Венок Альянса

      – Да уж… Может быть, зря мы всё же на Лорке-то не слезли? Теперь, говорят, след ведёт куда-то в мёртвые сектора за границей центаврианского… Как мы их там найдём? Смерть бы свою не найти…       – Ну, сокрушаться-то теперь поздно.       – Может, всё же где-то высадиться по пути?       – И чего ж ты тогда на Накалине-то не слез?       Прежде Ромм собачился преимущественно с Шенноном и Хауэром, оба остались на Лорке, но язвительная натура себе и новый объект всегда найдёт.       – Мне вот больше нервно от того, что мы этого типа с собой возим, если честно.       – А что было с ним делать? Лорканцы его принимать отказались, и правильно сделали. Да не о чем нервничать, устроили всё по уму, каюта открывается только снаружи, доступ только у команды, чёткие инструкции. И куда он денется-то теперь, когда спалился? Это результаты телепатического сканирования суду не предъявишь, а попытку убийства Сандерсона жрец этот вон подтвердит.       Блескотт мрачно колупал заусенец.       – За что он его вообще, так и не понял?       Ромм брезгливо дёрнул носом.       – Я его лично не допрашивал, да как-то и не тянет. А Сандерсон дал понять, что спалил его, понял, что это он протащил дрянь эту. Ну, это все поняли-то к тому моменту, как выяснилось… Но у этого, видать, нервы сдали ещё потому, что надо же, сынок самого Бестера – и против него…       – Виргиния тоже подозревала его.       Все собравшиеся, как по команде, повернулись к молчавшему до этого молодому энтомологу.       – Я слышал один раз их разговор. Он сказал ей тогда: «Ты подозреваешь меня, девочка? Потому, что я был в Пси-Корпусе? Про него много ужасов сейчас рассказывают, но поверь, мы там не все поголовно были преступниками. Я не виноват, что меня забрали ещё мальчишкой. Это не я. Все телепаты, какая бы у них ни была история, мои братья. Я не мог бы причинить боль братьям».       – Ты посмотри-ка… - ухмыльнулся Ромм, - и что вот меня лично всегда поражало – они и вправду во всю эту херню верят.       – Вот это по-настоящему страшно. Страшно и больно. От такого двуличия, от такого… Словно имеешь дело с роботом, в плохом смысле. У него ведь даже имени на самом деле нет. Это имя – это своеобразный ранг, должность, Викторами Греями в Корпусе называли тех, кого внедряли шпионами, сделав им документы нормалов, в организации, в окружение политиков и общественных деятелей, это люди, которые гордятся тем, что они инструменты, гордятся тем, как хорошо они умеют лгать…       Ромм улыбнулся парню даже дружелюбно.       – Ты откуда такой наивный взялся-то?       Китаец ничуть и не обиделся.       – Да я и не спорю, что я очень мало знаю о Корпусе. Когда его упразднили, я был ещё маленьким. Ну, маленьким, чтобы знать что-то такое, вы понимаете… И мне действительно странно слышать сейчас – нет, даже не то, что подобное считают допустимым, позволительным, а что считают это… правильным, считают заботой какой-то… Мир словно с ног на голову переворачивается.       Андо с утра пребывал в реальном мире лишь отчасти. Причин хватало – третья ночь бдения за сном Алана (мальчик, дико смущаясь, всё же осмелился попросить его переселиться к нему, «ведь у тебя так хорошо получается сдерживать это», хоть и переживал, как воспримет это Шу'Дал – рейнджер, с которым Андо делил каюту), сквозь которое прорывались сны Дэвида – иногда тревожные, полные обрывочных и перемешанных впечатлений от работы на Тучанкью, иногда – такие, как тот… Третий день их пути по следу Виргинии, теперь – в неизведанные края. До сознания доносятся порой отголоски чьих-то мыслей – опрометчиво было это решение остаться на «Белой звезде», погоня вышла не такой быстрой. Андо не мог позволить себе этого сожаления – он отправился вернуть в целости и сохранности брата Офелии, и лучше оставаться сейчас рядом с ним, раз не удалось убедить его позволить продолжать поиски Виргинии без него. Разоблачение Виктора было в какой-то мере облегчением – но и новым замешательством. Хотелось пойти к нему, припереть к стенке, вывернуть душу наизнанку, понять, зачем он это сделал, что он думал, чего хотел… Если такое вообще возможно понять. Но сперва он был без сознания, после того, как Таувиллар так хорошо приложил его по голове какой-то железякой, потом капитан Ли отвечал, что это неуместно, что с пленником лучше вообще по минимуму контактов… Но коль рейнджеры после некоторых сомнений признали, что и новая задержка, для высадки остальных гражданских, не выгодна сейчас, когда в неизведанных секторах безумные дети могут столкнуться абсолютно с чем угодно, и может быть, столкнулись уже прямо сейчас, и присутствие телепатов в этой связи может оказаться не лишним – неужели кто-то из них остался бы, а он – ушёл бы? Рейнджеры не могут бросить миссию – и вынуждены были принять такое решение от них, от них всех. Но Офелия… Последний их вызов принимал не Шеридан, а Райелл. Она не знала ничего об Офелии. Нашёл ли её Шеридан, передал ли ей всё? В общем, он успел раздеться и встать под установку в ионном душе, и для него полной неожиданностью был спрыгнувший прямо перед ним из-под потолка Андрес Колменарес.       – Я, конечно, не могу не поблагодарить тебя за это радующее глаз зрелище, но придётся огорчить тебя одной печальной новостью – душ всё ещё не работает.       – Всё ещё?..       – Ага. И об этом, кстати, табличка на двери висит. Вроде бы, я её написал на земном, читать на этом языке ты умеешь. Так что остаётся предположить, что ты из тех, кто всё предпочитает проверять на личном опыте.       – Я просто не заметил. Отойди…       – Сейчас, я честно постараюсь взять себя в руки. Пойми меня правильно, после долгих нетрадиционных сношений вот с этим, - Андрес кивнул на потолок, где в прорехах снятых плит виднелись механизмы и сплетения проводов, - было таким сюрпризом увидеть перед собой что-то куда более приятное для глаз, и, уверен, для остального тела.       Удостоив его ровно одним свирепым взглядом, Андо выскользнул из кабинки и потянулся за одеждой, оставленной, к счастью, недалеко.       – Не слишком ли много острот для меня одного? Если твоему телу чего-то там не хватает, ты давно мог решить эту проблему, не докладывая мне.       – С кем, я тебя умоляю? С мисс Карнеску, или с Далвой? Единственная симпатичная девчонка на весь корабль смоталась, предпочтя нашему почтенному обществу синемордого святошу. А из оставшегося смотреть в этом плане можно только на вашу сладкую парочку, да разве что на китайчика ещё.       Андо, нервно путавшийся в штанине, выпрямился.       – Кто это – сладкая парочка? …Ты больной! Что бы ты там ни подумал, когда увидел то, что тебе вообще не предназначалось, это тебя не касается! Мы с Аланом не…       – Неужели? – лицо Андреса склонилось к его уху, от горячего дыхания шевельнулись волосы на виске, - разумеется, я так сразу и подумал, что спите обнажёнными рядом вы просто по-дружески. Конечно, я до сих пор не могу в голове уложить такой взрывной союз…       Физиономия у бывшего нелегала-террориста пакостная, но в его мыслях всё странным образом иначе. Как-то… восторженно и даже наивно. Он действительно представляет их с Аланом сошедшимися в охватившей их внезапной и красивой, каким красивым может быть огненный смерч, страсти. Но почему? Это было б понятно и простительно для нормала, который мог бы в меру испорченности неправильно истолковать случайно увиденное, но для телепата, даже если допустить, что он не читает мыслей без спроса, а такой правильностью и бывшие корпусовские не все отличаются… Ответ был, конечно, был. Того, что нечто витающее рядом иногда не относится к ним, не направлено друг на друга, он, наверное, мог не понять.       – Вот и не укладывай! Если не слышал, у меня есть жена, и между прочим, это сестра Алана…       – А следующим я услышу, что ты никогда не спал с мужчинами, да? Я как-то сразу заподозрил, что ты… уже не девочка. И дело не в твоей смазливой мордашке, хотя и в ней тоже. Сам знаешь, мысли ты, при всём своём потрясающем воображение уровне, блокируешь пока на троечку. Хотя может быть, ты и нужным не считаешь их блокировать… тоже правильно, в общем-то… Извини, думаю, из тех, кому природа выделила способность узнавать без слов, незнающих на этом корабле уже нет. От тебя этим фонит на всё гиперпространство, наверное.       Да, дело в этом. В том, о чём он должен бы не думать, не вспоминать, пока находится в столь тесной и плотной компании телепатов, в силу волнений и тревог этих дней не способных держать такую невозмутимость, такое спокойствие духа, чтоб через возведённый блок даже столь сильные эмоции не проникали – только можно ли не думать и не вспоминать? Андо оттолкнул Андреса, снова хватаясь за свою одежду.       – Тебя это так волнует? Не находишь, что это не твоё собачье дело – кто с кем спит?       – Почему бы меня это не волновало? Задница у тебя вполне волнующая, - пальцы Андреса скользнули по гладкой розовой ягодице, Андо от неожиданности яростно взвизгнул, - для тебя это тоже вполне привычно, а у меня комплексы и предубеждения по другим случаям… Кое-что из того, что ты думаешь, я видел, мне понравилось.       В словах Андреса всё пошло, телесно, как сама плоть – обнажён сейчас Андо, а не он, но происходящего с его плотью он не смог бы скрыть, если б и захотел – в мыслях иначе, и это не рождает диссонанса. В полной мере выразить то, что в мыслях, он не считает возможным, да, наверное, и нужным. Тем словам, которым у людей обычно соответствуют пренебрежение и осуждение, у него – нечто близкое к восхищению, и любопытство, действительно, владеющее им, едва ли кто назвал бы детским, а стоило б. Это очень сродни тому, что чувствуют подрастающие дети, узнающие о неких взрослых занятиях.       – Тебя это не касается. Никоим образом!       – Мне просто необыкновенно нравится, как это меня касается, - мурлыкнул Андрес, обвивая рукой его талию, - но либо, если я правильно понял, новое для себя понятие патологической верности ты решил приобрести совсем недавно, и как следует ещё не освоил, прежде тебя ни количество, ни качество не пугали… Либо ты просто мог бы сказать, что лично я как-то ни рожей, ни рангом не вышел, чего уж там, пойму.       Андо прекрасно понял, о чём он говорит. Ещё б не понять, в том, что эти воспоминания вспыхивают в голове в неподходящий момент, виноват вовсе не приставучий Андрес.       – Тебе так интересно, с кем я спал? Или тебе интересен сам факт того, что одним из них, как ты понял, был президент Шеридан? Решил, что я охочусь за… высокими связями? Честно говоря, мне всё равно, что ты решил, это только твои проблемы!       Андрес перехватил его руку, метящую ему в горло. Зелёные глаза в тени растрёпанных волос смеялись, смеялись очень грустно.       – Мне решительно плевать, с кем ты спал, можешь потом списочек выдать, особенно ярких эротических побед. Всё, что меня волновало – что ты не чужд таких связей, и при том не чужд был не один раз, не с одним партнёром… К мальчикам, верным любимому-единственному, я сроду не лез. Но и для всего остального есть одна простая фраза «Нет, ты мне не нравишься, у нас с тобой ничего не будет». Хотя я и не совсем понимаю, почему…       Напряжённая рука Андо расслабилась, ярость оставила его.       – Зачем тебе это? – спросил он уже совсем иным тоном, тихим шёпотом, - это не скрасит твоего одиночества. Не поможет, Андрес, ты понимаешь? Я не тот, кто тебе нужен.       – Ну, и тебе не поможет, - так же тихо в лохматые рыжие волосы ответил Андрес, - и что? Для вопросов одиночества и поиска того-самого сейчас, по-моему, худшее время и место. Нас тут только двое, оба в курсе, что люди ложатся в постель не только тогда, когда собираются пожениться или хотя бы врать о таких намерениях. Ты любишь секс, я люблю – почему нет? Почему просто не доставить удовольствие себе и друг другу, будучи не первыми и не последними в таковой роли? Зачем нам при этом касаться того друг у друга, что нас не касается?       Андо медленно отстранился, отбрасывая так и не надетые штаны обратно на скамейку. В мыслях Андреса тихое недовольство тем, что был так серьёзен, в этих мыслях он не пытался скрыть ни романтического восприятия чего-то подсмотренного, ни этого неистового любопытства, по-настоящему пытается скрыть он только тоску.       – А возможно ли не коснуться, Андрес, возможно ли? Знаю, что не кажусь тебе легкомысленным, хоть, наверное, и можно воспринять так твои слова. Но кажусь, должно быть… не придающим большого значения близости. Если б только ты понял, что придаю большое, очень большое, до страха. Иного страха, чем ты когда-либо слышал. Если бы только на самом деле понял, что иногда тело – это действительно фикция, это не слова, это так в моём случае… Свойство того, кого вы назвали б бестелесным, хоть это и не совсем верно. Ты видел мою силу там, на том корабле, и если тогда в тебе был страх, то теперь ты уже не помнишь этого, всё заслонили иные чувства… Так вспомни об этом теперь, о том, что при таком контакте падают барьеры. Моя сила, этот абсолютный свет, существует не только в тот момент, когда надо уничтожить тьму, она всегда есть, и сейчас тоже. Я мог бы поклясться, что не ослаблю контроля, не подвергну угрозе твою жизнь – я могу искренне верить в это вопреки усталости последних дней и тому, что сгущается надо мной, готовое лишить последней воли к жизни… Достаточно ли это успокоит тебя?       Андрес прищурился, проводя взглядом по рукам Андо, твёрдо и значительно лёгшим ему на плечи.       – И я бы даже был тронут такой заботой, если б не вертящийся в голове вопрос – а до сих пор ты как? Кажется, все выживали? Андо, «нет» надо говорить именно как «нет», это вовсе незачем маскировать какими-то приличными причинами, из боязни обидеть отказом.       И это не потому, что он не верит, да и нет у него для этого причин. Быть может, до этого предупреждения он просто не задумывался, но едва ли не понимал.       – И если дело в том, что сейчас у тебя нет такого мотива для сдержанности, то это то же самое «нет». Вполне понятное. Вовсе не считаю себя таким уж неотразимым, как ни странно это прозвучит.       Ему было спокойнее прятать за цинично-игривыми интонациями надежду, что интересен, а Андо спокойнее было не видеть перед собой эту чистейшую готовность к риску. Она у каждого своя, у кого-то детское неверие, что какая-то опасность есть, у кого-то светлая вера, что высшие силы – добрые, иначе и быть не может – не допустят ничего плохого. У Андреса – иное, ясно чувствовал Андо, целуя его губы и улыбаясь.       «Ты же понимаешь, ты-то понимаешь – сила может не только пугать. Сила, как бы ни была огромна и непостижима – ещё и влечёт, и тем больше влечёт, чем в более прекрасную оболочку облечена… Разве ты не видел уже это столько раз?»       Их пальцы сражались с застёжками перепачканной машинным маслом бледно-бирюзовой рубахи, словно стоящие плечом к плечу воины. Лорканские одеяния просторны, но возбуждённой плоти давно было тесно в тисках ткани – не только той именно плоти, о которой обычно говорят, а вообще.       Ответ не требуется. Да, он понимал, понимал даже больше сказанного, словесно и мысленно. Андрес не отрицал этот риск, не недооценивал – он искал его, стремился к нему, осознавая во всей серьёзности и несомненности. Когда-то риск был основным содержанием его жизни, и это сформировало его, тогда ещё юного, пластичного, определённым образом, именно таким, каким он нужен был той жизни, той борьбе, которую вёл. Он воин, он и с жесточайшей депрессией, обрушившейся на него в новой, мирной жизни, требовавшей иных характеров, иных людей, справился, не сдался ей, не покончил с собой, не потерял себя на дне жизни. Но депрессия – не враг из плоти и крови, которого можно просто убить, она всё равно зловещей тенью восстаёт где-то поодаль, не даёт забыть о себе. Он не ищет смерти, нет, так же, как не ищет и безопасности, возможность снова ощутить вкус жизни, каким он его помнит, возбуждает куда больше, чем обнажённое тело.       Это главная проблема пси-способностей, с пьяной улыбкой думал Андрес, падая спиной, под напором поцелуев Андо, на пластиковую стену душевой, сильные эмоции рождают резонанс. Поделиться, заразить можно ужасом, счастьем, желанием. Нормала можно пленить красивым признанием в любовном влечении, а телепата – самим этим влечением, если оно достаточно сильно. И если не смог, или не захотел, поставить барьер от этой волны, она ворвётся, заполнит собой, родит ответную волну, и ты уже знать не будешь, где твоё, где не твоё, но плевать. Такой момент не для знания. Вот и волна, рождённая неосторожными воспоминаниями Андо, вернулась к нему, усиленная и дополненная, и та же жажда, что привела бывшего террориста к авантюре с переселением, а в конечном счёте сюда, захватила и его. И он тоже готов пройти по краю… разве это и не его риск тоже? Разве это буйство адреналина в крови, бьющейся под губами, не прекрасно, не притягательно хотя бы и в силу того, что ему, существу иной природы, этого почти не ощутить? Балахонистые штаны, более не удерживаемые застёжками на широком поясе, соскользнули вниз, а вслед за ними соскользнул вдоль Андресова тела Андо, опустился на колени, и его объятья спустились на бёдра, а его поцелуи – на то, что оказалось сейчас перед его лицом. В голове Андреса всего на секунду проскользнула мысль, что сейчас эта фигура, одетая покрывалом распущенных волос, похожа на девичью – или скорее на некое существо из древних мифов, завлекавшее странников своей иномирной красотой. А потом мыслей не стало, кроме одной вспышки, почти панической – «Нет, нет, Андо, это… это уже слишком…», когда горячий рот сомкнулся на члене.       Тело Андреса медленно сползло на пол, вниз, к Андо, его руки судорожно подхватили стройное упругое тело, путаясь в сверкающем манящим огнём потоке волос, притягивая к себе на колени, жар распахнутых бёдер и холод пластика восхитительным контрастом заставляли сердце колотиться в каком-то диком ликовании. Их руки встретились на его члене, направляя его в тугое горячее жерло, мягкая огненная завеса окутала лицо и плечи Андреса, закрывая от него весь мир, погружая в бездну их общих ощущений, водоворот их ярких, лихорадочных, обрывочных мыслей.       Распахнув огромные глаза, Андо судорожно выдохнул. Болезненных ощущений то ли не было совсем, то ли он просто не замечал их. Спутанные тёмные волосы сплетались с рыжими, щетина скребла по щеке, и он считал удары сердца, своего и чужого, толчки приходились прямо между ними, вырывали из груди стоны и всхлипы восторга. Ему было хорошо, не так, как это было с Адрианой, не так, как было с Офелией, и тем более не так, как это было с Джоном. Это было совсем другое «хорошо», словно Андрес на несколько минут позволил Андо быть другим, слабым, не думать о том, что он должен и обязан, не волноваться, не бояться. Контроль спал, на то время, что Андрес держал его в своих объятиях, Андо позволил себе отключиться от всего. В какой-то момент они сместились, и Андрес откинулся, распластавшись на полу, а Андо навис над ним, скользя ладонями по его груди, сплетая свои пальцы с его, и снова, до спазмов в горле, его заполнило чувством защищённости и в то же время – такой беспредельной благодарности вверившегося его огню. Рядом с Андресом стирались различия, он умело держал рыжего телепата под своим, странно-трепетным контролем. Андо целовал его губы, обхватив ногами его талию, сам двигал бёдрами навстречу наслаждению.       «Спасибо…»       Это единственное, о чём он мог думать. Единственное, что мог повторять мысленно при каждом своём движении. Блоки упали, или их и не существовало с самого начала, Андо не знал. Знал только, что хотел подарить этому человеку нечто очень важное, что-то, сопоставимое с тем, что он чувствовал сейчас. Чистый, небесный свет коснулся сознания мужчины. И горячая волна накрыла обоих.       Откуда им было знать, что в то самое время, когда Андрес опускался на пол рядом с коленопреклонённым Андо, мимо двери душевой проходил Алан Сандерсон? Почувствовать они его, разумеется, не успели – Алан оставался на месте секунды две, в полном шоке от той волны эмоций совершенно конкретного характера, после чего развернулся и, сломя голову, кинулся бежать, не разбирая дороги. Но бежать на корабле особенно-то некуда, и спустя какое-то время ноги всё-таки принесли его в каюту – видимо, за время, проведённое на корабле, какая-то автоматика успела выработаться. Он рухнул на пол у кровати, отчаянно вцепившись в волосы, в виски, словно надеясь выдавить из головы нарастающую панику.       «Что это такое? Что это такое происходит?»       Весь этот день он старался не встречаться с Андо, потому что под утро ему приснился сон. Не такой сон, как две блаженные ночи до этого, когда он видел отца, мать, видел то, конечно, чего не было в жизни, но это ли важно… Эти сны были светлыми, лёгкими, сложно сказать конкретно, о чём они были, они были отражением его мечтаний или, быть может, чем-то таким, что, в его представлении, должно быть нормальным сном. Но это ли важно… Этот сон был другим, в нём не было светлой, эйфорийной лёгкости, он был ближе к его телу, к понятию ощущений, что стало раскрываться перед ним недавно, и порой, настойчиво казалось, мстило за то, что все годы до этого, в тумане подчинения болезни, Алану было не до таких осознаний. Ему снился Андо. Ему во сне явились те мысли, которых он не осознал сперва… И ему очень не хотелось, чтоб Андо сейчас, даже случайно, эти мысли почувствовал.       Следовало ещё как-то самому с ними разобраться. Например, иметь сейчас некоторое время на то, чтоб убедить себя, что этих мыслей не было вовсе. Ну, не то что не было… Как-то задвинуть поглубже, присвоив определение малозначащего факта… …Ничего себе – малозначащего…       Он нехотя – но во сне подчинять мышление своей воле довольно трудно, даже если у тебя долгий опыт попытки борьбы с кошмарами, но ведь борьба эта неизбежно оканчивалась поражением – вспомнил, как в то утро, первое утро, когда он проснулся от ночи без черноты и боли, он увидел Андо, и тот рой странных мыслеобразов, который в ту минуту… Не в ту минуту, нет, не в первую по пробуждении. Но когда Андо встал, и он невольно, конечно, совершенно рефлекторно посмотрел на него, абсолютно голого – хотя взгляд этот длился не более секунды, наверное, отметил, бессознательно, что взгляд его недопустимо зафиксировал не только плечи, руки или ноги Андо, и ещё что этот факт не оставил его настолько равнодушным, как подобало. Помимо благодарности и смущения, было нечто ещё, нечто настолько большое, что немыслимо игнорировать, и нечто настолько новое и в то же время сродственное его сути, что это сложно сразу назвать, а пока назовёшь, успеешь этому поддаться целиком и полностью. Восхищение – только одно слово, недостаточное, не объясняющее всего, но оно, по крайней мере, есть. Восхищение красотой и физической развитостью – разве в этом есть что-то странное? Для него-то, он сам прекрасно знал, как выглядит – как жертва болезни, как нечто живое только отчасти. Но было, было и странное. Он думал с самого утра – ожесточённо отбрасывая эту мысль, потом так же ожесточённо за неё хватаясь, потому что надо ж её одолеть, проклятую, как это так могло быть, что во сне ему снова явился совершенно голый Андо, и он, кажется, во сне, не помня, что это делать совершенно немыслимо, любовался им…       И вот теперь, в этом коридоре, он случайно поймал то, что ему совсем не предназначалось, и слишком хорошо понял, чьё это, о чём это. Что же это, как это может быть? Андо и Андрес… они… Но как? Ему, правда, кажется, в какую-то минуту и до этого приходило в голову, что Андо… Что его облик, вся его фигура… Нет, что для кого-то – возможно, не для него точно, это могло послужить намёком, признаком, что он, должно быть… Но ведь он говорил, он – муж его сестры… Он женат на его сестре, как же можно понять то, что он видел сейчас в коридоре?       Снова вставало в памяти то проклятое утро. Андрес на пороге, его усмешка и медленные, издевательские аплодисменты. Если Андо и Андрес… если они… сколько времени уже? Он тогда, в то утро, понял, конечно, на что намекает Андрес своими насмешками, и много раз хотел догнать, найти Андреса и объяснить ему, что всё вовсе не так, что он не спал с Андо… То есть, не спал в этом смысле… Но его останавливало соображение, что как ни крути, как ни начни, глупо это будет звучать, так, как будто он хочет всего лишь оправдать Андо, и вряд ли это убедит Андреса, кого бы убедило? Но если Андрес подумал, что они с Андо… Если Андрес и Андо, при этом… Как же теперь, если Андрес теперь думает… Может быть, Андо всё же сумел объяснить ему, как было дело?       …Это не решало вопроса, как теперь быть самому. Что делать, если Андо ведь всё равно вернётся сюда, ведь он сам попросил… Но он же и подумать не мог в тот момент… Как теперь вести себя, как не думать об этом – а если думать, то он ведь всё услышит, всё поймёт, даже не желая того, и тогда придётся что-то говорить, но господи, что? И остаётся вот это, мерзкое и сладкое – он ни за что не в силах отказаться сейчас от этого, от ночей с нормальными снами, хоть порой, в доли секунды, и казалось, что кошмары – это было, действительно, и привычней, и проще…       Алан всё же знал некоторые определения тому, что происходило, только вот называть их самому себе не хотел совершенно.       «Не может быть, не может такого быть, чтоб Андо, мне… Я не…»       Он вспомнил Виргинию, схватился за неё, как за спасительный образ, не как утопающий за соломинку – как грешник за ангела на пороге ада. Он ведь… Он с наслаждением, со слезами счастья вспоминал, как она подшучивала над его смущением, как поддразнивала его, не влюбился ли он, дескать, с первого взгляда… Виргиния! А почему бы и нет, почему бы и не влюбился? Что в этом ненормального-то? Виргиния… она ведь действительно не выходила у него из головы с первой минуты, как он её увидел, ну а как она могла не впечатлить, она создана, чтоб впечатлять! С золотыми волосами, с небесными очами, с гордым, заразительным смехом. Раз уж даже этот лорканский мальчишка, наплевав на своего Наисветлейшего, похитил её и увёз неизвестно куда… Она так красива… Между ней и Андо нет никакого сходства…       «Есть, - предательски отозвалось подсознание, - есть не в волосах, глазах или улыбке, но её руки, когда они касались тебя… те отпечатки, которые они оставили – незримые, не на теле, а внутри, в памяти, не похожи ли они? В ней другой огонь, другой, да, но тоже огонь. Да, у них похожие руки. У Андо тонкие, длинные пальцы, только маникюра, как у неё, нет. Их объятья похожи – бережностью и сдержанной силой. Еле сдерживающейся, точнее, чтобы не выплеснуться наружу и не сшибить тебя с ног. У них разные духи, это правда, но духи это переменное, наносное, а запах их кожи похож в чём-то…».       «Прекрати!»       Алан ожесточённо кусал губы, втолковывая себе, что невозможно в подобном ключе вообще так думать об Андо, потому что Андо – парень ведь, какой бы девичьей ни была его красота… Не девичья, нет, ничего подобного, никого не делают девушкой длинные волосы, лорканцам вон они ни капли привлекательности не добавляют. И то, что на теле ниже головы нет волос, тоже не делает. Внешность – это просто то, с чем рождаются, как вот он – с маленьким ростом. Только вот аргумент этот работал до этих ярких сумасшедших образов, которые он поймал в коридоре возле душевой, а никак не после. А ему… ему казалось, что Андресу тоже нравится Виргиния… Да что за злая шутка такая!       «Не может быть, чтоб у меня было что-то подобное… Мне и другого ведь хватает… Это неправильно – так обманываться… Невозможно обманываться, когда видел… когда смотрел на…».       Мысль была чёткой – он смотрел на бёдра Андо, на его упругий, худой живот… и на его член, конечно, и чувствовал сексуальное притяжение, которого, по-правильному, вообще не должен был чувствовать, не он, не на Андо. Он не должен был отметить даже подспудной мыслью, что Андо настолько гибкий, горячий и… слово «свободный» показалось ему не слишком подходящим, слово «развратный» - слишком из лексикона лорканцев, а слово «раскрепощённый» было вообще откуда-то из псевдопсихологии… Но, вот то, что он спал почти без одежды, при нём… То, как спокойно он выпрямился, будучи совершенно не одет, в присутствии двоих в его каюте, то, что ни разу, никогда, он не показал никакого подобия смущения, приводя его в отчаянье этой невозможностью быть с ним в одной каюте и при том не страдать от того, что снова случайно увидел его тело, как ни старался смотреть строго в другую сторону… Это сводило с ума.       – О-ох, это было… потрясающе. Господин техномаг, вы не согласны?       – Полностью согласен с вами, капитан Ханниривер, - мужчина отвёл взгляд от картины поля боя на мониторе, посмотрел на девушку задумчиво и, кажется, немного насмешливо, - кстати, меня зовут Гелен. Я думаю, теперь-то уж пора представиться точно настала.       Виргиния переключила с экрана сканирования на экран управления орудиями и отключила подачу энергии с боковых орудий, оставив на носовом – на всякий случай.       – Очень приятно. Аминтанир, доложи о повреждениях.       – Минимальные… капитан.       Ещё б они не были минимальными, хмыкнула под нос Виргиния, в кои веки эти сволочи столкнулись с чем-то сопоставимым с ними по мощности, примитивная техника арнассиан, только недавно выползших за пределы родного мира, конечно, шансов против технологий наследников Теней не имела. Но у «Золотого дара» и маневренность, и экранирование корпуса заставили их немного удивиться…       – Отлично. Ну, теперь нам предстоит абордаж… Полагаю, внутри этих самых зенеров тоже полно, но ничего, мы не с пустыми руками… Господин техномаг, Гелен, системы вашего корабля сейчас не будут протестовать против синхронизации с кораблём арнассиан для взятия его под контроль?       Вернувшийся Андо застал Алана в каком-то странно мрачном расположении духа. Застал врасплох, поэтому натянуть на лицо подобие улыбки или хотя бы что-то нейтральное Алан не успел, хотя, и надолго б это обмануло телепата? Но он был так глубоко погружён в свои мысли, что вздрогнул и подскочил, только услышав шаги Андо совсем рядом с собой.       – Алан… Что с тобой? – длинная горячая ладонь легла на лоб, - У тебя снова был кошмар? – и как было не думать о том, что она похожа на ладонь Виргинии. Похожая и другая.       – Со мной… - Алан не смог не быть честным, хотя бы отчасти, - со мной – не знаю, что. Кошмар – нет… Кошмаров – с тех пор не было. Нет, я думаю о… об Офелии, - ведь это и ложью не было, он действительно думал в том числе и о ней. Знала ли она о… странностях Андо? Что за вопрос, как могла не знать, они оба телепаты.       – Да, я тоже… - показалось, или Андо горестно сглотнул? – как часто спешка, неожиданные, резкие повороты судьбы повергают нас в бездну бессилия и тревоги. В тот сеанс связи, перед высадкой на Лорке, президент сказал, что не смог разыскать Офелию – а дальше мне и расспрашивать было неловко, ведь были тревоги серьёзнее… Что может с нею случиться на Минбаре, думал я. Я просто заразился теми эмоциями, которых так много было у Хауэра, Шеннона, Блескотта, вот что я думал. Почему же за близких, оставшихся где-то далеко, непременно нужно бояться, ожидая чего-то плохого? Но теперь я не уверен… Нет, я не представляю, не воображаю какой-нибудь беды. Хоть и не понимаю, почему президент не сказал хотя бы… Да, мне просто плохо без неё. С той поры, как открылись в своих чувствах, мы не расставались так надолго. При следующем сеансе связи надо, чтобы ты тоже отправил сообщение для неё. Уверен, она будет рада, она ведь часто вспоминала о тебе.       Тот воззрился на него удивлённо.       – Правда?       – Она всегда о тебе помнила. Всегда думала и о тебе, и о твоей матери. Думала… только не знала, что ей делать, как быть. Она всегда была одна, и ей всегда было одиноко… и страшно. Она чувствовала себя лишней, нежелательной – для всех людей, и даже для вас, её семьи. Точнее, в том и дело, назвать вас своей семьёй она не смела… Считая, что то, что между вами общее, может только разъединять.       Алан помотал головой.       – Что ж, оно, это общее, совершило достаточно, чтоб одной только его жизни было мало для расплаты. Мы, его потомство, словно проклятые, а может, это так и есть, было кому проклясть, много кому… И мало того, что отрезанные от остального мира, мы были отрезаны ещё и друг от друга. Я, со своей болезнью – от отца, матери… Она – я знаю, она ненавидела его, ненавидела его фамилию, которую носила сама – от нас всех… А она ведь моя сестра, хоть и не дочь моей матери, хоть мы и не росли вместе. Как же так получилось, что даже нормальных родственных отношений мы должны быть лишены…       Андо повернулся к нему, взял его прохладную ладонь в свою.       – Быть может, в одних пережитая боль порождает ожесточение, позволяющее проклинать, а в других – чувство вины, заставляющее верить в свою проклятость. Но совершенно точно, Бог не допустит, чтоб проклят был кто-то кроме тех, кто сознательно избрал путь тьмы. И то, и другое чувства порождены любовью, под всеми наслоениями чувств иного рода всегда только она. Кто-то скажет, что не важно, чьи вы дети, вы ни за что не отвечаете, и будут правы, но лишь отчасти. Действительно не отвечаем мы лишь за то, что нам совершенно безразлично. И то, как боялись вы смотреть в глаза остальному миру и даже самим себе, было порождено одной лишь причиной – вы не могли ни защитить своего отца от ненависти этого мира, ни извиниться перед миром за всё, чему он был соучастником, ни даже понять это. Ни тем более поверить, что вы сами, всей своей жизнью, разрушаете это проклятье.       И слово «бог», уже после того, как было произнесено, отозвалось в сердце болью. Болью того сна, сеанса связи, не принёсшего покоя. Болью, за которую не было б смысла винить Дэвида, потому что он всего лишь сказал правду. Правду для него.       Алан вздрогнул.       – А… она? Поверила, поняла?       Андо грустно улыбнулся.       – Да. Поверила, Алан. Потому что именно друг от друга мы услышали те слова, которые нам больше всего были нужны, и дело вовсе не в слове «люблю» - хотя чем больше я говорил с ней, тем больше понимал, что почти все слова в мире – о любви, по крайней мере, те, которые стоят внимания. Поначалу ей было не по себе от того, что я постоянно приходил к ней в магазинчик, ведь... Она тогда была замужем за другим. Если бы я видел её счастливой, выходящей из своей квартиры, если бы я хоть раз почувствовал, что она будет страдать, если уйдёт от него, я никогда не стал бы делать ни единой попытки. Но она выбрала меня, и я очень рад этому её выбору.       Алан кивнул. Ему очень сложно было сейчас… подбирать слова, которые не были бы ложью и при том не были бы правдой. То, о чём говорил Андо, необходимо было осознать, пропустить через чистый, ясный ум, а не полный смятения всех чувств, какие только могут существовать в человеке. Он завёл этот разговор об Офелии, чтобы устыдить самого себя, чтобы вернуть мысли и всё происходящее в правильное русло… Но быть может, и не стоило б ему в это лезть, не стоило б узнавать больше об отношениях сестры с этим странным парнем, о том, что она любила его, что приняла его… вместе со всем, что в нём – значит, и с этим тоже.       Отслоившись наконец от стены, Виргиния отёрла пот со лба и вернула пушку обратно на магнитное крепление на плече.       – Ух… Хорошо, как после секса. Круче компьютерных стрелялок, честное слово! Всегда знала, что мне это и вживую бы понравилось. Сейчас бы ещё баночку колы, да холодненькой… Я вечность её, кажется, не пила… Гелен, вы способны наколдовать колу? Сколько у нас получилось военнопленных, Гелен?       Техномаг, посох которого ещё испускал последние редкие разряды, стоял у противоположной стены.       – Трое… или четверо, если считать вот этого, - он кивнул на фигуру, слабо дёргающуюся у метрах в трёх от них, - но я не уверен, что он выживет… кажется, прямое попадание из твоей пушки оказалось несовместимо с его дальнейшим существованием.       – Ну, они храбро дрались… даже как-то уважаю.       Гелен сделал в воздухе жест рукой, сворачивая экран, который Виргиния не в полной мере видела, но смутно ощущала. Способность сбросить данные сканирования куда-то себе в голову и теперь вывести план корабля перед своим взором – что ни говори, полезная штука, может быть, даже полезнее огненных шаров, тоже сильно проредивших ряды противника.       – Едва ли это их личная заслуга. Их физиология была изменена Тенями, а потом ими самими довольно значительно. В частности, они практически не чувствуют боли. Единственная боль, которую им можно причинить – это ментальная. Так что допрос, о котором ты сейчас, несомненно, думаешь, придётся вести именно тебе.       Виргиния оглядела коридор, устланный вражескими трупами. Нет, нельзя сказать прямо так – устланный. Здесь их всего десять, считая этого, готовящегося отойти вслед за собратьями, и фигуры у них достаточно щуплые. Не фигурами сильны. Зенеры у Теней были отнюдь не силовиками – техперсоналом, учёными, ответственными за создание всевозможной дряни, в том числе на базе живого материала. Допрос… допрос так допрос. Да, в том смысле и качестве, который подразумевает Гелен. Законы цивилизованных наций и миров так или иначе ограничивают вооружённые силы в методах воздействия, но все ведь помнят и понимают, что хоть преступник, хоть военнопленный не горит сам по себе желанием выложить допрашивающему всё, что ему интересно знать. А с ребятами, когда-то превращавшими живых людей в детали для кораблей, говорить на языке всяких конвенций и просто бессмысленно. Судя по их ментальному фону, сколько она успела с ним соприкоснуться, её в случае поражения тоже не ожидало ничего хорошего. Вот с учётом этого и общаться будем.       – Ладно, это подождёт. Сейчас нужно освободить пленников, мудро, конечно, поступили зенеры, просто заварив двери в жилой отсек, вот почему с корабля мы их открыть не смогли… ну да проблема это что ли… А дальше уж адмирал Алау-Алаушс… я правильно произнесла? – думаю, легко сможет довести корабль до родной планеты или куда они там собирались.       Попросив арнассианку – удивительно, как эта волевая женщина, презрев все уговоры всё же отлежаться, двигалась с позиции на позицию, от цели к цели неутомимой, неотвратимой силой возмездия, а ведь она не лишена ни боли, ни слабости, это Виргиния чувствовала слишком хорошо – предупредить всех внутри, чтоб отошли подальше, Виргиния просто выставила на пушке максимальный радиус и максимальную мощь. Как лазерный резак, только выжигающий сразу вот такую дыру. Неэкономно в плане энергии (хотя это ещё вопрос), зато очень даже экономно в плане времени и сил. Они ещё в общении с уцелевшими тварями понадобятся. Перед этим общением немного положительных эмоций уж точно не помешает.       И они были, эти эмоции, они были. Когда рассеялся дым, на Виргинию словно накатила лавина. Десятки, сотни пар глаз, гул сотен голосов, буря сотен сознаний – недоверие, страх, радость, восторг… Арнассиане, едва не перепрыгивая друг друга, кинулись к своим спасителям, чудом как не задевая ещё багровеющие оплавленные края проёма от выстрела. Адмирал Алау-Алаушс, осторожно прислонив свою пушку к стене, что-то громко лопотала им на своём языке.       – Что они делают?!       Арнассиане – мужчины, женщины, старики, дети – с одинаковым благоговением совершали оглаживающие движения в воздухе возле Виргинии и Аминтанира. Словно гладили ауру, подумалось девушке.       – Они возносят хвалы. Они видят перед собой великих героев, пришедших, чтобы спасти их от неведомого страшного зла из глубин космоса, отогнать войну от их порога. Из бездны пришло зло – из бездны придёт и добро, что победит его.       – Что?!       Улыбка у Гелена определённо садистская. Виргинии и до этого так казалось, а теперь она была в этом совершенно уверена. Да, этот тип сразу дал понять, что происходящее его развлекает, но почему ж настолько…       – Храбрые дети звёзд, на корабле-солнце, поведут их народ в бой за свою свободу, вернут из плена томящихся там сограждан, вернут мир и покой в их систему. А ты думала, Виргиния, раз помогла – и всё, им этого для счастья хватит? Да, конечно, вас давно уже ищут, тебя на Минбаре дожидается мать, и вообще ты собиралась, возможно, отправиться в новый лучший мир совсем не в печальном смысле этого выражения… Но если ты сейчас уйдёшь – у них не будет надежды. Великой надежды, которая одна только может помочь им выиграть войну, ну и мощность вашего корабля, конечно…       Не так часто в своей жизни Виргиния испытывала настоящий шок, и благородное собрание могло гордиться – это был один из тех моментов. Впрочем, и долго пребывать в таком состоянии было не в её правилах.       – Да нет, я понимаю. Хотя вообще-то… Почему именно я? Потому что оказалась в нужное время в нужном месте, потому что мне хватило ума, а точнее – безумия свистнуть чужой корабль и отправиться выгуливать бедного тепличного мальчика? Вообще, конечно, это совершенно правильно… Должен же быть какой-то смысл во всём, что мы наворотили. Правда, я рассчитывала показать Аминтаниру куда более мирные места… Но наверное, ему и это будет полезно. Кажется, быть освободителем ему вполне нравится. Маменька говорила, помнится: «В жизни у мужика, хоть как, должно найтись место подвигу, иначе мужик он такой же, как я». Надо дать парню шанс… Что ж, как говорил мой приятель Алан Бестерсон… тьфу, Сандерсон… можно, я хотя бы позвоню маме?       Алау-Алаушс занялась согражданами – есть раненые, к счастью, медблок на корабле хороший, зенеры его не разорили, а среди освобождённых немало врачей, экипаж уничтожен, но несколько мужчин, кажется, соображают в управлении кораблём… Кстати подошёл Аминтанир, в разгар непростого разговора, взглянул на Гелена с некоторым страхом.       – А вы? Вы останетесь с нами? Мы ведь… мы не знаем языка этих существ. Будет трудно.       Огромные серые глаза некоторое время с явным интересом изучали их взволнованные лица.       – Ну… с тех пор, как мой добрый приятель Мэтью нашёл счастье в мирных семейных радостях и пока не горит желанием отправиться в путь за новыми опасностями, мне, признаться, стало несколько скучно. А то, что разворачивается здесь, определённо впечатляюще и попросту весело. И да, я могу помочь вам наладить контакт… с вашей будущей армией… В общем-то, кроме меня в этом секторе космоса это и едва ли кто-то мог бы сделать. Ну и кроме того, мой корабль всё же тоже… Кое-что может…       Когда дверь за вошедшим закрылась, Виктор машинально поднял голову – хотя первоначально не хотел этого делать, и это вызвало лёгкую досаду.       – Ты? Что тебе нужно?       – Да вот, уговорил капитана Ли позволить мне тебя проведать.       – Трогательная забота… - Виктор искоса следил, как ноги Андреса прошлись от двери в угол его небольшой каюты, - страдаешь от того, что не можешь убить меня собственными руками? Представляю, это для вас трудно.       Андрес прислонился к стене, в поле бокового зрения Виктора – поворачиваться к пришедшему ему, разумеется, не хотелось. Только вот на что смотреть тут, изображая, что вот даже это интереснее гнусной хари бывшего нелегала? Каюту под заключение преступника выделили ту, что занимали прежде Виргиния и Раула – Раула спала то в другой девичьей, у Далвы и мисс Карнеску, то у Ши’Дала, который остался один после переселения Андо, ей было всё равно, даже среди непритязательных к соседству рейнджеров она могла удивить скромностью. И здесь не осталось никаких её вещей, никаких отпечатков личности. В порядке необходимой гуманности арестанту принесли книги, некоторые из них он читал. Лорканцы страдали, иногда вслух, что не могут дать что-то душеспасительное из своей библиотеки – их языка он не знает. Грей же, наверное, воспринял бы это как меньшее издевательство, чем наклонная кровать, на которой он не мог спать.       – Нет. Я думал так поначалу. О том, что ты должен бы умереть. Потому что закон воздаяния предполагает лишить жизни того, кто желал смерти стольким ничего ему не сделавшим людям. Ну да, знаю, мне ли об этом говорить. Ну, я мог бы сказать, что именно мне – потому что наше дело правое, и если в нём были невинные жертвы – увы, без этого не обходится никогда – то оно не переставало быть правым. Но не это важно. Потому что нет никакого смысла убивать тебя, Виктор. Ты убьёшь себя прекрасно и сам. И дело даже не в том, что тюрьма для такого как ты – это как-то правильнее, живи и мучайся… Ты мёртв внутренне, духовно. Ты сам себя убил и продолжаешь убивать. Служа тому, что тебя убивает, полагая себя при этом властелином, а не слугой… Меня ведь не обманешь, ты не одиночка. Да и в последний сеанс связи о тебе прислали кое-что интересненькое, зря ты считал, что быстрее мысли и неуловимее воздуха. На Земле вами давно занимаются… Вы слепы настолько, что даже не видите, что ничего не добились. И не добились бы, даже удайся хоть один из ваших замыслов. Сколько их было, этих попыток? Сколько ваших бомб было обнаружено в шаттлах, летящих с Земли, сколько из них вам удалось приписать экстремистам из проземных группировок, хотя в это на самом деле мало кто поверил? Насколько поредела сейчас ваша шайка, особенно после того, как схватили вашего гипнотизёра? И дело даже не в том, что глупо и бесперспективно желать разрушить чью-то жизнь, чьё-то будущее в отместку за то, что разрушили твоё. Об этом опять же не мне говорить… Дело в том, что ты отказал себе в этом возможном будущем настолько легко, что становится понятно – ты даже не осознал, не представил, что может быть и так. Ты, конечно, притворялся всю жизнь… Ты ведь особенный, специальный агент… Обычные носили значок Пси-Корпуса с гордостью на груди, а ты носил его внутри, а не на одежде. Ты притворялся нормалом… И как ты чувствовал себя при этом? Так же, как когда притворялся желающим тоже отправиться в новый мир? А что есть в тебе настоящего? Не та биография, которой ты жил в зависимости от требований обстоятельств, не те чувства, которые ты изображал, когда надо, перед кем надо? У тебя хотя бы семья была? Ты кого-нибудь любил? Жена, сосватанная лучшей семьёй на свете, дети, рождённые в генетическом браке? Ну, ведь и к ним что-то испытывать можно!       Усмешка на небритой физиономии была едва уловимой. Необходимо, думал утром Ли, организовать для него посещение душа. Путешествие должно было быть совсем недолгим, а теперь никто не хочет формулировать вопрос, когда ж оно закончится. Бедный Ли, ещё такие вопросы ему решать. Ну, в душевой кабине проблематично что-то отчудить, по идее, можно ограничиться караулом под дверями.       – Ты надеешься, что я тебе сейчас исповедоваться буду?       Помнится, что-то такое думала Виргиния – что щетина, она разная бывает, кому-то идёт, а кого-то превращает в совершеннейшее страшилище, но что точно, это что создаёт некий имидж серьёзности, загадочности, опасности. Андрес хмыкнул тогда про себя – лично он просто не любил бриться. Касаться лезвием куда лучше горла врага, чем собственной морды. Но бороду отпускать тоже не был готов, не в своём возрасте уж точно. Поэтому однажды, осознав, что зрелище в зеркале совсем не радует, приходилось всё же браться за бритву. А Грей… В далёком детстве, задолго до всех этих страстей с Корпусом и нелегалами, казалось, что преступники должны выглядеть как-то так. С такими вот щетинами на грубых, мрачных физиономиях. По мере взросления понимание, что такие физиономии бывают у служащих мастерских, пожарных, врачей, а преступники бывают румяными, улыбчивыми и с детскими ямочками на щеках, приходило тихо, неявно, как рассвет. Но всё же чёрт, иногда в жизни должно быть именно так, как в детских представлениях. Когда у злодея на лице написано, что он злодей, и ты вовремя сумел расшифровать эту надпись.       – Ни в малейшей степени. Мне интересно, что бы ты сказал… но не настолько. Ни убивать тебя, ни вынимать из тебя душу… Ни даже удовлетворённо наблюдать, как ты получаешь по заслугам. Единственно, я хотел бы знать, когда ты поймёшь, осознаешь, что дело твоё – безнадёжное. Ты можешь отвертеться на суде, избежать тюрьмы… Ты можешь снова и снова попытаться навредить тем, кто ещё остался, кто радуется возможности жить по-другому, свободно… Или ты можешь попытаться сбежать, скрыться, притвориться кем-то другим, ты ведь это можешь… От себя ты всё равно не убежишь. Я не хотел бы скатываться в банальности, но… бог тебя простит. Бог найдёт тебя.       – Тебя что, лорканцы покусали? – крикнул Виктор закрывающейся двери.       – Капитан, у нас на радарах нечто странное… Вообще не понимаю, как…       – Чего именно не понимаешь? – Ли привстал в кресле, поворачиваясь к экрану, где разворачивалась самая неожиданная и потрясающая воображение картина, которую когда-либо за тридцать четыре года своей жизни он видел или просто способен был вообразить.       – Да того, что ещё пять минут назад по этому курсу ничего такого не ожидалось! Ли хотел что-то ответить, но слов у него не было. То, что он видел сейчас… Походило, как будто, на цепь астероидов необычной формы, но описание это было бы бледным, не отражающим картины ни в малейшей степени. Огромная причудливая конструкция мягко светилась, и лучи этого свечения не слишком походили на отражённый свет звёзд. Казалось, она светилась сама по себе, внутренним светом, божественным… Наполовину её скрывали облака, не газопылевые облака, которые обычно окружают планету или цепь астероидов, а мягкие, пушистые облака летнего неба, что в космосе само по себе было, мягко говоря, странно.       – В наших священных книгах не слишком много описаний таинственных мест Вселенной, - молвил здесь же присутствующий генерал Аламаэрта, - но одно весьма соответствует тому, что мы видим здесь. Мы зовём это место Домом Наисветлейшего, точнее, не домом, правильным здесь будет слово – Пристанище… Место, где он имеет обыкновение отдыхать в своём пути по Вселенной. Место, не имеющее каких-либо конкретных координат – и способное обнаружиться там, где его по всем законам мироздания не должно быть. У вас, я знаю, тоже есть легенды об этом месте.       – Это Ожерелье Дрошаллы, - ответил со своего места Тшанар, коренастый пожилой дрази, - его вещество – Божественная Мудрость, крупицы его он берёт и вкладывает в неразумных и делает их таким образом разумными, понимающими. Все мы, в каких бы мирах ни родились, имеем в себе нечто отсюда, и в конце всех времён, когда погаснут все светила и закроется и увянет цветок вселенной – здесь, в своём истоке, мы все соберёмся, песчинка к песчинке, чтобы вечно пребывать у стоп Дрошаллы.       – Это Первая Сокровищница, - включился и Сонара, - первая и последняя. Всё, что существует во вселенной ценного, можно найти здесь. Будь то вещество, энергия или информация. Всё можно найти – но ничего нельзя забрать, и никто, кто достигал этого места, не в силах объяснить – почему.       – Иными словами, это Колодец Вечности, - подытожил подошедший сзади Гариетт, - очень уж соответствует описаниям, данным экспедицией Гидеона. Многие после этого мечтали его найти, но никому, насколько известно, не удалось...       Замысловатое космическое тело сияло на экране – там и сям вспыхивали малые искорки-огоньки, то тише, то ярче. Словно на рождественской ёлке, пробормотал Гариетт. Словно в снегу под луной, пробормотала Далва. Словно бабушкины блёстки, подумал Ли, вслух говорить, конечно, не стал – кто поймёт?       – И вовремя ж его нашли мы, - проворчал Сонара, - в общем-то, не искали… Что, полюбуемся на него для приличия и обогнём?       Гариетт покачал головой.       – Колодец Вечности является не тогда, когда его ищут, а тогда, когда его пришло время найти. И от него невозможно уйти, пока не обретёшь то, ради чего ты сюда пришёл.       Ли присвистнул.       – Ну дела… И… Что же мы должны сделать? Высадиться, что-то найти там, совершить, быть может, какой-то молебен?       – Я думаю, мы должны поклониться святому месту, - важно сказал подошедший к экрану Савалтали, - и мы, и вы, раз уж вами это место тоже почитаемо.       – Думаю, это знак, - подтвердил ещё кто-то из лорканцев, - того, что свет милости Наисветлейшего достигает всех миров, и благословение его есть на нашем деле, раз уж общий наш путь привёл нас к святому пристанищу.       Ли обвёл взглядом лица спутников. Восторженные и жадные – жадностью благородной, религиозной, конечно – у лорканцев, смущённые, растерянные, потрясённые, восхищённые – команды. Помолодевшее лицо Гариетта, на котором словно отсветы гирлянды рождественской ёлки в тот сочельник, когда вся семья снова была вместе после окончания дилгарской войны, он рассказывал… Мечтательное лицо Далвы, вспомнившей тот снег, по которому она шла со сводной сестрой, с которой привёз знакомиться отец, и они шли поздно ночью из гостей, ночь была ясной, морозной, но какое это имело значение, когда вокруг такая удивительная, экзотическая красота… Каждому этот свет напомнил о капле волшебства, в которое в глубине души они верят, а как можно не верить.       – Рейнджерам известно о Колодце не больше, чем большинству живущих в любом из миров, мы знаем легенду… И не много знаем людей, утверждавших, что эту легенду видели. Но мы не можем отнестись к святому месту пренебрежительно. Как бы мы ни спешили, как бы многое ни было поставлено сейчас на карту – это приглашение, которого мы отклонить не можем.       – Итак, первое, что мне хотелось бы сказать… Вот эти два устройства, - техномаг раскрыл ладонь, на которой лежали два маленьких прозрачных шарика, - помогут вам понимать язык этих существ. Правда, понимать, но не говорить на нём. К тому же, срок их действия недолог… Поэтому хорошо, если этого времени вам хватит, чтобы самим выучить язык. Второе – это запрошенный небольшой ликбез по зенерам. Зенеры, как упоминалось, бывшие слуги Теней. Бывшие в том смысле, что Теней больше нет, а не в том, чтоб они перестали проводить в жизни их политику партии – как некоторые, кстати, сделали. Те же ноты, например – живут себе спокойно и не строят завоевательских планов. Но у нотов всего лишь тысячелетняя история службы Теням, а у зенеров уже нет памяти о той истории, что была до Теней. У них нет родины и нет других занятий, кроме тех, к которым приучили их Тени. У них практически нет социума, они единая аморфная масса. Не делятся на женщин и мужчин, не размножаются естественным путём, не имеют языка – их общение происходит почти телепатически, точнее – передачей импульсов при тактильном контакте, не имеют сколько-нибудь развитой своей культуры… Словом, даже ныне почившие дракхи были как-то… человечнее. Ну, если дракхи были армией, военной силой Теней, то эти – учёные Теней. Медики, если можно так выразиться. Эксперименты над живой материей являются для них второй радостью после экспериментов по созданию биологического оружия. Или первой, а оружие второй… не знаю. Именно они авторы многих разработок Теней, в том числе дракхианского оружия, в том числе их экспериментами были выведены Стражи, в том числе они создали ту самую технологию вживления в мозг человека контроллеров, с которой земляне познакомились в истории с мороженными телепатами… Сейчас зенеры живут на дрейфующей в космосе крепости – раньше крепости было две, сейчас осталась одна, зенерам нигде не были рады, когда они появлялись, и численность их, соответственно, тоже сильно поредела… Поэтому сейчас их цель – создание плацдарма, на котором они могли бы укрепиться и подготовиться к завоевательному маршу по галактике. Быть может, они планируют сделать из Арнассии новый За’Ха’Дум.       Виргиния подошла к пульту, развернула во всю ширину комнаты трёхмерную голографическую карту сектора. Их корабли яркими точками светились на орбите Арнассии, как два искусственных спутника. Тёмно-багровым были подсвечены места сражений, красным – подконтрольные теперь зенерам колонии арнассиан.       – Жаль, выживших очевидцев осталось очень мало. Непросто будет сейчас восстановить их тактику… У меня родилось предположение, что они… первым налётом с внезапным отступлением они заманивают в нужное место дополнительные силы противника, после чего открывают зоны перехода в непосредственной близости от них или даже между ними, отрезая их друг от друга, глушат их связь… У арнассиан есть существенный минус перед ними в невладении технологией гиперпереходов, но мы можем несколько сравнять это неравенство… Пока, судя по имеющимся сведеньям, меньше всего их сил возле этой колонии, Ранаса. Но мне не кажется правильным делать нашей целью именно её. Думаю, стоит бросить силы на эту, более дальнюю и более укреплённую. Её потеря деморализует их, кроме того, тоже заставит разделиться… Правда, и нам придётся вести сражение на два фронта…       Высадку было решено производить, раз уж всё так серьёзно, полным составом – и лорканского, и рейнджерского экипажей. По настоянию Андреса, выведен был, разумеется, связанным и под строгим конвоем, и Виктор. Риска в этом не усматривалось – во-первых, сложновато было б куда-то сбежать с висящего неведомо где в космосе астероидного образования, во-вторых – как раз оставаясь единственным на корабле, учинить диверсию легче.       На этой странной штуке есть пригодная для дыхания атмосфера – абсурдно, но в этом абсурде никто б не решился выразить сомнение. Не после того, как сканирование показало наличие здесь абсолютно всех известных науке элементов – в количестве… неизвестном, машина остановила бешеную пляску цифр именно на этом значении, неизвестно. Неизвестен состав, неизвестна масса и гравитационная постоянная, неизвестно всё. Неизведанно, неопределимо, важно кивнул Савалтали. Чудо надо принимать во всей чудесности, развёл руками Гариетт. Воздух, окутывающий прихотливо изогнутую геометрическую фигуру, кажется, тоже слабо мерцал. Так в некоторых очень старых фильмах, сказал Талес, порой показывали, что это герою снится сон. Как тут не подумать, не сон ли это им снится?       Непросто было, при загадочном поведении сканеров, выбрать достаточно широкую ровную площадку для посадки даже одного корабля, поэтому спускались все на «Белой звезде», более маневренной и неприхотливой в этом плане, она мягко опустилась на неровный треугольник между почти сходящимися невысокими каменными грядами, носом в сторону крутого подъёма этой фантастической тверди, уходящего в изогнутый в нескольких плоскостях виток, что с земли смотрится почти как натуральная сияющая лестница в небо. Очертания этого витка размывались в радужной дымке.       – Многое можно вообразить, - проговорил Харроу, озираясь, - хрустальные дворцы, сказочные сады с золотыми яблоками… А это – не смог бы.       Интересно было смотреть на то, как различалось поведение лорканцев. Жреческая их часть встала торжественным полукругом, громкими славословиями на родном языке воспевая своего бога. Никто не обратил на сей раз внимания на их шумность, никто даже не усмехнулся. Каждый восхваляет своего бога так, как умеет, как испытывает потребность.       Генерал Аламаэрта был, напротив, серьёзен и молчалив. Ли подумалось, что выглядит он так, словно стоит сейчас перед самым высоким начальством, таким, которое действительно уважает. Его подчинённые, робкой нестройной кучкой столпившиеся чуть позади него, были похожи на детей, внезапно увидевших чудо, о котором много слышали и которое, наверное, разве что мечтали увидеть – с той отчаянностью, с которой мечтают, чувствуя, что детство скоро кончится, а с ним придёт конец и мечтам.       Ромм опустился наземь рядом с фигурной каменной грядой, увенчанной небольшим ажурным сооружением совершенно непостижимого назначения – то ли архитектурная модель, то ли некий религиозный символ, бережно пробежался пальцами по острым граням. Харроу подумал невольно, что такого детски восторженного лица у Ромма он даже представить себе не смог бы. Обычно эта физиономия светилась самоуверенностью и ехидством.       – Невероятно… Это ведь гробница ушедших цивилизаций? Сколько же их… Последних следов тех, кого нет уже тысячи, миллионы лет…       – Думаешь о том, не прихватить ли какой-нибудь раритетик? Навариться солидно можно…       – Иди ты к чёрту, а… - Ромм даже не оглянулся, зачарованно пересыпая между пальцами золотистый песок, - вы вообще способны осмыслить? Вот это – прах истории… самый натуральный. Лет всего через 40-50 большинство из нас начнёт процесс превращения в горстку праха, это естественно и понятно. Ещё через 100, 200 или тысячу лет рассыпятся наши любимые вещи, наши дома и машины – ну, это у чего какой срок… Но попробуй представить, что однажды прекратят существование, станут пылью, затихающим эхом цивилизации, планеты, светила… Кажется, уж что-то должно быть вечным.       Харроу пожал плечами.       – Ну в моём понимании тысяча – уже вечность. Я-то явно столько не проживу. И для меня слышать, что кто-то там вымер триллион лет назад – это просто слова. Верю, конечно, но в своей голове уложить это не способен. И вообще, к чему такая торжественность? Наверняка были такие же придурки, как и ныне живущие. Что за мания, что смерть непременно даёт чему угодно ореол святости? Само то, что они разместили здесь некую памятку о себе – та же гордыня. Вот, дескать, мы жили. Да кому сейчас какая разница? Единицы из людей способны оставить по себе действительно добрый и ценный след. И единицы из рас стоят того, чтоб их помнили последующие.       – А ты чего молчишь, Блескотт? О чём думаешь?       Блескотт, покусывая губы, глядел вдаль – не на лестницу в небо, в сторону, на горизонт невозможной геометрии, там и башенки, и завитки, и словно острова, парящие в небе.       – О чём я могу думать? О том, что курить очень хочется… И о Наталье.       Ромм, зачерпнув горстку золотого песка, сдул его с ладони, посмотрел на Блескотта сочувственно.       – Слушай, а может, плюнешь на всё и вернёшься? Ну подумаешь, так-разэтак… Ну случилось так, что теперь? Вы оба взрослые люди, способны не нарожать генетических уродцев, а больше-то о чём волноваться?       – Ты в своём уме вообще?       Ромм всплеснул руками, словно птица крыльями.       – Слушай, ну ты посмотри вокруг! Всё это – свидетельства тысяч миров, от которых сейчас только тень памяти осталась. Какое тут имеет значение, что кто-то спит со своей сестрой? Паршивые сто лет – и никто не вспомнит вообще, что это было! Половина жизни прошла, осталось-то не так много…       Андрес задумчиво бродил у правого крыла «Белой звезды», время от времени поглядывая в ту сторону, где под неявным конвоем Далвы и Гариетта стоял Виктор Грей. Не та фигура, чтоб на неё отвлекаться от изучения странного места, выскочившего на их пути как чёрт из табакерки, в самом деле, как этот Наисветлейший, которому вынь да положь восхваление именно сейчас, когда совершенно не до того… он и не отвлекался. Просто важно было убедиться, что всё в порядке. Важно было не забывать, что это важно.       Вокруг крыла возвышались над песком камни, окружали россыпью, некоторые так близко, что казалось немыслимым чудом посадить корабль, не задев никакой из них. Впрочем, если б и задел. Какой вред они принесли б, кроме незначительных царапин, которые восстановить «Белой звезде» ничего не стоит? Камни напоминали кораллы или какие-то экзотические растения, ветвились, переплетались, перетекали друг в друга, иногда их затейливые прожилки как будто складывались в письмена, а может – то и были письмена. Иногда в просвете ветвей или просто в песке под ногами что-то сверкало – яркий камушек, или раскрашенная лакированная деревяшка, или что-то металлическое. Что это – монетка, подвеска, деталь неизвестного, более не существующего механизма? Он брал их, пускал ими блики, водил по рельефу – может быть, это фигурки неведомо кого, может, значок давно забытого алфавита, нам не дано узнать – и клал обратно. Думал ли о том, чтоб прихватить что-то из этого как сувенир? Да, думал – с тем примерно чувством цены подобного сувенира, которое бывает в детстве, по отношению к содержимому мальчишеских карманов. И нет, не прихватил. Как выбрать – наугад? Методом считалочки? Всё это место – такая вот находка, подобная редкой монете или особо красивой ракушке на берегу…       Виктор покачнулся, лицо его посерело.       – Ему плохо? – инстинкт медика тут же вывел Далву из восторженного созерцания мерцающих переливов воздуха, облаков вверху, песка под ногами. Андрес бросился, чтоб подхватить его, но арестованный устоял, только связанными руками схватился за воротник рубашки.       – Я не чувствую… не чувствую… Быть может, мне следовало бы… умереть в этом месте…       – Ишь чего захотел, - пробормотал стоящий рядом Гариетт, - и оставить нам удовольствие как-то объяснять твою в пути внезапную кончину? Нет уж, приятель, тебе придётся отвечать. Святое место – не лаз, через который ты можешь сбежать от правосудия.       – Вот тут ты прав, - проговорил Виктор совсем тихо, - именно об этом говорит это место… О необходимости отвечать, о необходимости жить и нести этот груз до того места, где сможешь его снять. Я подумал, что это место, являясь гробницей цивилизации, обелиском навсегда ушедшему… могло б принять и меня, потому что я тоже памятник навсегда ушедшему. Но оно не примет меня. И бог знает почему. Я должен жить, чтобы постичь это. Почему сейчас смерть коснулась меня, заглянула мне в лицо – и ушла прочь, оставив меня. Быть может, ей стала противна моя гордыня, мой… Мой бездуховный взгляд… на всё, и тяжесть, что есть у меня на сердце. Правда, я не знал до недавнего времени, что на нём есть тяжесть…       Алан ступал по серебристому песку медленно, рассеянно – он не вполне осознавал, что не спит сейчас, так похоже было это место, наполненное сиянием и неразличимыми шёпотами, на его сны. Или – на мамины бусы. Алан остановился, поражённый этой мыслью – не тем, что вспомнил это, не тем, что пришло такое сравнение, а тем, как, в самом деле, похоже. Так же пробегают волшебные огни словно не только по тверди, но и по небу, и в воздухе вокруг, и делаешь шаг – меняется картинка, словно повернул этот маленький кристаллик, сквозь который смотришь на мир. Из какого камня они были? Топаз, кажется? Это ведь была его огромная любовь лет в пять. Мама надевала эти бусы, когда ходила к отцу, мама была настоящей принцессой в них. Остальное время они лежали на комоде, и он часто брал их, держал в горстях, любуясь, как переливается многоцветный огонь за строгими гранями, смотрел сквозь них – бусины небольшие, много не увидишь, и всё же это было таинство, равного которому нет. Что он представлял тогда? Что это сказочное сокровище, которое он с великим трудом добыл в долгом походе, в битве с чудовищем. Для мамы, принцессы. Кто был чудовищем? Назначить на эту роль саму Тьму из снов он не смел, Тьма всё видела, она не простила бы. Тьма жестоко смеялась над этими фантазиями, и в снах он искал топазовые бусы и не мог найти, иногда знал – они исчезли в пасти чудовища навсегда. И это его вина.       Утро приносило облегчение – мамино сокровище на месте, по-прежнему переливается волшебным огнём, заключённым в прозрачных и нерушимых гранях. И так продолжалось лет пять или шесть, потом… то ли порвались, то ли кто-то украл. Хорошо, что он был уже достаточно большим, чтоб суметь это пережить. Но всё же, всё же… в снах иногда являлся детский страх, что это Тьма всё устроила, чтоб это было по его вине. Тогда главным было, чтоб мама не увидела этих мыслей, мало ей что ли тревог. Потом понемногу забылось. Сейчас это место вернуло то волшебство, только чистым, не отравленным Тьмой, уничтожавшей все его мечты. Мир сверкал многоцветными огнями маминого сокровища, которое ничто и никогда не уничтожит. Надо обязательно спросить у мамы, откуда они были. Верна ли догадка, что это отец подарил их…       Со стороны могло показаться, что Андо бредёт совершенно обессиленно или нехотя – он едва переставлял ноги, вязнущие в мягком мерцающем песке. Однако голова его была совершенно ясной, полной печального спокойствия, обречённого умиротворения. Со всех сторон его сознания касались волны восторга, восхищения, возвышенного трепета, его же охватила тоска – такая, какой не может быть у человека, такая, какой не должно быть у живого существа в принципе. Огромная и холодная, как вселенная, распростёршаяся там, за пределами мягко опалесцирующего неба, если это можно называть небом, реальные ли это звёзды космоса проблёскивают на нём.       И ветер ли это, в этой невозможной по физическим законам атмосфере Колодца, или некий дух места шевелит рыжие волосы, словно пропуская меж своих невидимых пальцев. Этот ветерок доносил эхо не молитв и песнопений, а того разговора, того сна, который не был сном. Все они, так или иначе, связывают это место с чем-то божественным – чьё же присутствие они надеются здесь ощутить, к кому они взывают? Это место, в числе прочего, называют великой гробницей. Самое время подумать – мы все представляем какие-то места, куда отправимся после смерти, но придумывал ли кто-то такое место, куда уходят умирающие боги? Этот ветер не осушит слёз, не освободит грудь от железных тисков рёбер, не подарит несбыточного покоя.       Он запнулся, не устояв на ногах, и рухнул на колени. Кому вы молитесь, кого славословите, у кого просите помощи? В этой вселенной больше некому вам ответить...       – Прежде, чем я научился облекать мысли в слова, в этих мыслях поселился ты, жил в моей памяти так живо и несомненно, как и всё, что запечатлевал мой детский взгляд. Я слышал твою песню, я качался на волнах твоего света, и я был обречён жить с этим стремлением к твоему свету, жить с тоской малого осколка, которому уже вовек не соединиться с целым. Скажи, зачем? Зачем ты ушёл, а я остался?       Мягкое сияние плавилось, дробилось в слезах, и он не заметил того момента, когда оно стало иным, когда голубоватым свечением, сначала тусклым, еле различимым, оделось его тело, и жар, охвативший его, казался ему тем самым молитвенным жаром, о котором пишут в священных книгах.       – И сейчас, как никогда, я стою на краю беды, и всё ближе этот край, всё меньше времени... Чего я стою, если я могу останавливать армии, выжигать самую чёрную тьму из этого мира, но не могу отменить величайшую несправедливость, не могу спасти то, что мне дороже всего? Эта сила – не более, чем насмешка… Век человеческий – конечен, я знаю, но почему это должно быть так? Почему я могу быть лишь неумелым, растерявшимся орудием, которое в самом важном – бессильно…       Тонкие, как нити, лучи, сперва прорезавшиеся из сгорбленной спины как-то несмело, разворачивались, соткавшись в ослепительно белые крылья. Он не видел – и мог ли видеть – как потрясённо смотрит на него множество пар глаз. Он не слышал опустившейся на равнину тишины – смолкли песнопения лорканских жрецов, стихли переговоры вполголоса среди рейнджеров. Разве что, генерал Аламаэрта по-прежнему казался глубоко погружённым в себя.       – Говорят, это место величайших сокровищ – но есть ли среди них средство удержать то, что я не хочу отпускать? Говорят, это место, где каждый получит ответ на свой главный вопрос... Каждый, но не я? Говорят, это место – гробница навеки ушедших, значит – и твоя… И когда погаснет последний твой отсвет в этом мире – чем, скажи, буду я?       Последние слова Андо произнёс сдавленным хрипом из-за подкатывающих к горлу рыданий.       Андрес забыл напрочь о бдительно наблюдаемом им Викторе, о стоящих рядом Далве и Гариетте, невозможно видеть что-то ещё, когда перед твоими глазами расступившееся небо проливает тот самый чистый свет, который всю жизнь мы можем видеть лишь в маленькие дырочки звёзд. Словно дверь, в замочную скважину которой лился свет, волшебная музыка – вдруг распахнулась настежь.       Алан, не чувствуя тела, шагнул навстречу этому свету – шагнул к Андо. Сквозь этот свет он чувствовал всё – и боль, наполняющую душу Андо, и эту устремлённость, и надежду, и стыд, и любовь.       Он подошёл к коленопреклонённой фигуре, робко коснулся плеча, потом положил на плечи обе ладони – скользя, обнимая.       – Андо… Андо, слышишь меня? Не плачь, Андо, не казни себя. Если ты чего-то не можешь, если где-то лежит предел твоей силы – это не должно быть твоей виной. Того, что ты можешь – всё-таки гораздо больше. Мы оба – забытые осколки того, чего больше не должно быть в этом мире, но это неправда, что мы одни, разве ты сам не говорил мне это? Быть может, боль потери, которую испытываешь ты, больше, чем какая-либо ещё в этом мире – но ведь это значит, что и любовь твоя, и твоя сила – больше. Это место скорби – так оставь здесь свою скорбь, это место прощания – так простись с тем, что не отпустило б тебя в жизненный путь, если б у этого пути не было смысла. И если тебе кажется, что некому дать тебе ответы, то это не так – это можешь сделать ты сам. Ты сам определишь, кем ты будешь.       Как во сне, увлекаемый протянутой рукой, Андо поднялся с колен – он не ощутил этого движения как чего-то физического. Просто свет перетекал, меняя форму…       Алан почувствовал, как что-то – быть может, этот самый свет, быть может – что-то ещё более тонкое, неуловимое, сильное – толчками, пульсом входит в его голову, расходится по его телу, по его существу, по всему, что есть он, равномерно разливаясь, густо, полно, величаво, с неукротимой мощью, с тихой лаской. Словно океан, заполнивший предназначенную для него огромную каменную чашу, разливал теперь свои волны, вылизывая им каждый камень, заполняя каждую его трещину. И где-то в нём вставали смутные тени кошмаров, что шли с ним всю его жизнь и стали роднее отца и матери – и таяли, опадая, угасая под всесильным напором, растворялись в океане точно так же, как растворилась бы в нём чайная ложка соли – не найти, никогда не найти. Безбрежный, первозданный океан был чист, лишён скверны, и полон совершенным воплощением того ощущения покоя и счастья, которое он впервые ощутил в первом своём настоящем сне.       Рука Андо соскользнула с его головы медленным, усталым движением, и так же медленно, заторможенно или опустошённо, Андо побрёл в сторону корабля. И лишь спустя минуту, всё в том же потрясённом молчании, процессия двинулась вслед за ним.