Венок Альянса

Любвеобильный бес опять Зовёт к себе, меня пленя, Дано не каждому понять Некоронованного короля… Пойми, что есть у всех душа, Что и король бывает пленник, Уймись, жестокая толпа И не кричи: «Изменник». В полночный час я лишь слуга, Пленённый взором беса, Прощай, покой и власть моя, Мне нет на троне места. Пойми, что есть у всех душа, Что и король бывает пленник, Уймись, жестокая толпа И не кричи: «Изменник». За сладострастный миг в аду Отдам корону я свою, И догорю под гул толпы В объятьях демона любви. Пойми, что есть у всех душа, Что и король бывает пленник, Уймись, жестокая толпа И не кричи: «Изменник». Б.Моисеев

      По выражению даже не лиц, наверное, только глаз они поняли – что-то успело произойти за время их отсутствия. Председательский кабинет Комитета, даром что самый малый по площади, всегда казался самым большим в силу наименьшей захламлённости, но сейчас в нём были заняты все сидячие места и пара стоячих.       – Что-то случилось?       – Моя матушка… снова порадовала?       Зак махнул рукой.       – Да нет… Тут у нас и кадры, и вопросы поинтереснее… Офелии пришло сообщение, что на Элайю предъявляет требования Земля.       – Что?! С какой такой радости?       – Ну, я думаю, догадаться несложно – потому что он сын своего отца и много что мог от него унаследовать. Огромная сила, от такого только идиот откажется. А если речь об обоснованиях… Ну, вы знаете, Офелия была там, на Земле, замужем. На Марсе её брак был аннулирован, и она вышла замуж за Андо, но Земля, вроде как, не признала этого развода, и…       И больше объяснять ничего не надо, да. Прошло почти два десятилетия и с виду Земля вполне смирилась с независимостью Марса, но нет-нет да и случается что-нибудь вот такое.       – И заявила об этом спустя столько времени?       – Да, звучит нелепо, но видимо, они и ждали, когда кто-нибудь родится. Сама Офелия им как-то не до зарезу, а вот столько ворлонского наследства – это уже лакомый кусок.       Винтари озадаченно почесал голову.       – И что ж это они, пытаются теперь изобразить, что Элайя сын этого… как там её первого мужа звали? А ничего, что они тут чисто физически не могли с ним совместного ребёнка заиметь? Насколько помню, беременность у землянок больше года не длится… Да и пусть даже так. Ведь она, как мать, имеет на него преимущественные права, или нет? То есть, на каком основании они могут принуждать Офелию вернуться на Землю, или передать Элайю бывшему мужу?       Дэленн, просматривавшая что-то на портативном компьютере, подняла печальный взгляд.       – Не спрашивай, сынок… Я сама этого не поняла. Там было что-то о… аморальном образе жизни… Что Офелии нельзя позволять воспитывать Элайю. Что вообще они там могут знать о жизни Офелии и Андо…       Винтари поперхнулся. Аморальный образ жизни, серьёзно? Это они об Офелии Александер? Сколько он эту девушку видел – хорошо знакомыми их пока назвать нельзя – в чём-то аморальным скорее можно б было заподозрить вот этот чемодан с аппаратурой. Для аморального, для начала, нужна более привлекательная внешность… Если они имеют в виду, что, не будучи разведённой (с их точки зрения, не с её) она, получается, изменяла мужу… с каких пор для Земли подобные вещи предмет обсуждения? У них там как-то оказались и обрели влияние лорканские миссионеры?       – А Земля у нас, значит, оплот и блюститель морали? – прищурился Дэвид.       – Сынок, я училась понимать землян очень долго. Сейчас, кажется, понимаю, что до конца не научилась. Не знаю, можем ли мы тут что-то сделать, выразить протест так, чтобы его не отклонили… В любом случае, сейчас нам следует поддержать Офелию. Всё-таки, без поддержки-то они, понятное дело, не останутся, но сама формулировка обидна.       – Вот уж напугали ежа голой жо… - Андрес оглянулся на Дэленн, - жёсткой гражданской позицией! Андо был гражданином Нарна, и что-то мне слабо рисуется, что Нарн вот так запросто отдаст сильного телепата, по совместительству официально внука их пророка. Ну, а не захочет Офелия на Нарн – всё же условия там да, суровые – останется здесь, Виргиния только рада будет, они ведь её семья… Я так понимаю, у них там опять какие-то бурления во власти, и это некий поклон в сторону ультраправых, всегда ратовавших за семейные и патриотические ценности в ущерб логике и здравому смыслу, да заодно за то, чтоб использовать телепатов в хвост и в гриву под знаменем защиты бедненьких нормалов… Ну, мне одному кажется, что уродись Элайя нормалом – Земля о нём не вспомнила б во всю его жизнь? Слава богу, не одному. Вот и всё, банальная охота за ресурсом, которого как раз недавно сильно убыло, и кого должен был убедить этот цирк с конями…       – Не реви! Прекрати реветь! – Виргиния ходила вокруг Офелии, сама ощутимо нервничая, - не выношу женских слёз! Вот правда, чувствуешь себя беспомощным…       – Будто сама не женщина, - Офелия удивлённо отняла ладони от заплаканного, покрасневшего лица.       – Я не реву! Почти никогда… И вообще… Я там, на Бриме, в силу особенностей местного языка и мышления вообще, уже сама привыкла себя в среднем роде воспринимать… Ну успокойся, солнышко, - она присела перед всхлипывающей девушкой, взяла её маленькие ручки в свои ладони, - мало ли, чего они там хотят. Хотеть, вообще, не вредно, с каких пор у нас Земля царь и бог во вселенной? Вы с Элайей – семья Андо, а значит, граждане Нарна. Они что, собираются на Нарн залупиться? Дипломатического скандала хотят? Им что, амбиции дороже хороших отношений с Альянсом? Ты, так между прочим, не малолетняя, ты имеешь право выбирать, где тебе жить с ТВОИМ сыном. И я, как сотрудник, имею право, чтобы моя семья со мной здесь жила. А ты моя семья, ты брата моего жена, мать моего племянника… И здесь сейчас для Элайи лучше всего, это даже на Нарне признают – здесь идеальное врачебное наблюдение, здесь ему помогут обучиться владению его силой, у Минбара самые сильные учителя-телепаты. А как подрастёт – сможем с тобой слетать на Бриму, посмотреть, как они там поживают… На Арнассию – там как раз гиперпространственные ворота строят… Ну, и на Драс, наверное, слетаем – хотя, судя по рассказам Андо, смотреть там не на что… Да мало ли, куда! Мне вот тут предлагают в очередной рейс до Моради слетать… на чём-нибудь потяжелее… А то больно уж пираты обнаглели… Так может, ещё мир-другой меня добрым словом запомнит… В общем, не отдадим мы ни тебя, ни Элайю, могут с этими своими запросами и претензиями в туалет сходить.       – Извини… Я просто, наверное, так и не привыкла, что могу быть кому-то нужна…       – Ну ты даёшь! А кто мне будет жрать готовить? Я сама не способна, у меня это наследственное. Мамаша как-то рассказывала, осталась она одна где-то в летнем домике, что ли… решила сварить картошку. Так кинула её в кипящую воду и ждала, когда всплывёт… Думала, она как яйца же варится… Вот так и у меня. Оно конечно, ничего страшного, многие великие люди были никудышные кулинары, президент Шеридан, говорят – герой, икона, но на кухню его пускать было нельзя… Но есть-то охота иногда! Ну, успокойся. Нашла, из-за чего, честное слово.       – Не смотри на меня, я страшная сейчас…       – Перестань. Красивая ты. Всегда красивая. Что у моего брата, вкуса, что ли, не было?       По возвращении в свою комнату Винтари обнаружил, что ему оставлено письмо. Письмо обычное, написанное, не звуковое, и это удивило. Почерк был знаком, от центаврианской вязи сперва неприятно кольнуло в груди – подумалось про мать… Ерунда, зачем бы мать писала ему письмо, вместо того, чтоб просто позвонить? И почерк был не матери.       «Здравствуйте, мой прекрасный принц… Когда вы вернётесь и прочтёте это письмо, меня на Минбаре уже не будет. Как жаль, что возможности письма так малы, и мне не передать с ним ни своего тепла, ни своих слёз, всего того, что хотелось отдать вам… Но ведь и лично я никогда не решилась бы это сделать. Даже на видеозаписи, если б действительно представила, что говорю это вам – силы покинули б меня. Уже и это письмо было невероятной дерзостью, однако, приученная к честности своим воспитанием, и зная, как цените честность вы, я не могла не быть с вами честной теперь. Я не смогла бы уехать, не прощаясь, после всего того неоценимого добра, что вы для меня сделали, но говоря вам о своей благодарности, о своей признательности, я не могу говорить лишь полслова, не могу не сказать, как много вы в действительности значите для меня. И вы могли бы сказать, как не странно б было подумать, что это романтическое увлечение девушки, выросшей в глубокой провинции, вашей красотой, вашим титулом… Я могла бы бесконечно говорить о том, как прекрасны вы, внешне, как и внутренне, как чисты, благородны, отважны и как покоряете с первого взора… Если какого-то мужчину и называть солнцем – так это вас… Но это было бы эгоизмом с моей стороны, потому что это едва ли нужно вам, не с моей стороны. За время, проведённое с вами рядом, я успела это понять. Я возвращаюсь на Тучанкью, и выхожу замуж за доктора Чинкони – его любовь ко мне, в течение многих лет, стоит того, чтоб поступить именно так. Зная, что не нужна вам, лучшее, что я могу сделать – дать счастье тому, кому нужна… Я хотела бы написать, что искренне желаю счастья ей, той счастливой, что занимает ваше сердце… если б не предполагала, как всё обстоит. Ещё и поэтому я не могу дольше оставаться здесь, чтобы не поставить вас в неловкое положение, чтобы вам не пришлось искать, как ответить – о, не мне, нет – почему вы не хотите – о, даже не жениться на мне, имя моё слишком скромно для того, чтобы можно было всерьёз рассматривать такую вероятность, но по крайней мере, иметь со мной роман, что было бы уже ожидаемо… И не загадывая, увижу ли я вас ещё однажды – но зная, что не забуду – я прошу вас об одном – я хочу слышать, хотя бы иногда, когда новости будут долетать до нашего тихого края – что вы живы, здоровы и счастливы, что вашим желаниям, вашим целям сопутствует успех… Если вы однажды будете гостем в нашем скромном доме – это будет вершиной моего счастья. Теперь Тучанкью будет членом Альянса, чего вы так желали, частью мира, который вы любите больше, чем родной… И мы, кому было разрешено здесь остаться, тоже станем его гражданами. Это будет хотя бы как-то объединять нас, а о большем и мечтать грех…»       Винтари уронил руки с письмом на колени. Краем сознания, какая-то чужая мысль, говорила ему, что ведь можно ещё задержать, можно приехать, можно успеть до того, как состоится эта свадьба, что может быть, именно этого она хотела, когда писала это письмо, молилась об этом… Он знал, что не сделает этого. Не солжёт. Она права, кругом права. Насколько же он потерял контроль, что даже она знает, не хуже его, а может, и лучше – почему… Насколько сияющая бездна захватила его.       Откуда в ней эти слова, это горькое осознание, если она не была с ними там, где солнце северных широт тихо и деликатно крадётся по краю небосклона, и молитвенная тишина стоит под небом, на котором и днём видны звёзды, лишь перекрики птиц в вышине иногда раскалывают её… Где ночами луна всходит выше, чем солнце днём, её холодный свет разливается по снежной глади безмолвной песней, невыразимой и нерушимой волей судьбы, где тепло печей в выстывших домах всё равно не позволит расползтись по разным углам, оно радо дать повод сесть поближе… Где, дрожа в своём спальнике едва ли от холода как такового, он ещё мог считать, что его вопрос к Дэвиду о Шин Афал не был неуклюжим лукавством – но если б его самого так спросили о Рузанне, что бы он сказал хотя бы себе? Он совсем не о ней думал… И не вспоминал он о ней. И слыша, как тихо ворочается в своём, высохшем наконец, спальнике Дэвид, он думал об одном – как долго можно сопротивляться притяжению, когда знаешь, что оно взаимно? Днём каждый момент, каждый новый сделанный шаг, несмотря на все старания, приближал их именно к этому, пронзая тела маленькими шустрыми молниями любовного восторга. Слишком красивым было всё вокруг, этот мир, который казался их собственным – ведь ни одной разумной души на много километров вокруг, только их следы цепочками от дома к дому, только их взгляды теперь очерчивают гордый рельеф ледяных торосов у пролива, острые грани ступеней, яркие фрески на стенах – интересно, оставят их Братья Тишины, или сведут, или завесят чем-нибудь, чтобы не отвлекали? Некоторые довольно-таки… Фривольных сюжетов… Они вносили записи, пили горячий чай со вкусов цветов и фруктов – вкус и запах оставшейся далеко за морем летней щедрости, он звал вернуться в тёплые широты, бродить, позабыв об утеплённой одежде и высокой, снабжённой шипованными подошвами обуви, по тихим дворикам Тузанора, где древний камень оплетают вечно юные цветы, нежиться в высокой траве полей за самыми длинными остриями каменных лучей, где они вспоминали путешествия через пустыри Примы… А ночами синеватый магический огонь, пляшущий на листах термоизолята, пел иную песню, околдовывал иным зовом. Остаться бы здесь, жить в одном из этих домов, рисовать на тех стенах, что пока остались пустыми, вышивать, переписывать книги, ловить рыбу, встречать редкие корабли… Теперь, как никогда, понимаешь – это место хранит память счастья…       Он отложил письмо, закрыл руками лицо. Письмо пахло духами Рузанны, теперь руки пахнут ими, да только если б чем-то это могло ему помочь! Если б действительно ему пришлось бодаться с матерью и другими старшими рода из-за такого-то сомнительного выбора – девушка, выросшая в провинции, мелкая бедная дворянка, к тому же родившаяся в рабстве… правда, теперь владеющая фамильным особняком Моллари… Насколько б всё было просто…       За истёкшие полчаса Андрес несколько раз успел испугаться, что перепутал время и место и увериться, что выглядит он здесь совершенно по-идиотски, хотя смотреть на него могли разве что птицы из-под незримых снизу балок да древние жрецы со старинных фресок.       Наконец из глубины храма послышались шаги. Андрес встрепенулся и отступил в тень, впрочем, это не слишком-то имело смысл – ученики, тихой светлой стайкой просеменившие к выходу во внутренний дворик храма, были телепатами, и присутствие его почувствовали, но минбарская деликатность не позволяла сколько-нибудь явно дать ход любопытству и оглянуться на него.       Алион шёл последним, провожая учеников доброй улыбкой. Андрес вышел ему навстречу, держа руки за спиной и отфыркиваясь от падающих на глаза волос.       – Как хорошо… Значит, ничего я не спутал, а то ведь с меня бы сталось. И так чуть не заблудился по дороге…       Минбарец коротко вскрикнул – или скорее громко охнул. Развитая до достохвальных высот способность отключаться от всего внешнего сыграла с ним дурную шутку – он не услышал, не почувствовал приближения землянина. Впрочем, проблемой было само то, что ему потребовалось возводить эту стену где – в храме! – где каждый малый штрих фресок всегда служил максимальной сосредоточенности и очищению мыслей. Раньше, не теперь… Но если учитель Энх считает, что он не должен прекращать занятий – остаётся только подчиниться.       – Андрес! Что-то случилось? Я ведь… Я собирался к вам послезавтра…       – Ну, я этого точно не знал, и к тому же… - прежде, чем минбарец успел раскрыть рот от удивления, Андрес сунул ему в руки выхваченный из-за спины букет, - тут ведь дело случая. Я и не представлял, что тут можно подобное найти. Да, вот… Конечно, это, если на то пошло, и примитивно, и стереотипно, и возможно, не очень-то прилично, может выставить нас обоих в весьма странном свете и… Ну, я постарался не слишком попадаться здесь на глаза… Но так у нас на Земле выражают любовь и восхищение. Это настоящие, голландские… Как же их довезли-то сюда такими свежими?       Он возвёл эту стену, потому что и здесь, где каждый камень помнил часы его молитвенных медитаций, он не мог оставаться невозмутимым, потому что чувствовал безумное, беспокойное биение земного сердца через километры, и вот – землянин явился сюда и смёл эту стену одним движением руки, словно её и не бывало. Алион покачнулся, задрожавшими руками принимая букет роскошных цветов. Конечно, не стоит и говорить, что он подобного не ожидал. В минбарской культуре тоже очень много посвящено цветам, в том числе дарению цветов, но их случай мало подходил к какому-либо из касающихся двух мужчин…       – У нас тоже, но, Андрес… Не отказываюсь, и не хочу, чтобы это воспринималось как нечто обидное, но… не чрезмерное ли это?       – После произошедшего? Думаю, что скорее недостаточное. Чёрт побери, тут всё будет недостаточным, будет выглядеть плоским и глупым, но не плевать ли. Мне захотелось это сделать. Чаще всего, когда я что-то хочу сделать, я это делаю. Всё то, что меня переполняет, всё равно невозможно облечь ни в какую вразумительную форму, вот, пусть будет невразумительная… Эта ночь была одним из лучших событий в моей жизни, после такого, честно говоря, немного страшно жить, потому что ждать от жизни чего-то столь же яркого было б уже слишком…       Это храм, билось в голове беспомощным писком. Храм, святое место. Здесь нужно, взирая с трепетом на роспись стен и священные реликвии в стенах, думать о мудрости, духовных подвигах и горних обителях, но если на то пошло, и на самих минбарцев должно быть недопустимо смотреть иначе, чем на ходячие и говорящие продолжения их храмов, кораблей, кристаллических конструкций их зданий. Не думать, глядя на россыпь голубых пятен у середины гребня, о таком же рисунке на иных частях тела… Пальцы Алиона невесомо касались тугих бутонов, и по телу Андреса пробегали мурашки, так живо вспоминались эти прикосновения его всё ещё взбудораженным нервам.       – Не нужно так говорить. В вашей жизни будет ещё много счастья и наслаждения, и в том числе, конечно, и…       Андрес, не зная, куда деть освободившиеся руки, попытался засунуть их в карманы, потом сцепил за спиной. Нет, в самом деле, сам организм не приспособлен к тому, чтоб испытывать что-то подобное в возрасте куда старшем, чем 17 лет.       – Ну, я, конечно, не стал бы спорить, но мне б для начала ещё захотеть испытывать какое-то ещё наслаждение, после уже испытанного. Действительно, думать мне надо было, совершать ли некоторые действия… Ведь на стирание памяти я всё равно не согласен.       – Андрес, вы…       – Да, знаю, глупо, и попросту смешно. Кажется, я влюбился, как мальчишка, и кажется, сам в этом виноват, не на что жаловаться. Говорил же, однажды моё любопытство, мой авантюризм меня убьёт. Надо, как вы говорите, искать своё, истинно своё… Я и раньше об этом не думал, и теперь мне это нахрен не надо. Я не смогу выкинуть вас из головы, я слишком близко подошёл к непостижимому и… немыслимо прекрасному. Да, многого мне просто не понять, не осмыслить – в вас, в вашей жизни, в этом вот… хрустальном храме внутри вас… Но мне полное понимание для того, чтобы придти и сказать, что вы… просто ошеломляете, как северное сияние… как-то не требуется. Я вот этого самого северного сияния – как оно образуется – не понимаю, но смотрел же – увы, не вживую, конечно… и сердце замирало.       Алион протянул руку, прикасаясь к кисти землянина, сжимая её, чувствуя, что пусть это ещё один маленький необратимый шаг, но совершенно невозможно от него удержаться.       – Эти цветы прекрасны. И ваши слова… что бы ни думали о них вы сами, останутся в ожерелье самых драгоценных слов, звучавших в этом храме...       – Я… Никогда не думал, что увижу северное сияние… далековато оно как-то от Венесуэлы… А тут – словно северное сияние само охватило меня своими шлейфами-крыльями, опустилось на плечи, подняло к звёздам… Никаких больше чудес в жизни не надо.       Офелия сложила руки на незаконченном рисунке и посмотрела на Виргинию жалобно.       – Научи меня быть такой, как ты, а?       Виргиния, лежащая на надувном матрасе в позе морской звезды, приоткрыла один глаз.       – Такой – это какой?       – Сильной… - Офелия снова принялась драить лист ластиком, - уверенной, дерзкой, бесстрашной. Слушая твои рассказы о Бриме, я думаю, есть ли для тебя вообще что-то невозможное. Ты на моём месте, определённо, знала бы, что делать… Уж точно, ты не просыпалась бы от кошмаров, что Элайю похитили, тебе не мерещился бы в толпе туристов-землян Этьен, и…       – И это нормально бы даже звучало, если б это не говорила девушка, сбежавшая от мужа с инопланетянином, сила которого примерно сопоставима с атомной бомбой, которая махнула спасать брата от дракхианского артефакта… Какой силы тебе не хватает в тебе самой-то? Слушай, мы просто немного по-разному жили, в твоей жизни не было того, что было в моей, и наоборот… Думаешь, эта, как ты говоришь, сила прямо так уж моя, здесь есть моя заслуга? Я просто росла как маленькая принцесса, у меня были родители, которые лучше всего научили меня одному навыку – делать то, что хочется. Ну, и второму не менее важному – хотеть хорошего, справедливого. В мою жизнь мало лезло Бюро, испытывай я такое давление, как ты в своём детстве, ещё неизвестно, что бы было… Будь у меня такие родители, как у тебя – сложно даже представить…       – Думаю, им пришлось бы непросто, - улыбнулась Офелия.       – Думаю, я просто не была бы собой. А была б, наверное, тобой. А вот хватило б у меня силы духа на то, что прошла, что выдержала ты… Хватит об этом, ладно? Каждый делает своё дело, то, что у него лучше всего получается. Ты – воспитываешь Элайю, а я – как и много ещё людей – защищаю тебя. И да, если хочешь знать, мне тоже снятся кошмары.       – Тебе? Никогда б не подумала…       – Ну, с тех пор, как мы поселились вместе, почти никогда. Потому ты, видимо, и не знаешь. Как-то оно отходит уже, отпускает…       Офелия нанесла на лист пару штрихов, но сосредоточиться на рисунке так и не смогла.       – Да… Жалея себя, всё-таки надо не забывать, что ты прошла войну. Ты мне мало показывала, но и этого хватает, чтобы…       Виргиния села, завела за ухо светлую прядь. Кажется, пальцам до сих пор немного грустно не находить зажим на прежнем месте.       – И не жди, что покажу что-то ещё, вот даже не проси. Когда солдат сражается, он сражается для того, чтоб никто не видел того, что видел он. Я вообще не люблю все эти военные рассказы не в кругу друзей. С Андресом об этом можно говорить, с малышом И, если он когда-нибудь захочет… И с нами эта память должна умереть. Над детьми должно быть мирное небо, затрёпанные слова, но это правда. Мы видели много разного дерьма. И это не то, чем теперь нужно хвастаться, выпендриваться перед другими, что мы это пережили. Это то, что больше никогда не должно произойти и даже в голову кому-то придти.       – У тебя-то была ещё Арнассия.       – О да. И иногда мне снилось, что я попала в плен к зенерам. На самом деле, конечно, не попадала, иначе вряд ли тут с тобой разговаривала бы. Сканировала отбитых пленников – потому что надо было знать о зенерах как можно больше. Надо. Так бы я без этих знаний счастливо прожила, уверяю. И наверное, это тоже теперь часть моей силы. Мне было уже легче на Бриме, и с этими пиратами теперь… Я просто знаю, что страшнее зенеров я уже ничего не увижу.       Офелия опустила подбородок на сцепленные пальцы.       – Мне так спокойно рядом с тобой. И за это спокойствие совершенно нечем отплатить, я не могу ничего изменить в том, что с тобой было, не могу даже представить это, чтобы с полным правом сказать, что понимаю… Как много сказано о том, что сильные люди тоже бывают слабыми, что им тоже необходима поддержка. Глядя на тебя, правда, я не могу представить, чтоб ты когда-нибудь была слабой. Мне кажется, твоё упорство, твоя вера если не в себя саму, то в твои цели, твою правду никогда не изменяли тебе и не изменят. Странно, но в Андо я эту слабость видела, в тебе – нет. Тебя ничто не сломит, и ты вообще никогда не умрёшь… На самом деле я очень боюсь тебя потерять. Это меня сломает. Тогда вообще не во что будет верить. Андо и Алан погибли, президент, почти сверхчеловек, тоже умер… И иногда, наверное, действительно хочется сдаться, позволить забрать меня и Элайю на Землю, где будет, конечно, окружать страшное, но вполне привычное… И я никогда не узнаю, что с тобой что-то случилось, потому что мне не позволят это узнать. Когда за тебя беспокоятся, когда готовы встать на твою защиту – становится не спокойнее, а страшнее, почему-то.       Виргиния несильно размахнулась и швырнула в Офелию подушкой.       – Привыкай. Теперь у тебя есть близкие, всё, это факт, и между прочим, ты это выбрала сама. Я понимаю, что проще жилось, пока у тебя были родственнички как из того анекдота, «ваш крокодил – вы и спасайте». Но ты не из тех людей, кто создан для одиночества. И вообще, зря ты думаешь, что я не понимаю тебя. Там, на Бриме, на Арнасии я видела тех, кто потерял всю семью. На войне это, я уже говорила, преимущество. Тебе больше не за кого бояться, тебя некем шантажировать. Человек, которому некого и нечего терять, становится опасным врагом. Мне не приходилось бояться за свою семью, они были слишком далеко от места событий. Хотя если уж не Бул-Була, то зенеры могли что-то предпринять в этом направлении, если б им хватило времени и сообразительности. Едва ли это помогло бы, смею я полагать, ведь, как по мне, самая большая ошибка полагать, что дороже всего человеку кровная родня… Иногда, когда долго не удавалось уснуть – оттого, что ныли стёртые ноги, или в доме было слишком дымно, или из-за грохота выстрелов, когда я ещё не привыкла к ним… Я почти проклинала это всё, что они стали мне так близки и дороги, и что я стала дорога им. И… Я знаю, что кое-кто следит, и будет продолжать следить за моей жизнью. Знаю, как, за счёт чего, и… Я могу только жалеть, что не могу чего-то такого же в ответ. Не могу, если он попадёт в беду, узнать, примчаться и навалять тем, кому там жить надоело. Но я могу с этим смириться, это то немногое, с чем я точно могу смириться. Потому что он сильнее, старше, и потому, что уважаю его решение. Это, наверное, единственный вид опеки, который я приму теперь над собой, возможно, мама обидится на меня за это, но ей придётся принять – будет именно так.       – Дэвид?       В полумраке блеснули бирюзовые отсветы призм ночника. Света такие ночники почти не дают, просто немного помогают ориентироваться в пространстве при пробуждении среди ночи, полная темнота в домах минбарцев ночами бывает редко.       – Диус… что ты здесь делаешь?       – Мне показалось, ты кричал.       Глаза, после более светлого коридора, немного привыкли снова к темноте, начали различать обстановку. Винтари подошёл к кровати, где сидел, нервно комкая покрывало, Дэвид.       – Да, наверное… Хорошо, что я больше никого не разбудил.       – Ну, я не уверен, что больше никого. Просто комнаты Виргинии и Андреса в другой стороне, а Дэленн с Райелл сегодня в храме… Тебе приснился дурной сон?       Дэвид судорожно приглаживал взлохмаченные волосы. Хотелось взять его за руку, так хотелось… И тем крепче он стискивал руки между коленями. Здесь, в бирюзово подсвеченном тёплом сумраке, висит тревожным эхом сон Дэвида – но здесь же, в выдыхаемом им воздухе из его спальни, и его сон.       – Вероятно, очень. Не помню. Точнее, ещё помню, но… всё уже как-то ускользает, не осознаётся… Мне жаль, что я потревожил тебя.       – Прекрати, пожалуйста. Те твои кошмары, о которых я не знаю, тревожат меня куда больше.       – Диус, не преувеличивай, это не так часто случается. Я просто… слишком много тревог за последнее время.       – Если ты об Офелии и Элайе, то ты, вроде бы, слышал, что сказала по этому поводу На’Тот. Земля хочет уважения к своим внутренним делам, со своими гражданами – так пусть уважает внутренние дела других миров, и признает для начала, что глупо претендовать на то, что ей никогда не принадлежало. Элайя – сын гражданки Марса и гражданина Нарна, при чём здесь Земля?       – Ты не слышал? Они настаивают на генетической экспертизе…       – Значит, у них там просто вспыхнула эпидемия сумасшествия. Они что, действительно не понимают, в чью пользу будут её результаты?       Рука Дэвида ожесточённо вцепилась в простынь.       – Ты, видимо, ничего не понимаешь… Они настаивают на экспертизе на Земле. Якобы Этьену запрещены перелёты по состоянию здоровья, и… Я уверен, стоит Элайе попасть на Землю, они сделают всё, чтоб он её не покинул. Не забывай, это не просто маленький ребёнок, ради какого-то обычного младенца они и не пошевелились бы, чего б там ни хотел его отец, точнее, брошенный его матерью первый муж. Я вообще сомневаюсь, что тут хоть капля была желаний этого самого Этьена, он всё это время никаких поползновений не предпринимал, чтоб найти и вернуть Офелию… Это сила, огромная сила, скрытая в его генах. Ради этой силы они пойдут на любой риск и на любую гнусность. Они не смогли в своё время получить генетический материал Литы, Андо, но хотя бы такой, ещё более разбавленный… Всё-таки разбавленный-то телепатами самого высокого рейтинга.       – Я понимаю, о чём ты говоришь, Дэвид, поверь. Я центаврианин, я способен представить себе, на что способны жаждущие могущества и власти. Но Альянс не допустит этого, ты же слышал, ты должен поверить, успокоиться.       Фосфоресцирующие пластины ночников бывают разных оттенков, а у некоторых способны менять оттенок, вследствие сложных процессов, происходящих в их кристаллической решётке, и сейчас Винтари был бы, наверное, рад, если б у этих был какой-то другой оттенок, более тёплый. Бирюзовый отсвет в глазах Дэвида показался ему в какой-то момент чрезмерно инфернальным, он поймал себя на том, что зябко ёжится. Рядом с братом, с существом, которое ему ближе всех живших когда-либо существ?       – Я тем и успокаиваю себя, Диус. У меня дурные предчувствия… сложно сказать, чего. Я боюсь, что на этом всё не закончится.       – Что тебе снилось? Ты можешь хоть раз рассказать без долгих выпытываний, что тебе снилось?       Плечи Дэвида поникли, он опустил голову, и стало немного полегче – не видя этого инфернального блеска… Как хорошо, что центаврианам лгать не запрещено. Не придётся признаваться, что никакого крика он не слышал, он сам приотворил дверь, чтобы… чтобы опять проклинать себя за это. Успокаивая тем, что ведь это правда, Дэвиду не раз снились кошмары, и хорошо, если кто-то окажется рядом… Самый изощрённый самообман, и он почти удачен.       – Я сам виноват, понимаю. Своим постоянным беспокойством, которое ты принимаешь за осуждение, видимо… Но ведь если ты не будешь рассказывать, это не исчезнет.       – Но по крайней мере, это останется только моим беспокойством, а не и твоим тоже.       – И какой в этом смысл? Дэвид, сны – это только сны. Мы, центавриане, верим в вещие сны – и что ты мне на этот счёт говорил раз за разом? То же могу сказать и я тебе.       – Я знаю. Именно поэтому я не говорю… Зачем? Сны – всего лишь сны. Даже если бывают иногда… беспокойными. Но ни один из них не обязан быть вещим. Это только отражение наших страхов. С наступлением дня они отступают…       Страхов? Если б было именно так, шептал Винтари, бессонными глазами следя, как светлеет потолок, вслед за небом за окном. Со страхами как-то проще… Сны не обязаны быть вещими, всё верно. Не только кошмары, любые. И не было сил даже сейчас, по пробуждении, повторять себе: это было только раз, было по надобности, нет ничего правильного в том, чтобы желать испытать это снова…       Но сны не бывают правильными или нет, они просто захватывают слабое сознание, просто сталкивают лицом к лицу с самым желанным и самым недопустимым, просто возрождают в памяти тот день – на Тучанкью, в Нэлшо Экуа, когда пошёл жёлтый тучанкский снег. Такой крупный и пушистый, совсем не похожий на снег, похожий на капли солнца, льющиеся с небес. И они выбежали играть в снежки – оба весьма примерно представляющие, как это делается, получившие лишь некоторые уроки от детей Ледяного Города, и Зак смеялся, что и к игре они относятся, как ко всему неизведанному, очень серьёзно и основательно, и Дэвид, раскинув руки, ловил ртом снежинки – а ведь может быть, этот снег токсичен, они ведь не знают, что за частицы придали ему этот цвет, но невозможно удержаться от порыва ловить этот снег губами… Как во сне невозможно удержаться от порыва целовать эти губы с пьянящим вкусом сказочного, невозможного солнечного снега…       Он ведь… Он ведь именно сейчас, нельзя не понимать, сам не откажется от безумного искушения. Он горит, горит тем самым огнём юности, диких и бесформенных желаний – как смеялся он когда-то над этой борьбой смущения и любопытства вокруг инфокристалла с ксенопорнографией, как довольно улыбался, когда любопытство побеждало… Всё правильно, для чего ж ещё нужны старшие братья? Так всегда было, старший помогал младшему осознать, что у него есть тело и ему свойственно кое-чего хотеть… Чего проще – насладиться сполна этими неповторимыми моментами откровения… Но всё ли можно прикрыть благими намереньями? «Но что же ты делаешь? – шепчет пробудившееся сознание, - это у центавриан всё просто – всё, кроме того, чтоб просто жить…» Для центаврианина нормально восхищаться красотой и доблестью другого мужчины – вплоть до физических воплощений этого восхищения, для центаврианина нормально…помочь товарищу снять напряжение определённого рода, как нормально сделать это для себя. Но он – минбарец… Что это для них, привыкших воспевать не потворство желаниям тела, а самоконтроль и духовность? Но, Создатель, он – землянин… Невозможно представить, каково отношение к гомосексуализму у минбарцев, есть ли он здесь вообще, но из того, что он знал о Земле, явствует, что там – всю их историю всё было очень сложно, и рано обманываться той почти благостностью, которая установилась последние лет 50… Перед памятью человека, которого назвал отцом – можно ли так поступить с братом? Даже если это то, чего больше всего сейчас хочется – как обжигало когда-то желание, чтоб младший смотрел на него с восхищением, быть для него примером и в любви к родителям, в верности Его заветам…       Здесь, в доме, в саду – всё напоминает о проведённых вместе днях, о воплощённых вместе замыслах, здесь всё, сквозь беспечность детских лет, дышит пробуждающейся, разрастающейся страстью, ставшей основой жизни. «У него их улыбка – то его, то её, бог знает, как ему это удаётся»… «В тебе я вижу его»… Кажется, некоторые земляне утверждали, что в сексуальном влечении к родственникам нет ничего ненормального, что это естественная часть развития любого человека, и кажется, эти земляне были не слишком уважаемы за свои идеи, общественная мораль всегда порицает такие мысли…       И вовсе не меняет дела то, что родственники не по крови. Ведь если какие-то чувства определил для себя как родственные – значит, любовными, эротическими они быть не могут, смешение понятий недопустимо…       Здесь, в этом саду, он впервые размышлял о природе этого охватившего его восхищения, наблюдая игру отца с сыном. Слишком много всего в этом было, чтобы охватить, осмыслить сразу…       Такой простой, такой земной, достижимый – словно звёзды смогли вдруг приблизиться и лечь в ладони цветными снежинками с Тучанкью. Эта улыбка, это усталое и счастливое лицо, перепачканные землёй и травой брюки, заношенная домашняя футболка в пятнах пота, серебристые волоски на руке, посылавшей в бой корабли, а сейчас сжимавшей бадминтонную ракетку… И как можно спрашивать, можно ли влюбиться в мужчину, когда правильнее спрашивать – как можно не влюбиться? Андо понимал это, лучше многих понимал…       Образ матери – впервые так тепло, так близко… И это среди минбарцев-то, считающихся холодными, бесстрастными, отстранённо-искусственными?       Восхищение женщиной, как женой достойнейшего из мужчин. Восхищение тем более глубокое, благоговейное, что она – не только приложение к своему великому супругу, как это обычно бывает, не только идеальное зеркало, отражающее свет величайшего солнца, она и сама и правила, и вела в бой корабли ещё до того, как стала его женой, её имя велико среди её народа… Восхищение тем более неистовое и горячее, что она никогда ничего не делала, чтобы быть привлекательной для всех, не использовала никаких приёмов обольщения, и это минбарское целомудрие, эта возвышенная, строгая красота пленяет более, чем любые соблазны, видимые когда-либо глазом… Тогда, когда он это осознал, он подумал, помнится, что прежде ничего не знал о настоящем любовном восторге, что вообще немногие на белом свете что-то о нём знают.       Мог ли он надеяться, что его чувства останутся такими же чистыми, незамутнёнными? Сияющая бездна разверзлась перед ним, и не было никаких сил противиться её притяжению…       И конечно, смутное шевеление в беседке – сердце узнало его раньше, чем голова осознала.       – Дэвид… Извини, не знал, что ты уже пришёл сюда для размышлений…       Узкая цепкая ладонь обхватила его кисть раньше, чем он успел бы удалиться на спасительное расстояние, и одним касанием разом выпила все силы, какие могли бы найтись, чтобы противиться искушению, остаться в рассудке.       – Не спрашиваю, с каких это пор ты избегаешь меня… Потому что знаю. Я не телепат, Диус, но знаю, когда одни мысли владеют нами, одни тревоги. Помнишь, так было уже – там, на Тучанкью, после твоего дня рождения, когда я избегал тебя, боялся показаться тебе на глаза от стыда – помнишь, как ты успокоил меня, сказав, чтоб я не помышлял о каких-то обидах, о каком-то стыде, что никаким недоразумениям не разрушить великого чуда нашей дружбы… Что же может разрушить связь братьев?       Винтари смотрел на аккуратные бледно-розовые ноготки, кожа под которыми побелела от напряжения, и чувствовал, как ноют губы, ноет всё тело, жаждущее прикосновения этих тонких пальцев.       – Моя дурная натура может…       – Что ты говоришь, Диус, зачем ты это говоришь!       Он не смотрел Дэвиду в лицо – понимал, что этого он ни в коем случае не должен делать. Тогда образы из снов, беспорядочным роем носящиеся где-то на задворках сознания, набросятся и выпьют весь его разум, сколько его ещё осталось.       – Ты знаешь, Дэвид, что тогда, когда я говорил с тобой на всякие… не всегда пристойные темы, шутя на тему твоего грядущего полового созревания, я был преступно беспечен. Я полагал, что останусь… подобающе отстранённым… Что смогу лишь, как старший брат, радоваться за твои любовные успехи, что ни ты, ни я не испытаем никогда никакого невыносимого для нас смятения… Но я знаю также, что тебе не о чем тревожиться, я знаю, верю, что ты справишься, и никогда огонь, живущий в тебе, не будет для тебя причиной стыда. И я, хотя мы, центавриане, не сильны в обуздании своих желаний – я справлюсь тоже…       Он повернулся бы, чтобы, как того требует долг, посмотреть в глаза честно и прямо, чтобы и его взгляд вразумлял, взывал к рассудку, возвращал жизнь к правильному её течению. Старший брат – это не только искуситель и дурной пример, это тот, кто берёт на себя обязанность остановить, исправить – и справляется с этой обязанностью. Если б не помнил бешеный огонь в этих глазах в 12 лет, если б оторопь от инфернального свечения в ночи не напомнила об этом.       – Ты говоришь о желании ко мне – и хочешь, чтоб я был спокоен?       – Дэвид, прошу!       В этом месте они говорили когда-то о высоком – о любви к родителям, о долге и благодарности. И иного, чего-то противоположного, это место слышать не должно. Чувство, подобное скромной лотраксе, не должно разрастаться, как ядовитый плющ, как…       – Диус, ты знал, мы – всё же в этом моя физиология не вполне земная – созреваем медленнее, чем вы или земляне. И возможно, поэтому, а может, потому, что ты достаточно меня старше, ты воспринимаешь меня как дитя. Но то, что должно было однажды пробудиться, пробудилось, и к кому, как не к тебе, мне с этим было придти?       – Придти для того, чтоб поделиться, за советом. Хотя и для этого, честно говоря, не стоило бы… Но не для того же, чтоб мне…       …как сейхтши, схвативший в сети своей мицеллы целую поляну. Коварный сейхтши, маскирующийся, невинный с виду – и всесильный.       – Почему же нет? Разве не ты всегда был для меня предметом восхищения? Да, я знаю, другое выражение должно быть у того, что владеет сейчас нами, и то, что я делаю сейчас – это капитуляция духа перед плотью, да, я знаю, я справился бы, как ты говоришь… Если б сумел скрыть это в себе, как скрывал свои сны – те сны, какие ещё я видел там… Но если так случилось, что я открыл это тебе, обрекая тебя на чувство вины за то, что допустил это – ты не должен нести эту вину один, - он шагнул ближе, - и я должен разделить с тобой твоё, как ты разделил моё… Как всегда было. Как, помнишь, ты делил со мной наказания – и не роптал, никогда не роптал…       И он всё же совершил эту ошибку, он посмотрел. Когда-то он был потрясён, увидев Дэвида на поле боя, охваченным болью и жаждой мести. Разве он не должен был уже тогда понять… Понять, что этот бешеный синий огонь ещё вырвется, и если что-то ещё могло остановить разящую руку – ничто не остановит руку, обвивающую его шею.       – Ты всегда был выше меня, сильнее меня, в тебе всегда было столько гордости, столько страсти… Как это могло не притягивать, не сводить с ума?       Губы прильнули к губам – и Винтари не мог бы сказать, чьё это было движение, но знал, что в этот костёр сейчас они бросаются в едином порыве, и ни один не готов отстать, уступив пальму первенства другому…       Шин Афал, выйдя из-за зарослей сирени, остолбенела на гравийной дорожке, ведущей к беседке. Прямо у входа, на открытой для взора площадке, стояли Дэвид и принц Винтари, сплетясь в тесных, совсем не братских объятьях. Руки Дэвида судорожно сжимали плечи названного брата, путались в растрёпанных русых кудрях, словно пойманные в сети птицы, скользили по бокам, где, Шин Афал, как будущий врач, знала…       «Вселенная, ради Валена, да что же это? Что такое это происходит? Как это может происходить?».       Она не видела, как мелькают под ногами песок, земля, трава, когда ноги сами несли её прочь, когда ужас, горечь, стыд гнали её, словно бич, и она желала лишь найти, где укрыться, спрятаться, не думать, где перестанет стоять перед глазами эта картина…       «Как это может быть? Как они… Как это может… Быть на самом деле…».       Но продолжали, всё так же явственно, стоять перед глазами слитые страстью тела, и она бежала бы, наверное, вечно, если бы в очередном коридоре не налетела на Штхиукку, выросшую на пути, словно неожиданная каменная стена.       – Шин! Что случилось? Куда ты несёшься, дороги не видя?       – Шт… Штхейн… Нет, немыслимо, невозможно, неправда, неправда! Уведи меня, укрой где-нибудь… Спрячь от этого ужаса, не хочу знать, не хочу помнить…       Крепкие когтистые пальцы сжали её плечи, слегка встряхивая.       – Шин, что произошло? По виду, за тобой гналось древнее чудовище с болот, что пожирает заблудившихся путников, сперва отгрызая у них языки, чтобы они не могли даже кричать от ужаса, и лишь в последнюю очередь выгрызая глаза? Ну, успокойся и расскажи, что напугало тебя. Если нужно уединённое место, выйдем в сад…       – О нет, только не в сад!       – Хорошо, понятно, чудовище прячется в саду… Ну ладно, в которой из гостиных или кабинетов сейчас не может никого появиться? Успокойся. Я верю, нет такой беды, с которой, подумав, не придумаешь, как справиться.       – С этим никак не справишься… - Шин Афал всхлипывала, почти повиснув на руке Штхиукки, - это невозможно, немыслимо, даже думать об этом… Как же жить теперь…       В кабинете Штхиукка усадила Шин Афал на низенький диванчик, предварительно сметя с него наваленные Андресом черновые варианты перевода сопроводительной документации, налила чай из модифицированного им же кофейного аппарата.       – Говори. Ты знаешь, мне ты можешь довериться. Как бы ни казалось страшно, или стыдно, или больно – если совсем никому не рассказывать о том, что тебя мучит, будет только ещё тяжелее и хуже. Ты знаешь, за эти дни мы многое доверили друг другу, не всякие сёстры бывают так близки…       Шин Афал пила чай маленькими, нервными глотками, то и дело отирая ладонью набегающие слёзы.       – Я не знаю, как говорить об этом… И стыдно, и страшно, и язык немеет, стоит только подумать…       – Обижаешь, подруга. Не ты ли учила меня принимать себя, учила отличать, в наших стремлениях изменить себя, истинное от ложного? Учила, что смелость начинается там, где не боишься быть честным относительно себя? Обещаю, никому не выдам твоих секретов, как ты не выдала моих.       В этом лице столько тревоги, и можно ли удивляться этому? После всего, что они пережили вместе в чужом мире – увидев представителя воинской касты в слезах, в ужасе, в панике, что можно предполагать? Что-то страшнее искалеченных тел и душ, страшнее осквернённой земли, теней Теней… Как сказать, какими словами, что это, действительно, страшнее?       – Это не мой секрет… И я не знаю, секрет ли. Если я не знала об этом – так, может, потому лишь, что не оказалась достойна доверия? Детство безнадёжно ушло, и Дэвид, душу которого я видела когда-то, словно она лежала у меня на ладони… Нет больше того Дэвида, и я не знаю, что остаётся мне в жизни, на что мне надеяться, во что верить…       – Да чем тебя умудрился обидеть Дэвид?       И было стыдно, нестерпимо стыдно – она должна была… И ещё более стыдно оттого, что она не знала, что была должна. Должна была пройти в эту проклятую минуту другой дорогой, блаженно неведенье. Должна была не ходить больше в резиденцию, как не раз говорил ей Ранвил, и не говорил, но наверняка подразумевал учитель… Но как, Валена ради, она могла, если у неё здесь дело, если Дэленн и Дэвид… Дэленн да, она не поняла бы, и она точно не заслужила такой обиды, а сказать ей – как, какими словами? – а Дэвид… было бы это в действительности важно для него?       – Не знаю, меня ли он обидел, или самого себя… Да, я так радовалась, узнав, что он определился с кастой, и мне казалось, что теперь всё будет хорошо… Ну, во всяком случае, уже не будет этого напряжения, этой двусмысленности, а со всем остальным мы как-то да справимся. Почему мне так казалось, а? Твои рассказы, Штхейн, я слушала, как историю о другом мире, и подумать не могла, что и меня это может коснуться. Я думала, главная моя проблема - что сердце Дэвида не отвечает моим надеждам, почти уже угасшим. Я умею признавать ошибки, и если Вселенная говорит мне, что это моя ошибка, а не его - значит, это так и есть. И мне стало легче… почти стало. Я говорила тебе, что в нашем мире, при нашем вдумчивом и внимательном отношении… к подобным вопросам… такое просто не может быть… Как же я ошибалась… Как же жестоко Вселенная явила мне мою ошибку…       – Не понимаю, Шин… Дэвид…       Опустевшая чашка выпала из рук, она извинилась, подняла – и долго ещё мучила б её в руках, если б тёмно-зелёные пальцы мягко не высвободили керамическое изделие, пока, чего доброго, по нему не пошла сеть трещин.       – Я помню, Рузанна говорила: «Кажется, им никто и не нужен кроме друг друга…» Я тогда ответила, что это ведь естественно между братьями, пусть и не родными по крови… Но то, что я видела, не было естественным, совсем не было. Как же так могло получиться с ними… Да, я виновата, конечно, что всё не могла найти слов для решительного объяснения, так боялась ломать этот хрустальный замок доверия без слов из нашего детства… Боялась быть отвергнутой уже в новом качестве… Может быть, и лучше так, конечно – пусть больно, и страшно, но он избавлен от сложности объяснения мне… И я теперь избавлена от этих сложностей, и могу – и должна – сказать себе, что и не было моей любви.       Штхиукка почесала голову.       – Ты имеешь в виду, они с принцем… Что ты застала их за чем-то двусмысленным?       Шин Афал подняла на неё большие, полные слёз глаза.       – Двусмысленное – это то, у чего есть два смысла. Я б рада была узнать, какой ещё смысл может быть у того, что я видела, но кажется, нет его, другого смысла.       Медленно, растерянно дрази села рядом, постукивая большими пальцами сцепленных рук друг о друга, небольшие светлые глаза под сдвинутыми чешуйками бровей скользили по развешанным на противоположной стене картам торговых и гуманитарных маршрутов, едва ли их видя.       – Ну, не сказать, чтоб что-то такое… Давно можно было предположить… Но мне так подумалось, слишком уж у них всё как-то… невинно и неявно. Бывает, что крепкую и нежную дружбу можно принять за что-то большее ввиду испорченности собственного восприятия, так тоже нельзя.       И снова накатил стыд, ещё больший, чем прежний – Штхиукка не просто гуляла там по коридору в ожидании, когда с ней столкнётся деморализованная и расклеившаяся подруга, у неё здесь дела, работа, которую вообще-то она, Шин Афал, выпросила для неё у Дэленн, и в то время, как Штхиукка делает всё, чтобы оправдать оказанное доверие, она… она… Но уже невозможно было остановить это, как оборвать рефлекс, идущий по нервам.       – Штхейн… Мы много говорили о том, как и почему это бывает с мужчинами твоего мира… Но почему же с ними, с ними-то почему?       – Ну… Я не знаю, по правде, всё ли так просто. Велико искушение, в нашем случае, считать, что наши гомосексуалисты просто утешаются в объятьях друг друга из-за того, что женщины им недоступны, а женщины ищут общества подруг потому, что слишком омерзительные им достались мужья. Или же что те и другие – следствие ошибки Ведающих, и наши геи - это нереализованные женщины, а наши лесби – соответственно… Но так ли это – мы в точности знать не можем. Не много ли ошибок, всё же, учитывая, что Ведающие – стары и мудры, и всю жизнь посвящают тому, чтоб по мельчайшим признакам определять, кому быть мужчиной, кому женщиной? Большинство-то вполне довольны! И… по мне судить нельзя обо всех, женщины, которые любят женщин, могут и не тяготиться своим полом как таковым, только тем ущербом в правах, который они имеют, они не отрицают своей женской привлекательности, что не мешает им ценить женскую привлекательность своих подруг, в другой женщине они любят, можно сказать, не свою противоположность, а своё подобие… Так же и мужчины-гомосексуалисты – не все женоподобны и манерны, многие мои друзья, ты слышала, были воинами, они восхищались мужскими качествами, они были сильны, отважны, стойки, как и подобает мужчине, они не избрали бы, даже предложи им это, сменить своё тело на женское. Я не знаю, что и как сложилось у Дэвида и принца, ты знаешь их дольше, чем я… Я не знаю, рождаются ли такими или становятся, ведь все осознают в разное время, кто-то – в раннем детстве, кто-то – уже имея семью и детей, и не моё дело знать это, моё дело – чтобы и таким жить можно было… Не всем можно помочь, по крайней мере, тем способом, как ты помогала мне.       – Но ведь…       – Ты хотела бы помочь, я понимаю. И хотела бы получить возможный ответ, в чём причина. Но… дело даже не в том, что, если ты спросишь меня, я скажу, что ничего страшного не происходит. Я… тебя я тоже понимаю, поверь. И скорее, скажу, что тебе не нужно впадать в отчаянье. Может быть… всё ещё не так окончательно и бесповоротно. В жизни любого, пока он молод, много исканий, попыток, проб и ошибок. Не всегда первая любовь – она же и последняя, если сейчас они… вместе, это не значит, что они вместе навсегда.       Погасший взгляд девушки рассеянно бродил по узорам плитки на полу.       – Но ведь… то же самое можно и мне сказать, верно? Что мне просто нужно успокоиться, принять это и… принять любовь Ранвила, например…       Дрази нервно сплетала и расплетала пальцы.       – У вас… не принято добиваться, или принято впадать в крайности в подобных ситуациях? Мне казалось, из твоих рассказов…       Шин Афал зажмурилась, чувствуя с долей облегчения, что, по крайней мере, слёз больше нет.       – Ох, как легко тем народам, у которых можно ответить коротко и однозначно – принято или не принято. У вас да, принято, можно сказать, мужчине добиваться женщины – даже если он один из старших мужей, то всё равно соперничает с остальными за её внимание. Но не принято женщине добиваться мужчины, верно ведь? Лучших и так привели к её порогу, худшие недостойны её внимания. А у нас… Может быть, в том смысле, в котором допустимо, это и следовало бы делать сейчас, но… мне никогда не казалось, что добиваться – в этом есть какой-то смысл. Если тебя не приняли, не оценили за то время, за которое принял и оценил ты… Что ещё я могу предложить, чего он обо мне не знает? Если всего, что есть я, всё равно мало для любви… Значит, это моё чувство – ошибка, заблуждение, если нет ответа – значит, это не истинно, значит, просто должно чему-то научить… Но пока я не способна постичь этот урок, пока мне просто больно, и я чувствую себя отвергнутой, ничтожной…       – Ну, вот только так не говори, перестань.       – Я понимаю, что отчаянье, уныние – это худшее, чему сейчас можно поддаться, но… когда мы любим, мы как бы смотрим на себя глазами любимого. И сейчас… я не вижу себя в этих глазах, ничего не вижу, что поддержало и окрылило бы меня, всё бессмысленно, что я делала и могла бы делать, что я могу и что мечтаю мочь, меня просто нет…       Штхиукка взяла её руки в свои.       – Тогда воспользуйся пока моими глазами. Понимаю, это будет совсем не то, но… Можно, и даже полезно, наверное, иногда взглянуть и глазами того, кто любит тебя. Поверь, эти глаза тоже зорки, и их не слепит никакая непогода, и не смыкает ночь… В обоих наших мирах я не могу представить девушки прекрасней, чище и добрее тебя, а ведь я многих знаю. Но прекраснейшие женщины моего мира не трогали моего сердца так, как трогаешь ты. Быть может, и не встреть я тебя, в моей жизни было бы немало счастья… Ведь можно всю жизнь прожить на берегу тихого лесного ручья или шумного говорливого притока. Но когда встречаешь реку прекрасную, полноводную, раскинувшуюся среди плодородных берегов чистейшим зеркалом, отражающим небо, уже не можешь думать о том, что видел прежде, и готов вечно любоваться на эти синие просторы, и все рассветы и закаты видеть только на этой реке, и посвящать ей все песни. Ты столь прекрасна, чиста и пленительна, что, пожалуй, способна убедить меня в том, что я тоже женщина – чтобы таким образом отчасти отражать твой свет, чтобы, как камыш или рыба в глубине, быть частью этой реки…       Глаза Шин Афал были похожи на две бездны ни с чем не сравнимого шока.       – Штхейн…       – Помнишь, Андрес говорил тогда, про цветок сейхтши: «Неизвестно, что из него вырастет». Так и с чувствами иногда. Не знаешь, какими они станут, во что видоизменятся. С первой встречи, с первого разговора ты стала мне очень дорога, Шин Афал, но лишь теперь я в полной мере понимаю, насколько. Я знаю, видеть себя твоими глазами – счастье, откровение…       Это было слишком. Слишком… Верно, вселенная, погружая нашу жизнь в абсурд, тоже не может остановиться, в силу некой инерции, пока не дойдёт до такой точки, в которой ты уже не знаешь, можешь ли хоть что-то называть невозможным. И вслед за подобающим шоком неизбежно приходит вопрос, жестокий, как и всё, чем обернулся сегодняшний начавшийся как ничем не примечательный день – действительно ли она не ожидала, не могла предполагать? Или убеждала себя, закрывая свои глаза аргументами, которые казались незыблемыми, как…       – Но, Штейн… Я ведь другой расы, и я…       – Разве это может иметь значение? Кроме установленных, привитых обществом понятий красоты и тех качеств вообще, что могут быть предпочтительны, есть и то, что просто касается нашей души – и всё меняет в ней… Как для тебя наличие волос не делает Дэвида менее красивым, так для меня, поверь, не делает тебя менее красивой отсутствие чешуи. И думаю, ты сама понимаешь, что не в чешуе вовсе дело… Не следует думать, что лишь сходство тела с нашим собственным привлекает нас. Любое внешнее подобие – лишь обман зрения, внутри же мы – отдельные, ни с чем не сравнимые миры. И любовь становится любовью не тогда, когда одно тело понравится нам более всех остальных тел, - губы Штхиукки коснулись пальцев минбарки, - а тогда, когда наш мир согревается светом другого мира более, чем своим собственным.       …как всё, чему учили, как всё, что она повторяла, спасая свою картину мира, как и сказала тогда Дэвиду… Дэвиду…       Она вскочила, неловко врезалась в стол, свалив с него какие-то бумаги, но поднимать не бросилась, уже боясь, что любым своим действием может сделать хуже.       – Штхейн, я не понимаю… Если ты любишь меня – почему же говоришь мне, что, может быть, не всё безнадёжно с Дэвидом, почему предлагаешь бороться за него… почему ты за меня – не борешься?       Дрази улыбнулась.       – Не сама ли ты сказала – мы разных рас? Я дрази, и никогда не рассчитывал на то, чтоб быть с тобой – мы, дрази, считаемся безобразными для всех, кроме дрази, только ллорты ещё находят нас, как они это называют, милыми.       – Не сам ли ты сказал, что это не имеет значения? Вообще-то, Штхейн, я изучала, под твоим руководством, вашу культуру и знаю, что твоя наружность привлекательна, хоть и считается по вашим меркам… своеобразной, среднеполой. Однако ты ведь не будешь отрицать, что именно мужчинам с подобной внешностью дозволяется играть в кино женщин – значит, они считаются красивыми, и нередко становятся «мужьями радости»? Если наше различие не мешает тебе любить меня – почему должно мешать желать любви в ответ?       Зачем, Валена ради, зачем ей нужен этот ответ?       – В прежние времена – быть может, так и было бы, потому что нет ничего больнее, чем отдавать любимое существо кому-то другому, и ни одно сердце по-настоящему никогда не может смириться с этим… Но убеждать тебя забыть его или тем более как-то очернять его в твоих глазах было бы крайне неправедно. Это не повернуло бы твоё сердце ко мне, потому что отчаянье не делает этого. Любя, желаешь добра, даже если это будет тяжело для тебя самого. Свет счастья и надежды на лучшее в любимых глазах – дороже иллюзии обладания.       И может быть, эти слова, а может – разлетевшиеся по полу листы словно лёгким движением переключили что-то в голове. Даже когда кажется, что жизнь загнала в угол, поставила на край бездны, не следует забывать, что она ведёт тебя туда, куда считает должным, к тем вопросам, на которые тебе необходимо ответить. И если это кажется несправедливым, жестоким, невыносимым – значит ли это, что небо должно внять твоим мольбам?       – Штхейн… Наверное, это должно сказать мне, что я сама была недостаточно праведна, недостаточно честна с тобой… О нет, послушай. Я много открывала тебе из своего мира, да, стараясь отдать тебе лучшее, что он может дать… Но я была недостаточно внимательна к миру твоему. Я не думала, что и я могу от этого мира что-то для себя взять… Потому Вселенная и явила мне этот знак – так… Там, на Тучанкью, я приняла тебя как мужчину, я не лгала… Я подумала в тот момент, что ты можешь быть одним из лучших мужчин, кого я знаю, и досадно, что жизнь распорядилась так, сделав тебя женщиной – многого лишив при этом и тебя, и какую-нибудь женщину вашего мира, которая могла бы быть твоей женой и иметь с тобой детей, и весь твой мир, лишив его прекрасного воина, защитника и, может быть, даже правителя… Но я проводила с тобой эти церемонии и беседы, желая вернуть тебе, как я говорила, веру в себя как в женщину… Потому что желала счастья тебе, а счастье немыслимо без душевной гармонии, с внутренним конфликтом… Потому что боялась за тебя, и не хотела, чтобы болью, борьбой стала вся твоя жизнь. Но разве это достойное пожелание мужчине, воину? Я запуталась в своих мотивах, в своих движениях, как же я могу помочь кому-то, если себя не понимаю?       – Ну, по меркам вашего мира это ведь грех… Хотя, наверное, это по меркам любого мира… И ты не желала мне такой судьбы – всю жизнь жить в грехе…       Шин Афал покачала головой.       – Это ложь, и ты, и я это знаем. Я просто делала что могла, что вынуждена была делать, чтоб найти предлог оставить тебя здесь. И потому что это было прекрасным способом бегства от собственного страха. За тебя, за твою жизнь. И за свою… Я обвиняю Дэвида в ошибках, в слепоте, а сама? Воин должен быть готов к любому бою, должен уметь победить любой страх. Воин не сворачивает с пути, к какому бы трудному, суровому подвигу он ни вёл, и не выторговывает этим почести и всеобщее одобрение. Путь его прям и слова так же честны и чисты, как сталь его клинка. Я хотела оградить тебя… Хотела оградить себя, от подвига тяжёлого и не почётного - признать твою правоту. Сказать, что Вселенная ошибается, а Штхейн прав. Так какое право я имею жаловаться и страдать сейчас? И какое право я имею давать это признание тебе, своему другу, и не давать Дэвиду - человеку, которого люблю? И не поделом ли мне, что он не доверился мне, и не поделом ли, если он навсегда оттолкнёт меня за мою трусость и ложь?       Штхиукка нерешительно шагнула к ней навстречу.       – Ты деморализована, это понятно, и естественно обидеться на то, что он не сказал тебе… Но пойми, об этом не так-то легко заговорить. Для мужчины – сложнее… К мужчинам более пристрастное отношение, по крайней мере, насколько я могу судить об этом по тому, что знаю о землянах. Это воспринимается как… отрицание их мужественности, как то, что они уже не полноценные мужчины. Ты для него – друг его детства, почти сестра, логично, что он боялся… что ты оттолкнёшь его.       – Нет, Штхейн, не утешай меня. Я достаточно злоупотребила твоей добротой, твоим доверием мне. Я возомнила, что помогаю тебе. Я, имевшая глаза и не видевшая, почему мои чувства безответны, спорившая с сердцем возлюбленного, спорившая с Вселенной. Больше никаких церемоний, Штхейн. И если мне придётся ответить за свои слова перед старейшинами, я отвечу. Хоть что-то я сделаю, как подобает воину.       – Ради Дрошаллы, Шин…       Дверь со стуком распахнулась, и в кабинет ворвался цветущий, лучащийся позитивом Андрес Колменарес.       – А… Простите, у вас тут серьёзный разговор, я не вовремя? Я просто не думал, что тут кто-нибудь может быть, а мне вот чертовски захотелось поработать, тем более время до вечера куда-то девать надо… Но раз так – пойду прогуляюсь ещё где-нибудь.       – Постойте, Андрес… Возможно, вы, как земной мужчина, можете нам помочь. Скажите, что вы сказали бы, если б узнали, что какой-то ваш знакомый мужчина любит не женщину, а мужчину?       Андрес почесал голову, несколько, честно говоря, ошарашенный если не самим вопросом, то тем, кто и в какой момент его задал. Конечно, Виргиния что-то говорила о дразийской коллеге что-то… что-то в таком ключе… но что именно – он, честно говоря, не понял до конца, совсем другим в тот момент была занята его голова…       – Ну, сложно сказать так определённо… Смотря, наверное, о ком речь. О ком-то сказал бы, что так и знал, о ком-то – удивился бы…       – Нет, я немного не об этом. Что у вас, землян, принято говорить, чтобы… Ну, вернуть такого человека на путь истинный?       Андрес отворил рот, а потом рассмеялся.       – О, это сложная тема, разное… принято-то… Но обратились вы с этим совершенно не по адресу, я сам никогда не считал, что тут нужно что-то говорить, кроме как… ну… поздравить, если взаимно, и посочувствовать, если нет…       Глаза Штхиукки и Шин Афал одинаково округлились.       – То есть… Вы не считаете это… недопустимым, грязным, извращением, как принято это считать у землян?       – Вообще если такую тему поднимать – не у всех землян это прямо принято. Разные у нас, конечно, есть… До сих пор Земля-матушка идиотами богата… Но я не с ними, не.       – Почему? Вы же… нормальный мужчина…       Андрес прошёл к кофейному автомату, нацедил в стакан чая, какое-то время придирчиво осматривал содержимое стакана, затем опёрся спиной о стену и воззрился на девушек, потягивая приятно кисловатый напиток.       – Ну, нормальный я не со столь давних пор, а вообще-то, если кто-то здесь ещё не знает, я бывший псих и террорист, так что мне на многие общественные условности плевать можно… А у нас на подобный вопрос Игнасио как-то сказал, что знает только три извращения – хоккей на траве, балет на льду и попытку срастить плазменную MJ-200 с нашей передвижной установкой. Вообще, я даже удивлён и умилён слышать такие вопросы после того, как здесь хотя бы какое-то время жил Андо Александер.       – А что Андо?       – Ну… тоже не считал это извращением и практиковал много и любовно. Лично готов засвидетельствовать.       Шин Афал неверяще помотала головой.       – Но… Но Андо… У него ведь есть жена, сын…       И снова что-то внутри вздымалось невовремя разбуженным кошмаром, вставали давно погребённые вопросы – погребённые неосознанными, теперь они восставали, как неопознанные мертвецы в легендах тучанков, требующие, чтоб назвали их по имени, пролили свет в расстилающийся туман.       – А одно другому когда-то мешало? – Штхиукка отошла от шока быстрее своей минбарской подруги, - я ведь говорил, многие наши мужчины были женаты и имели детей, и иногда искренне были уверены, что любят своих жён… До того, как встречали кого-то, кого любили гораздо сильнее.       И что теперь думать о… о его отношении к Дэвиду? Не следует ли назвать это…       – В общем да, и это тоже, - кивнул Андрес, - Андо говорил, что любит её, любит действительно сильно и крепко, что, может быть, это единственная женщина во всём мире, которая значит для него так много… Но это совершенно не мешало ему любить мужчин, как любил до того, как встретил её.       – Разве… Разве можно любить двоих? – Шин Афал казалось, что она видит дурной сон, настолько невозможным было всё то, о чём они говорили, - вернее, даже… любить более, чем одного? Разве такое… разделение любви не есть… растрачивание себя, разбрасывание своей… душевной цельности?       Землянин прошёл к своему столу, попутно собирая разбросанные бумаги из-под ног испуганно отпрыгивающей минбарки.       – Хо, забавно, вот совсем недавно же подобный разговор имел… Да с чего, с чего вы воспринимаете человека как… некий конечный, невосполнимый ресурс, в личном плане? Ну, даже и было б так… Наверное, конечно, это круто - отдать всё, что есть и внутри, и снаружи хорошего, одному человеку. Чтоб сразу и много. А если такого человека нет? Сколько его ждать - полжизни, всю жизнь? А если не дождёшься никогда? Ну, к примеру, твоя самая истинная и подходящая половинка умерла в раннем детстве? Ведь даже в наше время, при всех чудесах медицины, дети иногда умирают. А они тоже чьи-то половинки, разве нет? Или твоя половинка живёт там, куда ты никогда не доедешь, просто возможности нет. Тогда остаётся два пути - или раздать это тепло, возможно, неподходящим, не твоим людям, которые потом, вполне вероятно, уйдут, найдя свои настоящие половинки, но до тех пор успеют тебе тоже что-то дать, или пусть этот нерастраченный огонь сожжёт тебя изнутри?       – О нет, никто не говорил прямо об одной-единственной настоящей половинке, это слишком упрощенно, и… Я понимаю, о чём вы говорите, конечно, понимаю. Но… разве это не несколько… жестоко по отношению к человеку, не обман, подпитывание ложных надежд?       Собранные листы вернулись в красующуюся на столе стопку, но никогда, сразу подумалось Шин Афал, не вернётся в прежний порядок нечто внутри, этому порядку сегодня пришёл конец…       – Заниматься с ним сексом не по большой любви, а по интересу? Ну, это как посмотреть… По-моему, так лучше дать хотя бы что-то, чем гордо-благородно не дать вообще ничего. К тому же, как знать, на моей памяти нередко люди чуть ли не знакомились в постели, а потом были вместе до тех пор, пока смерть не разлучала их… Разлучала, правда, достаточно быстро… И вот поэтому – стоило ли терять время из каких-то надуманных соображений приличия, не в обиду никому здесь, конечно?       Высокая, сроду не знавшая стрижки трава у зарослей сирени, окружающих беседку, скрывала лежащих полностью. В это время года она уже отцветала, её тёплым, пряным запахом был пропитан воздух. Пальцы Винтари рассеянно скользили по погнутым стеблям, по опадающим светло-зелёным соцветьям – такими же ласковыми, невесомыми касаньями, как пальцы Дэвида на его груди, в его волосах, как его шёпот, обжигающий кожу.       – Если ты… думаешь о том, что это неправильно, и это должно закончиться – то прошу, не думай об этом, хотя бы какое-то время, потому что я хотел бы, чтобы это не заканчивалось никогда. Ты думаешь о том, что не знаешь, что принесёт завтрашний день… Но может быть, он не принесёт ничего плохого, может быть, наша жизнь может остаться такой же, какой была, мы ведь… достаточно малые частицы Вселенной, чтобы она не вынуждена была постоянно думать о том, как усложнить нам жизнь?       Он прикрыл глаза. На коже ещё горели следы поцелуев – слишком жаркий день, чтобы их остудить. Впрочем, на что надеяться, если и ледяные ветра Валеновой Кубышки не погасили этого огня в груди…       – Не знаю… Ты говорил не раз, что мой родной мир представляется тебе стеной мрака, встающей за моей спиной и жаждущей меня поглотить. Да, знаю, ты уже не думаешь так после того, как побывал там, точнее, не совсем так… Но всё же, хотя бы отчасти, и я чувствую его сейчас тенью, нависшей над нашей жизнью. Иногда мне кажется, что в нашем мире обитает некая незримая сила, которая, почувствовав, что какому-то центаврианину вдруг стало очень хорошо, стремится во что бы то ни стало уничтожить его счастье, и побольнее… Потому что счастливые на этой земле не нужны, нужны те, кого боль, неустроенность будет толкать на любые дела, любые свершения, чтобы только забыть о том, чего пришлось лишиться.       – Но это вовсе не обязательно должно произойти и с нами. По крайней мере, не сейчас, только не сейчас. И только не как… какое-то наказание за то, что мы позволили себе делать не то, что нужно, а то, что хочется, если ты об этом.       Не позволили. Пока не позволили, ещё хотя бы сколько-то они держатся, спасибо тебе, Создатель, за это. Если б только не этот внутренний голос, нашёптывающий, что вечно удерживать не получится, так может, лучше поддаться? Может, получив желаемое, это безумие внутри успокоится, одного раза будет достаточно, разве так не бывает? Один раз – разве это катастрофично, разве нельзя сделать вид, что ничего не было?       – Дэвид, если бы я не знал, что тебя самого мучит это…       – Не выраженное, не высказанное, оно всё равно будет мучить меня, и намного больше. Помнишь, ты говорил о ценности момента, о том, как важно для центаврианина суметь не проронить ни капли из чаши наслаждения, которую подносит ему жизнь, пока эта чаша не вырвана из его рук? Так почему…       – Потому что ты мой брат, Дэвид, и я не могу думать сейчас только о своих желаниях.       Рука Дэвида легла в вырез между двумя верхними, расстёгнутыми пуговицами.       – Хорошо, подумай и о моих тоже. Подумай как центаврианин. Ты говорил, что дружба, что совместно испытанное хорошее… общие приключения, общее удовольствие… это то, что становится сокровищем, стоящим… всего. А разве для меня было когда-нибудь что-нибудь большим счастьем, чем быть участником и в твоём труде, и в твоём удовольствии?       Он открыл глаза – снова совершил эту ошибку, хотя и жаркого, прерывистого дыхания, касающегося его кожи, хватало…       – Дэвид, ты представления не имеешь, чего хочешь.       – Это верно, не имею, точнее, весьма слабое… - рука Дэвида скользнула глубже под рубашку, и повинуясь её движению, ещё одна пуговица выскользнула из петельки, - я имею представление о том, как это происходит у вас между мужчиной и женщиной, и немного, благодаря тем велида на Центавре, о том, как это происходит у вас между мужчинами. Но моя физиология, конечно, не позволяет… сделать для тебя то же, что ты сделал для меня… - он зачарованно смотрел, как гибкий орган вытягивается навстречу его прикосновению, обвивает его руку, - мне хочется прикасаться к тебе… Всему тебе… всем собой… Я даже не знаю, достижимо ли это, то, как представляется мне… где-то в глубине мыслей, даже не осознаваемо до конца… Когда я тебя поцеловал… Когда я целовал твоё лицо, твоё тело… Что-то такое было, я знаю, в моём сне, в одном из тех снов, или не в одном… Как всё-таки прекрасно, что поцелуй – это то, что объединяет многие миры, что это то, что мы все знаем. И я знаю, по крайней мере, что это у меня есть… как средство… выразить, выплеснуть…       Второй орган, выскользнув из-под рубашки, пополз по его плечу к лицу, он коснулся его губами.       – Это то, что я, по крайней мере, точно могу. Это так мало, конечно… Не выше первого уровня за один раз… Но если подряд – это будет равняться шестому, или нет? Так, как в одном из моих снов… Ведь может быть так, чтобы что-то из этого сбылось? И я знаю, что мои губы не устанут… Совершенно точно не устанут.       – Дэвид… - Винтари закусил губу, пытаясь справиться с собой, обуздать разбушевавшуюся плоть – бесполезно, - зачем ты… это безумие…       Дэвид прильнул к нему, практически распростёршись на его теле, наслаждаясь тем, как все шесть гибких ростков, как живые лианы, обвивают его тело.       – Дэвид, прошу – если не обо мне, если не о себе, то подумай, как будешь после этого смотреть в глаза своей матери. Какие мне после этого найти оправдания перед памятью отца. Хотя бы ради них – мы должны остановиться…