Венок Альянса

      – Ох, Шт… Штхейн, я не хотела тебя напугать…       Увидеть в саду в закатный час согбенную в глубокой задумчивости фигуру дрази само по себе, положим, не странно – помимо посла, регулярно гоняемого своим правительством за прояснениями и согласованиями всевозможных вопросов, в резиденции часто обитает Главный Изыскатель Света Дрошаллы с подобранной по случаю свитой – они взяли себе за правило не пропускать ничего, что касалось бы диалогов миров о религии и культуре. Но вот в пёструю тучанкскую накидку при этом не мог быть облачён никто из них.       – Шин Афал, я вообще из не самых пугливых, и ты могла заметить, что ты меня не пугала никогда. Скорее, твоё появление было неожиданным.       Недлинная скамья изящной ковки, по спинке складывающейся в изречение Валена, желающее удачного итога размышлений, стояла на краю небольшой полянки, окружённой кустарником. Сама полянка была по сути крохотной – прихотливо раскинувшиеся ветви некоторых кустарников едва не доставали до её середины, молодая поросль уверенно шествовала к центру, где возвышался самый натуральный трухлявый пень, оставшийся здесь со времён постройки резиденции. Многие иномирцы, когда видят это, говорят, что это совершенно не сочетается с минбарским характером. Шин Афал не считала, что у неё хватило бы способностей объяснить.       – Я неудачно выразилась. Всё равно, я нарушила твоё уединение.       – Оно мне сейчас не настолько принципиально. Более того, мне приятно, что именно ты его нарушила.       Минбарка улыбнулась и присела рядом на скамейку. Да, давно же она была здесь, в этом укромном уголке, в последний раз. Может быть, тогда, когда писала то сочинение, о лучших местах для размышлений о природе, за которое удостоилась похвалы учителя. Как всё разрослось… Однажды наступит тот момент, когда ветви иэтшо соприкоснутся с молодыми ростками от пня. Как руки, протянутые через время и расстояние…       – …Но если ты хотела сама побыть здесь в одиночестве…       – Одиночества с меня как раз хватает в последнее время, Штхейн.       Небольшие, но выразительные глаза дрази посмотрели на неё долгим, проникновенным взглядом.       – Может быть, я полезу сейчас не в своё дело, Шин, но мне хотелось бы хотя бы чем-то тебе помочь… Хотя бы просто выслушать.       С ветки над головой упал отцветший венчик, зарывшись в складки тёмной туники. Когда они засыхают, они становятся такими твёрдыми, что кажутся искусственными, вырезанными из дерева или пластика…       – Благодарю, Штхейн. Но что об этом можно сказать… Ты прекрасно знаешь, что происходит сейчас, да и причину моего угнетённого состояния духа…       – Дэвид? Ты слишком давно чувствуешь бессилие рядом с ним, ещё с Тучанкью.       – Да, ты понимаешь…       Быть минбарцем – это всё себе усложнять, говорят многие иномирцы. Чаще они не правы, но сейчас, пожалуй, да. Мысль, что им стало так легко общаться, была поймана и рассмотрена, и найдена требующей глубокого внутреннего анализа – глубокого и несомненно болезненного. Легко... Да, при том, как мало, казалось в начале, между ними было точек соприкосновения, как много того, что казалось невозможным понять – не сбросишь со счетов и языковой барьер, со всем дразийским упорством он не преодолевается с один миг. И всё же – легко. Такой, видимо, период, когда дразийская прямолинейность, не менее легендарная, чем дразийское упрямство, если и ранит – то как шприц, с помощью которого в тело вводится лекарство или же наоборот, откачивается жидкость, которая скопилась и давит…       И нелегко, нет. Ввиду осознания, что легко – пока они наедине. Пока она может говорить – Штхейн, пока кто-то, кто не был там, кого не коснулась чёрная ментальная волна, навсегда меняющая небо и землю, не спросит: «Где же твоя подруга Штхиукка?»       – Мистер Аллан как-то сказал, что у землян соболезнования – это нечестная игра, в которую играют по традиции, хотя никому из играющих это не доставляет удовольствия. Зачем, говорил он, произносятся слова утешения? Они никого не воскресят и даже боли не уменьшат, мы их говорим для себя, как бы искупая вину за то, что ровно той же боли не испытываем, да и не можем, ведь это не наша потеря. У нас, минбарцев, не так. Своё место молчанию и уединению в скорби, своё место выражению поддержки и принятию этой поддержки. У землян, говорил мистер Аллан, а до этого я слышала это и от других, принято в скорби замыкаться в кругу самых близких…       «Действительно, «где же моя подруга Штхиукка?» Я считала это существо женщиной, теперь же не считаю… Теперь пытаюсь понять, что же я считаю, и что ещё более преступно, пытаюсь понять это самостоятельно, не обращаясь за помощью учителей, потому что… почему же я колеблюсь? Мне настойчиво кажется, что такого просто не могло бы произойти, если б речь шла о минбарке – действительно, мы другие, и разве не говорят учителя, что к иномирцам мы не должны подходить с теми же мерками, что к соотечественникам, должны учитывать своеобразие их миров? Я и учитываю… Но ведь одно дело учитывать, что у тучанков все дети неопределённого пола, или что некоторые инсектоиды бывают третьего пола, рабочими особями, и другое – когда кто-то не соответствует не нашим представлениям, нет, а тем, которые приняты в его же мире. У дрази многое иначе и их понятия мужественности и женственности будут отличаться от наших, естественно, но всё-таки они есть, два пола есть, два незыблемых столпа жизни. И всё же я поверила, что может быть такое – дух не соответствует плоти… Я поверила, да, но как объяснить себе то, во что я поверила?»       – И ты думаешь теперь, что Дэвид в своей скорби ведёт себя в большей мере как землянин, и ты не входишь в круг его самых близких?       Шин Афал сокрушённо покачала головой.       – Не знаю, не знаю… Мистер Аллан говорил, что люди вот так замыкаются для того, чтоб не слышать соболезнований, которые они считают неискренними. Как он сказал… что самая лживая фраза это «я понимаю, что ты чувствуешь», потому что никогда не может человек понимать то, что чувствует другой, даже с телепатией не может. Мистер Аллан уже знает, что не совсем прав в этом вопросе, но множество землян всё ещё живут подобными установками. Нет, здесь не так… не совсем так. Дэвид никогда не мог бы сказать, что я не понимаю, что значит потерять отца – и не только потому, что и я потеряла своего, хоть и была мала, я помню и понимаю, какое это горе. Господин Шеридан был важен и дорог для многих – пусть иным образом, но кто сказал, что меньше? Но есть кое-что ещё… Андо. И здесь истинная правда, что я не понимаю, я не понимала Андо и не понимаю, как он мог вызвать к себе такое расположение, которое, по-видимому, испытывал Дэвид. Но по отзывам других друзей Андо, которые провели с ним последние месяцы, он, кажется, очень изменился с той поры, как я помню его… Там, на Тучанкью, мы были почти лишены вестей о происходящем здесь, и не могли проходить все стадии тревог и скорбей вместе со всеми, кто ждал новостей о «Белой звезде-44», мы и об уходе мистера Шеридана могли узнать только по возвращении! Но Дэвид утверждает, что он знал о происходящем с Андо, если не о внешних событиях, то о происходящем в его душе, и… нет, я не могла б сказать, что это то, что я и не хотела бы знать, потому что слишком страшно, так сказать я всё-таки не могла бы. Нет, дело в том, что с одной стороны это объективно ужасная трагедия, которая потрясла всех услышавших о ней, всё то ужасное, что произошло на Бриме, все эти потери не могут остаться в тени нашей радости от возвращения выживших. Только вот есть и другая сторона – этой связи, этого влияния, о чём и говорить тяжело, потому что это звучит слишком безумным, и возможно, подумала я сейчас, это звучит безумным и для самого Дэвида, именно поэтому в этой скорби он отгораживается... А я чувствую себя совершенно…       – Беспомощной? Бесполезной?       Если б сама заканчивала фразу, она б, наверняка, употребила какое-то другое слово, но была благодарна за подсказанные. Не то, что хотелось сказать ей, но то, что ближе к жизни. Дрази многие считают прямолинейными до грубости, но иногда эта прямолинейность так облегчает разговор… Шин Афал перекатывала в пальцах сухой цветочек, покалывая подушечками острые кончики лепестков.       – Да. Я говорила об этом уже с Рузанной, там, на Тучанкью мы столько не говорили, сколько здесь. Она ведь чувствует то же, что и я. Словно… словно ты стоишь на отмели и бессильно смотришь, как корабль, который тебе так дорог, сражается с штормом. Она сказала: «Может быть, потому, что мы одни в семье, нам так сложно понять это, тем более сложно потому, что они ведь не родные друг другу, они вообще из разных миров. Но кажется, им никто сейчас не нужен, кроме друг друга…» Это тем более тяжело, что я не должна плохо относиться к Винтари, он объективно хороший, и сейчас ему очень тяжело, многим тяжелее, чем, например, мне или тебе, в связи с кончиной президента…       – Тебе кажется, что Винтари отнимает у тебя Дэвида, и ты обижена, ведь вы с Дэвидом были друзьями гораздо дольше?       Благослови и храни её, Вселенная, дразийскую прямолинейность!       – Да, можно сказать так. а можно сказать ещё грубее и честнее – мне хотелось бы быть больше, чем другом, быть особенным другом, каковым и становится для мужчины женщина… Когда я была маленькой, я не понимала этого – «как тяжело, когда детство кончается». Мне казалось – как бы ни чудесно было время беззаботности, взрослая жизнь прекрасна широтой дорог и возможностей. Но сколько же проблем она несёт… Мой духовный наставник говорит, что я заблуждаюсь относительно своих чувств, потому они и приносят мне столько печали и беспокойства. Между теми, кто действительно близок друг другу, многое происходит без слов, и сердца сами ведут любящих друг к другу, пусть и через многие испытания. Мне кажется, конечно, он не верит в возможность наших отношений потому, что Дэвид не совсем минбарец…       – Ну, если так, это нехорошо с его стороны. С кем-то ведь и Дэвиду надо быть, а такой он в своём роде один.       – Но ведь это правда – любя, я не могу ничего для него сделать, и порой я чувствую, что не понимаю того, что с ним, в нём происходит…       Чешуйчатые брови дрази сосредоточенно нахмурились.       – Иные говорят – только дрази и рассуждать о любви, что они понимают, со своей-то брачной организацией! Они во многом правы – и всё же и мы рассуждаем. Если ты беспокоишься о том, взаимны ли твои чувства, и более того – не перестала ли ты быть и другом уже, то у всех народов бывает разное в поведении с теми, кто дорог – будь то родственник, будь то друг или будь то возлюбленный. Кто-то хочет делиться всем, всю душу открывать, кто-то именно того, кто дорог, старается уберечь от тревог. Не о том сейчас стоит говорить, правильно ли это, ведь ты знаешь, не всегда поступают, как правильно, и даже вам, столько внимания уделяющим анализу себя и чувств, бывает непросто разобраться. Мы ведь даже не знаем, знает ли он о твоих чувствах, ты не говорила с ним об этом, так? Не обо всём можно догадаться, понять только сердцем, без слов. Ведь вы не такой народ, чтоб говорить о ком-то «он только друг», друг у вас не менее важен, чем любимый, только по-другому. Я понимаю, что тебе, возможно, боязно начать этот разговор, сделать какой-то решительный шаг к нему, который выразил бы твои чувства, и тем самой разрушить безмятежность детской дружбы, ведь после этого уже точно ничего не будет по-прежнему. Но как знать, может, и он сейчас думает ровно о том же? Ваш народ нашёл решение для множества сложностей, и всё же каждому на своём пути бывает непросто, когда он думает – «о, мои чувства, должно быть, невзаимны, что же я сделаю, сказав о них? Я обреку своего любимого на такую неловкость, он должен будет думать, как вести себя, чтоб не ранить меня, вместо того, чтоб чувствовать себя расслабленно рядом со мной». И вот вы оба думаете так, и всё более неловким становится ваше общение, и вы чувствуете, что можете утратить и то детское доверие, которое до сих пор между вами было…       – О, Штхейн, какие мудрые слова! Ты в самом деле думаешь так?       – Тебе боязно быть той, кто своим шагом к откровенности, возможно, разрушит беспечность и доверие, что покоились на одинаковости ваших чувств до сих пор, и ты говоришь себе: если это судьба, то всё случится само, а если не случается – значит, не благоволит Вселенная и чувства твои ошибочны. Но ведь у разных людей чувства зарождаются и развиваются неодинаково, по-разному и осознаются. Господин Таката, если помнишь, говорил об этом. Вы с Дэвидом росли вместе, но значит ли это, что ваши чувства должны расти одинаково, с одной скоростью? Может быть, его чувствам нужно время, чтобы вырасти… Я здесь долго любовался на разные цветы. Меня заинтересовало вот это растение… точнее, сперва я подумал, что это несколько разных растений, одинаково любящих расти в тени, и иногда растущих на коре старых деревьев. Но посмотрев в справочнике, я с удивлением обнаружил, что это одно и то же растение, просто вид и расцветка его цветков очень сильно варьируется в зависимости от того, где оно растёт, какие вещества получает, сколько воды, сколько солнца.       Их руки одновременно протянулись к просматривающемуся в густой траве возле одной из ножек скамейки лиловому тугому венчику на коротком толстом стебле.       – Да… Строго говоря, это даже не растение, а скорее гриб. Потому что его корневая система распространяется под землёй порой на десятки квадратных метров, то, что мы видим – сами стебли и цветы – это лишь малая часть… Это сейхтши, «огонь души», или ещё его называют…       – Сейхтши… Красиво звучит.       – Мы говорим на примере этого цветка, что, как бы мы ни были различны внешне, как бы ни были различны наши проявления, это единый огонь души…       – Возможно, ваши с Дэвидом цветы выросли различными по форме и цвету, и потому вы кажетесь себе совершенно разными цветами, просто не осознавая, что вас связывает единая грибница, и не только вашего общего детства.       Шин Афал улыбнулась.       – В таком ключе я не смотрела на это, Штхейн.       Кто-то в эту ночь, наверное, сможет уснуть, но сейчас и здесь, в переговорной, ближайшей к рабочему кабинету, в это пока верилось слабо.       – Кто-нибудь может объяснить, что произошло?       Винтари открыл было рот, но его опередил Андрес Колменарес.       – Я б сам, честно говоря, с удовольствием послушал объяснения. Но старшим-компетентным пока не до нас, они сами пытаются понять хоть что-нибудь. Ну, уже через несколько часов они будут здесь…       – Кто, «Белая звезда-60»?       – Да. С ума сойти, у нас наступил месячник возвращения потерявшихся «Белых звёзд»… Надо запросить у Деленн информацию по остальным пропавшим номерам, кого нам ещё в ближайшее время ждать. А если серьёзно, то это какая-то дичь… Нет, это полная дичь. Я успел услышать не весь разговор, и в этот разговор явно не поместилось бы всё, слушать их мы явно будем ещё дольше, чем тут слушали нас… Они ведь отсутствовали три года, так?       Дэвид снова приблизил на голографической карте сектор, где произошёл непонятный инцидент, словно карта действительно могла дать какие-то ответы.       – Да, три года назад они отправились к границам изведанного космоса, последнее сообщение от них было совершенно обыденным и не предвещающим никаких странностей… И больше они на связь не выходили. И вернулись, получается, только теперь. Потерявшихся кораблей, если взять историю всех миров Альянса, множество. Мало вернувшихся. Тем более через три года…       Андрес хмыкнул.       – Неделю.       – Что?!       – Ну, по их календарю они отсутствовали неделю. И это вполне логично звучит, если учесть, что они провели этот срок, если верить их словам, в другом времени. В будущем… или правильней говорить - в одном из вариантов будущего, если полагать, что оно меняется в каждый момент, по крайней мере, каждый значимый момент…       Лицо Винтари стало предельно задумчивым. Не впору ли сказать, что некоторые байки не такие уж и байки? Нет народа во вселенной без какой-нибудь своей истории про «нехорошее место», в котором «всякое может произойти», и слушатели над ними обычно посмеиваются, даже если минимум у трёх рас это место – одно и то же, и при том находится в твоём секторе. Но когда в этом секторе действительно что-то происходит – не в байке, а вот так, с теми, кого ты знаешь – смеяться уже сложнее.       – Но… как? Временной разлом?       – И что всё-таки произошло с «Белой звездой-44»? Кто её уничтожил?       Андрес, барабанивший пальцами по корешку папки с очередными материалами на ознакомление к предстоящему вступлению в должность, хлопнул ладонью.       – Это самое дикое в этой истории. Её уничтожила… «Белая звезда-44». Из другого времени. Точнее, как предполагают на «Белой звезде-60», не уничтожили, а отправили в другое время, они сами видели такую же вспышку оба своих скачка... Майкл Дир в этот момент был за бортом, попросил о такой возможности… Ну, видите ли, они остановились там потому, что наткнулись на довольно крупный астероид, которого сроду там не было, маршрут-то вообще-то изученный… Подозреваю, этот астероид тоже загулял из другого времени. Это его спасло - или оставило в нашем времени, если смотреть иначе. Но его зацепило… выстрелом или этой вспышкой, тут уже не понять… «Белая звезда-60» подобрала его, надеются довезти живым…       Рузанна стиснула руки до хруста.       – Всё настолько плохо? Боже… бедная шиМай-Ги, они ведь только поженились! И он должен был по возвращении начать лечение… Ну почему всё должно было быть именно так-то? Это ведь был безопасный маршрут… Хотя, если я правильно поняла, где это, то это совсем недалеко от… ну, не очень благополучного места в нашем секторе. Случилось прежде, что там пропадали корабли. Но этого не было уже очень давно, около десяти лет, да и… патруль ведь шёл по границе сектора, вряд ли они стали бы заходить на нашу территорию, да?       – Погодите, я не понял одного - «Белая звезда-44» атаковала… саму себя?       – Это ко мне, что ли, вопрос? Может быть, рейнджеры с «60» объяснят, когда долетят, но кажется, они тоже были в основном наблюдателями чего-то непостижимого для себя. Возможно, «Белая звезда» из будущего загоняла саму себя во временной разлом, чтобы… ну, не нарушить ход событий, которые для них уже свершившиеся. То есть, получилось такое временное кольцо… Боже, какую чушь я несу…       Винтари нахмурился.       – Крепко мне всё это не нравится. Временных аномалий нам как раз и не хватало для полного счастья. Очень интересно, чем же таким и в каком будущем так заняты наши «Белые звёзды», что им аж потребовалось… А, ладно. Сейчас, как понимаю, надо ждать прибытия. Только после этого можно думать, что делать. Что можно с этим сделать-то… Всё равно я сейчас ни на чём сосредоточиться уже не смогу. Хотя вообще-то есть, на чём. Ко мне ещё и почему-то обратился Джек Харроу. Я, видимо, считаюсь теперь главным специалистом по поиску биологической родни… Дэвид, а Виргиния уже слышала об этом? Великий Создатель, каково ей будет, когда услышит… Это ведь её соратники по Бриме, как-никак. Да почему же из всего сонма «Белых звёзд» это должны были быть именно они?!       – Если б можно было вообще скрыть от Виргинии факт произошедшего, - усмехнулся Андрес, - это было бы лучше всего. Искренне опасаюсь, не ринулась бы она туда лично всё посмотреть и ощутить на себе… Взывать к её благоразумию можно, но до сих пор мало что получалось. Хотя теперь-то ей это, пожалуй, уже несколько не по рангу. С ума сойти, до чего ж неожиданным Альянс бывает в своих решениях. Вчера два бандита, сегодня чиновники на серьёзной службе…       Бросив взгляд на часы, Винтари поднялся. Это правда, до того, как действительно что-то прояснится, ещё многое стоило бы успеть. Нервами и сокрушениями делу всё равно не поможешь.       – Ну, я что-то новое к словам Дэленн тут добавить не смогу. Было б действительно странно, если б Альянс не благодарил и не ценил тех, кто сделал для него что-то настолько важное. Мы не настолько давно счастливо избежали дракхианской угрозы, чтобы обрадоваться активности других слуг Теней у наших границ. Да и то, что произошло на Бриме, сложно недооценить. Жаль, господин президент не успел порадоваться этим замечательным новостям… А касаемо изменения вашего статуса - хочется надеяться, что и Джек Харроу, после того, как разрешит важнейший для него сейчас вопрос в жизни, найдёт и подходящее место в этой жизни. Круче, чем у господина И, всё равно ни у кого из нас кульбита не случится…       – А мисс Карнеску? По правде, я до сих пор что-то не вспоминал о ней, да и видел её один раз… Вообще-то, стыдно, конечно, но мне так показалось, она сама не стремится поддерживать со всеми нами нежную дружбу и устраивать вместе пикники на выходных. И это справедливо, мы здорово поломали ей привычный жизненный уклад и едва не саму жизнь.       – Наверное, характер человека всё же не меняется в одночасье, она остаётся замкнутым и стеснительным человеком. К тому же, пережитое… нескоро отпустит её. Мы говорили с нею. Свою прежнюю работу она фактически потеряла, когда, вместе с вами всеми, пропала без вести. Сейчас стоит задача дать ей новую. Ну, переводчики долго ещё не будут лишними. Пока что она консультирует меня в моих переводах…       – Ладно, до прибытия «Белой звезды» всё равно никто из нас не найдёт себе места. Пойду пройдусь по саду, может, получится привести мысли в порядок…       У дверей Андрес повернулся, посмотрел на центаврианина с прищуром.       – Вы действительно ему приёмный сын? Уверены, что он по лихой юности не грешил со знатными центаврианочками?       Винтари подумал, что в другой раз пырнул бы нахального землянина шпагой, но сейчас просто грустно рассмеялся.       – Определённо, мне здесь понравится, - Офелия прошлась по маленькой, почти пустой комнате, в которой из уюта был только низкий диванчик с тремя треугольными подушками и такая же низкая, земного типа, к счастью, кровать, да и то едва ли было заслугой Андо, - конечно, кое-что будет нужно… Ну, кроватка для Элайи и занавески на окна, больше-то даже не знаю, что… Ого, какой вместительный шкаф! Наверное, все наши пожитки как раз сюда войдут. Ну да, будет пустовато, зато сразу видно, что порядок.       – Понимаю. Меня тоже в последнее время, можно сказать, к минимализму тянет. Там, на Бриме, ко многим вещам начинаешь иначе относиться. Правда, я всё равно могу забарахлить любое жизненное пространство. Не шмотьём, так бумагами… Их на меня свалилась такая уйма, сколько я, наверное, за все годы учёбы не видела.       – Вам нравится то, что вы делаете?       Виргиния отлипла от стены, чтобы помочь Офелии вытащить из чемодана комплект постельного белья, подаренного, кажется, Кэролин.       – Строго говоря, вопрос немного преждевременный – я ж только начинаю, осматриваюсь, въезжаю… Ну, думаю, понравится точно больше, чем понравилось бы сидеть в тюрьме. Это б было попросту немного обидно. Надеюсь, если выяснится, что я всё же не справлюсь, это не станет немедленной альтернативой. В смысле, всё это совсем другое, чем моя жизнь последние полгода, думаю, понятно… Но это тоже возможность сделать массу полезного, это главное. Как ни крути, если б случилось так, что мы победили бы, но не смогли выбраться с Бримы… Ну, если б ненормальный Бул-Була действительно повредил наш корабль… Мне пришлось бы вникать во множество вопросов - политических, хозяйственных, экономических, которые до сих пор мне были в жизни как-то параллельны. Потому что тогда уж точно бреммейры бы с меня живьём не слезли, и кем-нибудь я у них там была бы. Хорошо, если не совсем верховным правителем, я всё-таки не готова к такой ответственности.       Да, пожалуй, нужно будет и какую-нибудь тумбочку, что ли. Под всякие детские мелочи, чтоб были всегда под рукой. Пока же можно составить их, к примеру, на подоконник. Почему нет, вон он какой широкий.       – Странно это слышать. Мне показалось, что вы готовы вообще ко всему.       Небольшой кухонный уголок соседствует с санузлом почти в любой такой комнате – логично, обитатели могут относиться к разным расам, с разными пищевыми особенностями и режимом. Есть такие, чьи часы приёма пищи малость не совпадают с минбарскими. Раковина, крохотный столик с вмонтированным многофункциональным агрегатом, предполагающим, судя по обилию кнопок на панели, возможность подробного молекулярного анализа пищи и синтеза требуемого продукта из атомов – несмотря на наличие инструкции, Виргиния разобралась в двух-трёх режимах, но этого, впрочем, должно быть для жизни достаточно. А ведь земная штука-то. Когда успели изобрести? Минбарской же духовности поиск такого упрощения и убыстрения торжества преобразования продуктов в блюда определённо чужд.       В общем, чайнику стоять здесь, тут двух вариантов быть не может. А набору чашек пока полежать здесь, какой-то кухонный шкафчик, значит, тоже нужен.       – Ха, наверное, может так показаться. Наверное, просто потому, что я с детства видела вокруг себя… ну, не последних людей в обществе. И при этом я видела, что эти люди зачастую были редкостными придурками. Они сомневались, совершали ошибки, спрашивали совета иногда не у тех людей, на публике, конечно, натягивали пафосную морду, но на самом-то деле порой не умнее подростков. Ни один человек не знает заранее, как жить. Можно стараться избегать каких-то крутых поворотов и нехоженых троп, но тогда человек становится ещё беспомощнее.       – Как интересно вы говорите… - Офелия присела на кровать, опустив недоразобранный сундучок на пол, - а ведь для человека с детства самое важное, пожалуй - научиться поступать правильно. Сначала в мелочах, вроде заправленной постели, сделанных уроков, вежливого поведения, потом и в более сложных вещах…       – Рискну предположить, что ваши родители вас просто не очень-то любили.       – Ну, об этом сложно рассуждать…       Что ж, вот ещё одна сумка разобрана полностью… Впору задуматься, есть ли смысл в таком разборе. Кухонный шкаф должны были принести вот буквально сейчас, но надо думать, некоторые последние новости внесли в распорядок сумятицу.       – Впрочем, можно даже очень любить своего ребёнка, но воспринимать его как средоточие и источник проблем. Не знаю, зачем эти люди вообще заводят семью и детей.       Офелия наклонилась к корзинке – Элайя не спал, безмятежно теребил кружева оборок.       – Я много думала об этом, когда сама… ну, решила создать семью. Точнее, это мне так казалось. На самом деле я ничего не решала и ничего не создавала. Ну, тогда я подумала - люди женятся, живут вместе, и делают это как-то достаточно просто… То есть, каждому, конечно, думается, что его проблемы самые серьёзные и сложные, но на самом-то деле в большинстве проблем нет ничего уникального, и живут люди вместе, иногда даже до старости, не разводятся… У меня было такое воспитание, при котором сложно было выработать какое-то отношение к браку. Я имею в виду, здравое и объективное. У нас брак был, в своём роде, разновидностью службы. Супруги - это деловые партнёры, попутно занятые производством качественного потомства. И поэтому, наверное, так соблазнительно было проявить такое легкомыслие - выйти замуж за кого вздумалось, кто предложил. А там как-нибудь срастётся… У всех ведь что-то да срастается. Главное - что сделала этот шаг, этот переход в иное качество. Сменила фамилию, хотя бы.       Виргиния потопталась с вынутой из сумки коробочкой, потом рассеянно поставила её на широкую спинку кровати.       – Ох не знаю, не знаю… Не представляю себе, честно, чтоб я вышла замуж за нормала. Это не какой-то шовинизм, поймите меня правильно, это вопрос, ну, потребности в равном положении, наверное. Конечно, оба моих парня были нормалами… Ну так о браке речи и не шло. Дьюи мне, на самом деле, в том числе поэтому предложил расстаться - всё равно ведь у нас не получится ничего серьёзного. То есть, формально наши отношения прекратила его новая работа - ему предложили хорошее место на Орионе, хорошая зарплата, да и сам проект интересный, от таких предложений не отказываются… А у меня как раз диплом предстоит. И хотя он мне теперь, конечно, всё равно как рыбе велосипед, но на тот момент не бросать же было всё это. Нет, можно было и на заочное, но я, если уж честно, не тот человек, которому можно учиться на заочном, я и на очном училась не бей лежачего. В общем, если для обоих их работа или учёба слишком важны, то почему б и не расстаться-то. А Дьюи сказал, что это даже хорошо, что всё сложилось именно так, всё равно это не было бы вечно, мы хороши были как временная пара, но общая жизнь - нет, это для нас немыслимо.       – И вам… действительно легко было это принять?       – Легко. Наверное, правильно сказать, что я не любила Дьюи, но «не любила» звучит как-то обидно. Он был слишком хороший человек, чтоб так о нём говорить. Как все компьютерщики, слегка не от мира сего, беззащитный чудик с экстравагантной наружностью и гениальнейшими мозгами. Вообще никто не мог понять, что нас, таких разных, притянуло друг к другу. Но с ним было хорошо, хоть я и не понимала больше половины в том, чем он живёт. Но меня это, наверное, не настолько парило, как его. Ну, вот не понимаем мы на самом деле, как устроены звёзды, вселенная вообще. Но мы любим всё это, нас завораживает звёздное небо, панорамы космоса… А вот для него это было важно. То есть, не то, чтоб я понимала его - его в полной мере понять могли немногие, те, кто с ним на одной волне. А то, что он не сможет понять меня. Он сказал: «Тебе всё равно нужен такой же, как ты. Быть с нормалом - это как музыканту жить с человеком без слуха».       – Грустно…       – Ничего подобного. Люди иногда расстаются, это нормально. Люди не всегда вместе для того, чтоб быть вместе насовсем.       Офелия встала, оставив сундучок на кровати и вернувшись к разбору сумки.       – Вот этого, наверное, уже мне не понять. Как это - вступить с человеком в отношения и уже знать, что однажды ты его оставишь.       – Ну, не обязательно же думать об этом постоянно. И вообще, куда хуже думать, и обманывать друг друга, что навсегда, а потом разочароваться и разочаровать другого. Уж по крайней мере, если получилось расстаться тепло и по-дружески - это огромный плюс для обоих.       – Да уж, оба камешка в мой огород…       – …Вот с Сэлом так не получилось. Мне, конечно, было всего 19, я тогда вообще взрывная была… Но и сейчас бы не получилось, совершенно точно.       – Он крепко вас обидел?       – Крепко? Хо! Повезло ему, что он жив остался. Я вообще не прощаю людям трусости и глупости, а тем более - любимым людям. А его я любила, он был первым мужчиной в моей жизни. Но человек может перечеркнуть любовь одним неразумным поступком. И тогда любовь превратится в ненависть.       – Он вам изменил?       Не сумев опознать очередную вынутую вещь по роду-виду-назначению, Виргиния тихонько сунула её обратно – пусть хозяйка разберётся.       – Что? Какая измена, при чём тут эти глупости… Нее, он как раз был настроен в отношении меня очень серьёзно. Но просчитался.       – Не понимаю.       – Ну да, наверное, меня в этом сложно понять… Когда мы познакомились, я была вчерашней школьницей, а Сэл - рок-музыкантом. Не так чтоб звездой, играли они, если честно, посредственно и на какие-то большие площадки не попадали, но я тогда тащилась со всего этого сильно, и верила в их звезду больше, чем они сами. Практически жила у них на реп-точках, на концерты в другие города ездила… Родители к этому относились… ну, сложно. То есть - они точно не из тех, кто осуждал бы такие связи, они не ханжи. У них самих, и многих их друзей, была нормальная молодость, они чудили и покруче. Чудить детям богатых и респектабельных семей, если на то пошло, даже положено, скорее, если ты хотя бы пьяным за рулём ни разу не попался, то что с тобой не так? Но понятно, что это было раньше, и хотя родители много в себе сохранили с поры юности, всё равно они принадлежат к другому миру. Сложно представить моих родителей, других родственников и Сэла за одним столом, хотя вообще-то пару раз так было. Точнее, не совсем за столом - на загородный отдых мы его приглашали, мы часто брали кого-нибудь из детей друзей или соседей. Всё вроде бы было нормально, хотя понятно, что больше времени мы с Сэлом проводили вместе, чем с родителями, и для них это, кстати, было нормально, они сами не лезли. Ну, звали кушать, или кататься на лодке, что-то спрашивали или предлагали, но в собеседники не набивались - всё-таки, это мой парень, а не их. Но Сэл считал, видимо, что они им брезгуют… И в общем, кончилось тем, что Сэл решил, что в перспективе сделать мне предложение он должен стать серьёзным, нормальным человеком. Бросил группу, подстригся, устроился на перспективную работу - вроде, даже попросил о протекции кого-то из папиных друзей, который симпатизировал ему, потому что у самого была шальная молодость. И очень удивился, когда я его послала.       – Кажется, начинаю понимать…       Виргиния провела пальцем по краю манжеты с панелью управления пушкой. Когда-то на этой руке болтались плетёные браслеты, подаренные Сэлом. С ума сойти, кажется, это было пару жизней назад. И в то же время не составит труда вспомнить каждый. Один из бисера, другой из цветных ниток с деревянными бусинами, третий из стекляруса с мелкими металлическими звёздочками. Они были слишком милы, чтобы напоминать о том, кто их подарил, но они в любом случае заслуживали остаться напоминанием о счастливых днях. И они сгинули со всем багажом в том шаттле…       – Я любила его таким, каким он был - образ бунтаря, которому он, как оказалось, внутренне не соответствовал. Даже допуская, что ему не добиться больших успехов, не собирать стадионы, я б его всё равно любила - за верность образу жизни, идеалам. Серьёзно, правильных мальчиков, умеющих думать о будущем и производить благоприятное впечатление, вокруг меня и без него было до чёрта. Если б мне нужна была такая партия, она б у меня, несомненно, была, многие из них были вполне милы и интересны. Но - не моё. Они могли быть хорошими друзьями, почти братишками, но не любимыми. Зачем всё это было нужно? Чтобы мои родители рассматривали его как серьёзного претендента на мою руку, точнее, чтобы им потом не было неловко перед какими-нибудь друзьями? Как будто у моих родителей не было других причин для неловкости, которые они не рассматривали…       Как будто нам привыкать к скандалам, сказал и отец тогда. Ты всё-таки моя доча, этот Сэл что, сроду газет не читал и не знает, кто такой министр Ханниривер? Чего общество может ждать от моей дочери в личном плане – её избранник хотя бы землянин? Не киборг, не мутант? Ну и всё, ничего интересного. Твоя мама, в конце концов, когда-то тоже выбрала парня, конечно, своего круга, зато самого шизанутого.       – И всё вот так закончилось?       – Ну да. Я просто поняла, что не знаю этого человека и ничего с ним иметь не хочу.       – И он не попытался… ну, дать задний ход? Уговорить вас помириться, обещав остаться прежним? Волосы ведь можно отрастить обратно…       – Волосы - можно, доверие - нет. То есть, он, может, и попытался бы, но я не дала ему такой возможности. Не отвечала на его вызовы, не читала его писем, и избегала встреч с ним. И я и теперь считаю, что права. Если человек так легко предал то, чем жил до встречи со мной - то почему ему не предать и меня, если однажды это покажется ему разумным и целесообразным? Нет, мы с мамой очень похожи. С мужчиной может быть сытно и безопасно, но если в нём нет некой сумасшедшинки, если он не заставляет твои глаза светиться, не превращает обыденную жизнь в драйв, если вы не можете два часа ржать как ненормальные или вместе совершить какую-нибудь спонтанную глупость - зачем такой мужчина нужен?       Офелия улыбнулась.       – Да, наверное, вы действительно такая. Надеюсь, годы вас не изменят. Серьёзно, такие люди нужны миру. Тихих мышек хватало и будет хватать во все времена.       Виргиния села на пол, чтобы удобнее было заполнять нижние полки шкафа.       – Когда Андрес рассказывал мне о Колодце вечности, где им посчастливилось побывать, он сказал, что рад, что меня не было с ними. Потому что он не хотел бы, чтобы я хоть от чего-то в себе отказалась, признала неправильным, ненужным. Но думаю, его суждение обо мне всё же неполно. Не бывает такого человека, которому нечего в себе было бы подвергнуть строгой редакции, пересмотреть и, возможно, отринуть. Но вообще-то, кое от чего я именно отказалась. И это не жертва, не какой-то болезненный перелом, не более, чем отказ от одежды, из которой ты вырос… Я отказалась от своей прежней жизни, жизни девушки из богатой семьи, всем обеспеченной, не имевшей проблем. Я была обласкана богом с самого детства, это правда, у меня была прекрасная семья, любящая, счастливая, и при том не знавшая материальной нужды и всех тех печалей, которые она так часто несет. Я понимаю, что очень многим обязана именно этому факту, что я сформировалась именно так потому, что меня ничто не ломало, у меня было всё, что могло быть мне нужно. И всю жизнь я не видела в этом ничего неестественного. Всё-таки, ведь с Сэлом для меня не шла речь о том, чтоб жить на съёмных квартирах и голодать, моя семья не отказалась бы от меня. Я это твёрдо знала и даже не рассматривала такой вариант. Мы оба могли остаться собой и всё же быть вместе. Если бы Сэл этого хотел, конечно… Но там, на Арнассии, на Бриме… особенно на Бриме… я многое переосмыслила. Я увидела, что делает с некоторыми богатство, знатное положение. То есть, не то чтоб я не видела этого раньше. Среди друзей семьи были разные люди… И отец с матерью рассказывали мне достаточно историй, чтоб знать - деньги и власть очень даже портят людей. Ну, разумеется, это никогда не касалось меня и моей семьи, это всегда было где-то, и было как будто каким-то отвлечённым моральным вопросом, то есть, я верила, что это просто люди такие, а положение в обществе тут ни при чём. Я видела, может быть, не так много бессовестных, мерзких людей, такие в окружении нашей семьи не задерживались. Но я видела много людей поверхностных, легкомысленных, верящих, что данное им в жизни они действительно заслужили, они такие хорошие, ну а у кого всего этого нет - видимо, чем-то бога не устроил. В полной мере на Бриме я осознала, как комфорт развращает души людей, делает их самодовольными, ни к чему не стремящимися. Я была в тюрьме. Я питалась какой-то дрянью, спала на земляном полу в шкурах, у меня не осталось своей одежды, мне нечем было мыть голову… Я поняла, чего стоит человек на самом деле. Там, на Бриме, я оставила последнее, что связывало меня с прежним моим образом, символ, переросший себя, переросший мою сентиментальность, которой суждено было стать взрослым вопросом, мой детский протест, ставший взрослым протестом. Можно сказать, я вернулась сюда голой - всё, что на мне есть, подарено мне. Заслужено мной. Мать учила меня чего-то стоить, Арнассия, Брима, весь пройденный нами путь учил меня. Меня спрашивали, собираюсь ли я отказаться от отцовской фамилии - конечно, нет. Моя фамилия, мои родители - это свято для меня. Но я отказываюсь от тепла и покоя родного дома, который действительно много значил для меня… От комфорта. Я начала свой собственный путь, и как бы тяжело мне ни было - я буду идти самостоятельно.       Бережно притворив стеклянные створки, Андрес вышел в сад. В свободные минуты он нередко выходил сюда – если многим, как он слышал, тихий шелест листвы и журчание ручьёв помогали успокоиться, прояснить и упорядочить мысли, то ему, пожалуй, нравилось, что здесь у него мыслей почти не было. По крайней мере, явных, ощутимых. К тому же, сад – не самое многолюдное место, и здесь он на какое-то время был избавлен от тревожного фона мыслей, которые резонансом усиливали его тревогу, и так не засыпавшую все эти дни даже ненадолго. Действительно ли это было предчувствием новых бед, или просто вымотанные ещё до этого нервы?       Сад на закате – это то, к чему естественно обращаться за некой толикой умиротворения, да. Сочетание дневного тепла с подступающей ночной прохладой, оранжевые лучи, бликующие на всех блестящих поверхностях, включая капли воды на политых кустах, понемногу закрывающиеся венчики тех цветов, которые укладываются на ночь спать – всё это как бы говорит о покое, об отдыхе от трудов праведных для восстановления сил… Отдых, правда, в полной мере ожидается ещё нескоро, да и трудов как таковых… чтение невообразимого количества всяких бумаг тоже в некотором роде, конечно, труд, и вполне даже утомительный, но ещё не работа, тяжёл он той тоскливой растерянностью, которую оставляет по себе. О ситуации на Бриме он кое-что знает и сам (другое дело, что в установлении контакта как таковом помощь с него конкретно невелика, собственные познания в брим-ай для этого недостаточны, увы, техномагия не может выручать везде и всю оставшуюся жизнь), по Арнассии читал доклад Виргинии, а вот Морад… Морад это главная головная боль для всех сейчас. До чего ж молодцы ребята, плевалась Виргиния, доигрались в опасные игрушечки, раздолбали свой мир немногим менее эффективно, чем это могли б сделать Тени или дракхи, а теперь помоги им. И ведь помогут. Вопрос-то не альтруизма, а вполне себе прагматизма, слабый мир – потенциальный плацдарм для любой швали, которая там по околоткам галактики может промышлять. И одним размещением военных баз не обойдёшься, эти базы нужно обслуживать, лучше с максимальным содействием местного населения, а для этого оно должно быть живо, здорово и благожелательно настроено. Не окажем помощь мы – её пообещают другие, и не факт, что мы обрадуемся соседству этих других…       За деревьями он услышал голоса, а завернув по тропинке, увидел ползающих между корнями деревьев минбарку и дрази. Зрелище настолько потрясло его, что он остановился как вкопанный.       – Здравствуйте, леди. Потеряли что-то?       Шин Афал взглянула на него со смесью интереса и неприязни. С одной стороны, вызвала невольное уважение способность на глаз отличить женщину-дрази от мужчины – с Штхиуккой он едва ли был знаком, с другой, как-то теперь нужно найти возможность и слова объяснить ему, что Штхиукке неприятно, когда её называют в женском роде.       – Нет, всё в порядке, мы просто беседовали о цветах, - Штхиукка указала на поросль сейхтши между корнями ближайшего иэтшо.       – Этих? Э… а можно повторить для меня? Не столь давно примерно здесь же я споткнулся о заросли этих самых цветов, стало интересно, даже пошарился в справочнике, но, по правде, мало что понял… Меня, кстати, зовут Андрес Колменарес.       – Это честь для нас, Андрес Колменарес, - церемонно поклонилась Шин Афал, не поднимаясь с земли. Теперь уже Штхиукка посмотрела на землянина с нарастающим неудовольствием – уж не клеится ли он, часом? – строго говоря, споткнулись вы не о заросли, а о грибницу, она порой так оплетает верхний слой дёрна… Это сейхтши, его ещё называют Валенов корень…       – А, так вот это он? – Андрес взялся за крайний стебелёк с намереньем сорвать цветок и вырвал его с корнем, - ой… Нда, как-то вы нелестно о Валене-то…       Шин Афал посмотрела на него непонимающе, Штхиукка невольно прыснула.       – Вы невозможный человек, Андрес.       – Да, мне говорили…       – Вообще-то это довольно сложно – вырвать сейхтши с корнем, потому что его корневая система, то есть, его грибница, может простираться на метры вокруг. То, чему вы так улыбаетесь – это только часть корня.       – Вот как…       – Сейхтши отличается множеством интересных свойств. Одно из них мы обсуждали как раз незадолго до вашего появления. Все вот эти цветы – это всё сейхтши, хотя форма и цвет их стеблей и цветков сильно различаются. Это символизирует наше единство. Все мы разные, но это только на внешний взгляд, есть то, что, пусть и не видно глазу, но объединяет нас всех. Кроме того, сейхтши – растение, в равной степени ценное для всех трёх каст. У воинов медики используют его в фармацевтике, жрецы используют в церемониях, а мастера – для приготовления красок.       – Потому и называют Валеновым корнем? Потому что, как учение Валена, объединяет касты?       – Да.       – Круто… - Андрес вдумчиво понюхал сорванный цветок, - даже жаль, что на Земле чего-то такого нет… Хотя может, и есть, в ботанике я не особенно силён. Первый раз заинтересовался ботаникой, кстати, я уже в космосе, точнее, на Лорке, когда прихватил там один местный цветочек… Насколько знаю, он ничего особенного не означал, просто рос там среди камней, такой сиротливый, чахлый… Мне его стало жалко, я подумал – чего хорошего ему тут расти? Выкопал, посадил в горшочек, решил, подарю Виргинии, когда мы её наконец найдём… За время, пока искали, он, кстати, неплохо так разросся… Зацвёл, сперва так себе, робко… Но окончательно покорил меня этот цветок тем, что за то время, пока «Белая звезда» стояла на космодроме бреммейров, он не сдох! Я, конечно, прикрепил там к нему поливалку вроде капельницы, потому что сам грешен забывать поливать… Но как-никак, это не дни, месяцы! Может быть, конечно, закалился уже, пока рос на камнях и песке…       – Если у этого растения и не было символа, вы сами создали его, - улыбнулась Шин Афал, - так Виргиния получила свой подарок?       – Ага. Стоит теперь в её комнате, создаёт хоть какой-то уют… Нарвать себе, что ли, Валенова корня букет, пусть символизирует… Да, отличное растение, про нас всех. Основа вроде как одна, а поди угадай, что вырастет…       За прошедшее время шиМай-Ги научилась читать эмоции на сдержанных лицах минбарцев, и сейчас эти лица не говорили ей ничего хорошего, ничего утешительного.       – Он умирает? Умирает?       Разглядеть что-либо за стеклянной стеной бокса для тучанка невозможно, а внутрь не пускают. Здесь, в ожоговом отделении, особый режим, и это понятно. Даже просто в коридор – сверкающий настолько безупречной белизной и чистотой, что и дышать здесь невольно страшно, достаточно ли чисто твоё дыхание – пропустили не всех и после немалых препирательств.       – Сожалеем. То, что он пережил… невозможно пережить, даже для очень сильного человеческого организма. А организм Майкла был и так ослаблен болезнью, которая привела его к слепоте.       – Ничего нельзя сделать? Совсем ничего?       Нужно ли говорить – то, что возможно, делается, но этого возможного слишком мало. Все эти приборы, искажённые образы которых шиМай-ги ловила в мыслях иномирцев, лишь поддерживают жизнь, не позволяя ей оборваться в любую минуту. Воздействие некоторых излучений, в частности, тахионного, на организм ещё плохо изучено, а тучанки и вовсе ничего об этом не знают. Рейнджеры и врачи говорили что-то сложное – что тахионная волна сама по себе не убивает, конечно, ведь экипаж «Белой звезды-60» вернулся из временного разлома живым-здоровым, но коснувшись Майкла на излёте, вызвала какие-то помехи в защите и подвергла его действию других излучений… шиМай-Ги понимала одно – плоть её любимого уже не в силах удержать жизнь, и так быть не должно. Ему ещё рано в мир духов.       – Это тот случай, когда мы и рады бы дать какую-то надежду, но её нет. При максимальном уходе он проживёт ещё, быть может, неделю… но едва ли ещё выйдет из комы. И честно говоря, мы не видим смысла в том, чтоб обрекать душу мужчины, воина на дополнительные страдания в теле, которому уже не жить и не стоять в строю…       Тучанк повернулась к Маркусу, как к тому, кто, из собравшихся, был, по её мнению, наиболее влиятельным лицом.       – Позвольте мне! Я знаю, я смогу! Я должна забрать его на Тучанкью!       – Зачем, Май? То есть, если вы хотите сказать… что хотели бы, чтоб он был погребён на земле, где вы встретились… - Маркус сглотнул. Говорить это было тяжело, особенно тяжело сейчас. Беда не ходит одна…       – Нет! Там я смогу спасти его!       – Разве уровень вашей медицины…       – Не медицины, - тучанк нетерпеливо переступила с ноги на ногу, как никогда, слова чужого языка давались ей с трудом, так мало было подходящих эквивалентов, так не хватало понятий, - на моей земле… есть способ иногда спасти умирающего… Это древняя легенда… Не все верят, но когда-то давно, во времена ещё до пришельцев – все верили… Песня Вереска…       Маркус аккуратно взял разволновавшуюся тучанк за плечи и усадил на скамью, успокаивая.       – Есть в болотах… Самых больших болотах нашего мира, окружённых самыми большими полями вереска… Великое Древо… Оно не подобно видом вашим деревьям, и не подобно свойством. Очень сложно найти его в туманах болот. Но кто верит, кому необходимо – тот найдёт. Оно огромно, кроны его уходят к небу, ветви его свисают шатром до земли, корни его доходят до сердца мира. В коре его глубокие большие трещины, внутри сердце дерева… нутро… подобно желе… Тот, кто хочет спасти своего умирающего, приносит его к Великому Древу и погружает в его нутро. Если умирающий силён духом – Древо поднимет его своими соками по стволу к кронам, туда, где обитают духи, и духи решат – этому храброму жить… И тогда Древо роняет на землю плод, и когда этот плод раскалывается – из него встаёт умиравший, но живой. Он может быть иным видом, но это он, его память, его душа. Май-Кыл сильный, Древо вернёт его к жизни! Я прошу вас дать мне корабль, какой может вести тучанк, и позволить увезти Май-Кыл на мою родину!       – шиМай-Ги, вы действительно верите в это?       – Буду верить, пока он дышит! У него очень глубокий сон сейчас, да, но ваши люди не боятся сна, они встают от сна крепкими и бодрыми. Май-Кыл тоже встанет!       – Но может быть… даже если легенды правы… Он ведь не тучанк, подействует ли на него?       – Пусть летят, - встрял Зак, - это её право, он её муж. Если она и не спасёт его – мы-то не спасём точно.       – Великое Древо – любовь нашей земли к нам! Май-Кыл любил нашу землю, значит, и земля полюбит его. Я сама войду с ним в нутро Древа, и буду держать его, и либо вместе уйдём к духам, либо вместе восстанем – не знаю, какими, но едино живыми.       – Может быть, переродится в тучанка… Дайте им корабль, самый быстроходный, и пилота. Вера должна жить.       – Я надеюсь, нет, я хочу, чтобы у них всё получилось. Иначе всё слишком бессмысленно и несправедливо. Он не должен умирать, не сейчас, не так. Слишком много смертей…       – Нам ли это говорить, Афал? - Дэвид продолжал, сдвинув безволосые брови, смотреть на покачивающийся на воде у его ног лист лилии, - будто вселенная спрашивает нас, чего бы мы хотели… И слава богу, наверное, что не спрашивает, а то бы мы, пожалуй, нажелали. Там, на Арнассии, на Бриме, погибло ведь вообще очень много народу. Погибло в то время, когда мы и не ведали об этом. А побывав на Тучанкью, увидев то, что мы видели… Начинаешь понимать тех святых, которые в молитвенном стоянии каждую минуту поминают какую-нибудь безвестную душу, в эту минуту отходящую в мир иной.       Шин Афал зябко передёрнула плечами.       – Мне кажется, мы только сейчас на самом деле вернулись с Тучанкью… Ты знаешь, что завтра планируется торжественный прощальный обед?       – Для кого?       – Для нашей команды, конечно же. Тучанки прислали свой ответ – они вступают в Альянс, и выражают огромную благодарность всем нам… Особенно вам, тебе и Диусу…       – Не думаю, что большую, чем тебе, Афал, ведь твои песни, которые они назвали целительными…       – Перестань, они и тебя, как помнишь, слушали с огромным интересом и удовольствием. В общем, почти вся команда разъезжается по домам. Сумана уехала, правда, ещё вчера – дела семьи потребовали её присутствия срочно… Фрайну Такате тоже не терпится вернуться домой – оказывается, та женщина, что его разыскивала, это его возлюбленная. Вдали от него она поняла, что её чувства к нему сильнее, чем она думала, и она больше не хочет терять времени. Ну, и с ним, видимо, произошло что-то подобное же. В общем, кажется, Таката намерен жениться… Ну и да, шиМай-Ги и Майкл, как бы хотелось мне верить, что они долетят, что смогут, что мы услышим о них ещё, хоть и абсурдна, наверное, такая надежда…       – Значит, и…       – Нет, я сказала – почти все, но не все. Пока здесь остаются Рузанна – по её просьбе принц занялся поисками её родственников с Девоны, и до окончания этой его работы она будет здесь, связь с Тучанкью-то ведь… сам помнишь… и доктор Чинкони – он намерен, пользуясь случаем, приобрести кое-какую литературу, посетить некоторые лекции… В общем, восполнить вынужденное отставание в профессиональной жизни. Ну, и Штхиукка пока тоже остаётся здесь. Нет, у неё никаких особых надобностей нет, просто мне хотелось бы, чтобы она пока оставалась здесь.       – Вы очень подружились, я понимаю.       «Где же твоя подруга Штхиукка?» - вот, пожалуйста, один из таких моментов, наваливающих на сердце неимоверную тяжесть, словно его, это сердце, завалило в опасных руинах диких окраин Тучанкью, и никто не услышит призывов о помощи… С другими приходится говорить – Штхиукка, хотя бы уж потому, что не будешь ведь каждому объяснять, какой такой Штхейн. А почему? Потому, что они не поймут этих объяснений? Дэвид, положим, поймёт, по крайней мере, так показалось после их разговоров ещё на Тучанкью…       – Одной только дружбы было бы мало, чтобы удерживать кого-то рядом из одного только своего желания, - краем сознания Шин Афал отметила, что эти слова, в какой-то мере, относятся и к ним с Дэвидом, - просто я… Мне тяжко сознаться, но я боюсь за неё.       Такой безмятежный день, такая обманчивая мирность природы… Сколько раз уже было так, что в эту миную симфонию вплеталась звенящая нота сигнала тревоги, разбивая светлый сон: вы забылись, вы расслабились, вам это не позволено, вы будете наказаны…       – Афал, - Дэвид взял девушку за руку, - в последнее время мы… маловато говорим, маловато делимся друг с другом своими переживаниями, а когда-то, в детстве, это было само собой разумеющимся. Да, конечно, тому есть причины – мне не хотелось обрушивать на тебя свои проблемы, которых ты всё равно не можешь решить, и ты, возможно, чувствовала то же самое… Но если тебе будет легче от того, что ты просто расскажешь – думаю, будет хорошо, если ты сделаешь это сейчас.       Минбарка покачала головой.       – Не знаю, Дэвид, не знаю… Всё сложно. Всё, видимо, всегда сложно в этой взрослой жизни. Я всё время боюсь, что поступаю неправильно. Я боюсь говорить об этом с учителем Шайенном, боюсь, что он скажет, что я поступаю наихудшим образом из возможного, но ведь именно так мне и хочется поступать. Мне кажется, так велит мне сердце, но ведь может быть и так, что оно велит недоброе. Я верю ей… самое страшное, что я верю ей. И внутри себя, и в наших разговорах говорю - ему. Но я не могу отринуть и забыть то, что неправильно так говорить. Неправильно считать себя умнее Вселенной… Я знаю, что должна найти некие объективные, для всех убедительные причины, чтоб Штхиукка оставалась здесь, но мне просто хочется, чтоб она… как можно дольше прожила с ощущением безопасности. Здесь, на Минбаре, хоть многие осудят её и мало кто поймёт, но, по крайней мере, ничто не угрожает её здоровью и жизни. Дрази – народ, обладающий множеством прекрасных качеств, но они очень медленно меняются, и у них просто быть такой, как она – по-прежнему преступление против общества и религии. То, за что у нас получишь только осуждение, упрёк, что позволил себе так крепко запутаться, был невнимателен в учениях и церемониях, там… там преступление не против себя, против всех. Но ведь это не преступление, это её несчастье! Таким нужно помогать, а не сажать в тюрьмы и уничтожать…       Полно, этот сигнал тревоги – не что-то новое, не что-то диссонирующее, опровергающее. Им всегда полна безмятежная в наших глазах природа, в ней ежесекундно происходит борьба – ростки преодолевают сопротивление грунта в стремлении к солнцу, большие и малые насекомые и животные, деловитой вознёй которых мы так любуемся, ведут между собой войны не менее жестокие, чем мы. Жизнь их блаженнее лишь в том, что они не осознают этого.       – Дрази – очень мужественный народ. Видимо, вместо того, чтоб лечить больной палец, им проще его ампутировать.       – Да, и это очень печалит меня… Они должны бы стремиться помочь таким, как Штхиукка, и не принудительными браками или медикаментами, которые, по сути, подавляют их личность, как наркотик, они должны помочь им осознать причину их дисгармонии, помочь принять… Но как мне самой принять, после того, как что-то во мне надломилось, тогда, в ту ночь, когда мы едва не лишились жизни? И позже, во всех наших разговорах… Я не лгу, говоря с нею - он, и называя её тем именем, которым она называет себя. Я думаю – не знаю, права ли я в этих мыслях, только не думать их не могу – что в мирах, где царит неравенство, женщина чуткая, духовно развитая и не может позволить себе в полной мере быть женщиной, ведь у неё нет положительного примера, как ею быть. Нельзя требовать от существ, обладающих разумом и душой, признать себя неполноценными просто по факту рождения, и ожидать, что никто не взбунтуется, не попытается так или иначе взять то, что и его по праву! Андрес, один из людей с «Белой звезды-44», рассказал об одной из потерь, постигших их на Бриме. О жреце Синеасдане, который оказался женщиной. Теперь мне предстоит долгие дни и ночи думать об этом. На какие жертвы пришлось пойти этой несчастной ради доступа к знаниям и служению – отказаться от своей личности, своего имени и пола, от того, чтоб когда-либо любить и родить детей! Как можно запрещать женщинам служить богу, идти к духовным высотам наравне с мужчинами, требовать, чтоб они прозябали у подножия этой благодатной лестницы, во тьме? Если женщина ощущает в себе душу, алчущую познаний и свершений, а ей говорят, что быть женщиной – значит быть лишь телом, обслуживающим других, как тело обслуживает душу, то что ей остаётся, кроме как пожелать быть мужчиной… признать себя мужчиной, стать мужчиной, если ум, смелость, духовные искания считаются качествами исключительно мужскими, то кем же ещё тому, кто несомненно ощущает их в себе, себя считать? Ты и я с детства видели как несомненное, что женщина может быть воином, жрецом, учёным, правителем, и всё же оставаться женщиной, никакого противоречия здесь нет, но мы выросли в другом мире. И я думаю о том, что хочу, чтоб Штхиукка побыла ещё здесь, увидела женственность, не запертую в стенах дома, не подвергаемую унижениям и насилию, может быть… я думала ещё на Тучанкью, что у меня нет с собой прекрасных образцов поучений и поэзии, посвящённой женской душе и красоте её проявлений, а если б и были, языковой барьер не позволил бы… но кажется, хотя бы некоторые из них имеют переводы на земной? Вспоминала о некоторых церемониях, которые проходила сама девочкой… повторить всё это и мне самой было б полезно.       – Я думаю, это хорошая мысль, Афал, и если ты боишься говорить об этом с учителем Шуэнном, опасаешься, что он не поймёт… Он ведь не единственный, к кому можно обратиться. Ты можешь спросить у мамы… если хочешь, я сам поговорю с ней.       – Спасибо, Дэвид, я знала, что ты меня поймёшь и дашь добрый совет. Признаться, это стало очень важным для меня. Я ведь раньше и не задумывалась, что такое вообще бывает. И тем более не могла представить, что таких, как Штхиукка, много… Там, на Тучанкью, в Су-Агай, я… Я почувствовала, что мир в моих глазах качнулся и перевернулся. Верно, встреча со смертью многое может менять в нас… Но чтобы так? Мир изменился, допустив то, что было немыслимым, но знает ли сам мир об этом? Как всему миру сказать, что он не таков, каким себя считает, что незыблемые константы больше не незыблемы? Допустимо ли одной личности восставать против мира? Хотя, теперь не одной… Так получилось, что, когда я пыталась, как я думала, вытащить Штхиукку из пропасти, она стянула меня к себе. И выберемся ли теперь мы обе? Быть может, то, что мы совершили там, опьянило меня, внушило непростительную самонадеянность, но теперь я думаю, что если мы смогли вернуть себя тем тучанкам, то я могу что-то сделать для того, чтоб вернула себя Штхиукка? А она рвётся домой, вернуться к прежней работе по борьбе за их права, за перемены в законах мира…       Полно, говорил суровый внутренний голос, ты именно лжёшь. Лжёшь не ради чести, а самым неподобающим для минбарца образом – ради самосохранения. Тебе хочется вернуть прежнюю картину мира, и более того – наделить ею и Штхейна. Штхейна.       – Если даже ты поможешь одной только Штхиукке, это уже будет помощь, Афал. А вернувшись, она сможет помочь и остальным. Объясни ей, что это будет лучше, пусть будет ещё отсрочка, зато она сможет более качественно помочь тем, с кем у неё одна беда.       – Да, ты прав, несомненно. Множество сомнений терзает меня. Штхиукка рассказывала мне об обычаях дрази… Знаешь, у них женщину от мужчины отличить очень сложно с самого рождения. Когда ребёнок рождается, его осматривают специально подготовленные… не знаю, как назвать, старейшины, жрецы или врачи, их называют Ведающие или Мудрейшие. Они по каким-то им одним известным признакам определяют, мальчик это или девочка. И… это ведь приговор на всю жизнь. Могут ведь они… хотя бы иногда… ошибаться?       – Ну… ведь даже если ошибутся… Потом ведь ошибка выяснится – на медосмотрах, ну и просто, брак, роды? Внутренне же они различаются, хоть внешне и не заметно. Шин Афал покачала головой.       – Как знать… До трёх, или даже пяти лет ребёнка не показывают врачам, это считается совершенно ненужным, если ребёнок окажется слабым и больным и умрёт – то так тому и быть. А дальше… Питание мальчиков и девочек, условия их жизни в период интенсивного роста резко отличаются, возможно, это оказывает влияние на формирование гормонального фона, известны утверждения, что мальчик вырос недостаточно сильным и мужественным или девочка недостаточно женственной и поздно созрела для брака потому, что недополучили чего-то в детстве, что их неправильно воспитали…       А если нет, продолжал тот же внутренний голос. Если не было этой ошибки, спасительной для твоей картины мира – что ты будешь делать тогда?       – Ты думаешь, изначально они гермафродиты, но различные условия вызывают доминирование у организма признаков того или иного пола? Смелое утверждение. Наверное, если б это было так, об этом лучше знать самим дрази, чем нам тут.       – Знаю, но мне кажется, не лишённое логики. В фауне многих миров можно найти примеры животных, способных менять пол в зависимости от условий окружающей среды, от преобладания особей того или иного пола в окружении, иногда просто от температуры воды или воздуха. В некоторых, не самых популярных мифах дрази есть упоминания о божествах-гермафродитах, о случаях партеногенеза… В частности, наиболее почитаемое на Захабане божество Дрошалла хоть и именуется в мужском роде, нет никаких свидетельств, что оно было именно мужчиной. К тому же, Дрошалла не создавал дрази, он лишь принёс им свет знаний, «сделал их головы ясными, дал понятия». Возможно, Дрошалла разделил дрази на два пола, а до этого они существовали дикой первобытно-племенной общиной, хотя и это домыслы… Всё это угнетает меня, Дэвид. Одно дело помочь Штхиукке осознать и принять свой пол, данный ей Вселенной, определённо, не для мучений, а для радости, и совсем другое – заставить её просто примириться с решением, которое было принято относительно её жизни другими.       – Мы все время от времени принимаем то, что решено за нас другими.       – Это, конечно, верно. Но в нашей жизни эти решения не касались… подобного. И, сам знаешь, когда речь о чём-то действительно важном, решение можно оспорить. Может быть, если Мудрейшие когда-то ошиблись на её счёт, и теперь она поняла это, в этом есть смысл, хоть пока он и не понятен нам… Недавно мы именно об этом, кажется, говорили втроём с Андресом, обсуждая сейхтши. Он был прав, говоря, что этот символ не только для Минбара, для многих. «Неизвестно, что из него вырастет». Если мы будем целенаправленно поливать грибницу в каком-то месте специальным составом удобрений, вырастет такой цветок, как мы хотим. Но живое, разумное существо – не цветок, если оно, будучи удобряемо по заведённому регламенту, вроде и выросло таким, каким хотели – можем ли мы считать, что оно на самом деле таково?       Джек с минуту тупо смотрел в экран, с которого на него взирала до боли знакомая физиономия, которую, как он думал, он больше не увидит никогда.       – Кто-то говорил, что мы похожи. Кто-то из лорканцев раз спутал нас, это было уже на материке. Ну и что, я тоже их путал всё время, даром что столько вместе прошли… Что ни говори, наружность у меня тривиальная, у него тоже…       – Эти файлы рассекретили одними из последних, но и тогда по простому запросу о восстановлении родственных связей к ним не обращались. Требовалось прицельно искать именно в них, а для начала о них надо было хотя бы знать. А чтобы найти информацию о происхождении каждой из персон, нужно просмотреть файлы всех приёмников в поисках определённых кодов. Так уж вываливать всю подноготную, как видите, корпусовские не торопились. На что вообще вы надеялись, отравляясь в путь с информкристаллом с детскими фото и видео?       Джек опустил голову.       – Он сражался в этой войне вместе с нами, - проговорил он сквозь прижатые к лицу ладони, - потому что пришлось… Потому что нам всем пришлось… Потому что только вместе, все заодно, сражаясь, побеждая, мы могли надеяться на возвращение. Могли надеяться просто остаться в живых… Он вместе с нами выжил в снегах и болотах Северного континента, где повезло упасть нашему кораблю после подлого выстрела чешуйчатой твари, которая обманом заманила в свою ловушку сначала Виргинию, потом капитана Ли и лорканского генерала… Он вместе с нами на захваченном корабле лагерных надсмотрщиков пересёк океан, уцелел в диком крошеве морского сражения… Он вместе с Северным сопротивлением прошёл эту войну, прошёл половину Южного континента – к столице, к последнему сражению, к победе… И умер уже после победы, отдав свою жизнь за парня, которого даже не знал. Может быть, потому, что не хотел возвращаться для суда и тюрьмы, может быть, потому, что ещё в Колодце Вечности говорил, что смерть заглянула ему в лицо… Что я могу знать о его мотивах, о том, что он там себе думал? Кто угодно может знать об этом больше, чем я, я с ним точно по душам не разговаривал. Так, ворчал иногда вместе с Роммом, что таскаем с собой этот балласт. Драгоценность, понимаешь… Багаж с шаттлом потеряли. Потом вот одёжа та, в которой были, мало-помалу в негодность приходила, быстро она изничтожается-то, когда через бурьян и сугробы продираешься, в землянках каких-то спишь, потом окопы, сражения, кровища, и стирать с каким-то дерьмом приходится, три стирки и нитки разлазятся просто, и вот бросаешь однажды эти лохмотья в костёр, на что больше годится, на половые тряпки что ли… Обувь каши запросила, пытались чинить, в итоге тоже сожгли. У этого, Лаванахала, гребень был какой-то особо священный, с письменами – половина зубьев вылетела, он ещё пытался им расчёсываться, а как штуки три осталось, так сжёг всё-таки. У китайца книжки были – на Северном упорно с собой таскал, а на Южном всё равно на растопку пошли. Всё равно истрепались, отсырели, некоторые ещё погрыз кто-то… какие-то грызуны шастали, пока мы не видели, Нефануэрмо хороший вещмешок прогрызли… вот так одно, другое в костёр летело, а этого – тащили, а я думал – когда-то и его швырнём? На кой он? Для того, чтоб притащить сюда за шкирку – вот, не несчастный случай это с шаттлом был, и не задохлик этот Бестеров виноват? Тьфу… Этих, Виргинию и Аминтанира, спасать надо было, дураки не дураки – это такое… у Арнассии и Бримы на сей счёт иной взгляд. Главное что их мамы домой ждали, а этого вот кто?       Винтари не прерывал. Сложно представить себе, что чувствует человек, получивший от судьбы ещё одну, вот такую, пощёчину.       – Я всё думал… Все эти дни и месяцы там думал - кто он, какой он, ведь они ж не дождались нас, ведь улетели, последний шанс я упустил. Да может, и хорошо - ну что я сказал бы ему? «Здравствуй, я твой брат, извини, что только сейчас, всю жизнь занимался чем угодно, только не тебя искал»? А вот теперь что бы сказал? «Хорошо, что мать не дожила, не узнала»… Жаль только, что я дожил, узнал, чего стоили все её поиски, звонки, запросы, потраченные деньги, выплаканные глаза, её вера… Что думать теперь - как же жаль, что мы не удовлетворились неточными вариантами с давно погибшими нелегалами – пусть бы не знал я точно, кто это из них? Может, и хорошо, что мне ни слова ему уже не сказать. Не нашёл бы я слов. До трёх лет его Бобом Харроу звали. А потом у него всё отняли – и имя, и свободу, и достоинство человеческое.       – Не всё до конца отняли, - покачал головой Винтари, - что-то человек, в самой тяжёлой борьбе с самим собой, бывает способен отстоять. Пусть и погибнув в этом сражении – но погибнув, сжимая древко стяга, водруженного над захваченной цитаделью врага.       Джек перевёл взгляд на него.       – Вы… вы сказали, что беседовали с мисс Карнеску. Не знаю, правильно ли вас просить… Да и должна ли она прямо вас послушать… Я бы тоже хотел с нею поговорить. Она ведь была близка с ним. Видимо, это моё проклятье такое - всегда опаздывать.       – Думаю, говорить, что вы везде опоздали, неправильно, покуда вы ещё живы. Может, таким образом жизнь просто пощадила вас и его. Всё же, действительно, то, что испытывали бы вы, стоя лицом к лицу, когда узнали бы правду, мало назвать неловкостью. Не знаю, утешитесь ли вы тем, что он не умирал несчастным человеком. А ваша жизнь в любом случае не закончена с вашим поиском.