на его растерянное лицо, на судорожно сведённые брови, на руки, которые сжимали уже пустой стакан. И ничего не желал сильнее, чем просто успокоить, хоть как-то, вернуть к мысли, с которой всё начиналось, что Дэвид… Ведь с ним всё в порядке, ведь… он жив, здоров, и да, каким бы смятением ни сменился этот экстаз по пробуждении – по крайней мере сейчас им владеют не тревоги о неясном будущем.       – Любовь не достаточное объяснение? То есть… это, на самом деле, единственное из возможных. Разве помышляет существо о близости с другим, не чувствуя даже малой доли любви в его сторону? И разве это странно – желать того, кого действительно любишь, кем дорожишь и кто для тебя становится целым миром?       – И кто, ты считаешь, стал целым миром для Дэвида?       Андо закрыл глаза. Не о Дэвиде ведь он говорит, уже некоторое время не о Дэвиде…       – …бред, просто бред, я не должен спрашивать об этом тебя. Даже если ты знаешь… Это называется – шпионить за собственным сыном, вот как это называется.       Но ведь он не мог сказать себе что-то вроде «когда захочет, Дэвид расскажет всё сам». Вот эта тёмная и тяжёлая правда давила на его плечи ещё до того, как этот разговор вообще начался – уже нет сил на подобный самообман, есть силы на то, чтоб говорить о планах на будущий год с подчинёнными и даже с Дэленн, хотя кто-кто, но она-то понимает… есть силы на то, чтоб не отдаваться этим мыслям всецело. Чтоб успеть сделать как можно больше. Сделать как можно ровнее дорогу для тех, кто будет идти следом. Но ни на какое «может быть, всё же…». Свеча почти догорела, её маленький, синий огонёк вот-вот погаснет. Что же, если б он сразу в полной мере осознавал, что Андо действительно бросает мост между ним и отгороженным астероидным покровом миром – он бы отказался?       – Это моя вина. Желая поделиться тем, что даёт мне моя особая природа, я не подумал…       – Нет, Андо, вина это моя. Ты предложил, но согласился – я. Я тоже мог бы подумать… да какой родитель думает о том, что у детей бывает то, что они не хотели бы явить их взору! Но ведь это, то, что там было, это же…       Он не хотел договаривать и не хотел даже додумывать. Да, разумеется, ему было б легче, если б это нечаянно подсмотренное имело содержание более… ожидаемое, пусть не ограниченное поцелуями или объятьями, или к чему там ещё готова родительская психика, он не идиот, он помнит, сколько лет его сыну, сны о телесном естественны, и уже достаточно давно. Да, сейчас кажется, что увидь он… некие фантазии о близости с Шин Афал, он был бы спокойнее. На самом деле нет, просто это было б понятнее, это было б то, чего он ожидал. Но глупо ведь ожидать, чтоб чужой сон шёл по твоему сценарию, глупо полагать, что если ты стар и опытен, ты можешь с одного короткого взгляда понять всё, что увидел…       – …то, о чём нам обоим говорить и думать легче, чем о том, что в действительности пугает и гнетёт. Что вы не услышите объяснений Дэвида и не увидите, как сложится его жизнь. Что я… держал себя вдали так, столько, сколько было можно и нужно… Но свеча вот-вот догорит, и я не знаю, не знаю, как мне остаться во мраке… Скажите, вы любили когда-нибудь так сильно, что даже при воспоминании о взгляде на этого человека становилось и больно и сладко?       Он вздрогнул – оттого ли, что эта жуткая недосказанность была озвучена, или от осознания смысла обращённого к нему вопроса? И не получится назвать его ни диким, ни даже неуместным. Если уж они минуту назад вторглись в чужой сон, и если уж говорят о том, о чём хотелось бы не говорить… нет, нет. Уже некоторое последнее время – хотелось говорить. Но можно ли самому, сознательно причинять боль своим близким, самим напоминанием о том, что и так терзает их долгой бессонницей. Чего в этих попытках до последнего делать вид, что всё хорошо, ничего не происходит – больше, трусости или заботы? Оттого ли он всё же не сдался мысли оставить все посты, позволить чахлому огоньку догорать в тишине и покое, что не хотел неизбежных волнений в рядах? Они всё равно грядут… Или потому, что должен бы был просто переложить этот груз на чужие плечи – на которых и без того груз не меньший? Он хотел бы молить о том, чтоб просто провести свои последние дни подле Дэленн, положив голову ей на колени, предаваясь общим воспоминаниям, хотел бы – и не смел. Он должен оставаться опорой… для неё, которой всё равно предстоит остаться жить без него, для Дэвида, который сейчас на недосягаемой Тучанкью – и как же это прекрасно, так больше шансов, что он до последнего ничего не узнает, для Альянса. Дэленн видит, знает, что все его действия сейчас – это шаги в ту сторону, за Предел. И Маркус знает об этом, и Сьюзен… Не оттого ли и улетает сейчас, чтоб запомнить его живым? У него есть редкий для человека горький дар – знать, когда умрёт, но нет права отдаться естественной печали грядущей разлуки, пересматривать свою жизнь, перебирая самые светлые и самые горькие её моменты. Наверное, этот безумный разговор – единственное, что ему дано в этом плане.       – Мне, возможно, в мои годы не пристали разговоры о юношеской пылкости чувств, но думаю, я знаю, о чём ты говоришь, Андо.       О да, он знал. Уместно ли говорить об этом сейчас – а когда ж ещё уместно? На последних трепетаниях огонька собственной жизни ему есть что вспомнить, и это не только рубка «Агамемнона» и мостик «Вавилона-5», не только За’Ха’Дум и застенки Кларка, не только это кресло и вереница настороженных и подобострастных лиц всех этих посольств и делегаций. Слава богу, это всё же и заразительный, искрящийся, как радуги над фонтанами в солнечный день, смех Дэленн, и соприкосновения их рук, поддерживавших делающего первые шаги Дэвида. И Анна, настоящая, живая Анна, всё то, чего не отняло и не перечеркнуло чудовище с За’Ха’Дума – что, как фотоальбом со старыми снимками, закрыто, убрано, но не забыто и не вычеркнуто из жизни. Никто и ничто не вычеркнуло бы этих лет, на которые он оборачивался оторопело – оказывается, это уже годы, а она всё так же энергична и красива, как в день первой встречи, словно время над ней не властно… Она навсегда осталась такой. И Лиззи – в те первые дни их опьянения, когда они ходили по краю вылета из Академии и неспособны были это заметить, это тоже не отменяется всем тем, что было после, там, тогда они верили, что это судьба…       – Когда смотришь на этого человека, кажется, словно смотришь на солнце. Страшно от того, насколько он внутри, насколько он проник в сознание, насколько заполнил его своим телом, светом, голосом. Насколько родным становится этот голос. И как страшно, до спазмов в горле страшно его терять. Кажется, что не вынесешь этого, хотя знаешь – вынесешь, сможешь пережить, и это, пожалуй самое страшное. Потому что то, что переживёт – не будет уже собой в полной мере. И хочется сказать, как сильно иногда хочется сказать ему всё, что чувствуешь, но имеет ли это смысл, нужно ли это, уместно ли? Говорят, никто не знает, что ждёт в будущем. А если знаешь? А если... Будущего не будет? Как поступить, если всё то, что внутри, никак не хочет успокаиваться, трансформироваться во что-то приемлемое и нормальное? Стоит ли вообще… обращать на себя внимание, если... Никакого шанса, призрачной надежды на ответное притяжение нет и быть не должно?       – Андо… о чём, о ком ты говоришь?       Касание пальцев к тыльной стороне запястья было лёгким, робким, а впившийся взгляд – нет, совсем нет.       – О себе. Это просто алкоголь. И просто странное, радостное и смущающее обстоятельство, при котором мы с вами выпиваем и говорим обо всём. И я, пожалуй, позволю себе немного лишнего, и скажу то, что никогда не должно было звучать здесь. И никогда не сказал бы, не выпив столько. Джон Шеридан... Я люблю вас.       Шеридан шумно сглотнул. Каким бы бредовым ни был этот вечер, этот разговор, этого он ожидать не мог. Вот теперь, пожалуй, его удивить и шокировать не сможет уже ничто. Что за дрянь этот гад Майкл подмешал в приличное виски?       – Э… Я рад, если действительно сделал для тебя что-то достаточно значимое, чтобы заслужить такие слова…       – Сделали, - пальцы Андо тем же лёгким движением скользнули по щеке Шеридана, - тем, что вы есть, а разве это не самый простой и естественный ответ, когда речь идёт о любви? Я знаю, некоторое время назад многие сказали бы – что я могу знать о любви! И вы могли б спорить с ними лишь из вежливости. Я понимаю, почему так, и я не стал бы даже объяснять, кому-то другому, не вам. Вам я должен объяснить. Все, кого я любил, кто был тем или иным образом сродни мне – настолько далеко, что это непостижимое расстояние. Никогда не дотянуться, потому что некоторые линии, которые проводит жизнь и смерть, нельзя пересекать. Я терял, даже не успев обрести. Отец, мать, отчим, Рикардо… Их было так мало, и в то же время – так много для меня. Мои родители жили памятью во мне, вложенной в меня Литой, прошлым, которое ярче, чем любое из ваших воспоминаний – но их, их самих у меня не было. Мой отчим провёл со мной времени чуть больше, чем объективно мог себе позволить, и я никогда не держал на него за это обиды, о, если я и держал обиду, то только на себя, ведь я понимал – и всё же не мог не желать его как можно более часто подле себя, ведь только в нём тогда был след, пусть и совсем малый, того, что так важно для меня… Но и тогда уже я знал, что есть ещё вы, и ожидание этой встречи, которая несомненно будет…       Шеридан оторопело следил взглядом за рукой Андо, сползающей по его груди.        – Я не совсем понимаю, о чём ты говоришь, Андо… что ты делаешь…       Андо выдохнул, судорожно, немного нервно и совсем стыдясь того, что он так далеко зашёл, но в то же время алкоголь в крови настойчиво требовал движения. Разве не за то все миры и расы, кроме, конечно, минбарцев, так превозносят алкоголь, что он позволяет человеку то, о чём он не посмел бы и думать трезвым?       – След света, того светлейшего среди всего существовавшего света, которого нет больше в этом мире… Того света, которым я создан вернее, чем отцом и матерью, и который ищет своего подобия, как всякое живое существо, как бы оно ни было устроено. И вы знаете, о чём я…       – Кош… - выдохнул Шеридан помимо воли.       Телепат рванулся навстречу удивлённому лицу президента, падая на его колени и впиваясь жадным поцелуем в его приоткрытые губы. Шеридан охнул и покачнулся под этим шквалом, неуверенно взмахнув рукой – едва ли понимая, что пытается сделать, оттолкнуть ли Андо или прижать его к себе. Здесь и не могло быть рассудочных решений, рассудок капитулировал перед избыточными для него откровениями ещё до этого.       Быть может, эта яркая вспышка перед его мысленным взором была предчувствием того, что происходило сейчас? Это ведь тоже достаточно страшно, хоть это и другой страх. Всё существо Андо, тонущее в этом свете, отчаянно кричало, неведомо кому или чему, что он не виноват, не он выбрал, он хотел только блага, только помочь. Демонстрируя так ясно свою силу, он хотел не нового смятения, а показать, что у него всё под контролем, что он всегда незримо с Дэвидом, что его сила, внушающая столько тревог, может быть полезна – дать почувствовать встревоженному отцу, именно почувствовать, а не услышать бездоказательные заверения, что с сыном всё хорошо, это ли не драгоценнейшее, что может дать телепат нормалу, это ли не стоит любых его терзаний – от так и не высказанных слов, думал он тогда… Это всё алкоголь, притупивший его реакцию, не позволивший ему понять за меньшие доли секунды, что не так, не сейчас… Это стихия, каковой являются сны у всех разумных существ, а дальше резонанс, охвативший их обоих закономерным следствием этого необдуманного, непозволительного вторжения… Это возбуждение, вместе с алкоголем обрушившее последние барьеры, самое катастрофичное – он чувствовал это слишком мучительно ясно – не только у него. Он не хотел подсматривать, не хотел смущать и не хотел пользоваться таким преимуществом перед этим человеком, но и отказаться от того, что вместе с порывом поцеловать хлынуло в него потоком света, он не мог. Всё вышло из-под контроля, не по его вине, не по его! Он не предвидел, он не успел остановить, а теперь он не мог, просто не мог сопротивляться притяжению света. Сквозь яркие световые вспышки своих собственных эмоций Андо увидел его, на секунду, всего на секунду – этот свет внутри, словно медленно угасающий заряд батарейки, когда на экране уже горит последняя чёрточка красным, сигнализируя о скором отключении питания. Это было по-настоящему больно, по-настоящему страшно. Там, на Драсе, он боялся не оправдать возложенных на него надежд, на Минбаре, по прибытии, он боялся, что его сила не подвластна контролю, боялся как приговора отказа учителей от него. На Центавре боялся за тех, кого должен был защищать, боялся не выполнить долг, боялся подвести Дэвида, не успеть, ведь столько раз мог именно не успеть, не оказаться рядом, в любой из моментов. Но все эти страхи, все эти переживания сейчас показались ему такими несущественными, такими смешными. Потому что всегда он знал, чувствовал, что всё зависящее от него он сделает, всё, что ему подвластно, всё, что подконтрольно ему – он выполнит, так, как того требуют обстоятельства. Сейчас же, перед лицом неизбежного, перед уже свершившимся фактом, он не знал, что делать, он был растерян, шокирован, испуган. Сильнее этого страха, скручивающего всё внутри холодом отчаяния, он не испытывал, пожалуй, ничего. И оттого этот миг, когда Джон Шеридан совсем неловко, сам не осознавая этого, ответил на поцелуй всего лишь лёгким движением губ, показался Андо волшебным, правильным, самым важным из всех, что были в его жизни.       «Если есть хоть какой-то шанс – я не упущу его. Я выдержу любое испытание, я справлюсь со всем. Я пойду за тобой куда угодно и всё за тебя отдам».       Вероятно, Лита знала не всё, что знал Кош, но он, Андо, знал всё, что знала Лита, и это знание отравило его сны – те сны, которые даже и снами назвать нельзя, потому что это было то, что вложено в него. И если б одно, только одно из всего этого вложенного можно было подвергнуть сомнению – он больше ничего бы не желал. Но он не в силах изменить то, что определено задолго до его рождения, он не властен над истекающим временем, и куда бы ни кидалась его отчаянная мысль – нигде он не получал для себя надежды. Он ловил эти мысли от Дэвида, он чувствовал это витающее в воздухе ожидание неизбежного, и оттого всё сильнее и теснее прижимался к Джону, оттого даже естественное желание сделать глоток воздуха было для него лишней тратой драгоценного времени. Он вспоминал, как стоял в торжественно убранной зале, когда вручали награды тем, кто участвовал в особой операции на Центавре. Он помнил, сколько раз было произнесено слово «посмертно», как всякий из этих повторов по толпе прокатывала волна боли, касаясь его то неловким состраданием – и он потерял там близких, то столь же неловким мысленным упрёком – разве он, столько раз говоривший, что не нуждается ни в ком, нуждается в сочувствии? И это второе было ближе к правде, чем первое, тогда – было. Потому что это было героическое «посмертно», это было важно, это было необходимо и, да, как бы ни звучало пусть только в его голове, это было правильным. Власть не отдают, её забирают с кровью, и кровь, пролитая на земли Центавра, была не напрасной. Быть нарном – значит быть готовым к жертвам, и не только своей жизни.       Но как эта смерть, это лишение, это общее, в тысячу раз превосходящее все другие, горе – может быть правильным и уместным? Он знал, прежде рождения, прежде этой встречи, прежде отчаянных, яростно обрываемых мыслей Дэвида знал, что будет и почему. Знал, за что отдана эта великая цена, знал, что естественный порядок вещей и так был нарушен, и некого молить о новом чуде, даже если б лично он и был этого чуда достоин. Последний след Света должен уйти, как ушло всё до него… Но здесь он не мог быть нарном, признающим необходимость и святость жертв, он был человеком, отчаянно спорящим со смертью. Оттого тяжелее это немое прощание. Словно он находится в комнате, где горят тысячи свечей, и свечи гаснут одна за другой, свет убывает, рассеивается, и в конце остаётся одна свеча, которую держат тысячи рук, на которую смотрят тысячи глаз, но никто не имеет шанса закрыть этот трепещущий огонёк от злого порыва ветра, стремящегося потушить источник тепла.       Как часто люди говорят, что в какой-то момент они не владели собой. Владел алкоголь, или желание, некое затмение сознания, но разве алкоголь и желание делают тебя кем-то совсем другим, разве это не ты сам наслаждался этим огнём, пляшущим в венах, ведь это твои руки подхватывали тело Андо, выскальзывающее из одежды, которая с тихим шуршанием, как опавшая листва, осталась где-то под ногами. Движение инстинкта, хотя правомочно ли это так называть, вжимало разгорячённое тело в нейтрально-прохладный пластик стола, и рыжие пряди опутывали руки, в то время как руки Андо обхватывали плечи под ставшей такой тесной и неудобной одеждой. Недолгий миг замешательства – от всё-таки мелькнувшей на задворках сознания мысли, что всё же это не женское тело, что ладонь судорожно скользит не по женской груди, что возбуждённая плоть упирается не в женское естество – растаял под волной жара, поднимающего бёдра Андо в безумном и бесстыдном порыве, не допускающем ни промедления, ни колебания, и подсказывающего золотому огню в крови, что ему делать, вернее, чем это могло б сделать какое угодно трезвое сознание. Наверное, это злое и весёлое безумие было вызовом смерти, уже стоящей где-то за спиной, разумеется, он не думал об этом. Он просто делал то единственное, что возможно в тисках длинных тонких ног, сомкнувшихся на пояснице.       Андо до конца так и не смог бы сказать – это реальность, или одно из видений, одно из самых потаённых желаний его сердца. На самом ли деле происходит то, что происходит, или ему кажется, мерещится, словно страждущему воды путнику оазис. Он пьян – думал Андо, - он ведь… Но не в силах услышать ни один довод разума, ни одно «против», только давал этому пламени столько сил, сколько оно требовало. Ему стоило, быть может, не приходить сюда вовсе – но действительно мог ли он не придти? А после того, как он переступил этот порог – всё уже было предопределено, так же, как и эти горькие, беспросветные сумерки, ожидающие впереди, как и его бессилие это изменить. Так что значит эта его ошибка, этот необдуманный порыв с ментальным мостом, с последующим неуместным признанием, в сравнении с глобальной несправедливостью вселенной? А на краю разверзающейся бездны можно уже всё. И пусть все тревоги, все бури, что ожидают впереди, отступят под этим огнём, сгорят в этом пожаре.       Всё стихло. Нет, разумеется, не всё – где-то там гудели и пищали системы, явно недовольные нетипичным управлением, шуршали под обшивкой змеящиеся чёрные провода. Но стихли все звуки паники и надежды, осталось только ровное, беспредельное отчаянье, оно заполнило собой всё, как раньше заполнял страх.       – Ну что, посчитаемся? Сколько нас тут осталось?       Свет был приглушённый, аварийный, но если честно, разглядывать окружающую действительность не настолько и сильно хотелось. Скромный уют салона третьего класса был уничтожен почти подчистую – кое-где беснующиеся чёрные жгуты ободрали обшивку, некоторые кресла, получая от взломанных систем случайные и порой противоречивые команды, были в опрокинутом состоянии – не только положении для сна, но и таком, какого за ними нельзя было заподозрить, например, повёрнутыми на бок. Болтались, на полуоборванных кабелях, эти самые экраны, некоторые, разбитые, слабо искрили. Тут и там валялись оброненные пассажирами вещи, темнели лужи пролитых напитков…       – Самые везучие остались… Девку больше всех жальче. В полушаге была от спасения.       – Да уж… Бедняга Рой, хорошо, хоть эту ногу ему совсем не оторвало… Надеюсь, починят… Я б вот, правду скажу, не решился вот так – я помню, сколько эта дверь весит…       – Уж как-нибудь, - проворчал тот, что ломал кресло, набрасывая на голое тело куртку, - рубашку мне измочалила…       Пленники корабля расположились прямо на полу в свободном углу у дверей в кабину, садиться в застывшие хаотичными рядами кресла почему-то не хотелось никому.       – Давайте знакомиться, что ли? Ну, что больше делать-то? Я вам, конечно, при посадке представлялся, но не думаю, что кто-то запоминал…       Виргиния сперва думала, это второй пилот, потом из разных обмолвок поняла, что оба пилота успели эвакуироваться. То ли штурман, то ли стюард, немолодой, грузный, с кирпичного цвета лицом. На его белоснежную когда-то форменную рубашку смотреть больно – когда лез под кресла за спрятавшимся там в панике ребёнком, вляпался в пролитый сок…       – Мне вот что интересно, - проговорил его сосед, выщёлкивая сигарету и некоторое время созерцая её с хмурым, сосредоточенным лицом – курить на корабле, наверное, нельзя, но курить хотелось очень, - как-то эта штука попала же на корабль. Кто её пронёс? Кто-то из команды или пассажиров. Зачем?       Виргиния отметила, что ещё двое вместе с ней нервно оглянулись в сторону сотканной в проходе чёрной паутины, в центре которой полулежал, удерживаемый дьявольскими жгутами от окончательного падения, Алан. Паук поневоле…       – Ну, мы этого уже не узнаем, этот кто-то наверняка на пути к Минбару.       Сидящий по другую сторону фыркнул, промакивая платком лысину.       – А вот я не был бы так уверен. С одной стороны, спасти свою шкуру, конечно, первое побуждение… С другой – если он это притащил, наверное, он знал, что это такое. Зачем-то эта штука была ему нужна… Стал бы он бросать её и сваливать? А может быть, всё происходящее и есть его план?       Хоть зерно разумного в этом есть, подумала Виргиния, но лучше б он этого не говорил. Легко и так не было…       На нарнском грузовом транспортнике такое столпотворение происходило впервые на памяти его команды. Пострадавшие расположились прямо на полу одного из грузовых трюмов, нарны выдали им сколько нашли термопокрывал, обещали постараться о горячем питье – сейчас бойлер на подогреве, а греется он долго – и ушли докладывать о произошедшем. Разбившимся на кучки, дрожащим и подавленным людям предстояло переваривать свалившийся на них травматический опыт кто как может. Легче всех было раненым – сострадательные к хилости землян нарны просто накачали их обезболивающим от души. Кэролин Ханниривер плакала, Кэролин Сандерсон обнимала её, утешая.       – Надо верить в лучшее, миссис Ханниривер. Пока наши дети живы, мы не должны терять веры.       – Такая храбрая, такая благородная… Такая безрассудная! Всегда гордилась тем, что она вся в меня, а теперь мне страшно. Я всегда стремилась беречь её, несмотря на то, что она порой сама рушила все мои усилия… Я думала, что от всего её уберегла…       Миссис Ханниривер шмыгнула носом и достала новый носовой платок. Вот где пригодилась её запасливость, да ещё повезло, что сумочка не потерялась в суматохе эвакуации – с одной из женщин в соседней компании как раз это и произошло, а в сумочке были документы, кредитки…       – Миссис Сандерсон… Кэролин… Простите меня. Вам тяжелей. У меня ещё двое детей, если что-то случится с Джин – мои дети вытащат меня, они не дадут горю меня убить, я знаю, они не позволят… А каково вам… Единственный сын.       Зато, выползая в щель с трудом удерживаемой двери, она потеряла туфлю, другую скинула уже потом, в коридоре, и теперь зябко поджимала ноги.       – Да, Алан всё, что держит меня в жизни. Но я не потеряла его, я знаю, что не потеряла. Миссис Ханниривер, подумайте о том, что нам сорок, а им двадцать… грубо говоря… Нам кажется, что они те же беспомощные дети, которых мы когда-то водили в детский садик. Мы берегли их, да. Мы старались не отпускать их от себя надолго, ограждать от всех опасностей… И поэтому теперь нам кажется, что с опасностями они не справятся. Но они уже большие, хотя конечно, только начинают взрослую жизнь. Они сильные, они справятся. Они обязательно вернутся к нам.       – Джин не ходила в садик… с ней сидела няня… Ох, простите, я всё не о том. Джин вот сказала, что я не должна расплачиваться…. А как мне не расплачиваться? Хотя если б я не была тогда вот такой же, как она – её б на свете не было…       К сидящей в прострации Виргинии подсел мужчина, рубашку которого сожрала дверь – его звали, как теперь было известно, Андрес Колменарес.       – Если прикинуть, что мы вернулись где-то с полдороги или чуть более – то примерно через 12 часов мы будем в секторе Земли. Вопрос, что будет дальше. Он говорил что-то о том, что этой штуке что-то нужно… Интересно, о чём это?       Виргиния посмотрела на него недоумевающе.       – Ну… другие такие же штуки?       Андрес почесал встрёпанные тёмные кудри.       – Вариант… Раз эта дьявольская технология, чья бы она там ни была – в своём роде мыслящая, то видимо, она и чувствовать себе подобное способна. Ну хорошо, прилетит она туда, где есть ещё такая дрянь – что дальше? Даже не в том вопрос, отпустит ли она тогда нас, не знаю, нужны ли мы ей вообще… Что предполагается? Погрузить их тоже на корабль? Захватить ещё корабли и рвануть куда-то дальше?       Сидеть на полу, пусть и покрытом изрядно вытертым ковролином, всё-таки жёстко. Хауэр подложил под задницу свой пиджак – костюм довольно дорогой, Виргинии подумалось, что они в своих нарядах смотрятся тут наиболее гротескно. Лично она, поколебавшись, подложила оброненную кем-то сумочку, предварительно вытряхнув содержимое прямо на пол – в конце концов, вернуться к хозяйке кожгалантерее если и светит, то в любом случае нескоро.       – Откуда мы можем это знать и что толку рассуждать о том, чего не знаем?       – Ну, например, если этот мячик не сам сюда закатился, а его кто-то пронёс – вычислить, кто это и каковы его мотивы.       – Нереально! – нервно усмехнулась Виргиния, - нас здесь… сколько? 15 человек, считая Алана и тех двоих, что остались в хвосте? И мы ничего друг о друге не знаем, и не знаем, действительно ли тот, кто принёс эту штуку, остался среди нас. И откуда мы можем знать, что это было сделано действительно с умыслом, может, он представления не имел, что везёт? Может, его просто попросили доставить груз? Мы ничего не знаем! Отталкиваться не от чего!       Собеседник расстроенно поскрёб щетину.       – Об этом я не подумал, действительно… Почему-то мне настойчиво кажется, что тот, кто это вёз, знал, что делал, и имел цель. Но может, я просто параноик. Нет, если курьер ничего не знал – то его среди нас нет. Иначе б уже хоть что-то у него интересненькое вырвалось…       – Если он не один из тех двоих, что отрезаны паутиной.       – Твою мать, что ж всё так сложно…       Блескотт, поколебавшись, всё же закурил. Хауэр и его лысый сосед посмотрели на него косо, но ничего не сказали. Пожарная система, однако же, не сработала – видимо, враждебная машина отключила её за ненадобностью. Молодой азиат суетится вокруг старика – кажется, наползал под крайними рядами кресел сердечные таблетки или вроде того. Тоже, что ли, сползать? Может, получится найти флакончик молочка, не раздавленный чьим-нибудь каблуком, а то зеркальце, хоть и совсем немного треснутое, такие ужасы показывает. А рекламировали как водостойкую, да… Теперь паршиво как-то. Женщина с потёкшей тушью – худший сосед в подобных обстоятельствах, ибо выглядит иллюстрацией к понятиям паники и безнадёги.       – Этот… Блескотт, Блейкок, как его… считает, что это сам пацан и есть. Я сильно сомневаюсь. Непохоже.       Оба снова глянули в проход. Паутина не двигалась, предоставляя невезучим свидетелям вволю гадать, паука она баюкает в своей сердцевине или такую же жертву.       – Нет, я тоже не верю, что это он. Иначе зачем бы он пытался её подавить?       – Нет, вот это как раз не показатель. Если вспомнить реакцию его матери, её шок и ужас…       Кажется, в салоне несколько похолодало. Видимо, климат-контроль с точки зрения этой штуковины тоже излишняя роскошь. Или это просто проявление шока? Может, кто-то тут забыл какую-нибудь тряпку, которую можно набросить на плечи? Не просить же Хауэра по-джентльменски уступить пиджак из-под задницы…       – Вот это как раз не показатель! В твоём розовом мире дети ничего никогда не скрывают от родителей?       – …кроме того, есть чёткое ощущение, что вот это всё – это «всё пошло не по плану». Ну, сама подумай, если б целью была какая-то хрень на Земле – зачем вообще улетать с Земли? Зачем пролетать половину пути и только потом разворачиваться, чтоб вернуться? То есть, у нас есть две неведомые зловещие цели – то, для чего первоначально эту дрянь притащили на корабль, и то, о чём говорил этот парень…       Виргиния опустила голову.       – А нам вообще обязательно об этом сейчас думать? Что мы можем-то?       – Ну, лично я не думать не могу. И вообще, а что мы можем, кроме как думать? Лично мне как-то неуютно, что один из нас, возможно, совсем не жертва обстоятельств, как все мы.       – Вот только взаимных подозрений, паранойи и драк нам сейчас не хватало, правда?       Андрес снова взлохматил и без того превратившиеся в гнездо волосы.       – Ай, это в любом случае не будет долгим. Долетим до Земли, и… возможно, нас просто перебьют, как тараканов. Хотя что мешает сделать это сейчас, если подумать…       – Резона особого нет. Ну или… - Виргиния бросила взгляд на оба бластера, лежащие поблизости от сплетения проводов вокруг маленькой, жалкой и в то же время опасной мальчишеской фигурки. И в этот момент поняла, что на эти бластеры время от времени посматривали все, - возможности не представилось…       – Ты думаешь о том же, о чём и я?       – Наверное. Но что делать? Положим, я знаю, что я – не злоумышленник, а кто-то ещё тут об этом знает? Дадут ли мне вообще до них добраться? Вот ты – дашь?       Андрес сверкнул из-под густых чёрных бровей насмешливыми, кажется, зелёными глазами.       – Значит, что это могу быть я – ты не допускаешь?       Она пожала плечами.       – Может, я ничего не понимаю, но если б это был ты – ты не напоминал бы мне о бластерах, а тихонько крался за ними сам. Если б решился, да.       – Ну тоже мысль… Ну, и что делать-то? Всем дружно опустить барьеры?       Виргиния посмотрела на него так, словно усомнилась в его психическом здоровье.       – И кто на это в здравом уме пойдёт? Паранойя хорошая болезнь и сильный аргумент, но делиться всем остальным с незнакомыми непонятно кем, включая преступника, если он действительно здесь – на это согласится только больной! Кроме того, ты забыл про нормалов! Они-то должны поверить нам всем на слово?       – Ну, сговор из девяти телепатов – лиховато, нет? Хотя ты права. Нормалы тут в ущербе. Хотя, что смешно, Моралес, штурман, мне именно это и предложил – вы, мол, телепаты, вы же можете просто сканированием выявить, кто это…       Виргиния фыркнула.       – Всегда умиляло, как нормалы боготворят телепатов! Прямо всё-то мы можем, и всю подноготную видим в каждом! Они не слышали про разные пси-уровни? Про такую вещь, как ментальная иллюзия? Тьфу, да и только. Зачем мы завели этот разговор, а? Мы ж сейчас должны поддерживать друг друга, а не… Эй! Чего это ты на меня так пялишься?       – Я не на тебя, - странно улыбнулся Андрес, - а на твою заколочку.       – Эй, не лапай, не твоё!       – Память об отце, значит? Это кое-что меняет…       – Лично для тебя это ничего не меняет! Пошёл вон, сволочь!       – Может, оставишь девушку в покое, а?       Андрес поднял взгляд и хищно оскалился.       – Твоего позволения забыл спросить, пси-коп!       – Во-первых, не пси-коп, у меня П10, как и у тебя, - Виктор скользнул по нему тяжёлым, неприязненным взглядом мелких колючих глаз, - во-вторых, девушке и так досталось. Психопат – не лучшая компания для неё. Кажется, она тебя не звала.       – Ах ты мразь!       Виргиния переводила взгляд с одного на другого. Совершенно разные, хотя что-то в них было неуловимо похожее. Виктору на вид слегка за сорок, темноволосый, очень высокий, можно сказать, богатырского телосложения, и мог бы быть привлекательным, если б не неопрятного вида щетина и непропорционально мелкие бесцветные глаза. Андрес несколько младше, и вот его щетина, пожалуй, не портит, даже гармонирует с его обликом. В неверном аварийном освещении, да в тени волос и бровей непросто разобрать цвет глаз с уверенностью, но такие глаза с лёгкой сумасшедшинкой почти наверняка должны быть зелёными. Что роднит этих таких разных – пожалуй, то, как сквозь нарочито сдержанный, приглушённый тон у обоих рвётся яростный рык. Как в обоих явственно, сквозь налёт цивилизованности, проглянула эта страшная звериная тоска, извечная мужская тоска от беспомощности, невозможности просто схватить врага за горло и вынуть из него душу…       – Эй, парни, парни, если вы здесь сейчас подерётесь – я вот не уверена, что вы этим поможете делу! Давайте выясним отношения, когда прибудем на Минбар?       – Если прибудем, - ухмыльнулся Виктор.       – Она права, - к ним, грузно переваливаясь, подошёл Блескотт, выискивающий глазами, куда бы пристроить догоревший окурок, - нам самое важное сейчас – не терять головы, не тратить время на грызню между собой, быть внимательными ко всему, что мы делаем и говорим… Нам надо понять, что нам делать, чтобы не только выжить, но по возможности победить. А мы даже слабое представление имеем, что такое наш враг и каковы его цели…       Две цели, вертелись в голове Виргинии слова Андреса. Две цели, одна изначальная, другая незапланированная. О чём говорил Алан, что это за тёмная часть его? Если она правильно поняла – просто так совпало, что на одном корабле оказались эта дрянь и Алан со своей личной уязвимостью, которую учуял, использовал этот артефакт – и теперь они летят туда, куда нужно этому артефакту… или тёмной личности Алана? Кто вложил в него эту тёмную часть? Кто верховодит в этой страшной связи? И… может быть, они, хотя бы все вместе… могли бы эту связь разрушить? Кажется, кто-то сказал, что даже не слышит ментального поля Алана. Она прислушалась. Да, она сейчас тоже не слышала. Словно густое, непроницаемое тёмное облако, и хорошо понятно – только тронь, сдачи даст так, что мало не покажется. Но может быть, они, все вместе, могли бы… Совсем недолго, конечно, она общалась с Аланом, но он показался ей славным, милым парнем. Ладно, в нём есть тёмная личность, это мы поняли… Но есть ведь и светлая. Которая боролась, которая сделала всё возможное, чтобы спасти всех, на кого хватило времени. И она сейчас там, внутри, она страдает. Его необходимо спасти, освободить…       К чёрту. Может ли она решиться озвучить такое предложение, если кто-то из всех этих людей – тот самый, кому принадлежал этот артефакт? Андрес прав, об этом невозможно не думать…       В блаженное горячее беспамятство ворвалась резко диссонирующая холодная, требовательная нота – сигнал вызова. Шеридан подскочил, схватился за стол, покачнувшись, но удержавшись на ногах. Что ни говори, когда выпивка в твоей жизни становится редким случаем, это сказывается… Но это не значит, что появилась какая-то такая сила, которая помешала б ему ответить на сообщение. Одной рукой застёгивая рубашку со скоростью, в которую сам бы не поверил, если б осмыслил, он нажал на приём. На экране высветилась пожилая нарнская физиономия в зыбких интерьерах рубки.       – Господин президент, наше почтение! Говорит нарнский грузовой транспортник «Ши'Тар», первый пилот Г'Рок. Мы просим прощения, что беспокоим вас в столь поздний час, на Минбаре ведь сейчас ночь? Но мы подумали, что если вы не узнаете об этом как можно скорее, это может обернуться очень дурно. Полчаса назад мы подобрали в гиперпространстве спасательные капсулы с земного транспортника, следующего на Минбар, вернее, на Землю…       – Что?!       – Большинство пассажиров – телепаты. На корабле произошла странная авария, вернее, если точнее – диверсия. Каким-то образом на борту оказался артефакт, принадлежавший Теням или дракхам…       Шеридан потряс головой, искренне, но слабо надеясь, что ослышался. Остатки хмеля безнадёжно утекали с холодными мурашками по спине. Воистину, пей наслаждение жизнью, пока можешь, неизвестно, что будет завтра и даже через минуту.       – Как мы поняли из объяснения пассажиров, артефакт вступил во взаимодействие с сознанием одного из телепатов, и захватил корабль. Успели эвакуироваться почти все, но на шаттле остались, предположительно, полтора десятка человек, включая того несчастного, что соединился с артефактом. У нас не было ни малейшей возможности их вызволить, простите. Шаттл изменил курс и движется в сторону Земли…       – Что ему нужно там?       Нарн удручённо пожал плечами.       – Можно только предполагать. Взятый под контроль телепат дал понять, что такова воля артефакта, если его погрузили на корабль на Земле, то, по-видимому, там есть и ещё что-то подобное…       – Ладно, это несущественно. Вы можете предположить, через какое время он достигнет Земли? С Землёй уже связались? С «Белыми звёздами» поблизости?       Г'Рок тяжко вздохнул.       – Мы посчитали необходимым первым делом известить вас. Мы не хотели спровоцировать панику. Вы здравомыслящий человек, имеющий опыт борьбы с подобными явлениями, на Земле наше сообщение могли принять те, кто такого опыта не имеет. Может произойти ещё больше неприятностей. Нет, я не взял бы на себя ответственность за такое решение. По нашим предположениям, скорость шаттла сопоставима с нашей, а значит, в запасе около 12 часов. Но к сожалению, в радиусе нашего сигнала нет «Белых звёзд»…       – Понял. Вы поступили правильно, Г'Рок. Мы примем меры. Благодарю вас.       – Господин президент, одна женщина из пассажиров хочет поговорить с вами. Полагает, сведенья, которые она сообщит, важны. Мы приземлимся на Минбаре не раньше завтрашнего дня, а если отправлять «Белую звезду» на перехват, это необходимо делать сейчас.       Подошедший Андо, уже полностью одетый, увидел на экране лицо немолодой темноволосой женщины, распухшее от слёз.       – Господин президент, мистер Шеридан, вы не помните меня, конечно… Я Кэролин Сандерсон.       – Сандерсон… Что-то такое… - Шеридан начал набирать сообщение для «Белой звезды», пока без конкретного адреса, продолжая бросать взгляды на экран.       – «Меченые» телепаты в криокамерах, помните? Я причинила вам… немалые проблемы тогда, в медотсеке. Простите. А теперь проблемой стал мой сын. Господин президент, он не хотел этого, клянусь! Алан добрый, хороший мальчик, я говорю это не потому, что я его мать, это правда, он не хотел причинять вред всем этим людям! Я понимаю, что прошу слишком многое, но спасите моего сына! Он не владеет собой сейчас…       – Миссис… мисс… Сандерсон, у нас мало времени, прошу, расскажите, что произошло, но кратко.       – Да-да, конечно, простите. Видите ли, Алан… Если вы помните обстоятельства, при которых мы встретились тогда… Я была беременна. Я носила Алана, когда эта машина была в моей голове. Это повлияло на Алана. Он родился с… большими проблемами. Медицина не в силах помочь ему в полной мере, только ослабить, с помощью препаратов, влияние этой тёмной личности в нём.       – Тёмной личности?       Женщина виновато, страдальчески улыбнулась – улыбкой это движение искусанных губ и назвать-то было неловко.       – Это сложно объяснить. Технология Теней оставила в нём след, повлияла на его мозг, когда он формировался. Алан родился после того, как машину уже извлекли из меня, но извлечь теперь из него этот след – невозможно… Обычно это проявлялось по ночам, когда он спит, его мучают ужасные кошмары, которые действуют на всех, кто оказывается рядом… Кроме меня, потому что у меня, можно сказать, иммунитет к таким вещам… но это не важно. По-видимому, эта тёмная сторона почувствовала наличие этого артефакта рядом, и взяла под контроль… и артефакт, и Алана. Он сопротивлялся, господин президент, сопротивлялся как мог, я клянусь! Но вы помните, много ли удаётся сопротивляться влиянию Теней… Он помог отпустить всех нас, он сражался с этой дрянью за каждого!       Помнил ли он? Такое не забудешь. Глаза Анны, улыбающейся, милой, обольстительной Анны, из которых смотрел кто-то другой. Кто-то, владеющий памятью их страстных писем друг другу, уютных вечеров за дурацкими комедиями и тарелкой центаврианских деликатесов, интимного шёпота в ночном полумраке – чужой, укравший не просто тело, укравший память, личность, волю… Глаза дьявола…       – Господин президент, там остались люди. Те, кого просто не успели спасти, когда он окончательно потерял контроль над этим… Это оставляет некоторую надежду, что вы не взорвёте корабль вместе с Аланом…       – Мисс Сандерсон!       – Я поняла бы, если б вы поступили так! Это ужасно, я как никто знаю, как ужасно то, что происходит с ним сейчас… Но это можно остановить! Просто разорвать связь с артефактом, дать Алану возможность принять препарат… он у него там, с собой… Мы справлялись все эти годы, и мы справимся, обещаю! Если новый мир примет нас, быть может, там смогут излечить его болезнь окончательно… Господин президент, я понимаю, что не имею права просить об этом, и всё же умоляю – сохраните жизнь моему сыну! Он всё, что у меня есть!       Треньканье завершения сеанса разлетелось по кабинету гулким эхом, подобным звону чего-то разбитого.       – Им нельзя позволить достичь Земли, - тихо проговорил Андо, - они просто уничтожат корабль. У них не будет другого выхода, и они уничтожат.       – Андо, замолчи. Никто никого не уничтожит. «Белая звезда» вылетает на перехват и…       – И что сделает? Вы сами слышали… Простите, но там – технология Теней, если это действительно так… Господин президент, я прошу вас включить меня в эту команду!       – Андо, извини, но – зачем? Что тебе там делать?       Парень лихорадочно переплетал разлохмаченные волосы.       – Спасти 15 человек, в том числе этого мальчика, конечно. Вы ведь слышали, это в его голове! Что рейнджеры могут сделать с этим? Вы знаете мою силу, господин президент. Именно ту силу, которой подобные… порождения тьмы боятся больше всего. Я смогу заблокировать эту связь, смогу заставить это освободить корабль. И кроме того… этот мальчик, Алан Сандерсон – брат моей жены, Офелии. Он и моя семья. Я могу его спасти, и я должен это сделать. Господин президент, у нас мало времени. Если вы запретите мне лететь – я, разумеется, останусь, но как бы вам не пожалеть об этом решении.       Шеридан опустошённо потёр лицо. Нет, такое не должно происходить, просто не должно. Сколько ещё раз закрывать эту теняцко-дракхианскую страницу – в последний, думали, раз? С этим необходимо разобраться… немедленно! Пока не поползли слухи, пока не поднялась паника, пока не… Телепаты и рейс в новый мир, теняцкое устройство и что оно может натворить на Земле, мир опять в полушаге от… неведомо, какой беды.       – Запрещать тебе, Андо, я не буду. Если ты уверен, что знаешь, что делаешь – делай.       – Когда старт? Есть у меня время, по крайней мере, сообщить моей жене?       – Думаю, есть. Я сообщу на «Белую звезду-44», чтобы они ждали тебя.       Андо порывисто обнял Шеридана, ткнувшись губами ему в висок, схватил рюкзак и вылетел за дверь.       Интерьер нарнского корабля явно и ощутимо подавлял всех. Кэролин прикрыла глаза, всё это билось у неё в голове, резонируя, как голоса от гладких стен. Обрывки разговоров, переплетения судеб…       – А вас зачем на Минбар понесло, Марк? Вы не телепат, и никого вроде не провожаете.       – Да жена у меня, умница… Учёный до мозга костей… На восьмом месяце беременности подалась на эту конференцию, а то без неё она никак! Мне утром позвонили, что она в больнице… Я только зубную щётку схватил – и на вокзал… Вот сижу тут, а у меня, может быть, кто-нибудь родился уже… Я на вокзале что только по потолку не бегал, как оно там. Врачи у рогатых, может быть, и хорошие, да что бы они в человеческих младенцах понимали…       – Ну, минимум один человеческий младенец у них же там родился. Оно конечно, не совсем человеческий, а всё же…       – …Так уж простите, что я вот так ломанулся, когда уже… уже почти всё… Знаю, что свинья. Но понимаете, жена и ребёнок. Тут голова отключается. Простите.       Члены экипажа, сидевшие поодаль, молчали, опустив головы, и не говорили ничего. Это заставляло Кэролин ёжиться – ну, что можно сказать людям, которые не могут никак нарушить это молчание, не ищут ни объяснений, ни оправданий? Понятно, что у них тоже есть семьи, дети… Что вообще любой нормальный человек при виде этого испытает только одно чувство – бежать, бежать, сломя голову… Что делать? Просто делать вид, что их здесь нет? Сказать, что никто не ставит им в вину всех тех, кто там остался, в том числе бедную девочку? Парень со сломанной ногой перестал стонать – обезболивающее подействовало, на ногу наложили шину, и теперь он усиленно храбрился…       – Столько копили, с моей-то зарплатой, да ещё Ники учёбу заканчивала… так боялись не успеть… Что теперь делать? Как мы полетим туда без Десмонда?       – В последний момент лететь-то решили. Что за дурость, в самом деле – лететь неведомо куда, телепатский рай какой-то нашли, а муж-то нормал… Какая ни есть, но работа ж у меня, и девочки в колледже хорошем, и бросить вот это всё? А неделю назад Кайл вещи собрал и к любовнице ушёл. Ну что теперь? Дура не дура, продала квартиру, взяла девчонок, пошло оно всё к чёрту…       – Мало я на наркоте этой просидела, мало мне потом Бюро мозги компасировало? Ни мужа, ни детей, ни работы нормальной, хоть сдохну спокойно, без всего этого…       Подошла миссис Ханниривер с термосом. Как оказалось, одна женщина в суматохе схватила её вторую, продуктовую сумку, обнаружила это сейчас, когда полезла искать что-то для детей. Что сказать, вещь не эксклюзивная, странно скорее, что всего две в салоне было таких…       – Невероятно, но он ещё горячий… Хотите? Вот зачем, скажите, брала? Что, мне в транспортнике в горячем чае бы отказали? Всё потому, что вечно набираю всего и побольше, всякой ерунды… А вот, пригодилось.       Кэролин благодарно кивнула, подержала термос в руках – хотя корпус не пропускал ни капли тепла изнутри, потом глотнула.       – Так странно… Смотрю вот на это всё… Люди, ещё вчера чужие друг другу…       – Да, я тоже обратила внимание. Совместно пережитое сближает… Можно б было предположить, что все мы станем одной большой семьёй, будем перезваниваться, справлять друг у друга Рождество, и может быть, кто-то найдёт здесь своё счастье, и будет когда-нибудь рассказывать детям, при каких удивительных обстоятельствах познакомились их родители. Но это всё вряд ли… Добрая половина из нас с Минбара отправится в новый путь, и мы больше не увидимся. Мы с вами тоже…       Кэролин мотнула головой.       – Я не полечу никуда без сына. Он всё, что у меня осталось. Я не успокоюсь, пока не добьюсь, чтоб мне вернули Ала.       – Как и я, Кэролин. Господи, это какой-то кошмарный сон… Я не верю, что это происходит на самом деле…       Термос перекочевал обратно в руки хозяйки, та глотнула тоже – и передала соседней компании, для детей, которым до этого раздала питательные батончики.       – Я вам завидую, миссис Ханниривер. У меня кошмаром была большая часть жизни. И вот сейчас… Я смотрю на этих людей и понимаю, что не могу подойти к ним. Боюсь… боюсь узнать – поймут ли они, кто я… Это раньше я думала, что одиночество – это всегда временно, и некому помочь – это значит, что нужные люди просто пока не знают о твоей беде. А потом, когда одни обрывали разговор и отворачивались, а другие, напротив, становились любезными-любезными и выражали готовность проявить живейшее участие… Я не знала, что ранило меня больше. Я поняла тогда, что в мире у меня больше не будет близких людей. Никогда, никого. Кроме сына.       – О чём вы, Кэролин, я не понимаю…       – Об отце Ала. О том, что действительно отделило меня от мира, сделало меня действительно… «меченой».       – Простите мой вопрос, а… что не так было с мистером Сандерсоном? Просто я никогда не слышала такого имени, я, конечно, не считаю себя экспертом по телепатскому делу… Вы с ним, наверное, познакомились в Корпусе?       Кэролин горько усмехнулась.       – В Корпусе, где ж ещё…       – Не может быть никаких разговоров, я лечу с тобой!       – Офелия, прекрати, это безумие!       – Всё вот это – безумие! Но я ведь сказала – все глупости отныне мы делаем вместе!       – Офелия, это не шутки. Всё это очень серьёзно. Я не могу подвергать тебя такой опасности.       – Значит, подвергать опасности себя ты можешь, и я должна принять это спокойно?       – Да! Мне никакой опасности нет, мне по силам с этим справиться! Я способен освободить этих людей и твоего брата от этой злой власти, и я не знаю, кто ещё в той же мере на это способен…       – Да, если уж мы завели об этом речь, это ведь МОЙ брат! Я должна сидеть тут спокойно, пока мой муж и мой брат неведомо где борются с неведомо чем? Ты, бесспорно, просто беспредельно силён, Андо, но иногда и тебе может понадобиться помощь! Мне, конечно, и в прыжке не приблизиться к твоему космическому уровню, у меня всего-то какие-то паршивые П12...       – Вот именно! Жди, я думаю, ты не успеешь соскучиться и сойти с ума от волнения, как мы с твоим братом уже будем здесь. Фриди Алион позаботится о тебе. Можешь пока рассказать ему о тех приёмах, которым меня научила, думаю, он будет счастлив узнать, что меня можно чему-то научить. Прости, Офелия, но господин Шеридан разрешил присоединиться к спасательной экспедиции мне, а не тебе. «Белая звезда-44» ждёт только меня, не задерживай наш отлёт, от него зависят жизни.       – Андо! Андо, мы ещё не договорили! Чёрта с два ты от меня так легко отвяжешься!       – А я два месяца назад из тюрьмы вышел, неделю назад мать схоронил. Пока я по околоткам галактики мотался да по тюрьмам, она архивы пересматривала, брата моего старшего искала. Писала, звонила… Оно конечно, найди поди – трёхлеткой забрали… Вроде, нашла среди беглых, может, он… Хочу хоть посмотреть на этих отправляющихся – мало ли, может, встречу его там… А вы, Мэтью?       – А я сестру провожал. Видели красотку в зелёном, с вот такой гривищей? Надеется там парня любимого встретить. Он когда-то сбежал из Корпуса, а она вот не решилась, потом жалела… Ну, надеюсь, воссоединятся… Мне-то на их свадьбе в любом случае было не гулять…       Виргиния вздрогнула, услышав тихий стон – Алана. Заметил ли кто-то ещё? Кажется, те, кто ближе всего, слишком поглощены беседой. Прервать её, или сперва разведать обстановку самой? Определённо, второе. Если эта штука воспримет приближение как угрозу – лучше, чтоб жертв собственной неуместной отваги было поменьше.       – Виргиния… Виргиния, что произошло? Где мы сейчас?       Она осторожно, косясь на подрагивающие чёрные жгуты, подползла ближе. Чёрт знает, чего можно ожидать… Но вдруг это шанс? Под ладонями и коленями то и дело обнаруживается что-то твёрдое, острое – обломки, осколки, в приглушённом свете их разве заметишь вовремя… чёрт, чёрт, чёрт!       – Понятия не имею. Вроде, пока ещё где-то в гиперпространстве. Если тебя это успокоит, успели спастись почти все, я тут разбавляю суровую мужскую компанию, но не беспокойся, ко мне никто не домогается. Как-то, видимо, не настрой…       Алан болезненно сдвинул брови.       – Мама… мама спаслась?       – Ты меня слушал внимательно, киса? Я ж говорю, я единственный объект внимания кавалеров, если б кавалерам, разумеется, было хоть в малейшей степени до того. И твоя, и моя мамы, полагаю, сейчас на всех парах летят к Минбару. На нарнском грузовом транспортнике, но тут уж выбирать не приходится. Алан, я не знаю, что я могу сделать с этой информацией, но – что этой дряни нужно на Земле? Чего нам ждать?       – Хорошо… как хорошо… Эта штука… никого не убила?       «Штука» по-прежнему в его руках, и кажется, что держит он её совсем не крепко, расслабленно. Каков шанс, что получится быстро выхватить её и… А вот именно – что «и»?       – Насмерть вроде нет, пара раненых была, но их также эвакуировали.       – Сколько я был без сознания?       – Я не засекала, конечно, но думаю, часа 3-4.       – Значит, время ещё есть…       Виргиния снова скосила взгляд на «мячик». Кто-то из телепатов, и кажется, это Сид, самый «слабый», сказал, что смотреть на эту штуку прямо – невозможно, сразу хочется отвести взгляд. Словно она тоже смотрит на тебя в ответ, очень таким… гастрономическим взглядом. И что-то подобное же, в несколько менее цензурных выражениях, сказал и нормал Моралес.       – Алан, что-то надо делать! Ты сказал, что это тёмная сторона тебя… Что это значит? Откуда она в тебе? Как её убрать?       – Наверное, это невозможно. Я родился с этим.       Кажется, что поверхность как-то неуловимо меняется, будто рябь какая-то пробегает. Но стоит посмотреть прямо – и… Нет, определённо, не хочется на неё смотреть.       – Чёрта с два, когда мы познакомились в космопорту, ты не изъявлял намеренье хватать непонятные артефакты и захватывать корабли!       В самом деле, каким-то образом он ещё бледнее, чем был изначально. Словно крови в нём вообще нет ни капли, или она цвета фарфора. Так контрастно с волосами и этими адскими щупальцами, чудовищно, просто чудовищно…       – Но внутри меня это всё равно было. Ты ведь чувствовала это краем сознания, я видел. Ты ёжилась, сама не понимая, от чего…       Ёжилась? Ну, если это не игра его крайне закомплексованного разума… То просто дура она, дура. Думала, что его нервозность и зажатость – обычные черты мальчика-ботаника, чрезмерно опекаемого мамочкой. Быть может, если б она поняла… Да к чёрту, что бы она сделала? Сказала бы «чувак, не моё, конечно, дело, но может, оставим эту твою тёмную сторону на Земле, на неё билет не покупался»?       – И сейчас, сейчас ведь она спит?       – Она не устаёт, это я иногда устаю подавлять её. Это можно выключить… на какое-то время… Мои таблетки, ты можешь попытаться найти их в нашем багаже…       – Твою мать, а. Ты не принял их перед полётом? И ты не держал такой важный для тебя препарат где-нибудь в нагрудном кармане?       – Держал… и выронил. Теперь они там, - он слабо кивнул в сторону двери, рядом с которой валялся измочаленный узел. Виргиния покачала головой. Под горячую руку Андреса попало многое – не только книги и планшеты, всевозможные коробочки с леденцами, едой, баночки с напитками… Кто ж мог подумать в тот момент… Выковыривать из этой помойки лекарство нечего и думать. – В наших сумках есть ещё. Просто найди их. Сандерсон… Я продержусь… столько, сколько смогу. Дам тебе пробраться. Только быстрей, прошу…       В жизни, вспоминала Виргиния фразу из какой-то книжки, всегда должно быть место подвигу. Ага, только никто не научил, как держаться подальше от этих мест… Шепча выражения, от которых её мать изобразила бы обморок, она медленно, с колотящимся сердцем проползала между чёрными жгутами. Мало ли, что будет, коснись она одного из них. Вдруг эта дрянь всколыхнётся, и в следующий раз Алан возьмёт верх ещё очень нескоро?       Получилось. Багажное отделение. Застывший тёмный ручеёк пересекает путь. Виргиния не хотела бросать взгляд в сторону служебной двери, видит бог, не хотела. Но всё же бросила… У двери лежала человеческая голова с одним плечом и рукой и смотрела вытаращенными мёртвыми глазами в потолок. Остальное, видимо, осталось по ту сторону двери, теперь заблокированной намертво. Беднягу просто перерубило дверью, взбесившейся так же, как та. Тому мужику, чуть не оставившему ногу по эту сторону кошмара, действительно ещё повезло…       Так, не время об этом думать, совсем не время. Какая же удача, что эти двери открываются вручную…       Она растерянно металась по багажному отделению, чувствуя, что сейчас не сдержится и завоет от отчаянья и досады. Ни на одном чемодане не было бирок. Они все, сорванные, лежали в центре помещения, как кучка оборванных лепестков. Кто, когда успел это сделать, а главное – зачем?