Венок Альянса

      Две хрупкие, маленькие фигурки брели по золотому песку куда-то в ту сторону, где как будто в лёгкой дымке очерчивался горизонт. Удивительно, каким же маленьким этот астероид был вначале, каким бескрайним простором обернулся сейчас… На золотых волнах качаются каменные изваяния, бронзовые арфы в тончайшей, едва ли читаемой несовершенным человеческим глазом росписи, и лёгкий ветерок, кажется, доносит отзвук музыки, звучавшей неведомо где, неведомо, когда.       – Удивительно, как сковывает чувство неловкости, и как оно же беспощадно требует слов. Мы не были знакомы, хотя один путь связывает наши корабли и нас. Как ваше имя?       Человек улыбнулся, обернувшись к лорканцу.       – И.       – И всё? Так коротко?       – Ну да, вот такое имя. То есть, полностью будет – Чжан И. Да, это несколько отличается от других человеческих имён, которые вы слышали, просто мы относимся к разным народностям…       – О! Но ведь вы всё же человек, или я что-то понял неправильно? У вас такое удивительное лицо! Прошу только, не обижайтесь, мои знания о вашем мире более чем скромны…       Китаец рассмеялся.       – Как же многое зависит от того, каким он был, первый контакт! Если каким-либо иномирцам везёт встретить такой экипаж, где есть примеры всего нашего видового разнообразия, то они просто удивляются тому, какими ж разными бывают дети одной планеты, и привыкают видеть всю палитру целиком, а если случается так, что подобрались представители только одной расы, то естественно, по ней и складывается представление о землянах вообще. Вы – все, кто называет себя сейчас лорканцами – представители одной нации, но ведь там, на вашей прежней родине, были и какие-нибудь другие? С другим цветом волос или лица?       Лорканец смутился.       – Признаться честно, я мало знаю об этом. В наших книгах, где описывается древняя история, об этом очень мало сказано… Вероятно, в этом не видели смысла. Достаточно того, что они погрязли в бесчестии и погибли, не имеет значения, как они выглядели. Логично предположить, и в нашей, как вы говорите, нации спасение обрели не все.       – Но теперь, думаю, вы нередко сталкиваетесь с тем, что непривычные путают вас на внешний вид? Вы все с длинными тёмными волосами, у всех вас синяя кожа и розовые пятна на щеках… А вот мой вид, земляне, делится на четыре основных расы, но и каждая раса делится на разные внешне народности. Я отношусь к расе, именуемой жёлтой, рейнджер Талес – к красной, а медик Далва – к чёрной…       – Как интересно! Я осмелился б предположить, что понимаю, почему Далва – к чёрной, ведь у неё не только волосы черны, но и кожа очень тёмного оттенка, но вы не жёлтый, да и людей красного цвета я среди рейнджеров не заметил, так как же это определяется?       – Цветом кожи, всё верно, это ведь условное определение. В сравнении с, например, капитаном Ли или Андо Александером моя кожа действительно немного желтоватая, а кожа Талеса – бронзовая. Но также есть различия в чертах лица, например, форма моих век, которая вас, скорее всего, удивила. И внутри одной расы бывают значительные внешние различия, вот, люди белой расы могут быть черноволосыми, как капитан Ли, или светловолосыми, как мисс Карнеску, особенно если происходят из разных народностей. У многих народностей и теперь сохраняются традиционные имена, свойственные именно этой культуре, как, например, у меня.       – Что ж, а меня зовут Зуастаар.       – И всё?       – Ну да. У нас нет фамилий в вашем обычном понимании, это не требуется. Конечно, когда это важно, то уточняется, из какого рода происходит тот или иной, с кем он в семейных связях, а имена верховного жречества всегда приводятся с перечислением всех подобающих эпитетов и регалий… Наши имена образуются сложно, по особой системе, учитывая имена отца, деда, их чины и звания, старшинство в семье, и могут получать дополнительные уважительные суффиксы при особых заслугах. Как правило, имена не повторяются, только если детей называют в честь кого-то из уже умерших предков, это нормальная практика.       – Если я правильно понял, у вас в основном имена пышные, многосложные, короткие не допускаются? Тогда пожалуй, с короткими неизбежно был бы повтор…       – Разумеется. Конечно, у простолюдинов допускается сокращать имена – для удобства обращения. Но у жрецов подобное немыслимо, это считается грубостью и кощунством.       Они обогнули высокую стеллу, покрытую узором столь тонким и искусным, что казалось просто немыслимым, что такое можно изготовить из мрамора, а ведь это, вне сомнения, мрамор. О чём говорит эта вязь? Об истории какого мира, какого народа?       – У вас интересный мир.       – О нет, не думаю. Другие расы сторонятся нас, и, как я понял теперь, поделом. Правда, мы и сами никогда не стремились к контактам, в чём нас и устраивали бракири – им пришлось по нраву, чтоб вся наша торговля шла через них, а мы согласны были платить любые средства, чтобы поменьше соприкасаться с иными мирами. Счастливей бы мы были, только если б и бракири, и кто бы то ни было никогда не находили нашу планету, и мы жили бы в этой благостной изоляции, пока не умертвили бы свою душу окончательно.       На их пути выросла миниатюрная, всего-то в человеческий рост, пирамида, в вершине которой было укреплено нечто светящееся – между прозрачными гранями словно бегал не знающий покоя зелёный огонь. По узким уступам пирамиды шёл орнамент из разновеликих бугорков и столбиков – отчего-то кажется несомненным, что такова письменность строителей этого памятника.       – Так странно это всё… Мы, встретившись вам, сбили вас с привычного жизненного курса, привели в такое смятение. Теперь я понимаю, что вы ждёте от нас какого-то объяснения всему, что произошло, но лично у меня объяснений нет. Надеюсь, хотя бы у капитана Ли и команды – есть…       – О, прошу, не надо так думать. Воля Наисветлейшего бывает сложна для нашего понимания, но он всегда даёт ответы ищущему. Если мы не способны понять эти ответы – это уже другое дело.       – Наверное, вам проще будет найти эти ответы, чем, например, мне. Понять, зачем вообще мы оказались здесь… Если легенда права, и колодец является тем, кому должен явиться – то не слишком ли странная компания здесь подобралась? Не думаю, что здесь в самом деле нет случайных людей...       То, что сперва показалось просто частью рельефа, каменистым образованием, оказалось тоже обелиском. На неровной поверхности читались неясные очертания фигур, силуэты неведомых механизмов, в высоком и узком углублении стояло что-то бронзовое по цвету, трёхгранное, покрытое мелкими насечками.       – Вы считаете случайным – себя?       – Нет, не непременно. Если в том плане, что из всех присутствующих я – тот, кто меньше всего задумывался о боге, вечности и всём подобном, то возможно. Что о жизни жуков я думал куда больше, чем о собственной – это верно, но в моей жизни как-то совершенно не о чем думать. Я обычный человек, и мне нечему научить других, у меня для этого и жизненного опыта маловато. Если только кто-то не хочет послушать о жуках, тут, конечно, я могу говорить часами.       – Но ведь вы – Всеслышащий, это уже не значит «обычный».       – У меня очень низкий рейтинг, к тому же, я молод, большая часть моей жизни пришлась на период, уже более спокойный для телепатов. Хотя, конечно, была ещё дракхианская чума, это время не было лёгким ни для кого из землян, на Земле или в колониях.       Лорканец сотворил очередной молитвенный жест, и они продолжили путь.       – Я с великой скорбью воспринял историю ваших телепатов. У нас Всеслышащие особо почитаемы, это считается знаком Наисветлейшего, это дети, посланные напрямую от него. Покуситься на Всеслышащего – столь же невозможно для самого отъявленного негодяя, как покуситься на служителя Наисветлейшего…       – Неужели у вас там есть отъявленные негодяи? – улыбнулся И.       – Вероятно, если б не было – у нас не было б ни судей, ни наказаний, не так ли? Это правильно говорят, что ни в одном мире религия не решила всех проблем! И нам бы куда раньше осознать, что гордость наша бессмысленна, беспочвенна, преступна…       – Произошедшее здесь заставило вас, получается, по-иному взглянуть на многие вещи? Что же будет, когда вы вернётесь на Лорку? Остальные ваши сограждане воспримут ваш новый взгляд?       Зуастаар помрачнел.       – Один Наисветлейший знает, что будет, но что будет – того не миновать. Пусть нас посчитают очередными еретиками – но свет, коснувшийся нас, не позволит нам молчать, ни одним устам, вознёсшим восхваление на этом месте. Свет должен звать к подвигу, а не самоуспокоению. Действительно, жаль, что ни один из Великих Вождей не присутствовал здесь, с нами, хотя умом и понятно, что этого просто не могло быть, ведь даже почтенному отцу Просветлённого Послушника немыслимо б было отравиться с нами. Что ж, это ещё одно свидетельство, что гордость губит, а глас божий бывает тих и заглушаем пустыми славословиями…       Возвращение к одиночеству – поворот грустный, спору нет, но это возвращение в естественное состояние. Хорошо, что у неё была длительная практика. У миссис Ханниривер были свои переживания – ей предстояло решить, как ей быть, что делать. Президент долго объяснял ей, что значит - «невозможно выяснить координаты отправления». Объяснял в том смысле, какие шаги предпринимали технические работники и какие результаты (нулевые) это дало, а не как это возможно физически. Техномагия есть техномагия. Миссис Ханниривер была б рада просто пропустить мимо ушей это слово и множество других, не решать сейчас, внушает это ей спокойствие или ещё больше тревоги – то, что где-то рядом с её дочерью есть обладатель таких возможностей. Если кто-то знает точно, что техномаги существуют, да ещё и понимает, что это такое – прекрасно, она же предпочла б не разбираться в таких вопросах. Она хотела б просто знать, где её дочь – но увы, сама Виргиния не собиралась давать ответ на этот вопрос. Точнее – она б с радостью, она была б совсем не против, если б силы Альянса прибыли сейчас сюда, где для них такая отличная работёнка, вот только ни лорканские, ни арнассианские координаты вам же ничего не скажут, на картах Альянса этого места ещё нет. Да и вообще-то она понимает, что такое решение потребовало бы времени, сбора сил, возможных споров между мирами, а действовать-то надо сейчас… Так что смысла нет рассказывать сейчас в подробностях, да и это тоже много времени потребовало бы, расскажет, когда вернётся. Пока достаточно того, что у неё всё хорошо, что с ней есть люди, на которых она может положиться, и вместе они решат эту небольшую задержавшую её тут проблему. Мама может не беспокоиться. То есть, мама всё равно будет беспокоиться, запретить ей это не в силах ни человеческих, ни техномагических, ни каких иных, только пусть не более обычного. В конце концов, она ведь знает свою дочь.       Кэролин Ханниривер, действительно, знала свою дочь. Знала в том смысле, что почувствовала бы, по голосу, по интонациям, по мимике, если б это было ложью, если б кто-то удерживал там Виргинию силой, если б заставлял её солгать в этом письме. Лгать Виргиния Ханниривер умела – но женщина, которая её выносила, родила и воспитала, кое-что понимала в лжи. И знала свою дочь в том плане, что будь это видеозвонок, имей она возможность в ответ потребовать, чтоб эта проклятая сумасбродка сей же момент бросала, чем бы она ни была там занята, и на предельной скорости неслась к Минбару – чёрта с два это возымело б эффект. Стращать родительским гневом у её собственной матери не слишком получалось, почему должно получаться у неё? Ни одну мать на свете не успокоит узнать, что её ребёнок увяз там в чём-то, что требует внимания вооружённых сил Альянса, но успокоит по крайней мере увидеть его лицо, услышать голос. Узнать, что дочь жива, здорова, свободна в своих действиях – это уже больше, чем они имели вчера. Но от этого не проще было понять, что теперь делать ей самой. Продолжать ждать Виргинию или каких-то ещё вестей от неё здесь, или согласиться, что с тем же успехом ждать можно и на Земле? С Земли звонили Милли и Джо, спрашивали, какие новости, спрашивали, когда она вернётся…       А у Кэролин Сандерсон не было и такого утешения. Который день уже «Белая звезда» не отвечала на вызов. Можно было предполагать всё, что угодно, и заставлять себя предполагать не самое ужасное. Должно быть, они просто слишком далеко, в каких-то таких местах, где что-то глушит связь, может быть даже, они уже нашли Виргинию, где-то рядом с ней, а там наверняка какие-то проблемы со связью, раз она отправила сообщение благодаря помощи техномага, а не обычным способом. Лучше, чем допустить мысль, что их больше нет, что этот ужасный враг, которого они как будто вычислили и обезвредили, всё же сумел…       И последние надежды растаяли, когда прилетели Хауэр и Шеннон, и два рейнджера с сопровождаемым ими несчастным, лишившимся рассудка во время происшествия на корабле. Почему-то это было воспринято как некий знак, что надежды нет. Да, все уже понимали, что задерживать рейс дольше нельзя. Кэролин снова сказала, что было бы неправильно заставлять этих людей ждать ради немногих. И вот теперь они вместе со всеми провожали этот корабль. Стояли в стороне от толпы, словно на берегу моря, шумящего больше не для них. Две женщины с одним именем и теперь одной тревогой – дождаться своих детей.       – Я думаю, конечно, вы правы, миссис Ханниривер. Правильно бы было, если бы я полетела сейчас с ними. Не больно-то много смысла в том, чтоб быть сейчас здесь, заламывать руки в ожидании вестей… Едва ли я, одна слабая женщина, могу сделать для спасения сына больше, чем силы, которые подконтрольны президенту Звёздного Альянса. Если б я полетела сейчас – я б наконец жила… Жила, своей жизнью, не только ради кого-то, заботясь о ком-то… Я могла б вернуть ощущение своей ценности, самой по себе. Мне стыдно перед этими людьми – они тоже теряли близких, они пережили разлуку длиной в жизнь, не имея надежды на новую встречу, имея основания предполагать всё только самое мрачное. Но они продолжали бороться, заставляя себя улыбаться ради тех, кто просто оказался рядом, ради тех, кого ещё встретят, ради себя самих, таким трудом вырванных из ада… И ведь сколькие из них дождались… Я не всегда поступаю так, как правильно. Я не сильна.       – Мисс Сандерсон… Нас всех учили в трудные минуты полагаться на господа, верить, что без его воли ничего не может случиться. Я уверена, что ни у кого это на самом деле никогда не получалось. А если нам и встречались люди, которые действительно так могли, они казались нам ненормально чёрствыми, равнодушными… Мне кажется, наверное, что у бога и так слишком много дел, чтобы беспокоиться сейчас о моей дочери. Поэтому мы здесь сейчас как бы вместо бога – думаем о них, уносимся к ним мыслями – и вроде как помогаем, хотя на самом деле ничего не можем сделать…       От толпы отделились, приблизились к ним две женщины – словно очень, очень искажённое их отражение. Темноволосая улыбалась, хотя глаза её были заплаканы, светловолосая, цепляющаяся за её руку, была, кажется, слепой.       – Вы Кэролин? То есть, мисс Сандерсон?       – Да… мы… Мы, кажется, знакомы?       – Сложно сказать это однозначно. Я Сьюзен Иванова, вы вряд ли меня помните. А я вас узнала. Я хочу вам сказать, что верю – вы скоро снова увидите своего сына. Жаль, я уже не успею в этом убедиться…       Память – переменчивая волна, то накатит, захлестнёт, от одного звука, от одного смутно промелькнувшего образа всколыхнётся, встанет перед тобой, как живое, а то плещется, шепчет где-то вдалеке, и изо всех сил напрягаешь слух, чтоб разобрать, что же она шепчет. Нет, никогда Кэролин не могла б сказать «этих лет словно не было». Все они были, и даже те, что прошли в анабиозе – это для всех вокруг они были таким выпавшим из её жизни очень долгим отрезком. Жизнь внешняя, все её события большие и малые для неё тогда действительно не существовали, но была жизнь внутренняя. Пусть состояла она из тьмы, из кошмаров, из горькой тоски о безвозвратно утраченном. Пусть не было в ней отсчёта времени, сопоставимого с отсчётом времени у живых и свободных, в какой-то мере это был период более короткий, как долгая, тягостная, унылая, но всё же одна ночь, а в какой-то мере – вечность, насколько смертный вообще способен её представить. Нет, сама она едва ли помнила Сьюзен Иванову, но помнила её глазами Альфреда, президента Шеридана, некоторых из этих людей, с кем она познакомилась здесь, и могла сказать – да, она изменилась. Прошло время, наложило свой отпечаток, как на всех. Но не только, и не в первую очередь, признаками старения. Эти годы, по крайней мере, часть из них, были для неё тёплыми, счастливыми, вот эти теплота и счастье на её лице как загар, который продолжает держаться и тогда, когда мелкий холодный дождик грустно стучит по обессилевшей, облетающей листве.       – Спасибо вам. Правда, огромное вам спасибо. У вас ведь… нет никаких причин действительно волноваться за нас…       Да, светловолосая женщина слепая. Она поворачивала голову, верно, не оглядываясь, а прислушиваясь, большие светлые глаза, могло показаться, ищут что-то или кого-то, и даже иногда будто задерживают взгляд – но, конечно, ни разу зрачки, похожие на полыньи в скованных льдом озёрах, не дрогнули. Она смотрит глазами Сьюзен, и оборачивается к тому, на что посмотрела Сьюзен или что мелькнуло в её мыслях – так человек, близоруко щурясь, вглядывается в то, что ему указали…       – Ну, то, что его отец был порядочный говнюк… Вы ведь об этом? Не думаю, что между ним и теми, кто здесь собрался, когда-нибудь возможно бы было примирение. Но ни вас, ни вашего сына это не должно коснуться. Они разницу между ним и вами видят, а тем более видит её Господь. Он слышит молитвы и ваши, и всех тех, кто молится сейчас за вас, а таких, поверьте, немало…       – Знайте, мы ждём вас там, - голос слепой был низкий, хрипловатый, - вы сможете присоединиться к нам, когда будете готовы, Джейсон пропустит вас…       Кэролин оглянулась. Кто-то из этих людей впервые после долгой разлуки, а то и впервые в жизни встретился здесь, и кто-то из них – встретился лишь для того, чтобы снова расстаться. Мелькали знакомые лица, слышны были знакомые голоса. Вот Наталья Блескотт рядом с каким-то человеком. Разговора не слышно, но она улыбается. Может быть, это и есть её потерянный когда-то возлюбленный? Во всяком случае, она приняла решение всё же лететь – оно едва ли далось ей легко, ей не плевать на брата, но ведь он сам принял решение остаться на «Белой звезде», но ведь им всё равно предстояло расстаться, но ведь он уже избежал смерти на захваченном адским устройством корабле, а может ли в жизни встретиться что-то ещё страшнее этого? Вот семья Хауэр о чём-то препирается со служащим, оформляющим багаж – точнее, препирается миссис Хауэр, а супруг и дочь стоят в качестве группы поддержки. Кажется, какой-то из баулов миссис Хауэр пополз по шву, и в таком виде его принимать отказываются, а ей сейчас так не хочется бегать и искать новый чемодан… И это так мило. Как и в целом само это странное сочетание – взрослые, степенные как будто люди, со всем этим багажом, и вещей, и мелких повседневных переживаний – и такая вот авантюра, словно они все, люди среднего и преклонного возраста, встали на один уровень с их детьми, чьи глаза сейчас горят и голоса звенят чистым детским возбуждением в предвкушении дороги, новых мест и несомненно чего-то чудесного. Дети таковы, плохое, даже если было совсем недавно, для них менее значимо, чем хорошее или просто ожидание хорошего, они сопротивляются скуке и усталости очередей именно с той энергией, с какой юный организм сопротивляется болезни, они знакомятся, громко говорят и смеются, носятся друг за другом, и хотя они производят много шума – степенные минбарцы из служащих космопорта и пришедших провожать местных телепатов не раздражаются, на самых суровых лицах расцветают улыбки. Было ли когда-то прежде здесь такое, чтоб так бурлило и клокотало людское море? Но скоро отлив, море отхлынет, оставит на отмели только их. И Кэролин Ханниривер хорошо, она вполне сухопутна…       Подошла высокая стройная женщина в минбарской накидке, однако явно не минбарка – из-под капюшона выбивались сочные каштановые пряди – поочерёдно обняла Сьюзен и её спутницу.       – Ганя не придёт, Сьюзен, - в голосе её, искажённом лёгким акцентом, который Кэролин не могла опознать, послышались нотки извинения, - сказал, что ещё не выработал подобающего воину самообладания, и боится, что будет вести себя недостойно.       – Всё хорошо, Лаиса. Как видишь, Маркуса тут тоже нет, свалились неожиданные срочные дела. Рейнджеров учат расставаться, и хоть он и сказал по этому поводу, что невозможно научить расставаться со мной, но я считаю – он сделал всё правильно, нет смысла ему тут быть. Мы много говорили эти дни, ещё больше молчали, мы оба знаем, что прощание происходит не на вокзалах, оно начинается много раньше и заканчивается, хоть что ты делай, тоже несколько позже. И заняться делом вместо переживаний – самое правильное, сама бы так делала. Но Ганя… Это я в голове уложить не могу. Прошло ведь всего ничего. Кто я ему-то, господи. Формально мать, фактически он ведь сразу знал, что остаётся с Маркусом.       Лицо в пол-оборота было затенено капюшоном, но видны были полные чувственные губы, яркие и без помады.       – Видно, не так страшен дилгар, как сам себя малюет. Или просто такие уж вы с Маркусом хорошие люди – что уж тут поделать. Всё же он ребёнок, дети быстро заводят связи, даже такие дети. Он очень горд ролью старшего брата, когда я уходила, он баюкал Уильяма. Пел эту твою любимую колыбельную…       – Я так благодарна тебе, Лаиса…       – За что? На Минбаре ведь нормально – помогать с детьми. Даже у нас было нормально. Мне поможет Калин, потом и Маркус вернётся. Мне нужен опыт в обращении с детьми, я многое позабыла после того, как прошло моё детство. Очень ободряет то, что здесь все помогают друг другу. Вот я встретила по пути дрази, которые сожалели, что не смеют оставить свои лавки…       Сьюзен опустила взгляд вниз, на стоящую у ног Лаисы объёмистую сумку, подняла обратно с шутливым ужасом.       – Дрази! Господи, они уже надарили мне столько всего, что я удивлена, как это всё влезло в багажный отсек…       – Но ведь это были другие дрази. Те дрази, которых встретила я, недавно на Минбаре. Я полагаю ещё, Сьюзен, что не все дрази, которые хотели бы это сделать, что-то передали тебе, и когда они узнают ещё о дополнительном каком-нибудь рейсе, то приложат все усилия, чтоб передать тебе что-то ещё, жизненно важное.       – О да, господин президент вынес мне почти официальную благодарность за то, что проводить меня не прилетел весь Захабан. Полагает, что это заслуга моих неустанных молитв к милостивому богу. Я и сама так полагаю. Кроме божественной силы, мало что способно унять настойчивость дрази. До сих пор не верится, что удалось вежливо отказаться от почётного отряда телохранителей…       Послышался громкий протяжный сигнал, призывающий пассажиров поторопиться с посадкой. К Сьюзен подбежали две девочки, до этого оживлённо болтавшие неподалёку с минбарскими детьми, потянули за руки.       – Мама, Таллия, ну что вы как маленькие, ещё созвонитесь, когда прилетим…       И как-то так получилось, что обе Кэролин вышли вместе с Лаисой, и вместе с ней пошли в толпе провожавших. И кажется, беседу завела Кэролин Ханниривер, спросила, как же они созвонятся, до сих пор-то, кажется, никаких звонков не было, у первых переселенцев и других хлопот полно, кроме устройства систем межпланетной связи, и Лаиса ответила, что что-то придумают, раз мир-то особенный, воплощающий мысли, вот поди, найдётся, и кому терминалы связи намыслить… И как-то разговорились, и решили вместе прогуляться до рынка – обе Кэролин вдруг подумали, что они никогда так близко изнутри не видели жизнь других миров, и может быть, никогда больше не увидят.       – Я не знаю, правильно ли я поняла… Сьюзен оставила двоих детей здесь, а двоих забрала с собой? Как же так?       Лаиса улыбнулась.       – Видите ли, один из них, кто остаётся – он, строго говоря, не её дитя, а воспитанник их семьи, Маркус решил усыновить его. А Уильям… Что поделаешь, он родился не телепатом.       – И ей запретили брать его с собой?       В мыслях Лаисы сразу такая неловкость от этого вопроса – будто это она мать, поделившая детей на две неравноправные группы, или будто она автор подобного жестокого запрета.       – О нет, нет. Дело вовсе не в этом. Сьюзен решила не решать за него. Может быть, Айронхарт подарил бы ему дар, это возможно, он сделал так для одной женщины. Но та женщина хотела этого дара, а Уильям слишком мал для такого решения. Правильно ли одаривать против воли? А если не делать этого, не просить о таком даре для него, то это значит обречь своего сына на то, чтоб расти в мире, где он будет, по сути, ущербным в сравнении со всеми. Кроме того, это справедливо и к Маркусу. Более справедливо, чем оставить его одного, забрав всех детей.       Кэролин Ханниривер имела, определённо, что сказать на это. Что дети не яблоки, чтоб делить их, как в детской задачке, поровну, чтоб никому обидно не было, что вообще отказываться от своего ребёнка только потому, что… Но здесь её мысли путались. Как она сама поступила бы? Да, ещё совершенно недавно она допускала мысль, что отпустит свою горячо любимую дочь в этот неведомый мир. Нет, собиралась – это будет неправильно сказать, это не то, что она когда-либо, хоть как компасируй ей мозги, могла б принять во всей полноте. Но не сумев настоять, убедить, уломать, на что надеялась, собирая все эти сумки – отпустила б, куда б делась. Виргиния упряма, и в этом ей, кроме себя, винить некого – вся в мать сумасбродка. Но – она б отпустила взрослую дочь. Взрослых детей приходится однажды отпускать. Взрослых детей попробуй не отпустить туда, куда они действительно хотят…       А Кэролин Сандерсон спросила:       – А эта женщина, которая была рядом с Сьюзен – она кто, её сестра?       Нет, непродуктивное это дело – рассуждать, как ты поступил бы на месте, на котором не оказался бы. Легче ли, в самом деле, отпустить взрослого ребёнка? Ничерта не легче! Это пуповину перерезают после рождения, а другая, незримая связь становится только прочнее с каждым прожитым днём, месяцем, годом, её не перерезать ничем. Почему не спросить себя – а она оставила б мужа-нормала только потому, что он нормал? Ничто никогда не заставляло её оставить Боба, ничто не угрожало их счастью, ничто не вставало между ними. Но, если так говорить, от отца Виргинии она отказалась, даже не помыслив о ином варианте, приняв как незыблемую данность – им не быть вместе, они разные… И лукавством было б говорить, что, мол, ведь не было между ними любви, так, короткая вспышка страсти. Короткая или длинная, а мало ли, что из неё могло вырасти при другом раскладе, не всякая ли любовь, великая или не очень, начиналась с интересного разговора, обмена улыбками, первого соединения тел или помышления о таковом… Так что ей ли судить тут?       – Нет. Но я не знаю, как это будет на вашем языке…       – А вы, простите… Вы центаврианка, да?       Они уже заметили под капюшоном, что голова женщины почти полностью обрита.       – Это удивляет первое время, понимаю. Раньше в столице Минбара можно было встретить только минбарца, а теперь… Я недавно даже нескольких тикар видела. Мне приходится учить сразу два языка, с земным полегче, я его учить ещё на Центавре начала…       – А где капитан?       – Капитан Ли? Не уверена, но кажется… там, внизу. Я, по крайней мере, видела его направляющимся к выходу. Наверное, решил ещё раз прогуляться по Колодцу, в одиночестве, в размышлениях.       Раула присела рядом с мисс Карнеску, грея руки о стаканчик с кофе.       – Стефания… Вас ведь Стефания зовут? Я вот думаю о том, как странно это всё. То, что мы до сих пор торчим здесь, не можем взлететь – десять раз запускали диагностику, все системы в порядке, а двигатели не запускаются. Словно Колодец держит нас. Переключали управление туда-сюда – на «Сефани», на «Белую звезду»… без толку. Значит, наверное, не все слова сказаны, не все ответы получены, да? Вот мне и подумалось, что хочу поговорить с вами. Все тут друг с другом разговаривают, только с вами не замечаю, чтоб кто-то говорил.       В другое бы время возмутиться – нашли крайнего, кого обвинить в затянувшемся простое. Но голос женщины с грубоватым морщинистым лицом добрый, ласковый, участливый, менее всего обвиняющий, да и не для всех ли уже очевидно, что все мы здесь в одной лодке. В одной севшей на мель лодке. Непременно ли кто-то виноват? Капризное, природно-жестокое море садит корабли на мель без оглядки на преступления и добродетели экипажа и пассажиров, просто по прихоти стихии.       – Их можно понять, - грустно улыбнулась переводчица, - я сама с самого начала вела себя очень… отчужденно. Я очень робкая, наверное, и в худшем смысле этого слова. Не умею нормально общаться с людьми, и учиться не пытаюсь. Мне с бумагами, со словами, с наукой – проще. Там всё можно по полочкам расставить, чтоб во всём порядок был… С людьми так не получается. Вот здесь – вроде бы меня никто не обижал, вы, рейнджеры, вообще люди и порядочные, и радушные… Я ж первой огрызаться начала, вести себя холодно, официально – иначе не умею, не привыкла. Обидела многих, ну и поделом потом получала… я просто, наверное, с подросткового возраста дурацкую эту манеру вынесла – считать, что все сами по себе, а я сама по себе, что у меня ни с кем никаких связей… Вот они – рейнджеры, а я – нет, вот они – телепаты, а я нет… Всех что-то объединяет, а меня ни с кем ничего.       – Но они люди и вы тоже человек.       Улыбка Стефании стала чуть менее грустной.       – Даже как-то ждала, что вы это скажете… Вы ведь не человек, Раула. Даже странно, что в наполовину человеческом составе команды никто этого не замечает.       – Голиане очень на людей похожи. У женщин к тому же менее грубые лица, чем у мужчин, это ведь у многих рас так. Кто не насмотрелся на голиан, думает, что землянка, просто болезнь какая-нибудь. Ну, мне как-то всё равно… Я выросла на Тау Кита, со своими соотечественниками я общалась много меньше, чем с людьми или кем-то ещё. Мои родители были чернорабочие, они не слишком много внимания уделяли детям, сыты – и на том спасибо. Меня пригрела одна сердобольная человеческая семья, я выучила язык, потом пошла в человеческую школу… Постепенно оторвалась от корней, и, честно говоря, не о чем жалеть, какие там были корни… Там национальную культуру и не от кого было получить.       – Вы вписались в общество людей лучше, чем я…       Раула ободряюще похлопала женщину по руке – её большая, морщинистая кисть на маленькой, тонкой кисти землянки смотрелась огромной лапой чудовища. Доброго чудовища из очень странной сказки.       – Всегда есть то, что объединяет. Иногда то, что мы считаем разделяющим, на самом деле объединяет. Вот, там теперь лорканцы с землянами о религии говорят… Можно было ещё дня три назад представить такое?       – Всех что-то объединяет. Рейнджеров их путь, телепатов их дар. Моралес, Блескотт и Харроу не телепаты, но и их объединяет что-то, и между собой, и с остальными. У них есть, или хотя бы была, семья, они о ком-то вспоминают, тоскуют, кого-то надеются ещё встретить… Я ведь росла в приюте, Раула, я не знала родителей…       – А разве вы одна?       Стефания опустила голову, белёсые волосы с тихим шорохом упали на глаза.       – А это смотря в каком смысле, Раула. Я в детстве думала часто – почему, интересно, меня бросили? Я знала же, что не сирота, что именно отказ был подписан… В 16 лет я узнала. Случайно, некому уже было подавать запрос, просто в ходе всех этих процессов по восстановлению родственных связей и меня зацепило… Мои родители были телепаты. Просто я родилась без способностей, вот они и оставили меня. Бросили в захудалом приёмнике-распределителе на Денебе. Такой вот ответ, который получен тогда, когда ничего уже не решает, ни на что не влияет. Никого из семьи не осталось – родители погибли в телепатской войне, другие родственники нормалы во время дракхианской чумы умерли. Так что я как-то и ощутить не ощутила, что у меня хоть где-то какая-то семья была.       – Семья – это не только те, среди кого мы родились волею судьбы, Стефания. Это и те, кого мы встретили, кому мы доверились. Семья, в которой ты родился – это случайность, которая может быть счастливой или несчастной. Мне вот тоже с родной семьёй не слишком свезло, они были грубы, невежественны и очень много пили. Та семья, что создаём мы сами – наш шанс всё исправить. Знаете, Стефания, может быть, и нам прогуляться там, внизу? Думаю, направлений там достаточно, чтобы не помешать капитану Ли в его размышлениях. А там… там столько всего увидеть можно, памятники древности, сокровища, которым мы не знаем названия… Будет, что вспомнить.       Дом Лаисы располагался в одном из тихих старых кварталов города. Стены зданий оплетали тонкие стволы лианообразных деревьев, с ветки на ветку перепрыгивали, щебеча, птичьи парочки, на улице в разноцветных пятнах-бликах, отбрасываемых стенами домов, минбарские дети играли в нечто похожее на земные «классики». У дверей пожилая минбарка возилась с уличным фонарём. Лаиса поздоровалась с нею и подвела женщин к следующей двери.       – Жилище у меня, конечно, более чем скромное. Мне-то много и не нужно, а вот как мы теперь тут будем помещаться – это интересно…       Кэролин Ханниривер не считала себя экспертом, но поняла так, что обстановка Лаисиной квартиры была милым смешением стилей – земного, центаврианского, минбарского. Через общую комнату с низким длинным столом, окружённым сиденьями, больше похожими на фигурные подушки, они прошли на кухню. На кухне, ярко освещённой благодаря большому витражному окну, кипела работа. Немолодая минбарка, возившаяся у печи, при их появлении оторвалась от своего занятия и выпрямилась, сложив руки в приветственном жесте. Рыжеволосый ребёнок, встав на стульчик, что-то нарезал в большую миску на столе. Когда он обернулся, Кэролин подумала, что это очень хорошо, что в дороге Лаиса успела кое-что рассказать о приёмном сыне Сьюзен и Маркуса, и что они уже, при всей погружённости в свои проблемы, успели услышать кое-что об этих детях.       Он спрыгнул, бросился помогать выгружать продукты, и Кэролин отметила, что на земном он говорит очень хорошо, без заминок и акцента.       – Лаиса, зачем же вы такие тяжёлые сумки! Вам нельзя тяжёлое! Мы бы с Калин принесли всё, что нужно! …Вы их проводили? Они ведь уже в гиперпространстве, да? Теперь всё проверили, теперь с кораблём точно ничего не случится? Сьюзен простила, что я не пришёл? А девочки? Хорошо, что Уильям ещё не понимает, не скучает… О, вы купили пюре, хорошо, когда он проснётся, я покормлю его.       Земной язык, совершенно логично, общий, объединяющий здесь, но Лаиса всё же перебрасывается с помощницей короткими, несложными фразами на минбарском, такая неуклюжая, обезоруживающая любезность. Но на дилгарском она не знает ни слова, и утешает ребёнка как может – на земном, неловко, но искренне.       – Ганя, ну успокойся, ну не плачь!       – Я вовсе не плачу, я лук резал! Злой, отвратительный земной лук, за что он вам, центаврианам, нравится? Есть прекрасные минбарские овощи!       Кэролин Ханниривер улыбнулась. Этот мальчишка ничем не похож на Джо внешне, но когда-то Джо, разревевшийся по другому, куда более пустячному поводу, так же винил во всём лук, и она, тогда уже мудрая мать – это третий ребёнок – понимала, что нужно прервать утешения, оставить сына с этим переживанием и утешением куда более действенным – что он был убедителен, сохранил лицо. Поэтому сейчас вместе с Лаисой взяла протянутый минбаркой поднос с чайником и пиалками, повела её за этот поднос обратно в проходную комнату. И вместе они располагали приборы на столе, разливали чай, в то время как Кэролин Сандерсон робко присела на низкое мягкое сиденье. Фоном, словно звучащую за стенкой музыку, она слышала мысли миссис Ханниривер, улыбалась им. Ей нечего было предложить в ответ на эти мысли аналогичного – детство Алана полно было иных проблем, иных реакций. Со своей стороны она очень сочувствовала этому ребёнку, обуреваемому сейчас чувствами слишком яркими и сильными, чтоб он мог их выразить – не в силу возраста, в свои годы он был умнее, образованнее, чем когда-то она. А потому, что к этому его вся предыдущая жизнь под эгидой обучающей системы предков просто не готовила. Ему пришлось выйти в иной мир, чем он ожидал, в этом мире он получил имя – в честь покойного брата Сьюзен, и уже это должно быть как ожог для его вполне воспитанной холодности. От него вправе были ожидать все, включая его самого, что он воспримет и появление, и уход этих землян из его жизни равно безразлично…       – Сложно с ними, наверное? Я имею в виду, с чужими детьми всегда сложно, и это нормально…       – О нет, нет, Ганя чудесный помощник, хоть иногда его серьёзность приводит меня… наверное, в оторопь. Маркус, когда оставил их со мной, не сказал определённо, что я должна присматривать за ними, он сказал как-то иначе. И я могу сказать, что скорее Ганя присматривает и за мной, и за Уильямом. Он очень быстро разбирается, запоминает. Он помогает и мне привыкать к новой жизни, запоминать слова, разбираться в вещах. Если Маркус будет и дальше оставлять их у меня, я не буду против – работа у меня здесь же, разве что иногда придётся наведываться в стационар…       Кэролин Сандерсон окидывала взглядом стеллажи, заставленные книгами – и земными, и, по-видимому, минбарскими. Это всё Лаисино? Или что-то из этого принадлежит и минбарке Калин? Многое из этого, что она могла разобрать по корешкам, относится к изучению языков. Фоном витали, параллельно неспешным бытовым разговорам, мысли Кэролин Ханниривер, воспоминания о разговоре по дороге, о Сьюзен и её детях. «Не моё это, конечно, дело, но зачем усыновлять ребёнка ввиду предстоящего переселения, распада семьи? Не жестоко ли это, сначала дать ему мать, потом заставить пережить её потерю?» - и такой разговор был испытанием не для Лаисиного знания языка, и она была благодарна землянке, которая пришла ей на помощь, напомнила, что этих детей не стоит воспринимать как сирот, горюющих о потере семьи и мечтающих обрести её вновь, они привыкли мечтать о другом. Наше поколение уже не представляет в полной мере, что такое дилгары, хотя по рассказам родительского поколения кое-что и знает, но мы не были готовы к тому, чтоб когда-либо увидеть маленьких дилгар, и мы неизбежно поддаёмся нормальному для нас соображению, что некрасиво, неправильно переносить на детей то, что мы знаем о их родителях, только вот это наше соображение, не их. Для них наша сентиментальность просто смешна, и не так, как для наших, земных детей, когда они напускают на себя якобы взрослую непробиваемость и циничность. Тут речь не о каких-то стереотипах или ксенофобии, только о том, что различия нельзя игнорировать. Кэролин Ханниривер и не игнорировала, она всё это понимала, она, в конце концов, была в своей жизни немало знакома с ветеранами не только минбарской, но и дилгарской. Но если мы хотим явить этим детям пример нормальных общественных и семейных отношений… и сама же закончила неожиданно для себя самой – а где их найдёшь, именно чтоб нормальные? Каждый не только у соседа, но и у себя найдёт, что не так. Вот они, две тётки с одним именем, одной бедой и разными жизненными историями вполне тому пример.       Как бы то ни было, если уж позволять себе судачить о чужих семейных делах (а позволяй не позволяй, натура человеческая такова) – может, и соблазнительно было б подумать, что это было легкомыслием со стороны Маркуса, или жестом отчаянья в попытке удержать Сьюзен здесь, но в легкомыслие главы рейнджеров верится с трудом, а отчаянье… можно ли считать, что наше отчаянье мельче, ничтожнее? Но ведь оно не лишило нас рассудка. Может быть, дело в том, что для рейнджера принцип «живём здесь и сейчас» не пустая пафосная формула, а самая что ни на есть жизнь, ни для кого не новость, что никто из нас не знает, где он будет завтра и будет ли жив, но мы, все остальные, смеем полагать, что знаем, что поступки наши выверенны, дальновидны и полностью согласованы с этими самыми планами, которыми мы ежедневно смешим бога. Да, все мы на что-то надеемся и что-то предпринимаем как задел на завтра очень далёкое – месяцы, годы, но достоверно у нас есть лишь вот этот момент. Тот, в который мы говорим человеку, что с ним хотим быть до конца дней своих (как будто это действительно в нашей власти), или когда понимаем, что есть отчаянье больше нашего собственного. Отчаянье того момента, когда они прибыли – живая мелкая и крайне дерзкая проблема, и нужен был пример решимости в том, чтоб взять такую ответственность на себя, не молчать в растерянности, погружаясь всё больше в тоскливую нерешительность, в которой вскоре, как в ночном кошмаре, покажутся фальшью и фарсом все твои заслуги и регалии. Кто-то должен был быть первым в тот момент, и Маркус стал таковым. Эта беспечная улыбка была не о том, что он не верит или не понимает, что Сьюзен уедет, а о том, что они все вместе справятся с проблемой адаптации этого маленького страшного наследства, раз уж он справится с расставанием. Можно ли сказать, что он принял это решение без оглядки на жену? А должен ли он был совершать эту оглядку, при более чем ясном понимании, что дальнейшую жизнь ему жить без неё?       Лаисе не хватало слов, чтоб строить предположения, как за такой-то короткий срок Сьюзен и девочки сумели пробить оборону презрения, враждебности и страха этого ребёнка, она могла только сказать – ведь они были счастливой семьёй, остались таковой и в момент расставания. Наверное, и не может не-рейнджер ни понять, ни описать этого. Они ведь этому годами учатся. А Кэролин думала, что, наверное, именно в этом, в этой необычной истории любви и расставания и содержится та сила, которая превозмогла силу, на которую привыкли уповать юные дилгарские воины. Это должно было действительно потрясти… Дилгары это хорошо понимают, когда кого-то считают великим, когда кто-то демонстрирует несомненную силу духа, пусть и не в бою. Что им уже сложнее понять – это когда самым восхитительным, желанным, дорогим не желают обладать, позволяют уйти. Каким бы амбициозным и совершенным проектом он ни был, он ребёнок, и он видел перед собой то, чего не понимают взрослые люди, а ему приходится как-то понять. Взрослые люди – из провожающих, сотрудников администрации Альянса, просто зевак, оказавшихся здесь сейчас по торговым или каким ещё делам – стояли поодаль, косились, отодвигали эти мысли подальше (телепаты тут всё-таки вокруг), а мысли всё равно лезли, как лезут ветки в лицо. Ну как так, как так? Ладно, можно понять всяких неприкаянных, у кого ни кола, ни двора, ни котёнка, ни ребёнка, им сложно ли сорваться к любому чёрту на рога в поисках лучшей доли. Ладно, можно понять хотя бы тех, кто всей семьёй едет. Когда с тобой семья – кажется, что всё по плечу и пофигу, а прочие всякие – соседи, коллеги, привычные места, что ты оставил за спиной – можно даже взгрустнуть о них как-то, но это не родная кровь, это декорации, которые так-сяк в жизни иногда меняются. Ну а те, у кого есть родственники среди нормалов? Это как, сердце пополам разрывать? Это как, одних любишь больше, чем других? Удивительные вы штучки, люди, с грустной улыбкой думала Кэролин Сандерсон, давно ль именно так для вас и было? Давно ль вы сами открещивались от родственников-телепатов?       Кэролин Ханниривер тоже думала об этом, тоже гнала эти мысли. Потому что да, не слишком правильно судить чей-то выбор, прожив такую счастливую жизнь, как у неё. Что она знает о действительно тяжёлом выборе, о жертвах, о неумолимых обстоятельствах? Дочь богатых родителей, жена заботливого и любящего мужа, мать самых чудесных детей на свете, она имела всё, что только могла пожелать. Было естественно желать, чтоб дочь и дальше оставалась с ней, если не на расстоянии вытянутой руки, то на расстоянии, которое можно преодолеть за три часа лёту в любой день, но так же естественно и иное. Не всё коту масленица. Кэролин Сандерсон с благодарным кивком приняла пиалу и продолжала оглядывать стеллажи – пока взгляд не зацепился за фотографию в рамке. Молодой загорелый мужчина в рейнджерской форме, фотография по виду такая, словно из личного дела. И след за её взглядом и миссис Ханниривер нашла это фото, Кэролин, не видя в это время её лица, почувствовала вспышку эмоций – слишком разных и бурных, чтоб ей самой по силам было перечислить их все – когда она попросила посмотреть фото поближе.       – Невероятно… Лаиса, кто это?       – Рикардо, мой муж, - и следующее слово далось центаврианке с огромным трудом – не из-за того, что на чужом языке, нет, если бы, - покойный. Это старая фотография, ещё до того, как мы познакомились. Мне её отдали в Эйякьяне, это, кажется, вскоре после того, как он пришёл к ним…       Кэролин не выдержала и опустила барьер. Самый плотный из всех, какие у неё получались. На сегодня достаточно, видит бог, достаточно. Там, на космодроме, она не делала этого, не позволяло такое своеобразное чувство – не хотелось, чтоб это выглядело так, словно она отгораживается, словно все эти мысли, эмоции вокруг ей вот настолько чужды и неприятны. Может быть, никто и не подумал бы так – ведь бывшие корпусовские ставили барьеры хотя бы лёгкие, полупрозрачные, не отсекающие полностью, но приглушающие. У них это дань привычке и воспитанию, как рука и теперь, бывает, шарит в кармане перчатки. У неё… у неё больное место. Она и так достаточно отгорожена от людей своей особенной историей. Но сейчас, здесь, после того, как они ушли с космодрома, после того, как корабль с жарким людским морем внутри отчалил, эта боль и тоска здесь… У маленького дилгара, который не избежал обаяния великой женщины, о которой всякий дрази-лоточник считал нужным восхищённо прицокнуть – теперь тосковал о ней, конечно, не как о матери, существует ли для него такое понятие, а как о загадке, которую ему не хватило времени разгадать. Это мало имеет общего с чувствами ребёнка, родители которого разводятся, это нечто совершенно иное, но не менее жгучее. И у Лаисы… Это то, что вовсе нет нужды объяснять – человека не перестают любить только от того, что он умер. И Кэролин… что-то и у Кэролин, почему-то ведь так дрожит её голос, которым она спрашивает:       – Лаиса, есть ли у вас ещё какая-нибудь его фотография?       А она виновато улыбается, поблёскивая навернувшимися слезами:       – Только одна наша общая, - рука дрожит, протягивая небольшой снимок, где светловолосый центаврианин в запылённой, поношенной одежде стоит с нею рядом на фоне какого-то огромного вышитого полотнища, - не было времени, не было возможности… Опасно было привлекать внимание, мы как раз в предыдущей точке отличились… Но он сказал, что этот случай упускать нельзя. Это, говорят, то самое знамя, под которым король Лорен освобождал родную землю, раз в год его выносят, чтобы каждый желающий мог прикоснуться к легенде и сфотографироваться на её фоне. Перед нами там фотографировались многие молодожёны, семьи с детьми, и кажется, тогда я впервые подумала… подумала…       – Я принёс твой завтрак.       – Больше некому было, что ли?       Не отвечая, Алан прошёл с подносом на середину маленькой каюты, к столу.       – Я ошибаюсь, или мы никуда не летим? – после недолгой борьбы гордости и естественного интереса победил, всё же, интерес, - что случилось опять, чёрт побери? У нас поломка?       – Не уверен, что компетентен ответить на этот вопрос, - Алан прошёлся вдоль стены, не глядя на Виктора, - но думаю, так надо. Не всё в этой жизни решаем мы. И вот оно решило, что мы не уйдём отсюда, пока не получим всё, что должны здесь получить. Может быть, мы торчим здесь именно из-за тебя, кто знает. Может быть, именно ты не был ещё достаточно откровенен со своим сердцем, именно ты не впустил ещё в свою душу бога.       – Ясно, рехнулись все поголовно, потому и не летим.       Алан остановился, повернулся к ссутулившемуся на кровати арестанту.       – Хотя вообще-то, это неверно. Бога не нужно впускать в себя. Бога нужно как раз выпустить из себя. Он всегда есть в нас, просто мы предпочитаем не помнить об этом и запирать его, как нелюбимого нашкодившего ребёнка, в самый дальний и тёмный чулан. Это странно. Нам, телепатам, даны, вроде бы, особенные возможности… Мы, вроде бы, никогда не должны быть глухи к голосу бога, к голосу друг друга. Как же мы умудряемся? Ладно, я – у меня с рождения, да ещё до него был особенный случай… А ты? Что тебе мешало? …не трудись, твою иронию я и так слышу, можно не озвучивать. Но в то же время ты не можешь отрицать, что там, внизу, и тебя коснулось… Знаешь, почему мы говорим друг с другом не мысленно, как легко могли бы, а речью? Потому что не готовы к настоящей искренности. К ней ещё нужно придти, придти по всем тем лестницам и коридорам, в конце которых тот самый чулан… Ты презираешь меня. Ты сначала, когда нас забрали с того корабля, говорил мне добрые, ободряющие слова, думая почему-то, что я не почувствую твоего настоящего отношения, даже не в мыслях – фальшь в голосе… Я, вообще-то, много такого слышал в жизни, ты не первый, кто готов был предложить моей матери помощь только потому, что она любовница Бестера. Как они, так и ты не понимал, что это такое. Что она любила не функцию, не статус, не дело, а человека. Человека, быть может, того, которым он так никогда и не решился бы быть. Ты его не знал – не был другом, не служил под его началом, вы в разных слоях плавали. Но ты, конечно, им восхищался – как все вы… потребляли легенды о нём, как верующие – о боге. Профессионал, слуга порядка, талант, развитый до невиданных высот. Совершенство, которое такая ерунда, как малый рост, не портит. Ну да, ты и не обязан был думать о том, что он ещё и человек, мужчина, лишённый по вашей милости того, чего, как мужчина вправе был желать. Любой из вас удивился б, услышав, что он несчастлив в браке – не потому, что от телепатов вдруг стало тайной, как живёт-поживает их собрат, а потому, что вот это у вас называется счастьем. Когда с женой удалось установить приемлемые деловые отношения и даже родить пусть всего одного, зато высокорейтингового ребёнка… Вы знали, конечно, что он любит мою мать – пси-коп любит всех братьев-телепатов… волк зайцев тоже любит… и вправе кого-то из них особенно любить. Вы способны были даже признать, что в её объятьях он находит утешение – ведь его работа забирает у него столько сил, груз ответственности так велик, на вершине совершенства так одиноко и холодно…       Виктор молчал – ни единым мускулом своего безэмоционального лица не выдавал никакой реакции, но внутри билось нечто такое, как нервная жилка на виске. Понимание, что что-то в этих словах задело, попало в точку. В чём-то ребёнок, проживший всю жизнь за тёмной гранью, оказался удивительно проницательным.       – И вы иногда даже осмеливались жалеть его – из-за того, какими получились его дети. Получились не хорошими солдатами у идеального командира, а… Пятно на безупречности, на солнце, на боге. Ты именно в этом не можешь раскаяться, невзирая на все уроки жизни – нельзя так относиться к богу. Ты никак не можешь принять поражение, Виктор. От нас, от себя самого, от истинного, настоящего внутри тебя – если оно, конечно, осталось.       В старинном храме в этот час не было, кажется, ни души. Кэролин ступала по выщербленным плитам – голубым в зеленоватых прожилках – босиком, не испытывая никакого дискомфорта. Ей просто внезапно захотелось разуться, и она не стала противиться этому желанию. Под высокими сводами, кажется, порхали незримые птицы, может быть, это их крылья колыхали гирлянды колокольчиков, может быть – ветер, влетающий сквозь узкие окна под самым потолком. Тихий мелодичный звон, казалось, стекал по мраморным колоннам вниз, растекался по полу под её ногами. В глубине храма стояла статуя – она уже знала, что это статуя Валена, и ноги сами несли её к нему. Да, она знала – Вален не бог, минбарцы подчёркивали это – они почитают его не как бога, а как величайшего из пророков. И это, пожалуй, было очень успокоительным для неё сейчас. Видеть того, кто не бог, кто всё же ближе к ней, человеку. «Бог слишком занят, чтобы отвлекать его сейчас на меня…».       У подножия статуи она увидела согбенную фигуру. Хотела развернуться и уйти – кто-то молится, не помешать… Фигура подняла голову – это оказалась человеческая женщина, длинные спутанные русые волосы выпали из-под капюшона.       – Прошу, не надо. Места здесь вполне хватит для двоих, вы имеете такое же право придти сюда за утешением.       Кэролин робко опустилась на колени у ног мраморного Валена. Её неожиданная собеседница в равной степени производила впечатление молодой девушки и женщины её лет – мелкая, хрупкая, с блёклым, невыразительным лицом и огрубевшими, натруженными руками. Телепатка – касание её сознания было похоже на текущую вокруг воду, такое… невесомое, ненавязчивое, тихонько остужающее усталость и тревогу.       – Вы думаете, эта статуя здесь для того, чтоб молиться ей, служить перед ней церковные службы? Валену не было это нужно никогда. Это для нас. Для того, чтоб мы помнили – нам есть, во что верить, есть во что верить в себе… мы справимся. В нас есть сила, о которой он говорил когда-то. Он жил за тысячу лет до нас, но верил в нас.       – Едва ли в меня, - улыбнулась Кэролин, - то есть, я ведь землянка… Хотя не в этом дело, конечно… Вообще-то вы правы. Если уж я пришла сюда – меньше всего стоит рассуждать, что Вален не мог верить в меня, не мог рационально, исторически… Надо принять это и взять из этого силу справиться со своей тревогой.       – У вас что-то случилось, вы не находите себе места от беспокойства… за ребёнка?       На ней не только плащ, но и одежда под плащом минбарская. Видимо, она из тех землян, что приезжают на Минбар постигать духовные практики, но путь анлашок не для них.       – Да. Я потеряла счёт дням, мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как его у меня отняли… и в то же время мне больно так, словно это произошло только в этот миг. Я всё ещё пребываю в шоке. Вечность назад было это последнее их сообщение, и уже прибыли те, с кем они простились на Лорке, и отбыл тот рейс, на который мы все летели… Я чувствую себя так, словно бог забыл меня на краю вселенной, где никто не услышит моей мольбы, где нет уже ни капли надежды. И мне остаётся мечтать об одном – пусть это лучше меня господь наказывает напрасными тревогами, чем Алана – какой-либо реальной бедой.       Женщина посмотрела на неё пристально.       – Не о «Белой звезде-44» ли речь, не мать ли вы Алана Сандерсона? Не удивляйтесь, знаю об этом, да много ль тех, кто не знает тут… Многие молятся о спасении этих благородных и отчаянных душ. Видно, общие мысли и притянули сейчас нас с вами…       – Разве у вас… у вас тоже кто-то на том корабле? Родственник или…       Мыслеобразы, доносящиеся от этой женщины, странные. Не лица, пусть и преобразованные личным восприятием – руки, соединяющиеся через пространство, трепещущие огоньки, тянущиеся друг к другу сполохами.       – О нет, нет. Жених мой сейчас на Тучанкью. Тоже поводов для тревог хватает, тем более что связь только изредка есть. Но не для того мы друг другу, чтоб жить, прилепившись, и руки из руки не выпускать. Он рейнджер, я целитель, наша жизнь в пути, по разным дорогам, но путь один… Конечно, это не значит, что переживаний нет. Тоже моё отношение схоже с вашим в чём-то, в этом материнского много, что ли. Таким уж я его вижу… чистым и ранимым, как дитя. Да я и не понимаю, как его иначе можно видеть. Он, конечно, рейнджер, и не рядовой среди рейнджеров… Он сильный, храбрый мужчина. Только мне и храбрость его кажется храбростью ребёнка, который просто не верит в смерть.       Кэролин отвела взор от высоких, теряющихся в сумраке сводов – стены, фигурные, узорчатые, шли под лёгким наклоном и соединялись где-то там, как ветви деревьев или, может быть, кораллов. Словно накрывали шатром нежности и заботы и статую Валена, и приходящих к ней.       – Рейнджер? Раньше я думала, что у рейнджеров не бывает семей, хотя теперь уже знаю, что это не так. Это из-за него вы остались, не улетели?       Собеседница улыбнулась смущённо.       – Да и так не улетела б, что мне делать там, я не настоящая всё равно… Да не в этом только дело – Айронхарт дал мне это, значит, я должна приносить пользу, должна людям это нести, а не себе оставлять… Только тогда жизнь не бессмысленна. Может быть, я думаю, потому мне сейчас тревожно так, что одно моё большое дело закончилось, и новое впереди, и справлюсь ли я с ним? Я лечила Таллию, возлюбленную Сьюзен, вы видели её… Скоро я отправлюсь в Йедор, для нового дела, или дело моё новое прибудет сюда, это как решат ещё… Хорошо, что так верят в меня, конечно, только я же сама учусь пока что. Быть целителем, особенно если по ментальным травмам – высшая роль для телепата, какая только возможна, самый трудный путь. Только если уж коснулось меня такое – меньшее я выбрать и не могу, преступно б это было.       Вот оно что, целитель. Кэролин поспешно отогнала вставшую на задворках сознания тень – как относилась скептически к рассказам о тех чудесах, на которые способны минбарские телепаты. Что же они там, настолько качественно другие? На Земле тоже телепаты работают с ментальными травмами (успешнее, правда, наносят их), но ведь не настолько… Потом уже узнала – да, другие. Если минбарец-нормал во многом по природе своей отличается от землянина-нормала, так телепатов это почему не должно касаться? Рождаются ли они с такой потрясающей психической силой, или развивают её посредством бесконечных постов, молитв и медитаций – не суть важно, важно, что это так. И тогда уже она думала порой – ведь кто-нибудь из них мог бы, быть может, помочь Алану… но ни к чему думать об этом сейчас, вот в этот момент, точно ни к чему. От Алана нет вестей, а у этой женщины есть уже новое дело. И ей не факт что по уму – насколько это дело будет сложным. И жених на Тучанкью, скрытой завесой астероидов, населённой существами странными, не непременно враждебными, но много ли легче от этого…       – Ну и он, конечно, тоже якорёк мой, или маяк приводной, иногда так сказать можно, иногда эдак. Как оставить, если нужна ему? С Центавра ещё мы вместе. То есть, ещё до этого на Минбаре, на учениях познакомились… Я сразу отметила в нём – многим не нравится, раздражает даже очень, а мне… Он просто вот мало в отношениях разбирается, вообще в людях. Бывает вот в людях какое-то безусловное чутьё, к кому-то не лезть, с кем-то держаться так, с кем-то сяк, чтоб в глупую или смешную ситуацию не попасть… А в нём этого ничерта нет, он простодушный очень. Многие смеются над таким, а я сразу подумала – с ним хорошо, приятно работать, он по-настоящему добрый, неиспорченный… Тут бы многие поспорили, насчёт добрый, а больше всех он сам. Такой уж есть, чуть где похвалишь – ершится весь, будто ему слово ласковое острее ножа. Стеснительный. И на самого себя злится – ведь без похвалы-то тоже не может, без похвалы, как без топлива, как огонёк внутри гореть будет? Но со мной уж понял, смирился – ворчи не ворчи, а всё равно хвалить буду, такой уж он есть, такая уж я есть.       – Вы были на Центавре в этой… операции против дракхов?       Я просто хочу надеяться, сказала как-то Кэролин Ханниривер, что их больше действительно нет, совсем нет, ни одного. Это единственное, о чём совершенно не стыдно просить бога – не за себя ведь, за всю вселенную, а за вселенную не зазорно даже и требовать. Семья Ханниривер не столь сильно пострадала от чумы – повезло оказаться вне зоны карантина. Могло не повезти – не отменили б тот рейс, которым планировали вернуться на Землю, так неизвестно, как бы всё повернулось. Да, экономические трудности, политическая неразбериха – это коснулось и колоний, но оставшиеся на Земле предпочли бы страдать от задержек поставок чего-либо и скачков курсов валют, а не гадать, сколько им ещё осталось и чума ли их заберёт или голод, техногенная катастрофа, нож грабителя или обезумевшего сектанта… А оставшиеся вне затруднялись сказать, что они предпочли б, кроме того, чтоб всего этого не было. Оставшиеся вне способны были – не все, но в основном – не терзаться бессмысленным чувством вины за своё везение, но благодарить за него бога тоже было сложно. Оставшиеся вне, даже если карантин не разделил в их семье отца с детьми, жену с мужем, братьев с сёстрами – тоже вправе были назвать себя пострадавшими, после каждого выпуска новостей.       – Да, оно самое. Это было чудесное время. Мы все думали, что погибнем там. Прямо об этом не говорили, чего о таких обыкновенных вещах много говорить, всё ведь понимали, на Минбаре ещё понимали. Были готовы, мечтали жизнь подороже продать, успеть как можно больше. Рейнджеров-то учат смерти не бояться, а я сама научилась. Всё одно умирать однажды, не худшее место, не худший повод. И когда получилось так, что только пятеро нас выжило, когда мы улетали… Тогда уж иные разговоры пошли, это понятно. Потому что всяк в такой момент, даже и рейнджер, решает, как жить дальше, как бы жизнь заново принимает. Прощается, себя прощает, душу перетряхивает – это и молча про себя можно, только не всегда можно.       Знать, что не выберешься откуда-то живым – это немыслимо, думала Кэролин. Знала она такое в корпусовском лагере? Всё говорило об этом, всё нашёптывало из каждого угла конурки-камеры: наложи ты на себя руки, найди способ, зачем растягивать муки на годы. Ничего впереди, кроме ещё худшего. А что-то внутри не давало, хоть сама перед собой она не призналась бы в какой-то безумной надежде. На что? На то, что однажды утром проснётся нормалкой, и перед ней извинятся, отпустят, и вернётся она домой к живому отцу? Или что Альфред однажды проснётся не собой, и они сбегут вместе… всё равно, куда, без всяких вопросов, есть ли куда, главное что вместе… Или что завтра небеса обрушатся на весь этот Корпус, сотрут в прах и стены её тюрьмы, и самые эти понятия, на которых они возведены? Но вот ведь, случилось так – жива, на свободе. Без браслета, без уколов, без Корпуса. Или потом, в плену машины, на что надеялась? На Альфреда? А чего б и не надеяться. При его самолюбии, разве он отдаст её, разве отступится? Немыслимо было выбраться живой, но выбралась. Трогала пальцами шрамы, себе не верила… но врачам-то верила, и каждому новому дню верила. И потом, когда пришла чума… во что верила тогда? В то, что её, после лагеря, после машины, какая-то чума уже и тронуть не посмеет? Не во что было верить… Люди умирали тысячами и сходили с ума тоже тысячами, закрывались магазины и больницы, дым, поднимавшийся от домов политиков и чиновников, где-то в небе сливался с дымом крематориев, пустота была в глазах военных, державших в оцеплении островки относительного благополучия, они сами уже не очень-то верили в смысл своих действий. А у неё на руках больной ребёнок, а ей говорили, что реабилитация после того, что с ней было, должна занять годы, так что головные боли, обмороки, отнимающиеся руки или ноги – это нормально, такой-то умер, и такой-то умер, а такой-то теперь сумасшедший, а больше никого, кажется, из вашей партии и не осталось… Но она жила в беспросветной тьме годы, ей ли привыкать. Находилась не работа – так подработка, находились добрые люди, какой-то угол преклонить голову… Она не думала, выйдет ли живой из этой эпидемии, она только знала, что Ал должен выйти, а это без неё никак. Так уж устроен человек, говорила – сипела еле слышно – умирающая соседка, всё равно, даже с петлёй на шее, даже кишки свои вот так в руках держа, будет верить, что и над ним солнце ещё взойдёт. Вот и она, как придёт за ней смерть, вот этим гноищем ей в харю и харкнёт…       – Он был серьёзно ранен, я ухаживала за ним, ну, не только за ним, конечно… Он сказал, что восхищается мной. Мне до этого только пару раз говорили, что мной восхищаются, и то под грибами…       Но ведь правда, это было почти несомненным – Земля покроется трупами своих детей, руинами, пожарищами, покроется на карте траурным пятном обозначения мёртвого мира, мало разве уже таких обозначений. Выжившие дети в колониях сохранят её имя – или решат сменить его на менее грустное, будут зваться именем новой метрополии, велика ли разница… Это было почти несомненным – Центавр сгорит и обугленным шаром повиснет на орбите своей звезды, и выжившие его дети в колониях будут судить-рядить, носить ли имя мёртвого мира как реликвию или пора сразиться за честь называться новой метрополией… А вот же, мы сидим тут, живые. Живые свидетели, что и из этого можно выбраться живыми…       – Раньше б я сама это представить не смогла – какой брак тут может быть, что за жизнь семейная что у рейнджера, что у целителя. Женятся люди, чтоб вместе быть, а наши жизни не нам принадлежат, а нашему делу… Но тут, на Минбаре, много у кого так, живут ведь, и редким встречам умеют радоваться. Зак так и сказал, вроде как бы в шутку, что оно, может, и хорошо, редко видеться-то, чтоб не надоесть друг другу, чтоб дурные стороны натуры поменьше показывать. Если каждая встреча как новый медовый месяц, так и никакого кризиса отношений не случится. Да и куда денемся мы что от дела нашего, что от дум наших друг о друге? Тут заключение союза – не изменение какое-то, а подтверждение того, что и так есть, всех изменений – что звать меня теперь перед людьми Мелиссой Аллан, а богу – богу мы чего нового сообщим, не он ли пути наши соединяет…       Сколько лет этому храму, сколько молитв он слышал, сколько шёпотов, быть может, всё ещё носятся где-то там, где смыкаются каменные ветви, когда уста, издавшие их, давно обратились в прах… Для землянина Минбар – это непостижимое явление. Здесь, слыша о возрасте того или иного здания, памятника, фонтана, мы понимаем, как же мы немыслимо юны. Древность, которая на Земле заставляет почтительно замирать, здесь обыденность, шутка ли, тысячу лет назад они уже делали первые шаги в космическое пространство, а уровень их собственного развития при том превосходил земной аналогичного периода. И в то же время – эта старина не выглядит ветхой, и мы понимаем, как мы безнадёжно стары…       – Я никогда не задумывалась, трудно ли это – жить ради других. Я… я была одна почти всю жизнь. И в то же время я не была одна никогда. По-настоящему одна, я не позволяла себе остаться одной, заглянуть в себя, поговорить с собой… Знаете… когда моя мама умирала, она сказала мне: «Заботься о папе». Я заботилась. Я помогала ему по хозяйству, готовила, бегала ему за газетами, я старалась, чтоб у него ни в чём не было дискомфорта… Потом, когда всё это случилось, когда меня забрали… Когда я потеряла отца… Чтобы не сойти с ума в этом аду, не думать о боли потери, я заботилась о тех там, кому было ещё хуже. Ухаживала за больными, кормила, помогала переодеваться, просто разговаривала, отвлекая от мрачных мыслей. Пока меня не перевели из барака в одиночное содержание – и я долго пыталась понять, почему у них это квалифицируется как привилегированное положение… Когда я пришла в себя после… после долгого беспамятства, когда у меня в голове была эта вживлённая машина, когда телепаты медицинского профиля сумели хотя бы на какое-то время заблокировать её, а потом и вовсе нашли способ извлечь… Когда родился Алан… Я вся ушла в заботу о нём, чтоб не думать о пережитом. Когда шла война, когда я не знала, что думать, чего ждать… Когда не знала, где Альфред сейчас, что с ним, жив ли вовсе… Потом чума, карантин, каждый день сообщения о смертях, о беспорядках… Быть может, думала я тогда, что Алан дан мне был таким, больным и душой, и телом, чтоб поменьше у меня было времени и сил на тревоги, на самое осознание происходящего. Были рядом люди, которым было тяжелее, которые действительно потеряли всё – дом, близких, веру, себя самих. У меня был Ал, и у меня было умение хоть что-то сделать для тех, кому тяжелее. Хотя бы перестелить постель, раздобыть что-нибудь поесть… Когда Альфреда арестовали, когда всё это закончилось – расследование, суд… Я стала заботиться и о нём. Наверное, странно это выглядело – мы словно поменялись местами… И тогда, наверное, забота о нём не давала мне думать о возрастающей тревоге за сына, о чувстве беспомощности – врачи ещё могли что-то для него сделать, я – ничего. И вот теперь, когда его больше нет, когда Алан неизвестно где… Мне не на что больше отвлекаться, нет того, с чьими проблемами я бы могла забыть о своих. Я не говорила, что живу сегодняшним днём, но я так делала, решала проблемы как могла, не думала о плохом в том смысле, что чего о нём думать, оно вот оно, как тень, как воздух, всегда с тобой. Закончилась война, закончилась чума, а вся боль – она только со смертью закончится, а как-то ведь не умерла я ещё в 16 моих лет, как-то до сих пор живу... Я ведь до конца не осознала, не приняла смерть Альфреда. Наверное, слишком больно такое принять, гораздо больнее, чем всё другое… Потому что слишком многое в нашей жизни, его и моей, было неправильно… Знаете, любимого человека называют: «солнце моё». Я часто думала – тогда, когда шла война, а я искала работу, а Алана приходилось оставлять под надзором врачей, потому что где ж больше, а он… Он неизвестно, где был… Что же за странное, больное, кривое солнце-то мне досталось… Да какое есть. За все годы, что о нём ни слуху ни духу не было, могла ж я выйти замуж, ну хотя бы полюбить другого? А когда я приходила к нему в тюрьму – кто больше был кому нужен, я ему или он мне?       Женщина ободряюще взяла её за руку.       – Правда, много в жизни иронии… Ваше больное, кривое солнце убило моё солнце, не меня гревшее, нет, всех.       – Мне жаль… - Кэролин не понимала ещё, о чём речь, но по тону – ровному, сдержанному, полному скорби такой, как свинцово-тёмная пучина – этой скорби не вычерпаешь, не высушишь, не измеришь – понимала, что это что-то слишком большое, целая жизнь.       Сколько она встречала их, разных образов скорби? За всю жизнь – не исчислишь. Кэролин Ханниривер хорошо так сказала: когда умирает дорогой тебе человек, кажется, что мир остался прежним, так же светит солнце и те же на стенах обои. Но в том и дело, что это другой мир, пусть и очень похожий. Солнце такое же, обои такие же, но нет в этом мире ни голоса, ни лица, ни жестов и поступков этого человека. Тебя просто перекинуло в другой мир, чужой и неправильный, и придётся жить в нём до конца собственных дней. Это вроде бы не сложно, это не то же самое, что пытаться дышать в вакууме или идти в абсолютной, кромешной тьме, где понятия света просто не существует – у вас не было какой-то зависимости, этой безумной любви на грани патологии, воспеваемой в поэзии, у вас была некая насыщенность друг другом, вы прожили вместе много лет, ссорились, мирились, ездили по красивым местам, воспитали троих детей. Этого не было мало, нет, не было. Просто его не хватает, понимаете? Без него можно жить, но лучше – с ним.       Иная скорбь Лаисы – у неё не было этой насыщенности, у неё была обыкновенная жизненная несправедливость, отнявшая у женщины неистово любимого мужчину немыслимо рано, и возмущение, ярость на эту несправедливость бурлит где-то в тёмной глубине. Но на поверхности – только тихие волны, качающие маленьких птичек. Детей. Она упокаивает, успокаивает этот шторм, который мог бы разрушить все берега и навеки смешать море с небом, ради детей.       «А я сама? Какова моя скорбь, способна ли я взглянуть на неё вот так прямо, как вижу чужую?»       – Да чего вам-то жаль, бедная вы девочка, вы-то при чём? Разве вас кто приставил стражем над его душой? Вы и так… Может быть, совестью его были, не знаю.       Кэролин опустила голову, на отчаянно стиснутые пальцы упала слезинка, она надеялась, что Мелисса не заметит это.       – Вы телепат-целитель… Если б боль моя окончательно лишила меня рассудка, я б умоляла вас помочь моему сыну. Если только это возможно… Не знаю, слышали ли вы о том, что… что с ним… Не важно, забудьте, прошу вас, забудьте. Сколько б раз ни говорили уже, что сын за отца не в ответе, но я-то, мать, в ответе. В любви я родила своего сына, и разве эта любовь прошла теперь? Это как остров, отмель, где я остаюсь, когда отхлынула волна… И нет у меня совершенно никакого ропота о своей судьбе, только за Алана – если б не ради него, разве б отправилась я когда-нибудь в этот путь? Я не говорила этого прямо, я не осмелилась бы и перед собой, но наши побуждения бывают нам ясны и будучи неназванными… У меня нет денег, а быть готовой жизнь отдать – это пустое, кому она нужна. Но чем я ещё могла жить, если не вот так украдкой надеяться – кто-то поможет Алану, кто-то примет его, не все, хоть кто-нибудь, хоть один человек. Я мать, я вроде как дала ему жизнь… Как молить о том, чтоб кто-нибудь в действительности подарил ему жизнь, настоящую. Но я стояла там, смотрела на уезжающих – и не могла не думать, вот бы Алан был среди них. Там, в том мире, говорят, возможны любые чудеса. Там каждый получит желаемое. Многие смеялись, когда это слышали – так не бывает, это что, рай? А хоть бы и рай. Я верю, рай должен существовать. Не для меня – я жила в аду, в общем-то привыкла. Но для Алана, для него-то можно?       Мелисса облизнула сухие губы.       – Не хотела говорить вам, всё-таки женщина вы, правильно ли напоминать вам… Женщина, которую мне лечить предстоит – Офелия Бестер. Сыну вашему она сестра. Так неужели я б вам в помощи отказала, глупая вы, что вы говорите! Если вам кто какие счета предъявлял – так простите их, это ведь от их собственной боли, тоже страдают. А у меня никаких счетов к вам нет, а к детям так уж тем более какие могут быть счета. Не бывает у целителей вообще такого, чтоб от страдающего отвернуться. Только и поспособнее меня есть, потому ведь меня зовут, что с людьми у них опыта меньше… Сейчас о том главное молиться, чтоб вернулись они все, живые-здоровые…       Кэролин тоскливо улыбнулась.       – Вы, наверное, из тех редких людей на моей памяти, кого религия действительно делает… святым.       Тихий шорох в вышине – он, конечно, от живых крыльев, а не мёртвых голосов, от ветра наших дней, а не душевных порывов дней прошедших. Но кажется иначе. И в минбарские шёпоты вплетаются земные, и нет в этом ничего странного, потому что есть ли между нами действительно какая-то грань, какая-то разница, и лицо каменного Валена, сложившего руки в традиционном уважительном жесте, которым он приветствует всякого приходящего – хоть и не видно им сейчас, выражает, несомненно, именно эту мысль.       – Ну, можно и религией это, конечно, называть, Зак вот называет, когда в шутку, когда и всерьёз. Впрочем, как называть – есть ли разница… Есть вот – любовь ясная, горячая, как летний день, в котором расцветают цветы и созревают плоды, и люди живут в любви и согласии до глубокой старости. Есть любовь, которая проходит сквозь жизнь ярким метеором, вспыхнуть и покинуть навсегда, словно раскалённой слезой прокатывается. Есть такая любовь, как у вас – как подснежник, пробиваться сквозь лёд, стоять под мокрым холодным ветром, но тянуться к солнцу, не ждать лета, не знать, что ещё лето бывает. А есть и такая любовь – она как… Зак понимает, хотя мы не говорим с ним об этом, что об этом говорить, и не потому даже, что к такому не ревнуют, тут и говорить-то таких слов нечего… Здесь любовь действительно переходит в веру, в служение, или в религию, как некоторым удобнее говорить. У меня в годы молодые-безумные каких только друзей не было, так вот была как-то парочка… Ну, религией основательно ушибнутых. Я этого не понимала никогда, а они об этом поговорить любили, иной раз проблемой было заткнуть… Так вот, из того, что они мне там начитывали из своих книжек, я потом вспомнила один момент. Когда господь ещё жил на земле (это не христианский бог, они не христиане были), у него были жёны… И вот однажды, когда он вернулся домой, наверное, после долгого отсутствия – их сердца наполнились такой радостью от того, что они видят его, что они просто не могли выразить этого никакими словами или действиями. Они обняли его взглядом, мыслью, а потом послали своих детей его обнять. Я очень хорошо это почувствовала потом… Как это бывает, когда обнимаешь взглядом, потому что большее от избытка чувств просто немыслимо, потому что и это-то – много, и необыкновенно дерзко… Когда настолько ты переполнен этим, что нет слов, и не знаешь, куда деваться от того, что происходит с твоим сердцем. Вот для того, я думаю, были в моей жизни те знакомые с их книжками, чтоб дать мне слова подходящие, которых сама я и не нашла б, может, как всё же не слишком образованна. Там точь-в-точь было описано, что потом со мной в жизни случилось, и есть по сей день. Когда человек осознаёт любовь бога, когда чувствует его милость… не то даже что он чувствует себя недостойным её, говорить о недостойности – это тоже с богом спорить… Просто этого… ну, так много для человека, он обнаруживает себя настолько с избытком одарённым этим счастьем, что это просто вынуждает его… что-то делать. Поэтому человек подвергает себя каким-то аскезам, поэтому не только истово молится, но ищет как можно более трудного, сурового служения – чтоб как можно больше сил своих, огня своего подарить людям, чтоб как-то ослабить этот нестерпимый жар внутри, оправдать эту бескрайнюю, беспричинную благодать божью на нём… Есть у минбарцев слова и более подходящие, у них для всего, что с душой происходит, слова есть самые что ни на есть те, только вот я пока минбарский плохо знаю, чтоб прямо читать и говорить – вот, вот именно так и есть. Спасибо тут наставникам моим, через них узнаю. Как попечение Валена о всех нас, прежде всех нас бывшее, так и чувство это, которое огнём веры назвать – только сказать слово «храм», без описания его убранства и того трепета, что тебя охватывает на его пороге. Посвящение богу, каждого действия, каждого дня. Просыпаться утром, радоваться, если встала раньше всех, смотреть, не погасла ли печка, готовить завтрак… Помогать матерям кормить малышей, купать их, потом греть воду для стирки… Знаете, даже не думать при этом о… нет… Это не явная мысль, а как дыхание, как биение сердца. Такой должна быть мысль о боге, говорили те мои друзья. Постоянным ровным огнём гореть где-то внутри. Или ещё вот – наблюдала я, как женщины ковры плетут (сама я не могу, руки у меня не слишком тверды) и думала – вот, есть нить-основа, есть нити, которыми ткётся узор… Иногда под узорными основы и не видно бывает, но она крепче всего, она держит всё. Так вот мои хлопоты по готовке, стирке, или потом вот, целительское моё дело – это нити узора. Сейчас очередная нить закончилась в моих пальцах, и я вижу нить-основу, и это снова накатывает на меня… А не надо бы этого…