Венок Альянса

      Снова увидеть Ледяной город – теперь, так… странно судьба складывается. Третья встреча с этим местом, совсем иная, чем две прежние. Была лёгкая грусть от того, что никто не встретит их на белой снежной простыне посадочной площадки, что действительно абсолютное безмолвие царит теперь над ледяными пиками…       Путь на сей раз был водным, небольшое рыболовецкое судно неспешным ходом пересекало тёмную гладь океана, лавируя между льдинами. Слышны были редкие отрывистые перекрики рыболовов-мастеров, протяжные и печальные – галан, полярных птиц, белоснежных с красной грудкой – по древней, ещё доваленовских времён легенде местных племён, когда жестокий враг наступал на их землю, птица первой приняла удар на себя, защищая эту землю, словно родное гнездо – и враг отступил, на деле, конечно, всё было куда прозаичнее, птичка находилась в дальнем родстве с побережными сахкху – красными, как мох, покрывающий утёсы, на которых они селились. Один раз из свинцово-тёмных глубин, метрах в пяти от корабля, всплыл иш – огромное океанское млекопитающее, посмотрел вокруг взглядом древнего бога, видевшего зарю миров и закаты цивилизаций, и погрузился обратно.       От причала идти было ещё порядочно, один из рыбаков проводил их часть пути, помог нести довольно увесистые тюки – поскольку едва ли в жилищах много что осталось, с собой были взяты два термопокрывала, два спальных мешка, провиант, рации – вместе с оборудованием весило это всё прилично.       Это тоже, если угодно, ирония, думал Винтари, отодвигая пологи тамбуров – что первой их стоянкой, в Йедоре-Северном, будет именно дом Уильяма. Тот самый, где тогда, в какой-то совсем другой жизни…       – Ну, похоже, если по этому вот судить – сохранилось всё отлично. Даже выстыло не до уличной температуры, правда, чтобы раздеваться – всё равно холодновато. Ну да это не проблема, печи ведь не забирали…       Ничем не застланный пол выглядел сиротливо, впрочем, чистый лист не напоминал – поверхность его была неровной, хранила следы тесака строителей, а вот роспись на стенах осталась той же – да и что ей могло сделаться за прошедшие месяцы… Винтари долго стоял перед мрачной фреской авторства Андо - памяти об Адриане и её неродившемся ребёнке. Разумеется, не любовь всей жизни - хотя в 16 лет можно б было ожидать именно таких мыслей… Всё же, какое удивительное бесчувствие нужно иметь, чтобы суметь это так спокойно пережить. Или какую силу духа. Страшную силу. Как ни старался, он не мог представить себя на месте Андо.       …Полно, в этом и дело, что не мог. «Мы, нарны - воины с рождения и до последнего вздоха, - проговорил как-то Андо, на одном привале, где они пересеклись, во время центаврианской кампании, это было уже после гибели Кристиана, - мы знаем, что такое борьба, что такое потери и жертвы. Что такое честь, которая превыше любой крови, любых страданий. Мы поднимаемся и идём в бой, имея столько ран, сколько не получит ни один из вас, потому что умрёт на половине их числа. И не про телесные только раны я говорю. А вы - раса прирождённых господ. А что такое господин? Это тот, кто умрёт с голоду, потому что без слуг не сможет сделать себе бутерброд. Вы рыхлые и изнеженные, поэтому конечно, вы тяжело переживаете потери… Вернее, делаете вид, что переживаете. Вам так нравится ковыряться в своих переживаниях, ну и конечно, при этом прилично и правильно сделать вид, что переживаете вы не только из-за самоё себя». Сказал без всякой ненависти, вообще без особых эмоций, как констатацию факта, спокойно глотая приготовленный Лаисой чай.       «Так ли уж ты прав, Андо? А может, это ты прикрывал нарнской героикой тот факт, что просто не научился жить и любить?»       – Да как эта проклятая печь разжигается? Не знаешь, может быть, эти телепаты были немножечко техномагами и знали нужное заклинание? …А, нет, всё в порядке, это не они техномаги, это мы два идиота. В ней просто кончилось горючее. А индикатора у неё нет… Для догадливых…       Дэвид раскрыл планшет с картой.       – Надо бы прикинуть, сколько всего нам надо обойти. За сегодня нам главное успеть Йедор, ночевать, скорее всего, останемся здесь. Но остальные-то поселения меньше… Ближайшие – Лапландия, Гренландия… Через пролив – Аляска и Йотунхейм… Севернее всего – Валенова Кубышка… Не спрашивай меня, почему так назвали, самому интересно… Я и от остальных-то названий в шоке… Впрочем, не думаю, что нам надо обходить их все, достаточно пока Йедора, Лапландии и Гренландии, остальное они освоят по мере…       Невозможно не возвращаться, невольно, мыслями к событиям тех давних, как будто в другой жизни, дней. Здесь они сидели, когда в первый раз, в сопровождении Дамира, приехали сюда… Вот здесь сидел он, когда дети трогали его брошь и убеждали его, что он не наследник родительского проклятья. А там сидел Дэвид, когда… Кажется, на ледяном полу чернеет след от пролитого им чая, протёкшего в стыки термопокрывал…       Сейчас-то здесь уж точно не было жарко, однако от воспоминаний бросало в жар. …Потрясённо-пришибленный, едва не вжавшийся в пол Дэвид, образы отца и матери сквозь ореол охватившего всё существо возбуждения, голос в голове: «Что вы чувствуете, Винтари?». Не хотелось думать, как много знал уже тогда о нём этот странный телепат – не хотелось, но не получалось не думать. «Между нами больше общего, чем вы думаете, позже вы поймёте это». Позже – не сейчас ли?       – Молодец, Диус!       – А? Что?       – Чай пролил, говорю! Ладно б куда-нибудь, а то на спальник!       – А, чёрт… Ладно, не волнуйся ты так, мой же спальник.       – Да как раз мой, но к чёрту детали… Успеет ли он высохнуть до ночи? Я боюсь, термопокрывалами тут не обойтись пока…       Спальник до ночи высохнуть не успел. К счастью, спальник Винтари шился, видимо, сильно на вырост, или на кого-то уж очень завидных габаритов, и вдвоём в него втиснуться удалось. После прогулок по морозцу и беготни по множеству прорубленных в ледяных скалах лестниц засыпалось легко и быстро.       – Если подумать, здесь даже очень… ничего… - полусонно пробормотал Винтари, - жаль, мы маловато продуктов взяли. Я б здесь остался ещё где-то на недельку… Хотя, ввиду матушки я б здесь поселился на месяц-другой. Попросив кого-нибудь, кому религия не запрещает врать, сказать ей, что я умер…       – Диус, если… если тебе всё же придётся, необходимо будет… уехать… Я поеду с тобой! Я не отпущу тебя одного! И пусть они попытаются мне запретить!       – Пусть попытаются… Сошлюсь на славный пример покойного императора, который вообще притащил на Приму – нарна…       От непогашенной на ночь лампы по стенам бродили неясные тени, казалось, что узоры оживают, двигаются, переплетаются между собой. Самого момента засыпания Дэвид не засёк – кажется, он как раз размышлял, могут ли здесь обитать призраки. Вроде как, заброшенный город же… Можно ли здесь сейчас услышать тихие шаги, тихие голоса из прошлого? Нет, если разыграется воображение – конечно, можно… Ведь это место хранит столько памяти…       И тут же перед внутренним взором воскрес – ярче и некуда – тот день, тот их первый визит. Дэвид уже видел именно так что-нибудь во сне – словно не своими глазами, и даже не откуда-то сверху, а всеми глазами разом. Вот сидит он, поворачивая голову в ту или другую сторону по ходу разговора, или склоняя, чтоб сделать глоток из чашки, вот видит себя со спины – белые острия гребня торчат из чёрных волос, вот видит спереди – руки, сомкнувшиеся вокруг чашки, лежат на коленях. Но в то же время он видел себя также как бы и изнутри, видел свои мысли, и это было странно… хотя уже и стало почти привычным за эти месяцы чужих снов. Но так странно и немного страшновато видеть свои мысли не такими, как сам их запомнил, а те слабые, им самим не подмеченные оттенки мыслей, что возвращались разве что во сне. Как искоса, боковым зрением он любуется Диусом, его улыбкой, его чувственными губами… Нет, сложно было отрицать – он всегда любовался им, с тех пор, как осознал это счастье – что у него теперь есть старший брат. Каким взрослым казался Диус ему даже тогда, когда только приехал на Минбар, когда ему было столько лет, сколько ему самому сейчас… Как восхищала его сила, способность как бы шутя поднять на руки – например, когда он подвернул ногу в прогулке по холмам… Нет, и тогда было подозрение, позже перешедшее в уверенность, что это не было пустяком, больше бравады. Но и это бравада не может не восхищать – хотел убедить, что совершенно нипочём удержать 13летнего подростка, и Вален свидетель, ему это удалось! Или когда они шуточно боролись – каким восторгом было ощущать эту превосходящую силу, думать, что вот таким он сам станет через несколько лет… Сейчас Диус – взрослый мужчина, там, на Центавре, на его рослой, статной фигуре задерживались взгляды красавиц, из его лица исчезла юношеская мягкость, но улыбка осталась той же – мальчишеской, задорной, чувственной, гордой. И словно сместился взгляд – и его обдало, едва не сбив, накрыв с головой, волной эмоций Диуса… Тогда, в тот самый момент, о котором он старался не думать, не вспоминать… Его волнение, его тревога за реакцию младшего, невинного, неготового, сквозь биение собственной плоти под одеждой – стремление защитить его от смущения, неудобства, защитить это минбарское целомудрие, переживания за него – сквозь собственные переживания… Образы отца и матери – сплетённые тела – с таким восхищением, с таким восторгом, с такой немыслимой любовью…       «Он другой, чем мы, - те слова об Андо, - его чувства, желания его души неотделимы от желаний его тела…»       Другой ли?       «Он центаврианин, - слова о Диусе, кажется, Шин Афал сказанные, - для них естественно… стремление к наслаждению, к буйству чувств, к красивым вещам, красивым словам, красивым чувствам…»       Красивым, как эта любовь, которой тесно переполнять оба сердца, и она разливается, заполняя собой всё тело, наполняя, словно весенние соки – все шесть его ростков, один из которых так безумно бился в его руке в тот сумасшедший вечер… Сколько этот момент преследовал его позже в снах – как этот росток обвивает его руку, обвивает его тело, змеится в его ладонях, ползёт по его груди… Особенно тогда, в том сне, когда Андо…       Он проснулся, почувствовав дрожь тела, к которому он во сне прильнул так тесно, заполз ладонями под рубашку, и руки сплелись где-то на его лопатках, и их обвили эти жаркие, сильные, тугие лианы, и сплелись где-то на его лопатках…       – Дэвид!       В темноте почти не видно глаз – одинаково шальных, но шумное, частое дыхание обжигает лица друг друга.       – Диус… Прости… Этот сон…       Широкая горячая ладонь судорожно похлопала по спине - уже освобождённой сетью живых лиан.       – Понимаю, понимаю, что сон. Чувствую… Что снилось-то, братишка? Шин Афал в откровенном наряде? Моему воображению, конечно, минбарцы в откровенном наряде не рисуются, но тебе-то вот, видимо, нарисовалось…       Вдвоём, в одном спальнике, так тесно и жарко, словно в материнской утробе. Напряжение в двух телах – одной природы, отражается и усиливается в отражении, точно как в зеркальном коридоре из снов… Живой и по-центавриански коварный огонь бревари давно покинул эти тела, но что ему стоит вернуться в снах, играть манящим и гибельным нектаром в бокале – цветке, покачивающемся на длинном живом стебле?       – Диус, я… Я… Всё хорошо, я как-то должен взять себя в руки…       – Взять себя в руки… Хорошее выражение, своевременное… Подожди…       Рука Диуса скользнула между их сомкнутых тел вниз, обхватила твёрдую, как камень, плоть. Дэвид застонал, впиваясь ногтями в спину брата.       – Хотя, подожди… Не так…       Сквозь туман в голове Дэвид осознал, что это один из этих крепких, упругих ростков скользнул из-под рубашки вниз, обвил его орган, заскользил по нему, сжимая и расслабляя тиски колец.       – Я ведь говорил… Нам дана такая возможность… Помогать иногда себе… или другу… в трудную минуту… Что ни говори, но я заслуженно считаю нашу физиологию… великолепно продуманной…       Дэвид душил свой крик на его груди, вдыхая его запах, сходя с ума от этого восхищения силой, как никогда не смог бы себе представить.       «Не спрашивай… Только не спрашивай, что мне снилось… тогда и теперь…»       Алион долго теребил в руках чашку с чаем, как бывало, когда он не мог решиться заговорить о чём-то сложном для него и волнующем.       – Я думаю о том… О той проблеме понимания, которая встала передо мной. Что, мне подумалось, в представлении Андо о принятии, в этой потребности всегда было много телесного… Когда мы с вами говорили о земной психологии, я подумал, что, вероятно, это от того, что Андо с ранних пор был лишён близости и тепла родителей. Каким бы ни было его воспитание, физиологически он человек, и со стороны… химических реакций, надо думать… Нереализованная потребность вылилась у него сначала в отчуждение, вследствие неумения выражать свои чувства, а затем… В представление, что тот, кто желает его принять и стать ему ближе, должен принять его всего, в целом, и его душу, и его тело. Возможно, это некоторая компенсация за…       Андрес, которому и в кошмарном сне не снилось, что ему придётся говорить о фрейдизме с минбарцем, задумчиво поскрёб подбородок.       – Может быть… Недоласканный ребёнок – это, в общем-то… хоть в сексуальные маньяки готовый кандидат.       Алион снова провернул в руках чашку.       – В свете того нашего разговора о человеческой сексуальности… Скажите, верно ли будет моё предположение, что телепаты более склонны к бисексуальности, чем нормалы?       Какие же они милые, когда смущаются, подумал человек. И в их мыслях, насколько, по крайней мере, можно понять без сканирования, мелькающие смутные образы – такие… им самим кажущиеся, наверное, очень откровенными…       – Ну… Возможно, что-то в этом утверждении и есть. В общем-то, это, с некоторых сторон, даже объяснимо… Нормалы, взаимодействуя друг с другом – я имею в виду не только сексуальное взаимодействие, а взаимодействие вообще – воспринимают в большей мере форму, как бы много ни говорили друг с другом, насколько бы доверительными ни были эти разговоры. Это естественно, как следствие самой природы. Мы же имеем возможность узнать другого человека практически изнутри, не только оформленные мысли, которые он сам бы, пусть со временем, облёк в слова, но и зачатки мыслей, побуждения, фоновые эмоции, воспоминания… У многих, кого я знал, в пику доктрине Пси-Корпуса не принято было блокирование мыслей, о чём бы человек ни думал в этот момент. Странно, но напряжения не было, точнее, достаточно быстро проходило.       – Это давало вам… ощущение того, что вас приняли?       – Наверное, можно это назвать и так. Просто исчезал страх. Этот страх, пожалуй, роднил нас с нормалами, хотя, конечно, он был у нас разным, и я не знаю, возможно ли для нормала полное избавление от него… Суть в том, что все мы боимся одиночества – и все мы одиноки, потому что быть неодинокими не умеем. Потому что боимся самой мысли… вторжения кого-то другого в нашу суть. Как чего-то невозможного, быть может, это родовая память ещё с тех времён, когда телепатия была достаточно редкой, или из стыда, который, опять же, прививается нам с детства… А вот если задуматься – зачем человеку это самое личное пространство, зачем ему эти самые уголки, в которые больше никто не смог бы проникнуть, то есть… что такого принципиального в том, чтоб эти уголки были неприкосновенны? Это подсознательное ожидание удара, насмешки, неприятия… Хотя если спросить себя – зачем нам человек, который не принял и ударил, то есть, какая нам разница до его отношения уже после того, как он обнаружил это неприятие и таким образом выбыл из ближнего круга? Тогда как одна реализованная возможность поделиться сокровенным, не мучаясь с подбором слов, даёт нереальное ощущение кайфа.       Минбарец, кажется, даже просиял, словно услышал нечто чрезвычайно его радующее и близкое.       – Вероятно, примерно об этом говорят наши духовные наставники, когда учат побеждать страх! Страх раскрытия чего-то постыдного, чего-то неприятного нам самим в нас делает нас слабыми, заставляет замыкаться и тратить много сил на подавление этих мыслей, на сокрытие того, что нам не хотелось бы обнаруживать…       – Ну, могу сказать только, что пути у нас тут, конечно, разные… Если вам проще не иметь постыдных тайн и побеждать какие-то порочные побуждения в зачатке, то у нас… Во-первых, о сексе человек думает не двадцать четыре часа в сутки, во-вторых, то, чего человек стыдится, может быть связано и не с сексом… совсем не с сексом… В-третьих, потом, когда ты получишь возможность взглянуть на себя чужими глазами, ты обнаружишь, что то, за что там тебе в детстве надрали уши или по поводу чего назвали не самыми лестными словами – в общем-то, далеко не самое страшное. Так вот, если говорить о физической близости… Вы, думаю, знаете о том, что во время сексуального общения барьеры, даже возводимые неосознанно, падают? И дело не в мазохистической потребности раскрыть перед кем-то всё нутро, мне думается. Думаю, каждому из нас приятно быть принятым… таким, какой есть… И если не в сексе это принятие наконец будет испытано – то где, чёрт побери? И половые различия, если вы об этом хотели спросить, стираются там, где ты видишь уже не в первую очередь оболочку, а душу, суть. Нет, стираются – это конечно, неверное слово… Просто, устройство человека таково, что, являясь, в сравнении с вами, например, изначально более чувственными и страстными, мы… не то чтоб стремимся подавить эту страстность, но ограничиваем себя в ней, причём даже тогда, когда формального осуждения за её проявления можем и не получить. Как будто… число отпущенных нам не только соитий, но и мыслей о соитии ограничено, и мы должны давать отчёт о правильности и обоснованности любого нашего побуждения. Я понимаю, что для минбарского уха мои слова должны, наверное, звучать немного еретически…       Опустив глаза, Алион, с упорством истинного исследователя, изучал чашку, словно нашел в ней нечто удивительное.       – Я могу вас понять, отчасти, правда. То есть, я пытаюсь это сделать, насколько позволяет мне моё воспитание, моя минбарская сущность… Нужно быть честным, мы, минбарцы, как, впрочем, и многие другие, ставим во главу угла, в отправную точку, своё воспитание, свои ценности. И хотя сравнивать и присваивать оценки - это, конечно, неправильно, но ведь это неизбежно. Разумеется, моё понимание блага - это понимание минбарца, я отдаю себе в этом отчёт. Я пытаюсь понять то, о чём вы говорите, вы говорите хорошие, прекрасные вещи - о ценности каждого выбора, об уважении и самоуважении, о честности. Но… мы обычно просто смотрим на всё это под другим углом, понимаете? У вас об этом говорят - что секс не главное в жизни, и что важно обуздывать свои желания, не только сексуальные, я имею в виду… А у нас об этом мало говорят, но у нас так делают, с первых шагов в жизни. Без дисциплины и самодисциплины - чем мы будем?       А может, в конце концов, не такая уж всё это и дичь. Точнее, есть в этой дичи своё странное очарование. Когда тебе в средней школе начинают рассказывать «вот это всё» - некоторые аспекты физиологии, их применение и возможные последствия – серьёзно и наукообразно, сохранить серьёзную физиономию и вменяемое поведение просто невозможно. А становясь взрослыми, естественно самому вести такие разговоры. Естественно б было, если б многие люди кое в чём на всю жизнь не оставались подростками-придурками.       – Мы или вы? Извините, извините. В общем-то, я тоже понимаю, о чём вы, вполне понимаю. Наверное, я просто идеалист, я не представляю вот этого, что без ограничений человек прямо-таки идёт вразнос. Вроде бы, то есть, так бывает, и часто бывает, но, знаете, мне кажется, это просто с голодухи. А не будь этой голодухи… Ну, не может человек на самом деле хотеть прямо всего-всего и побольше. Не так много на самом-то деле ему надо. Излишества возникают из опасения лишиться доступа к желаемому, ну, вот как долго голодавший пытается наесться впрок. Когда мозги прояснятся, он ведь поймёт, что это невозможно.       – Мы предпочитаем понимать это не из пытки голодом, не знаю, внятно ли я выражаюсь сейчас. Дело не в одном только ограничении, как может вам, вероятно, показаться со стороны, простите, если опять сужу о вас стереотипно… Дело в том, чтоб понять свои желания, изучить их, прояснить, выявить их истинную природу. Без этого немыслимо говорить о том, как сделать правильный выбор, не ошибиться, и…       Андрес в очередной раз откинул падающую на глаза шевелюру и подпёр щёку кулаком.       – И бывает так, что изучаемое и выясняемое вам не нравится? Ну, что вы делаете с осознанием каких-то постыдных, неприличных желаний? О господи, кого и о чём я спрашиваю, какие у вас там постыдные желания могут быть…       Алион поднял на него строгий взгляд зелёных глаз.       – Зря вы так. Я не раз говорил, как помните, что у нас секс – это скорее закрепление брачного союза, скорее передача чувств на более высоком уровне доверия… Но не сама цель. Но это не значит, что наша плоть мертва и пробуждается лишь по указанию, понимаете? Мы учимся тому, чтоб…       – Чтоб она пробуждалась по указанию? Извините.       – …чтоб наши желания не вредили нам, чтоб достижение желаемого шло нам во благо, помогало нашему духовному росту, приносило гармонию, а не разлад. Может казаться естественным, когда желание стоит впереди всего, служит отправной точкой наших действий, кажется, что именно так и устроен мир. Но в том и суть существа разумного, чтобы переставить это желание вслед соображениям пользы и блага, соображениям ответственности, очистить, облагородить это желание, знаете, как безобразную породу очищают, преобразуют, придают ей форму, превращая в прекрасный, искусно отточенный клинок…       – Понял, понял… Точнее, ничерта не понял, да, но думаю, это наживное. Ну, мне всё это не трудно понять в плане чего-то такого, чтоб ребёнок не капризничал, и сперва делал уроки, а потом требовал мороженое и мультики, или в том, чтоб не покупать какую-то дорогую фигню и потом сидеть без денег… С сексом оно в целом ведь примерно так же, сначала надо повзрослеть, отрастить мозги, потом уж… Но у вас, я так понимаю, всё это как-то сложнее простого «до брака ни-ни». Ну и что вот вы делаете, если до брака ещё как до Луны пешком, а трахаться уже хочется? Или у вас не бывает такого, и только слово «брак» запускает сигнальную цепочку? Ну, понятно, медитация, внушения… Убеждаете себя, что зелен виноград?       – Простите, что?       – Ах, земное выражение, из какой-то басни, от Виргинии услышал, означает, что человек, когда не может что-то получить, убеждает себя, что ему это вовсе не нужно. Что предмет желания вообще плох и недостоин внимания…       – О нет, это было б всё же очень примитивно. Этот момент, который вы имеете в виду, осознания своего взросления, пробуждения желаний – не то, от чего допустимо отмахиваться, напротив, это очень важный момент… Всё это очень сложно, и требует пристального внимания, честности с собой, подробного самоанализа…       Андрес поднялся, чтоб налить себе ещё чаю. На кой чёрт вообще выпускают посуду размером с напёрсток? Ну да, для минбарцев самое оно. Алион вон ещё первую не допил, смакует вкус. С такими только и разговаривают о страсти и излишествах, ага.       – Относительно того, как такое желание возникло, почему сейчас, и что с этим следует делать, понимаю. Грубо говоря - желание возникло оттого, что у некой особы шикарная грудь, а вы молодой мужчина, давно не имевший секса, - «господи, а он имел секс вообще когда-нибудь»? - и вы убеждаете себя, что у вашей будущей жены грудь будет ещё круче и вообще секс с единственной избранницей в тысячу раз лучше, чем с кем попало. Нет, не подумайте, что я вас осуждаю, я о другом - мне, например, не очень понятно, как секс с кем попало уменьшает кайф от секса с той-самой-избранной. То есть, я могу представить, насколько должны обостряться все ощущения, если вот долго было нельзя, а теперь наконец можно… Теоретически, в смысле… Если мне действительно нравится тот, с кем я лёг в постель, на это никак не влияет то, что десять лет назад я тоже с кем-то спал. Опять же, я говорю с вами, как телепат с телепатом, нормалы, быть может, и могут рассуждать, что лучше одно тело, чем много разных, но мы-то понимаем, что каждый человек уникален, и влечение, страсть могут возникнуть более чем к одному, ко всем подряд и не бывает… Ну и вообще, если за всю жизнь человек так и не встретит действительно настоящую любовь, которая пройдёт все эти ваши проверки-обряды - ему что теперь, вообще никогда…       Минбарец посмотрел на него удивлённо.       – Разумеется. А зачем?       Теперь пришёл черёд Андресу растеряться.       – Ну… хочется ведь. Вы ж сами говорите, плоть не по приказу оживает…       – Когда я говорил, что абстрактными, беспредметными наши желания не бывают, я имел в виду, что мы делаем их такими - предметными. Наше желание телесной близости, сексуальных удовольствий, которое, разумеется, иногда охватывает нас, особенно когда мы молоды, мы, грубо говоря, посвящаем нашим возлюбленным, которых мы однажды встретим. Мы воспринимаем это, как первые весточки нашего любовного экстаза, как обещание большего, когда мы встретимся… Да, ожидание может быть долгим, но если речь о душах, родных, предназначенных друг другу - какое ожидание может быть слишком долгим?       Андрес не сдержал усмешки.       – Простите, но в такое я не верю. Я понимаю, вы верите, для вас важно в это верить… Многие земляне, в общем-то, тоже верят, что в этом такого. Разве что, в мечтах об истинной и волшебной любви можно проморгать все шансы на что-то реальное. Я б так не смог. Более того, я б так не захотел. При том, что, честно, я кое в чём завидую вам. Вашей выдержанности, вашему самоконтролю, этому чистому, отточенному разуму, закалке вашего духа. Она повышает ваши способности в разы, хоть о способностях нормалов говоря, хоть о способностях телепатов. Но нет, я не променял бы восторга своих мимолётных связей на это.       Минбарец учтиво склонил голову.       – И вы правы. Значит, при всей мимолётности, эти связи много значат для вас, это не пустое, не легкомыслие, это оставило глубокий след в вас, стало кирпичиками, из которых слагается ваш дух…       Андрес поболтал остатками чая в чашке и посмотрел на собеседника пристально, с прищуром.       – Глупо было спрашивать вас о запретных желаниях и постыдных тайнах. Ещё глупее, чем полагать, что вы раса затюканных религией скромников, постоянно опускающих взгляд, чтобы не выдать плещущуюся в нём похоть, или что страх осуждения по силе эмоций захватывает вас больше, чем секс. Вы сидите передо мной, такой безупречный, образцовый, говорите таким спокойным, выдержанным тоном, таким изысканным слогом, и я должен представлять ваши эротические фантазии как-то иначе, чем высокохудожественное произведение, которое не зазорно б было явить самому придирчивому критику? Вы виртуозно ловите своё вожделение на стадии первого помысла, вы облагораживаете, ограняете его, приводя в возвышенную и исключительно достойную восторга картину, так? В ваших «посвящениях вашему будущему супружеству» вы сплетаете свои пальцы с её и касаетесь губами её губ, а если и представляете что-то более откровенное, то в исполненных пристойности и изысканной нежности сценах, и это считается у вас разгулом страсти, не так ли? Вы ведь и в момент полового акта беспокоитесь о том, как это выглядит, а не о том, чёрт возьми, чтоб просто сделать то, чего хочется? Извините, я не готов представлять себе эстетическую систему, где это могло б быть предметом стыда. Нет, я верю, что это для вас естественно. На что-то такое - вы просто не способны.       Алион зажмурился, кажется, ему перехватило дыхание от посланного мыслеобраза. Впрочем, он очень быстро взял себя в руки… как показалось Андресу сперва.       – Ошибаетесь, - зелень его глаз была совсем светлой, с явным металлическим оттенком, - хотите увидеть?       Андрес, успевший мимолётно покаяться в содеянном - за такую провокацию можно ведь получить знатную ментальную затрещину, да, впрочем, и вполне физического тумака - откинулся на спинку стула.       – Честно говоря, не отказался бы. Мне действительно интересно, что у вас считается «горячим», или способным смутить ваш дух…       – Это будет справедливо. Я знаю, что вы всё это время наших встреч и разговоров уважали границы и не пытались меня сканировать - едва ли только из естественного страха, он не самая сильная ваша мотивация… Но я не делал того же. Я сканировал вас. Не в первые встречи. Там, на Нарне, и позже, по возвращении. Думаю, вы знаете, насколько моя сила превышает вашу, в том числе за счёт того, что вы называете религиозной затюканностью. Думаю, будет правильно, если вы узнаете. Тогда вы не будете судить самонадеянно и стереотипно, а точнее - изображать, что делаете это, чтобы задеть меня, пробить стену моей невозмутимости.       Андреса обдало неожиданной, немыслимой волной жара. А потом он вскрикнул, увидев… себя. Обнажённого. В объятьях обнажённой Виргинии. Вскрикнул от того фона ярости и боли, которые сопровождали эту картину. Картина жгла глаза, точнее, место-позади-глаз, как это всегда бывает с картинами, которым присвоено такое сильное эмоциональное сопровождение, но подобного он раньше не встречал. Эта боль не давила хаотично-обхватывающе, как это обычно должно быть, она вонзалась тонкой иглой, притом, что нельзя было назвать конкретное место её приложения.       – А… Алион… что это?       Зрачки Алиона покрывали почти всю радужку, светлый ободок вокруг них казался нестерпимым контрастом, как корона у солнечного затмения.       – Нет, это вы потрудитесь объяснить, что это. Что, как не постыдное, или что тогда называть постыдным, разве тот отчаянный порыв, что показали вы мне? Я почувствовал ваш интерес с этой девушкой, взаимный интерес. Да, я знаю, что вы не любовники и едва ли будете ими. Этот интерес вспыхнул в вас обоих и сейчас угасает, вы словно расходитесь в разные стороны, но он всё ещё эхом отдаётся во мне, хоть я и прочёл его тогда, когда он уже не мог ни к чему привести. Эхом вашего сожаления, что этого не будет. Да, если б вы хотели, вы предприняли б какие-то шаги к ней. Вы сожалеете именно о том, что вам не хочется этих шагов. Почему?       – Потому что она замечательная девушка, - Андрес запустил пятерню в волосы, словно пытаясь удержать черепную коробку от риска расколоться, - необыкновенная, возможно, единственная в мире… Если не хотеть такую, кого вообще можно хотеть? Но её сердце отдано другому…       – Ложь! Вы, может быть, хотели убедить себя, что она влюблена в техномага, но не убедили. Вы знаете, что она сама колебалась в этих чувствах, как вы в своих, но пришла к выводу об иной природе своих чувств, не предполагающих любовного союза. Хотя это, действительно, очень сильное чувство, возможно, самое сильное в её жизни… И вероятно, вам захотелось испытать что-то подобное её чувствам к техномагу. То, что можно назвать… избыточностью любви. Когда с предметом любви не хочется близости, не хочется озвучить даже эту любовь, и быть как можно дальше покажется спасением… от огня внутри. Вы так же, как она, перевели эту страсть в родственную плоскость. Он стал для неё отцом, таким, какого у неё никогда не было, на которого она может смотреть снизу вверх, как не смотрела ни на кого никогда… Она стала для вас сестрой, не такой, как родная сестра, которой у вас никогда не было, а как те сёстры по духу, по оружию, которых у вас было много… лучшей из них. Драгоценной и близкой настолько, что это не нужно дополнительно окрашивать любовной страстью. Но мысль даже о том, что это могло быть и не случилось, жжёт меня… почему?       – Вы меня об этом спрашиваете?       Алион словно смотнул страницу, давление тонкой иглы ослабло.       – То, что вы пришли к успокоению, не принесло успокоения мне. Я злился, что вы могли совершить эту ошибку, хотя вы, конечно, ошибкой бы это не назвали и сожалеть бы не стали. Я злюсь и сейчас - из-за прошлой моей злости… Испытывая те душевные метания, которые не испытали в полной мере вы. Смотрите же!       Зеркальный коридор их с Андо близости. Жгучий клубок его и Андо страсти, прошитый тонкими нитями Алионова возмущения, пронзающими, раздирающими его. Снова боль, уже несколько другая - похожая на эти тонкие, как леска, нити. Картинка дрожит, беснуется перед глазами, её швыряет из ракурса в ракурс, словно глаза смотрящего пытаются смотреть сразу отовсюду.       – Алион, вы польстили мне, у меня вовсе не настолько красивое тело…       – Ваше любопытство к явлению, которое пугало и соблазняло. Готовность вступить в связь с существом иной природы, что вы прекрасно понимали… Как вы смогли это? Как вам далось это? Я хотел постичь природу желаний Андо, чтобы навести к нему ещё один мост, помочь ему… а потом просто потому, что так и не постиг. И я хочу понять природу ваших желаний. Почему вы хотели его?       – Алион… я…       – Ваши насмешки, ваши горестные исповеди, в равной мере… и жажда слияния с тем, что может убить вас… С красивым телом и заключённым в него всесильным духом. Подняться до его уровня, опустить его до своего?       – Испытать и доставить удовольствие, всего лишь…       Ментальная хватка Алиона была стальной.       – Ложь! Сыграть с огнём, принявшим облик человека, позволить ему почувствовать себя слабым в чьих-то руках… Позволить себе быть слабым, заведомо слабее, чем то, чего вы решили коснуться. Оказаться так близко от смерти, как никогда ясно…       – Я танцевал со смертью тысячу раз. Мне нужна там была не смерть, а жизнь. Жизнь!       – Но он мёртв. И теперь только у вас я могу спросить… об этой тоске, об этих желаниях… Больном, надрывном желании отдаться… Ваша память хранит чувства тех, кто желал вас, как подобает женщине желать мужчину…       Андрес впивался пальцами в столешницу, скрипя зубами.       – Не так… Конечно, не так…       – Как можно, ответьте! Так исказить, переродить свою мужскую суть, чтобы желать - вот этого? Что теперь вы назовёте эстетичным, облагороженным, запретным, постыдным? Что вы такое, чтоб было так? Зачем это мне?       Следующую картинку Андрес осознать не успел. Это было уже выше его сил… Чайная чашка отлетела, ударившись в висок Алиону. И ментальная хватка тут же ослабла, пульсирующая боль затихала, словно расходящиеся по воде круги, всё дальше, всё слабее. Он осознал, что судорожно глотает ртом воздух, а потом увидел сидящего на полу, зажимая окровавленный висок, фриди.       – Алион…       – Мне нет прощения, и я знаю это.       Спотыкаясь в собственных ещё нетвёрдых ногах, он бросился к нему, разворачивая к себе его лицо, осматривая ссадину на виске.       – Алион, заткнитесь, ради бога. Я чуть вас не убил. Когда я успел стать истеричкой, швыряющейся посудой…       – Я в порядке. Я должен бы заставить вас забыть о произошедшем. Стереть память… я могу. Но не буду этого делать. Я перешёл черту, стиранием памяти этого не изменишь.       – Мы оба перешли черту, вот в чём правда. Я задирал вас… Задирал, как Андо тогда, всё верно. Моё проклятое любопытство, которое однажды закончит мою жизнь, и правильно… Алион, больше никогда ни с кем не говорите о постыдных желаниях. Никогда ничего не стыдитесь, в вас нет ничего недостойного, ничего неправильного. Вы прекрасны, полностью, со всем, что мне показали. Чисты, естественны, прекрасны…       Алион смотрел на него, стоящего с ним рядом на коленях, нависающего над его головой, огромными глазами, зрачки в которых постепенно сползались до точки.       – Прекрасно? Вот это - прекрасно?       – Вполне. То есть, что это доставляет вам дисгармонию - ужасно, но… Пожалуй, я тоже стёр бы вам память, если б умел, но нет, это неправильно. Я говорил тут, что понимаю то, это… Это ошеломляет, но я хочу понять, правда. Вы повергли меня… в начало пути в познании мира. Как… я ведь даже не вашей расы…       – То есть, будь я вашей расы, это не шокировало бы вас совершенно?       – Людей я, во всяком случае, немного знаю. Вы сказали - для вас немыслимо это, я поверил вам. Нет, не так… Я не верил. Я хотел услышать, что вы делали бы с этим, но я не готов был, правда. Я вообще никогда, чёрт меня побери, не был готов к тому, чтоб это было сложно. Всё и всегда было просто… даже с Андо.       Алион сперва переменил позу, подобрав под себя неловко вывернутые ноги, потом сделал первую попытку подняться. Андрес протянул ему руку, другой рукой хватаясь за столешницу - перед глазами, честно говоря, ещё плавали тёмные круги. Казалось, что в воздухе пахнет озоном, как после грозы.       – Вы не колебались… никогда. Вы шли за своими желаниями… А те, кто желал вас, те, кого желали вы? Неужели это может не вызывать… бури…       – Смотря о ком говорить вообще… и зачем говорить… - Андрес покачнулся, едва не рухнув на только было вернувшего равновесие Алиона, - если человек, допустим, религиозно ушибнутый и сексуальная тема для него вследствие этого больная… Я не в обиду вам это сейчас говорю, у нас там клинические случаи бывают, в сравнении с которыми все ваши церемонии и духовно-нравственные установки отдыхают… Или вот, если говорить о контактах со своим полом… Если по человеку понятно, что он натурал, тем более он сам говорил о… неприемлемости подобного лично для него… Хотя обычно я всё-таки предпочитал женщин – ну и женщины как-то, в целом, предпочитали меня – я в пору боевой юности имел пару историй с… ну, не важно, в общем, контингент у нас был очень разный, и это сроду никого не смущало, нас слишком и специфически сближала общая преступная жизнь, чтобы заморачиваться подобными вопросами чистоты рядов, понимаете ли… Так вот, после этого я один раз ошибся, подкатив к одному пареньку с тем же предложением. Ну, ввёл меня в заблуждение его внешний вид… Оказалось, он как раз совершенно не по этой части, ну, получил я проповедь часа на три, ну, смотрел он на меня волком потом ещё с месяц… Прошло, ничего. На моей памяти от этого никто не умер. Господи, зачем я вообще всё это говорю, а…       Алион неловким движением вытер кровь с виска - рана уже не кровоточила, удар прошёлся всё же частично по кромке гребня, мелкие осколки фарфора дождём осыпались с его одеяния.       – Андрес… Если уж случилось так, что я пал так несомненно и низко, большим падением не будет, если я спрошу… Вы были с представителями иной расы, кроме вашей?       – Ну… Если Андо, конечно, не считать, то нет. Хотя вру, было… почти… В Каракосе один раз мы с приятелем были в голоборделе… По делу были, выслеживали там одного типчика… Понятное дело, просто сесть в уголочке и выслеживать варианта не было. Я решил, раз такой случай, попробовать чего-нибудь экзотического… В общем, реалистичность у них не на высоте, прямо скажу. А так, в анатомическом отношении… познавательно. Господи, Алион, зачем об этом говорить, если…       По лицу минбарца пронеслась болезненная тень всего того, что пронеслось в его мыслях – пронзительный ужас от произошедшего и смирение, сравнимое с опустошением, и любопытство – а чей образ там заказывал Андрес? – и сердитое пресечение этих размышлений – довольно, довольно уже всего того, что…       – Вы правы, простите. Теперь надо думать лишь о том, чтоб…       – … здесь и сейчас совсем не это имеет значение? Алион, скажите, я упрощу вам моральные муки поиска слов, если скажу, что меня совсем не травмирует ваше желание со мной переспать? Нет, если оно травмирует вас, точнее, если вы ищете у меня такого ответа, которое было бы избавлением от того, чем вы хотели бы не занимать больше голову ни минуты… Во мне нет злорадства, относительно того, что я успел в вас прочесть… Я успел не всё, но в том, что успел, сам фон… как бы это ни было невероятно для меня, но я могу только принять это и назвать своим именем. Если вы хотите услышать от меня, что этот ваш интерес, эта ваша злость, эта ваша ментальная трёпка означает не то, что вы подумали, то нет, я этого не скажу. Чёрт возьми, вы что, первый гомосексуалист в своём мире? Простите, но ничего иного, кроме как, что это не ужасно, это не оскорбляет меня, это не противно мне, я сказать не могу. Можете дать мне в морду, моей морде не привыкать, честно.       Кажется, в глазах Алиона дрожали готовые оформиться слёзы, и уже не было даже сил поражаться его самообладанию.       – Я не прошу вас… помочь мне сбежать, убедить себя, внушить… Это было бы бессмысленно. Слова были произнесены, действия были допущены. Помилуй Вален мою душу, я мог убить вас…       – Ну, я вас, если на то пошло, тоже.       Они стояли на расстоянии шага, оба держась одной рукой за край стола, тяжело дыша, Андрес судорожно отбрасывал с лица постоянно падающие на глаза волосы.       – Теперь… всё, что нам осталось - прояснить, как в вашем мире принято реагировать на невзаимный интерес и… придти к некому заключению, универсальному для нас обоих. Выйти с честью, сколько её ещё осталось для меня…       – Погодите, о каком невзаимном интересе вы говорите?       – Что?       Андрес потёр свободной рукой висок.       – В отличие от вас, я представитель расы, в которой всё проще с сексуальной свободой. Разумеется, я старался не думать о вас в подобном ключе, потому что… потому что это как-то бесчеловечно, мне казалось. И потому что мне ничего не светит, да. Соблазнить минбарца - это, во-первых, невозможно, во-вторых - неправильно, при вашем сверхсерьёзном отношении к… ко всему. И я так судил, по тому, что вы не размазали меня по стенке, что вы этих моих мыслишек не заметили, благо, в вашем присутствии я как мог заслонял их, проигрывая в голове что-то из того, что реально было, по мне так лучше, чем думать о том, чего всё равно не будет… В общем, это к тому, чтоб вы не думали, что вы обескуражили меня чем-то таким, что мне чуждо. Просто запомните, желание не оскорбляет, и… надеюсь, что моё не оскорбило вас. Если что, здесь есть вторая чашка.       Пальцы Алиона дёрнулись в его сторону, словно чтоб прикосновением удостовериться, что это не сон, не бред.       – Вы… думали обо мне… аналогичным образом?       – Да. И простите, не собираюсь в этом каяться, даже если вы снова подкоптите мне мозг. В моей, земной системе ценностей красивый человек не становится запятнан чьими-то мыслями о том, как здорово б было прикоснуться к его коже, увидеть то, что скрыто под одеждой… Это нормально для меня. Я допускаю, что это не нормально для вас, что вам совсем не легче от того, что не только вам, но и мне пришли такие мысли… Вообще, они уже пришли, это факт. Не о чем жалеть.       – Мысль не равна действию, но мысль есть корень, из которого произрастают действия. Посему каковы наши мысли, таковы…       Андрес неловко обхватил минбарца за плечо, притянул к себе и впился губами в его губы.       – Всё-таки, я люблю рисковать.       Алион знал, что стоит – настолько твёрдо, насколько это физически возможно по ситуации, и всё же – он упал, сорвавшись с горного уступа, вернее, был сорван ветром, горячим ветром, которым были прикосновения землянина.       – Не могу сказать, что… Но я рискнул рассудком, своим и вашим, и какой бы путь мы ни избрали теперь… Это путь во мраке, без путеводной звезды…       Андрес медленно, осторожно поглаживал запястье минбарца – кожа светлее, прохладнее, чем земная, но под ней чувствуется бешеное биение скрытого огня. Широкие рукава жреческого одеяния легко пропускали движение пальцев по безволосой руке выше.       – Честно, я не вижу во всём этом никакого мрака.       Алион закрыл глаза, в попытке удержаться в этом странном, новом, кружащемся мире, скользнул ладонью по щеке человека, потом обвил рукой его шею. И, словно в каком-то не самом пристойном сне, робость Алиона потихоньку сменялась смелостью в движениях. Он отстраненно подумал, какое же холодное его тело, или, может, это тело человека пышет жаром, обжигая кожу, обжигая сердце, порождая, пробуждая в нём такой же невозможный, неистовый жар. Как теперь обо всём этом думать (а как можно не думать?) - неужели это имеет какое-то отношение к судьбе, неужели к этому странному повороту вела прямая дорога его двадцати шести лет, его трудов, достижений, надежд, успехов? Но разве это его выбор, его прихоть - этот поворот...       Рука Андреса переместилась на затылок Алиона, скользнула по рельефу костяного гребня. Так они стояли некоторое время, прижавшись лбами.       – Возможно, для вашего спокойствия и было б лучше, если б я помог вам убедить себя, что ничего этого нет, что-то придумал… Но я не люблю врать. Не в таких вещах точно. Меня даже инстинкт самосохранения не останавливает, как видите…       Алион чуть отстранился, глядя в глаза землянину неотрывно, гипнотически.       – Вы сказали, что я неправильно представил ваше тело, что вы вовсе не такой… Я хотел бы исправить это заблуждение.       Андрес запрокинул голову, беззвучно усмехаясь.       – Что ж, вы, по крайней мере, можете исправлять то, что представили, вы это смогли, ведь у вас была опора в смысле картин, фильмов, в нашей культуре всё же много обнажённого тела… А мне вот, увы, не удалось, хотя на воображение до сих пор не жаловался. Вы ж вообще редко раздеваетесь, даже спите в одежде. Когда я был подростком, я знал о минбарцах очень мало, слышал кучу разных слухов и вымыслов… Например, что вы холоднокровные, как рыбы. Знаете, это просто взрывало мозг…       Гипнотические зелёные глаза сверкнули – сложно было описать это выражение каким-то одним словом.       – В нашей литературе… военных лет… было очень много сравнений землян с животными. Негативных сравнений, как вы понимаете. Все мы можем любить некоторых животных, делать их прекрасными символами, но животное никогда не может быть равным… Вот то, что объединяет многие расы не менее, чем кислород – склонность расчеловечивать врага. Не в оправдание нам, что прежде мы не проявляли такого свойства, междоусобные войны доваленовских времён велись со всей неизбежной жестокостью, но и взаимоуважением тоже. Тысячу лет минбарец не убивает минбарца, ещё дольше минбарец не презирает минбарца, однако с землянами то и другое получилось удивительно легко. Это оставило много… ненависти, отвращения, укоренившихся надолго, пропитавших плоть и кровь. Но не всем… И плоть и кровь, как и дух, очищаются. Мы все становимся лучше, выше, когда можем взглянуть на другого, отличного от нас, как на самого себя.       – Что ж, если это… нельзя никак увязать с вашим ожиданием самой главной встречи, сделать таким авансом в будущее, то наверное, сейчас… вы нашли не хуже смысл.       – Наши миры давно не враги, Андрес. Мы с вами никогда не были врагами. Это только вопрос эстетики… наш общий страх. Увидеть эту чуждость в другом, увидеть её в глазах другого…       Андрес закусил губу, чувствуя, как его охватывает совершенно неописуемый, немыслимый восторг от того, что он делает, лихорадочно выпутывая пуговицы из петель, стягивая рубашку с плохо слушающегося его тела, чувствуя, как режет подушечки пальцев собачка непокорной молнии на брюках. Оставшись совершенно голым, он оперся о столешницу обеими руками, чувствуя кожей и ослепительно яркий свет лампы, и скользящий по нему взгляд Алиона. Было в жизни всякое, не было такого – раздеваться для того, чтоб быть объектом изучения, чувствовать себя таким уязвимым, беззащитным… и в то же время достигшим некоего рубежа, немыслимого в самых дерзких фантазиях.       – Вы очень красивы, - Алион, некоторое время стоявший на расстоянии полутора метров, сделал шаг вперёд, - да и вы знаете это, вы только думали, что это та красота, которая не может нравиться мне, что мне нужно нечто более… совершенное. Благодаря нашим разговорам о самоконтроле, о дисциплине сознания, мыслей вы считаете нас помешанными на совершенстве. Но разве это противоречит… У вас очень сильное, развитое тело. Это считается красивым и у вас, и у нас. Ваше тело… вполне похоже на ваше сознание. Я нахожу это восхитительным.       Андрес шумно сглотнул, почувствовав прикосновение прохладных, твёрдых пальцев к груди.       – Вы называете нас холоднокровными, иногда - ледяными, хотя это совершенно не так. Иногда сравниваете с камнем, иногда - с ангелами. Не подразумевая восхищения, скорее со страхом, в значении чуждости человеческой слабости и даже презрения к ней. Вы сильный не меньше. Просто у нас с вами разная сила…       Ладонь минбарца медленно скользила по телу, тонкие пальцы ощупывали белёсые шрамы (происхождение не всех из них Андрес сейчас вспомнил бы, это было, сейчас казалось, так давно, в другой жизни), перебирали короткие завитки волос. Эти прикосновения могли б казаться совершенно бесстрастными, как прикосновение камня или металла – только вот пси-уровень не позволял этого. От этого не становилось менее… страшно? Безумно? Возбуждающе? Нужно какое-то новое слово для того чувства, с которым стоят, доверяя столу хотя бы часть веса мелко дрожащего тела, которое, кажется, ощущает свою обнажённость, эти прикосновения, этот взгляд всеми рецепторами, сколько их есть…       – Или, может быть, вы, как часто это бывает с землянами, стыдитесь вида своих гениталий?       – Ну, вообще-то им и не положено быть красивыми. То есть… в теле человека хватает мест, куда больше относящихся к эстетике, а этому вот быть красивым и не обязательно, у этого есть вполне практическое назначение, и…       – Но вы почему-то уверены, что у меня это всё красиво. Вы странно относитесь к себе… Вы говорили, до сих пор многие земляне стыдятся обнажаться, предпочитая заниматься сексом без света, накрытые покрывалами… Вы так удивились, когда я сказал, что у нас не принято гасить свет. Верно, потому и пришли к этой мысли – что мы больше заботимся о том, как выглядим, нежели о том, что чувствуем, эстетичность превыше наслаждения и даже заменяет его. Как видите, это не так… как видите, это скорее про вас. Считая почти не подлежащим сомнению, что человек красив лишь фрагментарно, имея почти неизбежным стыд и страх, в борьбе со стыдом и страхом вы приходите к тому, что вы называете раскрепощённостью, а иногда порнографией, когда люди испытывают наслаждение от того, что их обнажённым телом любуются, и стремятся стать… идеальными в плане сексуальности.       Андрес облизнул пересохшие губы, чувствуя, как всё внутри болезненно и сладко сжалось, когда с плеч Алиона соскользнула расшитая мантия, когда его пальцы взялись за завязки туники.       – И вы считаете, - он как зачарованный следил, как освобождается от ткани стройное, гибкое, изящное тело - словно рождается из мрамора статуя… - что то, чего вы не можете понять в нас, к примеру, влечение к людям своего пола - это тоже такой вызов этому… закрепощению сексуальности?       – Не знаю. Я надеялся, что вместе мы найдём этот ответ, - Алион переступил через ворох ткани, оказавшись к землянину вплотную.       Ослепительно. Правильно, наверное, назвать это - ослепительным. Андрес, смеясь над предательской дрожью своих рук, коснулся голых предплечий Алиона, и дёрнулся, словно обжёгся. Сравнение с Пигмалионом, конечно, выглядит донельзя глупо…       – Как вы правы всё же. Я действительно нахожу, что у вас… красиво всё. Наверное, это очень разумно и правильно, что вы всё время в одежде - глаз к такой красоте просто не готов.       Алион улыбнулся.       – Ваше сравнение со статуей… очень печально, и интересно. Я читал эту легенду, когда изучал земную культуру. Мы много беседовали об этом с учителем… Многим кажется, что история эта печальная, трагичная. Ведь неправильно любить мёртвый мрамор вместо живого человека… Но она и о другом. Тот человек создал идеальную женщину, воплотил образ, прежде родившийся в его голове. Порождение его разума, концентрацию его мысли, исканий его души. Он полюбил… себя самого. Многим людям не дано и этого.       – Вот уж не смотрел на это… под таким углом. Я думал - чего ж Пигмалиону не хватало в живых-то женщинах…       – Не в них. В себе. Терпения, понимания, умения раскрыть свои желания… Ему было проще раскрыть совершенство в мёртвом камне, чем в живом теле… Это лишь легенда, лишь образ. В легенде говорится о совершенстве телесном, всё же, она ведь придумана нормалами. Конечно, возможности изменения тела имеют пределы… Замените тело на душу и всё встанет на свои места. Каждая женщина - чья-то Галатея… Более того, каждая женщина становится Пигмалионом для своего мужчины. И труд скульптора продолжается всю жизнь…       – Простите, это звучит как-то жутко. Менять другого человека под себя… разве вы можете иметь в виду именно это?       – Нет. И не имею. Менять его… под него самого. Разве вы думаете, совершенство не хотело выйти из мрамора, шагнуть в жизнь, явить себя? Разве вы, земляне, не хотите так отчаянно, так страстно быть идеалом для кого-то, разве не считаете «совершенство» высшим комплиментом? Мастер видит в необработанном камне то, чем он станет… Видит в нём то, чем он сам станет, совершив этот великий труд, как вырастет он, как очистится, раскрывая красоту, которая рождается - в нём самом. Я читал и ещё кое-что… В одной стране царь нашёл замечательный кусок драгоценного камня, и искал мастера, который обработает его лучше всего. В тех краях было много замечательных мастеров, способных выточить из камня всё, что угодно - любые фигуры, сосуды, украшения… Тем камень отличается от металла, что отколотое не приставишь назад, и начиная работу, мастер должен видеть конечную цель - и не оступаться. Тому царю удалось найти мастера, создавшего из камня шедевр. Когда мастер показал то, что он отколол при обработке - стружки было так мало, что она уместилась на диаметре мелкой монеты.       – Вы имеете в виду, что… лучше всего найти того, кого меньше всего придётся менять?       – Камень мёртв. Поэтому с ним всё довольно однозначно. Человеку же лучше познать свои желания, высечь идеал в себе самом, подготовить себя к этому совместному и обоюдному труду… Понять, каков он будет, этот труд - как у скульпторов, высекавших из мрамора неземной красоты женщин, или как у мастера, стружка у которого уместилась на мелкой монете.       – И вступить в связь не со своим избранником - это… испортить чью-то будущую работу, да?       – И да, и нет. Ведь мы, как я сказал, не камень.       – Если культура, учащая таким сравнениям, такой образности, не даёт на что-то ответов… Вероятно, только и остаётся, что искать их вместе. Но честное слово, я… не хочу ничего испортить. Действительно, когда так очарован… легче кажется отступиться, остаться вдали от этого… избыточного чувства. Не смея ни сказать слов, ни совершить действий. Но снова и снова возвращаясь, хотя бы мысленно, потому что невозможно противиться этому притяжению…       И тогда Алион поцеловал его.       Андрес чувствовал, что теряет границы своего тела, теряет понимание, где его руки, ласкающие напряжённую плоть, обжигающиеся бушующим под прохладной кожей огнём, где его губы, накрывающие трепещущие губы Алиона, где он сам в этом взрыве невозможных, невероятных эмоций. Ему показалось, что он вдруг упал в бездонный океан звука – мелодии, прекраснее которой он никогда в жизни не слышал, и ни с чем не мог бы её сравнить. Музыки было много – как воздуха, как света, как возможных оттенков цвета, как граней у миллиона бриллиантов, рассыпающихся, кружащихся хрустальной круговертью. Что-то подобное не мечте даже – тому, что он никогда не стал бы воображать, потому что и представить не смог бы такое, потому что это выходило за все его представления о красоте.       «Такой красивый… Такое совершенство… Как я умудрился дожить до того, чтоб ощутить подобное…»       Словно безумный полёт – без тела, без веса, без границ, без стен… Словно сам превратился в струну, в звук. Эту волшебную песню, которая могла бы звучать только где-то среди звёзд, где-то в подобающе величественных сферах. Словно сквозь каждую клеточку тела течёт этот сладкий шелест слов чужого языка, в которых звучит его имя… Что может быть более сладким, восхитительным, чем купаться в этом, растворяясь в лёгких, звенящих, призрачных образах – непостижимое разуму, восхищающее, как хрустальное великолепие снежного кружева, как застывший в камне огонь, как северное сияние… Можно ли сказать сейчас, кто из них отдаётся, вверяется, становится малой песчинкой в бурном потоке восторга и наслаждения? Хаотичные потоки их сознания, они, конечно, не могли смешиваться, как вода и масло, но капли водяной взвеси оседают на масляной плёнке, сверкая, как крошечные бриллианты, сливаясь в тонкие ручейки, отрываясь, взлетая вверх, снова рассыпаясь тысячами мелких водяных искр, но водный поток играет каплями масла, золотыми, тягучими, дробит их и собирает вновь…       – Ты так невозможно красив… так чист, высок… Я представить не смог бы, поверить не смог бы… если б прочитал об этом сотню книг, если б прожил сотню жизней…