Венок Альянса

      Вероятно, прибудь «Белая звезда-44» на Минбар месяцем ранее – это было бы самым значительным событием в общественной жизни этого мира. И может быть, прибудь она месяцем позже – это тоже было бы так. Но судьбе было угодно распорядиться иначе, выбрать именно это время. Когда они спускались по трапу, когда Виргиния бросила только первый взгляд на толпу встречающих – здесь не было её матери, но она уже и не ожидала её здесь увидеть, слишком много времени прошло, чтобы, даже с упрямством Кэролин Ханниривер, продолжать верить и ждать – она почувствовала это. Словно, кроме всех этих людей и минбарцев, и, кажется, представителей ещё каких-то рас – она не обратила внимания – у короткого символического заграждения присутствовал кто-то ещё, кто-то безмерно огромный, кто-то, представляющий собой персонификацию скорби, некий мифический ангел смерти, распростёрший серые, как непогода, крылья над всем космодромом, над всем городом, над всем миром. Не нужно было прилагать усилий, чтобы почувствовать это – то самое, что дрожало в голосах рейнджеров и военных, с которыми они говорили по вновь ожившей связи, что пульсировало в мыслях каждого. Столь немыслимое, столь осязаемое, не личная потеря, какие пережил тут каждый. Личную потерю носишь, как камень на сердце, этот же камень – само небо над головой, как будто готовое пролиться слезами – и не имеющее на это сил.       «Словно попали на похороны. Словно… как в сказках, где герой ненадолго зашёл в гости к гномам, выпил с ними чарочку-другую, приятно посидел за весёлой байкой… А когда вернулся – оказалось, что миновало сто лет, и вся его семья тлеет на погосте, и сквозь прохудившуюся крышу обветшалого дома прорастает бурьян. Мы думали, что это мы принесём с собой горькие вести о тех, кого близкие уже не дождутся. Что ж, разве мы не знали, что за полгода мир ещё как может измениться?»       На Земле невообразимо было подобное – в дне сегодняшнем, не в каком-то легендарном переложении. Так, должно быть, отправляли в последний скорбный путь ладью с телом великого героя, полководца, короля в древних балладах, так, может быть, коммунисты прощались с Лениным или Фиделем. Больше, чем человек, больше, чем занимаемая им должность. Он был для них оплотом, был духом эпохи… Бывают такие люди, сказал Харроу, когда они в дороге, на корабле обсуждали услышанное – если даже с ними не знаком и никогда не был бы знаком, они влияют на твою жизнь. Не так, как обычные политики, коим несть числа, о которых, чаще всего, никто, кроме близких, и не посожалеет искренне. Жил как легенда и ушёл как легенда, сказал Пабло Моралес. Фактически Джон Шеридан – пропавший без вести, как недавно были они, нельзя признавать человека умершим так скоро, на таких основаниях. Земля пока и не признаёт, но им придётся принять официальную позицию Минбара. А здесь все всё понимают без дополнительных объяснений. В культуре многих народов бывало такое в прежние времена, у некоторых бывает и теперь – предчувствующий смерть просто уходит. Не желая угасать на глазах близких, обрекать их на созерцание тела, из которого по капле уходит жизнь, уступая место тлению. Легче ли близким от этого – спорный вопрос. Скорбь, как и кошмары, догоняет запоздалыми волнами, поднимающимися из спокойных внешне вод, и не отпускает ещё долго. Бессонные ночи в слезах будут спустя и месяц, и полгода, и год.       Виргиния узнала среди встречающих Дэленн – узнала ещё до того, как та откинула капюшон торжественного одеяния, по падающим из-под него чёрным кудрям. Если прислушаться, можно б было даже услышать, о чём говорят они с Ли и Шу'Далом, а потом и с подошедшей Далвой, но Виргиния не прислушивалась. Ей было, чем занимать своё внимание и мысли сейчас, Андрес и И стояли рядом. Всего трое их, телепатов, вернулись из этого путешествия живыми...       Из тех, кто подошёл к ним, она узнала одного – тоже до того, как представился, на Минбаре двое таких, кого узнаешь по самым общим описаниям, это Дэленн и её сын. Девушка рядом, одетая в простое тёмное платье – похоже, центаврианка, а вот странное существо, поддерживающее под руку человеческого мужчину, кажется, слепого, Виргиния идентифицировать не сумела. Существо выглядело странно, чтоб не сказать – пугающе, словно из тех снов, которые она видела в детстве, в первый год пробуждения способностей, когда засыпала рядом с матерью и ловила что-то из её головы. Там бывало такое же – словно лица кто-то небрежно стёр с голов, но там всё же угадывались, как бы в тумане, очертания глаз и носа, а здесь только маленький, невыразительный рот выделялся на передней стороне головы, вместо волос украшенной длинными гибкими жгутами. Вероятно, органами зрения им служит что-то другое…       – Вы Виргиния? А вы, должно быть, И? Сюда в этот час пришли не многие, но здесь и не поместились бы все, кто переживал, молился, ждал вашего возвращения. Кто теперь вздохнёт с облегчением…       У Дэвида серо-синие глаза – как небо Бримы этой весной. Они не успели увидеть его чистым, синим – не голубым-ледяным куполом морозного зимнего дня, а живым, насыщенным, весенним. Но сквозь серую драпировку несущих очередной снег туч эта синь уже проглядывала. Виргиния запрокинула голову – посмотреть на высокое, наполненное светом и лёгкими клубами сероватых облаков минбарское небо. Прочувствовать этот момент, как обещала себе когда-то – вот, она действительно на Минбаре. Чувствует под ногами его твердь, чувствует минбарский ветер в своих волосах, это казалось уже недостижимым, как звёзды над головой в таком мире, как Брима, как весна среди её снегов. Она слышала, как рядом горько сглотнул Андрес.       – Так себе облегчение-то вышло. Мы оставили на Бриме, кажется, половину состава.       И в тон ему отвечал Дэвид.       – Да, я… знаю. Андо погиб. И Алан… Полагая, что вам не менее больно, чем мне, говорить об этом, всё же я хочу знать, как это произошло. Но сначала моя мать хотела бы поговорить с вами.       Виргиния бросила взгляд в сторону – где капитан Ли и Далва беседовали с группой минбарцев, из которых часть была в рейнджерских одеяниях, а часть – в воинских или жреческих, и капитан со сдержанной жестикуляцией что-то объяснял, и лица Далвы видно не было, но чувствовалось, что кивает она удручённо. В чём всяким великим людям тяжелее, сказал Харроу – их, или их близких, не могут в самую паршивую минуту просто оставить в покое. Когда у кого-то вроде него умирает мать – всем в общем-то плевать, ну скуксятся ради приличия, если услышат, похлопают сочувственно по плечу, через день забудут. Подумаешь, какая-то старуха умерла. Иногда от этого и горько, и злобно, но в основном нормально, он-то тоже не разбежался всем сочувствовать. А когда умирает кто-то типа Шеридана – это не просто какая-то семья лишилась своего главы, это общество лишилось. Это значимо. Минбарцам в этом плане где-то и хорошо, а где-то наоборот – у них ритуалы, регламенты всякие, ну и вот если у вдовы и сирот время скорби, то хоть там за порогом внезапное шествие нудистов или восстание зомби, не прерывать, не беспокоить, и всё тут. А вот если какое-то действо требует их участия – то опять же плевать, хочется ли им сейчас хоть одну рожу видеть, соскребли себя в кулак и пошли. И Харроу, и Виргиния, и Андрес, да все они тут, наверное, обошлись бы без того, чтоб первое теперь лицо Альянса выходило их встречать лично, но всем понятно, что вопрос именно такого уровня, они тут уже получили некоторые вести с Арнассии, не говоря о том, что всё это время им должны были неплохо сношать мозги лорканцы.       Ну, нет смысла говорить, что теперь, после всего пережитого, она никому не позволит разводить политесы «вы этого не должны были, вы на это не имели права» в отношении тех, кто шёл по её следам. Когда этот вопрос поднимется, им ещё придётся в этом убедиться.       – Да, понимаю. Думаю, по итогам, когда со мной поговорят все, кто хотел бы поговорить, у меня отвалятся и язык, и уши.       Хорошенькая центаврианка протянула ей руку, неловко улыбнувшись.       – Я Рузанна, Рузанна Талафи, я прилетела с Тучанкью, провожая Дэвида, Диуса и остальных, решив, что лучше быть рядом и не пригодиться, чем далеко, когда хоть одно твоё слово могло б быть значимым. Мы сожалеем, что ваше прибытие, как и наше, состоялось в столь неудобный, тяжёлый момент. Что отравляет радость и облегчение от встречи, от того, что вы живы... Вы заслуживаете большого праздника в вашу честь, и как мне хотелось бы прибыть сюда для участия в этом празднике! Выражать участие в радости легче, чем в скорби. Хочется верить, что судьба просто оптом выдала вам все тяготы, которые могут выпасть на долю человека, и больше с вами никогда не случится ничего плохого.       Она здесь не из простого дружеского сочувствия, сразу поняла Виргиния, наблюдая, как бережно пожимают её руку Андрес и И, ловя определённый оттенок в её сопереживании: она впервые оказалась от дома так далеко, так надолго, но она, по крайней мере – добровольно, а что же пережили эти люди... Кто-то из тех, кого она решила сопроводить в обратный путь, дорог ей как минимум в той же степени, что и дом.       «Красивая», - коротко отметил в мыслях Андрес, потом догнал эту мысль следующей, шутливым извинением. Ой, да ладно. Приключения, подобные Арнассии и Бриме, действительно не способствуют сохранению и приумножению красоты и здоровья. Волосы, после долгожданной встречи с нормальными уходовыми средствами, уже более на волосы похожи, и обожжённая морозом кожа восстановится постепенно. Вот шрамы останутся, по крайней мере некоторые… Давайте не забывать, что она должна была умереть ещё на Арнассии. Вполне довольно и того, что не умерла. Существо без лица по-птичьи повернуло голову, из-за спины высунулись гибкие отростки, сканируя окружающее пространство и лица собеседников.       – Я шиМай-Ги, женщина-пилот. Я тоже прилетела, сопровождая возлюбленного, - на этих словах Рузанна покраснела и бросила на прямолинейную тучанк укоризненный взгляд, - глаза у Май-Кыл видят всё хуже, и он просил меня был рядом. И я счастлива буду узнать этот мир, хотя, конечно, очень печально, что мы прибыли сюда именно тогда, когда он скорбит об утрате своего великого вождя. И вдвойне печально, что и вы, оставившие в чужом мире могилы друзей, вернулись к тем, кто вас ждал, в пору траура. Если будет позволено, я исполню для вас Песню Вереска – это наша погребальная песня, но она не только погребальная, в ней обещание возрождения для такой души, которая жила честно и смело, которая любила и воспевала красоту на земле!       «В разных культурах, в разных мирах существует такой образ, как Вестник смерти, - вспоминал Фрайн Таката лекцию принца Винтари, - правда, не во всех случаях это именно Вестники, в том смысле, что не всегда они являются прежде смерти, как предупреждение самому умирающему или его близким, иногда правильнее определить их скорее как Плакальщиков, сопровождающих смерть, но не возвещающих её. Можно выделить следующие общие признаки таких существ в разных мифологиях…»       Сейчас Такате казалось, что, может быть, Дева Илсуна, девушка-птица из мифологии дрази, спустилась на крышу самой высокой башни резиденции, закрыла крыльями лицо и завела свою тихую, горестную песню, и из-под перьев падают слёзы, и катятся вниз, сверкая бриллиантами в свете остановившейся над шпилем Кометы-колесницы – никому не видимой, но всё озаряющей своим мертвенным, торжественным светом.       Он не подходил ни к кому из этих людей – он знал много слов утешения, своих и заёмных, он сам когда-то схоронил родителей и присутствовал и до, и после на многих похоронах, он слышал истории потерь, обрушившихся внезапно, как хрестоматийный гром посреди ясного неба, какими и бывают несчастные случаи, стремительно развившиеся болезни, ошибки убийц, спутавших адрес, и потери, которые вызревали годами, как вызревают опухоли или системные заболевания. Но время его слов ещё не пришло. Сейчас у них есть что сказать друг другу. Есть что сказать этим вернувшимся почти с того света – и есть что услышать в ответ. Пусть они говорят – а он будет безмолвно внимать этим словам, вспоминая мутные, пустые глаза своей совершенно седой матери, глаза, которые не узнавали его, в которых не было памяти даже, кто есть она сама. Слушая позже истории тех, кто успел проститься и тех, кто не успел, он понял – у него не было возможности проститься. Его мать ушла гораздо раньше своей фактической смерти, и как можно было прощаться с человеком, который ещё жив? И как было выбрать тот момент, когда нужно это делать? Когда проявились первые признаки старческого распада личности? Когда перестали помогать препараты, призванные замедлить этот процесс? Когда она перестала вставать с постели – потому что и тело стало слишком слабым или потому, что и это стало ей не интересным точно так же, как вновь спрашивать, кто он такой и как его зовут, прощаться было определённо поздно. Да, у него этой возможности не было. И слушая о чувствах тех, чьи близкие уходили в ясном сознании и тех, кто прибыл уже к хладному трупу или вовсе к подёрнутой первой травкой могиле, он в равной мере слышал эхо своих чувств. Это эхо и теперь дробится, звенит, отражаясь от множества стен, множества сердец. Покуда не допела свою печальную песнь Дева Илсуна, пока не погас свет Кометы и колесница богини не продолжила свой неспешный, неизменный путь по вселенной – будет так.       Джон Шеридан не умирал здесь, не отсюда его душа отправилась в иной, таинственный и, стоит верить, лучший мир. Не умирали здесь Андо Александер, Алан Сандерсон, его соплеменник Мергас Сонара, лорканский жрец Таувиллар. Но Дева Илсуна прилетает не к умирающему, не его оплакивает. Она выражает сострадание горю близких, испытавших самую страшную в мире разлуку. И свет колесницы богини, обращённый к живым, призван напомнить – вы встретитесь вновь… Там, где не падает тень, говорят на Минбаре. На сумеречных полях, говорят на Бракире. Но когда глаза застилают слёзы, невозможно увидеть этот свет…       Первые слёзы высохли ещё до того, как корабль с миссией на Тучанкью вернулся к родным берегам, но приходит время и для вторых, и для третьих слёз. Густой траурный мрак кабинета разбавлялся светом только одной свечи – достаточно, чтоб находившиеся там трое видели друг друга. Дэленн баюкала Дэвида, лежащего головой у неё на коленях, а чуть поодаль сидел Диус, опустив лицо в ладони. Глаза устали от мерцания экрана, от густого роя значков на бумаге, на экране, от бесконечного пересмотра фото и видео… Жизнь идёт своим чередом, скоро они должны предоставить свои отчёты, и хотя Он их уже не услышит – они должны быть идеальны. Зачем мы продолжаем стараться, собирать все силы моральные и физические, если знаем, что никто не наблюдает за нами сверху? Ради памяти? Как будто в каком-то ином варианте она могла б потускнеть. Не сейчас, не в ближайшие сто лет. Он ушёл как настоящий центаврианин, гордо, важной поступью, не желая скорби по себе, но разве можно запретить это чувство потери, эту тоску и обиду? Мы делали то, что должны были, были там, где должны были быть, мы были послушны, упрекать ли за то, что чести сидеть за столом в тот последний, прощальный вечер не удостоились? Наверное, так было правильно, так было мудро. Проявлять выдержку перед лицом врага – это одно… здесь этой выдержки могло и не хватить.       – Когда ты родился… Когда твой отец первый раз увидел тебя… Смешно и восхитительно было смотреть на него, как много эмоций умещаются в один момент в человеке, сколько всего отражается на его лице. Он коснулся тебя так осторожно, кажется, сперва одним только кончиком пальца. Ты ведь был такой маленький, крошечный, что сам он себе показался огромным и неуклюжим, ничего не умеющим. Я уговорила его не бояться, взять тебя на руки, и смотрела, как на его лице расцветает понимание, что он стал отцом, что у него на руках – его сын. Когда я была совсем ещё девочкой, я видела иногда в храмах семьи воинов с детьми, видела, как лица суровых несгибаемых солдат, отмеченные шрамами, преображаются, когда они смотрят на своих детей, и думала, что это высшее счастье, которое может дать женщина мужчине. Нет, даже не детей как таковых… Возможность вот этого преображения, новой любви, вошедшей в жизнь, новой жизни, которая доверчиво тянется к родительской силе и мудрости, как росток к солнцу…       Глаза устали, да. Но если долго держать их закрытыми – слишком многое перед ними встаёт. Тот последний разговор – если б они знали, что он последний… и что бы тогда? Чёртовы помехи едва позволяли узнавать друг друга на экране. Нет, принять, что последний в жизни разговор может быть таким, он бы не смог.       – …Один раз он зашёл ко мне с какими-то бумагами, долго, как мне казалось, думал, как объяснить суть того дела, с которым пришёл… И тут сказал, что проходил мимо зала и увидел вас с Диусом за какой-то логической игрой. Он не видел, во что именно вы играли, ты загораживал стол собой… Но он заметил выражение лица Диуса. «Я узнал в нём себя в его годы, - сказал он, - я делал такое же серьёзное, вдумчивое, прямо торжественное лицо, когда чувствовал, что проигрываю. Как будто именно сейчас он обдумывает гениальный ход, который принесёт ему неожиданную и блестящую победу»…       Иногда на грани сна Рузанне казалось, что она блуждает бесконечно удлиняющимися коридорами резиденции, озарёнными призрачным светом призматических светильников и странных растений, блуждает уже долго, и всё так же далека от того, чтоб выйти из них. Нет, страшно не было, даже от появляющейся то и дело мысли, что это лабиринт, поймавший когда-то Диуса и теперь поймавший её. Всё было… странным, любопытным. Бесконечные коридоры не были одинаковыми – они открывали новые картины на стенах и композиции в стенных нишах, открывались различными дверями – но в полусне Рузанна за них не ходила.       Наяву она уже немного разобралась в планировке, и не считала, что здание заслуживает звания лабиринта, здесь всё по-минбарски просто и ясно. Центавриане не построили бы подобного, истинный дворец немыслим без потайных комнат, переходов, галерей, искусно выстроенных пространственных иллюзий. Да, здесь немало мест, которых она не видела и едва ли увидит – некоторые коридоры отделены шлюзами, там оборудованы комнаты для некислородников. Но для того масштаба центаврианского любопытства, которое природа выделила ей, вполне довольно этих коридоров, залов и библиотек, и этого замечательного сада, в котором однажды она бродила, позабыв о времени, покуда её не разыскала встревоженная Райелл. Да, вот здесь Диус прожил… почти десять лет. То ли дом правительства, то ли элитная гостиница, сказал об этом как-то Зак Аллан. Лабиринт, улыбалась она себе, вспоминая эти слова, сказанные тогда, когда, по всем услышанным описаниям, она ещё не могла представить всего этого. Лабиринт, в котором можно остаться навек как раз потому, что он не страшный, он необъяснимо притягательный.       Она свернула в тёмную гостиную второго этажа, верно, автоматически, как на первом сворачивала в ту, откуда открываются двери в сад, и не сразу заметила, что там есть кто-то ещё. Потом лунный свет обрисовал привыкающим глазам силуэт Шин Афал в тени длинных тёмных штор.       – Простите… - она остановилась после сделанных по инерции двух шагов, и решила сказать всё же то, что захотелось сказать. Видать, влияние тучанков с их своеобразной прямолинейностью на неё велико, - остаться мне или уйти?       Сделало ли общее дело их друзьями – решается только в диалоге, это правда, они меньше общались на Тучанкью друг с другом, чем с кем-нибудь другим. Но и тот, кто не принадлежит к числу ближайших друзей, тоже может найти слова утешения, возможно, даже действенные слова. Когда весть о смерти президента Шеридана пробилась к ним сквозь астероидную завесу, она больше видела это как горе Дэвида и Диуса. Но и для Шин Афал это горе хотя бы потому, что Шериданы друзья её семьи. Она провела множество дней своего детства в этом месте, которое теперь должно измениться навсегда.       – Остаться, конечно же, остаться! Между нами сейчас не нужно никаких дополнительных объяснений.       Узкая полоса между глубокими складками тяжёлой ткани являла величественную, захватывающую дух картину – луна Лири стояла высоко в небе, и снизу в её пронзительное сияние вплеталось свечение кристаллов, лучи фонарей и прожекторов, всё это сливалось в удивительную симфонию – если б кто-то захотел изобразить музыку на картине, у него должно б было получиться что-то подобное. На Тучанкью такое и представить невозможно – фото и видео в справочных материалах о Минбаре для этого недостаточно.       – Вы о Дэвиде? Ох, простите. Сама пытаюсь постоянно одёргивать шиМай-Ги… Ох, почему ж мы не тучанки, они ко многому относятся проще! Нет, это только моя проблема, конечно, вам нечего стесняться в вашем сопереживании, ведь вы Дэвиду друг. А я… не знаю, друг ли я. Но не это важно, не то, понятны ли кому-то наши чувства, и даже не то, найдём ли мы нужные слова прямо сейчас. Никакие слова утешения, никакие действия не закроют произошедшее от взора того, у кого эта потеря вырвала часть сердца. Можно только быть рядом. Пусть молча, пусть только обнимая или только поднося чай или завтрак, о котором сам он может не вспомнить… Кажется, что это так мало, что боль за него может разорвать сердце…       Шин Афал стиснула переплетённые пальцы.       – Чаще можно услышать «почему же мы не минбарцы». Нас считают кто холодными и рациональными, вовсе не имеющими чувств, кто – прочно эти чувства обуздавшими, привыкшими их анатомировать и превращать в сентенции или обряды по тому или иному случаю. Как хотела б я быть минбаркой из чьих-то определений, мудрой и на все вопросы знающей ответы! Легче ли мне, а тем более кому-то ещё, оттого, что я понимаю свои чувства сейчас? Я потеряла своего родного отца, когда была много младше, боль моя давно утихла, сменившись грустью от того, что так сложилось, что я слишком мало времени провела с ним. И наверное, думаю я сейчас… наверное, мне легче было потому, что та причина, из-за которой пришлось уйти из жизни моему отцу, она была здесь и сейчас, зрима, вещественна, очевидна для всех. Как пожар, в который бросаются, чтоб кого-то спасти. Сложнее принять жертву отсроченную, за которой, как в какой-нибудь притче, пришли спустя много лет…       – Когда умерла моя мать, мой отец жил ещё три дня. Но я знала – он уже не жив… Он ходил иногда по дому – неслышно, как призрак, как тень себя самого, и я почти видела – смерть держит его за руку, и её словам он внимает, а не моим. Потому что она обещала ему скорую встречу с любимой, а я… Что я могла ему сказать? Что всё будет хорошо, что у него есть я, что жизнь продолжается? Я знала, что отпущу его. И не потому, что та же болезнь, что сразила мать, забирала и его. Потому, что любящие сердца стремятся к воссоединению, и счастье для них – снова быть вместе. Но я – не умерла, хотя боль моя была беспредельна, как чёрная беззвёздная ночь. ШиМай-Ги сказала… она много такого сказала мне в жизни, простого и на чей-то взгляд обескураживающего, но удивительно мудрого. Она сказала: «Родители не зовут детей с собой в страну туманов». Имея в виду – дети продолжают жить, когда умирают их родители. Так правильно, так должно быть. По тому же закону, по которому старое семя умирает, но даёт жизнь новым всходам. Нормально – не пережить смерть супруга, возлюбленного, но не родителя. Это та боль, с которой мы обязаны справиться.       Шин Афал отошла от окна, медленно опустилась на диван, обивка которого слабо мерцала в темноте.       – Хоть и говорят, что нам не даётся того, чего мы не способны вынести – сейчас это то, что не вмещается в моё сознание, что оставляет меня поверженной и растерянной, не в силах найти не то что слов, а даже оформленных мыслей. И Дэвид, и его мать – они ведь знали о том, что этот момент настанет… не так, как знаем мы все. Они понимали, что день этот близок, и в какой-то мере, насколько это только возможно, они были готовы. Эта готовность не означает отсутствия боли, ох, если бы… это готовность к тому, что эта боль будет. Но пережить две потери, два потрясения подряд… Это было слишком жестоко. Это то, чего я не могу понять и принять.       Рузанна присела на край соседнего диванчика, носки их с Шин Афал туфель стояли на границе полосы света от окна, словно по берегам реки.       – Вы говорите… о том друге Дэвида, который погиб в мире, из которого вернулась потерянная «Белая звезда»?       – Да, об Андо. Вы не были знакомы с ним, а по рассказам, боюсь, можно составить минимум два разных представления о нём. Впрочем, он действительно был… противоречивой фигурой.       – И он был дорог Дэвиду.       – Да. И это то, чего ни я, ни кто-либо ещё не может в полной мере понять. Я знала Андо до центаврианской кампании, он жил в резиденции, и когда я навещала Дэвида, мы так или иначе пересекались… Между нами было сказано не слишком много слов, он не стремился общаться с кем-то кроме небольшого избранного круга, и я не стремилась в этот круг попасть, так что впечатления мои больше из наблюдений, чем из бесед. Он был довольно резким и, кажется, всё время под властью чего-то, что открыто ему одному. Кто-то считал это одержимостью, кто-то потерянностью. Но там, на Центавре, вероятно, многое изменилось… во всех, и в нём тоже. С Андо я и после этого не говорила по душам, он довольно быстро уехал, но говорила с Дэвидом. Иногда Дэвид удивлял меня, рассказывая об Андо что-то такое, что просто не мог знать…       – Не мог?       Минбарка отвернулась, водя ладонью по глубоким складкам тяжёлых длинных штор.       – Не знаю, стоит ли говорить об этом… Впрочем, что значат мои слова или их отсутствие, об этом, знаю, говорил и Диус. Дэвид знал о смерти Андо до того, как корабль вышел на связь. Не знаю, как такое возможно. Точнее, знаю, но… Что с этим делать – представления не имею. То есть, ничего сделать уже и нельзя. Их связь, чем бы она ни была, оборвала смерть. Но если он, действительно, знал его мысли, видел его сны, чувствовал каким-то образом его жизнь, протекавшую в сотнях световых лет от него – так, что, как я полагала, путал их со своими – то почувствовал и смерть… Ощутил, как свою. И я уже ничего не могу. Даже представить… Могу только ждать и верить, что он сможет с этим справиться, и что у меня когда-нибудь достанет сил понять.       Виргиния и Андрес сидели на истёртых, пригретых солнцем ступенях храма. Они ждали Софинела, старого жреца – наставника Кэролин, чтобы расспросить о её жизни всё это время, о последних днях, проведённых на Минбаре. Больше-то, в общем-то, они уже ничего не могли сделать.       – Какая-то дикая ирония, а… Она улетела дня за два до того, как прилетели мы. Немного не могла подождать…       Андрес, вернувший рейнджерское одеяние законным хозяевам, был в земных рубашке и брюках, вручённых ему со сдержанным пояснением, что в резиденции слишком много одежды, чтобы делать всю её неким неприкосновенным памятником. Что ж, ему в этом плане оказалось проще, чем субтильному И, которого сперва пришлось облачить во что-то из гардероба Дэвида. Чего в Тузаноре, как и на Минбаре в целом, некоторый дефицит – так это магазинов готовой одежды, здесь шьют либо сами себе, либо на заказ.       – Жизнь вообще полна иронии. Но мне кажется, что-то есть в этих словах Дэленн. Она не стала говорить чего-то вроде того, что птенцам приходит пора покидать гнездо, или что у родителей, когда дети вырастают, есть право пожить для себя… Она сказала, что нам нужно помнить, что мы не только дети и родители, мы – души, приходящие в этот мир получить свой опыт, совершить то, что должны совершить. И если не получим, не совершим – получится, что страдания наши и наших близких были напрасны. И может быть, чья-то цель и назначение – в том, чтоб служить своей семье, и этого будет довольно… Но Кэролин уже не могла служить своей семье – семьи у неё не осталось. И было правильнее не решить, что теперь она бесполезна и жизнь её бессмысленна, а отдать своё служение другим. Наречь своим больным, страдающим сыном больной, страдающий мир.       Камень ступеней был зеленоватым с синими прожилками, камень плит, которыми частично вымощен двор – серым с зелёно-синими. Гармонирует и с травой, и с сероватым грунтом, в котором она растёт, и с причудливо извивающимися мелкими деревцами, напоминающими японский бонсай – так же извиваются эти прожилки, словно прихотливые ручейки сходятся, сливаются, сплетаются в замысловатый рисунок. Дворик рукотворный, а основа храма цельная, высеченная в скальном монолите во времена, когда человечество о звёздах не помышляло, по причине непоколебимой веры в геоцентрическую систему мироздания. По наружним стенам камень стёсан так, чтоб прожилки вились минимально хаотично, складывались в подобие растительного орнамента, устремлённого к вершине. Действительно интересно б было узнать, как они этого достигли.       – Но ведь она не верила, что Алан погиб…       – Она не хотела в это верить. Не могла в это верить. Только вот и веры в скорую встречу у неё не осталось. Самым естественным было принять, что если Вселенная отняла его из её рук – значит, ему пора… Пора, быть может, к собственному служению. Проникнуться философией минбарцев, наверное, для неё тоже было естественным, у нас вряд ли получится понять. Для этого сначала надо всю её жизнь пропустить через себя. Для нас, землян, родственные чувства, эта святая близость матери и дитя – вот такая огромная часть культуры, с чьей-то точки зрения вообще главный смысл жизни, но по-моему, женщине, в жизни которой ничего, кроме сына, фактически не было, самой жизни не было, только забота о нём, не позавидует никто.       По ветке одного из бонсаев деловито прыгала птичка с волнистым, как у попугая, оперением и издавала звуки, отдалённо напоминающие арнассианскую речь. Иногда могло показаться, что слышишь знакомые слова. И ассоциация с попугаями кажется весьма забавной, вот только – кроме неё здесь никто не знает даже основ арнассианского.       На Минбаре, говорят многие, хоть раз в жизни нужно побывать. Но определённо, сделать это стоило до Арнассии – если хочешь говорить о самой поражающей воображение архитектуре на свете. Конечно, это совершенно разные вещи – но сравнивать их вполне можно, по крайней мере, по вот этому пункту размытия границ природного и искусственного…       Будучи по происхождению насекомыми, изначально арнассиане, вполне логично, жили на деревьях. Деревья на Арнассии – огромные, высота девятиэтажного дома для них норма. На их толстых крепких ветвях и строились первые жилища – сплетённые из лозы и лиан шарообразные ульи, ветви и ствол служили дорогами, соединяющими между собой дома и прочие здания, появляющиеся по мере развития цивилизации – культового, образовательного, медицинского назначения. А потом – стали строиться и «деревья», выше настоящих, крепче, долговечнее, оснащённые подъёмниками в «стволах» и скоростными туннелями в «ветвях». И так же логично, как на Минбаре всё сводится к треугольнику, конусу, пирамиде – на Арнассии сводится к шару, как самой совершенной, естественной, тысячелетиями являющейся незыблемым идеалом фигуре. И могли ли арнассиане воспринять избавителей, явившихся на шарообразном корабле, иначе, чем с восторгом?       – Ты говорил, что твои родители умерли, но не помню, говорил ли, как давно?       Она не видела сейчас его лица, но это и не требовалось – слишком хорошо представляла его выражение.       – Давно… В другой жизни, которой у меня не стало. Я не видел своих стариков больше никогда с того времени, как ушёл в подполье. Так было нужно, навещая их, я подвергал бы их ненужной опасности. Такое решение нелегко и тогда, когда ты весь такой молодой, дерзкий и полный огня, тем более нелегко держаться его и дальше. Ничего не стоит уходить из дома, где не было ни понимания, ни любви, иногда я завидовал тем, перед кем захлопнулись родительские двери. Я говорил себе: не моё решение разлучило нас, мой П10 разлучил нас. Решение людей, лишённых совести и морали, ещё до моего рождения, разлучило нас. Всё равно бывало паршиво… Паршиво бывает и тогда, когда полностью прав.       Забавная штука, думала Виргиния ещё на Бриме, ведь я та, кто я есть, благодаря и вот этому человеку тоже. Конкретно он не сделал чего-то такого, что вошло б в историю, было высечено в граните, то есть, всё заметное, что он совершил, он совершал в связке с множеством других отчаянных ребят и не на главных ролях. Не это важно. Важно то, что если б не они – Корпус бы, возможно, всё равно уничтожили, он уже многим осточертел, но это могло произойти много позже, и конкретно её маленькую счастливую жизнь корпусовская забота ещё успела б накрыть. А ей даже не пришлось задаваться вопросом, что она делала б в ситуации выбора без выбора. Доля Андреса в этом процессе, допустим, не значительнее веса одной капли. Их потребовалось много, этих отважных капель, навсегда порвавших с родными и всей прежней жизнью, и им потребовалось очень много времени – и всё же они сточили камень.       – Хорошо, что ты не колебался, не подумал, что мог бы выбрать приём препаратов.       – Я слишком хорошо видел, что эти препараты делают с людьми. Один из тех детей… смешно, наверное, я говорю «тех детей», хотя это мои братья и сёстры… У него способности проснулись раньше, чем у меня, ещё в детстве. Он, как и я, был единственным ребёнком, родители просто не смогли с ним расстаться. Их глазами это выглядело чем-то вроде того, что их дорогой, горячо любимый сын болен, обречён на регулярный приём препаратов, но всё же жив и с ними. Первое время всё было хорошо, Карлос больше не слышал голосов, спокойно учился, разве что становился всё более тихим, задумчивым – но не считать же это непременно проблемой. Потом всё больше начала страдать успеваемость – родители расстраивались, но напоминали себе, что и сами не были отличниками… Какое-то время тихий, домоседливый, малообщительный ребёнок даже кажется счастьем – это лучше, чем если свяжется с плохой компанией, сядет за угон электрокара или обрюхатит девчонку, которую они не хотели б видеть своей невесткой. А однажды он попал под машину – потому что шёл по дороге и просто не замечал ничего вокруг. Мои родители не заслужили того, чтоб нянчиться с ребёнком, который постепенно становится тихо помешанным, равнодушно смотрит на отца, на мать, на любимые с детства книги, на друзей, с которыми уже не пойдёт играть в футбол – потому что и футбол уже больше не радует, не влечёт его… Так кажется только тем, кто не видел – что приём препаратов легко и просто превращает телепата в нормала. Ничего в жизни не бывает легко и просто, кроме лжи. Биохимия нервной деятельности телепата другая, чем у нормала, хоть ты тресни. Блокируя телепатию, препараты блокировали в конечном счёте нормальную работу мозга, то есть, медленно, но верно превращали человека в идиота. И они никогда не стремились улучшить эти препараты, сделать их менее вредными… Потому что им никогда этого не хотелось. Им вовсе не нужно было давать телепатам возможность беспечально наслаждаться жизнью нормалов, любой путь, кроме Пси-Корпуса, должен был быть путём страданий. Такие примеры им, конечно, нужны… чтоб другие резвее соглашались. Низкорейтинговую шелупонь можно травить в назидание прочим, проку с них в корпусовском хозяйстве всё равно не слишком много, а высокорейтинговых даже похищать, как ту же мать Алана.       Птичка улетела, на её место тут же приземлились два насекомых с длинными, непрерывно трепещущими крыльями – так что даже не получалось разглядеть, сколько их, этих крыльев. Возможно, как раз ждали, когда птичка улетит и можно будет заглянуть в узкие бледно-голубые дудки редких цветков.       – Когда я была маленькой, и все разговоры о телепатах, которые я слышала, всегда были не про меня… Я думала – как же так? Вроде бы, ведь это чудесная способность… Ты всегда знаешь, как тот или иной человек к тебе относится. Ты можешь подойти к мальчику, которому нравишься, но он стесняется это сказать, и предложить ему дружбу, можешь подойти к человеку, который не знает, как решить свои проблемы, и дать ему денег…       Андрес обернулся с улыбкой.       – Ты так и поступала с тех пор, как у тебя открылись способности?       – Ну да. То есть, я всё понимаю – не могут телепатами быть все, и тем, кто не телепаты, обидно, что ничего такого не могут, что по природе своей в ущербе… Но тут уж извините, музыкальным слухом тоже одарены не все. Надо учиться не завидовать. Завидовать вправе слепые, глухие, безногие – вот у них понимаю, проблемы…       Андрес, водя по трещинам плит сорванной травинкой, бросил на неё свой фирменный насмешливый взгляд.       – Неужели ты никогда не боялась того, что кто-то узнает твои тайны?       – Узнает – ну и что дальше? Разболтает – тумака получит. И вообще, тайны можно узнать и другим путём, без телепатии. Как-то справлялись с разведением интриг и шпионажа всю историю человечества.       – Так ведь есть и более опасные способности – гипноз, телекинез…       – Есть пистолет – тоже опасная штука в руках психа. Вообще в руках психа и молоток опасен, и авторучка… Запрещать из-за этого молотки и авторучки или выдавать их по лицензии – любой маразмом назовёт. Моё лично мнение, люди боятся телепатов именно потому, что много врут. Минбарцы вот не врут, у них это законом прописано, потому и телепатов не боятся.       Андрес подсел поближе, приобнял Виргинию, прижимая к себе.       – Да, человек тварь трусливая и завистливая. Для него нестерпима мысль, что кто-то его превосходит.       – Большинство людей так или иначе верит в бога. Их не беспокоит, что бог намного во всём превосходит их? Помнится, маменька сказала об этом однажды кое-что очень такое… меткое…       – Кстати, о маменьке. Ты ведь с нею уже говорила?       На лице Виргинии появилась сложноописуемая гримаса.       – Говорила… Если резюмировать – я самая потрясающая тварь во вселенной. Ну, там ещё много было всяких выражений, ты много потерял, что не слышал… хотя наверное, будет ещё возможность, она планирует прилететь. Потому что ежу понятно, так просто меня не отпустят – солидное обвинение, по идее, светит. Скоро я пожалею, что не стала правителем всея Бримы или Арнассии, это б дало, наверное, эту… дипломатическую неприкосновенность. Ну, есть в этом и хорошие стороны, пусть ещё немного Милли порадуется, что я исчезла с горизонта. …Шучу, шучу, конечно. Не собиралась выставлять её монстром каким-то. Но я действительно бешу её очень, она ж у нас вся такая правильная, серьёзная. Мы шутили, что она в нашей семье подкидыш…       – Надеюсь, с тобой всё же не будут слишком суровы. Потому что ты немножко помогла спасти парочку миров, так-эдак, и потому что если уж так говорить, в угоне вашей с Аминтаниром вины поровну. Идея была твоя – ну, или твой запал, но без его знаний ты бы вряд ли далеко улетела. Правда, Аминтанир благоразумно свалил в техномаги… До сих пор не могу понять – а почему ты этого не сделала?       Виргиния ответила широкой, несколько нервной улыбкой.       – Наверное, потому, что я не шучу некоторыми святыми вещами, Андрес. Впрочем, не думай об этом особо. Если уж край припрёт, ты ж понимаешь, я и здесь могу угнать что-то не очень сложнозамороченное и отправиться искать мир, в котором для меня найдётся пристанище… Но я тебе этого не говорила.       Двери на Минбаре запираются вообще крайне редко, в основном в двух случаях – если находящееся за ними подлежит доступу очень ограниченного числа лиц (и то не обязательно – минбарское воспитание рано выключает склонность совать нос в то, что тебе не полагается) или если обитатель – иномирец. Но в этом доме местные порядки освоили, определённо, легко.       Стрельчатая арка дверного проёма кухни здесь располагалась напротив входа, и тонкие створки с плетёным орнаментом сейчас были раздвинуты.       – Маренн, опять не ту сумку взяла? – Ганя обернулся, едва не упав с конструкции из двух стульев, на которой он балансировал, пытаясь дотянуться до верхней полки, - а, это вы, рейнджер Дормани?       Эта квартира, определённо, просторнее ячейки странноприимного дома, где на одну кухню и гостиную приходились комнатки трёх семей, зато досталась со всей обстановкой, и сиротливой переездной неустроенности и пустоты не наблюдается. Ещё и обещанный второй вышивальный станок доставили и уже собрали – эта монументальная конструкция только чуть-чуть не достаёт до высокого потолка гостиной.       – Мы собираемся ехать за Лаисой и малышом. Поедешь с нами?       – А этого что, тоже с собой потащим? – дилгарёнок кивнул на восседающего на детском стульчике Уильяма, - а кроме того, у меня тут готовка вообще-то в разгаре. Да зачем же они эти чашки так высоко засу-ну-ли...       Крисанто скромно присел на низкий диванчик и огляделся. Прежде он в этой квартире не бывал, хоть и знал, кто обитал здесь раньше. Лаиса не находила странным, что её заботам вверили чужих детей, но удивилась, когда получилось, что она переехала к детям...       – Подождём Маренн, она ведь скоро вернётся?       Ганя, одной рукой обнимая три составленных друг в друга горшочка, осторожно спустился со стульев и разобрал шаткую конструкцию.       – Да много она понимает, Маренн… То есть, конечно, понимает, да, но его-то она так, как я, не знает. Нет уж, я вам там всё равно ни к чему, а здесь как раз всё приготовим подобающе. Обернуться вы должны быстро, только-только крем успеет загустеть. Как всё разом-то получается! Вечером к нам ещё Маркус обещал прийти…       Уильям наконец получил в свои жаждущие ручонки первый из помытых фруктов и принялся его с наслаждением мусолить.       – Ты сердишься на них, на Сьюзен и Маркуса? – сам не ожидая от себя, спросил Крисанто, - получается, они вас обоих бросили… Что ещё печальнее – бросили Уильяма на тебя.       – Ничего не бросили, а доверили ответственную обязанность, - лохматая голова Гани скрылась в недрах стола, - и я с ней, прошу заметить, справляюсь. Довольно с Маркуса и Сьюзен того, что им приходилось растить девочек. Конечно, были помощники… Так ведь и у меня сейчас есть. Думаю, и из Лаисы получится хороший воспитатель, я смогу оставлять Уильяма с нею на время уроков, а вскоре и он сам начнёт учиться. У минбарцев всё же воспитание устроено более по уму, чем у землян, детей с ранних лет отдают воспитываться при храмах, мастерских или военных школах, чтоб родители могли целиком и полностью посвятить себя своему служению.       – Вот, значит, как ты это видишь…       – Разумеется! Мы, дилгары, такие вещи понимаем. У нас никому в голову не пришло бы ожидать от воина или чиновника, что он будет посвящать много времени своему потомству. Достаточно того, что он породил их, передал им свои достойные восхищения качества. А взрастить их, в подобающем уважении к родительскому примеру – задача воспитателей. Детям и ни к чему много наблюдать своих родителей, они должны относиться к ним с почтением и трепетом, а не видеть их в домашней обстановке, обычными людьми…       В горшочки с тихим шорохом посыпалось зерно, Ганя, занеся щепоть над баночкой со специями, ещё раз сверился с книгой рецептов. Уильям, домучив фрукт и не зная, что делать с косточкой, возил ею по перекладине стульчика.       – Да… специфические у вас взгляды. Но ты ведь… скучаешь по ним? Тем более зная, что Маркус-то ещё будет вас навещать, а Сьюзен вы, может быть, не увидите больше никогда?       – Разумеется, скучаю. Так и должно быть. Скучаю – это значит, у меня есть идеал, пример, к которому я стремлюсь, люди, которых я должен быть достоин. Да, мне тяжело от мысли, что я могу больше никогда не увидеть Сьюзен, разве только на экране связи… так и должно быть, у неё важная миссия в новом мире, она нужна там, потому что она очень сильная, умная женщина, воин и организатор, у меня на родине такое ценилось. А уж о том, сколько времени и сил требует от Маркуса его пост, не мне вам рассказывать. И он может работать спокойно, с полной самоотдачей, зная, что мы с матушкой Лаисой достойно позаботимся о Уильяме. Мы сумеем воспитать его в почтении к родителям и их делу. Или вы думаете, он будет чем-то обделён? Уж поверьте мне, нет. Он ещё, конечно, не говорит связных слов, сам вам сказать не может, это меня сёстры научили понимать его, но подождите немного, он подрастёт и вы увидите, что я прав.       – Своеобразный мальчуган, - усмехнулся Крисанто, занимая пассажирское место рядом с Франсуа, - даже дилгарскую идеологию как-то сумел приспособить под обстоятельства… Надо, в самом деле, быть Лаисой, чтоб не сойти с ума в этом межрасовом детском саду. До неё такая способность была только у рейнджерских учителей.       – Надо как-нибудь обмен опытом организовать. А ты… уже видел этого мелкого, сына Лаисы? И… как он…       Мотор тихо мелодично загудел и гравилёт мягко взмыл в воздух. Крисанто, как обычно, вперил взор в приборную панель – минбарские значки он уже довольно неплохо разбирал, и когда наконец перестанет путаться, где шкала высоты, а где скорость ветра, можно будет попытаться сесть за руль.       – Выглядит-то? Как младенец. Лысый, без зубов, орёт очень громко. А на кого больше похож, на него или на неё – понять пока сложно, сколько там той мордашки…       – Да не, я не об этом, - Франсуа старательно пялился на дорогу, усмехаясь в усы, - он… ну… больше центаврианин или человек? Ну, то есть, внешне, конечно, это очень похоже, но…       – Знаешь ли, гребни у нас позже отрастают, клычки тоже.       – А…       – А этого – три, если ты об этом, пошляк. Ну, один совершенно земного вида, по-земному же расположенный, и два как бы гибридных, отростки по бокам, над бёдрами. Врач беспокоится, не сказалось бы это потом какими-нибудь осложнениями, от чрезмерной нагрузки на кровеносную систему – сердце-то одно, как у землян… Правда, строения не совсем земного.       Франсуа не был постоянным членом экипажа «Белой звезды-44», как новобранец на тот момент, он и не оказался б в команде спасения для оставшихся на аварийном шаттле, если б вопрос требовал несколько меньшей спешки, если б не случилось так, что он просто оказался поблизости. Не имея столько самомнения, чтоб считать себя полезным в предстоящих поисках похищенных корабля и девушки, стремясь поскорее вернуться к обучению, он охотно остался вместе с Уштеем на Лорке, для сопровождения сошедших там эвакуированных, в том числе лишившегося рассудка Дерека Германа. Теперь, осознавая, что мимо него прошелестело, как причудливо распоряжается судьба жизнями людей, он старался как можно больше общаться с сослуживцами и прочими, вернувшимися с Бримы, и Крисанто для него, навещающего в госпитале Гариетта, был лучшим попутчиком.       – Отчаянная она, конечно, женщина, что ни говори… Она ведь тебе нравится, Крисанто?       – Франсуа, с тобой что сегодня?       – Я просто видел, как ты на неё смотрел…       Следовало поправиться – с Франсуа это не только сегодня, а регулярно, просто обычно Крисанто не касалось, вот он и не придавал значения. В отличие от многих новобранцев, воспринимающих вступление в анлашок практически как монашеский постриг, Франсуа спокойно говорил, что рейнджеры нравятся женщинам, и это вполне может быть дополнительным мотивом вступления. Крисанто на такое видимое легкомыслие опять же не раздражался – не его задача, если учителя его такого приняли и терпят, им виднее. Себя на роль образца для подражания он, если так говорить, тоже не предложил бы.       – И интерпретировал по-своему, разумеется. Тебе знакомо, вообще, понятие о восхищении женщиной, достойной дамой, женой твоего наставника, в конце концов? Восхищения чистого, без плотского желания? Или ты просто не ожидал подобного от центаврианина? Нет, я могу тебя понять в этом, репутацию мы создали себе такую, отнюдь не скромников и постников, и если отдельные центавриане мало соответствуют этому стереотипу, то в целом это ничего не меняет. Но наслаждение бывает не только в обладании…       – Виноват, жертва стереотипа, вы действительно не кажетесь склонными к эдакому любованию издали, - мурлыкнул Франсуа совершенно не виноватым голосом.       – Действительно, я и не говорю о любовании издали – оно имело б смысл, будь я поэтом, а так смысла не имеет. А я хотел бы помогать ей, иметь возможность быть полезным. Большее, чего я мог бы желать – быть всегда рядом с нею и малышом, оберегать их, защищать… Знаешь, Лаиса… Я не знаю, поймёшь ли ты меня, но ты ведь землянин, ты должен понять… Мария.       – Что?       Над шкалой высоты зажглась лампочка – предупреждение, что «по встречной» летит другой гравилёт, но на безопасном расстоянии, требуется лишь небольшая корректировка касаемо вихревых помех. В воздухе нет дорог, но есть весьма искусственное понятие воздушного коридора – как таковое оно для Центавра и Минбара схожее, но многое и различается. Центаврианские уличные регулировщики принимали гораздо меньше сигналов от движущегося транспорта, поэтому столкновения в воздухе случались чаще и виртуозность вождения, по мнению Крисанто, требовалась большая – в некоторых городах, где регулировщики не модернизировались лет 200, вообще никто не побеспокоится о твоей безопасности, кроме тебя самого.       – Помнишь, я же говорил… У нас, на Центавре, бывает очень своеобразное отношение к предметам культов иных миров, и, соответственно, к самим культам. Наверняка, мы понимаем их как-то неправильно, через свою призму, но кого и когда это волновало? Во многих семьях, вот и в моей тоже, очень прижился культ одного женского божества – девы с младенцем, Марии, матери Христа. Ну, ничего удивительного – заправляют в доме, как правило, женщины, мужчина часто кочует от одного своего дома к другому, так что женщина и дитя – близкий образ…       Франсуа хмыкнул.       – Не мне, с моей-то религиозностью, поучать, но всё же поправлю – Богоматерь не равно богиня. Не ляпни христианам кому. А то я раз ляпнул… На полтора часа лекция была. Что сделаешь, я в специфической среде рос, для меня эти тонкости…       Крисанто отмахнулся от этих поправок в духе «я ж говорил, что не настаиваю на правильном понимании, и вообще, матери моей и бабке это б и говорил в своё время».       – Дело-то в чём – я обратил внимание, изучая тексты, что имя Мария встречается очень часто, и применительно не только именно к этому божеству. В текстах этого культа упоминаются ещё, кажется, три или четыре разные Марии. Мариями звали некоторых женщин, которые первыми узнали о воскресении Христа, Марией звали сестру человека, которого Христос воскресил из мёртвых, а ещё была Мария Магдалина – одна из ближайших учениц Христа, кстати, бывшая блудница… Ещё, уже многим позже, была Мария Египетская – тоже бывшая блудница, впоследствии святая… Понимаешь?       – Честно говоря, не очень. Ты же знаешь, я не на Земле рос, родители сами не верили и меня религией не потчевали, я об этом твоём христианстве знаю ровно то, что будучи землянином нельзя не знать…       Теперь предстоял поворот, но лампочка загорелась красным – здесь в воздушном коридоре слишком много машин, придётся или облетать по другой улице, или менять высоту.       – Я думаю, в этом есть какая-то глубокая символика. Что это не простое имя, а… Понимаешь, они все – Марии. Может быть, это… не то чтоб одна и та же женщина, но некое единое понятие о женщине, которой поклоняются? Есть главная Мария – хоть ты и говоришь, что её нельзя называть богиней… не понимаю, почему, в чём разница, ведь называют её Царицей неба и ещё множеством прекрасных эпитетов… Это ли не вершина красоты в отношении к женщине? Наши матери знали, что выбирать из земной культуры.       Лампочка погасла – они вышли в относительно чистый коридор, предстоят ещё один или два поворота, и они будут на прямом направлении к госпиталю.       – Не поспоришь, но всё равно я не понимаю…       – Подожди. Вот что особо поразило меня – ту главную Марию, Богоматерь, называют непорочной, но в самом начале, когда у неё родился Христос, обвиняли в том, что её сын – незаконнорожденный, а сама она, получается – блудница… Ведь её муж был слишком стар, чтоб быть отцом.       – Да, мне тоже показался очень забавным этот момент. Как можно было подумать, что молодая девушка, выданная замуж за старика, ему изменяет! Разумеется, её беременность сверхъестественного происхождения, мудрый человек сразу догадается об этом…       Крисанто отмахнулся и от этих слов.       – Не важно, как там было на самом деле. Рациональность не позволяет нам без улыбки воспринимать идею о рождении ребёнка без участия мужчины, чужие верования – они всегда в чём-то смешны… Хотя центаврианские боги, если так говорить, тоже рождались порой способами замысловатыми, и хотя в нашем времени мы можем воочию наблюдать, как такое возможно. Я имею в виду искусственное оплодотворение. Говорит ведь учитель Аан – в священных текстах важно не то, что там написано, а то, как это прочитано, усвоено и запомнено. Вот я думаю – эти Марии, святые и блудницы, это не просто так…       Вот и показались знакомые своды. Замигало табло, показывающее свободные места для посадки.       – Пока понял только, что ты, видимо, хотел бы быть кем-то вроде Иосифа-Обручника для Лаисы.       – Нескромно так рассуждать, на самом деле...       Лаиса, представления не имеющая, что она новое рождение религиозного символа, осторожно, чтоб не разбудить сопящий свёрток, протиснулась на заднее сидение.       – Ох… Хорошо, домой наконец едем. Понятно, этим врачам дайся только – они б, наверное, до совершеннолетия там продержали, всё наблюдали, изучали, беспокоились… Я уж извелась вся, как там мои гномы.       – Гномы?       – А, один из ваших, когда заходил, ещё племянники Калин у нас были – назвал так. «Белоснежка и семь гномов». Их, правда, и тогда не семь было, но и я так себе Белоснежка. Сказку-то эту я знаю, ещё на Центавре слышала.       – Зато Ганя – главный гном, иначе не скажешь… Уже придумали, как назовёте?       Лаиса, что-то нежно нашёптывавшая куда-то в белое пышное облако одеялка, подняла улыбающееся лицо.       – Вадим.       – Ва-дим… Необычное имя, красивое. Центаврианское?       – Что нет, то нет, - Лаиса посмотрела на Франсуа удивлённо, как и многие инопланетяне, она не сразу соображала, что Земля – не некий единый конгломерат, и не каждый землянин знает все земные имена, уж во всяком случае, имена из иной культуры, чем та, в которой рос он, - оно земное. Знаете, разговор с Кэролин… той Кэролин, которая мать Виргинии… После этого разговора я поняла, что неправильно воспринимать Рикардо только как члена рода Алваресов. Другой его род, хоть он его почти не знал, тоже был важен для него. Их высочество – вот странно, что именно он нашёл больше всего информации об этой семье – рассказывал мне немного… Их мать звали Йанна – красивое имя, хоть и довольно простое, и если б у меня была дочь, несомненно, я назвала б её так. А детей – Вадим и… Второе имя я всё время боюсь, что не смогу произнести правильно. Выбрала то, которое научилась выговаривать. Всё равно уже невозможно точно определить, кого из них как звали… Ну и ничего страшного, думаю. Имя ли это Рикардо или его брата – всё равно это будет и почётно, и правильно. Возможность воздать должное и этому роду… И храбрости этой мужественной женщины, их матери.       Франсуа пробежался по кнопкам, выбирая воздушный коридор.       – Вадим Алварес… Ничего, славно звучит. Хоть для человека, хоть для центаврианина.       – Да, и мне так показалось… Крисанто, Франсуа! Одна медсестра говорила мне, на Минбаре у некоторых кланов есть традиция – приносить новорожденного в храм, чтобы его имя прозвучало под сводами, куда возносятся молитвы многих, чтобы одним из первых в своей жизни он услышал имя Валена, увидел его мраморный лик…       Крисанто обернулся с несказанным удивлением.       – Уж простите, леди Лаиса, мне казалось, вы и центаврианских богов не чтите?       – Богов да, не слишком-то, а хорошие, добрые традиции я чту. И нужно чтить традиции принимающей земли, это так же нужно, как учить язык. Всё-таки, мой ребёнок родился на Минбаре, и здесь ему, судя по всему, расти, центаврианин ли он или землянин, вокруг себя ему видеть минбарскую культуру. Вы можете отвезти меня в какой-нибудь храм? Если, конечно, это для минбарцев не будет оскорблением… но мне так подумалось, что не должно, ведь и рейнджеры, и даже иномирные туристы посещают минбарские храмы…       Виргиния спокойно, твёрдо, с прямой спиной всходила по ступеням лестницы в здание резиденции, сердце Альянса. Её вычурный наряд, наверное, сильно удивлял встреченных людей и минбарцев, но тут уж ничего не поделаешь – генерал должен явиться при полном параде, что значит в её случае – в том самом жутком эклектичном прикиде, который был собран с миру по нитке в трёх мирах, и в котором она водружала стяг повстанцев на башнях отвоёванных крепостей Бримы. И с «Фа» на правой руке – она обещала не расставаться с нею, конечно, это было опрометчивое обещание, мало ли таких мест, где действует запрет на ношение оружия, но, к счастью, не на Минбаре. Здесь культура требует отношения к оружию с почтением. Местные получают в смысле лицензии одобрение старейшин кланов, с иномирцами вот посложнее, но пока Виргинию снабдили браслетом-датчиком, призванным доложить в случае использования оружия, и пропустили восвояси.       Дэленн ждала их в президентском кабинете. Виргиния думала, когда молчаливый минбарец открывал перед ними дверь, что когда-то, почти уже невероятную вечность назад, так же по этим лестницам, этим коридорам шла её мать, шла с вопросами к президенту, что известно о её дочери, что делается для того, чтоб её найти, и ей было и легче, и тяжелее.       «Прости, мама. Ты у меня, конечно, одна… Ты одна, а их много. У тебя есть Милли и Джо – они, конечно, другие, и послушнее, и спокойнее, не как старшее, первое, взбалмошное и своевольное дитя… А у них там никого не было, только я».       Дэленн встретила вошедших лёгкой грустноватой улыбкой и указала на кресла перед столом.       – Здравствуй, Виргиния. Садись. Теперь мы сможем поговорить обстоятельно и подробно. Я хочу услышать обо всём, что произошло с вами на дальних рубежах.       – Рассказ будет долгим, - усмехнулась Виргиния, осторожно – пластины брони на груди и животе несколько сковывали движения – опускаясь в кресло с высокой спинкой. Андрес какое-то время переминался рядом, потом уселся в соседнее кресло – так осторожно и даже скованно, что с ним это, пожалуй, не вязалось, - время в чужих мирах, как оказалось, летит прямо невероятно. Рейнджеры после того, как провалились в этот Колодец, долго проморгаться не могли, сложно им было восстанавливать пропущенные события, а я их непосредственно проживала. Словно пару дополнительных жизней прожила. Хорошо, что из их отчётов вы в общих чертах знаете хоть о событиях на Бриме, а мне в любом случае надо начать, так сказать, с пропущенных эпизодов… С того, как мы да, угнали корабль. Ну, о том, кто такие лорканцы и какое безграничное удовольствие доставляет общение с ними – не мне вам рассказывать, вы тут член правительства Альянса. Тут важно то, что они нас, вообще-то, обманули, их «ценный груз» оказался живым, конвоируемым домой беглецом от тотальной святости – хотелось парнишке посмотреть, как в других мирах живут, как этот порок и разврат выглядят вообще. Но не свезло, далеко не убежал. И вот позже я много думала – да и не только я, как я позже узнала – а вот что если это был бы настоящий преступник, у них ведь там, несмотря на все бесчисленные и всеобъемлющие заповеди Наисветлейшего, встречаются отъявленные негодяи. А на аварийном корабле двери работали кое-как, освещение тоже, пырнул бы в пузо одного, другого, обзавёлся бластером, потом захватил бы заложников, потребовал доступа на «Белую звезду»… Если вам кажется, что я сгущаю краски, то бреммейров спросите, какие замечательные синелицые индивиды, к сожалению, сумели вовремя ускользнуть, когда под Бул-Булой зашатался трон. Они ведь где-то ещё всплывут… А тогда мне просто жалко стало этого ханорика – у них там и общепризнанно добропорядочные граждане живут так, словно пожизненно наказанные, а ему после такого своеволия явно светила тройная доза искуплений-очищений. Я и предложила ему, раз уж, по возвращении, всё равно влетит – пусть хоть за дело влетает. Углубиться в свою религиозную муть он ещё успеет, жизнь длинная, опять же, разве господу не приятнее один кающийся грешник, чем 99 праведников? То есть, я думала показать ему наши миры – Минбар, Землю, может, что-то ещё, что получится… Но получилось, что именно сюда мы так и не попали. Сначала я неправильно задала системе координаты… Точнее, задала-то их правильно, да система поняла неправильно. Они ж ещё по древнелорканским координатам живут… О древних лорканцах ещё будет, погодите, столько у нас к этому великому народу было слов благодарности, иногда даже без кавычек, но чаще с ними… В общем, нас вынесло на Накалин. Не, мы знали, что планета карантинная, но ничего сделать просто не успели… Интересно, будь «Золотой Дар» более хлипким, лорканцы б потом выписали центаврианам претензию или благодарность? Но знаете, накалины, оказывается, нормальные ребята, если с ними телепатически поговорить. Они от этого балдеют. И в итоге тот, с которым говорила я, нам даже очень помог – отладил системы, перевёл кое-что… Ну да, накалин, а чему вы удивляетесь? Они же жрут сознание, вот он насосался памяти нашего компьютера, сразу получил больше, чем за всю жизнь мог рассчитывать. Теперь, наверное, накалинский пророк… После этого мы бы, конечно, полетели к вам, но нас там спугнул один центаврианин на своей посудине… Мы подумали – нафига вам центавриане у нас на хвосте, они нервные, на Альянс до сих пор косо смотрят, в разведении международных скандалов им равных нет, лорканцам до их стадии ещё учиться и учиться… Вот поэтому мы и вырулили на окраины изведанного. И очень не скоро смогли вырулить оттуда. Может быть, слышали про зенеров? Ну, больше, во всяком случае, не услышите. Это бывшие пособники Теней, неприятные ребята, как выражается Гелен… У техномагов своеобразная ирония и своеобразный взгляд на вещи, он там, понимаете, мимо пролетал, сказал, что ему скучно, и он, пожалуй, поработает у нас переводчиком… Про техномагов вы наверняка что-то да слышали и в курсе, что в развлечениях они толк знают. Мы отбили у зенеров захваченный корабль с арнассианами, это молодая раса, но перспективная, недавно в космос вышли. Как-то им повезло не попасть под замес в войне с Тенями, но отголоски их вот, настигли. Они восприняли нашу помощь очень воодушевлённо, ну а дальше как-то само пошло…       Постепенно говорить Виргинии становилось всё легче, она вспоминала, как пересказывала те события сначала бреммейрам, потом своим товарищам с «Белой звезды».       – Поскольку получилось так, что оба моих товарища по арнассианским приключениям скромно отказались от визита на Минбар, подробно хроники событий вам изложат сами арнассиане, если выйдете с ними на связь – сейчас уже должно получаться, Гелен там настроил им тахионные передатчики. Так-то они уже знали, что не одни во Вселенной, даже кое-какие передачи ваши ловили, правда, с опозданием на десяток-другой лет. Но мы с Аминтаниром им небольшой исторический курс дали, в промежутках между военными действиями… Вам, наверное, смешно слышать выражение «военные действия» от какой-то сопливой девчонки, которая о войне знала из новостей, учебников и компьютерных игр? Уж поверьте, я прекрасно понимала, какой из меня генерал… Я, вообще-то, и не стремилась. Но настоящих генералов там очень мало осталось, а что-то делать было надо. В конце концов, чинно всем подохнуть или попасть в рабство к зенерам успелось бы ещё… И вот поскольку мама, а с моей мамой вы уже знакомы, вовремя преподала мне это изречение, про Ноев ковчег и «Титаник»… Виртуальная война и реальная – это разные вещи, угу, но некоторое представление, как летать и стрелять, да и о тактике и стратегии, эти игры дают, иначе б, наверное, в армии эти симуляции не использовались напропалую, в вашей в том числе. А я играла во многие, и посмею себе нескромность – была в этом деле не полным профаном. По Третьей мировой – но там так себе, если честно, по дилгарской, Яношу, по Изначальным – но в ней два выпуска уже глюки устранить не могут… Да, в большей мере это была война не стратегий, а технологий – зенеры не военные, так, нахватали при бегстве с За’Ха’Дума всяких прибамбасов, с которыми будучи и втрое тупее можно было раскатать арнассиан как маленьких. Но как оказалось, и «Золотой дар» далеко не прогулочный катер, бреши в зенерском строю проделывал нормальные. А дальше их малость деморализовало внезапное воодушевление арнассиан, которых, они думали, будут неспешно глотать, как крокодил птенцов… Иногда нужен просто порыв ветра, который раздует угасающее пламя. В общем, после Клунукху они уже сами решили сматываться, да кто б им теперь дал. План атаки на крепость мы с Геленом ещё при осаде Ранаса начали на досуге набрасывать…       Пальцы Виргинии осторожно прошлись по пластинам брони. Металл этих пластин невероятно крепок, потому-то она сидит тут и сдержанно хвастается военными победами, которые в чём-то и её заслуга, хоть на большую часть – техномагического гения Гелена, образования Аминтанира, любви к жизни и свободе арнассиан, это самое главное. Сила, освежал Гелен в её памяти курс физики, равна произведению массы на ускорение, чудовищная масса на чудовищное ускорение даёт чудовищную силу, такую, что и этой броне не выдержать. Она должна была умереть там, разве это не было б естественно?       – Ну, дальше мне уже не по своей воле задержаться пришлось – в крепости меня ранили… К счастью, несмотря на то, что местная медицина под землян, мягко говоря, совсем не была заточена, меня вытянули. К тому времени Гелен как раз разобрался со всеми обнаруженными в летающей крепости пленниками – опросил, насколько знание языков позволяло, идентифицировал по роду-племени, и мы с Аминтаниром начали развозить их по домам. Ну, не бросать же их было на Арнассии, что им делать там, у них дома родня и дела, и вообще некоторые даже арнассианским воздухом дышать бы не смогли… На бреммейрах, на последних, мы и споткнулись. Нас и до этого многие приглашали сесть на планету, про правительственные награды там всякие заговаривали, но мы всегда отказывались – дел ещё по горло, не до того. А тут согласились – они ж у нас последние, вреда не будет, если спустимся поглазеть, и им приятно, и нам интересно. Конечно, когда нас во дворец доставили, я сразу поняла, как там Бул-Була собирается выразить своё восхищение и отблагодарить… Но, увы, поздно было. Жаль, да, что по видеосвязи сканировать невозможно, я б тогда этому жуку… Но что поделаешь. Ну да, попались, ну да, как дети малые… Должны б были, да, вспомнить и подумать, что эти бреммейры, которых мы везли домой, говорили что-то о неких тревожных тенденциях в родном мире. Но мы вообще-то мало поняли, мы только благодаря Гелену и вычислили, что это за мир вообще и где он, а с языком всё плохо было, ретрансляторы у нас для арнассианского были, некоторые бреммейры немного знали лорканский, но набор слов, мягко говоря, узкий, в основном для торговли, а не для бесед о сложностях внутренней и внешней политики. Вроде как, они отбыли для поиска иных миров незадолго до того, как Бул-Була узурпировал всю власть в мире, их отправляло другое государство, не то, где Бул-Була княжил или что он там делал. Но он уже тогда шёл к владычеству семимильными шагами. Нет, это нас в достаточной мере не насторожило – ну, кто ж о конкурирующем государстве хорошо-то отзывается? А оказалось, это они преуменьшили даже… Я называю Бул-Булу тупым, и есть, за что, но вообще-то он не такой уж тупой, всё-таки он сумел очень хорошо выучить три инопланетных языка, его страна, за счёт торговли с иномирцами, очень возвысилась, точнее, он возвысился, стране-то мало что перепадало, всё то, что получал, он пускал в военную промышленность, и сперва все очень радовались – страна становилась самой сильной… Но скоро всем стало не до радости. Да, другие страны покорились им, ну а как тут не покориться, хорошо ж, когда добром просят, а если с инопланетными пушками придут? Да, он много всякой науки от своих торговых партнёров взял – как запугать всех своей военной мощью, как выкачивать все соки из родной земли, чтоб обменять на новые машины, ещё больше оружия… У них там отборная публика гостила. Отбросы трёх миров – Громахи, Адромы и Лорки. Некоторые вообще обосновались на Бриме, в качестве консультантов, потому что в родных мирах их если рады были видеть, то на плахе. Ну, у лорканцев те, кто торгует наследием древних в чьи попало руки, понятно, нерукопожатны, но кем надо быть, чтоб тебя выгнали с Адромы?.. И естественно, он стремился создавать как можно больше оружия сам, встать на ноги, как он сам это видел. Предстать тоже космической державой, хотя бы на уровне своих новых друзей. Колонии завести… А народ вот как-то перспектив не оценил. Народу жрать хотелось, а не горбатиться с утра до ночи на заводах, глядя, как их хлеб едят пришельцы. Усмирять недовольных оружием надоедало, так же скоро станет некому вкалывать-то. Вот он и придумал задействовать одну свою интересную покупку, машинку для промывки мозгов… Тут очень большое спасибо Аминтаниру, всё-таки я за это время лорканский и на троечку не выучила, а древнелорканский тем более, в основном все сложные разговоры он вёл… Он и объяснил, что в тюрьме мы не потому, что Бул-Була падла, хотя и поэтому тоже, а потому, что ему нужны те, кто знает лорканский, а лучше древнелорканский, чтобы помочь ему запустить эту самую машину, кстати, она с Лорки была – адское изобретение, которое убило её прежних обитателей. А Аминтанир же жрец, этот язык он не до совершенства, но знает… Из тюрьмы мы сбежали, к Сопротивлению попали, а там, опять же, уже само пошло. А вы на нашем месте – не обиделись бы, если б вас в гости звали, настаивали, уговаривали – а потом в тюрьму посадили, требуя помочь, возможно, своими руками уничтожить целую цивилизацию? Тем более что, наше или не наше дело эти их внутренние разборки – хотя если меня спросить, то я вот лично считаю, что вполне моё, ибо нефиг тут – чтобы добраться до кораблей, в любом случае постараться пришлось бы. Так что, ввиду таких оригинально сближающих обстоятельств, и они мне, и я им рады были, и мы вполне нормально сработались, хотя языковой барьер первое время, конечно, мешал. Но когда вместе планируешь подрыв какого-нибудь склада или захват эшелона – язык в разы быстрее учится, чем со всякими нейролингвопримочками… И знаете, я понимаю, в ваших глазах это всё даже уже не мелкое хулиганство, а то, что в голове не укладывается. Но ни о чём жалеть я не собираюсь, раз уж моя глупость меня туда занесла – у меня, конечно, там где-то мать, и мои собственные дела, за которыми я на Минбар летела… А у них свобода и жизнь. Так что, что вы теперь с нами ни сделаете – то есть, главным образом со мной, да, всё же заварила это всё я – в тюрьму посадите, оштрафуете, пошлёте на Пак’Ма’Ра в общественной столовой работать – уже не важно. Нет, не обещаю, что не сбегу…       Андрес беспокойно заёрзал в своём кресле.       – Знаете… Позвольте сказать… Я, правда, наблюдал далеко не всё из этого… Вот если б тут был этот Аминтанир или хотя бы Гелен, они б лучше рассказали… Но я так думаю, если вы её сейчас накажете – хотя понимаю, что порядок требует… дело даже не в том, что вас ни Брима, ни Арнассия не поймут. И вроде бы, что значат для огромного межрасового сообщества судьбы двух-трёх маленьких, отсталых миров, и тем более судьбы отдельных маленьких людей, да? А что этим мирам, что этим отдельным людям поступок Виргинии принёс только хорошее… Так, не перебивай, пожалуйста!... Мы тоже очень много не самых печатных слов ей готовили, пока на Лорке настраивали сбитые их бегством системы наших кораблей, пока настраивали радар, чтобы поймать их след, пока летели за ними сперва к Накалину… Хотя нет, тогда мы эти слова ещё для синерожего сопляка готовили, мы ж полагали, что он её похитил, наивные. Это возле Накалина в наши представления о жизни были внесены коррективы. Если б она не оказалась такой вот взбалмошной дурой – всё шло бы как шло, это верно, Арнассия сейчас была бы под владычеством зенеров, Брима бы катилась по пути Морада, о котором я тут недавно услышал, мы бы не попали в Колодец Вечности, лорканцы вернулись бы к себе и продолжали свои бесплодные гонки за высшим совершенством, Виктор сел бы в тюрьму, а не умер, как герой… Скажите, кому от этого лучше бы было? Мы все можем прикрыться тем, что просто не оказались бы в таком переплёте, если б не одна сумасбродная любительница приключений, которой никакой закон не писан… Удобно б было. Удобно и бесчестно. Я лично прикрываться не намерен. Я всё-таки на Бриме тоже участвовал в свержении существующего государственного строя, и с огромным личным удовольствием.       Дэленн слушала молча, внимательно. Виргиния смотрела на скорбные складки у её губ и сердце ей щемило от невысказанного, невыразимого сочувствия. Свалились же ещё они, именно сейчас, на её голову! Совершенно невольно, не отдавая себе отчёта, Виргиния коснулась её сознания…       Словно хрустальный звон разбивающегося ледяного кружева, в каждом бриллианте-слезе – своя надрывная, трагическая нота. Каждый поёт свою песню вечной разлуки, сказала шиМай-Ги, и кто-кто, а Виргиния поняла, о чём она. Их, этих песен, очень много было за последние полгода. Побывав на краю смерти сам, кого-то оттащив от этого края в последний момент и чудом, а кого-то не сумев, хорошо понимаешь некоторую очевидную вещь. Оплакивают не умершего, оплакивают себя, остающегося, своё бессилие, своё сиротство. Нет ничего страшнее смерти внезапной, поучал, помнится, кто-то из лорканцев, когда они были ещё неразличимой толпой, их с Андресом во время перекуса. Когда душа, застигнутая врасплох, погрязшая в грехах, предстаёт перед Наисветлейшим в стыде, подобно ученику, не выучившему урок… А что, усмехался Андрес, кто-то умудряется забыть, что смертен? О такой мелочи можно забыть? Можно. В суетности своей, в милостях, дарованных Наисветлейшим – которых нам всегда мало, которые мы стремимся приумножить, забывая, кем даровано и кем может быть отнято – можно забыть и о смерти… Забывала ли о смерти Дэленн? Определённо, да. Счастье – оно и есть какое-то время не думать о смерти, сказал как-то Харроу.       – Не думаете ведь вы, мистер Колменарес, что всё это не понимаю я сама? Не только эти соображения делают вопрос непростым, но и они тоже. И дело даже не в том, что для полноты картины нам нужно опросить всех и дождаться ответов с Лорки – возможно, они даже захотят выразить свою позицию лично, а не как всегда, через Синдикратию, с Бримы и Арнассии – а здесь неизбежны помехи языкового барьера… Я позвала вас сюда не для того, чтоб прямо сейчас, единолично и самочинно, изречь некий вердикт. Вам придётся ещё некоторое время пробыть в неопределённости, вам придётся, наверняка, ещё не раз изложить эти истории, как можно внятнее и подробнее. Вам придётся ответить на множество вопросов. Для начала – мне. Итак, Виргиния, расскажи мне о вашем знакомстве с Аминтаниром…       Лаиса смотрела на уходящие в небо высокие шпили с нарастающим трепетом.       – Франсуа, ты куда меня привёз? Это же… как бы не главный храм города! Не слишком ли нескромно-то?       Тот пожал плечами.       – Ну, это один из тех храмов, в которых я бывал чаще других, и хорошо знаю дорогу. Да здесь в эти дни толпы паломников, кому вы тут помешаете?       – Да и в самом деле, не разворачиваться же…       На Центавре есть одна легенда о цельновысеченном здании – светлице принцессы Фонны, дочери богини Иларус, богиня создала её в цельном куске хрусталя, и там принцесса жила до своего совершеннолетия. Лишь двое видели воочию это место – будущий император, которому суждено было встретить божественную принцессу и взять её в жёны, и их сын, спустя 50 лет принёсший тело матери для погребения в том месте, где началась когда-то её жизнь. Оба единодушно описывали это здание как столь искусное и ослепительное, что было совершенно очевидно – подобное не под силу рукам смертных, хоть императорский род не единожды пытался достичь слабого подобия этого великолепия, высекая в цельных скальных комплексах усыпальницы. Здесь же такие божественные чудеса – нормальная работа инженеров. Конструкцию нужно не просто рассчитать, а увидеть в камне в совершенном, законченном виде, и на пути от безликого камня к шедевру архитектуры не ошибиться ни разу.       Из высокого арочного проёма доносился мелодичный перезвон колокольчиков. Поддерживаемая под руку Крисанто, Лаиса всходила по широким, истёртым множеством ног ступеням.       – Там голоса, там служба какая-то… уже давно идёт. Мы опоздали к началу, невежливо же будет зайти сейчас!       – Что бы я сказал на это, если б был минбарцем? Наверное, что опоздать к богу невозможно, вселенная нас приводит туда и тогда, когда нужно, и всё такое…       – Меня сюда не вселенная, а ты привёл… Ладно, постоим тут тихо в сторонке, а потом, как они закончат, подойдём к Валену. Думаю, этого с нас и довольно.       Беглым взглядом сложно было оценить, насколько велико помещение храма. Стены, сходящиеся под небольшим наклоном, образовывали своды, теряющиеся где-то в вышине. Рельеф этих стен изображал, казалось, стволы деревьев, но если приглядеться – можно было угадать в стволах стилизованные фигуры, и в руках они держали небольшие мягко сияющие призмы, эти маленькие искры можно было увидеть, сколько хватало взгляда, до самого верха, но не они, конечно, были основным источником света здесь. В центре своды подпирали три светящиеся колонны – символизирующие три касты, подтвердил Крисанто догадку Лаисы.       А внизу почти всё пространство было заполнено народом – примерно поровну было белоснежных с серебряным и золотым одеяний жрецов, чёрных с металлическим – воинов, жёлто-синих комбинезонов мастеров. Между ними виднелось и сколько-то рейнджеров, и определённо, они были не только минбарцами, что несколько успокоило опасения Лаисы, не оскорбляют ли они всё-таки храм своим неминбарским присутствием. Толпа стояла полукругом вокруг центра, где сияли три колонны, а из глубины храма, от мраморной статуи Валена, двигалась процессия жрецов, торжественно несущая некую небольшую конструкцию. Обогнув треугольник, образуемый колоннами, справа, они шествовали в направлении выхода и притихшей возле него троицы.       – Удивительное место – Минбар, тут на каждом шагу что-нибудь светится. Это, должно быть, реликвия какая-то?       Голос Крисанто дрогнул от благоговения.       – Это трилюминарий, один из трёх, самых таинственных артефактов в религии минбарцев. Как и сказал Франсуа, сейчас особенные дни в жизни этого храма. Дни, когда трилюминарий находится здесь. Раньше у простых людей едва ли была бы возможность его увидеть, но Дэленн настояла, что этот символ света учения Валена… Светится?!       – Ну да, а это… разве так и не должно быть?       – Опять я что-то в лекциях пропустил, - прошептал Франсуа, - я думал, трилюминарий светящийся и есть, такой вечный фонарик без батареек.       – Да нет, только по особым случаям…       По мере приближения к дверям сияние, исходящее из маленького предмета в центре благоговейно поддерживаемой жреческими руками конструкции, становилось всё ярче, что не осталось незамеченным уже никем из собравшихся в храме. Один из жрецов, видимо, главный, обратился к рейнджерам – Лаиса не поняла ни слова, её знания адронато касались преимущественно бытовой, швейной и кулинарной сферы, и то больше не заслугами Калинн, Маренн и других взрослых минбарцев, а детей, с которыми общался Ганя.       – Велят подойти.       Все трое шагнули к процессии, свечение трилюминария стало почти ослепительным, словно в руках жрецов была маленькая карманная сверхновая.       – Он говорит – им не казалось правильным явление трилюминария всем, потому что его свечение, проявляющееся лишь на род Валена, может дать кому-то мысль, что в одном может быть больше света Валена, чем в другом. Это было бы неправильно, совершенно не соответствует воле Валена особое выделение его потомков… Но если их вождям кажется, что явление древней реликвии – как приоткрытие завесы тайны над прошлым – сближает нас с предками, пусть будет так… Но совершенно немыслимо, чтобы трилюминарий засветился на кого-то из неминбарцев.       Франсуа легкомысленно хмыкнул.       – Ну, по легенде, Вален ведь родился не на Минбаре, пришёл из космоса… Хотя как он умудрился родиться минбарцем в каком-то другом мире – это, конечно, хороший вопрос…       Жрец сделал Франсуа знак отойти подальше. Свечение трилюминария не изменилось.       – Да в общем-то, я и не думал, что это я… Что у меня общего с Валеном? Кроме того, что я рейнджер, конечно…       Жрец велел отойти Крисанто.       – Я? – Лаиса огромными глазами смотрела на светящийся предмет, - нет, это как-то… Может быть, он… ну, заглючил?       – Мария так Мария… - пробормотал Франсуа.       Жрецы обменялись с Крисанто несколькими фразами на том же адронато, Крисанто шагнул обратно.       – Они попросили передать пока младенца мне и… Можешь ненадолго отойти к Франсуа, Лаиса?       В одинаковом шоке Лаиса и Франсуа смотрели, как жрецы потрясённо и благоговейно касаются маленьких ручек её ребёнка, тихо переговариваясь между собой.       – Что происходит? Что всё это значит?       Лица жрецов, обменивающихся долгими пронзительными взглядами, всё больше утрачивали обычное своё сходство с мраморными изваяньями. Они были озарены не только светом трилюминария извне, но и светом волнения, рвущегося изнутри.       – Они сами хотели бы это понять, - так же шёпотом ответил Крисанто на центарине, возвращая младенца на руки матери, - прежде такое не встречалось никогда. Трилюминарий светится в присутствии того, в ком есть частица Валена, и он способен сказать что-то о душе, о её свойствах, принесённых из прежних воплощений…       – В моём ребёнке не может быть частица Валена, он не минбарец!       А за спинами жрецов в сумраке за гранью призрачного света проступают ещё более растерянные, непонимающие лица минбарцев, землян, кого-то ещё…       – Они говорят, прежде уже бывало такое, что он светился в присутствии землян, хоть свечение и было слабым…       Франсуа переводил взгляд с трилюминария на ребёнка.       – А как они это объясняют, он запрограммирован на кровь, на физическое тело – или на душу? А… не могу уж, извините, не задать такой вопрос… на зета Рикардо трилюминарий тоже реагировал?       Лаиса ответила просто беспомощным взглядом – она ничего не знала об этом, развёл руками и Крисанто.       – А видел ли Рикардо когда-нибудь трилюминарий? Раньше-то его не выносили так перед всем народом. А узнать что-то о прошлом его души жрецам не удалось – никто никогда не мог просканировать Рикардо, этому факту тоже не нашли объяснения… Леди Лаиса, они просят вас не уезжать никуда с Минбара, им нужно поразмыслить над случившимся, поговорить об этом со старшими наставниками…       – Да куда ж я уеду… А я-то просто хотела, чтобы бог минбарцев принял и моё дитя…