Венок Альянса

      – Как он?       – Жив. Во всяком случае, пока – он жив.       Аламаэрта, покачнувшись под напором налетевшей на него с объятьями Виргинии – левая её рука была на перевязи, сломанная, но она крепко обняла его за шею здоровой рукой, отступил, пропуская её в палату.       Импровизированный лазарет был устроен на корабле Гелена – технически это было лучшее, что здесь и сейчас могло быть. Аминтанир, погружённый в капсулу, наполненную голубоватым слабо фосфоресцирующим гелем, был в сознании. Над поверхностью виднелась только его голова, но даже на ней не было живого места от ожогов.       – Вир…гинне… Спасибо тебе, что не сдалась. Видишь… мы не так сильно горючи, как он думал…       Губы, бледные до синевы, он разлеплял с трудом, голос, если б не вмонтированные в капсулу динамики, едва ли было бы слышно.       – Молчать, Аминтанир! Чтоб я больше не слышала прощальных нот в голосе. Чтоб я вообще не слышала твоего голоса, пока ты не пойдёшь на поправку. Я твой генерал, и это мой приказ. Все силы на выздоровление. Я буду приходить к тебе каждый день. Но ты – молчи.       Она вышла из палаты, быстрыми шагами удалилась в направлении выхода, больше не глядя ни на кого.       – Вы ведь спасёте его? – Андрес ковылял по лазарету на костылях, несмотря на угрозы Далвы просто привязать его к кровати. Не помогали и угрозы Гелена, что нога может срастись криво, а хромота обаяния облику Андреса не добавит.       Гелен повернулся к нему.       – Его немного спасло то, что они пытались его потушить – вместе с машиной, и немного спасло то, что мы успели вовремя… Но сейчас ещё что-то должно его спасти.       – Ну, я думаю, у вас здесь этого что-то навалом. Не может быть, чтобы этот сказочный паршивец умер теперь, тем более после нашей победы.       – Он очень сильно обгорел. Но да, он жив, значит, надежда есть.       Андрес облизал сохнущие губы, быстро оглянувшись – на предмет, кто может услышать их разговор. В норме корабль техномага – не проходной двор, но сейчас, ввиду раненого Аминтанира, рекордное количество разнорасовых существ получило возможность узреть эти таинственные мрачноватые интерьеры.       – Когда ты рассказывал об Арнассии, помнишь… Ты говорили, что Виргиния была тяжело ранена, была при смерти, но ты спас её. Ты ведь повторишь это и для него? Даже если он не дорог тебе так же, как она – просто ради неё, потому что ей дорог…       Гелен почти упал спиной на стену.       – Там, на Арнассии… - голос его стал тих, взгляд блуждал по стенам, по потолку, не встречаясь со взглядом Андреса. Так говорил он за время их знакомства всего пару раз, и это сразу рождало весьма особый настрой, - мы почти не имели надежды. Мне пришлось использовать один очень древний механизм… Даже я не знаю, какой расой изобретена эта машина, хотя значки на ней похожи на лорканские. Чтобы спасти того, кто находится на пороге смерти, кто-то должен отдать жизнь. Поверь, там был некоторый выбор из тех, кто хотел бы это сделать. Для солдата честь отдать жизнь за своего генерала. Для арнассианского мужчины честь отдать свою жизнь по требованию женщины. Это вершина его жизни, когда женщина избирает его для того, чтоб он отдал свою жизнь потомству. Нет, я не говорил им, что Виргиния – женщина, иначе их рвение было бы ещё больше, и мне, пожалуй, пришлось бы столкнуться с местью тех, кому я откажу… Но я не знаю, найдётся ли тут желающий поменяться с Аминтаниром.       – Вот тут ты ошиба…       Андреса твёрдо отодвинул Виктор. На лбу его красовался свежий шов, но в целом ему досталось не так сильно по сравнению с многими в финальной яростной схватке шагающих танков. За ним плёлся хмурый Харроу, баюкая перебинтованную руку – не перелом, просто царапина, только вот шов на всякий случай пришлось наложить.       – Где эта машина? Здесь, на корабле?       – Ты-то что здесь де…       – Помолчи, ладно? Вы мне весь мозг проели тем, что всю жизнь я жил, исполняя чужую, не желавшую мне добра волю, так? Там я делал то, что считал должным. Здесь я делал то, что должен был. Теперь я сделаю то, что хочу сделать. Моя жизнь была не слишком хороша, чудесной уже не станет, ну так вот ему она пригодится больше.       В медблоке «Белой звезды» на каталке, в ожидании отправки вниз, к криокамерам, лежало накрытое простынёй тело. Никто не решался откинуть простыню, чтоб посмотреть на него – хватало рассказов тех, кто спускался в тюремные подземелья дворца и других крепостей сторонников Бул-Булы, кто проводил расследование их многочисленных преступлений. Тело Талеса было погребено в братской могиле на огороженном поле за дворцом – его убили сразу, спящим, не видя в землянине никакой особой ценности. Как же ему, в сравнении со вторым пленником, повезло.       – Синеасдан…       – Да. Был женщиной, как оказалось. Есть, всё-таки, и недостаток, и достоинство у ваших бесформенных хламид, под ними различить половые признаки проблематично, да они у вас и не столь выражены, как у землян. Но всё же. Как же ей это удалось, столько лет, с таким риском в случае раскрытия… Такая тяга к знаниям, к богу… Вам, думаю, будет интересно взглянуть на записи, оставленные ею на стенах камеры…       Савалтали только охнул – в иной, прежней жизни он несомненно разразился б подобающими негодованиями и сетованьями, он призывал бы кары Наисветлейшего сперва на тех, кто посмел изречь столь возмутительный, оскорбительный бред, а затем на головы тех, кто позволил таковому произойти, он рвал бы на себе волосы и бился оземь в рыданиях, словом, вёл бы себя именно так, как и подобает жрецу, столкнувшемуся в невиданным святотатством, с попранием незыблемых понятий. Женщинам из семей Великих Учителей позволено бывает наставлять в вере юных девушек, разъясняя им, как следует поддерживать благочестие в доме, как соблюдать чистой свою речь и добродетельным всякое женское дело, но никогда такие женщины не носят жреческого сана, не сидят в кругу мужчин как равные и не входят в храм с правом служения. Но после всего того, что произошло с ними на этом пути, он лишь думал, как же, действительно, ей это удалось – где взяла она те бумаги, с которыми прибыла из своего далёкого поселения, а ведь бумаги эти выглядели столь достойными, что никому и в голову не пришло б их проверять, хоть и удивительным было то, что юноша из младшей ветви жреческого рода, из тех, чья роль обычно – прибираться во дворе храма и сопровождать пожертвования прихожан, следя за их чистотой, так сведущ в священных текстах и всех храмовых порядках, будто воспитывался в семье куда более высокого ранга. Нет, то, что женский ум оказался способен преуспеть в учении и обвести вокруг пальца стольких мужчин, уже не потрясало самые основы мироздания. Потрясало то, что они стали этому свидетелями и имеют мужество это пережить.       Лаванахал положил ладонь на скупо проступающие под тканью очертания сложенных на груди рук – единственное, на что он мог решиться. Тёмным туманом, подобным дыму священных курений, проносились в мыслях их разговоры о трактовке Речений о знаках – не споры, нет, спорить о самой запутанной, переполненной символами части священных писаний отваживались немногие. От споров недалеко до раскола, а здесь, в отличие от Предписаний и Откровений, однозначных трактовок не предполагается. Оставалось удивляться, как Синеасдан не только помнит дословно столько разных мест из Речений – учить наизусть за годы обучения приходится множество текстов – а умудряется быстро находить, с чем они перекликаются в Откровениях, какое влияние оказали на самые ранние из Предписаний… Нет, споры были – по иным вопросам. О Просветлённом Послушнике, например. С точки зрения Синеасдана, поступок Послушника заслуживал осуждения как неповиновение старшим, но не как грех против веры – его можно трактовать в соответствии с Предписанием «испытывайте веру свою во всякое время и от свидетельства преданности Мне не уклоняйтесь», юноша желал перед искусами чужих миров явить твёрдость веры – несомненно дерзко, но кроме дерзости, есть в этом и любовь к Наисветлейшему. Теперь понятно, теперь многое понятно. Синеасдан знал кое-что о такой любви к абсолютному свету, что толкает на риск, на нарушение правил – ради приближения к истинным истинам.       – Вот почему Синеасдан, единственный из нас, не был женат…       Глаза Далвы влажно поблёскивали – Савалтали подумал о том, что никогда не видел их такими, а ведь он много времени провёл в общении с рейнджерами. И так хотел бы и не видеть.       – Она была сильной, очень сильной. Они убили её только два дня назад, всё это время, пока она была у них в плену, они выбивали из неё расшифровку инструкции к машине. Не её вина, что она сдалась, пожелав смерти.       В глазах было темно – темно темнотой дворцовых коридоров. Того момента, когда они бросили её, предали… Нет, нельзя так говорить, как ни хочется. Следует поймать эту мысль, как залетевшего ночью в комнату мотылька, и выпустить прочь, обратно во тьму. Ни к чему она здесь, эта мысль, что если б они решились тогда на прорыв – может быть… не может. Какие основания были полагать, что пленники живы? И Талес действительно был уже мёртв, они не успели б его спасти. И позже множество голосов твердили: не бежав, а пытаясь прорваться в подземелья, вы б подарок Бул-Буле сделали, вас всех тоже убили б, и остались бы ему и ваша «Белая звезда», и ваше оружие, и вся история вашего пути и вашей гибели умерла б вместе с вами. Они не знали тогда о лорканской машине, как могли они предполагать, что это не просто уничтожение нежелательных свидетелей, что кто-то из них нужен Бул-Буле живым? И они отказались даже от первоначальной своей надежды – вооружившись знаниями и помощью местных, всё же спланировать операцию по освобождению… «Мёртвым телам не нужна свобода, - говорили бреммейры, - только живым, вам. Солдаты Бул-Булы убивают легко, очень легко. Вы не полезные им иномирцы – ведь вы не подлые, вы не даёте оружие, не помогаете убивать…»       Погиб Сонара, погиб Талес. Сейчас уже можно оплакать их обоих… Их смерть была различна – яркая, героическая у Сонары, тихая, невидная, и кто-то сказал бы – бесславная у Талеса. Но рейнджер не гонится за славой, только за исполнением долга, а долгу своему Талес не изменял. Кому-то приходится умирать и так, потерянно вздыхал Шу’Дал. Мало ли этих вот чешуйчатых ребят погибли как-нибудь так же, помимо всех тех, кому братскими могилами стали взорванные корабли или обрушенные взрывами туннели? Разве мы превозноситься над ними сюда пришли?       Не худшее место, чтоб умереть, сказали многие, а рейнджеру для этого всякое место подходящее. Кто как, а она вспоминала Центавр. Как Тжи’Ар, в минуты прояснения сознания, так спокойно говорила, что им нужно будет успеть отключить её и проследить, чтоб она успела умереть, если придётся покидать горы. Потому что нельзя позволить, чтоб дракхи захватили её – у них много способов выудить информацию, а она даже не сможет никому из этих ублюдков выпустить их чёрные кишки. А пытаться выбраться вместе с обузной ею – нет, нет, о таком безумии они не могут и помышлять! «Всё-то вы, молодёжь, торопитесь на тот свет» - улыбался Гарри. Бедный Гарри. Вряд ли он мог бы сейчас быть здесь, и не только потому, что если б тогда с Заком и остальными пошёл он – то на корабле, с Тжи’Ар, осталась бы она. Зачем бы на «Белую звезду-44» назначали второго медика? Даже если предполагать, что ранены могли быть все – просто довезти до Минбара… Человек предполагает, а бог смеётся, говорит Харроу.       Нефануэрмо поднёс руку ко лбу в поминальном жесте – чувствуя, что любые полагающиеся молитвы здесь бессильны, и не только потому, что разные они для женщин и жрецов. Они потеряли двоих соплеменников на Втором континенте, ещё двоих едва не потеряли, пока прорывались сюда, жизнь Керадзуэрты теперь вне опасности, они верили, что успеют забрать его в столицу, и было им по вере, верить в то, что гости Бул-Булы все до единого уцелели, было уже сложнее, на подобную веру и из жрецов не все способны. Наисветлейший совершил в этом мире немало чудес для них, сохранил немало жизней, преступно роптать и желать большего… Но почему ж ещё одной жертвой должен был быть не сильный мужчина, солдат, а слабая, хоть и немыслимо дерзкая женщина?       – Она тоже, как могла, приближала нашу победу. Своей стойкостью, каждым своим отказом… И мы каждым выигранным сражением, каждой отбитой крепостью, каждым сбитым с темницы замком приближали её освобождение. Увы, не успели…       – Они собрались, Геа-Ерэн. Это самое большое место у нас, где может собраться много, это наш самый большой стадион для спортивных состязаний. Во время правления Бул-Булы почти не играли в спортивные игры, не собиралось столько зрителей, да и сами игры многие были в немилости – слишком весёлые, слишком праздничные, не похожи на сражение, похожи на детские забавы. Теперь, когда выздоровеет много раненых, мы возродим игры, мы проведём самые весёлые из них, теперь стадион снова будет работать. Сегодня, провожая Выр-Гыйын и всех вас, мы вернём ему жизнь.       Рейнджеры кивали – они получили некоторое представление о бреммейрском спорте из рассказов, а иногда и демонстраций, хотя бы в миниатюре, в походных условиях, полустихийно. Многому находились аналоги в культуре иных миров – вот это похоже на бег в мешках, вот это на детскую игру, где стульев на один меньше, чем участников, вот это и вовсе на какие-то фокусы. Азартные болельщики находились и у таких своеобразных спортивных дисциплин в изрядном количестве, но в большей мере это было зрелище, призванное веселить, а не демонстрировать физическую развитость. Бул-Була должен был знать о существовании таких аналогов, но ему хотелось внедрять среди подданных более серьёзные, суровые дисциплины, которые позволят впечатлить иномирцев силой и выносливостью бреммейров…       – Теперь всё будет по-другому, Кинту-Мыак, - улыбнулся Ли.       В честь холодного времени года, бреммейрская нарядность более похожа на привычную иномирцам. Вот на этом, к примеру – нечто вроде халата с рукавами-воланами, из багряной, вышитой фиолетовыми цветами материи, на шее бусы из стекляшек всех возможных оттенков. Несмотря на то, что через некоторое время глаза начинают болеть от этого попугайского многоцветья, бреммейры считают, что они наряжены по-зимнему скромно – ведь это лишь суррогат, замена лучших украшений из возможных – живых цветов. Как же, действительно, обидно не увидеть этот мир утопающим в весеннем цветении – если верить описаниям и редким виденным фотографиям, эти кажущиеся сирыми края иногда являются чудеснейшим местом во вселенной.       – Да. Мы хотели, чтобы, улетая обратно к своим звёздам, вы протянули мост от нас до них. Мы хотели бы, чтоб вы передали там, что мы хотим вступить в Альянс. Если можно, конечно. Если наш небольшой, молодой мир может быть младшим братом вашим мирам.       – Кинту-Мыак, не нужно…       – Не нужно делать этого только из благодарности? – выступил вперёд Тай Нару, - или для того, чтоб Альянс теперь руководил ими? Они хотели сказать совсем не это. Они хотели сказать, что теперь они очень хорошо знают – жить и побеждать можно только вместе. Нет, они не хотели бы, чтоб вы учили их жить. Они научатся сами. Потому что всегда умели. Умели учиться. Но они хотели бы, чтоб вы видели это и радовались за них. Им предстоит долгий путь, но они готовы к нему. Они хотели бы, конечно, избрать Выр-Гыйын новым правителем, но они понимают, что её ждут звёзды, с которых она пришла. Всех вас ждут. Хотя, конечно, если б кто-то из вас захотел остаться – они были б рады этому…       На стадионе набилось народу много больше, чем обычно он должен был вмещать. Жители Бримы съехались с обоих континентов, они сидели на сиденьях, стояли в проходах, стояли на самом поле, перед наскоро возведённой трибуной. Три больших экрана были обращены к толпе вокруг стадиона, стараньями Гелена и местных инженеров была обеспечена трансляция в другие города для тех, кто не смог приехать. Рядом с Виргинией стоял всё ещё пристёгнутый к передвижной капельнице Аминтанир, Андрес постоянно шутил насчёт этой капельницы, что если на них кто-нибудь, не дай бог, нападёт в дороге, он сможет использовать её стойку, как рейнджеры – денн-бок, или что предложение станцевать вокруг шеста, когда-то сделанное Таувиллару, в принципе и для него в силе, и эти дурацкие, в общем-то, шутки сейчас радовали – жизнь мальчишки была уже вне опасности, и все это знали. Прозрачные трубочки капельницы исчезали в прорезях зеленоватого балахона из специальной неэлектризующейся ткани, в который, в целях защиты от вредного воздействия на восстановленную, ещё очень тонкую кожу, он был одет, волосы на опалённых участках головы понемногу начинали отрастать. Виргиния погладила его по щеке.       – У тебя так пока и не восстановились эти…       – Вибрисы. Ты опять хочешь назвать их вибрисами. Почему нет, это красивое слово, и похоже на ту роль, которую они играют у нас.       – И как же тебе сейчас, наверное... Господи, скорее бы ты стал прежним, Аминтанир…       Юноша сжал её руку.       – Я никогда не стану прежним, Виргинне. Я видел его.       – Кого?       – Наисветлейшего. Он был со мной тогда, он был в моём огне, близко-близко. Он был похож на тебя.       Господи, Аминтанир, мы живы, хотелось сказать ей. Мы живы и Брима жива, и к чёрту все вопросы, какой ценой, теперь уж точно. Ты и твои соотечественники, а также и рейнджеры, верят, что тому благоволили высшие силы, а высшим силам как предъявлять счета за то, что цена была так высока? Она была такой, какой надо, смерть пожала ту жатву, которой желала. Брима стоила любой цены – мы так говорили и так жили, а иначе кто бы и зачем нам верил. Мы оба прошли по самому краю, но представить, что пережил ты, не сможет никто. Но она только неловко усмехнулась:       – Скажешь тоже.       – Меня учили, что Наисветлейший может явиться в любом облике из тех, что доступны нашему восприятию и являются чистыми, достойными его. Моим грехом, в котором я не мог сознаться, было мечтать о таком явлении – это непростительная гордость для Послушника, который ещё не твёрд, не умудрён. И всё же я получил наибольшее из того, о чём можно мечтать лорканцу – существует ли такая боль или такая тягота, которой нельзя перенести ради этого?       Андрес, расхрабрившийся уже настолько, что ходил не только без костыля, но и без трости, утверждая, что она ему ну совсем не в стиль, совместно с Раулой проверял работоспособность аппаратуры.       – Смотрю, вас тоже одарили со всей свирепой бреммейрской щедростью.       Раула вновь отвела за плечо серьгу – мешается, если честно, в работе, но и снять роскошный подарок неудобно. Самый шик бреммейрского ювелирного дела – серьги настолько длинные, что ложатся на плечи, вплетаясь в такое же мощное, многослойное колье. Это ещё наиболее облегченный, изящный вариант из ажурных металлических бусин, и всё равно тяжёлые. А есть с камнями, с крупными пластинами, на которых нарисованы целые яркие миниатюры, с небольшими зеркальцами в причудливых оправах…       – Не то слово. Подумываю о том, чтоб приобрести себе ещё одни уши.       Андрес расхохотался.       – Скажите спасибо тому болтуну, кто рассказал, что в наших мирах украшения чаще носят женщины, да ещё и указал, кто среди нас женщины. Далва, говорят, увозит пару сундуков всяких бус – от драгоценных камней до такой дребедени, в которой только бреммейрская фантазия увидит материал для ювелирного дела. Капитану Ли подарили часы – как определять по этой штуке время, так и не разобрался, думаю, и не разберётся. А самое удивительное сокровище увожу отсюда я – настоящую старинную рысын. Ей не менее пятиста лет, говорит Абай-Абайу, костяной панцирь, роспись натуральными красками – трава, толчёный камень, яд какой-то там местной гюрзы… То есть, лизать её не рекомендуется, наверное, а жаль, так хотелось – цвет у этого яда такой милый, притягательный… Должно быть, в нём и секрет такого волшебного звука. И это не для красного словца сейчас, инструментов я повидал немало всяких, а такого звучания не припомню ни у кого. Генерал Выр-Гыйын изволили выразиться, впервые услышав рысын: «Словно у меня вторые уши выросли». Столько, дескать, там новых удивительных оттенков… У неё потрясающая акустика, это я могу сказать точно. В вакууме звук распространяться не может, но для рысын должно быть исключение – эту музыку слышат все окрестные звёзды и сам господь бог. Так что если окажется, что без вторых ушей никак – попробую помочь. Результата не гарантирую – всё-таки опыт пока скромный…       Раула улыбнулась.       – Для меня удивительно не столько звучание рысын, которое, вы правы, восхитительно, а то, что вы умудрились научиться на ней играть, да ещё и так, чтоб впечатлить местных, устраивали какую-то самодеятельность на фронтах…       – Так а чего вы хотели, в умелых руках сами знаете что балалайка, всё же пальцев у меня побольше, чем у них… А если честно – любить инструмент нужно, если есть любовь, будет и музыка. А я в эту штучку влюбился, и если верить Абай-Абайу, любовь эта взаимная.       – Теперь, с вашей лёгкой руки, бреммейрская молодёжь ходит и распевает испанские революционные песни.       Наконец доработанный (в очередной раз) Геленом ретранслятор кочевряжился долго, и в конце концов, когда Андрес выстроил такую цепь переходников и выпрямителей, которую, как он позже говорил, не смог бы повторить и под пытками, подобные чудеса случаются ровно один раз – все три микрофона-передатчика зажгли зелёные огоньки, свидетельствующие, что звук они принимают и кодируют правильно.       – Как будто в этом хоть что-то неестественное есть. Мне ещё в 61м один башковитый мужик сказал, что подлинное искусство интернационально, оно переходит от одного народа к другому, переводится, дописывается, разрастается, насыщаясь новым колоритом, с песнями ведь как бывает – однажды имя автора, если оно и было известно, забывается, и песня становится народной, живёт дальше во множестве вариантов, некоторые получше исходника. А если песня не находит резонанса в сердцах – значит, не так она и хороша.       – Нет, я не спорю, что вы с таким багажом пришлись тут очень кстати по ситуации…       Все три боковых сиреневых лампочки, показывающие подтверждающий сигнал с трёх работоспособных вышек континента, тоже зажглись. Все три магистрали работают. Отлично. Награди бог хурров, что продали сюда технологии, спёртые у нарнов, а не, к примеру, у аббаев, тогда повозиться пришлось бы подольше…       – Ага, вы тут, как рейнджер, что-то самое подобающее сказать можете, на тему вселенной, приводящей туда, куда нужно, затем, зачем нужно. Помнится, когда я первый раз заиграл «Красное знамя», несколько бреммейров на первых же аккордах воскликнули «хорошая песня» - как пояснили потом, как будто знали её, узнали до того, как в действительности услышали. Вот это и есть резонанс, Раула. Нечто, похожее на волшебство, а на самом деле – сама жизнь. Почему бы и вам не исполнить песни своего мира, и посмотрим, может, и их бреммейры за свои признают.       – Если честно, я сама не знаю ни одной, не близка была, видите ли, к народной культуре… а если б и знала – зачем же хороших существ, и так настрадавшихся, так пугать? У меня ж что голос, что слух стоят друг друга.       – Разве не всякая песня, идущая от сердца, прекрасна? Как и всякая женщина, особенно женщина с оружием?       – Андрес, мы на чужой планете, язык вы едва знаете… Где и чего вы умудрились напиться, откройте секрет, пожалуйста?       Когда Виргиния взошла на трибуну, стадион взорвался восторженным воем.       – Где-то я уже это видел, - улыбнулся Гелен. Харроу посмотрел на него искоса со смешанными чувствами во взгляде – была среди этих чувств, кажется, и зависть. Он вот не видел, он только по рассказам юного лорканца немного представляет, как это было – а если верить такому-то рассказчику, то в жизни это сравнивать не с чем, только с каким-нибудь героическим эпосом. Чего уж о банальностях, мальчишка влюблён, это тут всем очевидно. Он и сегодняшнее выступление Виргинии опишет в таких красках, с такими эпитетами – вот он землянин, а и подумать не мог, что на его языке так говорить можно.       Что же в ней ослепительного – волосы наконец нормально вымыла и расчесала? Бреммейрская накидка ей мала, едва до середины бедра доходит, она расшита по краю звенящими кругляшами вроде монисто, но и они не сияют – начистить их пытались, но похоже, безнадёжно окислился металл, как выцвели и узоры на самой накидке. И поблёскивает на солнце, редко проглядывающем сквозь тучи, только пушка на её руке…       – Граждане Бримы… Свободные граждане Бримы! Освободительная война, длившаяся столько трудных дней и ночей, наконец окончена. Тиран повержен, столпы, державшие его трон, разбиты. Вы возвращаетесь к мирному труду, мы возвращаемся к звёздам. Мы улетаем с верой, что наши и ваши жертвы, пролитая кровь, пережитые опасности и потери не будут напрасными. И любя вас всем сердцем, маленький, удивительный, прекрасный народ, я не могу не сказать вам – вам дан прекрасный шанс построить свою новую жизнь наилучшим образом. Избрать подлинно народное, мудрое правительство… Я знаю, что вы просты и чисты сердцем, я очень хорошо почувствовала это в том, как вы приняли меня, приняли всех нас, когда слово «чужак» звучало как «новый друг», ни в чьих глазах не было отчужденности и недоверия, на ваших устах не было недоговорок, в ваших словах не было двойного дна. А ведь у вас было много оснований больше никогда не верить пришельцам... И я прошу вас, в этой чистоте, в этой доверчивости – не будьте слепы, будьте бдительны! Не позвольте больше никому, как Бул-Буле, воспользоваться вашим неверием в злой умысел, не проглядите, вовремя вырвите любые ростки зла, всходящие на вашей земле!       Гелен со своего места видел лица лорканских военных – одетых кто в бреммейрское перешитое, кто в одолженное рейнджерами, синих ещё и от холода – ранняя весна тут это в большей мере поздняя зима, от высокой влажности только злее пронизывающий ветер, гоняющий по небу сизые клочковатые тучи. Могли ведь не ходить, остаться где-то в тепле… Верно, решили немного отвлечься от размышлений, искупит ли возвращение «Золотого Дара» и Послушника потерю «Сефани» и столь затянувшиеся поиски. Война, которая для них была борьбой за собственное выживание и возвращение домой, закончена, сказал капитан Ли, настало время и осмыслять потери, и готовиться к новым потрясениям, на сей раз радостным – возвращению утраченного. Дома, близких. Капитан Ли едва ли лукавит, скорее не хочет говорить о мрачном. Кусочек этой войны поедет с ними на Лорку так или иначе, им предстоит там отвечать на множество вопросов – они отсутствовали дома более полугода, их вполне могли объявить умершими, им предстоит возвращать себе права живых, свои должности, кому-то, возможно, и имущество, перешедшее к тому, кто не слишком будет гореть желанием расстаться с только обретённым наследством. Предстоит заявить о преступниках, несомненно, из достаточно влиятельных кругов – и может, договориться о молчании, забвении произошедшего здесь, а может – стать причиной скандала…       За их спинами не видно щуплую фигурку Стефании Карнеску. Так ей привычно было всю жизнь, и сейчас она тоже хочет быть незаметной. Чтоб незаметной вместе с ней была и её скорбь о Викторе, которую едва ли кто-то разделит и поймёт. Смысла скорбеть не вижу, сказал Харроу, один подвиг в конце жизни не искупает всей предыдущей паскудности, она была, её вот так вот запросто не обнулишь. Мы таскали этого гада за собой, кормили и защищали от всех тех смертей, которые кружили вокруг нас, лязгая зубами, он хотя бы под конец созрел отплатить за это – ох, чудесно, но в ранг святых его это не возводит. Давайте не забывать, что мальчишка, которого он едва не убил, погиб раньше него. Ему возражали, конечно. Возражали лорканцы – почему же не искупает-то, искупление должно быть даровано каждому. Лорканцев не затыкали, но и не соглашались с ними – против их народа Виктор, действительно, греха не совершал. Хотя на Лорке покушение на телепата есть грех из разряда религиозных – но Виктор не лорканец и не угрожал лорканским телепатам, зато он отдал жизнь за представителя высшего духовенства. Они не возьмут на себя смелость судить, допущен ли этот землянин в нижний ярус Града Наисветлейшего, куда попадают, бывает, те из иномирцев, что умудрились прожить праведную жизнь и умереть в чистоте помыслов, но молиться об этом считают должным. Возражал и Моралес: а кто святой-то тут? Может, кто из рейнджеров. Может, этот самый Аминтанир. Синеасдан, или как там её звали, к мученическому лику причислить самое резонное дело. А он лично – нет, и у него вот так, как у Виктора, искупить свои грехи духу б не хватило. Не был святым Ромм, а, так-сяк, ушёл красиво, красивее только мальчишки-телепаты. А Стефания не возражала ничего. И вполне согласилась с высказыванием Виргинии: Виктор был слишком горд, чтоб отвечать за содеянное перед земным судом, и нашёл идеальный способ избежать этого. И она, Виргиния, позволила – потому что не видела причин не позволять.       Гелен обернулся, почувствовав мысленное обращение. Перед ним стоял тот землянин-телепат, имя которого он долго не мог запомнить именно в силу его простоты.       – Простите, может быть, и не лучший момент я выбрал для своего вопроса, но до сих пор у нас не было времени, а скоро просто не будет возможности – любому понятно, что мы стоим у развилки, где наши пути расходятся в стороны.       Насчёт любого – парень, может, и лукавит, или судит поспешно, но развивать тему Гелену совершенно не хотелось. Мечтать о возвращении к привычному блаженному одиночеству, когда никого опекать, ни за кого отвечать не приходилось, легче лёгкого получалось первые пару месяцев, а сейчас – уже сложнее, видимо, потому, что другое становилось привычным.       – Недавно задумался над этим феноменом – почему с какими-то вопросами самым естественным считается обратиться ко мне? Наверное, всё дело в репутации техномагов как носителей сакральных знаний и вселенской мудрости, да? В репутации техномагов, правда, есть и не столь позитивные составляющие, но зачем сейчас о грустном.       Телепат пожал плечами.       – Просто потому, что, как я понял, о Колодце вечности вы знаете несколько больше нашего.       Шутливый тон разом выключился.       – Колодце? Мне казалось, все вопросы о нём были заданы ещё по пути к этому гостеприимному миру. Что же заставило вернуться к этой теме?       Удручённо вздохнув, И раскрыл ладонь.       – Вот это. Может показаться бредом, потому что я не уверен точно… но мне кажется, эта вещь оттуда. Я не имел намеренья её брать, я не имею понятия, как она попала в мои вещи, точнее, у меня есть не более чем предположения… В конце концов, если кто-то набрал песку в сапоги, не называть же его на этом основании мародёром. И я хотел спросить, не можете ли вы вернуть эту вещь обратно – ведь, пожалуй, у вас больше шансов когда-либо попасть туда снова, чем у меня – или хотя бы сказать, что это.       Гелен осторожно двумя пальцами поднёс к глазам синий шарик с лёгким перламутровым отливом.       – Где, говорите, вы его взяли? Где конкретно?       – Я не брал, - терпеливо повторил И, - я полагаю, это была случайность. В фонтане. Конечно, может быть, это вам ни о чём не скажет, может, в этом Колодце не один фонтан, а вы могли там и не бывать, не видеть его… Фонтан небольшой, рециркулирующий, в форме чаши с цветком на длинном стебле. Его построили насекомые… Останки двоих из них мы видели в этом фонтане.       Взгляд техномага, такой сосредоточенный, что позволяло предположить, что он сканирует этот предмет, переместился на лицо телепата.       – Я хотел бы задать вам пару уточняющих вопросов – показать образцы орнамента или письменности, чтобы вы выбрали наиболее похожие, попросить описать эти останки… Чтобы быть полностью уверенным.       На лице азиата мелькнула робкая радость.       – Вам знакома эта штука? То есть, вы видели что-то подобное?       – Вживую, разумеется, нет. Однако я почти уверен… Даже не знаю, поздравить вас, молодой человек, или столько природного садизма даже во мне нет. Возвращение сей ценности в сокровищницу не то что трудноосуществимо – невозможного во вселенной, как известно, мало… Вопрос, целесообразно ли. Резонней предположить, что она всеми силами пыталась покинуть это место – точнее, некие силы, живущие в Колодце или в самом этом памятнике, стремились найти того, кому поручить её… Как знать, может, Колодец не отпускал вас вплоть до той поры, пока кто-то из вас не дойдёт туда? Это яйцо.       – Яйцо?!       – Да, яйцо. Чему вы удивляетесь? Для большинства миров сокровища, памятники, которые они желали защитить, вверив Колодцу – это религиозные символы, образцы музыки, поэзии, технологий, архитектуры… А для этих – последний живой представитель их вида. Ну, не вполне живой – пребывающий в некоем стазисе пред-рождения. Умирая, они поместили в это великое хранилище последнее яйцо, чтобы однажды, возможно, кто-то вроде вас…       – Почему меня?       Гелен улыбнулся, вернув синий шарик в его руку, для чего сам разжал его пальцы.       – Вы ведь всю жизнь изучали насекомых, так? Вы их по-настоящему любите. Можно ль найти лучше опекуна для инсектоида?       – Да уж думаю, можно! Хотя бы каких-нибудь других инсектоидов! «Всю жизнь»… Столько той жизни было! Я ничего не знаю об этой расе, даже их названия…       – Ну, это хотя бы немного, но поправимо, в файлах моего корабля некоторая информация есть. Может быть, вы даже правы – но в таком случае кто найдёт других достойных, если не вы? Решать, что теперь делать, в любом случае вам.       Три корабля – безнадёжно разбитая «Сефани» осталась у берегов северного континента памятником войны – сюрреалистичным слоёным бутербродом бороздили гиперпространство, всё дальше удаляясь от Бримы. Аламаэрта, вернувшийся к управлению «Золотым даром», заканчивал проверку систем – точнее, ознакомление с обновлениями в системах. У стен, исписанных накалином, толпились остальные лорканцы, удивлённо переговариваясь.       – Как ни тяжело, где-то нам придётся расстаться. Вы идёте в свой мир, мы – в свой, и там нам предстоит много работы. Всё, нами увиденное, нами испытанное, нашу скорбь по потерянным товарищам, нашу радость от обретённого смысла мы должны теперь передать согражданам. Должны совершить работу над теми ошибками, которые допустили заблудшие и отступники из нашего мира, и это будет сложнее, чем всё, через что мы прошли до сих пор. Да и господин техномаг, наверное, пожелает теперь продолжить свои странствия по вселенной. В иное время мы сказали бы – наш мир был бы рад принять его гостем у себя, но сейчас знаем ли мы, каким будет мир, когда мы вернёмся?       Удивительное ведь дело, сказал об этом Моралес, казалось, что как только доберутся до кораблей – сразу дунут с этой планетки в разные стороны, ни разу не оглядываясь. А нет же, проторчали ещё вон сколько со всеми прощаниями, похоронами, чествованиями и прочим, и полетели так вот в связке, и навещают раненых друг у друга в медблоках… И то верно, такие приключения никого и ничего не оставят прежним. Так вот и понимаешь, что и лорканцы не такие прямо ужасные, и вера их не целиком дурацкая – дала ж она силы героям погибшим и герою выжившему.       – Представить свою жизнь не странствием я, наверное, уже не могу. Хотя ваш мир интересен мне, и позже, наверняка, я навещу его. Пока же я предпочёл бы изучить его дистанционно. Телепатский мальчик Андрес во многом прав, путешествовать одному становится чертовски скучно. Малютка Виргиния навела меня на хорошую мысль… Я не отказался бы пригласить в попутчики и ученики маленького Аминтанира – если, конечно, ваш мир не обеднеет без ещё одного жреца. Тем более, я чувствую теперь ответственность за него.       Лорканцы обменялись долгими, с разным выражением взглядами.       – Нам ли принимать такие решения, - начал было Аламаэрта, - мы не его семья…       Но его перебил сияющий восторгом Савалтали:       – Мудрее и великодушнее ничего не изрекали смертные уста! Это было бы большой честью для нас и прекрасным будущим для юноши! Верно, лишь дальнее родство нас связывает, однако совет Учителей наделил нас в этой миссии полномочиями по заботе о благополучии Просветлённого Послушника, и какая ж честь может быть выше такой чести – первый из нашего народа, кто станет техномагом! Причастится тайн, которых мы и вообразить не можем…       Виргиния посмотрела сначала на остальных лорканцев, потом на Аминтанира с некоторым сомнением, но решила это сомнение не озвучивать. Действительно ли порадует высокочтимое семейство, что их чадо таки сбилось с предначертанного ими для него пути? Во множестве миров благоговеют перед техномагами, главным образом потому, что боятся их. А что у лорканцев на этот счёт? У тех самых лорканцев, которым всю жизнь достаточно было их драгоценного Наисветлейшего с его заповедями, которым за то только спасибо, что они свой путь к спасению не пытались навязать всем (а ведь у них могли б быть для этого некоторые возможности, если б они не относились так бездумно к наследию прежних жильцов своего нового дома)? Вполне возможно, они будут в ярости. Савалтали и Лаванахал – не последние люди по своему рангу, но ведь и не верховные. Станут ли вообще их слушать, с их новым откровением о божьей воле и божьей сути, или объявят сумасшедшими, поддавшимися растлевающему влиянию иномирных безбожников? Они-то, конечно, полны воодушевления...       – Однако что же думает об этом сам юноша, находит ли в себе такую готовность? Он засвидетельствовал на Бриме стойкость и величие духа, перед которыми мы преклоняемся, кто из нас достойнее того, чтоб Наисветлейший открыл ему тайны вселенной? Не должно, чтоб наше восхищение превратилось в честолюбие, толкающее его на трудный путь, который не осилили бы мы.       Но в то же время – может, и безопаснее ему, после всего совершённого и испытанного, подальше от отчего дома? Это Аламаэрта не стал задавать ему трёпку за умыкание корабля и использование его в войне в чужом секторе, не до того было. А на Лорке желающих может найтись немало… Может, таким соображением руководствуется и Гелен. Да, определённо, этот разговор вызрел не только сейчас. Едва ли они поделятся, какой иной вариант рассматривали, но они должны были немало обсуждать это между собой, и однажды это могло прозвучать прямо: быть может, милосерднее было б позволить юноше умереть, к мёртвым уже нет вопросов, нет счетов. Он отчаянно храбр, он готов был идти навстречу тёмной силе зенеров и жестокости и коварству Бул-Булы, но готов ли он к тому, чтоб на родине получить вместо приветствия и принятия осуждение?       А Аминтанир – достаточно понимает, на что соглашается? Гелен стал ему очень дорог за эти месяцы, но станет ли ему так же дорог этот чёртов Кодекс, чтобы снова пережить прикосновение огня? Хотя может быть, всё как раз наоборот, чем она думает, и огня он, заглянувший за край, больше не боится...       – Ты рано сегодня, Кэролин.       – Мне не спалось. Почти совсем не спалось, а перед рассветом мне уснуть и не удаётся, давно.       Софинел приглашающе простёр руку к подножию каменного Валена, как делал это всегда.       – Час перед рассветом очень полезен для размышлений. О чём же ты размышляла, Кэролин?       Она села, бережно подобрав полы одеяния, собрав их на коленях крупными складками.       – О том тексте, который мы обсуждали с вами в прошлый раз, Софинел. О сути счастья, его свойствах и следствиях. Простите, что так немногословна была тогда, мне необходимо было переварить это в себе, найти свои слова, а они ведь часто находят меня в ночных размышлениях.       Старый жрец улыбнулся, погладив женщину по руке.       – Так и должно быть, дитя. Чем же порадуешь ты старика?       – Не уверена, что здесь можно говорить о радости, если только не иметь в виду, что и она бывает разной. Когда в ночи мне явилась эта мысль, так ясно, словно её осветили прожектором – «Я слишком счастлива здесь» – мне стало, клянусь, очень стыдно, очень горько. Неужели я именно такая испорченная, неблагодарная, неужели для меня ничего не значили слова Кэролин Ханниривер, ваши, всех тех, кто поддерживал меня и помогал мне? Неужели тьма, жившая во мне столько лет, не получив от меня практической пользы, достигла хотя бы того, чтоб необратимо извратить все мои чувства? Потом я принялась размышлять – что значит это «слишком»? Непременно ли оно означает протест, отказ, признание своей недостойности и желание избрать для себя несчастье? И мне вспомнились те строки, которые вы читали мне, о счастье утешающем и счастье побуждающем, ваши вопросы о них – и я поняла, что знаю ответы, и совсем немного времени мне потребовалось, чтоб перевести их из ощущений в слова. Да, счастье моё здесь сравнимо лишь со счастьем детства, родительского дома. Я прихожу, делаю здесь какую-нибудь приятную и не слишком сложную работу, наслаждаюсь беседами с вами, чтением тех замечательных книг, которые вы мне находите, созерцанием цветов, свечей, картин и всего самого лучшего, что я когда-либо могла б найти. Я жила б так и сто лет, и двести, если б мне было позволено – просто приходила б сюда каждый день, встречала вас, прибирала во дворе и в ученических комнатах, расставляла свечи и укладывала свитки для наших посещений больных. Но… нет, не таково это «но», что я недостойна. И не таково, что мне этого мало. Оно о том, что живя здесь, так, я лишь непрерывно наслаждаюсь. Не в том беда, что счастлива я, а в том, что несчастны многие другие. Счастье побуждает, именно так. Истинное счастье не совместимо с праздностью, со слепотой, глухотой и леностью к остальному миру, оно даёт отдых, а не могильный покой, истинное счастье велико – и стремится выбраться за границы одной только индивидуальной жизни, оно требует, чтоб им делились, как сияющий в светильнике свет не может освещать один только светильник. Мне необходимо, чтоб счастье, которое я получила здесь, оправдалось перед вселенной, как счастье истинное, помогло мне… вывести кого-то из несчастья. Да, именно так. То утешение, то блаженство, которое я получила здесь, я должна передать нуждающимся в нём, как от свечи зажигают свечу.       Рассветные лучи лишь слегка подсвечивают высокие величественные окна, но в сумрачной вышине уже запели птицы. Все действия, все движения в этот час ещё очень тихи, за щебетом приветствующих друг друга птиц, за шелестом их крыльев, которые они расправляют для полёта, не услышишь тихих разговоров храмовых служителей, шелеста их одежд. Может показаться, что и нет никого. Но вот один, другой белый призрак скользнул за колоннами, вот вспыхнули во мраке огоньки свечей, вот тенькнули колокольчики, бережно отираемые заботливой рукой…       – Но я знаю теперь действительно больше, чем знала, когда только пришла сюда. Всё то, что мы читали и обсуждали с вами, каждое слово, отложилось в моём сердце, я ничему не позволяла пройти мимо воздухом, прозрачным и неразличимым. Я сразу подумала и обо всём, о чём обязательно должна была: о ложных откровениях, гордыне под маской смирения, о том, что если мне вдруг показалось, что гордыня неофита, решившего, что он всё познал и ему предначертан особый путь, это не про меня – видимо, я погрузилась в пучину заблуждений слишком глубоко. И о том, что… ведь это означает разлуку с вами.       Софинел сидел, опустив голову, Кэролин не видела, но знала, какое у него сейчас выражение лица. В такой улыбке, грустной и радостной одновременно, он сжимал губы, когда она, делясь размышлениями о прошлом, говорила что-то особенно точное, верное.       – Да, дитя моё. Ты определённо всё понимаешь. Было б слишком жестоко, если б ты поняла раньше, довольно и того, что понял я сам. У тебя душа целительницы, и было б преступно хоронить этот дар в храмовых подсобках, было б непростительным эгоизмом с моей стороны. Я мог бы, скажем, чаще выходить с тобой в Лийри или посещать больных в домах… Я мог бы сказать так, но это было б самообманом. Даже сказать, что я мог бы найти тебе другого наставника, не столь старого и дряхлого, но всё же не отпускать тебя слишком далеко от себя, было б эгоизмом и самообманом. В Тузаноре немало целителей, уж чем древняя столица не оскудеет, так это исполненными огня и рвения молодыми людьми и исполненными мудрости и мастерства учителями. Нет, тебе предстоит покинуть Тузанор… И как ни грустно, дорогое моё дитя, я должен буду отпустить тебя. По тому же самому закону вселенной, по которому ты пришла к порогу целительского служения. Ты стала отрадой моих последних дней, я испытывал блаженство, беседуя с тобой, наблюдая твоё обучение и способствуя ему. И это блаженство нуждается в том, чтоб быть оплаченным, чтоб получить то естественное своё продолжение, о котором говорится в поучении о счастье. Отпустить, подарить своё счастье страдающим, нуждающимся… И мы едва ли уже увидимся. Ты вернёшься на Минбар для исповеди и восстановления, но найдёшь ли меня всё ещё здесь?       – На Минбар? – потрясённым эхом переспросила Кэролин.       – Да, дитя моё. Прежде, чем вызрели и сложились слова, с которыми ты пришла сегодня, я уже присмотрел для тебя дело, о котором ты думаешь. Я совещался с наставниками, ответственными за набор, не все из них согласны со мной, но согласилась, после долгих обсуждений, Дэленн – оговорив, что, разумеется, окончательное решение должно быть за тобой. Слышали ли ты о мире Морад? Должна была слышать хоть что-то, это обсуждается в том числе и у нас в храме. Комитет, возглавляемый Дэленн, сейчас оказывает помощь этому миру, который много лет назад серьёзно пострадал – не от внешней агрессии, а от собственного неразумия. Около десяти лет назад моради избрали ужасный, гибельный для них путь. Оказавшись в кризисе, они нашли нечто худшее, чем просто погибнуть. Узнав о существовании иных миров, они возненавидели их – но на самом деле возненавидели себя. Они решили изменить себя, сделать совершенными, непобедимыми – и уничтожить самую память о том, какими они были прежде. Они отреклись от всего, что сочли для себя лишним, делающим их развращёнными, праздными, слабыми – литературы, живописи, религии, науки, всего, что составляло их культуру, их духовную жизнь, и сосредоточились на том, что казалось им путём силы – военной науке, гонке вооружений. И не потребовалось войны ни с каким другим миром, они сами погубили себя. Однажды оказалось, что они изобрели слишком много слишком опасного оружия. Цепная реакция ядерных взрывов едва не уничтожила их цивилизацию, почти отбросила их в каменный век. Сейчас они бедствуют… Альянс узнал об этом случайно, но сразу организовал сбор гуманитарной помощи для них. Я предлагаю тебе отправиться с одним из кораблей в мир Морад. Там нужны не только продовольствие и медикаменты, не только средства для восстановления разрушенных жилищ. Не только инженеры, которые восстановят дороги, здания и системы очистки воды, не только врачи, которые исцелят раны, но и те, кто будут помощниками для инженеров и врачей. Там нужно утешение, доброе слово, слово о мире, о надежде. Ты получила неплохую подготовку здесь, и можешь стать миссионером в этом мире. Будет очень трудно – не только потому, что это мир, погружённый в руины, и не все погибшие погребены, потому что во многих городах некому их погребать. Они несчастны – и они обозлены. Ты можешь столкнуться с недоверием, страхом, агрессией… Хватит ли тебе терпения и сил, будешь ли ты готова… что не все твои усилия дают плоды?       Ждала ли она такого поворота? Нет, не ждала. Она полагала, что её направят в один из храмов в горах, где и теперь ещё проходят лечение многие пострадавшие в войне с Тенями и дракхами – пострадавшие не только физически, но и ментально. Там всегда нужны помощники – любой молодой минбарский врач со смирением и радостью примет такое назначение, но любой умудрённый опытом наставник понимает, что даже недолгой практике в таком месте не каждого можно подвергнуть. Ответственность наставника – взращивая учеников, не искалечить их. След, который оставляют силы мрака в душах живых, подобно яду, отравляет всё вокруг. Но она-то знает об этом кое-что… Она полагала, что вручена будет наставнику, под началом которого она научится чему-то большему, чем заваривать лекарственные настои, помогать перестилать постели и готовить пищу. Она и этим занималась бы столь же охотно, как хозяйственной помощью здесь, любое количество лет, и это необходимо и почётно. Но ведь куда лучше уметь больше. Да, она предполагала для себя путь более скромный и тихий, чем озвученный сейчас. Но нет смысла говорить об этом сейчас. Чем прямее и короче будет ответ, тем лучше.       – Я готова, Софинел. Когда отправка?       – Что ты скажешь, дитя, услышав, что – сегодня? Что тебе нужно отправляться сейчас, чтоб сесть на корабль, стартующий из Йедора. Вижу, мои слова обескуражили тебя, дитя?       – Конечно! Разве так… я имею в виду, разве не должно быть каких-то бесед со мной, одобрения моей кандидатуры? И разве не должна я сколько-то времени молиться и пребывать в уединении? Хоть вы и ручались за меня перед руководителями миссии, не будет ли столь поспешное моё присоединение воспринято как неуважение и легкомыслие?       Пожилой жрец поднялся, держа её за руки – и она поднялась вслед за ним.       – Разве само по себе нарушение в последовательности необходимых обрядов уничтожает веру и готовность, если они есть? Кто-то, несомненно, считает так, я же думаю, что протоколы даны нам в помощь, а не в обременение. Можно посмотреть и так – не будет ли неуважением и легкомыслием нам сейчас предаваться здесь постам и медитациям, в то время как там каждую минуту умирает надежда в прозябающих без помощи и утешения? Вправе ли мы печься о чистоте своего духа более, чем об их спасении? Отправка завтра, дитя. И отправляется корабль отсюда, из Тузанора. Я сказал, что вижу в тебе готовность, и не ошибся. Такие решения принимают, не обдумывая и взвешивая, не имея отсрочек – такие решения принимают в сердце, и они должны быть искренними. Сейчас – или никогда. Если ты не готов сейчас, но будешь готов через день или даже через полчаса – ты не готов. Этого дня тебе хватит, чтобы собрать свои вещи и попрощаться, с кем захочешь. Но смотри, не прощайся слишком с многими, и не бери много вещей – иначе их потеря в том мире может вызвать у тебя скорбь. Завтра мы вместе отправимся к космодрому, а дальше, увы, ты отправишься одна… Но я спокоен за тебя. Ты сильна и телом, и духом, и я немного завидую тебе – моё тело уже недостаточно крепко, чтоб выдержать дальний перелёт и трудную работу… Но к счастью, небо послало мне тебя.       Вечером того дня, когда «Золотой Дар» и корабль техномага отсоединились, чтобы продолжить путь каждый по своей дороге, в каюту Андреса зашла Виргиния, пряча под длинным тёмным плащом, унаследованным у Гелена, пузатую зеленоватую бутыль – переданный ей Джеком Харроу запоздалый презент от Ромма, очень хорошо умевшего находить взаимопонимание с местными на интересующие его темы. Размещались теперь по одному – кают поредевшему составу хватало, с учётом-то, что Гариетт пока пребывал в медблоке и Далва, почти неотрывно – при нём.       – Подумала я тут, что пить в одиночестве – всё-таки дурной тон, а собутыльников, как ни крути, вариантов мало. Сам Харроу, наверное, мог бы, но ему, кажется, Далва запретила алкоголь ввиду каких-то особо тяжких антибиотиков...       Андрес с интересом воззрился на поставленную, по отсутствию иных вариантов, прямо на пол бутыль.       – Так-то и мне какие-то антибиотики вводили... правда, наверное, не такие злые. Или мне просто забыли об этом сказать. А что это хотя бы? Ты уверена, что это можно людям?       Виргиния расположилась рядом на полу, подвернув ноги по-турецки.       – Понятия не имею, Харроу названия не запомнил, да и много ли оно нам скажет. Какой-то местный самогон, Ромм его на островах где-то надыбал, вот подарил одну Харроу. Я подозреваю, Ромм алкоголь смог бы найти даже на За’Ха’Думе. Фамилия обязывает. Ну, по крепости как виски, с его, опять же, слов, я пока не пробовала… Как раз и распробуем вместе, если ты не против, конечно. Так-то мы за эти месяцы сожрали и выпили по определению кучу всего того, что людям нельзя, вот просто любая учёная башка сказала б, что нельзя. А куда деваться было? Должно внушать некоторый оптимизм, что Ромм, получается, пробовал, не это, так подобное. Ромм был, по выражению Харроу, хоть и тот ещё змей, а человек в то же время. У тебя ёмкости-то какие-нибудь найдутся?       Андрес неопределённо пожал плечами и полез шариться в сумке, стоящей под изголовьем наклонной платформы, откуда вскоре извлёк две расписные бреммейрские плошки.       – На винные бокалы не похоже ни в малейшей степени, но кто их знает, этот народ, может, из такого как раз и пьют? Сервировку стола не случалось наблюдать ни разу, при мне из чего только не ели-пили, в том числе из пустых коробок от чего-нибудь... Что-то мне кажется, тебе употреблять крепкий алкоголь не впервой?       Виргиния бережно наклонила бутыль над плошкой – поддерживая в большей мере коленкой, чем левой рукой, на которой всё ещё топорщится лангетка, словно в порядке некой симметрии к правой руке, украшенной подарком Гелена.       – Полгода по околоткам вселенной укрепили меня в том, о чём я догадывалась и на Земле – один из объединяющих расы и народы элементов это вот. Исключений с ходу не вспомню, кроме минбарцев. Угощали арнассиане, дрази, голиане, бреммейры тоже, правда, до сих пор чем-то полегче. Лорканцы только не угощали, но я не в претензии, они у меня с употреблением алкоголя, откровенно говоря, не ассоциируются. Им бреммейры, кажется, что-то подарили такое, бутыль ещё больше этой, вся расписная и увешанная побрякушками, но может, это просто сувенир такой... Всё пережила, многое было вкусно. Материны гены, знаешь ли. Она по молодости пробовала, наверное, всё, что можно достать на Земле. Да и в тебя мне в этом плане почему-то верится.       Жидкость оказалась приятного золотистого, чуть с зеленью, цвета, с пряным цветочным запахом, и на эту первичную оценку очень даже располагала.       – Как раз, если уж так говорить, и помянуть есть, кого.       Виргиния скинула плащ – движениям он всё-таки мешал, и осталась в бреммейрской накидке поверх арнассианской брони – штуки, без сомнения, красивой и пафосной, но от холода защищающей мало, да и по внешнему виду для непривычного больше напоминающей какое-то эротичное бельё, чем военную форму. Но что поделаешь, для военачальника – а она, с ума сойти, военачальник – правильнее всего оставаться в той форме, в которой его прославила его армия. Да и переодеваться пока и не во что, разве только позаимствовать запасную форму у рейнджера сходной комплекции.       – Это да. Ну, первый тост предлагаю всё же за то, что выбрались. Не все полегли, а в этом ничего невозможного не было...       А вот на вкус оказалось горьковато, обожгло горло.       – Да, за победу. И за то, чтоб, сколько б ни было ещё в нашей жизни крутых виражей – помнить вот это всё до седого маразма, - Виргиния фыркнула, проглотив свой глоток аборигенского пойла. Дааа, эту штуку явно нужно пить не смакуя… Хотя бреммейры, может, и смакуют, с учётом всего того, что она успела о них узнать – запросто.       – Думаю, надо всё же какую ни есть закусь найти... Где-то у меня тут было это сушёное – мясо не мясо, поди разбери. Насовали гостинцев, как будто нам до Минбара месяц лететь, минимум.       – Не каркал бы ты лучше, а? Я на том шаттле тоже надеялась на Минбар быстро долететь.       – Ну, будем честны, на львиную долю эта маленькая задержечка – твоя заслуга. Нет, я-то тебя не попрекаю, понимаю даже во многом... Сколько вою-то будет. Одни лорканцы чего стоят. Наши надеются, конечно, как-то там повлиять… я б на их месте не надеялся особо.       «Наши» – это наши лорканцы, Аламаэрта, Савалтали и их люди. А ведь даже скучаю уже по этим паршивцам, сказал вскоре после отсоединения, с удивлением собственным словам, Моралес. Он почти всё время до этого проводил в их медблоке, сидел у постели раненого лорканского воина, как до этого невообразимо давно – у постели этого… Дэрека? Как его звали, бедолагу, двинувшегося умом после аварии на шаттле? Как же он сейчас, интересно… Виргиния поболтала в стакане золотистую жидкость и осушила залпом.       – А, плевать. Честно, плевать. Ну, что они мне сделают? В тюрьму посадят? Я там уже была. Убьют? Ой как страшно. Типа, мне должно быть стыдно за то, что угнала корабль и полгода с ним где-то путалась? Извините, ни капли раскаянья. Им у моей матушки надо уроки взять, как высказываться по таким случаям, не каждый пират такие выражения знает. Уж она душу отведёт… предлагаю тоже послушать. Но вообще она в курсе, в кого я такая удалась. Гены – они не только по части инопланетного бухла сказываются. На её примере я очень хорошо поняла, как это бывает – когда родители орут не просто потому, что боятся за своих детей, а потому, что видят, насколько дети на них похожи. Да и папашка, чего-то мне кажется, мной всё же гордился бы. Несмотря на, а может, и благодаря тому, что говорили бы другие. Он тоже тот ещё педагогически благотворный пример был… Перед вами всеми, конечно, есть за что прощения просить, я вас во всё это втравила. Хотя как посмотреть – не просила ж я продолжать меня искать упорно все эти месяцы, можно было уже и плюнуть десять раз...       – За одним покойным исключением, - Андрес допил и свою чашку, - все участники взрослые люди и делали свой выбор в ясном сознании. У большей части этот выбор был задолго до тебя, кто хочет тихой и спокойной жизни, ни в армию, ни в анлашок не идёт. Да и мне, с моим прошлым, претензии выкатывать не с чего. Я не пострадавший. Жив, почти цел, костыли – это ненадолго...       – Но у живых что толку просить прощения, живые живы. А у мёртвых не попросишь.       Она потянулась за бутылью и наполнила ёмкости снова доверху, порадовавшись, что, несмотря на некоторое уже опьянение, не пролила ни капли. Ну, с другой стороны, после тяжеленных лорканских пушек на Арнассии и Бриме удержать в одной руке эту бутыль вообще ничего не стоило.       – За Ромма, за него. Пусть море упокоит не стареющее сердце...       За героев надо бы, конечно, пить до дна, но размеры чашек не коньячные, а крепость вполне себе такая...       – И за Сонару, естественно…       – За геройский экипаж «Махатмы».       Виргиния жадно вгрызлась в предложенную Андресом закусь. До чего вкусно они здесь мясо готовят. Не, с арнассианами, конечно, не сравнить, но зато и без некой арнассианской специфики... Бреммейры забавный в этом плане народ. Так-то понимают, что иномирцы отличаются от них и какая-то местная еда им может не подойти. Но говорят о чём-то – «это очень хорошо», и явно убеждены, что «очень хорошо» должно быть и для иномирцев, в силу того, что они друзья. И нередко этот настрой оправдывается хотя бы потому, что употребляемое пару недель до этого было не «очень хорошо». Мало хорошего в хлебе из дрянной муки, хоть и подслащенном перетёртыми орехами и ягодами, когда это практически единственная пища.       – И за геройский экипаж «Сефани» вообще. За весь их путь – через леса, болота, острова с их бурной анархией... За Блескотта, беднягу, если в раю нет сигарет, то в рай совершенно незачем. За этих храбрых лорканцев...       – Начиная с первого – Синеасдана. Точнее... Это ведь не настоящее имя, наверняка. Женские у них все на «не» кончаются? Интересно, докопаются они там до правды, кто это, откуда и как звали, и если докопаются – можно ли как-то уговорить, чтоб и с нами поделились?       Виргиния подвинула ближе бутыль и уставилась на неё задумчиво, оценивая свои ощущения – пьяной она бы себя пока не назвала, но и трезвой тоже. Приятный туман в голове и тепло, разливающееся по телу, помогали притерпеться к не самому изысканному вкусу напитка, впрочем, через какое-то время вкус этот начал даже нравиться. Было в этом вкусе даже что-то… правильное, уместное. В этой терпкости были все эти четыре месяца засад, совещаний, сражений, братских могил в мёрзлой земле многочисленных отвоёванных провинций, пепел костров, у которых вместе с ними грелись освобождённые из тюрем и с заводов, что были сродни тюрьмам… Что-то более лёгкое и приятное здесь как-то и не пошло бы. Да, вечная память и благодарность Ромму ещё и за этот последний подарок.       – И за Андо и Алана, конечно. Самая большая боль этой войны. Совсем мальчишки, жизнь только начиналась. Вот перед мисс Сандерсон, перед Офелией мне ответ держать. Ну что ж, я к этому готова.       – Ответ каждый держит за себя сам, - Андрес небрежно, но с ювелирной точностью наполнил опустевшие чашки поровну, - если речь о взрослых людях, а не о детях, конечно. А называть этих парней детьми ты никакого морального права не имеешь. Особенно Андо. По законам его мира – давай не забывать, что он только биологически землянин – он взрослый мужчина. У него семья. Он уже немного герой войны, знаешь ли, хотя там война была иного характера, большую часть времени. Он знал, куда шёл, знал, что делал, и он многое сделал. Да, отчасти он оставался потерянным, страдающим ребёнком, но только не в этом, не в этом. Алан – ну, возможно... Вся жизнь под материнской опекой, только это не его вина. Пожалуй, воин он не меньше, чем Андо, просто носить в себе такое всю жизнь и не свихнуться окончательно, не наложить на себя руки – это кое-чего стоит. И попросту – они-то ни минуты не сражались именно под твоим началом. Когда «Сефани» сбили, и им пришлось выживать в лесу, потом выбираться на континент – они это делали по необходимости и скорее уж тогда под началом Гариетта. На тот момент, как сводный флот мятежных островов выступил против флота Бул-Булы, не было чёткой связи с Сопротивлением на континенте, не было даже ясного понимания, как там вообще дела... Они не твои солдаты, и ты не отправляла их на смерть. Андо сам отправился на выручку нашему кораблю, Алан сам громче всех голосовал за то, чтоб продолжать поиски вас с Аминтаниром. И за эту воронку ты тоже не отвечаешь ни в малейшей степени.       – Знаю. Да и... Кой чёрт, какой смысл искать, кто будет отвечать за всё? Такая вот цепочка получается – просто Алан и Виктор оказались на одном корабле, и встретились сера и селитра... Из-за этой ведь заминки мы и поймали сигнал лорканцев, так бы проскочили, и кто-нибудь другой слушал их рассказы о Наисветлейшем, и Аминтанир просто вернулся бы под отчий кров, потому что кому, кроме меня-дуры, оно было б надо... А потом вы вынырнули из этого Колодца и надо ж вам было ещё три дня упорно торчать, и дождаться, пока на вас напорется Гелен, и вы решили, не теряя времени, отправиться к Бриме, чтоб не с пустыми руками на Минбар возвращаться... Каждый каким-нибудь решением свой вклад внёс. Может, то просто меня гложет, что об Андо я вообще мало знаю. Особо не успели пообщаться. И вот – никогда не узнаю. Узнаю от других людей, узнаю факты биографии, но не его самого. Просто немыслимо, как при своей непостижимой силе он мог погибнуть. Хотя самая беспредельная сила не означает бессмертия. Мы говорили о том, что произошло на корабле, строили догадки, кто злодей… Говорить о себе и своей истории значило б говорить о том, что разделяет нас. Пропастью.       – Если ты о...       – Ох же я свинья… Хотя, брюки центаврианские, им не страшно, сколько на них бревари было пролито… Нет уж, извини, ты сам, может, и считаешь великодушно, что всё это дело прошлого и нас не касается, надо преодолеть, надо жить дальше... А от всех такого же ждать уже излишне. Двадцати лет ещё не прошло, это живая история живых людей. Большую часть моей жизни была – не моя, со мной не обсуждали эти найденные в крови маркеры, хороший родитель не отравляет жизнь ребёнку страхом. Только много позже я узнала, сколько страха пережила она. Как повезло ей с папой в том, что он умел этот страх унять. «Мы всё решим, Кэролин», - говорил он по любому случаю, будь то поломка машины, накладка с бронированием отеля или вот это. Правда, эту проблему решил не он…       Андрес протянул ей свою рубашку – вытереть руки, брюки, брызги на полу. Что ей, этой рубашке, всё равно стирать надо. У него вообще, кажется, не осталось ничего своего, земного, всё или бреммейрское перешитое, или щедро пожертвованное Геленом.       – Повезло тебе.       – Знаю. Чего я никогда не позволяю себе забыть – так воспитана – мне повезло с самого начала. У меня была любящая семья, притом очень состоятельная, сложение этих двух факторов не гарантируют комфорт и безопасность, но нам повезло оказаться вне зоны карантина, повезло почти не потерять в финансах, и до этого, когда шла телепатская война – нас это коснулось мало. Мама так и говорила, когда кто-то из знакомых начинал ныть – мы и наши близкие живы и здоровы, на нас не сыпятся бомбы, мы способны обеспечить себе жизнь в покое и безопасности, все ваши проблемы это вообще не проблемы. Да, мне было 8 лет, когда я поняла смысл поговорки «кому суп жидкий, кому бриллианты мелкие». У кого-то встала торговля, у кого-то все курсы попадали, вот так они все страдали «из-за этих чёртовых телепатов». Мать, помню, резко оборвала очередные такие сетования, сказав, что телепаты телепатами, а она б на месте Литы тоже решила закатать Корпус под асфальт, и пусть кто-нибудь из женщин что-нибудь возразит… Они б, может, и возразили, всё-таки не каждому везёт иметь в своей жизни человека, из-за которого можно решиться начать войну. Но вот так, вслух перед другими, принято изображать, что близкие это те люди, ради которых готовы и на жертвы, и на преступления. Я не влюблена в Аминтанира, но когда я увидела его в огне – я озверела. А что должна была чувствовать Лита? Такие моменты разделяют жизнь на до и после.       К горлу подступил ком, она поспешила запить его терпким бреммейрским зельем. Аминтанир жив, он в безопасности… Только в ночных кошмарах это будет являться ещё долго. Кошмары таковы, они всегда приходят спустя время. В горячую пору битв за Ранас и Клунукху сны если какие-то и были – то невнятные, путанные, быстро забывались. Как летит на истребителе. Как разговаривает с Геленом. Как отстреливает зенеров в полутёмных ввиду аварийного освещения коридорах. То, что похоже на текущую реальность – и тает без следа, затмеваемое ею. А вот когда наставали передышки – приходило иное. Авария на шаттле, чёрные змеи проводов, опутывающие Алана – и иногда разрывающие его на части, иногда стягивающие тугим коконом её, или маму, или Милли и Джо, во сне она не помнила, что их там не было. Тёмные коридоры лорканского корабля, в которых скользит тень не вычисленного злоумышленника – он намерен уничтожить и этот корабль, и она не успеет ему помешать… И молодые арнассиане, исчезающие во вспышках взрывов, плывущие в чёрном вакууме, выброшенные из недр развороченных взрывом машин, затихающие на носилках на пути к медблоку… Этой ночью ей первый раз приснился Аминтанир в огне. Этот сон вернётся и ещё.       – Я ещё хотел спросить тебя – как это ты решилась расстаться с зажимом? Потому что бреммейры выпросили?       – А чем не причина? Для моего поиска он как таковой не нужен, в нём нет ничего особенного, серийное производство, собрать такие по всему миру – на тонну, наверное, этот металлолом вытянул бы. Мы сами наделяем вещи значением, и вот он перерос своё исходное значение. Для них это важный символ, сокровище их новосозданного музея, святыня для грядущих поколений – нечто куда более мощное, масштабное, чем у меня. Это уже их, не моё. Помнишь, как ты мне рассказывал, что у вашей организации флаг был рыжий? Как пламя, как её волосы… Это сильно, согласись – Лита в Венесуэле никогда не была, но её там знали! Не как человека пусть, как символ… Но думаю, если она знала об этом – её это устраивало.       Андрес задумчиво поболтал остатками жидкости в чашке.       – Там, в Колодце Вечности, мы все что-нибудь оставили. Немного беседовали об этом потом – не все со всеми, конечно – понятия не имею, что оставил, например, Сонара. И я думал тогда – а что оставила бы ты, окажись ты там вместе с нами?       Виргиния разгрызла кусочек мяса, который некоторое время катала во рту.       – А ты что оставил?       Соратник опрокинул в себя очередной богатырский глоток.       – Одиночество.       – Что?       – А ты думала – смысл был в оставлении какой-нибудь вещи? Вещи – они, вот именно, символы. Не знаю, оставили ли там что-то вещественное лорканцы, совершенно точно, что оставили там своё прежнее понимание бога. И наверное, не одному даже Андо за это спасибо. Когда оказываешься в таком месте, где вечность можно практически пощупать руками, многое переоцениваешь.       Помимо Колодца, у них было ещё кое-что для всяких переоценок, подумала Виргиния. Падение «Сефани», гибель товарищей, Второй континент, рассказы бреммейров… Можно только представлять, какими были первые, свежайшие их впечатления, если уже перед самой отправкой Лаванахал, вышедший в последний раз взглянуть на небо Бримы, говорил с такой горечью, что знал, что многие в его народе не безупречны, но и не догадывался, насколько. При своём-то ранге, он слышал о том, что некоторые сограждане приторговывают наследием древних – полагал, что продают только бракири, это уже те продают дальше. Бракири, при всех своих грехах, исполняют обязательства, охраняют чистоту божьего народа – что ж, кто-то по простоте и слабости душевной мог счесть возможным отблагодарить их так, не оправдать, но понять это можно. Всё оказалось куда хуже. И мы-то ещё считали, что юный Аминтанир морально нестоек для встречи с иномирцами…       – Определённо, интересное место... Даже жаль, что я там не была. Мне и самой интересно, что я бы там оставила...       – А я вот рад, что ты там не была. Не всегда люди расстаются с тем, что им осознанно уже претит, что они готовы оставить, и только ищут подходящую мусорку. Блескотт – он, наверное, оставил там свои терзания из-за странных и неуместных чувств. Хотя возможно ли такое оставить... И мне моё одиночество было на самом деле дорого, хотя я и не могу сказать, чтоб я им наслаждался. Это казалось мне частью моей жизни, моей личности, слишком важной частью. И всё же я признал, что я готов сделать шаг в сторону от того, что привычно. От той депрессии, которая владела мной после войны, которая едва не уничтожила мою личность, распилив на что-то больное, невразумительное, хаотичное, не связанное ни во что жизнеспособное. Жизнь, превратившаяся в затянувшуюся агонию элемента, пережившего своё время, потерявшегося, ненужного, неприменимого, одиночество, которое даже не выбрал, а видел единственным вариантом существования... В этом, конечно, мне помог и Андо, как некий катализатор переосмысления. Кто ещё из нас – оставшееся не у дел оружие... Но он хотя бы своё одиночество оставил раньше меня. Это не самый лёгкий процесс, но нужный всё же. Но я не хотел бы, чтоб ты оставила свой поиск, как бы бессмысленно это ни казалось со стороны, это важно для тебя сейчас... Или свою безрассудность, граничащую с безумием. Вообще ничего... Да, я думал об этом, что это могло б быть – так, как думают о том, что не должно происходить. Так, как я иногда размышлял, кто как и когда может умереть, какой будет его смерть. Ты ведь понимаешь, это очень далеко отстоит от пожелания смерти. Ты очень цельная. Наверняка, ты посмеёшься над тем, что кто-то считает тебя лишённой внутренних разломов, но для меня это так.       Она облизнула губы.       – Не знаю. В самом деле, не могу сказать вот так с ходу, что я могла б оставить. То есть, наверное, это же не рассудочный выбор – вот это мне пока пригодится, а это ладно, забирайте, это что-то, что происходит само, да? Ну, откуда мне знать, что во мне произошло бы там. Но отказаться от поиска – это вот точно чёрта с два. Все сомнения и терзания пережиты ещё на Земле, порядок и однозначность наведены. Это насчёт нового мира я не была уверена до конца, а тут – да. Здесь мне тоже не в чем каяться, мать я не собираюсь заставлять хоть словом перемолвиться с отцом, когда его найду, её решения – это её решения, а мои – это мои. А папка так и не узнал… Не знаю, может, это и не правильно, но тогда казалось, что правильно. Он любил меня. Он должен был знать, что и я люблю его, и мама. Но людям же свойственно компасировать себе мозги из-за таких вещей, накручивать себя… пусть уж так. Мы с матерью этот груз вынесем, нам вполне по плечу. Да, всё было б намного проще, если б я была несчастна в семье, если б у меня были причины искать от добра добра… Я стала именно такой, какая я есть, именно потому, что выросла в этой семье, потому что мои родители оба с юных лет умели чудить и многое мне спускали, я привыкла к вседозволенности… Я не боялась давать отпор, потому что ещё в двенадцать лет, когда одноклассницы-нормалки, недовольные тем, что я учусь с ними, начали провоцировать меня на конфликт, папа просто сказал: «Да дай им в глаз, и все дела». Я не боялась лезть в авантюры, потому что мама говорила: «Дочь, не бойся браться за то, чего не умеешь, помни, Ноев ковчег построен любителем, профессионалы строили "Титаник"». Но… ты можешь сказать, что тебе не нужен другой отец, кроме того, который тебя воспитал, а я не могу, и это не из-за каких-то качеств Боба Ханниривера, кого-кого, а нас с матерью устраивали его качества. Его называли дураком, клоуном, превращающим в фарс всё, чего касается, бросали обвинения типа того, что он на своём посту для собак сделал больше, чем для людей. А он на это отвечал – «Так для вас что ни сделай, всё не впрок, с собаками, по крайней мере, виден результат». Собак он действительно любил, едва ли не так же, как нас. У нас дома всегда была хотя бы одна. И когда мы вернулись после снятия карантина, первое, что он делал, было действительно о собаках – финансировал ловлю выживших, реабилитацию, устройство в новые дома. Потому что бред же – сколько их поумирало, целые породы как корова языком слизнула – а сколько остались бездомными, потому что поумирали хозяева… Очевидное ж решение – воссоединить потерявших хозяина с потерявшими питомцев. Только вот это он делал из своего кармана. Что пытался пробить через бюджет – это исследование, чтоб выяснить, почему из всех видов именно собаки оказались подвержены чуме дракхов, считал, что это и людям должно быть интересно… Куда там. Чума закончилась – у всех отлегло, никому не интересно. И вообще, тут людям есть нечего, а он о собаках. На беду, сказал это Джефферсон, секретарь министерства культуры, он под центнер весом был. Ну папаша и ответил, что проблему с продовольствием в регионе решить проще простого – выселить Джефферсона, осталось только выяснить, какой регион его потянет. Потому что целый собачий приют столько не жрёт, сколько один секретарь министерства культуры. Месяц, что ли все газеты папашу склоняли на все лады… пока не выяснилось, что Джефферсон в карантин спекулировал спиртом. Ну, зря он папаше кинул попрёк, что тот отсиживался в колониях, в то время как он, Джефферсон, на Земле вместе со всеми страдал. Уволили тихонько… Люди-люди, хрен на блюде. Папаша тот же финт и для людей провернуть пытался. В смысле, после чумы столько домов опустело – и столько народу без жилья осталось. Вот он организовал расселение – попытался, точнее. Быстро по рукам надавали – незаконно, самочинный захват, и вообще, куда ты не в своё дело лезешь, министр природопользования. Тоже месяц упражнялись в зубоскальстве – посмотрите на неадекватного, который перепутал ответственный пост со своей детской… Заткнулись, когда Лученко издала почти такое распоряжение. Почти, да не совсем – выплаты там всё же предполагались, небольшие, в рассрочку, и под заселение пошли только те дома, у которых не было наследников даже третьей очереди. Мы ж тут серьёзные люди, не то что министр Ханниривер, который всё никак не осознает, что хаос и анархия чумы закончились… Пересматривать сделки периода хаоса и анархии, когда люди продавали дома за лекарства, что-то не особо рвались.       Андрес усмехнулся. Он был знаком с жертвами таких сделок, он знал кое-что о том, сколько из критиков безобразного поведения министра Ханниривера поднялись именно на чумном кризисе, как этот самый Джефферсон. Удивительная штука человек, казалось бы – костлявая с косой вот-вот по плечу ласково похлопает, тот же вирус и в твоей крови, откуда ты знаешь, что не гикнешься раньше, чем все, кого ограбил? Но нет, есть такая порода – пока на ногах держатся, будут грести под себя. Может, и пронесёт, не все ж умирают. А быть выжившим при капиталах гораздо лучше, чем просто выжившим.       – Да, весёлый человек был твой отец.       – Не то слово. Регулярно коллегам устраивал похохотать. Он мог опоздать на заседание и объяснить это тем, что клёв уж очень уж хороший был, или что в загородный дом зашёл заяц и заблудился… И не дай бог ему б кто-то сказал, мол, нашёл важную причину! Ехали они как-то… дай бог памяти, куда ж… На какое-то заседание, всея правительства континента… Как полагается, колонна машин, электромобили сопровождения, мигалки… Так вот, один из электромобилистов сбил пса. Не насмерть, в смысле, пёс крупный, полукровок ретривера. Бедро только сломал. Так он остановил кортеж, уволил того электромобилиста и развернул процессию в сторону ветклиники. Сидел, ждал, пока прооперируют, потом домой повёз. Этот пёс незадолго до отца умер, слепой уже был… Тогда, в общем, газеты особо и не орали, папашка и собаки – это уже бородатый анекдот. В другой раз его остановила какая-то старушка, не упомнить уже, с каким вопросом, что-то про школу какую-то… Отправился решать её проблему, заседание пропустил. Сказал, что протокол прочитал – ничего не потерял, всё равно никто ничего стоящего не говорил. Сколько раз кого он словесно травмировал – это и сосчитать никто не смог бы, он, случалось, и с кулаками лез…       Андрес молчал, блестел болотными огнями в зелёных глазах, слушал.       – Да есть, есть, конечно, люди лучше! Президент Шеридан, Макинтайр-«Артур», да хотя бы все те, кто в ту же чуму жертвовали и своим состоянием, и самой жизнью, чтоб помогать другим, таких ведь много было… и все – не он. И я не могу надеяться, что в нём будет хоть что-то впечатляющее в положительном смысле, хотя бы на уровне моего приёмного отца. И всё же надеюсь. В нём должно быть что-то… он ведь мой, мой!.. Никого не делает особенным одно то, что он чей-то отец. Так-то и Виктор, наверное, во время своих партзаданий, мог кому-нибудь так нечаянно кого-то сделать…       Золотистая жидкость снова сравнялась в чашках, замерцала, отражая едва уловимое мерцание лампы.       – Смерть, говорят, обнуляет счета. Чёрта с два. Она корректирует, а не переписывает всё, что было. Насчёт Виктора я чувствовал, что мы его живым не довезём. С самого Колодца чувствовал. Он в любом случае ничего иного не заслуживал, кроме смерти, жизнь оказала ему последнее милосердие – выбрать не бессмысленную смерть.       – За Виктора, да. То, что он спас Аминтанира, не извиняет того, что он сделал до этого, погибших по его вине он не воскресил. Всего лишь показывает, что даже мразь способна на какое-то осознание, какой-то духовный рост, хотя бы под конец жизни… И вот это – то самое, о чём ты говорил. Власть над жизнями. Гелен тоже был привязан к Аминтаниру, но если б я сказала «нет», то послушал бы он явно меня, а не какого-то Виктора. Но я обменяла жизнь Виктора на жизнь Аминтанира – и хорошо себя чувствую в этой связи. Забавно. Я помогла двум узникам обрести свободу, хоть и разным образом…       На следующий день с космодрома в Тузаноре стартовал транспортник «Ладонь Валерии», направляющийся к миру Морад, а ещё через день радары военной базы «Энш» на Лири – одной из лун Минбара – первыми поймали сигнал «Белой звезды-44», уже полгода считавшейся пропавшей без вести…