Венок Альянса

Por justicia y verdad, junto al pueblo ya está, con el fuego primero del alba! La pequeña canción que nació en nuestra voz guerrillera de lucha y futuro! Con Bolívar, Galán, ya volvió a cabalgar no más llanto y dolor de la patria! Somos pueblo que va, tras de la libertad construyendo la senda de paz! Estribillo (x2): Guerrilleros de las FARC, con el pueblo a triunfar por la patria, la tierra y el pan! Guerilleros de las FARC, a la voz de la unidad alcanzar la libertad! La opresión secular, quiere aún acallar el sentir de los trabajadores! Compañeros, alzar, la bandera de paz los sagrados derechos del pueblo! El imperio brutal, ya se siente el final con los brazos de América toda! A los pueblos, la paz y la felicidad, socialista el futuro será! Estribillo (x2) Himno de las FARC-EP – Испанский

      Клаукту-Дакта ещё давно понял, что единственный плюс во всей этой ситуации – с некоторыми из иномирцев можно говорить мысленно. Увы, не со всеми. И конечно, это сложно. Бреммейрского языка они не понимают так же, как бреммейры – их языка, поэтому думать надо картинками, причём «показывать» их чётко, последовательно, стараясь не допускать при этом в свои мысли ничего постороннего. К счастью, они способны правильно понимать эмоции, вопросительные и восклицательные интонации. Отвечают они так же картинками, которые появляются в его голове. Сперва это странно и даже страшно, но за это время и не к такому можно привыкнуть. Какими бы непостижимыми и чуждыми ни были эти иномирцы – это они освободили его и его товарищей по несчастью с шахты, а потом и вообще вон что случилось – всю администрацию, поставленную Бул-Булой на Второй земле, свергли. Там теперь свободная земля. Стало немного грустно, но Клактау-Дакта тут же смёл из мыслей эту грусть – он сам выбрал отправиться к Первой земле, чтобы и здесь испытать радость ту же и большую. Картинка, которую показал ему тогда маленький из иномирцев – как Бул-Буле надевают петлю на шею – ему очень нравилась, он прокручивал её в голове часто. Для иномирцев это символ уничтожения. Теперь они уже знают, что удавление в этом мире не распространено, здесь преступников убивают иными способами. Но всё это выглядело здорово – словно тирана, как деревенскую скотину, садят на привязь. Что ж, если даже маленькие острова, над самим существованием которых так смеялись в его деревне – как же они там живут вообще, тесно, наверное, и кругом вода подступает, ну какой же нормальный согласится так жить? – сумели отбить свою свободу, то Первой земле стыдно теперь мешкать. Иномирцы помогли освободить Вторую землю, потопили флот Бул-Булы, и корабли с островов пришли к берегам Первой земли – впервые не с войной, а чтобы помочь. В какое отчаянье сперва пришла команда, когда увидела, что их кораблик, рухнувший с высокого водяного столба, воля волн вынесла так далеко от всех остальных, его единственный привела к порту Наымтай, разбитый, неуправляемый – как бессильную жертву хищникам. А оказалось, что Наымтай – уже неделя как свободный порт, и хочется три ночи не спать, слушать рассказы местных и солдат с запада, как это было, и как до этого было в Шайтуе, и Кикту-Ноксе, и множестве мест, которых он раньше не слышал названий. Линия фронта пересекла континент, здесь вышла к морю. Ещё не вся Первая Земля свободна, да, силы Бул-Булы ещё крепки в центре и на юге, но и за этим дело не станет. Кто-то, конечно, радуется и считает, что главное теперь – укрепиться здесь, не позволить армии тирана ещё сюда сунуться – да разве он посмеет теперь, да разве силёнок хватит, у него теперь проблем-то много, ну и нечего о нём думать, думать теперь о многом надо – избрать новую, праведную власть, накормить голодных, отстроить разрушенное, чтоб краше прежнего было. Другие возражают, что рано радоваться – хорошо, спору нет, наподдавали этим, но их всё ещё много, и нипочём тиран не отступится ни от чего, что успел подержать в своих лапах, тут и о других тоже надо думать, нам сюда пришли помогли, теперь нехудо б оплатить долг, и вот в частности – помочь этим двоим иномирцам пробраться к центру, к своим собратьям. Сколько здесь тех, кого от дома отделяют фронты, вражеские укрепления, а кого-то и океан – кто приплыл сюда, добавить свои силы к нашим силам, а мог бы тоже дома красоту наводить. А этих существ от дома космос отделяет, а ведь началось всё с того, что один из них проникся сочувствием к нескольким из нас, кого отделял от дома холодный враждебный космос.       Клаукту-Дакта очень о многом хотелось расспросить иномирцев. Чем дальше оставался Наымтай, чем дальше они шли по изрытым недавними боями равнинам, пересечённым редкими полосами лесов – только и жди, что издали ещё заметят, организуют «тёплую встречу» озверевшие от понимания, что дело их проиграно, ошмётки карательных отрядов Бул-Булы – тем больше щемило сердце, скоро они расстанутся. Каждый, наверное, из тех, кто шёл рядом, успел возненавидеть пришельцев за свою недолгую жизнь – даже если не встречал их лично, этих жестоких, надменных, алчных торговых партнёров и советников из лорканцев, хурров, гроумов и ещё каких-то рас, которых не вспомнить названия, кто прилетал в этот мир забирать золото, камни, зерно, и оставлять взамен смерть в тысяче разных упаковок. Это, конечно, был самообман – не пришельцы принесли войну, жадность, любовь к власти. Всё это зрело в каждом из местечковых князьков столетия, и просто ярче всего, полнее всего явилось в одном. Но мог ведь быть и любой другой, кому повезло бы воспользоваться поддержкой негодяев и своего мира, и чужих. Нет такого поля, которое не могло б родить и доброе семя, и дурное. Не только с чёрными мыслями приходят в чужие миры. Эти пришельцы были во многих мирах, как многое они могли б рассказать… Если б хоть один язык был общим для них. Эти пришельцы, такие странные, чужие, с белой, страшной, как снежная гладь, кожей, с звериной шерстью на голове, с непонятным, тягучим, как смола, языком оказались близкими им. Многое, очень многое должно стать по-другому теперь. Бреммейры – народ неамбициозный и, наверное, правильно сказать – ленивый. Умеющий довольствоваться тем, что есть сейчас. Кто-то, конечно, не довольствуется – и хочет больше знать, больше уметь, изучать языки, знать строение молекул и звёзд, изобретать машины, лекарства, всякие неожиданные вещи, которые могут сделать жизнь в чём-то сложнее, в чём-то проще. Ну и пусть, думали они, если кому-то так хочется. Да, если они поделятся чем-то из этого – машинами, с которыми можно убрать урожай в десять раз быстрее, устройствами, делающими возможным общение на расстоянии, то очень хорошо, это правда. Но если не поделятся – то и так хорошо, жили без этого, и дальше жить можно. Кто-то хочет управлять, принимать решения за всех – ну и пусть, думали они, если им так уж хочется. Власть – это сложно и беспокойно, нормальный, конечно, это не выберет. Но кто-то ж должен этим заниматься. Это правда, от власти беспокойство всем, те, у кого власть, постоянно чего-то хотят – новых знаний, новых богатств, ещё больше могущества. Ну, пусть, им там, наверное, виднее. Больше не должно быть так. Одни правители, торговцы, мудрецы считали нужным много знать, больше видеть, держать в руках нити чужих жизней, чтобы тянуть их, куда считают правильным – и вон, к чему это привело… Больше нельзя допустить не только, чтоб появился ещё один Бул-Була – но и чтобы появился кто-то из таких, что были до него.       Дэвид никогда, разумеется, не видел Галерей Шёпотов – но представлялись они ему именно такими, какими виделись сейчас коридоры госпиталя – рассеянный свет, скользящие где-то на периферии светлые призраки, неясные шорохи, только нельзя остановиться, сесть и внимать этим неразборчивым голосам, напрягая слух не физический, а духовный, цель определена и лежит там, дальше… И он плыл сквозь свет и шорохи, если не подобно капле в потоке, то подобно стрелке на циферблате, пока за очередным поворотом один из светлых призраков не обрёл телесность, не вернул память о телесности ему, крепкими руками обхватив за плечи. Призрак оказался врачом-землянином, человеком, которого он хорошо знает. И память вынырнула из омута боли, чтобы глотнуть воздуха.       – Доктор Франклин?       – Дэвид, господи боже… ты здесь. Как бы я хотел увидеть тебя снова… не при таких обстоятельствах.       Его волосы, в полную противоположность тёмной коже, совсем белые, в цвет одеяния. Странно, раньше он никогда не казался старым. Может быть, странные шутки шутит детская память, подсовывая самые ранние воспоминания, а то и фотографии, показанные родителями, личных встреч – их действительно было очень мало… В воспоминаниях он всегда, неизбежно, был молодым. Иное и не мыслилось – при всём понимании возраста. Есть люди, с которыми старость не вяжется. Он всегда был воплощением ума и энергии, он был из тех, кто не войдёт в тихую гавань, не остепенится – покуда есть во вселенной места, где он ещё не бывал. А теперь из глубины его глаз смотрела безысходная, щемящая тоска, которую он старался спрятать дальше, глубже – ради этого места, где они сейчас находятся. И что мог сказать Дэвид, кроме того, что должен был отправиться сюда, не переодеваясь с дороги, сразу после того, как обнял мать. Такие обстоятельства – они заслуживают обсуждения в ином месте и времени, сейчас в этом и нужды нет. Доктор Франклин всё понимает, и способен увидеть, что и Дэвид понимает.       – Как Офелия? Я… знаю всё, в общих чертах. И хотел увидеть её, если можно. И малыша.       Франклин кивнул.       – Да, таково неуклюжее извинение вселенной – рядом со смертью рождение, рядом с огромной скорбью новая надежда… Жаль, что не Андо я говорю сейчас эти слова.       И хорошо, что этим словам тоже никаких дополнений и объяснений не нужно, все они сказаны – короткие и скорбные – в разговорах сразу по прибытии. Да, по-прежнему ничего. Они считаются пропавшими без вести – чтобы не произносить бесповоротно страшных слов. Хотя это было бы честнее, рвётся со слишком многих губ – редко с чьих срывается. Будто если сказать – мы отреклись, мы предали... Будто тогда обрушится невыносимый груз вины за не отданный приказ возвращаться, следовать с Лорки к Минбару, не отправляться к границам исследованного космоса. Обрушится даже на тех, кто и не мог этого приказа отдать, кто был просто сторонним наблюдателем, кто всего лишь слышал об этой истории в ряду многих других, как Франклин. Но кто мог тогда видеть что-то невозможное в том, чтоб догнать безрассудных детей, пусть они и располагают одним из самых быстроходных кораблей, предотвратить скандал между мирами… Жаль, что не получилось. Что для Лорки эти жертвы, эта единая готовность их военных, рейнджеров Альянса и земных телепатов рисковать собой, разве это оплачивает потерю «Золотого дара» и улетевшего на нём юноши? А что для Офелии?       Ни у кого нет утешительных слов для Офелии, и у него, греющего сейчас в кулаке холодный металл кольца, этих слов тоже не будет. Точно не тех, что кружат и кружат внутри, как обломки кораблей в тёмных холодных водах. Следует сказать, что он верит вместе с нею. Верит, а не знает. О странных, безумных снах, о зеркальном коридоре ледяного мрака ей говорить нельзя. Непроизнесённое чёрной тенью шло за ними по коридору, дробясь беззвучным эхом между гладких светлых стен, окутывало их единым шлейфом безмолвия – не для всего существуют слова, нет, не для всего...       В палате витал едва уловимый цветочно-травяной запах, светло-зелёные конусы двух светильников источали мягкий свет, сливавшийся на кровати – земной, горизонтальной, где сидела, подобрав ноги, она – такая непостижимо крохотная, хрупкая, даже в большей степени, чем спящий на её руках ребёнок. На стуле рядом дремала Мисси – удивительно, как она умудрялась это делать, при том, что стул не имел спинки.       – Офелия… - от волнения его голос дрожал, - здравствуйте, Офелия. Я Дэвид.       Её взгляд, метнувшийся к нему, вспыхнул радостью, лицо расцвело улыбкой.       – Дэвид! Андо столько рассказывал о вас. Если б я не видела вас в его мыслях, я б никогда не смогла вас представить. Простите, я… Я знаю, что это глупо, но мне неловко, вы… и не только вы… приходите меня навестить, в то время как у вас… не очень удачное время, чтобы выдавливать из себя улыбки и поздравлять кого-то.       Такие обстоятельства, не нуждающиеся в назывании их своим именем, тоже в составе чёрной тени непроизнесённого вошли вместе с ними. Офелия знает – на всём Минбаре, верно, нет тех, кто не знает, эта весть передаётся скорбным безмолвием, отведёнными глазами вернее, чем словами. Ведь и Франклин – он здесь сейчас именно потому, что приезжал прощаться. А простившись, поспешил туда, куда только и мог, в соответствии со всеми своими жизненными принципами. Туда, где дело, составляющее воздух для его дыхания, где есть живые, нуждающиеся в его помощи. Хотя бы вот эта хрупкая землянка, возвращённая с того света и имеющая право на хоть каплю надежды, что туда вместо неё не отправился её любимый.       – Андо… не смог быть сейчас здесь, это не его вина, не его воля. Но где бы он ни был сейчас, пусть он почувствует тепло этого момента, ему очень нужна эта поддержка…       Улыбающаяся Офелия осторожно переложила ребёнка в руки Дэвида. И по её улыбке нельзя понять – не почувствовала, не уловила ли? Она из тех, кто не то что не станет вторгаться в мысли – поспешно отвернётся от того, что ей не предназначалось. Но что-то можно успеть увидеть без всякой своей на то воли, а именно сейчас ему нужно не прятать подальше то, что не может объяснить и себе самому, напротив, вызвать перед собой как можно яснее этот сумрачный зеркальный коридор. Ведь не может, не должен он работать только в одну сторону…       «Андо, если ты меня слышишь… Через мои руки, ты ведь можешь это чувствовать? Это ты должен был стоять на этом месте… Я стою вместо тебя, и если мы действительно всё это время делили и восторг, и боль…»       Только зыбкий отзвук, как расходящиеся по тёмной воде круги…       – Знаешь, Дэвид, парень ты, конечно, хороший, - Франклин шутливо подставил ладони, якобы чтобы поймать младенца, - но к отцовству, прими уж мой вердикт, категорически не готов. Не мне, конечно, такое говорить, я-то пелёночно-подгузничного периода удачливо сумел избежать… Правда, у меня ещё есть шанс наверстать упущенное, со мной месяц назад Шон связывался, сказал, они с женой выгревают первое яйцо! Ну, энфили же тоже яйцекладущие… Я – будущий дед! Дед – яйца! С ума можно сойти… Ладно, молодые люди, думаю, побеседовать о некоторых общих знакомых без моего присутствия вам даже сподручнее выйдет, разогнать своевременно тоже без меня найдётся, кому, у минбарских врачей не забалуешь. Мне же нужно заглянуть к ещё одной пациентке…       – Ну, пойду и я Лаису проведаю, - поднялась со своего стула Мисси, - как доктор пустит, конечно. А то, может, и на маленького взглянуть даст. Богатырь, говорят, родился!       Лаиса хоть и была ещё очень слаба телом, зато бодра духом.       – Да когда его принесут уже, а? Нет, это уж я могу себе представить, что на него, поди, весь персонал сбежался глазеть, и все больные, которые ходячие… Шутка ли, гибрид центаврианина с человеком! Я их понимаю, я и сама, как не на моих глазах он, так не верю, что в самом деле эдакая диковина из меня вылезла… Четыре килограмма! Четыре килограмма, Мисси! Где во мне поместилось-то столько? Доктор, ну не томите матери душу! Всё понимаю, вам, учёной братии, всё бы исследовать, не прерываясь на сон и приём пищи, а вот ему-то, сдаётся мне, есть как раз пора! Господи, я и во сне не видела, что кормить ребёнка буду…       В дверь, последовательно, просунулись головы Крисанто и К’Лана, затем оба букета. Зрелище было до того умильное, что Мисси покатилась со смеху.       – Чую, и отсюда скоро выкатываться надо будет, не протолкнуться в палате.       Франклин сделал шутливо-свирепое лицо.       – Молодые люди, вы, может, подождёте с изъявлениями восторга?       – …Хотя маленького-то тоже увидеть хочется… Ну да увижу поди ещё… А ведь с Андо они двоюродные братья, получается! Ой, и забыла ж я Дэвиду на радостях-то сказать… Хотя знает он уже, поди…       Их грузовик пропорол колёса незадолго до поворота дороги, в спускающейся темноте, в сыпящем всё гуще снегу заметить эти растянутые по дороге шипы было невозможно. Едва ли это свои. Значит, враг может быть где-то недалеко. И не повернуть – позади на многие вёрсты только пожарища, здесь негде найти другой транспорт. Что ж, у них есть оружие, даже пешие, они будут нерадостной встречей для солдат Бул-Булы. Кшейкья-Тойма вынул карту, бледный свет фонаря проскользнул по прихотливым изгибам дороги, соединяющей деревни и городишки, большинство из которых стояли опустевшими, разорёнными ещё с весны – когда в этих краях был большой мятеж, и каратели Бул-Булы всех, кого не убили, вывезли на Вторую землю, искупать своё неповиновение на добыче металла для кораблей, которые могут лететь к другим планетам, за новыми ресурсами, которые сделают бреммейров такими же сильными и могущественными, как хурры, гроумы и даже лорканцы. Не всех бреммейров, конечно…       – Может быть, где-то да стоит ещё отряд наших, у них найдётся какая-то машина… А здесь, вот здесь – генерал Выр-Гыйын. На карте кажется, что не так уж и далеко до этого. Понятно, то карта, а то жизнь, но ведь если думать так – легче, правда?       – Дойдём! – весело загалдели бреммейры, - на Второй земле потяжелее было. Там всегда пешком ходили. Да по горам, а то по болотам этим ненавистным…       – По родной земле не идут – летят! Вот здесь, в Акштемеш, я жил. Там сейчас генерал Выр-Гыйын. Может быть, в моём доме. Какой красивый у меня дом! С самым красивым садом в городе...       Выр-Гыйын… Виргиния. Алан улыбнулся, вспомнив, как командир Наымтая с гордостью показал им послание от генерала – приветствие очередному свободному городу. Хоть бы слово, конечно, он понимал в бреммейрских значках, но это было дело уже десятое. Как он в обморок-то не упал, бросив взгляд на личную печать генерала…       Андо шёл чуть впереди от остальных. Слипшиеся, смёрзшиеся волосы облепляли ввалившиеся щёки, его всё ещё шатало из стороны в сторону, руки безвольными плетями висели вдоль тела. Сгущающиеся сумерки обманывали зрение, в особо тёмных уголках возникали призраки прошлого. Вот лицо Ну'Ран, серьёзное и строгое лицо учителя нарнской военной школы. Она смотрит почти осуждающе, потому что Андо проиграл на поединке. Она мудра, Ну’Ран, мудра и неумолима, она знает, чего стоит каждый её ученик, знает, где он дал слабину, где способен, и должен показать, большее. Вот лицо Г'Кара, с грустью взирает на него из холода космоса, он дарит Андо последний взгляд, прежде чем навсегда покинуть его. Неотвратимый долг, появившийся в его жизни прежде Андо, зовёт его, и ему важно верить, что приёмный сын справится… Вот лица телепатов Ледяного города, один за другим встающих из мрака, тянущих к нему руки в безмолвном абсолютном принятии. Вот Адриана, её последний, горячий взгляд, когда всё вокруг погружается в кровавое марево во вспышках плазменных ружей, и она тает на его глазах, растворяется, улыбаясь до самого последнего мига. Вот Рикардо, осторожно касающийся его лица, снимающий жар болезни, добродушное лицо К'Лана, улыбающееся ему сквозь подкатившие к глазам слёзы, фриди Алион, складывающий руки в традиционном приветственном жесте, заплаканное лицо Офелии, встревоженное лицо Дэвида. И совершенно естественным было то, что из наступающей темноты к нему шагнула Лита, тоже протягивая ему руку, смотря в его глаза. Она знает, что такое потеря, она понимает его, она смотрит на него теми же самыми глазами, которыми смотрела тогда, когда Байрон попросил её не оборачиваться. Сейчас Андо был её копией, её подобием, тень Литы даже двигалась точно так же, как и он сам, словно разбитая, переломленная в нескольких местах шарнирная кукла. «Тебе было так же больно?» Глупый вопрос глупого ребёнка. Лицо Литы подёрнула рябь, тень всколыхнулась и растаяла. Кто-то тронул Андо за плечо, а затем перехватил его руку, переплетая их пальцы.       – Это нормально, что я не могу поверить, не могу осознать, - остановившись, сказал Андо, не зная, Алану это говорит или самому себе – да и важно ли это, - я буду делать то, что должен, буду делать это снова и снова, пока буду нужен. Но сейчас… Сейчас единственное, что я ощущаю – это пустота внутри. Словно меня обманули в чём-то самом важном… словно сам я себя обманул. Смел надеяться – а почему я это смел? Я потерял Литу, потерял Байрона, потерял Г'Кара, Рикардо, вправе ли я был считать, что кого-то – не потеряю? Быть может, вправе. Только почему этим кем-то должен быть Джон, достаточно ли всех моих заслуг для такой дерзости перед лицом вечности? Я посмел сказать себе: да. Все потери имели смысл… Все до единой, и я не должен думать, что я какой-то особенный, чтобы ради меня они сделали хоть что-то, хоть какой-то шаг, чтобы жить. Но Джон… Меня, как всех нас, с детства учили, что нужно быть готовым платить, если надо – то и своей жизнью. Нужно быть готовым к жертвам… И видит бог… мой мёртвый бог видит… я принёс их достаточно. Я молился мёртвому богу, который и увёл его за собой…       Алан робко и заботливо заправил его смёрзшиеся пряди за уши.       – Верить в силу молитвы могут те, кому ещё есть, на что надеяться. Нам – не на что. Мы остались посреди снежной пустыни, посреди войны, посреди чужого сектора космоса, и у нас один шанс из тысячи – выжить, выбраться, вернуться. Даже не знаю, стоит ли нам хвататься за этот шанс. Но если мы выжили там, в море – наверное, мы не можем просто упасть в этот снег и ждать, когда метель скроет всякую память о том, что мы были… Моя пустота другая, чем твоя. Пустота вместо тех слов, которые я должен сказать тебе, но их нет. Я не переживал ничего подобного, такой потери, такой тоски, боли… Я не знал, что такое боль, как не знал и что такое счастье. Я говорил тебе – бог должен услышать твою молитву, я говорил тебе – ты живой, ты имеешь право на счастье. А что я могу сказать тебе сейчас? Только то, что цель наша теперь так близка, та цель, которая привела нас сюда… Виргиния. Всего три мёртвых города отделяют нас от неё. Да, это не означает даже спасения с этой планеты, и тем более ни капли не осушает той боли, в которой тонешь ты теперь… Но это означает, что всё не зря, понимаешь? Мы сделали уже столько невозможного…       Снова ночь ощерилась чёрными изломанными зубами обгоревших домов. Ветер гуляет из окна в окно, стёкол давно нет, снег лежит на подоконниках, дикие животные встревоженно поднимают головы, заслышав шаги и речь разумных. С весны тут никто не жил. И не понять, проходили ли здесь войска, всё занесло снегом, снег занесёт и их следы… В мёртвом городе застал их рассвет, и было решено, хоть снег и стих, не искушать судьбу, дать отдых усталым ногам и отогреться.       – Хоть один добрый, живой огонь разведём здесь. Ненадолго, это понятно, но как обещание… Вернутся жители – кто живы, конечно… Ох, не для всех домов теперь найдутся жители! Ох, сколько домов осиротело! Сколько костей поглотили болота Второй земли, сколько поглотило море…       Засыпали под горестный шёпот заброшенного, неухоженного сада, повторявшего, верно, всё то же – не вернутся, не вернутся… Первым из всех Бул-Була сосчитал, сколько подданных в его владении – так много, оказалось, три миллиарда… Конечно, думали тогда многие, что ж ему, да и малым правителям до него, было жалеть, если тысячи-другой не станет – убыли-то и не заметно особо. Но иномирцев ведь, говорят, кого 5, а кого и 10 миллиардов – где-то помещаются все…       – Я рождён оружием огромной, разрушительной силы. Оружием, уже не нужным ни для чего, просто след тысячелетней, законченной наконец войны. Лита оставила мне всё, что могла, все программы, все способности. Кроме одного, самого главного ответа – как остановить смерть… И никто в этой вселенной не может дать мне этот ответ. Они не боги, они просто свет… Просто свет. А бога, который слышал бы молитвы и исполнял самое сильное, самое заветное желание, в этом мире нет.       – Те, кого мы любим, всегда уходят слишком рано. Это Джек сказал, о своей матери… Разве даже тысяча лет будет – много? Виргиния говорила, последние месяцы жизни её отца были мукой для всей семьи. Он не хотел провести их в больнице, и дома пахло лекарствами, стояли стойки капельниц, и мать просыпалась от каждого его стона. Его смерть была освобождением, для него и семьи – ведь надежды на выздоровление не могло быть. И всё же в день, когда Виргиния узнала, что отец умер… Даже зная, что это произойдёт со дня на день, не легче потом – солнце сменяет луну, а запах лекарств ещё держится, стоит эта капельница, которую так никто и не убрал, и всякие его вещи, которые он больше не попросит принести, и никаких стонов по ночам, этого человека больше нет, совсем, навсегда нет, никогда уже не будет…       – Хорошо, что я вижу сейчас вокруг – Бриму. Чужой, странный мир, как сон. Я не смог бы знать, как хрустальный замок, где ещё отражается от стен его дыхание, остался стоять, не разлетелся на тысячу осколков…       Вышли в путь на закате, шли за солнцем, весело переговаривались – ну, есть ведь и хорошее в ночных перемещениях, днём пеший отряд заметнее, уязвимее… Ещё один город прошли – увидели на подступах несколько брошенных машин. Не заводятся, видать, в бою выведены из строя. Ну да, бросил бы кто в здравом уме работающее что-то… Не понять, давно ли бросили – снежные наносы где до середины колеса, где и не видать совсем. Алая закатная полоса и бледнела, угасала вроде бы, и дразнила – как можно больше пройти, да если честно, на что тут надеяться, кроме как на собственные ноги? Конечно, пришельцам тяжелее – бримские ночи для них тёмные. А бреммейрам не понять, как это – когда есть два солнца, дневное и ночное? Побывать бы там, своими глазами увидеть эту сказочную картину, показанную маленьким пришельцем.       – Ну, здесь-то эти проходили точно, да недавно совсем. Вон, видите – снегу на поле всего ничего, земля чернеется… Это не нангим-ныог, это колёсные машины были, значит, основательно они отступали…       – Бежали на юг, от Выр-Гыйын, ясно же. Неуютно, однако, сидеть между нашими отрядами с той и с другой стороны. Вот смех, жалко, не увидели, как они удирали… А то бы наподдали ещё, чтоб быстрее бежали-то!       Вдали, в черноте приближающегося леса повиделись какие-то огни.       – Далеко вроде до города-то. Что это такое может быть? Может, они?       – Как-то вряд ли, чего б они тут сидели до сих пор? До снега проезжали ещё…       Клаукту-Дакта тронул маленького пришельца за руку, показал ему в мыслях картинку – как он идёт через поле разведать, что это там такое за деревьями. Может быть, враги? Тогда они нападут внезапно и уничтожат врагов. Может быть, друзья? Тогда кто-нибудь поможет им добраться в Акштемеш. А может, там сам генерал Выр-Гыйын, как знать?       Маленький пришелец покачал головой в знак отрицания, показал ответную картинку – как в разведку к лесу идёт он. Да, его белая кожа заметнее в сумерках. Зато он может слышать мысли, может издали понять, друг там или враг.       Перепаханная огромными колёсами земля ещё не полностью смёрзлась, ощутимо хрустит под ногами. Повезло Алану, конечно, в том, что размер ноги позволяет носить бреммейрскую обувь, Андо вот ещё на Северном континенте босым остался, и отморозил бы ноги, если б по-быстрому не сшили ему некое подобие обуви из шкуры какого-то подстреленного там животного. Правда, без подошвы получилось. Так что ноги всё равно мёрзнут, а кроме того – каждый камень чувствуется. По глубоким рытвинам, оставленным тяжёлыми колёсами военных машин, каждый шаг даётся нелегко. В снегу не разобрать их глубины. Напасть бы на какой-нибудь склад, где хуррское обмундирование найдётся. Правда, хурров сейчас на Бриме мало осталось. Почуяли, что дело серьёзный оборот приняло, решили переждать, посмотреть, чем кончится. Им-то какая разница, с Бул-Булой сотрудничать или с кем другим… Свои жизни вот только в чужом мире они терять не хотят. Несколько «военных консультантов» уже с камнями на шее бойцы Сопротивления в прорубь отправили, летом видно будет, добрая ли рыба народится на хуррском мясе.       – Алан, Алан, подожди. Не ходи один. А если тебя схватят?       – Не схватят. Отобьюсь. Ты бы не дёргался с места, в твоей-то горе-обуви…       – Я сильнее тебя всё-таки, если там вражеский лагерь – лучше мне и увидеть это первым. Чем меньше жертв, тем лучше…       В памяти обоих синхронно встаёт столб воды и огня на месте «Махатмы Ганди». А скольких потеряли на «Эйфории»? Этого они даже знать сейчас не могут. Но по крайней мере, Виргиния жива. Да, Виргиния ещё как жива, и это даёт ощущение, что хоть что-то в мире делается правильно, справедливо. Удивится ли она, когда узнает, что они всё ещё ищут её, всё ещё идут по следу?       Алан вдруг замер, словно прислушиваясь. Знакомый мыслефон. Кого-то, кого он определённо знал когда-то. Не очень давно, но словно в другой жизни. Телепата. Он хватался за этот сигнал, ловил его в мельтешащем гуле мыслефона бреммейров, сигнал такой слабый, что порой кажется, он только почудился… Быть может, он просто обманывает себя?       – Ты тоже слышал это?       – Да.       – Это ведь… И, да? Это же И?       Андо тоже остановился – отвлекали отмерзающие, сбитые о ледяные колдобины ноги, и общая усталость, конечно, тоже, но сигнал, вынырнув даже раз из омута других, бреммейрских, плеснул в кровь адреналином. Всё возможно… Действительно, всё возможно, даже встретиться вновь с теми, с кем расстался вечность назад, увидеть их живыми, услышать их голоса.       – Да, тот телепат, который отправился с капитаном Ли и прочими. И кто-то из лорканцев, кажется… Я не уверен, я не могу разобрать, с такого расстояния… Что они делают здесь?       – А что мы делаем здесь? Вот что пытался дать мне понять Клаукту-Дакта, а я всё понять не мог, что он показывает – он слышал, что здесь, на континенте, тоже есть пришельцы в Сопротивлении. И это не об Аминтанире только было, когда говорили, что есть лорканцы. Это генерал Аламаэрта и те его люди, что пошли с ним. И капитан Ли с рейнджерами… Интересно будет узнать, что же с ними произошло…       Андо кивнул. Чего они только, в самом деле, не передумали, пока сами, день за днём преодолевая отчаянье, прокладывали путь сюда. В худшее верить не хотелось, но о худшем неизбежно раз за разом думалось. Бул-Була уж точно не тот, кто отпустит живыми свидетелей того, что творится здесь. Потом следующим будет утверждать, что знать не знает ничего ни о каком капитане Ли…       – Я могу позвать их. Если всё в порядке, если они здесь с каким-нибудь отрядом, а не, например, в плену, то они выйдут к краю леса… Надо быть осторожными – это мы мало что увидим отсюда, а поле из леса просматривается как на ладони, и дорога тоже. Перестрелять в два счёта можно успеть.       – Если б это были враги, они б уже нас перестреляли, не находишь? Просматривается как на ладони ведь, в самом деле.       Андо не ответил. Он настраивался на волну, ловил этот сигнал, отметая весь прочий мыслешум, словно шум деревьев, которые, казалось, уже над головой, вокруг, хотя на самом деле сколько идти ещё до них… Удивление, неверие, радость промелькнули такими же зыбкими огоньками. Но он услышал. Определённо, он услышал. И может, это игра теней в сумерках, или какие-то фигуры зашевелились на краю леса? Андо покачнулся, не в сумерках дело, это в глазах темнеет.       – Андо, там кто-то есть? Там кто-то стоит, мне ведь не кажется?       И кажется, что они что-то кричат, только конечно, отсюда не разобрать ни слова… Только полпути они прошли по этому полю, а кажется, что это путь длиной в вечность.       – Ты подвернул ногу? Не трогай, сиди, я пойду до них один, они помогут тебя донести…       – Алан, стой!       Мальчик, опередивший его метра, должно быть, на два, замер, пригвождённый этим неожиданным, страшным криком.       – Стой где стоишь! Алан, умоляю, не двигайся! Стой так, как стоишь, ничего не делай!       Уже понимая, Алан перевёл взгляд под ноги. Тускло в вечереющем свете мелькнул округлый бок в витой сетке гравировки – хуррская…       – Если схватить её и швырнуть подальше – успеем?       – Нет. Как только ты уберёшь ногу, она взорвётся. Они не просто отступали тут. Они заминировали «ничью» территорию…       – Как же нам удалось пройти половину пути? Что же теперь?       Андо, осторожно перешагивая с борозды на борозду, подошёл вплотную, взмахнул руками, едва не схватившись за друга – подвёрнутая нога болела. Но не так сильно, как сжимающий сердце ужас.       – Сейчас я поставлю ногу рядом с твоей, просуну под твою… Мне это легче, у меня мягкая обувь. Потом ты уберёшь ногу, и пойдёшь по своим следам обратно. Не стоит искушать судьбу дальше. Вы встретитесь с ними, когда обогнёте эти поля, пусть это дольше, у Виргинии встретитесь… Теперь не важно, где, как, теперь день промедления ничего не решает, всё уже хорошо, мы дошли, все найдут друг друга, все, кто выжил…       – А ты?       Андо замолчал. Какой простой вопрос, и как непросто на него ответить сейчас и здесь. Там, в промёрзлых схронах Второго континента, многие говорили иной раз: уже и не верится, что бывает тепло, настоящее, начисто стирающее эту паскудную дрожь тепло. Он же мог сказать это только теперь, когда иной холод, вдобавок к ледяной воде и снегу, настиг его и ни одного уголка души не осталось, куда бы он не забрался. Пустота, высасывающая из него жизнь по капле, теперь делала огромные глотки.       – Я уже мёртв. И не спорь со мной сейчас, Алан, хоть сейчас не спорь.       – Андо. Я просто не позволю тебе этого.       Один сдвигал своей ногой маленький облепленный землёй бреммейрский ботинок, другой никак не хотел уступать.       – Мы не погибли там, на Второй земле, не погибли в море, почему мы должны погибнуть здесь? Вот так глупо, на полпути до своих, от какой-то нелепой случайности… Я знаю, что ты скажешь. Тебе и говорить не нужно. Но нет, нет. Просто не могу позволить. Почему бы это тебе не вернуться по следам?       – Твоя жизнь только началась, неправильно заканчивать её здесь, так. Тебе надо жить. Вернуться к матери – ты у неё один, ты её счастье. Отправиться в новый мир, если ты всё ещё хочешь этого. Не может быть, чтоб вы навсегда опоздали, чтоб не было ещё шанса… Подумай о Виргинии, ты снова встретишь её наконец… через несколько часов. Об Офелии, твоей сестре… Ты ведь хочешь увидеть её снова?       – А ты? Как ни велико твоё отчаянье – я знаю, я чувствую, хотя мне этого не понять и не измерить – неужели оно перекрыло любовь к ней, о которой ты говорил? Твои друзья… Дэвид… Ты готов оставить их всех? Считаешь, что мне жить нужнее? А я считаю – что тебе. Слушай… может быть, она вообще не взорвётся? Хурры ведь такие, часто продают всякое дерьмо… Мы ведь спокойно дошли досюда, может быть, мы уже наступали на такие, просто не видели?       Увы, Андо просто физически сильнее. Нога Алана медленно, миллиметр за миллиметром, сползала с серого смертоносного металла. И каждый из этих миллиметров он чувствовал, наверное, острее, чем ступни Андо – камни на дороге, и это захлёстывало злостью и отчаяньем. И хотелось толкнуть Андо, и он бы даже сделал это, если б не страх, что одно неверное движение приведёт взрывной механизм в действие.       – Иди.       – Ты ведь знаешь, что не уйду. Что ты можешь сделать с этим? Я останусь с тобой. Я же сказал. Я люблю тебя. Не Виргинию, не кого-то ещё – тебя.       – Алан, это глупо.       – Может быть. Я помню всё, что я теряю, и жизнь с этого места может выглядеть в ярких красках. Я ведь теперь здоров – благодаря тебе, у меня новая жизнь – благодаря тебе… Но ведь мне решать, что с нею делать. Ты сам сказал, что я свободен, что эта жизнь у меня есть. Вот я и выбрал.       Андо молчал. От напряжения в ноге начали собираться мурашки, и если она дрогнет… И просто хотелось закончить это поскорее. Но пока Алан здесь – это невозможно.       – Ты же понимаешь, что нельзя стоять так вечно.       – Конечно. Но я не уйду без тебя. Давай пойдём вместе. Может быть, у нас будет ещё один шанс? Или у обоих, или ничего. А какие ещё варианты?       Снова время замерло. Но не так, как было тогда, на борту катера – словно бесконечно долгое, мучительное, как существование предельно натянутой струны, которая всё никак не лопнет – падение последней песчинки в песочных часах. Песчинка давно упала, струна давно оборвалась. Это было бессилие времени, ненужность времени. Андо убрал ногу, сделал быстрый шаг назад, столкнувшись плечом с Аланом, слыша почему-то только стук его сердца, не своего. Ещё шаг, ещё…       – Она не взорвалась…       – Дай руку. Вот так. Видишь, я был прав.       Они синхронно отступили ещё на шаг. И сгустившиеся сумерки разорвало вырвавшееся из земли пламя.       – Дэвид, Дэвид, что с тобой?       Зрение после огненной вспышки восстанавливалось медленно. Нет, не так, конечно. Его глаза не могли это видеть. Это просто боль… Боль, пронзившая нерв – от кольца прямо до мозга. Встревоженное лицо К'Лана проступало не из черноты зимней ночи – в приглушённом свете больничного коридора, всего лишь. Он здесь, здесь… Только смертельный холод, смертельная усталость ещё держат его за плечи, это не холод каменных плит, нет, это поле, где один из них умер, не он, не он…       – Доктора кто-нибудь найдите!       – Не надо… Не надо доктора. Он не поможет здесь. Он не вернётся. Он никогда не вернётся.       К'Лан взял руку Дэвида и дёрнулся в ужасе, коснувшись раскалённого кольца.       – Я думал… думал совсем недавно о том, чтоб отдать кольцо ей… Ведь оно её по праву, это было бы… Это было бы гибельной глупостью, она не должна переживать этого…       Рейнджер довёл полуобморочного юношу до скамьи у высокого витражного окна. Едва ли Дэвид видел, куда ступал. Зеркальный лабиринт взорвался, разлетелся тысячью осколков, они впивались в мечущееся сознание тысячью острых жал.       – Дэвид… О ком ты говоришь?       Он понимает. Конечно, понимает, хоть и не хочет этого признавать.       – Он выбрал меня, чтобы отдать это – значит, мне это и нести. Хотя не очень много уже в этом смысла… Но я обещал никогда не снимать это кольцо – и я не сниму.       Луны у Бримы нет. Большей частью это было даже хорошо – тёмными ночами легче совершать перемещения и диверсии. А теперь было грустно видеть это тёмное, как будто безразличное к происходящему небо. Оно не всегда таково, в переходах между нежилыми и полужилыми деревнями им сияла с небосвода россыпь звёзд, и Скхуу-Дыйым показывал местные созвездия, и иногда его перебивали деревенские, что родом из земель, бывших когда-то другими княжествами, сообщали иные, народные названия… В полях в ясную ночь можно увидеть в небе и зеленоватый огонёк соседней планеты – зеленоватый он из-за окружающей её газопылевой шапки. Планета массивная, тяжёлая, поэтому держит у себя и эту шапку, которую язык не повернётся назвать атмосферой, и несколько различной величины спутников, в хороший телескоп некоторые из них и разглядеть можно. Вот есть справедливость? – спрашивал Рйактат-Шау, у нашей планеты ни одного нет, а какая-то безлюдная каменюка несколько себе оттяпала. Оно ведь так и в жизни, правда? Богач всё гребёт под себя, хоть и объяснить бы не сумел, зачем ему столько. Рйактат-Шау пытается представить себе, как это – огромный прожектор в небе, освещающий запоздалым путникам дорогу, как красив должен быть сверкающий под луной снег или лунная дорожка на воде. А вот у Арнассии луны аж две, и когда обе они полные – это ж, наверное, и ночью светло как днём…       Завтра бой за столицу – в общем-то, песенка Бул-Булы спета, силы его загнаны в угол, окружены, с запада подступают войска, возглавляемые Аламаэртой, готовы спорить с ними, кому первому удастся захватить космодром и отбить «Белую Звезду», а в войске, идущем с запада, оказывается, идёт сборный экипаж «Сефани». Все, кого жестокая прихоть судьбы разбросала по этому миру. Все, кто выжил.       Она не вспомнила бы сейчас этого Синеасдана – он вставал в памяти не более, чем размытой фигурой, на тот момент она была ещё далека от того, чтоб уверенно различать лорканцев. А вот Талеса помнила. Тоже, конечно, смутной фигурой, но несколько более чёткой, чем лорканский жрец, с которым она то ли сказала пару слов, а то ли не сказала. У Талеса был своеобразно представительный вид – ему бы сидеть на испещренном трещинами древнем камне, раскуривая трубку и рассказывая предания, как зверь-тотем породил на свет племя людей, но и в кресле рейнджерского корабля тоже неплохо. От таких лиц, от таких глаз в мелких сеточках морщин поневоле ожидаешь каких-то особых знаний, вроде предчувствия судьбы, вот и кого спросить теперь – как это Талес-то мог так попасться, ладно б кто другой, а не он. А Сонару и тем более не вспомнить, сколько они пересекались, пару раз? Он почти всё время был в рубке, она – сначала сидела с Аланом, успокаивала его, потом с Андресом копалась в перегоревших механизмах. Только и помнила, что был в команде бракири… Хочется полагать, что больше рейнджерская команда не потеряет никого, но как тут рассчитывать? Далва сказала, что они непременно заберут Гариетта, но сейчас ему лучше оставаться в Кау-Огэй, там очень хороший госпиталь. На бреммейрском уровне – очень даже хороший. Был… Пока какие-то существенные средства ещё тратились не только на военную промышленность. А на энтузиазме долго ли можно продержаться?       Если удастся отбить «Белую звезду», завтра или хотя бы послезавтра, то Гариетт спасён. Кажется, Далва не очень-то верит, что они успеют. Ну и ладно, есть, кому верить, и кроме неё.       Безумно жаль Блескотта. Почему-то он так и вспоминается с медленно, но неуклонно тающей пачкой сигарет, вяло переругивающийся с Роммом… Ну, с Роммом кто не переругивался…       А здесь сказать «жаль» не повернётся язык. Грустно, невыразимо грустно… Но Харроу говорит, надо радоваться, что хотя бы некоторые редкие люди могут выбирать, как им умереть, и пожалуй, понятно, что он имеет в виду. Сидней, наверное, больше всех крыл отборной бранью эту планету, эту войну, её, Виргинию, и он же дрался так, словно, как никто другой среди них, был рождён для этого. Человек действия, сказал Моралес. Когда они прятались в ветхих стылых избушках Второго континента, его ядовитого ворчания доставалось всякому, кто просто подвернулся, все озвученные планы он первый подвергал язвительной критике – и первым вызывался участвовать в их исполнении, и его азарт заряжал остальных. Такой же весёлый, злой азарт, с каким он, наверное, нарушал закон половину своей жизни…       Прав ли Андрес, что некоторым людям просто не найти себя в мирной и законопослушной жизни, потому они так легко ввязываются в подобные авантюры и в них не жалеют себя? Несомненно, Андрес вправе был говорить это про себя, наверное, и про Ромма так сказать можно. А ещё про рейнджеров, в принципе, как таковых, даже самых сдержанных и осторожных из них, разве их жизненный выбор не следует называть отсроченным самоубийством? Понимал ли Сонара, что на таком мелком, хоть и быстром корабле его шансы на героическую смерть очень высоки? Далва считает, что понимал, и поскольку некоторые рейнджеры некоторого честолюбия не лишены, он вполне мог решить, что это наилучший вариант. А Тшанар отвечал, что, какими б недостатками Сонара ни обладал, честолюбия, доходящего до самоубийства, среди них нет, всё проще – Ромм ему, может, лучшим другом стать и не успел, но казался похожим на бракири, они схоже мыслили и чувствовали, потому и выбрали одно дело в составе их большого дела.       Невозможно принять как данность, что нет больше Андо Александера и Алана Сандерсона. Невозможно было б выжить в этом водовороте, твердил Тшанар – разве только сам Дрошалла выхватил из него, кого пожелал спасти. Так и почему б Дрошалле так и не сделать, какой случай подходит больше этого, возражал Харроу, но сам не верил в то, что говорил, возражал из упрямства. Есть ли хоть один свидетель произошедшего, кто положит хоть грош за их выживание? «Махатма Ганди» был взорван, в каше из обломков и ошмётков тел некогда было выискивать знакомые черты, но уж как-нибудь без того понятно – кто ещё дышал, когда обрушились поднятые взрывом массы воды, тот перестал дышать уже в следующую минуту, а сила, сверхъестественная сила, швырнувшая корабли с высоты в бездну – её если с чем сопоставлять, то с взрывом ещё большей мощи…       Ни к чему об этом думать сейчас, так – точно ни к чему. Если кто-то ещё верит, хоть на малую каплю – пусть верит, может, именно это сейчас придаст ему сил, мысль о том, что после окончательной победы смогут перебрать всю эту землю по камушку, и если кому-то повезло спастись, он будет найден. Тогда будет известно – радоваться ли, что удивительные ребята выжили, или горевать о их смерти. Но сейчас на это времени нет.       Небо тёмное, да. Точнее – мутное, бурое, свет ярчайших из здешних звёзд не пробивается. Это называется световое загрязнение. Это напоминает о том, что весь континент, кроме нескольких крепостей и столицы, уже их, эти прожектора бесстрашно и призывно светят для своих, атмосферники армии Бул-Булы всё реже отваживаются на попытки атаки – слишком быстро их снимают с вышек ребята Кутак-Йутха, молодцы. Если слышен в мутном небе рокот – это, скорее всего, свои. Но ждать можно чего угодно, сил за Бул-Булой осталось немного, зато отборные по своей осатанелой ярости – верно, понимают, насколько ни тупые, что надеяться на пощаду не с чего, натворили во славу своего амбициозного повелителя они на несколько смертных приговоров. Они там тоже понимают, что на рассвете решается их судьба, там тоже многие не спят. Много ли осталось до того рассвета – с одной стороны посмотреть, так вечность, а с другой – так последнее мгновение. На поляне у костра – большого, жаркого костра – молодые солдаты Сайумакского дивизиона, кажущиеся беспечной молодёжью на народном празднике, словно нет и не может быть на сердце никакой тревоги, кроме разве что – улыбнётся ли красивый сверстник, ответит ли на задорную любовную песню, или предпочтёт соперника. Они смеются, звучит мелодичный перебор рысын – местного подобия гуслей, разве что покрупнее, поувесистей. В победе уже никто не сомневается, это дело времени, только безумец, каковым, впрочем, Бул-Була и является, может надеяться отыграться за полшага до своего бесславного финала. На что он надеется? Ярость того, кто прекрасно понимает, что его ждёт, страшнее ядерного оружия, но и она не даёт бессмертия. Да, жертв будет ещё много, и одно только утешает – это последние жертвы… Виргиния смотрела на галдящих у костра бреммейров, ёжась от мерзкого холодка по спине – кто из них без малого мертвецы? Она думала когда-то, что оставила это на Арнассии – а молодые пилоты ещё возвращались в снах, улыбались, неестественно, неумело, арнассиане ведь не умеют улыбаться как люди, хотя внешне довольно сильно на них похожи, говорили, что смерть – вершина жизни мужчины… Бреммейрам улыбаться даётся лучше – хоть непривычного сперва может напугать распахнутая пасть, полная острых зубов, но она-то привычная. И улыбаться они любят. Улыбаться, смеяться, петь. Одно легко переходит в другое. Вспоминала Скхуу-Дыйыма – сколько ж она привыкала-то к этой мысли, что они все гермафродиты, что вот у него осталось дитя-подросток, дитя, для которого он «земля». Это дитя сейчас спит где-то в объятом ночью городе, освобождённом ими, уже мирном городе, и это греет…       Рысын перехватил Андрес – он сидел там, с ними же, у костра, когда он успел-то освоить инопланетный инструмент, как вообще умудрился при таком знании языка… вот уже наиграл какую-то песню из тех, которые звучали у них когда-то там, в декорациях нездоровой, опасной романтики, и вот уже как-то переложил на эту мелодию слова бреммейрских песен, и испанский зазвучал вперемешку с брим-ай… Праздник. Это действительно праздник, каких не бывало, превосходящий все проводы зимы раз в десять.       За плечо тронул Тай Нару.       – Гелен выходил на связь. Сказал, по свежим новостям – сторонники Бул-Булы оставили столицу. Заминировав, они намерены не отдать нам «Белую звезду», раз уж самим сейчас не до того, чтоб заниматься ею. Аламаэрта обещает и это взять на себя, нам об этом не нужно думать, нам нужно двигаться к крепости Никс, там сейчас Бул-Була… Там машина. Туда они отогнали ваш корабль. Оттуда они надеются всё же нанести решительный удар, который переломит ход войны на пороге их поражения. Аминтанир с отрядом на подступах к Никсу, они просят дать добро на операцию «Троян». У них сейчас все возможности, уже через час их может не быть.       Удивило ли что-то из услышанного? Ни в малейшей степени, так они и предполагали, с тем расчётом и отправился к Никсу отряд Аминтанира. Бул-Була и в более спокойные для себя времена часто менял место дислокации, тем более естественно для него было решить, что сможет из Никса коварно нанести сокрушительный удар по врагу, бросившему все силы на столицу. Что ж, он тут не самый умный.       – Передайте, добро даю.       – А что касается неба – оно красиво, генерал. Потому что свет, перекрывающий свет звёзд – это наш свет.       – Вы всегда называете небо её именем, Тай Нару.       – Не верно. Я всегда называю революцию её именем. Я называю её именем небо, только если оно над армией восставшего народа, идущего в бой за свою свободу, за лучшее будущее… Она была прекраснейшей женщиной моего мира, и она была убита за то, что была мятежницей, за то, что была связана со мной. Я позже расскажу тебе об этом, маленький генерал. Сейчас я пойду давать твой ответ Аминтаниру.       Оставшись одна, любуясь далёкими огнями, заменяющими сейчас звёзды, перемигивающимися как будто в такт бодрым аккордам рысын, Виргиния не думала, конечно, о том, как сложно представить гроумскую красавицу, какие вообще там, у гроумов, представления о красоте. И даже не о том, как Тай Нару верил в наступление этого дня – верил больше, чем она, по крайней мере, верил дольше. Попав сюда случайно, вынужденный бежать из родного мира, он познал все эти трудности выживания в большей мере, чем она – за исключением того, что гроумы лишены такой обременительной декоративной детали, как волосы, и помимо того – он видел восхождение Бул-Булы, видел, как всё становится хуже и хуже… не только не терял веры, что это не навсегда, но и поддерживал ту же веру в бреммейрах. Она думала о том, что каждый из них, при этом жарком веселье сейчас, понимает… Любой из них может не пережить завтрашний день. И она тоже. И если разобраться, это было б не так плохо. Когда на экране видеосвязи она увидела Далву и лорканского офицера, откуда-то из-за их спин, прежде, чем смолкли их обоюдные неловкие приветствия, Виктор Грей спросил, стоит ли она того, чтоб столько народу погибло из-за неё – и она ответила, что с её точки зрения таковых не было ни одного. Хотя бы потому, что она об этом не просила. А Брима – Брима стоит того. Стоит того, чтоб они погибли здесь все до единого. Вселенная приводит нас туда, где мы должны быть, чтобы сделать то, что должны сделать, сказал из-за её спины капитан Ли. Мы можем, конечно, отказаться от этого – но сможем ли простить себе это когда-нибудь позже? У рейнджеров не принято торговаться – за великое или малое благо они отдают жизнь. Более резко ответил тогда Аминтанир. А Андрес стоял в стороне, улыбался молча. Телепатия на дальние расстояния, как видеосвязь, не работает, но настойчиво казалось Андресу, да и ей, в общем-то, тоже, что спросил это Виктор как-то нарочито, не думая так на самом деле, ради некоего спора, начатого давно и не с ними…       – Не беспокойтесь, мы справимся. Правда.       На буром, ввиду подсветки прожекторов и зарева далёких пожаров, бархате ночного мрака сюрреалистично проступал силуэт «Белой звезды». Чуть поодаль обозначались тёмные очертания бреммейрских кораблей – имеющие некоторое сходство с хуррскими. Хуррских тут, разумеется, не было давно, инопланетные «советники» и «торговцы» свалили подобру-поздорову сразу, как только дело запахло жареным. В этом, конечно, сопротивленцам очень повезло, с инопланетной военной поддержкой, даже ограниченной, перспективы могли стать совсем не радужными. Но к счастью, сомнительные союзнички местных узурпаторов, видимо, выбрали стратегию выжидания…       – Ладно. Очень надеюсь, что так. Мне, честно говоря, надо бы заскочить ещё на один объект, и не опоздать к финальной вечеринке.       Раскосые глаза И хитро блеснули, бросив взгляд в сторону корабля. Команда специалистов-взрывников уже разворачивала работу. Благо, попасть внутрь «Белой звезды» людям Бул-Булы не удалось – куда им. Поэтому взрывчатку расположили по периметру, насколько достало щедрости. Уничтожить корабль таким образом едва ли получилось бы, но люди при посадке погибнуть должны были – а если предполагать, что инопланетян пойдёт провожать некоторая толпа местных, то жертв могло получиться прилично, какая-никакая, а Бул-Буле моральная компенсация. Замаскирована взрывчатка была где посредственно, а где и очень тщательно, да дело осложнялось хитроумной системой растяжек – малейшее неверное движение могло привести к детонации, тут бреммейрская старательность явилась во всей красе.       – Думаю даже, мы будем максимально рачительны. Просто перенесём всё это к шаттлам, на всякий случай, так сказать…       – Ну, уж это-то сильно вряд ли. Бежать с планеты Бул-Була и его тёплая компания не отважатся – им попросту некуда. Едва ли хурры окажут им радушный приём – им своего такого добра девать некуда, да и зачем им бывший правитель, не имеющий больше ни власти, ни ресурсов? Впрочем, даже если такая дурная мысль и придёт им в голову – с отчаянья чего только не творят… Вырваться из оцепления чёрта с два смогут без серьёзных потерь, а прорваться сюда – тем более.       И улыбнулся. Столица была занята на сутки раньше, чем они рассчитывали, это, конечно, заслуга экстренной эвакуации Бул-Булы и его личной гвардии отморозков, без верховной власти над головой оставленный в городе гарнизон быстро утратил всякую мотивацию к защите позиций. А вот за панику Бул-Булы уже спасибо Аламаэрте, блестяще спланировавшему операцию. Даже слишком блестяще, превосходя способности противника раза в два, как выразился Гелен.       – Завтра всё закончится. По крайней мере, очень хочется на это надеяться… Вы наконец сможете вернуться к своим обычным делам. Всё-таки, хотя вы, конечно, в совсем ином положении, чем все мы, вы ни минуты не были заложником этого мира, но ведь эта маленькая гражданская война определённо спутала ваши планы…       Гелен тоже улыбнулся – в своей манере, то ли загадочно, то ли зловеще, то ли именно в данном случае это одно и то же.       – Не особенно. Во всяком случае, качественно помешать им она не смогла.       – Эээ, но вы ведь куда-то держали путь, когда встретили Виргинию?       Техномаг поводил посохом над покрытием космодрома – словно лозой для поиска воды или металлов.       – Последние пять лет я почти непрерывно нахожусь в дороге. Едва ли двое сумасбродных детишек могли б завести меня дальше, чем мой собственный поиск.       – Что ж, тогда надеюсь, что вы найдёте то, что ищете.       – К счастью, я уже нашёл.       – Дай, я, - Виктор оттеснил плечом щуплую Стефанию и рывком распрямил сложенную крестовину стойки, затянув тугую шайбу.       – Вообще-то, хорошо бы мне самой наловчиться это делать, раз уж я осталась тут в помощь Далве, тем более что скоро может понадобиться много таких…       – После того, как мы победим – а мы победим – в их распоряжении будут все госпитали столицы и ближайших городов. Какие уцелели, конечно. Вот кадровую проблему решить будет посложнее…       Стефания думала о том, что в бреммейрской жизни вообще много странного, например – такие высокие стойки для капельниц, при том, что они сами метр с небольшим, надо у Далвы спросить, наверное, у них давление другое какое-то, или что, и о том, что с Виктором всё сложно и только сложно, наверное, и может быть, и хотя они вроде бы накоротке – после всего-то, но между ними всё же стоит невидимая стена. Или это в ней проблема? До сих пор всегда была в ней.       – Проблему квалифицированных кадров, точнее. Младшим медицинским персоналом под влиянием обстоятельств может стать практически любой, и от недостатка работы при этом страдать не будет. Промывать раны и выносить горшки в режиме бесконечного конвейера – не сказать чтоб легче, чем извлекать осколки и вкручивать штифты в кости, точнее, безнравственно сравнивать такие вещи.       – Может быть, в таком случае собрать ещё несколько заранее?       Женщина вздохнула, покосившись на сложенные телескопы стоек в углу. Может быть, может быть… Хоть немного меньше однообразно тяжёлой работы этому самому неквалифицированному персоналу. Какая-то из них может потом понадобиться самому Виктору. Хотя это, разумеется, Далве виднее. Она что-то говорила такое, что кроме литической смеси из бреммейрских препаратов мало что подходит землянам, если только в критической ситуации или кратковременно…       – Эта просто новая. Вроде бы. Те, что уже собирались и разбирались, более разработанные.       Следует называть вещи своими именами, хотелось сказать ей, тяжело раненый иномирец обречён. Даже очень квалифицированный медицинский персонал из местных не сможет ему помочь, и не его в том вина. Или есть какие-то опровергающие примеры? Подтверждающих хватает – и лорканцы, и земляне, погибшие на Втором континенте и по пути с него. Гариетт пока жив, но надолго ли? Далва надеется на свои силы и, наверное, на милость божью, больше как. Более приземлённый Виктор надеется, что среди наиболее образованных бреммейров найдутся такие, кто успел поднатореть в ксенобиологии – с иномирными друзьями Бул-Булы могло здесь приключиться какое-нибудь лихо не от рук благодарного бреммейрского народа, так от какого-нибудь несчастного случая, неужели полагались на волю Наисветлейшего и у кого что вместо него? Могли просто рассчитывать на медблоки своих кораблей и возить доверенных врачей с собой. В любом случае, знаниям земной физиологии тут взяться неоткуда.       – Если б это и нангим-ныог касалось…       – Ну, к счастью, тебе ведь не приходилось собирать их с нуля?       – Хоть от этого бог миловал.       Теперь Стефания подумала о том, что Виктор меньше всего, из этого отряда, имел времени и возможностей для тренировок на этой машине, и никакого оптимизма это внушать не может… Впрочем, Виргиния тоже до «Золотого Дара» не управляла кораблём.       – Самое сложное в нангим-ныог – поместиться в кабине. С этой задачей я справился.       – Теперь главное из этой кабины завтра выбраться целым. На курсах оказания первой помощи у меня, конечно, были неплохие результаты, но уколы я ставлю отвратительно.       Кстати, как не сказать, было вспомнить про Виргинию… Про то, например, как под Акшемтешем она послала в лобовую атаку недавно сдавшийся в плен отряд – они погибли почти все, зато вынудили противника рассредоточить силы. Их нельзя было, разумеется, считать какими-то ягнятами на убой, и Виктора, наверное, нельзя, но всё же – многим ли лучше это, чем быть связанным пленником, перетаскиваемым туда-сюда? Ты в любом случае больше не определяешь свою судьбу. Ты можешь сказать себе, что лучше сражаться, чем им всем здесь погибнуть, победы Бул-Булы он мог бы желать ещё менее, или надеяться погибнуть, чтобы просто прекратилось всё это…       Лазит ли он ей в голову – бог весть, много на свете глупых, бессмысленных вещей, одна из них – спрашивать о подобном. Но он достаточно умён, чтоб некоторые её мысли знать без телепатии, потому что так или иначе они касались их в разговорах. Потому и задал Виргинии тот вопрос – так, чтоб и она слышала, и потому остался доволен ответом. Считает Виргиния, что вправе распоряжаться чужими жизнями? Считает, что принесённые жертвы оправданны? Пусть. Потому что не боится вслух так и сказать. Потому что её слова, что не она это выбирала, не оправдания страдающей жертвы обстоятельств, а констатация факта. Харроу вот не понял, к чему был этот вопрос, и пообещал выбить зубы за следующую попытку подобного морального давления. Не по большой любви к Виргинии, а потому, что это последнее, что сейчас стоит делать, особенно подонку, планировавшему теракт с помощью дракхианского артефакта.       Стоек на палату – хотя странно и вряд ли правильно называть палатой здоровенную залу, коек на 20, а может, и больше – было собрано достаточно, они сели перекусить, прежде чем перейти в соседнюю. В дверной проём – на него собирались навесить двери вот-вот, как починят – видны были фигурки бреммейров, снующих в дальнем конце коридора. Младший медицинский персонал, обременённый грузом, немыслимым уже хотя бы в силу того, что составляют этот персонал почти исключительно небоеспособные единицы, по принципу своей небоеспособности. В этом тоже ничего странного – помимо собственно военных действий, здоровые нужны за рулём всевозможной техники, на разминировании объектов, оставленных противником, в полевых медицинских бригадах… Более легко раненые будут лечить менее тяжело раненых, тут без этого пока никак. Ещё старики, дети. Все, кто может нарезать и менять бинты, разводить лекарства и средства для антисептической обработки инструментов и предметов ухода, кормить больных… Хотя бы будет, чем кормить, вон какой хороший продуктовый склад захватили. Запаренная кипятком смесь толчёного земляного ореха с каким-то, если Стефания правильно поняла, мхом походила по вкусу на молоко с мёдом и была, это правда, очень сытной.       – Я никогда тебя не спрашивала… Мне и сейчас не очень-то хочется. Но на войне иногда убивают. Возможно, потом я буду жалеть, что уже не спросить. То устройство… что оно должно было сделать? Как оно должно было изменить этих людей?       Виктор сжимал и разжимал пальцы, которые свело судорогой от напряжения во время распрямления очередной крестовины. Присел рядом на металлический ящик с деталями.       – Тут кто-то изящно выразился, что, мол, знак, который она носит на волосах, некоторые носят в сердце… Они правы и не правы. Знаете ли вы что-то о судьбе всех этих тысяч нагрудных значков? Уверен, однажды кто-нибудь напишет об этом книгу. Однажды, не сейчас, всякому овощу своё время… Я немного уже говорил об этом. Когда стало известно, что Бюро намерено отказаться от внешней атрибутики, как от сегрегационного, рабского элемента – то есть, о намереньях говорилось давно, когда это было утверждено, когда окончательно поверили… Легко, думаю, представить, как на это реагировали.       – Мне – сложно. Я имею в виду, я не задумывалась об этом… потому что какой прок мне задумываться, какое значение имеет моё мнение, этого значка и этих перчаток не носившей?       Виктор усмехнулся в банку разведённой смеси – и опять никакой телепатии не нужно понимать, чему усмехается. Они действительно говорили немного об этом, и он знает кое-что по вопросу, что, почему и какое значение имеет для неё.       – Хорошо, если ты действительно хочешь знать моё мнение, я мало понимаю в смысле борьбы с атрибутикой. То есть, что от этого изменилось бы?       – И такое мнение тоже имело место быть. Разумеется, многие испытали чувство счастья, освобождения – когда уничтожали свои значки, сдавали их на переплавку… Не стоит их прямо осуждать за это. Предмет сам по себе не имеет никакого смысла, смыслом и силой, иногда поистине разрушительной, наделяем предмет мы. Пси была обыкновенной буквой греческого алфавита, ничем не значительнее прочих, пока не стала символом особых способностей, и однажды, когда раса землян перейдёт в сферу интереса инопланетных археологов, снова станет таковой, но не теперь, не в ближайшее время, и ни ты, ни я не можем этого изменить. Это данность бытия – должно смениться много поколений, чтоб то, что стоит за этой буквой, действительно стало фактами из учебника, не всем и интересными. Ты понимаешь это. Как переводчик, так или иначе имеешь дело со смыслами.       Да, ты прав, хотелось сказать. Как переводчик понимаю, как человек – нет, но как человек я много чего не понимаю.       – Огромную силу имеет флаг, огромную силу даёт сожжение флага. Нам может казаться это глупым, детским, если нас самих данная ситуация не касается никак… Были и те, конечно, кто наоборот, продолжали носить значки с гордостью. Запрета-то тоже нет… Были те, кто снял и бережно хранил дома. А через несколько лет появились даже коллекционеры, которым можно было эти значки продать. Думаю, они стоили бы дороже, имей они какие-то индивидуальные номера, позволяющие идентифицировать их бывших носителей.       Да, кивала Стефания, похрустывая попадающимися в смеси крупными кусочками ореха. Многим ли символам везёт быть абсолютно для всех положительными или абсолютно для всех отрицательными? Для одних эти значки были символами неволи, разлуки с близкими, отчужденности от остального человечества. Для других – символом единства с себе подобными, работы, которой их научили и которую они делали хорошо, просто фактором их жизни, значок можно сдать в переплавку, а 20 или 40 лет – нет.       – А ты?       – А что я? По специфике своей работы, я не так часто его носил, и какой-то прочной эмоциональной связи у меня с ним не установилось. Лежит дома… Всё это долгое вступление, Стефания, было не к рассуждению о соотношении индивидуального опыта и отношения к атрибутике, об этом порассуждают без нас. А вот к чему – многие склонны подозревать в участии в неких радикальных, основанных на ностальгии по Корпусу, организациях тех, кто продолжает носить значки, кто тепло или хотя бы нейтрально отзывается о корпусовском прошлом. Ну, наивных людей много… И дело даже не в том, что не так уж разумно члену такой организации афишировать, привлекать внимание. Правда ещё в том, что вопрос, о каких корпусовских идеалах говорить.       Она сложила опустошённые баночки в большую корзину для мусора и подхватила ящик, Виктор поднял связку сложенных стоек. Вот и следующая зала, и пока они тут управятся, как раз успеют прибрать ещё в одной… А может, и не успеют, тогда и с этим помогут. Или пойдут таскать снизу оборудование – увы, на этом их компетенция в данном вопросе и ограничится, подключить и настроить это оборудование уже не по уму.       – Слышала выражение, что «корпусовские идеалы» - это вообще оксюморон.       Виктор несколько неловко опустил связку на пол – хорошо, что плитка, похоже, крепкая, или, кажется, всё же пошла трещина? Или была уже здесь?       – Ну, не стоит всё же так… Понятно, что некая… двойственность, и огромное количество вскрывшейся грязи политической шокировало многих даже больше, чем все эти подробности с лагерями, пытками и прочими ущемлениями прав и свобод. Хотя не совсем понимаю, почему. Самоотверженное и доблестное служение нормальскому обществу просто не могло не иметь оборотной, невидной стороны. Уничтожение системы просто раскололо эти две стороны… Просто ностальгирующие тосковали о Корпусе как об оплоте порядка и безопасности, и видеть в этом кружке по интересам что-то угрожающее может только конченый идиот. Иное дело те, кому ближе оборотная сторона. После всех издевательств – создания системы, натурально и очень жёстко меняющей сознание, не забываем всё же, кем, во имя чьих интересов она была создана – а потом, с лицемерным ужасом, её уничтожения – было логично, в некотором роде, пойти вразнос?       Стефания пожала плечами.       – Логично… хотя не вполне. Меня всегда удивляла вековая вражда. Может, это психология детдомовского ребёнка, но как можно предъявлять счета за то, что произошло сто лет назад?       Она сама внутренне поправила себя, не дожидаясь, пока это сделает Виктор – разве только сто лет назад, разве конфликты между телепатами и нормалами, как и между телепатами, различно видящими пути для своей расы, не продолжали происходить все эти сто лет? Это Корпус был создан сто лет назад, но предпосылки, которые привели к его созданию, разве они умерли от старости? Нет, они были взяты в узду, действительно крепкую узду, но и конёк попался норовистый...       – Это если верить, что за эти сто лет действительно многое изменилось.       Палата всё же не совсем готова, несколько коек стоят составленными вплотную у дальней стены, а на них навалены детали разобранных. Что ж, не жаловаться же, значит, и койки соберём…       – Да, верно… Пожалуй, я много буду думать об этом. Потому что сейчас для меня, с моей колокольни, вы выглядите такими же детьми, как ностальгирующие по «доброму» Корпусу. Мечты о мировой власти… вон, мы с одним таким примером пятый месяц сражаемся.       – И это интересная ирония, правда, что через несколько часов я выхожу в бой против него? Да, я и не спорю, это выглядело во многом глупо. Это порождение отчаянья… Любой радикализм, наверное, порождение отчаянья. Мы делали то, что нас приучили считать правильным, мы старались делать это хорошо, мы жизнь этому отдавали. Все были довольны. Ну, понятно, не все – нелегалы не были… Отдельные правозащитники и сочувствующие из нормалов не были. А в целом-то мир хорошо спал, зная, что за его спокойствие все, кто надо, заплатят, сколько надо. А потом где тонко, всё же рвануло. И надо же, это же уважаемое и довольное общество ужаснулось тому монстру, которого оно создало! На самом деле, конечно, ужаснулось силе этого монстра и пониманию, что он скоро начнёт откусывать головы не собственным детям, а хозяевам. Уничтожением организации, концентрированности, порядка они хотели предотвратить очень нехорошие перспективы для себя. Ну, так почему кому-то было не решить стать именно тем, чего они боялись? Что такого уж неестественного во власти телепатов над нормалами?       Стефания навалилась всем весом на железные перекладины – и все детали наконец вошли во все нужные пазы.       – И ты действительно верил в это?       – Каждому надо во что-то верить.       Она покачала головой.       – Подождать, пока в одном месте соберётся как можно больше телепатов – и превратить их в непоколебимую, безжалостную армию… Если подумать – пары миллионов действительно могло хватить. История не раз показала, меньшинство успешно раскатывает большинство при правильном настрое и приложении силы. Боюсь теперь иногда думать – а не жалею ли я, что у вас ничего не получилось?       Благослови бог того умного бреммейра, что придумал приделывать колёсики к ножкам – койки эти в собранном виде практически неподъёмны. А на некоторых ножках колёсиков нет – не так, к счастью, чтоб на всех четырёх, на одной или двух, но катить становится существенно сложнее. А потом ещё что-то подкладывать под дефектные ножки, чтобы не качалось…       – Ты в этом плане редкий человек, спокойно и без особых переживаний воспринимающий власть над собой, регламенты и инструкции, так что не осложняй себе жизни такими откровениями, ты и так не имеешь бешеной популярности. Я всего лишь хотел показать тебе, как можно одновременно быть верным идеалам Корпуса и предавать их, возвращаясь к нашему давнему разговору… Откровенное признание стремления к власти – это именно такое предательство.       – Ну, до времени, когда люди перестанут хотеть власти, я точно не доживу. Твои желания в этом плане не более ужасны, чем чьи-либо другие. Там, в крепости, засел куда более неадекватный экземпляр, хотя и его кое в чём понять можно. Хотя всякая власть – насилие, но как-то хочется, чтоб оно было более умеренным. Одно время я думала – что останавливает тебя, кроме понимания, что едва ли Бул-Була мог бы быть в тебе заинтересован?       Теперь уже она держала на весу плоскость койки, повисшую на креплениях одной спинки, пока Виктор прилаживал вторую, шёпотом ругаясь на погнутые крюки, которые не хотели входить в свои пазы.       – Мне уже незачем стремиться выжить. На самом деле – давно незачем. Кто-то тут удивлялся, почему я был на свободе, а надо было удивляться, почему я жив. Понятно, что на суде я тоже мог порассказать кое-чего такого, что, может быть, и не перевернуло бы и встряхнуло мир, но прошло бы лёгким штормом по отдельным территориям и организациям… Один я не владелец особо судьбоносных сведений, но ты можешь себе представить, что может вылезти, если потянуть за цепочку. И это тоже одно из свидетельств, что игра не закончена и никогда закончена не будет. Конечно, я принял некоторые необходимые меры, как и любой на моём месте… Хотя всё это, если разобраться, пустое. Я осколок прошлого, или, если выражаться менее романтично, отработанная карта. Знаю, что звучит это не очень, солдат-суицидник это вообще сомнительное приобретение…       Да, она понимала. Понимала куда больше, чем он сказал, и возможно, больше, чем он хотел сказать. Внешность обманчива, удивительным образом всегда обманчива. Многие сказали так между делом, что у Виктора физиономия прирождённого негодяя, к чести по крайней мере некоторых из них, они так считали и до того, как узнали о его роли в происшествии с шаттлом. Лицо не из тех, которые называют приятными, располагающими, как ни крути, это правда. Можно сказать, что это было б нормальным лицом для какого-нибудь чиновника, банкира, сотрудника силовых структур, но какой смысл? Как будто все эти категории какой-то однозначно положительный символ. Важнее то, что под грубой внешностью скрывался романтик – а кто сказал, что романтики это что-то однозначно положительное? Он мог, поскорбев сколько-то о разрушении привычного уклада, утешиться тем, что не попал под уголовный процесс, и стремиться к тому, чтоб не попасть и впредь, вести тихую, серенькую жизнь низового функционера Бюро. Нормальный человек на его месте не хотел бы иного, она, насколько способна была представить, не хотела б иного. Ему же этого было мало. Потерять Корпус, который дал ему многое и которому он дал многое – все эти годы безупречной, тайной, чудовищной службы, когда носил значок не на груди, а в душе, когда ради блага организации нарушал букву её правил, исполнял приказы не обсуждая, как хороший солдат – это было, следует поверить, больно. Всякое живое существо способно испытывать боль, и кто испытывает её не из-за каких-нибудь других людей – всё равно из-за чего-нибудь испытывает. И он хотел мести, он готов был ради неё рискнуть всем, всей жизнью, что у него ещё осталась, всеми жизнями, что подвернутся на пути.       – Как сказать, террористы-смертники оспорили бы. Хотя вряд ли ты готов умереть за цели Виргинии Ханниривер.       – Тем не менее, удачи я ей желаю.       И в это тоже нельзя не верить. Не потому только, что эта победа необходима им всем, чтоб добраться до кораблей. Потому что, как ни смешно даже говорить, Виргиния тоже готова на жертвы ради того, во что верит.       Нет, здесь не обойтись без инструмента, всех их несомненных и героических сил не хватит, чтоб разогнуть так погнутый металл. Можно и оставить так, их не осудили бы, но зачем. Что-то подходящее должно быть у бригады на втором этаже. Стефания некоторое время колебалась, но всё же обратилась к собирающемуся уже уходить Виктору.       – У тебя нет каких-нибудь предположений, кто может быть её отцом? Конечно, это вообще последнее, о чём стоило б спрашивать… Я об этом и знать, если уж так, не должна, но корабль не так велик, как кажется, и потом, когда небольшой, понемногу редеющей компанией идёшь через лес, через море, через степи – поневоле разговоры всякие услышишь…       – Если честно, есть у меня одно предположение. Но воздержусь его озвучивать.       – Выр-Гыйын, может быть, всё же не идти слишком вперёд все? На стены Никс самый сильный пушки, что есть ещё у Бул-Була, зверь, когда загнали, свиреп, очень свиреп!       – Отставить, Кутак-Йутха. Полководец должен быть впереди армии, не верите мне – у Аламаэрты спросите… Потом, сейчас им не до вас… - Виргиния вдавила рычаг нангим-ныог, и неуклюжий робот практически бегом устремился, разрезая голенастыми ногами плотный, слежавшийся весенний снег, к горизонту, где чернели хищные очертания Никса. Да, пехоте здесь делать нечего… а поле вдобавок пересечено рвами, в которых снега ещё глубже, а из замаскированных под холмы укреплений бьют снайперы Бул-Булы… Пусть бьют, оружие, которое они получили с последней подводой, было щедро полито по дороге ледяной водой с самолёта Кутак-Йутха – если что-то из этого теперь стреляет, то не метче школьной линейки.       – Выр-Гыйын…       – Тебе нечем заняться, Лаук-Туушса? У вас прямо по курсу – отряд нангим-ныог врага, они вам не по глазам? Я должна быть в голове отряда, чтобы Бул-Була знал – к нему иду я! Впрочем, по моим расчётам, не более чем через четыре минуты они получат такой удар изнутри…       Минуты стелились снежным полем под брюхом машины. Как много можно сделать за четыре минуты… например, пересечь поле, практически полностью. Дела, свершения, достижения имеют разный вес, в том числе по времени, которого они потребовали. Нужны были недели, чтоб освоить нангим-ныог и ещё некоторое оружие (в тот день, когда тренировочная пробежка прошла идеально от начала до конца, без падений и переворотов, она удивилась – что же, я умею, действительно умею теперь управлять этой странной, нелепой и по-своему обаятельной машиной? Уже в следующую пробежку удивление прошло – да, умеет. Это не сложнее управления «Золотым Даром» при всех поправках, что там их было двое, точно не сложнее). Нужны были месяцы, чтобы овладеть ситуацией, перейти от оборонительной в самом отчаянном варианте войны к войне наступательной, выйти из звериных нор на поверхность и занять почти весь континент. И нужно четыре минуты, чтоб пересечь поле. Но за этими четырьмя минутами и недели, и месяцы. Очередной холм взметнулся пургой до небес, снайперы Бул-Булы замолчали. Ну, говорила ж она, что данную проблему не следует рассматривать всерьёз, она сугубо временная? Пожалуйста. Крупные и мелкие комки снега скользили по броне машины с тихим шорохом, едва уловимым изнутри. Виргиния включила щётку, в три быстрых взмаха очищая лобовое стекло. Рассветные лучи вытягивали длинные тени от снежных глыб и обломков вражеских орудий. От крепости отделял последний ров. Нангим-ныог выстроились в боевой порядок, держали прицел – но ждали.       …Взрыва не было.       – Генерал, на связи Никс.       – Ага, они соизволили ответить? Сдаются?       Изначально установленная связь на нангим-ныог была, естественно, на частотах, подконтрольных Бул-Буле. Демонтировать её Виргиния запретила – пусть «стучатся», может, чего полезного скажут между уговорами сдаться на сомнительную милость. Когда боец отожмёт «глушилку», конечно. Это тоже усовершенствование Гелена, изначально аппараты связи никакого включения-отключения, никакой опции приёма или отклонения вызова не предполагали. Сейчас связисты Бул-Булы, вздумав вызвать один из повстанческих нангим-ныог, просто наслаждаются треском помех, а на первых усовершенствованных машинах включалась запись проповеди какого-то техномажьего мудреца – на языке неизвестном, так что ни слова не понятно, но очень душеспасительно по определению. Жаль, пришлось убрать, воспроизведение записи оказалось слишком энергозатратным. Естественно, сразу поставили и свою связь, для перехвата противником недоступную – такие технологии им тут просто не по уму, единственный шанс состоял в том, чтоб захватить хоть одну нангим-ныог повстанцев, это пока им не удалось ни разу. Уничтожили несколько, а захватить неповреждённой не смогли ни одну. Виргиния отжала «глушилку».       …Почему взрыва нет? Что с «Трояном»?       – Приветствую тебя, генерал Выр-Гыйын. На моей, навеки моей земле, - лицо Бул-Булы на экране было спокойным, радостным, предвкушающе-злым, - из великодушия и уважения к твоей храбрости и таланту предлагаю тебе сдаться.       Умеют бреммейры улыбаться, вполне умеют, и мимика их не так сильно от человеческой отлична. За прошедшее время её и не желая хоть сколько-то изучишь, как и, в общих чертах, типажи внешности. Для того, чтоб различать-узнавать бреммейров так же хорошо, как они сами друг друга, нужны годы, но по итогам изученного Виргиния могла заключить, например, что Бул-Була имеет внешность вполне обыкновенную, ни выдающейся красоты, ни выдающегося безобразия, никакой особой печати злодейства – лицо, подобных которому много. Возможно, прав И, предположивший, что если б какая-нибудь сказочная фея шутки ради превратила бримского диктатора в человека – получился б покойный президент Кларк.       – Ты ничего не перепутал? Мы окружили вас, Бул-Була, из этой крепости вам никуда не деться. Ну, хотите – сидите там месяц или два, пока продовольствие не кончится и друг друга жрать не начнёте. Нет, нам-то что, мы подождём.       Прошедшие месяцы внесли определённые уточнения в сравнения Бул-Булы с наиболее известными аналогами – Кларком и Картажье. В чём-то он ближе к одному, в чём-то к другому. К Картажье – в неодолимой тяге к наслаждению и раболепию, к Кларку в остальном. Того и другого называют безумцами, только вот если безумие Картажье – факт медицинский, иллюстрация тупика власти аристократии, то Землёй в точности подобный клинический случай править даже недолгое время не мог бы, и верить стоит всё же тем, кто говорит, что всю свою жизнь, и до президентства, и во время его, признаков психического расстройства Кларк не проявлял. За жёсткость, авторитарность, нетерпимость к возражениям и непомерные амбиции зачислять человека в психопаты всё же опрометчиво. Но помутнение рассудка может случиться в весьма зрелом возрасте, наступить в результате стресса, каковым и стал для Кларка проигрыш в гражданской войне. Поставивший на кон очень многое и лишённый желанного приза становится тем самым загнанным и очень свирепым зверем, это верно. И он готов на шаги, которых никогда не совершит нормальный – потому что только таковые ему и остаются. Если б Кларк был способен просто сдаться и предстать перед судом, он бы, думается, и не натворил всего того, что натворил. Бул-Була сейчас находится в том же положении – за исключением того, что возможностей взорвать планету у него нет. Если какое-то ядерное оружие у подконтрольных ему сил и осталось, этого определённо маловато. Так каков будет его выбор?       – Ты забываешь, Выр-Гыйын, что у меня здесь есть кое-что. Есть твой корабль, и я смогу его завести. Ты знаешь его мощь в бою.       – Сможешь завести? Отлично, давай, я наблюдаю. После того, как вы его несколько раз перевернули, когда тащили сюда? Жаль, я этого не видела, занятное, наверное, было зрелище, древние египтяне со своими камнями для пирамид аплодировали бы стоя. Пупки не надорвали?       Попасть внутрь, как и с «Белой звездой», не смогли – слава Наисветлейшему, хором говорят лорканцы, иначе неизвестно, что бы было. Но однажды могут суметь, здесь-то нет умной органотехнологии рейнджерского корабля, сразу распознавшей грубую попытку вторжения, а там, расшифровав записи накалина… что-то да отмочили б. Но до сих пор для этого времени не было, сюда перетащили с помощью кораблей с лорканскими гравитационными захватами, и это-то было чудом, а дальше этого времени и тем более не будет. …Почему нет взрыва?       – У меня есть машина. Она здесь, рядом со мной, - он указал на невзрачное, как-то даже разочаровавшее Виргинию недостатком величественности сооружение, почему-то напомнившее ей старую стиральную машину бабушки, - и уже скоро, очень скоро она будет запущена. И у меня есть твой мальчишка.       – Чего?!       – Им не повезло, - ухмыльнулся Бул-Була и отошёл от экрана. В кадре возник Аминтанир, удерживаемый под руки сразу четырьмя рослыми охранниками – даже эти богатыри доставали лорканцу только до плеча, - мои воины оказались расторопны, они не подвели меня.       Предполагала она это? Уже примерно минуту именно это она и предполагала. Что диверсионная группа попалась, что, возможно, мертва. Но не позволяла этой мысли завладеть головой, и сейчас не позволила ужасу проявиться, порадовать чешуйчатую морду. Он-то тоже мало-мальски научился распознавать эмоции инопланетян.       – Бул-Була, на что ты, собственно, надеешься? Ты в плотном кольце, пойми. Сдавайся сейчас, зачем тебе лишние жертвы?       Можно предполагать – на то же, на что и всегда. Убеждённости в своей божественности, как у Картажье, у Бул-Булы не было, всего лишь убеждённость в своём уме – что ж, среди подонков его ранга он действительно был одним из умнейших, на то намекает и его имя – «способнейший среди способных». Стоило б окружающим обеспокоиться, когда он выбрал такое имя (у бреммейров есть право после линьки выбирать себе новое имя – пользуются им не все, обычно раз за жизнь и обычно после первой линьки, чаще всего в случаях, когда новая взрослая чешуя очень отличается от детской – нелепо ж дальше называть «зелёным, как трава весной» того, кто откровенно отливает в синий или золотой). Но тогда просто посмеялись. А он действительно считал себя способным. Способным объединить планету под единой, конечно же, собственной властью, способным сделать из неё галактическую империю. Да, ценой жизней тысяч, а может, и миллионов подданных – пусть так, зато Брима станет великой, зато гиганты с иных планет будут считать за равных, а потом – настанет и этот день – будут кланяться…       – Жертвы лишними не бывают, разве ты не знаешь, Выр-Гыйын? У каждой жертвы есть смысл и сила. Я знаю, чем и когда можно пожертвовать… А знаешь ли ты? Готова ты пожертвовать им ради победы?       У горла Аминтанира сверкнула тёмная, кривая бреммейрская сталь.       – Виргинне! Не смей! Никто теперь не стоит, чтобы сдаться!       Да, чешуйчатый ублюдок желал величия своему миру – и его это не оправдывает никак, ибо величия он ему желает и теперь только с собой во главе, никак иначе. Слава первого абсолютного монарха Бримы в поколениях – это, конечно, хорошо, но он, поговаривают многие, пристально интересовался у иномирцев и технологиями продления жизни. Бреммейры редко линяют чаще семи раз, он линял уже пять. Жизнь прожита более чем наполовину, а столько всего не сделано, до полного триумфа и было далеко, а теперь и вовсе его уводят из-под носа…       – Ты не посмеешь, Бул-Була. Если ты убьёшь его – ничто на всей этой планете не укроет тебя.       – Я не убью – если ты будешь благоразумна, Выр-Гыйын. Ведь то, что он в моих руках – говорит о том, что моя стратегия преуспевает, а не твоя. Для управления машиной он мне и не был нужен – он ничего бы не сказал, да, он юн, но слишком крепок. Но мне уже всё, что нужно, дала женщина. Как только силы лорканского генерала снимут блокаду нашей электростанции и мы получим достаточно энергии – я запущу машину. А он дорог тебе – значит, он моя сила и твоя слабость. Власть даётся тому, у кого сила, а не слабость, Выр-Гыйын. Сейчас ты выйдешь из нангим-ныог и пойдёшь к Никсу, и все твои офицеры тоже. Сталь не уберётся от горла мальчишки, пока не будут заглушены моторы всех нангим-ныог, мы следим за вами по радарам. Отдай приказ Аламаэрте, чтоб снял блокаду.       Можно ли отыграться за полшага до конца? Вот этот считает, что можно, ведь если он запустит машину – какая разница, сколько территорий он потерял до этого, все они станут навеки его. Запустит ли? Она за это гроша б не дала, до сих пор не запустил и в эти пять минут ничего не изменится. Но он-то верит. И у него заложник. Не нужно подробных многочасовых бесед с ветеранами террористических организаций, чтоб понимать – никто в здравом уме не убьёт заложника до того, как получит желаемое, но также понятно, что попортить здоровье, чтоб убедить в серьёзности своих намерений, может. Это-то и логично, и целесообразно.       – По рангу я не имею права отдавать приказы Аламаэрте. Он генерал иного мира.       Бул-Була расхохотался, как смеются бреммейры хорошей шутке.       – Тогда ласково попроси его. Уверен, ради своего соотечественника он не откажется. Ты знаешь и я знаю, он здесь не как генерал своего мира, а как один из тех несчастных иномирцев, что, как и мои подданные, поверили тебе и положились на тебя. Армия его мира не придёт ему на помощь. А вернувшись в свой мир, он будет отвечать за то, что допустил смерть Послушника.       Что возможно сейчас? Только тянуть время. Ждать подхода Гелена, его удар с воздуха станет неприятным сюрпризом для Бул-Булы. Быстро бросить сообщение на другие машины – никому не сообщать о происходящем Аламаэрте. Блокаду он, положим, не снимет, но может рвануть сюда – а оттягивать даже часть сил сейчас неразумно…       – И что потом? Где мои гарантии, что вы не перережете ему горло, как только я выйду из машины?       – Виргинне, не торгуйся с ним! Сталь – лишь мгновение перед встречей с Наисветлейшим, с желаннейшим светом!       – Для чего мне это, для чего убивать хоть кого-то из вас, если вы дадите то, что мне нужно? Я запущу машину – и её лучи изменят всех здесь, Выр-Гыйын. В том числе и тебя. Не будет казней, не будет крови, будет прекрасный мир, ты будешь служить мне, ты будешь желать работать на меня! Мне нужен твой талант, Выр-Гыйын, я вовсе не хочу тебя убивать!       Можно только гадать, действительно ли он надеется соблазнить её подобной эпичной перспективой, но во всяком случае, он может надеяться, что дрогнет кто-нибудь на других машинах, и слабость солдат повлечёт за собой и слабость генерала. Способен ли кто-то из них сдаться сейчас? Они много раз клялись, что нет, и их воодушевление, которое она видела при выступлении утром, было искренним. Но бывает, ещё как бывает, что сдаются тогда, когда до победы осталось всего ничего. Особенно если это «всего ничего» перекрыто чем-то вот таким. Не потому лишь, что Аминтанир им дорог – а многим действительно стал – а потому уже хотя бы, что если представителя расы, ставшей здесь символом могущества, держат вот так с ножом у горла – это деморализует…       – Может, с тобой ещё и переспать?       – Значит, быстрая смерть – вас не пугает… Что ж…       Чувствуя, как леденеет в жилах кровь, Виргиния смотрела, как Аминтанира обливают с ног до головы – несомненно, горючим, как на расстояние не более трёх шагов подходит охранник с керосиновым светильником.       – Что теперь ты скажешь, Выр-Гыйын?       Что она скажет? Что не верит, что они действительно посмеют? Или что когда она говорила, что свободная Брима стоит любых жертв – она не оговаривала «кроме дорогого мне друга, этот должен быть на особом счету»?       – Виргинне, нет! Свет, огонь – не убьют мою душу! – дальнейшее Аминтанир прокричал на лорканском, вырвался из рук охранников, схватил светильник и обрушил его на пол перед собой, - нет заложника – нет силы!       Объятая пламенем фигура Аминтанира бросилась на стоящую за его спиной машину.       – На штурм! – завопила Виргиния и вдавила рычаг скоростей до упора. Чёрная тень закрыла сумеречное небо – это сверху над Никсом спускался корабль Гелена…