Венок Альянса

      Рейнджер Гариетт со смешанными чувствами обозревал выстроившуюся в довольно бестолковом порядке сводную флотилию островитян. Двадцать пять кораблей… Много это или мало, учитывая предстоящую задачу? И учитывая, что три из них, гордо блистая флагами самопровозглашённых островных республик размером примерно с Ямайку, были перепрофилированными бывшими рыболовецкими судами? Из всех, опыт совместных манёвров есть у пяти таких стран-островов, и это понятно, у некоторых весь флот – один-единственный корабль, и это оправданно, что они отказались принять участие в этом безумном предприятии – кто-то должен остаться здесь, для защиты своей земли. Бул-Була наверняка уже послал карателей на северный континент, запросто по пути и встречным островам достанется. Если б они раньше подумали о том, чтоб объединиться… Ну, некоторые, со слов Кватыу-Дшама, одного из немногих тут, кто мог служить переводчиком, и объединялись, несколько малых островов в одно солидарное товарищество, понимая, что при таких слабых силах вместе хоть немного больше шансов, чем поодиночке. Но объединяться всегда труднее, чем ссориться… Надо ведь помнить, что единой власти у этого мира не было до Бул-Булы. А местечковые правители, как любые такие правители в любом из миров, не дураки были иногда устроить небольшую войнушку с ближайшими соседями, и за поводом тоже дело не вставало…       Как ни красиво зрелище такого количества кораблей, выплывающих на серо-зелёное зеркало, играющее яркими солнечными бликами, как ни празднично под юным рассветным солнцем сверкают золотые и медные украшения в нарядах бреммейров – картина эта всё же страшная. Потому что понятно – столько кораблей вместе не собираются просто так. Очень скоро безмятежная тихость и торжественность этого шествия взорвётся грохотом выстрелов, калейдоскопом разрушения, и море вскипит, глотая без счёта обломки, раненых и убитых. Поэтому Моралес, стоя у орудий по правому борту, ближе к корме, смотрел не на корабли, а в оставляемую позади даль, где на горизонте теряла чёткость очертаний тёмная гряда – глазом отсюда не видно, что это не один остров, а три разных, на расстоянии друг от друга, а в оптику различить можно. Даже и думать немыслимо, что кому-то из них предстоит сегодня тоже быть проглоченным морем – может, конечно, и прибьёт мёртвое тело к какому из этих островов, бреммейры потолкуют меж собой, пошевелят ушами – какой-то из пришельцев, а кто именно, поди их различи – и похоронят в безымянной могиле. Бедняга Филлмор, злая ему досталась посмертная доля – притащили труп в лагерь, таскали на смотрины администрацию всю, охрану, кто пообразованнее, сумеет определить, что за диковина. Лорканцев знаем, гроумов знаем, видали даже как-то раз дрази, а это кто? Один шибко образованный выдал заключение: центаврианин. Про них, центавриан, главное что известно – волосы торчком стоят. Ну, для бреммейров, видать, седые вихры Филлмора, ещё и оледеневшие на морозе, вполне себе торчком стояли. Харроу сколько-то бегал, пытался узнать-допытаться, где тело, схоронили или всё ещё маринуют на каком складе, с прицелом переправки на большую землю, потом рукой махнул. Блескотта и Таувиллара тоже ведь не стали забирать. Не время с трупами таскаться, о живых думать надо, сказал Ромм. Не след много печься о бренной плоти, когда дух уже воспарил к Наисветлейшему, изрёк Лаванахал. Оно и верно, так вот и понимаешь – верно. И даже без следа в этом море кануть – не хуже какого иного исход, умирать всё едино однажды приходится, а после смерти разницы-то уж тебе, стать кормом червям или рыбам? В этом океане, вроде как, и китообразное что-то водится, не то чтоб какие-то местные акулы. Бреммейры показывали кости – зверюга должна быть крупная, метров пять в длину по самым скромным оценкам. Бреммейр такой на один зуб, вот как знать, придётся ли по вкусу человечинка, отощавшая на северном континенте, правда…       Они долго спорили, плыть ли им всем на одном судне. С одной стороны, сосредоточиться всем на одном – это допустить в своих мыслях, что возможно, желанного берега может достигнуть только один корабль из всех, с другой – разделяться сейчас было просто страшно. Что будет, если море снова разлучит их? Где, и сколько времени, им потом искать друг друга? Первым отмахнулся от этих переживаний Ромм. Как, как – как-нибудь, если проблемы в виде Бул-Булы и его прихехешников не будут нависать над головой, то это уже будет в разы более лёгкая задача. А за себя готов сказать так, что вполне поймёт, если его искать сильно-то не будут. Не великого полёта птица и никому тут вроде до потемнения в глазах не дорог. И проклинать никого за то, что бросили, не собирается, как-нибудь уж выживет и может даже, с планеты этой выберется. Если уж там, в снегах и болотах, в холодрыге да на весьма низкокалорийной диете не сдох, то теперь его в гроб загнать не так-то просто будет. Но вот сейчас ему нужен этот корабль – потому что он маневреннее крейсера, на котором решила скучиться большая часть команды, потому что в своём классе у этого судна самые мощные носовые орудия и потому что он этот корабль помогал захватывать, да и кое-чего дополнительное полезное на него поставить помогал тоже он. Нет, кто хочет толпиться на этой дуре, поименованной пришельцами между собой, за невозможностью выговорить сложносоставное бреммейрское название, «Эйфорией», те тоже в своём праве, на такой дуре и команда нужна большая. Роммовскому «Махатме Ганди» (в вопросе выбора имени корабля, это имя было единственное из невеликого перечня исторических личностей, которых Ромм помнил, что бреммейры почему-то могли произносить, не искажая), много народу не нужно – под ногами только друг у друга путаться, но на носовых как раз землянину сподручнее, чем бреммейрам, беднягам, подставки себе какие-нибудь подставлять. Компанию решил составить и рейнджер Сонара – поди, найдётся какая-то работёнка ещё для одного длинного. А на «Эйфории» действительно работы хватало, хоть внизу, в машинном, хоть наверху, у орудий – это третий по величине из кораблей сводного мятежного флота. Один из самых первых здесь вообще… Из изначальной команды, когда-то взбунтовавшейся против нового командования, после чего крейсер круто изменил курс и блудил от одного необитаемого острова к другому, избегая попадаться кораблям гарнизонов лояльных к власти островов – они долго не могли решиться открыто и явственно примкнуть к мятежникам, выступить против своих, но в конечном счёте деваться было уже некуда – сейчас осталось около половины. Ну что ж, и то хлеб. Смысл теперь волноваться о том, что из них всех мало кто соображает что-то в морских сражениях – придётся полагаться на тех, кто соображает, сколько бы Ромм и Харроу ни иронизировали на тему бреммейров-моряков и бреммейрской армии вообще.       – Ну, вот они, голубчики… - как раз удовлетворённо крякнул вышеупомянутый Ромм, - я уж боялся, мы будем выглядеть как дураки, выйдя таким парадом. Ну логично, не заметить происходящий тут движняк они не могли, оставить без внимания – тоже. Сколько Бул-Була мог терпеть это «своеволие и беспорядок»? Решил раз и навсегда установить порядок на море как и на суше, ууу, сколько смертничков выслал… Ну ничего, в океане места много…       Ромм, как и все тут, не мог, конечно, знать, что сейчас Бул-Буле хватает проблем и на суше. Наверняка, его порадовало бы это. Но в сущности, много ли это меняло – морские силы всё равно мало что могут сделать в ситуации на материке, вот их и послали решить хоть одну из разрастающихся проблем.       Один из мелких кораблей противника вышел вперёд. Ромм в оптику видел увешанного побрякушками какого-то военного чина с чем-то вроде рупора в руках.       – Э… а почему через матюгальники-то? У них что, связь коротнуло?       Сонара закусил губу в усмешке.       – Как я понял, она у тех и этих разная. Вроде как, есть связь – есть и перехват…       – Дебильная, конечно, но логика в этом есть.       Первым речь держал адмирал или кто он там противника. Закономерно, потребовал от мятежного сброда сдаться на милость законной власти, иначе испытают на себе всю мощь праведного гнева Бул-Булы. Правда, Сонара, вольно переводивший эту речь товарищу, слегка усомнился, что тут нужно говорить именно «милость», да и слово «праведный» произнёс несколько неуверенно. В общем-то, и «иначе» не предполагало, что в случае сдачи никакого гнева не будет, одним словом, аргументация у правительственных войск хромала. Кажется, это отметили и отвечающие на парламентёре пиратов, но это не было основным содержанием их ответа. Сонара разобрал только «как земля ты камень, как ветер ты несёшь зиму и смрад разложения» - может, звучит и как философия, но по смыслу это должно быть очень обидно.       – Что ж, как-то и не ожидалось, что переговоры будут долгими и плодотворными…       Честь первого выстрела Ромм себе выторговал, видимо, ещё тогда, когда, пока шло обсуждение общего выступления, дважды принимал участие в рейдах на проплывающие поблизости правительственные корабли. Ну, а чего можно было ожидать от человека с эдакой алкогольной фамилией, выразился тогда Харроу, уж кто-кто, этот вполне акклиматизировался. Моралес с ним тут, правда, был не согласен – нет ничего такого удивительного, что человек вот так прогрызает себе путь к свободе. Всё-таки преступное прошлое Ромма, при всей несомненной его преступности, с вот этим равнять нельзя. Если на то пошло, вполне справедлив довод, что немногие из них могут позволить себе роль пассажиров в такой-то ситуации. Даже мисс Карнеску научилась стрелять там, на северном континенте, но сейчас Далва всё же настояла, чтоб Стефания осталась внизу, с Виктором, он, конечно, связан, но какой-то пригляд не помешает.       Носовые орудия были слегка сбиты, и поэтому приходилось стрелять не точно по центру, а слегка вбок, что давало некоторое преимущество вместе с кучей недостатков. Перепрофилированные катера береговой охраны, каковых здесь было больше всего, обладали наилучшей маневренностью, но их орудия не могли пробить борт насквозь. Зато на одном из этих катеров – самом быстром во флотилии, окрещённом Роммом «Сперматозоидом», хоть официально он, конечно, носил иное название, находился Андо Александер, тоже убедивший команду, что ему необходима несколько большая расторопность, чем у более мощных кораблей, и это компенсировало недостаток бронебойности всей эскадре. Это было не то же, что «расчистка коридора» выстрелами носовых линкора «Сюзанна Лученко» (так назвал корабль Моралес, выговорить его бреммейрское название потерявший всякую надежду, местным, правда, об этом не сообщали, им и так от косноязычия пришельцев сплошные огорчения), скорее ближе к точности и избирательности снайперской винтовки, хотя и не без промахов. На Центавре у Андо не было с этим проблем – оружие дракхов, несущее, как и они, след Теней, он чувствовал, это было не столько рассудочным, сколько импульсом на импульс. Здесь было сложнее, потому что устройство большей части орудий – вполне механических, не органики – он знал весьма примерно, и не всегда мог выбрать, какой элемент сместить, чтоб орудие заклинило – при том, что на этот выбор было не более пары секунд, все эти схемы он проработал загодя, ошибка могла стоить дорого. То, что он не мог идентифицировать – что более чем логично, вооружение у сил Бул-Булы минимум вдвое обильнее и разнообразнее – приходилось нейтрализовать каким-то другим образом. Иногда – попросту некой воздушной подушкой в дуле (из-за чего одно такое орудие разнесло вместе с основанием и солидным куском палубы) или разворотом этого дула в другую сторону, иногда – солдаты по тому борту, который был ближе к кораблям мятежников, вдруг разом переставали стрелять и столбенели, или вообще принимались палить по своим.       – Только то их и выручает, что Андо у нас один, - кивнул Нефануэрмо, программируя пушку для очередного обстрела, - если б не видел собственными глазами, никогда б не поверил, что это человек, рождённый мужчиной и женщиной, как все мы, а не некое оружие прежних обитателей нашей планеты, по воле Наисветлейшего оставленное нам, и по его же воле покинувшее наш мир.       Пушка в руках Нефануэрмо была лорканской, до сих пор не использовавшейся, возможно, вообще ни разу – неизвестно, о чём думали те, кто продал такое бреммейрам, она требовала сложной корректировки после каждого выстрела, что у непривычного могло занимать до получаса – за это время цель успеет не только переместиться, а подойти вплотную и выстрелить в лоб. Но Нефануэрмо непривычным не был, в военной академии умели доводить такие вещи до полного автоматизма, пальцы плясали по глади экрана, на который ему не требовалось даже смотреть. Нефануэрмо сложными вопросами не задавался, всё для себя решил ещё давно. Сам по себе, допустим, не выступал бы он против этого Бул-Булы, да если очень уж надо – и в ножки б ему поклонился, и не таким приходится кланяться, власть – она где без недостатков-то. Но он тут не сам по себе, и по приказу этого Бул-Булы, уж по крайней мере, с его ведома и одобрения, сбили «Сефани», и благодаря этому уже двое его соотечественников покоятся в промёрзлой бреммейрской земле, а может, и больше. Может, и сам командир, Аламаэрта. Вот от этого, как выражается землянин Харроу, и пляшем.       Иначе говорил Керадзуэрта, он там, на континенте, то и дело пытал Лаванахала – ты наставник в вере, с кого, как не с тебя, спрос, зачем Наисветлейший вывел наши пути к этому миру, чего он хочет тут для нас – погибели тела или души? Не достохвально оно – помогать одним жителям этого мира убивать других, хоть и не идут они путём истинной веры, но мы-то идём. Наисветлейший ясно предписал своему избранному народу не искать с иноверцами ни мира, ни войны, иметь армию для того, чтоб всегда быть готовыми отразить нападение, а не для войн на чужой земле, потому что она земля греха. Как же теперь мы позволим себе участие в делах народа, не знающего святого закона, значит, делах по определению не благословенных Наисветлейшим, иноверцы могут и не такое себе позволять, а мы-то народ особый. А с другой стороны – задарма никто кормить не будет, не поможем им ничем – так и им зачем нам помогать? А потерять надежду вернуться на родину – так и самый смысл жизни потерять. Лаванахал отвечал, что всё в руках Наисветлейшего, и каковы его решения относительно этого народа – то нам неведомо, и не нашего ума дело, а вот чем бы нам мысли свои стоит занять – это тем, чтоб найти и покарать тех недостойных из нашего народа, что продавали сюда оружие и наслаждались пьянством и роскошью во дворце Бул-Булы, вот чего уж не простят нам соплеменники, а Наисветлейший и подавно, если это мы так оставим. На том Керадзуэрта и утвердился. Иноверца карать за все его бесчисленные грехи святой закон не предписывает, довольно устраняться от всякого соприкосновения с чужим нечестием, а вот к отступникам среди своих лорканец должен быть безжалостен. И то правда, забылись, утратили мы остроту взора и истинную, неподдельную любовь к закону, раз вышло вот так, что здесь, на чужой земле, вручено нам оружие с Лорки…       Гариетт, у которого опять сбился прицел, набрал в грудь побольше воздуха и… выдохнул. Такова уж выучка рейнджеров, даже в таких ситуациях ругательства даются им с трудом. Мимо прокатил свою установку, перемещая дальше по борту, отчаянно матерящийся Харроу, этого никакая такая выучка не сдерживала. Чтоб мало-мальски намастрячиться с этими орудиями по уму работать, надо хоть годик послужить, не дай бог оно, конечно, в той армии, где они на вооружении приняты. А чтоб знать устройство и слабые места этих кораблей, это надо военно-морскую академию заканчивать. Смешно и говорить, а у бреммейров таковая реально есть. В одном приморском городе, название которого и с третьего раза правильно не выговоришь. Но закончивших её на все корабли, а тем более на все орудия не хватает, и приходится палить по большому счёту наудачу, авось куда-нибудь попадёшь, и даже с каким-нибудь существенным уроном. Радует только, что и со второй стороны примерно та же ситуация – военно-морское дело для Бримы вообще новое и будем честны, неразвитое, исторически почти и не требовалось. С малыми островными государствами, случалось, воевали, но куда меньшими мощностями, правду сказать, постройку чего-то вроде «Сюзанны Лученко» среднее бреммейрское княжество и не вытянуло б. Первые такие вот гиганты появились тогда, когда Бул-Була замахнулся на общемировую власть, да инопланетные гости его подобающими для его амбиций технологиями снабдили. Так что достаточного количества вояк, разбирающихся во всяких мудрёных штуках и тактиках ведения боя с их использованием, исторически было не изобильно, да сколько-то, так или иначе, полегло в процессе борьбы за установление контроля над двумя континентами, а потом и в последующих репрессиях над несогласными.       Что ж, пробормотал Тшанар, теперь нет пути назад, теперь или мы их, или они нас, как рассудит Дрошалла. Две флотилии сходились всё ближе, теснее, вгрызаясь в строй друг друга, и вот уже нос к носу сошлись «Кыутуклаастакыу» с вражеским кораблём того же класса, и уже разворачивался роммовский «Махатма Ганди», проскочивший между двумя крейсерами Бул-Булы, и это было не очень хорошо для них, так как их кормовые орудия работали уже только частично, а вот носовые «Махатмы» работали отлично… это при том, что управлял ими Ромм практически одной рукой – раненая, забинтованная Далвой от души, играла роль глубоко вспомогательную. Ну, отправить этого раненого вниз, в каюты даже Далвино упорство не смогло б. «Иные б обстоятельства, - подумал Сонара, наваливаясь на штурвал, - какой бы из этого человека славный вышел рейнджер». И он был уверен, что так подумал не он один – своеобразная натура Ромма разве должна тому претить? Да, характер, мягко сказать, не покладистый – но послушных мальчиков-девочек и задиристых бунтарей в анлашок примерно поровну, и похвалы у учителей находятся для обеих категорий, по обстоятельствам, а однажды всяк понимает, что нужны те и другие. Где нужно, самый упрямый бунтарь научится уважать правила и дисциплину, где нужно, прилежный исполнитель научится действовать на свой страх и риск, идя неторенной дорогой. Что там, если б в анлашок нужны были одни только положительные ребята, которые с должным подобострастием перед старшими сразу на свет родились, ни одного бракири б там, наверное, не было. Но таковые и на Минбаре, и в других мирах в других сферах пригодятся. Каждому рейнджеру однажды придётся поискать в себе такое качество, с которым Ромм, отмахиваясь от свисающих с оледенелых волос сосулек, наваливается на рычаг, разворачивающий орудие, параллельно сквозь гул и грохот пытаясь доораться до Сонары, чтоб выворачивал штурвал вправо, вот сейчас мы этим крысам… видал, видал – как ветром сдуло всех от борта, поняли, что сейчас будет! Красиво рванули боезаряды от трёх орудий – того, в которое они и целились, и два соседних зацепило, четверти палубы как не бывало. Вот что значит правильно цель выбрать… Краем сознания Сонара, снова выворачивающий штурвал, понимал, что они рискуют опрокинуться с такими лихими манёврами, но весёлая злость Ромма давно стала их общей – а разве иначе могли б они действовать так слаженно, да что там, разве иначе они были б всё ещё живы, хотя огненный язык вновь скользнул практически у них над головами? И как не хохотать, пусть и срываясь на кашель, и как не дерзить самой смерти, если шлейф водяного пара, в котором они пролетают между кораблями, подобен хвосту Кометы… Неудачным манёвром «Аштайкштшаау» пропорола бок об острую пику на носу противника, впрочем, ущерб был обоюдный – эту самую пику, вместе с обеими носовыми орудиями, снесло начисто, бреммейры обоих кораблей азартно поливали друг друга огнём с близкого расстояния. Керадзуэрто, пытавшийся вести счёт, не успел заметить момента, в который оба вспыхнули единым костром, зацепив проходящий мимо торпедный катер – не разобрать в дыму, свой или противника… Пока 4:5, и не в нашу, увы, пользу. Но вот накренился вышедший наперерез тяжёлый крейсер – кажется, после близкого попадания с «Шетшамкхештш», и Харроу покатил свою установку на новую позицию.       – Этим там, в рубке… Надо отойти! Если щас рванёт – и нас накроет…       – Ну вот, ещё один наш взлетел…       Маленький «Эйкхтекхеайим» шёл на очередной разгон, пыряя носовой пикой борта огромного вражеского – было похоже на яростно жалящее насекомое, увы, у бывшего катера береговой охраны других возможностей против такого противника мало – когда его накрыл шквал огня. Увы для спасаемого корабля, взрывной волной сито от почти безвредного тарана разворотило до приличной дырищи. С бортов как горох посыпалось в воду офицерство – кажется, матросы экстренно захотели жить и настаивали на сдаче подошедшему «Шетшамкхештш», а начальство было против такой позорной капитуляции, надеясь на помощь защитившего их корабля, только вот у него сейчас была другая проблема – зашедшая с тыла «Сюзанна Лученко»…       – Какой счёт сейчас? – спросил Тшанар, оттаскивающий раненого Гариетта к трюмам, где его могла принять и разместить Далва.       – 6:7, и ведём, в кои веки, мы… Вели. – Нефануэрмо приложил ладонь ко лбу в поминально-молитвенном жесте. Волна брызг и пара оседала на его волосах и одежде тонкой наледью. Тшанар проводил взглядом опадающий водяной столб.       – Это… был «Махатма»?       – Да. Ромм, этот храбрый до безрассудства человек, и ваш товарищ-бракири уже с Наисветлейшим. Может быть, и всем нам предстоит последовать за ними. Но мы должны теперь прорываться к берегу со всем возможным упорством и ожесточением…       – «Фа»… Обещаю, я не расстанусь с ней. Добровольно уж точно.       Андрес придирчиво ощупал крепление манжеты, выведенную на запястье панель управления и, видимо, остался доволен.       – Матери как объяснишь такое специфическое украшение?       – Ай, я и до всего этого пай-девочкой не была, переживёт как-нибудь. Если, для начала, я это всё переживу… Глупо, вообще, даже в шутку рассуждать сейчас, что будет, когда это всё закончится. Это другая жизнь, другая реальность совершенно. С шампунями, косметикой, людьми, которые могут болтать часа два и потом непонятно – что они сказали-то, в сухом остатке? Я от всего этого отвыкла совершенно. Ну, про шампуни и косметику не буду лучше, хотя у тебя на голове, смотрю, не такой апокалипсис, как у меня. Неужели у Гелена в загашниках что-то нашлось? Вот уж даже не заподозришь…       Андрес сел на скамью, некоторое время задумчиво сплетал и расплетал пальцы. Если б кто спросил у него, насколько сильно изменилась Виргиния – можно б было спрятаться за удобную формулу, что он не настолько хорошо её знал. И это ведь правда – они вместе ковырялись в электронике потрёпанного лорканского корабля, болтали о том о сём, но разве на этом основании можно сказать, что он её знал? Это её семье, её друзьям из прежней, земной жизни как-то придётся пытаться соотнести блондинку-картинку и эту девушку с обветренной кожей, нечёсаной копной волос и розовеющими на руках шрамами и ожогами. Он-то принял то, что увидел, как данность.       – Вообще хороший вопрос, чтоб подумать, хоть сейчас, хоть в какую другую минуту. Кажется, что лучше отложить его на потом, но в этом «потом» будет… хорошо знаю, что. Я пять лет пытался с этой депрессией справиться, потом думал, что справился. На самом деле только теперь понимаю, что готов жить дальше. Кого-то война отпускает легко, потому что они ей и не принадлежали, жестокая необходимость, не иначе, кого-то – потруднее. И мне кажется, ты из второго типа.       Виргиния подняла руку, снова взвешивая винтовку, вывела, лёгким касанием к запястью, голографическую сетку прицела.       – Андрес, людям этого типа нормальная жизнь всё равно тесна, в принципе. Тебе и мне хорошо в том, что эти войны в нашей жизни случились, на них можно всё спереть. А так бы просто пропащими называли. Я знаю, как ты на это смотришь, но я действительно не хочу думать, что потом. Как я вернусь, как я объяснюсь, чем я займусь, после того, как все желающие всласть натопают на меня ножкой и нагрозятся пальчиком… Мне каяться не в чем, я никого хорошего не убивала, только плохих, и не ради своей выгоды, я могла помочь – вот и сделала это.       Бывший террорист покосился на неё с усмешкой.       – Вот, я примерно об этом и говорю. Война заканчивается, всякие договора подписываются, трупы закапываются, жизнь переводится на мирные рельсы, а вот это мышление остаётся с тобой. Как шрамы. Вот это чувство… не то что нужности, нахождения при деле. Да можно это, найти себе мирное дело, ничего особо сложного. Хоть шахтёром, хоть лифтёром. Вообще не проблема. Проблема этим удовлетвориться. Жить без вот этого – «могу и сделаю». В условиях, где эти методы, которыми ты столько-то жила, не работают, точнее, работают, но неприемлемы. Вот это посложнее – найти, куда себя закопать, чтоб в один прекрасный день первому попавшемуся гаду просто и привычно не прострелить башку. Настраиваться, что если даже тебе, как мне, не надо будет думать, что однажды вот такой вот счёт предъявят за всё сделанное, если даже точно будешь знать, что не будет никаких счетов… тебе всё равно придётся притворяться, а не быть. Нормальным человеком-то.       Виргиния села рядом.       – Ты думаешь, не понимаю? Я понимаю даже то, что я сейчас это разве что в общих чертах представляю, по-настоящему меня это догонит много позже, когда и Брима будет позади, и шум-гам даже немного уляжется. И эта мысль, что возможно, лучше мне не возвращаться, меня посещала, поверь. Остаться здесь, конечно, я не могу, как бы зверски ни успела всё это полюбить… Из таких мест, где так вот проявил себя, надо валить вовремя, на самой высокой ноте. А что делать? Отправиться куда-то дальше, правда, на чём, «Золотой дар»-то придётся вернуть? Навялиться Гелену, если он, неожиданно посерьёзнев, не пошлёт меня к чёрту? Нет, я вернусь, не потому, что так надо и должна, а… Я очень хочу увидеть маму, сестру, брата, вот почему. Я живой человек и я скучаю. Раз уж я всё-таки не отправилась в этот новый мир… Вот об этом я на самом деле немного сожалею. И не немного – о том, что и вы все из-за меня тоже. Но есть решения, которые надо принимать вот сейчас, ошибочны они или нет – но непринятие решения хуже. Так что сожалею я не о своих решениях, а о том, с чем они совпали. Я смогу оставить Бриму – смогла же Арнассию, хотя и там, и здесь я оставлю кусок себя. Но мне придётся расстаться с Аминтаниром, с Геленом… Вот об этом я не хочу думать. Что мне даст эта твоя обычная жизнь взамен их? Доброго, хорошего, скучного человека?       Совсем как тогда, на аварийном корабле, когда думали, что серьёзнее этого переплёта ничего уже в жизни не будет, из-под тёмных кудрей насмешливо блеснула зелень. Таким явственным обещанием «будет-будет».       – Даже не знаю, говорить ли тебе, что отношение Гелена к тебе – чисто отеческое? Уж не знаю, откуда такое отношение у мужика, у которого никогда не было детей, который и с женщиной-то близок не был… Да, зря я это сказал. Прав Гелен, я многовато языком треплю. Хотя мне и думалось одно время, что ты-то за два месяца могла его неплохо узнать… Но кажется, он такой человек, что говорит о чём угодно и о ком угодно, но о своей жизни – меньше всего. О Мэтью Гидеоне я за это время узнал как-то куда больше…       – Даже не знаю, говорить ли тебе, что и моё отношение к нему… не такое, как ты тут себе придумал. А о таком отношении если уж говорить… я думала, конечно, но это слишком сложный пока что вопрос.       Андрес помолчал, рассеянно откорябывая ногтями пятна краски с тыльной стороны ладоней.       – Самая дрянь в том, что мы с тобой на самом деле очень похожи. Даже слишком, наверное. Нам обоим, как ты выразилась… тесно в рамках нормальной жизни. Мы оба имеем теперь за плечами очень неоднозначный багаж. Мы оба незаконнорожденные дети.       – Только ты уже научился с этим жить, а я пока, извини, никак. Скажешь, просто у меня насчёт моего отца ещё могут быть какие-то иллюзии, в отличие от тебя…       – Мой отец – Хуан-Антонио Колменарес, и иного не было и не будет. Если загробная жизнь вообще существует, то он теперь явно в лучшем месте, в отличие от моего биологического отца. Я не знаю, что сказать тебе утешительного. Разве что – ты мне совершенно точно не сестра. Ну, может быть, твой отец был не очень хорошим учеником, можно же надеяться на это… А если нет – просто сумей преодолеть эту мысль. Я ведь сумел.       Чтобы сделать то, что должно, необходимо отрешиться от всего лишнего. Никогда ещё изречения учителей не всплывали так в памяти огненными знаками, не оборачивались такой болью. Лишним, от которого требовалось отрешиться, сейчас было всё – не только качающаяся палуба внизу и скрытое дымом и паром небо вверху, океан и безумный хаос грохота и криков вокруг, и даже Алан, маленький храбрый Алан, решивший не оставлять его и здесь, но и самое ощущение собственного тела. Андо понимал каким-то уголком сознания, что от долгой неподвижности застывают ноги, они могут скоро отказаться его держать, и этот малый край сознания заставлял его крепче вцепиться в оледенелые перила, почти повиснуть на них, сколько возможно, поддерживать тело каким угодно образом, чтобы сознание могло продолжать концентрироваться на главном – контроле над канлодкой противника, орудия которой сейчас поливали огнём борт неповоротливого вражеского же крейсера. Он знал, скоро у орудий может закончиться боезаряд, или крейсер, над которым у него контроля нет, сумеет развернуться и ускользнуть из-под огня – значит, нужно успеть нанести максимальный урон, и мир для него сузился, словно смотрел он сквозь какую-нибудь трубу, до вот этого кусочка реальности – двух кораблей напротив. И боезаряд действительно кончился, но это уже не было существенно – и того, что выпущено, вполне хватало, и верно, от тишины внезапно и разом смолкших орудий в этот миг, когда вражеский корабль изнутри начали прошивать стремительные волны огня, он утратил ту самую концентрацию, он замешкался, не успев перевести её на новую цель. И реальность вновь развернулась перед ним всем огромным вселенским полотном – лишь на миг. А затем подёрнулась рябью, смазалась, словно размываемая водой акварель, и сквозь её полупрозрачную пелену проступило другое – чёрная сосущая пустота. Пустота, слабым подобием которой является то, что на миг образуется выстрелом лорканской вакуумной пушки. Словно в грудь ему пришёлся выстрел этой пушки, и он смог осознать, почувствовать – это невозможно для живого существа – это ведь мгновенная смерть – взрыв пустоты там, где недавно было сердце. Ещё с той поры, как они услышали, что Колодец Вечности крадёт время, он чувствовал это – как реальность, эта зыбкая драпировка, готова в любой момент разойтись по швам, явив то, что скрывается за нею – чёрное, беззвучное, безнадёжное ничто. И теперь без всякого его на то желания звуки исчезли, исчезла качка корабля, исчезли крики бреммейров, плавящееся на металле обшивки солнце, руки Алана, пытающиеся не дать ему упасть. Всё исчезло, опадая, как капли, в эту бездонную тьму. «Дэвид, Дэвид, Дэвид»… И это его грудную клетку сейчас ломали раскалённые обручи боли и отчаянья – что чувствует один, чувствует и другой. Эхо голосов – тихих, прорывающихся сквозь скованные мукой губы, стекало, как капли растворяемой реальности. Время утекало сквозь пальцы, и последняя капля только что упала. Боль пронзила всё существо Андо, дрожащие колени всё-таки подогнулись, и он упал на них, всё ещё мёртвой хваткой вцепившись в борт.       – Отец… нет…       Время словно замерло, времени не существовало, и ничего не существовало, ни этого беснующегося хаоса воды, огня и металла, ни бессчётных километров холодного вакуума между двумя планетами. Только пульс Дэвида, стучащий в мозгу, боль Дэвида, струящаяся в теле, как огонь в нутре взрывающегося корабля, и он, не в силах распрямиться, поражённый, поверженный осознанием того, во что не хотел, не мог верить. Эхо боли – зеркальный коридор – разворачивалось внутри, и это немыслимо было осознать, и это невозможно было не признать. Он видел себя сейчас глазами Алана – скорчившегося, маленького, жалкого, потерянного, и от этого ещё сильнее жёгся огонь, ещё солонее были смешивающиеся с океанской водой слёзы. Вот таков он… оружие, не способное созидать, оружие, не имеющее права желать большего. Дефектное, не способное на то, чего желает больше всего. Ни единого шага для того, что единственное стоило любой цены. «Просто живи, живи ради всех, кому ты дорог. Просто будь, будь солнцем, будь путеводной звездой». Да, что он мог? Он мог отправиться за этим шаттлом – ради него, не по его слову, по своему порыву, чтоб быть полезным там, в том, в чём возможно. Он мог выполнять долг – в каждом новом его виде, помощи ли терпящим бедствие, поиске ли пропавших. И он мог прорываться через весь строй препятствий здесь – к цели, которая лежит за бескрайним морем, к цели, которая лежит за бескрайним вакуумом. Это было правильным, это было нужным… и он это мог. Там, в том, что затмевало всё, само бытие – он не мог ничего. Андо сглотнул слёзы вместе с горьким комом в горле, понимая, осознавая, что всё… кончено. Джон Шеридан ушёл. И поднятая взрывом ледяная волна рухнула, раздавив, разорвав его своим чудовищным давлением.       «Если я не могу смотреть тебе в спину, если не имею права кричать тебе вслед «не уходи!», если не дотянуться, не увидеть, зачем мне всё это? Зачем мне этот дар? Зачем мне эта жизнь? Зачем мне эта память? Память о тебе, о том тебе, которого я знал, которого знала Лита, которого знали все…»       – Андо!       Андо моргнул, тяжёлая капля слетела с ресниц, и разом вернулись все звуки, оглушительной какофонией ударив по ушам, вернулись краски, ударив по лицу мокрыми рыжими прядями, острыми солёными брызгами – это перед глазами взорвался тот самый корабль, который несколько секунд назад разрушила его сила. Это Алан с перекошенным лицом тормошил его, это что-то кричали бреммейры. Смерть. Смерть пульсировала в каждом толчке сердца – не только его, она носилась от сознания к сознанию, она окружала, как стягивающиеся к ним вражеские корабли. Они поняли, конечно, где главная их угроза. Они получили приказ эту угрозу устранить. И их было много. Слишком много, чтобы выжить… Слишком много, чтобы иметь право жить. Он понимал, сам поражаясь у себя этой способности, что он всё ещё может что-то мыслить, что он не исчез в тот же миг, когда увидел последнюю эту песчинку времени, укатившуюся в непроглядный мрак, из которого нет возврата, что он всё ещё дышит, всё ещё стоит, и всё ещё воюет. Это его долг, это его дань, это то, что в его силах. Боль скручивала всё внутри, когда Андо поднял руки, между дрожащими пальцами вибрировала опасная сила, очень много, больше, чем, возможно, нужно.       – Держитесь! – прокричал он, даже не обернувшись в сторону стоявшего позади него Алана.       Воздух наэлектризовало, и лёгкий катер качнуло в сторону. Сначала небольшая волна ударила о борта чужих кораблей, потом ещё, ещё и ещё, толщи вод пришли в движение, повели хоровод, подхватили, играючи, все три линкора врага. На какую-то секунду снова смолкли звуки, поражённая толпа бреммейров позади Андо ахнула, когда на огромной волне их корабль стал подниматься вверх, вращаясь по спирали и закручивая корабли противника, втягивая их в разгоняющийся водяной смерч.       – Наисветлейший, что это?       – Назад! На полной скорости назад!       Тёмный столб воды, при совершенно ясном небе, поднимался всё выше, и в нём не различить уже было хищных очертаний вражеских линкоров, бессильных игрушек в руках управляемой стихии. Минута, две, три? И смерч обрушился, рассыпался, раскидав по океанской глади безжизненные останки кораблей.       Кулак Винтари снова врезался в стену, на сей раз оставив в ней менее значительную вмятину, зато оставив кровавый отпечаток.       – Почему? За что? Почему – именно так, именно сейчас? Почему не… Мы почти закончили, мы почти скоро улетали и так! Почему он не подождал… почему эта связь… Почему, если б я смог… Я не отпустил бы его, я не дал бы, не позволил! Я горло бы выгрыз тому ангелу смерти, что пришёл бы за ним… Господи, что! Что я сделал тебе?!       Дэвид, не в первый раз наблюдающий буйство центаврианской натуры, но в первый раз так, мёртвой хваткой вцепившись в его плечи, почти висел на нём.       – Диус, прошу…       – Он не должен был умирать! Вообще не должен! Кто угодно! Я! Во всех мирах, во всех легендах есть способ отдать свою жизнь за другого… Я бы нашёл…       Дэвиду удалось повиснуть на его руках и своим весом прижать его к покалеченной стенке. В дверь, с опаской во взгляде, сунулись Брюс и Шин Афал.       – Диус, мне больно, как тебе! Мы с тобой весь последний год жили с одной болью… Которой он меньше всего хотел для нас. Он потому и отослал нас сюда, он потому и улетел сам… Чтобы не умирать на глазах тех, кто так его любит.       – Как будто это что-то меняет! – Винтари сполз по стене, увлекая за собой Дэвида, - как будто здесь, или где угодно, на краю вселенной, у чёрта в аду – было б легче это узнать, было возможно не… Дэвид, я наивно верил… Верил, что успею… Что не мог он послать нас сюда, зная, что нам больше не увидеть его! Словно… глаза мои покрыты тьмой, словно их выклевали хищные чёрные птицы, оба моих сердца стали добычей… неистовых тварей преисподней…       Не всё в этих причитаниях и проклятьях на центарине Дэвид понимал. Он просто обнимал названного брата, роняя на разбитые костяшки рук горячие слёзы.       Решив, что гроза вошла уже в более спокойную стадию, и можно наконец рискнуть зайти, Шин Афал с бинтами и успокоительным переступила порог. Брюс, страхующий на случай нового припадка у Винтари или Дэвида, шёл следом.       Истерика Винтари, уже не имеющая возможности терзать ослабевшее тело, продолжалась ментально, и едва не сбила Брюса с ног. В ней был крик ребёнка, из слабых ручонок которого вырвали любимого отца. В ней был гневный, отчаянный клёкот птицы над сожжённым гнездом. В нём отражалась боль за Дэвида, за Дэленн, за всех…       Дэвид, словно маленькая птичка крыльями, стремился закрыть брата – словно чьё-то приближение сейчас означало для него новую боль, ведь в каждом лице он увидит подтверждение – да, его кошмар, который он гнал от него столько дней и ночей, сбылся.       …Желать лишь одного – чтоб отец жил. Чтобы успех сопутствовал его делам, чтобы улыбка на его лице была вызвана иногда и его словами. Быть хорошим сыном, как сейчас, когда по отцовскому слову он отправился сюда, хотя сердце больше всего хотело остаться, никогда не отпускать, ни одного дня, ни одной минуты не упустить…       «Почему я не умер на Центавре? Всех дней, всех лет было б мало… Никогда нельзя жить, зная, что время конечно…»       Шин Афал почти силой влила в рот обоим пряный отвар – Рузанна готовила его под руководством местных знахарей. На Тучанкью, по понятным причинам, небогато снотворным, но некоторые травы, содержащие сильный наркотик, могут дать нужный эффект, известно, что центавриане, жившие здесь, пользовались ими, когда не могли уснуть. И это в любом случае лучше, чем то количество алкоголя, которое было бы сейчас эквивалентом…       – Что это, что за звук? Как будто льётся вода… У нас течь? Мы тонем?       – И давно. Я насчитал несколько попаданий, но сложно судить об их опасности… отсюда. До сих пор, во всяком случае, мы двигались, и достаточно быстро. Вот за шумом двигателей вы и не слышали воды.       – А теперь, значит, перестали… - Стефания подошла к двери, - почему никто не идёт? Они погибли? Может быть, над нами уже толща воды?       – Ну, в таком случае дёргаться и бесполезно. Здесь, конечно, ещё некоторое время сохранится воздушная подушка, но не знаю, возможна ли за нами какая-то спасательная экспедиция… В таких-то условиях. И есть ли, кому её отправить.       Стефания навалилась на дверь, она поддалась только немного.       – Ну, вода сюда, как видим, не хлынула. Но дверь чем-то заклинило…       – А вы решили вплавь? Похвальное мужество, учитывая некурортную температуру в океане. Надеюсь, вам будет сопутствовать удача, мне же, боюсь, в эту узкую щель не пролезть.       – Значит, вам придётся подойти и навалиться вместе со мной, чтобы она стала хоть немного шире. Вы всё время пытаетесь где-то остаться… Вам так понравилось на Бриме? Сожалею, но вас положено доставить для суда на Землю – значит, вы будете доставлены.       За дверью послышались сначала шаги, потом раздался голос Далвы. Стефания забарабанила в дверь, потом наполовину протиснулась в узкую щель и замахала рукой.       – Далва, Далва, мы здесь! Что случилось, мы тонем? Мы не можем выбраться!       – Мы эвакуируемся, тонем – поспешное выражение… Мисс Карнеску, можете пока закрыть её обратно? Эй, Керадзуэрта, сюда, сюда!       Тощая переводчица протиснулась в щель полностью, потом вместе с медиком навалилась на дверь, сверху посыпалась стружка – металлическая балка, вырванная из стены ударной волной, повредившей правый борт, взрезала обшивку, погружаясь глубже.       – Да, хорошо, что у меня груди, считай, нет… Но мы должны вытащить Виктора. Это можно как-то сдвинуть? Что-то только хуже становится…       Подбежавший Керадзуэрта растолкал их плечами.       – Сдвинуть, может, и нет, да и на кой грех это нужно. Виктор, слышите меня? Отойдите! Держитесь дальше, чтобы не пострадать!       Тонкий луч лорканского лазера впился в обшивку, полосуя её, как нож масло. Палуба была скользкой от наледи и, показалось Стефании, крови. Хотя возможно, это просто сажа, пепел… Ночь бросала в лицо мокрую, холодную снежную крупу, ночь глухо ухала близкими и дальними взрывами, полыхала красноватыми вспышками, рвалась лучами прожекторов, криками, грохотом, скрежетом. Развороченная прямым попаданием пушка Гариетта смотрела дулом в небо, два соседних орудия были снесены начисто. Харроу неимоверными усилиями сталкивал на платформу спасательного катера свою орудийную установку, лишившуюся большей части колёс. Два заряда встретились где-то в вышине, рассыпав дождь искр, угасающих в полёте до земли – как фейерверк, если б не было так страшно…       – Что происходит? Мы ещё сражаемся?       – Может, я ошибаюсь, но это – берег?       – Да. Мы доплыли. Мы и «Шетшамкхештш», и одна из канлодок… Здесь нас встретила береговая охрана, но их силы невелики, думаю, ещё час – и всё будет кончено. Особенно если подойдёт «Сюзанна Лученко»… Но «Эйфория» сильно повреждена, конечно, думаю, восстановить можно, но сейчас нам лучше сойти на берег, тем более что наша помощь не помешает…       – Так она не затонет? – Стефания оглянулась на корабль, неожиданно показавшийся таким родным.       – Смело, - рослый бреммейр, обнажённую грудь которого пересекали перевязи ремней, на которых болталось местное и хуррское оружие, протянул ей лапищу, - все на берег, там свои. Всех спасти.       Стефании стало стыдно, что она так и не запомнила его имени, а ведь знала его. Такой удивительный силач… На промозглом ветру, окатывающем дождём ледяных брызг, он почти голый. Бреммейры, конечно, легче переносят холод, чем гуманоиды, но и тепло они любят неизмеримо больше… Лодка качнулась под ногой, где-то, кажется, совсем недалеко в тяжёлую чёрную воду что-то врезалось, какой-то элемент корабля, оторванный прямым попаданием.       – Необходимо его развязать! Далва, он не сможет спуститься, развяжите его! Сейчас все эти соображения имеют мало значения…       – Я смогу, не стоит беспокоиться.       Лодку едва ли не швырнуло о борт «Эйфории». Это ещё что-то взорвалось? Наше, их?       – Садитесь, мисс переводчица, - Моралес осторожно трогал халтурно забинтованную голову, - понять бы, чего они там орут, чья берёт… Ну да если на берегу командный пункт уже захватили – долго они тут не проартачатся…       Сын Офелии Александер и сын Лаисы Алварес родились в одну ночь. Ту самую, когда на далёкой Бриме утихающая ярость океана выбрасывала на лёд обломки всесильной, самодовольной мощи, когда из сектора Корианны вернулась «Белая звезда-80», посланная на поиск «Белой звезды-1» или каких-то известий о её судьбе. Вернулась ни с чем… А ещё через три дня на космодроме Тузанора приземлился шаттл с вернувшейся с Тучанкью делегацией…