Венок Альянса

      Что ж, были на свадьбе – теперь поприсутствуют и на поминках.       Хотя тучанки уже давно считают себя единым народом, у них есть и некоторые различия в местных традициях – они не воспринимаются как противоречия, просто «здесь принято так, а там – иначе». Где-то – и кажется, таких мест больше – покойников сжигают, а где-то вот как здесь, ставят, дословно переводя, «дом тумана». Туман стал символом смерти независимо для нескольких разных племён, и постепенно это восприятие стало всеобщим. Туман, в отличие от ночной темноты, действительно мешает зрительному восприятию этих существ, скрывает реальный мир – а значит, открывает потусторонний. Душу представляют в виде тумана или дыма. Непонятно, как тучанки, с их особенностями зрения, умудрились понять, что их небо всегда подёрнуто дымкой, но в небе, по их представлениям – мир духов, в котором солнце является их единым общим очагом. Ночью, когда небесный очаг не горит, духи чаще спускаются вниз, к очагам живых, хотя могут делать это и днём. Этот «дом тумана» можно назвать так в самом прямом смысле – ведь находится он на острове посреди реки, и именно туманом он ночью и утром Поминовения и окружён.       По форме это традиционное тучанкское жилище – коническое, с очагом в середине, с расставленными вокруг камнями, накрытыми шкурами. Только здесь число этих сидений определяется не числом живущих, а числом погребённых. Погребены они под полом, Дом возведён прямо над захоронением. Здесь погребённых шестеро, а пришедших к ним – восемь, поэтому двое сидят просто на полу – эту участь избрали, как рейнджеры, Брюс и Ташор, впрочем, сидеть на камне, пусть и покрытом шкурой, вряд ли намного комфортнее.       КиЛбу-Ро ещё по дороге объяснил, зачем нужно Поминовение, объяснив также, почему не всегда, не у всех племён и не во всех случаях, оно принято. Духи – они разные. Кто-то из них родился духом ещё от сотворения мира, кто-то стал духом после смерти. Тучанки в массе своей не считают, что знают всё о нематериальном мире – так же, как и учёные ваших миров не считают, что познали уже всю материальную вселенную, верно ведь? Что-то открыто шаманам, конечно, это немного. Есть духи благорасположенные, нейтральные и вредящие – разумеется, это условное разделение с позиции живущих, сами духи, может, и не стремятся помогать или вредить, просто такова их суть, таковы их желания. Часто вредящими духами становятся те, кто умер раньше срока, особенно если смерть эта была мучительной, трагической. Это страдание, обида за рано прерванную жизнь владеет ими и после смерти, они забывают себя, забывают, что жили среди живых, любили и были любимыми. Поэтому их нужно окликать, не позволять забываться, становиться злой силой. КиЛбу-Ро – Хранящий Поминовение, при похоронах в семье таковым назначается кто-то молодой и сильный, чья Песня уже зрелая, но жизненных сил достанет ещё на много лет, он отвечает за то, чтоб раз в год или более собирать несколько человек для Поминовения, и чтоб в свой срок передать свою обязанность другому – если только шаманы не скажут, что поминаемые духи успокоились или куда-нибудь ушли. С киЛбу-Ро иначе, он стал Хранящим потому, что был самым старшим из троих выживших в той трагедии. А теперь он стал единственным – сэЛуд-Фо пожелала быть похороненной по обычаям племени, где остались жить её дети, но передала сюда, по обычаям племени, в котором родилась сама, свои вещи, а кеФав-Эж погиб и того раньше, и тела его не осталось, хоть он и хотел быть погребённым здесь, со своим братом. Поэтому два посторонних тучанка и пять ещё более посторонних иномирцев пришли сюда вместе с Хранящим, чтоб развести очаг и позвать по имени пятерых юных тучанков и одного нарна, чьи кости лежат там, внизу, а души клубятся в окружающем Дом тумане.       – Что ж, это действительно отрадно слышать, что не все нарны оставили по себе такую память. Было б трудно говорить, что ни одна раса не состоит из сплошных негодяев, если б вам только такие и встречались. Моей расе нарны не делали дурного, правда, и хорошего тоже не очень-то…       Одна рука киЛбу-Ро тоньше другой, потому что скована шестью браслетами, надетыми много лет назад, этой рукой он бросает в огонь ягоды из миски. Ягоды эти всей компанией весь день собирали на ближайшем болоте, есть их никто не решился, но это и не обязательное условие, главное – пожертвовать ягод духам.       – Вы будете знать их имена, но не будете знать их, и никто уже не будет. Знать историю – не жить эту историю. Умру я – умрёт эта история.       Брюс понимал, о чём он говорит – может, благодаря телепатии понимал, знание языка, довольно хорошее, всё же не позволяло тучанку в полной мере передать свои мысли. О том, что поколение, выросшее после вторжений, не будет таким, как выросшие до них, а поколение, которое растёт сейчас, будет тем более иным, чем предыдущие. Дети, последним из которых является киЛбу-Ро, обожали своего наставника, он был для них, сирот из окрестностей Лоталиара, настоящим героем – учил их сражаться с врагами-центаврианами, рассказывал о мире за пределами их такой маленькой планеты. То, что их, детей, многие из которых только недавно назвали своё имя, и мало кто определил свой пол, согнали по сути в военный лагерь, никому из них не казалось чудовищным – если родной мир находится под угрозой центаврианского вторжения, то именно так и следует поступать! У нарнов дети такого возраста уже сражаются, и пол при этом не важен – и юные тучанки с великой готовностью бегали, упражнялись в стрельбе, рытье окопов, изготовлении бомб, а параллельно сопровождали грузы до окрестных заводов. Иногда посуху, иногда вот по этой самой реке. Река, как все могли убедиться, и в хорошую погоду такова, что сплав по ней крайне опасен из-за обилия водоворотов, а в ту ночь разыгрался небывалый шторм. Но поступил приказ, и Ра’Док со своим отрядом повёл цепь барж по течению беснующейся реки. Он был опытным и сильным, и его юные солдаты были хорошо подготовлены, но с течением они не справились. Нарнское руководство отказалось посылать спасательную экспедицию – слишком рискованно, слишком малы шансы найти кого-то живыми. Сумели выплыть, выжить только трое, они и разыскали и предали погребению тела товарищей и учителя…       Точнее, сперва пятеро, но двое, ударившись о камни и потеряв сознание, лишились рассудка, и их пришлось убить. В те суровые времена не было возможности их вылечить. При погребении киЛбу-Ро взял себе, по обычаю, вещи каждого из мертвецов – надел, вдобавок к своему, идентификационные браслеты погибших и забрал себе личный экземпляр Книги Г’Квана наставника, и теперь носит её в крепко прихваченном ремнями мешке на груди. Удивительно должно быть, что никто не побеспокоился о том, куда же делась Книга, впрочем, Ра’Док упоминал, что близких родственников у него нет, и некому было интересоваться судьбой его вещей, да и было тех вещей немного. И с тех пор год за годом трое выживших проводили годовщину той страшной ночи здесь, обращаясь к душам погибших по именам, чтобы они не забылись в тумане над бурлящей водой, оборвавшей их жизнь.       – Наверное, вам было очень… нелегко, когда вы узнали, что всё это было обманом, - пробормотал Ташор.       – Что есть обман, что есть правда, как понять? – покачал головой киЛбу-Ро, - в детстве нам говорят – вот, это земля, а это небо, и кто из нас станет менять их местами? Мы слышали рассказы нашего учителя о бесчинствах центавриан на его земле, и ведь эти рассказы не были ложью! Он говорил, что центавриане придут, чтобы сделать этот мир своим – и так и произошло, когда ушли нарны. Он говорил также о Древнем враге – и в этом не солгал тоже, центавриане привели на нашу землю этого Древнего врага, ненавидящего всякого слышащего мыслеречь, как и сказано в Книге…       Ташор помнил, что он давно не малое дитя, чтоб вздрагивать от страшных рассказов на ночь, но сквозь треск дровишек в очаге, казалось, слышал, как сгущается и клубится туман там снаружи, обступает, обвивает тёплый конус с живыми внутри, как страдающие духи скребут по стенкам своими бесплотными пальцами… На Захабане тоже есть легенды о зловещем тумане, брат Иншор рассказывал такую – только там туман был в море. Во времена, когда у дрази и близко ещё не было космических кораблей, только те, что плавают по воде, один военный корабль сбился с курса и его поглотил туман, совсем как в тучанкских легендах, теперь его команда – не живые и не мёртвые. Якобы, в особо злые ночи можно встретиться с этим кораблём – и встреча эта не сулит ничего хорошего, забывшие себя, они помнят только одно – что они воины, что должны сражаться с врагом, и каждого встречного они примут за врага. Как же в детстве пугала эта история! Отец ругался – и на Иншора, что рассказывает такое малышам, и на младших, потом дёргающихся и хныкающих во сне. Во-первых, мужчина должен быть храбрым, иначе как он жизнь жить собирается? Во-вторых, мужчина должен быть умным, даже маленький должен понимать – если б этот корабль и существовал, а что-то за последние лет 200 и историй о встречах сильно меньше стало, видать, потому, что доказательств стали спрашивать – то он-то в море, а ты-то здесь, так чего тебе бояться? Долго думал. Пришёл к выводу, что от самой мысли страшно. Много в жизни всякого страшного – злые мальчишки из соседнего квартала, ядовитые змеи, дядин начальник, судя по рассказам. Но совершенно особенная страшность – не просто потустороннее, враждебное, вне жизни и смерти, для обычного оружия неуязвимое, а то, что такой нежитью могут стать живые, нормальные, как все мы, дрази. А став старше, Ташор нашёл в этой истории другую страшность – то, что поглощённые туманом, ставшие нежитью единственное, что не забыли – что они солдаты и должны уничтожать врага. Память о семье, друзьях, что остались на берегу, мечтах о будущем, ведь были же какие-то мечты – неужели всё это ничего не значило, отступило, было поглощено туманом, неужели в стольких сердцах, ведь немало должно быть на корабле народу, главным чувством была вражда? А теперь думалось ещё – вот если их окликнуть по имени, помогло б это? Да что об этом думать, никто уж не помнит их имён...       – Быть может, он и сам верил в то, о чём говорил? Могло ведь быть такое, что рядовым и не открывали всего, вообще только командование знало? Ну, по крайней мере, первое время?       – А во что ты веришь – то есть ты сам… И тем ты делаешь других. Они ушли, но некоторые из них остались навсегда в этой земле. И в нас.       В вере сомневаться нельзя, говорил отец, вера это лучшее, что в нас есть. Иншор говорил иначе – надо, надо сомневаться. Мы ведь дрази, что значит – понимающие, разумные. Сколько теперь будет эхом носиться внутри этот вопрос – а истинно ли то, во что ты веришь, не живёшь ли ты в пагубном заблуждении, не учишь ли тому же других? Может быть, и всю жизнь.       – И в нас, - эхом отозвался молчавший до этого белый тучанк, - один нарн был матерью мне, жизнь моя со мной лишь поэтому.       – Как это? – вырвалось почти у всех присутствующих разом. Кроме, конечно, тучанков, уже знакомых с историей своего собрата. Белый тучанк отодвинул от себя блюдо с ягодой, как обычно тучанки делают, когда им предстоит сказать что-то жизненно важное, что требует полного внимания и говорящего, и слушающих.       – Когда я вошёл в возраст, когда задают вопросы и получают ответы, нарнов уже не осталось в нашем мире, но мне говорили, что он не был военным. Он тоже был из хозяев на этом военном заводе, но бывал там редко. Он ездил между всеми заводами, потому что был специалистом по оружию, которое там производят. В тот день, когда он приехал, моя мать упала замертво у станка. Её вынесли и бросили за оградой завода, но заметили, что в её сумке я, и принесли обратно, чтоб передать какой-нибудь другой женщине. Но не могли найти ни одной женщины, которая кормила бы сейчас. Услышав о случившемся, он забрал меня, чтобы выкормить. И мы, и нарны – сумчатые, только у нас сумки имеют женщины, а у нарнов – мужчины. Если б не этот случай, мы б и не узнали об этом. Также он распорядился доставить для рабочих продукты из его дома. Конечно, не всё из этого нам можно было есть, но он об этом не знал, он был специалистом по оружию, а не по пище. Он не заведовал тем, сколько нам есть и сколько отдыхать, как и все, кто возмущались. Они могли давать нам что-то от себя, а не приказывать другим нарнам. Это не от доброты к нам, а потому, что они считали, что так неправильно, но всё же если бы не было таких – вероятно, скоро не осталось бы ни одного тучанка.       – Что же было дальше? – Лутахха, кажется, услышанное потрясло до глубины души, его старческое лицо было озарено поистине мальчишеским потрясением.       – Он носил меня с собой, пока не произошло то, что произошло, и все нарны покинули наш мир. Тогда он отдал меня женщине, которая растила меня дальше – так я попал сюда, получил ту семью, которая у меня есть. Родился ведь я очень далеко отсюда.       – Ничего себе, - присвистнул Ташор, - а… на тебя как-то повлияло, что… тебя выкармливал представитель другой расы? Или это поэтому у тебя такой необычный окрас?       Хаяк Дуюза глянул на него с молчаливым, но явственным упрёком – тучанки, конечно, редко обижаются на указания какой-то необычности в их внешности, но в данном-то случае речь явно о какой-то редкой мутации, легко ли жить, когда ты настолько сильно отличаешься от окружающих?       – Моя семья, которая меня вырастила, не много знает. Они не видели моих родителей и жителей тех мест, где я родился. Но я слышал, жители там мельче и бледнее, чем здесь – возможно, потому, что работа там была тяжелее, чем здесь, еды меньше, чем здесь. Я роста очень даже большого, а потому ли я белый, что не тучанкская женщина меня кормила 180 дней, или это от тех ядов, которыми я напитался ещё от тела моей родной матери – этого я не знаю. Но определённо, это повлияло на мою Песню. Я слышал не голос матери, а его голос, и я не был на одном месте, как положено – не один и тот же дом окружал меня, не одна вода, не один воздух… И вместе с ним я поднимался в воздух, а это ведь немыслимо для нас.       – А найти кого-то из своей родной семьи ты пытался? Твоя мать умерла, но может быть, жив отец, или братья, сёстры… Хотя ведь, кажется, для вас приёмное родство бывает важнее кровного, то есть, важнее, кого ребёнок привык называть родителями, чем кто его родил на самом деле…       И снова Дуюза посмотрел с осуждением – видимо, что слишком личный вопрос. Ташору же не казалось так – разве этот вопрос одного только тучанка касается, а не всей его возможной родни? Значит, уже не личный. Дрази многие считают бесцеремонными. Но на Дуюзу Ташор не обижался – он хороший парень, очень терпеливый и участливый с товарищами, и знает, что дрази тоже умеют смущаться. Просто поводы разные.       – Я не был там, но я узнавал. Из тех, кто работал тогда, выжило немного, и это не мои родственники. Вся моя семья умерла, и все семьи, которые знали мою семью, поэтому я не знаю даже имён. Умер тот, кто одолжил мне имя, и я не знаю этого имени, здесь мне дали другое. Остались те, которые успели проработать недолго, прежде чем завод остановился, и немногие, кто помнил о событиях тех дней. Только трое жителей тех мест живы ныне.       Дуюза, продолжавший ёрзать от неловкости, отвёл от лица длинную бахрому, свисающую с пожалованного ему головного убора, и повернулся к Ташору:       – Нарны ведь согнали на завод не только жителей того города, но и окрестных деревень и городов. Те, кто теперь там живут – приезжие и дети приезжих. Правительница нуВил-Рун учредила общество, которое занимается розыском сведений о погибших и переселённых, теперь вон и принц загорелся подобной затеей… Но это почти бесполезное дело, большинство этих безымянных костей некому и оплакать. Я немного видел – списки из тысяч имён и ни одного живого родственника. Разве что, иногда родственников можно найти среди полчищ сумасшедших, но велик ли в этом толк…       Лутахх, опустив голову, нервно теребил длинные бусы – тоже переданные покойной сэЛуд-Фо для тех, кто прибудет в Дом Тумана вместо неё.       – Верно говорят, небо не земля, что ты отдал, то и вернёт. Может быть, вам легче было узнать, что однажды ваших мучителей постигло подобное же тому, что они принесли вам.       – Мы знаем. Но нет, нам не легче. Почему бы нам должно быть легче? Мы знаем, что вы радуетесь, когда мучается и гибнет ваш враг, но не понимаем, почему, ведь вы даже не забираете его Песню. Когда убивают того, кто принёс зло, только прекращают творимое им зло. Это не то же, что месть.       – Вы говорите обо мне, верно? – спросил Лутахх.       – Нет, мы говорили о том, как ноМир-Ру, Д'Арк, убила нарнов, чтобы мы освободились от них. Но мы можем говорить и о тебе.       Иолу поёжился под неизбежно обратившимися к нему взглядами.       – Да, что меня удивило, так это то, что до сих пор не все мы знаем друг о друге, за что нас пригласили сюда. Я готовил себя к тому, что об этом объявят сразу. Кого-то позвали за то, что лечит, или поёт, или красиво пишет, а меня вот за то, что я убил десять человек.       – Вы?!       Иолу часто заплетают отдельные пряди в косицы, иногда ещё переплетая три такие косицы между собой. Седые волосы Лутахха уже очень редкие, поэтому он чаще всего обходится без косиц, а подбирает волосы с боков зажимами. Но сейчас именно две косицы, идущие от висков, собирают волосы ободком: зажимы он на свадьбе, которую они посещали два дня назад, подарил невесте – лишённым волос тучанкам по прямому-то назначению они не нужны, но их можно носить как украшение на одежде, их резьба очень красива, все присутствующие выразили своё одобрение.       – Вероятно, я произвожу очень уж безобидное впечатление? Теперь-то наверняка. Я сидел в тюрьме 20 лет, было время не только состариться, но и о многом подумать.       Третий тучанк с явным интересом вытянул иглы в его сторону.       – Вы убили кого-то из мести?       – Да, я думал так. На самом деле – потому, что я не умел смириться с поражением. Когда тебе 20 лет, и у тебя отнимают дело жизни, ты, вероятно, выберешь убить себя. Когда же тебе 40 – ты уже достаточно ожесточён, чтобы убить другого.       – Я бы поспорил… - хмыкнул Таката.       – Возможно. Я сужу только по себе. Я был амбициозен, это правда, а ещё я был глуп, и обида убеждала меня, что мои соперники ничего не стоят, что они всего лишь удачливые интриганы… Я ведь не просто потерял грант и шанс реализовать свой проект, годы работы были обесценены. От меня ушла жена… Сейчас я понимаю, что это не из-за моей профессиональной неудачи, а оттого, что я стал истеричным и злым в этот период, и срывался на ней больше, чем на ком-либо другом… И я решил, что мне осталась только месть. Думал ли я о том, что ждёт меня после этого? Нет, я был как одержимый, ничего не видел перед собой. Мстить надо с холодной головой, или не мстить вовсе, я же действовал, как взбесившийся зверь. Я застал их в их домах – сперва одного, потом второго, потом третьего. С ними были их жёны и дети… Я не разбирал правого и виноватого, весь мир был мне врагами в этот момент. К счастью, некоторые мои жертвы выжили… И вот когда последний был сражён, опустошение настигло меня – что дальше, куда мне теперь, что делать? На моих руках кровь, но даже если я её смою – кажется, в любых глазах я прочту отвращение, кажется, у меня на лбу теперь написано: убийца… В тюрьме я много думал об этом. Вспоминал… вспомнить сложно, когда тобой руководит ярость. Колебался я? Молили они меня о пощаде? Я не помнил этого. Отдельные отрывки, ужасные картины, ужасные в своей отрывочности, и при этом ясном понимании – я действительно это сделал, и это уже не отменишь, не повернёшь назад, никак не исправишь. Я написал книгу об этом, как предостережение для всякого, кто просто допустит для себя мысль убить. О том, что после этого не становится легче. Что боль от своего профессионального краха я смог бы пережить – сейчас я её совсем не чувствую. А вот боль от своего падения, от того, что я совершил непоправимое, я не перестану чувствовать никогда. Убить может любой. А воскрешать люди пока не научились. Мы не многое в своей жизни определяем, мы слишком часто слепые жертвы судьбы, как бы высоко мы ни поднялись. Может сгореть дом, или умереть все близкие, или потеряешь свою работу, как я… Но мы можем не допустить для своей жизни худшего несчастья – стать убийцей.       Таката покачал головой.       – Просто вы человек с совестью, Лутахх. Множество убийц ни капли не раскаиваются в содеянном. Либо считают, что не сделали ничего особенного, либо гордятся и наслаждаются…       – Убийство меняет душу человека. Но по-разному меняет в зависимости от того, какой она была до этого.       Брюс потёр подбородок.       – Интересно, конечно… Действительно, мне так кажется, уважаемым тучанкам просто интересно ещё и это – как мы сами будем реагировать на то, кого и за что пригласили сюда. Ладно, всё понятно с теми, кто летал на Центавр – герои дня… И с фриди всё ясно, тут просто за способности и достижения стоило бы. Шин Афал, получается, пригласили как наследницу своей тёти, хотя в сравнении с Гилой Ам-Алик это и не совсем весомый аргумент. Господина Такату позвали за его книжки, доктора Луффа и доктора Суману за то, что они лучшие врачи своих миров…       – Простите, - вырвалось у Ташора, - но Сумана же ветеринар.       – Ветеринар? Странно… но впрочем, тоже ведь достойно.       – Позволю объяснить, - улыбнулся Дуюза, - её деятельность последних лет была экологической. Она входила в состав группы, работавшей над восстановлением экосистем. Если слышали, несколько лет назад хаяки получили несколько новых колоний, которые предыдущие владельцы…       – Обескровили, чего уж греха таить, - проворчал Таката, - щепетильность в отношении природы для моих соотечественников – дело новое, и касается пока что Бракира и Экалты, а колонии, созданные для добычи ресурсов, кто когда берёг? Добыча редких металлов с экологической деликатностью несовместима, а уж если заодно можно немного поживиться на экзотических деликатесах…       Дуюза кивнул.       – Тенича – так называли этих степных зверьков бракири – были истреблены на Ленаре почти полностью. Так бывает, сперва кажется, что чего-то очень много… Причём сами бракири их почти не ели, но мясо тенича очень популярно у нарнов и землян. А эти животные были основой экосистемы, они… ну, это не биологам вообще мало интересно. В общем, доктор Сумана занималась разведением и выпуском тенича в естественную среду. У группы было несколько направлений – несколько видов птиц, растений, нейтрализация вредных последствий разработок недр… Но Сумана занималась именно зверьками. Я понял, что дело в этом, когда услышал про «целительную песню равнин», сперва-то я, грешным делом, подумал, что причина в её внуке…       – А что с её внуком?       – Да, зря я, наверное, это сказал…       – Мне казалось, единственный внук Суманы родился, когда мы уже были здесь? Или есть ещё один? Она ведь, вроде бы, ещё очень молода…       – Нет-нет, речь об этом. Мне просто неловко, что мы обсуждаем Суману, когда её нет с нами рядом, но как будто, тайны она из этого не делает, хотя и не распространяется особо. Просто внук Суманы – результат генетической программы, в которой участвовала её дочь. Мы ведь относимся к вымирающим расам, и в отличие от минбарцев, в своей беде виноваты сами. Последние 15 лет наши учёные, вместе с приглашёнными специалистами из других миров, работали над тем, чтоб исправить преступную ошибку наших далёких предков. Частичная гибридизация велась понемногу все эти годы, некоторые опыты были даже успешны… У нас было несколько прекрасных полных геномов, но для успеха этого мало. Некоторые ветви уже генетически несовместимы с нами… А недавно удалось получить несколько очень перспективных генных наборов. Дочь Суманы – мать первого хаяк-до.       Собравшиеся запереглядывались – ну, среди пришельцев-то все знали, что это значит, а о чём тихо перетявкивались между собой тучанки – можно было только догадываться.       – Вот как… Значит, вас можно поздравить, вы преодолели судьбу?       – Не знаю, возможно ли вообще преодолеть судьбу, тем более когда речь идёт о таких вещах. Об этом смогут судить наши далёкие правнуки, а пока у нас только есть несколько детей, которые могут прожить дольше, чем позволили бы им болезни, с которыми они могли родиться, и, возможно, родить более одного ребёнка, которым тоже не передадут этих болезней, и один носитель полного генома. Это даже не капля в море. Мы, вроде как, нащупали путь, и только. Смертность по-прежнему превышает рождаемость, и долго будет превышать – матери, один раз похоронившие ребёнка, родившегося с неизлечимой болезнью, не решаются пытаться вновь, и их не заставишь. По-вашему, эти процессы можно обогнать, только захотев? Тем более, что не все соотечественники смотрят на этот вопрос одинаково, и генетическую программу ещё могут закрыть.       – Ну, а вы, Дуюза? – спросил Брюс, чтобы свернуть с трагической темы, - чем вы заслужили это приглашение? Вы ведь, насколько помню, по профессии фотограф? Кажется, сложно найти для тучанков что-то менее интересное, чем фотография. Да и по возрасту вы не участвовали в событиях галактического масштаба…       Большие тёмные глаза хаяка блеснули как-то смущённо и гордо.       – Вообще-то, участвовал. Я родился в год войны с Тенями, моя семья тогда была в колонии, где встали лагерем Тени. Очень близко от того места, где были мы, а куда-то перемещаться было тоже рискованно – Тени обожали стрелять по движущимся мишеням. Лучше было сидеть тихо и пытаться слиться со средой. Кажется, все знают, что их соседство не очень благотворно воздействует? Причём не только на психику, но и на здоровье в целом. Во всяком случае, из всех, кто там был, в живых остался я один, в течение трёх лет умерли все. А потом моей приёмной семье повезло оказаться в карантинной зоне, во время эпидемии чумы дракхов… И я был единственным, кто не заболел. Вообще. Моя кровь отторгала этот вирус. Благодаря этому были созданы вакцины для моего вида. Жаль, что остальным мирам это никак не могло помочь.       Ташор так и всплеснул руками.       – Вот это везучесть. Причём как в плохом смысле, так и в хорошем. А причина известна? Ну, разобраться в этом необычном антитеняцком иммунитете смогли? Хоть сейчас, вроде бы, этот вопрос и не актуален, думаю, никто б не отказался от такого. Просто на всякий случай.       Хаяк снова осторожно поправил головной убор, норовящий съехать так, что бахрома попадала в глаза.       – Точно неизвестно. Единственное, что известно – я не испытываю страх. Это одна из моих мутаций, просто не вырабатываются эти ферменты, не работают эти участки мозга. На самом деле не так уж это и здорово, жить с этим – оценивая опасность рассудочно, можно и ошибиться. Чувство страха, как и многие другие природные чувства – важный эволюционный механизм, но мы крепко поссорились с эволюцией, что и сказывается самым разным образом…       Машина могла считаться центаврианским вариантом внедорожника, но поросшие бурьяном буераки давались ей всё труднее.       – Всё, дальше идём пешком. Иначе пешком идём всю обратную дорогу. А я говорил, надо было лететь.       – Лететь могли только через три дня, - глухо ответил Дэвид.       – Будто тут кто-то нас не дождался бы, - нервно пробормотал Тжи’Тен, чертыхаясь после того, как уже через два шага упал. Вблизи бурьян производил впечатление куда более странное, чем из машины. Оттуда казалось, что это сухая или обгоревшая трава – нет. Да и как могла б здесь быть обгоревшая трава, если прошло почти 40 лет? Это было похоже на корни. Ни стеблей, ни листьев, одни только корни, крепкие, словно каменные, туго сплетающиеся, обволакивающие этим странным ковром всё, так что нога не могла достать до земли, скользила, проваливаясь в эти путы. Шин Афал тихо радовалась тому, как удачно подобрала экипировку – Дэвид своё длинное жреческое одеяние издерёт, ещё не добравшись до самого места, определённо.       Тжи’Тен к своему одеянию претензий не имел, к себе самому разве что. Казалось бы, рейнджерская подготовка сурова и всестороння, передвигаться, и бегом, и ползком, случалось и по зарослям, и по камням, и по почти отвесным скалам, должен бы идти легко, расправив плечи и подавая молоди пример, а вот же. Надо, видать, по возвращении с новым отрядом в Эльх. А то посмотри-ка, какой-то бурьян доблестного командира рейнджеров уже дважды носом в землю ткнул.       – Растительность здесь, смотрю, до сих пор аномальная… мёртвая. Почему этим местом, с той самой поры, так никто и не занялся? Ни нарны не построили здесь ничего, ни центавриане не запустили терраморфи… если это возможно вообще, чёрт, мы ещё не дошли, а я уже этим местом сыт по горло.       Сопровождающий тучанк помог ему высвободить зацепившуюся за прихотливый изгиб корней полу плаща.       – Потому что оно должно было остаться напоминанием.       – О чём? – угрюмо фыркнул Дэвид, - от нарнов – о том, как ужасны центавриане, и от центавриан – о том, как ужасны нарны? Мудро, мудро… Угораздило вашу планету образоваться на границе их секторов…       Тжи'Тен зашипел – зеленоватая жидкость из сломавшегося под ногой корня разлилась по сапогу и полимер запузырился.       – Советую осторожнее. Похоже, сок у них – кислота.       – Ещё не легче… Хорошо, что Дэвид лёгкий, а вот о себе я этого сказать не могу. Надеюсь, фауны здесь никакой нет, почти уверен, что знакомиться с нею не хочу.       Небольшие просветы в покрове корневищ создавались только большими грудами камня – видимо, остатки отброшенных когда-то взрывом стен, но и те были оплетены минимум вполовину. Попалось несколько обломков, которые, вероятно, были некогда какими-то статуями, они вонзились в землю под разными углами. Шин Афал заметила в порослях что-то тускло блеснувшее, подняла… вытянула на цепочке истлевшие кости руки. Кое-где в клубках зарослей, кроме камней, виднелись какие-то механизмы, искорёженные и проржавевшие до неузнаваемости. В одном месте лежал вывороченный вместе с фундаментом дом, развалившийся, как яичная скорлупа, напополам, среди обгоревших остатков неопознаваемой мебели чёрные корневища поднимали над землёй кости в истлевших остатках шкур. А впереди вырисовывались изломанные, словно образы больного сознания, остовы стен – то, что осталось, чего пламя взрыва достигло на излёте. Что-то матово блестело в их просвете – сперва могло показаться, море…       – Я много дерьма видел в этой жизни, но это займёт почётное место в моих кошмарах, - Тжи’Тен смерил взглядом выгнутую дугой, оплавленную стену – сажу с неё кое-где смыли дожди, и чёрные, страшные лужи стояли у основания. Эта загнутая, как лепесток цветка, стена – это целый дом, сплющенный, спёкшийся от волны жара. И сколько их здесь таких…       – Вот он, Лоталиар.       У ног – словно застывшая волна. Любой рейнджер видел эту схему – как распространяется волна взрыва, но не каждый видел воочию руины, забрызганные расплавленной материей, когда огненный смерч, превративший в пыль и пар центр, швырял, словно падающие карты, дома друг о друга, и они так и остались – слипшиеся, спёкшиеся обломки, в которых не отличить, где кончался один и начинался другой.       – Осторожней, не нужно туда идти, это может быть хрупким, может рухнуть!       Дэвид едва оглянулся на тучанка, восходя по останкам крыльца – обгорает, осыпается даже камень, эти обнажившиеся каркасы – как оголённые кости… В страшные раны обрушившихся сводов видны лестничные пролёты, и такие же чёрные, как сама тьма, стены, и новые раны, и серо-жёлтое, печальное тучанкское небо… Видели ли это Тени? На что был похож их счастливый хохот, когда они смотрели на то, что сделали младшие ещё до того, как они пробудились от спячки?       – Эволюция разумных рас часто состоит в том, что мы уже не допускаем мысли сделать такое со своим видом, но с удовольствием делаем с другим… Мало чем народ Земли гордился так, как изобретением оружия, способного обращать целые города в выжженный ад. Как же здорово узнать, что мы во вселенной не одиноки!       Ладонь Шин Афал легла на оплавленный остов – всё, что осталось от стены, от – когда-то – целого дома. Словно оплавленный огарок свечки. Чем ближе к центру – тем всё мельче, бесформеннее эти огарки, тем более несомненно, ярко и жгуче открывается взору это страшное каменное море.       – В одну секунду, боже, в одну секунду… Такие простые, такие затрёпанные слова – «стереть с лица земли»!       – В одну секунду была их смерть, но не наша. Мы видели их смерть, плывущую чёрными облаками над нами, она чёрным дождём проливалась на нас. Мы вдыхали чёрный дым, в который обратились их сердца, их дома, их изделия. И так началась наша смерть. Говорят, их смерть была мгновенной. Что при этом не успевают ничего почувствовать, даже испытать ужас понимания… Но их смерть вошла в нас, разойдясь с ветрами по всему нашему миру, и мы прожили её сполна.       Последние оплавленные остовы уже ничего не загораживали – они были в половину человеческого роста, а потом по колено, а потом лишь неясные бугры обозначались в спёкшейся материи. Застывшие волны смерти. Шин Афал зажала рукой рот – но в этом и не было нужды, рыдания, застрявшие внутри, не могли вырваться, на них давила висящая над этим местом тишина.       До самого горизонта – мутное серое зеркало, ничего не отражающее. Стекло, в которое сплавилась земля и жившие на ней.       – Вот твой памятник, Великий Святой… Что ж, ты заплатил за это сполна. Твои дети и твой народ заплатили сполна. Только какое это имеет значение? Они правы, страдания врага не приносят никакой радости… Давай, растопи своим раскаяньем этот застывший крик!       – Тжи'Тен, прекрати! – Шин Афал с силой сжала его запястье, - сколько бы дурного он ни сделал в жизни, он действительно искупил это…       – Искупление – полная чушь! Мы все – земляне, минбарцы, нарны – в этом искуплении по уши! Мы убивали, сжигали, уродовали – а потом нас убивали, сжигали, уродовали – и это называется искуплением? Никто, имеющий миллион жизней и миллион раз умерший на этом месте, не искупил бы это! У любого, кто был на войне, руки не чисты – у меня, моей сестры, всех, кто был с нами… Но это – это разве была война? Что заставило его нажать кнопку? Благо для его народа? Такое благо, которое мы пили с чёрным дождём, как и они?       – Это было давно… Способность подняться к величию от самой чудовищной низменности – разве не то, что даёт смысл всему?       – На покрытых копотью стенах пишут – «Никогда больше». Дэвид прав, это означает – никогда со своими, а с чужими-то можно…       – Это не так. Однажды – «никогда больше ни с кем». И мы все здесь – свидетели тому.       Дэвид упал на колени. Его пальцы словно пытались растопить это стекло, словно оно было льдом, и нестерпимо жгло кольцо, и что-то нестерпимо жгло внутри.       – Сколько лет нужно, чтобы выцвела горечь пепла, чтобы забыть, каков голос огня… Их тени, их голоса, их боль – здесь…       – Дэвид!.. Я должна была понять, даже погасший огонь он видит…       – Отец, почему? Почему так должно было случиться? Отец, как… почему же ты не мог иначе… Почему же тебе пришлось… жить с этой памятью, с этой болью… Они были другие… Но кто бы знал их боль, кто бы принял… Всех слёз не поглотить этому огню… Отец, где была их надежда?       Руки Шин Афал, добежавшей наконец вслед за ним, поднимали его.       – Дэвид, Дэвид, успокойся! Что мог для них сделать твой отец, его не было здесь, он не имел никакой возможности… - звучал где-то рядом голос Тжи'Тена.       – Быть может, он о другом отце говорит… - тихо отвечала Шин Афал, - об Отце Небесном…       И долго ещё перед глазами стояли чёрные лужи и жёлтая кровь неба, льющаяся из древних, незаживших ран, и серая гладь – мёртвое море, в котором застыли крики…       Дэвид не знал, что в тот вечер у Шин Афал вышла почти ссора с Диусом. Она сказала, что это, по-видимому, из-за кольца, и считала, что нужно уговорить Дэвида снять кольцо. По крайней мере, пока они не прибудут в места… более спокойные в плане исторического наследия.       – Не знаю, насколько прав Тжи'Тен. Мне кажется, я знаю, о чём говорил Дэвид. Это об Андо… это от Андо, его память, его кошмары – о тех, кто умирает в огне… И мне не нравится, что он стал видеть их наяву. Как бы ни был Андо дорог ему – уж не знаю, почему – он не должен жить его жизнью.       – Шин Афал, я всегда уважал тебя, как умную, здравомыслящую девушку. А теперь ты хочешь меня убедить, что вещь, обычная вещь, пусть и подарок, пусть и самого нетривиального человека в галактике, способна влиять на другого человека. Это ненаучно, и это… Дэвид не согласится на это. Этот подарок дорог ему, как память, как знак дружбы.       Она в отчаяньи стиснула руки – можно подумать, ей самой нравится то, что она говорит! Но как не сказать, есть слова, которые даже не как камни внутри – как эти ядовитые корни, рвутся наружу, попробуй им запретить – прожгут своей кислотной сутью.       – Он так и ответил мне. Но мне кажется, он… не до конца понимает, что происходит с ним. Быть может, он очень эмоционально привязался к Андо – уж не знаю, как он умудрился, учитывая степень открытости и дружелюбности Андо… быть может, он скучает сейчас и тревожится за него – ведь Андо даже не на Минбаре, он отбыл в сектор Земли, место, к которому… у него не самые тёплые чувства, и обоснованно… И, к тому же, кольцо, я слышала, является для землян – а происхождением он всё же землянин – очень важным символом…       – Так почему, если ты считаешь, что это его кошмары – они покинут его, как по волшебству, стоит снять кольцо, а если считаешь, что они каким-то образом передаются от Андо Дэвиду – объясни, будь добра, механизм. Мне это нравится не больше твоего, но в отличие от тебя, я верю, что Дэвид как-нибудь разберётся. Пока, во всяком случае, он на помощь нас не звал.       – При всём уважении, принц, вы там не были!       – При всём уважении, Шин, ты не была там, где были с ним мы.       И кажется, эти слова задели девушку сильнее, чем ему бы хотелось. Не виновата же она, в самом деле, что там, тогда, на Центавре, ей делать было нечего.       Они помирились, впрочем, на следующий день. Решив, раз уж речь зашла о символах, вспомнить один минбарский обычай примирения, он нашёл в поле за городом махровый белый цветок – такой или не такой, это уж детали, главное – белый, он посадил его в высокий глиняный горшочек и вечером принёс в комнату Шин Афал.       – Всё же сложно бывает иноземцу разобраться в наших обычаях, - рассмеялась девушка, - вы перепутали, принц. Белый цветок – символ примирения между мужчинами. Когда двое друзей становятся врагами в соперничестве из-за женщины, тот, кто желает примирения, садит белый цветок в саду соперника, в знак… Нет, бросьте, я не отталкиваю ваш жест, и вовсе я не сердилась на вас. Поразмыслив, я решила, что вы правы, мы ни в чём не должны убеждать Дэвида, он и сам в состоянии решить, как ему быть. Да разве не за то же я злилась на Ранвила – не за заботу обо мне против моей воли?       – Напомни, почему ты не видишь ничего странного в том, что именно мы, как два дурака…       Тжи'Тен ухнул оземь мешок с адсорбентом.       – Потому что мы тоскуем по своим женщинам. Только вообще-то это была твоя версия. Я не пускался в глубокие рассуждения.       Зак навалился на вентиль грузового бака, он провернулся с душераздирающим скрипом.       – Точно… Для общества годятся высокие мотивы, расовое чувство вины и то, что для рейнджера очень тяжело сидеть без дела… Но вообще-то мужику, который остался без женской ласки, хоть бы куда-то это зверство своё направить, хоть мешки таскать, хоть вот этот драндулет на руках до поля, если опять не заведётся… Хорошо вот раньше было, у самого секса не было и другим не разбалуешься, а теперь что? Вся дисциплина прахом, начнёт любовь-морковь мир захватывать…       Тжи'Тен пытался разглядеть через зёв люка уровень загрузки, но увы, в кромешной темноте ничего не видел. Хорошо тучанкам, им свет для этого не критичен.       – Да сыпь ещё, есть там пока место… Тут не сказать да скажешь, конечно, мне хоть волноваться не приходится, чего там на Минбаре бояться, что там есть страшнее её пациентки… Ну что, теперь вроде нормально? Погнали.       Зак запрыгнул на место пилота, Тжи'Тен устроился сзади, на подаче.       – Жалко энтил'зу Маркуса, что ни говори. Хоть это и… твоим языком выражаясь… расхолаживающий пример для молодёжи, но ведь они были так счастливы! У них действительно всё было, и всё было… правильно. Ну почему так должно быть-то?       Землянин бросил через плечо хмурый взгляд.       – Так говоришь, как будто кто-то умер. Нечего так, знаешь ли. Почему, почему… потому что! Я, может, тоже сперва считал, что это… и глупо, и вообще непорядочно. Муж, дети, пост к тому же такой, что не хухры-мухры… И вот так послать всё лесом? Это и нам всем, извиняюсь, удар по морде. И не удивился б, если б после этого опять землян из анлашок выперли… В общем, что я имел внутри себя по этому поводу сказать – там приличных слов было мало. А потом, знаешь, подумал… а мы не охренели? Да, она была женой, и матерью, и лидером. Но ведь она все эти годы выполняла безукоризненно всё, что от неё требовалось, она действительно отдавала нам всю свою жизнь, и не давала повода упрекнуть. Может, хватит? Кто имеет право требовать жизнь человека всю, целиком? Нам, может, всем нравится, то есть, когда человек самым дорогим ради долга жертвует… Сами, большинство, не знаем, что это такое. Преодолевать эгоизм – это всё прекрасно, ага, и почётно, и правильно, но человек эгоист, ему если что-то действительно нужно, то вынь это и положь, и если такими нас бог создал, значит, зачем-то так надо было.       – Нет, я далёк от того, чтобы осуждать… этот выбор… Хотя мне и сложно это понять.       – Это понимать не дай бог, Тжи'Тен. Любовь – такое дело, что и в собственной не разберёшься, в чужой тем более. И не надо разбираться, всё равно нас забыли спросить. Просто когда возвращается старая любовь, это проверка на прочность всей жизни нынешней. И если нынешнее не выдержало – это не потому, что оно никудышнее, а потому, что старая любовь прочнее.       – Значит, и ты бы отступился, отпустил?       Зак какое-то время не отвечал, то ли потому, что выбирал место для снижения, то ли потому, что вопрос тяжёлый, даже не поиск ответа.       – А куда б я делся, Тжи'Тен? Во-первых запомни, бабу переломить пытаться – себе дороже, во-вторых, жизнь цацкаться ни с кем не обещала. Это не то чтоб судьба, так если говорить – обычно глупо звучит. Скорее, это жизнь как хаос в чистом виде. Разве есть какой-то такой смысл, таким вот воскресением из мёртвых разрушать сложившуюся гармоничную, образцовую жизнь? Нету никакого. Но так бывает, и всё. Вообще всё бывает, что только может случиться. То мы делаем обстоятельства, то они делают нас. Но со мной такого не случится. Именно такого – не случится. Потому что огонь своё не отдаёт.       Внизу проплывало поле, размеченное не всегда равными квадратами и прямоугольниками. Миновали серо-зелёные участки «вторички», кислотно-зелёные участки «созревшего», по которым деловито ползли наземники – загребали насыщенный адсорбент, Тжи’Тен поглаживал рычаг и размышлял о страшном смысле слов Зака.       – Ну, вот и наше. Давай, понеслась.       Схема очистки почв обычная трёхступенчатая – сперва с самолётов, на небольшой высоте, рассыпается адсорбент, он положенное время вызревает, впитывая химикаты, под которые заточен, потом проходящие наземные машины собирают насыщенный адсорбент и попутно вспахивают верхний очищенный слой, чтобы следующий вид реактива, более мелкодисперсный, заложить глубже. И третьим этапом на поле высевается специальная культура мха. Этот этап уже на подольше, до трёх лет, а иногда больше, но тут уж ничего не поделаешь.       – Жаль, конечно, что так долго продвигается дело. Эти вещества очищаются дольше, чем работают.       – Зато они способны вобрать всю эту дрянь. И вообще, куда печальнее будет, когда их рабочий срок выйдет, они всё-таки на ограниченное число прогонов. Придётся закупать… Но вроде, кроме центавриан, производство этого дела освоили дрази, так что цены сильно ломить не должны.       Опорожнив бак, машина развернулась в направлении базы. Несколько рейсов, несколько ещё километров отвоёвано у мёртвой зоны, и теперь несколько месяцев ожидания – очищения собранного адсорбента, насыщения высеянного. Увы, только так. Медленными, мелкими шагами, но ведь и отравлено это всё было не в один момент…       – Это с ума может свести, но сколько ж ещё потребуется лет?.. Центавриане, может, не самые расторопные и старательные ребята, но я не удивлён, что так много осталось. Уже не удивлён… Здесь было на тот момент хоть одно живое место?       – Вообще-то, были. На Тучанкью ведь много труднопроходимых мест, которые достаточно сложно завалить отходами – горы, болота.       – Да, но и для жизни они как-то непригодны. Теперь-то у тучанков снова есть поля, реки, рощи, но как они дожили до того, чтоб снова обрести всё это?       Зак опустился на нагретый песок рядом с затихшей машиной.       – Вот так, видимо, и дожили – в горах и болотах… Места, может, не для повседневной жизни, но там тоже что-то растёт и бегает. А болота здесь обширные. И надо заметить, ни нарны, ни центавриане не составляли их точной карты. Только той малой части, которую успели «освоить». Ну, логично, что бы им там ценного нашлось, кроме всяких местных ягод да лягушек…       – Болота могут быть неиссякаемым источником сокровищ, если эти сокровища востребованны. Для тучанков болота – священные места. И не зря – в некоторых, как послушаешь, каждая травинка и ягодка целебные. И каждая косточка любой живности, которую угораздило там умереть, полна магической силы.       – Ну вот и я примерно о том же. Источник жизни, силы… Ты никогда не удивлялся, что бывает такое – у разных, очень далеко друг от друга живших народов, бывают сходные легенды?       – Нет, не удивлялся. Как правило, этому есть объяснение. Либо легенды порождены сходными явлениями – в конце концов, те или иные истории небесных тел и проявления стихий у всего мира общие, либо – народы иногда переселяются, смешиваются, заимствуют культуру друг друга.       – Ну, я тоже так думаю, в целом-то… Вот интересно знаешь, что? В Песне Вереска упоминается особенное священное дерево, растущее в сердце болот, источник жизни. Вроде бы ничего необычного, мировое древо в мифах Земли есть, да и не только. Интересно другое… О нём редко и мало говорится, но если я правильно понял, считается, что оно пронизает своими корнями весь мир. Что оно как таковое, конечно, среди вполне конкретных болот (правда, которых – вопрос, вариантов два или три), но частично присутствует на всей планете. Нет, я тоже думаю, что если б оно реально существовало – это бы… ну… было заметно. Что те или иные оккупанты заинтересовались бы и нашли его, хотя бы за ради паскудности натуры. Но в Тилидальяре мне рассказывали историю, вроде бы не как легенду. Что первые вернувшиеся на это место поселенцы, изыскивая лучшее место для начала строительства, наткнулись на странное каменное образование… Как они сперва подумали, каменное. При их приближении поверхность треснула, как скорлупа, и оттуда вышли тучанки, несколько семей. Они рассказали, что бежали от преследовавших их нарнов, и священное дерево поглотило, укрыло их в себе. Понимаешь? Это не была каменная гряда, как показалось в начале, это был выступающий над землёй огромный древесный корень. И они пробыли в его сердцевине десять лет!       – И никто из рассказчиков не провёл тебя воочию увидеть эту древесную скорлупу?       Зак передернул плечами.       – По правде, я как-то и не подумал об этом. Да и… начёрта мне это надо? Красивая легенда пусть и будет легендой, люди сочиняют их в тяжёлые минуты жизни… Я просто подумал – представь себе, если сколько-то таких корней действительно опоясывает мир, в некоторых местах выходя на поверхность? А мы этого даже не поймём, примем за камень или ещё что-то… Подумай сам, корни – это корни. Дерево через них питается. А что можно было взять из этой почвы долгие годы? Что, если дерево отравилось, зачахло, умерло? Это для нас это вопрос теорий, а для них жизнь. Это примерно так же, как убить бога. Это должно означать, что их мир обречён.       Тжи'Тен рассеянно пропускал между пальцами песок.       – Непохоже, чтоб тучанки так считали. Так что, наверное, их дерево оказалось сильнее ядов… и даже Тени ему ничего не сделали. Есть дерево или нет, а аллегория хорошая. Мир выжил. Народ выжил. Ни одна из этих лютых казней не уничтожила их до конца. Природа Тучанкью действительно особенная. Отчего-то ведь они получились такими. И она удивительно отзывчива и так же удивительно сильна, жизнелюбива. Она сохранила хотя бы малые оазисы жизни в рукотворном аду, она пытается перемолоть, победить… Но всё же лучше, если мы ей поможем.       – Это несомненно. Всё же, я с ходу не способен поверить в какую-то явственную волю планеты. Что бы там ни говорилось в разных легендах…       – Легенды – не история, а отображение, осмысление истории. О реальных событиях они могут сказать около ничего, зато очень много скажут о том, какой след, какие ростки дало это событие. Я же вот с самого Лоталиара много думал…       Зак вопросительно приподнял бровь, и Тжи'Тен кивнул ему на носок сапога.       – А ты полюбуйся. Сначала я думал, просто прожгло… ну, почти прожгло, спасибо, что не насквозь. Но это не разрушение, это изменение. Материя стала какой-то другой, немного похоже на плотные травяные волокна. Что, если эти корни там… если они именно высасывают из земли яд, перерабатывают, меняют?       – Думаешь, корни священного дерева?       – Да ну, вряд ли. Мелковаты. Уж скорее что-то местное мутировавшее. Почему бы большому злу не оставлять место для маленькой надежды на избавление от его последствий? Почти в любой катастрофе может зародиться то, что способно пережить её влияние, стать невосприимчивым… А иногда – то, что может исцелить, вернуть в норму. Мох и этот адсорбент, конечно, рукотворные, но ведь где-то, иногда, появляется и природное что-то…       – Может быть… Должно однажды и это место стать пригодным для жизни снова. Оставлять памятники чудовищности для назидания можно и на фото и видео, в жизни не надо. Слишком это действует на психику…       – Ты имеешь в виду Дэвида? Хотя можно и меня, чего уж там. Только потому и уснуть смог, что здесь не спать нельзя. Хотя казалось бы, разное я уже повидал…       Поодаль раздавались отрывистые перекрикивания тучанков, занятых переборкой и текущим ремонтом механизма машины. Так повседневно, словно обычные посевные работы…       – Вот что ещё интересно, - проговорил Тжи'Тен после недолгого молчания, во время которого он, видимо, спорил с собой, говорить ли, или подбирал слова, - я пролетал над этим местом позже. И сверху увидел… гладь этого спёкшегося круга словно пошла трещинами. Я не уверен, но кажется, раньше этого не было.       – Раньше – это когда?       – До нас… То есть, когда мы пришли туда, я не видел никаких трещин ни на каком обозримом расстоянии. Они ведь должны быть немалые, если их видно с воздуха. Такие канавы невозможно не заметить. В том районе была какая-то сейсмическая активность? А ещё мне показалось… сейчас даже захотелось полететь ещё раз посмотреть… что трещины складываются в некий значок. Это вообще немыслимо, но очень похоже… Конечно, есть истории, как вода и ветер высекали где-нибудь даже подобия человеческих лиц, но в основном для сил природы подобное как-то нехарактерно. Разве что наше восприятие ищет что-нибудь идентифицируемое там, где этого нет и не было… К слову про мировое древо, если уж так – чем не схематичное дерево-то?       Зак вытаращенными глазами смотрел на вычерченную на песке букву «Пси».