Венок Альянса

      Вот уж чего Виргиния не ожидала, так это увидеть Офелию, нетерпеливо прохаживающуюся за оградой у взлётной полосы.       – Эй… Ты что здесь делаешь? А Элайя с кем?       – Слава богу, вернулась, живая, здоровая! – Офелия повисла у неё на шее, - Элайю пока оставили в больнице. Нет, ничего серьёзного, просто плановое обследование, знаешь же этих врачей, им только дайся… Ой, а это что? Тебя ранило? – пальчики Офелии боязливо коснулись здоровенной ссадины на лбу Виргинии.       – Да ерунда, о переборку долбанулась… Неожиданно тряхнуло просто один раз… Все остальные-то разы трясло уже ожидаемо, - Виргиния крепко обняла девушку, - ой, да что мне сделается, я с Бримы живой выбралась, оттуда бы, что ли, не выбралась? Как же я соскучилась по твоему щебету… Ну, рассказов теперь на неделю хватит, обещаю. Мы, в общем, нечаянно завоевали Праксис… Реально нечаянно, а нечего было туда отгонять захваченный у нас корабль… А тут ещё тракалланы случились, а у них как раз очередная смена политики со всем вытекающим желанием отмыться перед Альянсом… А у вас тут как, что нового?       Так, обнимаясь и разговаривая, они и дошли до резиденции – Виргинии, признаться, хотелось оттянуть отчёт перед руководством, всё-таки формальных санкций на масштабные военные действия не было, только на очистку сектора, тем более уж её приказ трём кораблям остаться на орбите Праксиса мог вызвать много возражений… Поэтому она вполне с энтузиазмом восприняла предложение Офелии прогуляться сначала на рынок, потом на сельскохозяйственную ярмарку, и домой они попали только к вечеру.       – Как-то даже пустовато без мелкого, - Виргиния бухнула на стол пакет с продуктами, способными, по её мнению, накормить полк, а ведь Офелия взяла «всё только самое нужное», - его когда вернут-то?       – Вроде, завтра обещали отдать… По крайней мере, завтра я туда пойду.       – Ладно, раз уж так, воспользуемся случаем и закатим пир по поводу того, что на Праксисе нам даже не очень наваляли… Я ж тоже не с пустыми руками…       Офелия ошарашено уставилась на содержимое сумки.       – Это что?       – Ну а как думаешь, у воды – да не напиться? Праксис же, там этой контрабанды… Но-но, контрабанда – не значит контрафакт. Вполне приличные вещи, как меня уверяли источники, которым я доверяю… Да ничего мне с этого не будет, и тебе тоже, штука даже не крепкая, деликатес, берут за вкус, нахваливают, что прямо амброзия… Ну, в общем, сообрази там что-нибудь на тему закусок, знаешь же, я не по этой части, ровно разлить алкоголь по рюмкам – это вершина моего искусства сервировки стола… Ой, ты у меня на столе прибралась? Я всё переживала, что не успела перед отлётом.       – Будто, если б тебе никуда лететь не надо было – ты б прибралась, - улыбнулась Офелия, распаковывая коробки с замороженными морепродуктами.       – Ну, когда-нибудь-то наверняка бы прибралась, когда снова потеряла бы письмо правительницы аббаев, как тогда… Вот Андрес как-то умудряется в своём бардаке не терять вообще ничего и никогда, надо будет попросить научить. А то талант наводить бардак я успешно развила до невиданных высот, а вот разбираться в нём потом… Ой, новые рисунки! Делаешь успехи.       – Чем заниматься-то в промежутках между кормленьями, купаньями и стиркой пелёнок? Когда подрастёт – тоже куда-нибудь работать устроюсь, а то тебе прямо завидую. А пока и от него не отойдёшь надолго, и всё время занятым тоже не получается… Он прекрасно и сам себя занимает, главное следить, чтоб никакую игрушку слопать не попытался.       – А это что – я?       Офелия смутилась – убрать незаконченные рисунки-то она забыла.       – Ну да… Ну, так, слабая попытка…       – Да не сказала бы я, что слабая, я тут, по-моему, лучше, чем в жизни. Во всяком случае, не такая лохматая…       В дверь сунулся Андрес.       – О, героиня дня! Ты когда научишься предупреждать, что возвращаешься? Мы б это дело отметили как следует… Нет, и позже можно, конечно, но вот именно сегодня – получается, никак, мы на экскурсию в Айли едем. Отменить уже никак, специально ж договаривались.       – Ах ты ж… Ну, придётся сидеть девичником, позовём Штхиукку…       – И Штхиукку никак, они с Шин тоже едут. Я ж говорю, предупреждать надо, заранее, сюрпризы – это, конечно, хорошо…       – Я не поняла, мне это что, всё одной пить? Тут кто остаётся-то – одни минбарцы?       – Вдвоём посидите, потрещите о своём, о девичьем… Ну, если много останется – я что, против, что ли? Здесь, сами понимаете, чаще всего выпить и не с кем, и нечего, хотя мне в последнее время и не требуется. В общем, не скучайте тут без меня…       Виргиния хмыкнула вслед закрывшейся двери.       – Зараза. На экскурсии его потянуло, видите ли. Явно, кто-то у него завёлся, что-то сам по себе он на культурную программу не очень рвался… По крайней мере, как я его знаю.       Офелия закончила обмазывать маслом нутро вместительной чаши и высыпала в неё мелко нарезанные ломтики «какого-то кишечнополостного», как выражались они обе, за невозможностью выговорить это название.       – Ревнуешь?       – С какой бы стати? Нет, одно время он мне очень даже нравился… Не, ну может быть, я и не против бы, не знаю… Но кажется, у меня больше к нему всё-таки дружеское. Вот интересно, а – всю жизнь какие парни встречались, чаще всего пренебрежительное потом отношение оставалось, мелковатые какие-то оказывались, без полёта… Первое впечатление производить умели, слов нет, даже иной раз убедительно, а вот второе и третье – уже как-то не то… Первый раз встретила кого-то, кто чего-то стоит – а размякнуть и повиснуть на сильном мужском плече всё равно не тянет… Выпить и вспомнить боевые деньки – другое дело… Да что я за баба такая?       – Ну, наверное… После всего-то… Уже непросто встретить такого, кто бы впечатлил… - Офелия продолжала биться с очередной пластиковой упаковкой, упаковка попалась какая-то слишком прочная и спаянная намертво, но в инструкции значилось, что открывается вручную, и девушка не сдавалась.       – Ну, в какой-то мере, если так говорить - встретила… Давай сюда, не мучайся, - Виргиния рванула края пакета, и мелкий золотистый аббайский горох разлетелся дождём по всей комнате, - нда… поужинали… Ломать я всё-таки хорошо умею.       – Да не расстраивайся, мы ж две взяли.       – Нет уж, вторую открывай сама, хоть ножницами, хоть зубами, но мне не давай, нам и так это б теперь собрать – в пакете, заметь, ни одного не осталось, пакет идеально надвое… Слушай, а бокалы-то у нас есть? Да, картина «хозяйственность Виргинии», я вообще не замечаю, из какой посуды ем.       – Бокалов нет, об этом я не подумала!.. Но я как раз после твоего отлёта купила очень симпатичные чашечки… Понимаю, будет, наверное, очень забавно смотреться – пить вино из расписных чашечек, но для нас, думаю, нормально. Ты б, наверное, ела из сковородки руками, зато бокалы в доме бы были, но вот увы, за покупками у нас хожу я… Свечи зажечь сумеешь так, чтоб не устроить пожар? Шучу, шучу!       Вино было зеленоватое, слабо искрящееся и пахло такой удивительной цветочно-фруктовой смесью, что Офелия вздохнула, не разумнее ли подобное разливать сразу во флакончики для духов.       – Ну не знаю, именно духи, знаешь ли, не пробовала… Садовник вот у нас, было раз… Мать с какого-то перепугу оставила только купленные духи на столике внизу, так он их… Она его чуть не уволила, они стоили столько, что ему полгода за это без зарплаты работать надо б было… А ему что, так и не проникся, по-моему, глубиной святотатства.       – Зачем же вы его такого держали?       – Ну, садовник-то он вообще-то был хороший. Когда трезвый. Розы у нас были – ты бы видела! Папаша маме розы никогда не покупал – всё равно лучше наших поди найди.       Лёгкое касание фарфоровых кромок огласило комнату тихим мелодичным звоном.       – Ладно, за Праксис, будь он неладен. И за ту роскошную взбучку, которую я получу уже совсем скоро. Понятно, конечно, они-то никакого официального протеста не выкатят… Хо, я б просто посмотрела на такое!.. Но с теми тракалланами надо держать ухо востро. Понятно ж, не из любви к нам они нам помогли, на новую колонию клешни потирают. Тракаллан среди этой братии было, говорят, порядочно - но так это ж делиться приходилось со всей остальной пиратской солянкой, а так можно выпросить, за великие свои заслуги, право организовать там форпост. А это уж моради совсем не надо, оказаться в таких клещах… Они и так нервные там, а тут заголосят, что Альянс их тракалланам скармливает. Даром что они всё это время там скармливались всем желающим, и наши корабли регулярно огребали…       Офелия фыркнула – с непривычки шибануло в нос.       – И ты ещё с таким докладом с похмела идти собралась?       – Я тебя умоляю, с чего тут прямо похмелью быть? Тем более - перегару… Скажу, что духи себе новые прикупила. О, давай за духи. И за розы.       – Однако, твои тосты отличаются внезапностью.       – И вообще, кратко-то мы по дороге доложились. А обстоятельный доклад с ответами на все вопросы и до завтра подождёт. Что мне, отдохнуть после таких аттракционов не надо?       Офелия отставила чашку и подпёрла щёку кулаком.       – А я с детства розы обожаю. Многие говорят – фу, банальность, а я обожаю, и больше всего именно красные. Ну, бордовые такие, с огромными тугими бутонами, не помню, как сорт называется…       – Щас, погоди, может, вспомню… Ещё раз покажи…       – Такие продавались в лавочке напротив магазина, где я работала. Я всё смотрела и думала – ну счастливые же люди, кому такое дарят… Особенно если не одну-три, а прямо букетом.       – Мне раз один хмырь роскошный веник презентовал. Даже грустно было – такой букет роскошный, но каждый цветок же лучше дарителя раз в сто, за самого я б в базарный день двух центов не дала, а по итогам и даром не надо оказалось… Ну до чего занудные бывают типажи, а, ну хоть каплю интеллекта при таком кошельке грех не иметь. Почему некоторые люди считают, что если у них есть деньги – всё, стремиться больше уже не к чему? Произвести впечатление на девушку с помощью роз можно ну раз, ну, два… В конце концов, захочу увидеть розы – я в сад выйду.       – А мне Андо один раз приволок такой букет… Он, наверное, их все там скупил, не удивлюсь, если после его визита лавочка закрылась до нового подвоза. Мы всем магазином тару собирали, чтобы их все расставить. Я за всю жизнь до этого столько цветов не получала, начальница говорила, что тоже.       Интересно, она несколько раз уже замечала, что Офелия больше любит говорить о своей жизни на Земле – хоть и выходит по этим разговорам, что было в этой жизни не слишком много хорошего. Но понемногу становится понятно, почему. Потому что эта жизнь, при всей её несовершенности – всё же была её собственной, не под контролем матери и всего прежнего окружения.       Марсианам на Земле всегда приходилось сложно, но некоторым марсианам было сложно и на Марсе – потому что там их за своих признавать тоже не рвались, но и прямо послать ко всем чертям оснований не имели. После провозглашения независимости Марса положение местного отделения Корпуса стало, понятно, зыбким – и оставалось таковым уже до самого конца. Среди организаций, подчинённых Земле и финансируемых с Земли, эта была та, что внушала больше всего малоприятных ощущений и которую при том сложнее всего было решиться выдворить. Их не любили и раньше, теперь их подозревали в возможности диверсий в пользу Земли, но в то же время они были слишком опасны, чтоб ссориться с ними открыто, и они приносили в бюджет деньги – правда, со временем всё меньше, финансирование снижалось, что тоже определяло температуру отношений. Офелия имела марсианские документы, но не видела других марсиан, кроме таких же корпусовских детей, и Марса по большому счёту тоже, вплоть до падения Корпуса.       – Ну, вообще, странно. Хотя какие твои годы, успели б надарить ещё… У тебя ж до Андо муж был, он что дарил?       Офелия улыбнулась, наконец подцепив из тарелки длинный ломтик морепродукта.       – На такое у него годовой зарплаты б не хватило. Он дарил хризантемы, а весной тюльпаны. Небольшие такие букетики. Хрупкие, трогательные… Тюльпаны вообще, по-моему, не смотрятся в больших букетах, а очень мило смотрится, когда тюльпан один. Я почему-то всегда, когда смотрела на тюльпаны, думала о детях… Странно, да? Ну, у нас ведь с Этьеном детей так и не получилось…       – Ну и плохо, что ли, что не получилось? Потом бы делили, нудное это дело… А кроме Этьена, у тебя ухажёры были?       – Ну, был один ещё в старшей школе. Нудный тип, как ты бы сказала, и вообще, он ухаживал за всеми девчонками и в нашем, и в параллельных классах…       Им было по 8 лет, когда не стало Корпуса. Много это или мало? Смотря кому и для чего. Может, она на тот момент и не могла иметь представление, чтоб Корпус имел какое-то касательство к её жизни, но из разговоров взрослых-то слышала и понимала многое. Телепатская война, принёсшая столько урона жизни нормалов, наконец была закончена, потери подсчитаны, виновные обозначены, и мир застыл в смешанных чувствах облегчения (а кого властные амбиции Корпуса не пугали?) и неуверенности – что будет дальше…       А Офелия? Её мать лишилась работы – под следствие её, ввиду показательно мирной должности, не нашли, за что отправить, но под судорожные чистки подобные одиозные фигуры попадали, разумеется, первыми, её отец был в розыске, и безвестность впереди была другой, совсем другой, чем обсуждаемая высшим обществом, собирающимся в доме министра.       Ей было 12, когда в её жизнь вторглось Бюро – точнее, попыталось вторгнуться, кто б им сильно-то позволил. А в жизнь Офелии оно вторглось немного раньше – финансировать отдельную школу для детей-телепатов, к тому же на Марсе, не сочли целесообразным, это всё-таки противоречило доктрине интеграции, и их объединили с школой-интернатом Нью-Токио – ближайшего, одного из самых маленьких и захудалых марсианских городков, и всё остальное время препирались с марсианской администрацией по вопросам разделения финансирования. Примерно вплоть до старших классов корпусовские и нормалы, аккуратно перемешанные, чтоб приходилось примерно поровну в классе, и жались по сторонам друг от друга, разбивая класс на две не особо преуспевающие в интеграции половины…       – Авось, какая-нибудь, да даст? Мудро, а что.       – Ну да, наверное… - Офелия рассмеялась и прильнула головой к плечу Виргинии, - он потом на старосте как-то умудрился жениться, то есть, думаю, это она его на себе женила, ей тоже хоть бы кого, она ещё более некрасивая была, чем я.       – Так, ну прекрати, кому сколько раз было сказано? Укушу сейчас!       – Не, ну правда… И что Андо во мне нашёл, а? Хотя что бы он в красоте понимал, он же на Нарне вырос, кто б ему там земные стандарты красоты преподал…       Виргиния подобрала с тарелки последние крохи гарнира и отставила опустевшую посудину, вместо неё придвинув ближе чашу с продолговатыми оранжевыми ягодами – кажется, тоже аббайские, хотя возможно, и бракирийские, тут она, действительно имевшая мало касательства к наполнению холодильника, уверена быть не могла.       – Так, ну началось. Тебе кто эту дурь в голову вбил, мать, что ли? А она сама что, красавица была? Судя по тому, как часто твой отец вас навещал, не очень-то.       Вообще-то фотографии матери Офелия, конечно, показывала. Вот только Виргиния, хоть убей, вспомнить лица этой женщины не могла. С её точки зрения, Диана была совершенно никакая. Не уродина, ну да… Лучше б была уродиной, уроды хоть запоминаются.       – Ну, я её вообще как-то всегда разочаровывала… Сначала тем, что не мальчик родился…       Вот действительно, некоторые дети интересный пример в том плане, что сложно сразу определить, на кого из родителей они похожи. Скорее – смесь их черт, разбавленная чем-то от бабушки, дедушки… Ойкнуло в сердце старым вопросом, а чем она похожа на отца. И ответом, данным теперь (не без привкуса горечи) – да ничем, ничем. Глаза и волосы и у матери светлые. Кто только из родни, вообще, не отмечал, какой похожей на мать она растёт – ну, не точная копия, да, но гены, что ни говори… Повезло, сказал Андрес, если б в их выводке отцовские гены были слабее – может быть, всё же меньше жизней было б покалечено. Потом всё выяснилось, и кто-то примирился с супругами и родителями – кто-то из нормалов, у телепатов к тому времени были и другие проблемы… А кого-то с того света было уже не вернуть. На первый взгляд кажется, несмотря на расцветку, что на отца Офелия вовсе не похожа, но это не вполне так…       – Ну, если б ты мальчиком родилась – Андо бы, думаю, всё равно бы оценил… Этьен вот уже вряд ли… Что, двум мужикам голову вскружить для тебя мало, что ли? Ой, ну что бы я, конечно, в девичьих проблемах понимала – у меня воздыхателей всегда было лопатой греби, и они все мне были до форточки… Пришла б тогда – я б тебе отсыпала десяток, сама б потом решала, куда их девать, солить или в поленницу укладывать, ни на что полезное они всё равно не годятся.       – Да кто б на меня посмотрел, тем более тогда, я ж одевалась как пугало… И груди у меня не было… И сейчас нет…       Виргиния придержала Офелию и другой рукой отвесила ей подзатыльник.       – Элайе это скажи, что-то находит, а ему, по-моему, виднее, чем мужикам… Зачем мужику, вообще, у бабы грудь? Своё уже откормились, так что это уже так, от лукавого… Фигурка у тебя очень даже, личико милое, волосы вообще шикарные… Чего тебе ещё надо? Вот прямо не понимаю я этого в женщинах, а! Если и грудь и задница есть – ыыы, я толстая, если худая – ыыы, я плоская, смотреть не на что, если волосы тёмные – ыыы, чего я не блондинка, надо срочно покраситься, если блондинка – ыыы, таких, как я, море, чего бы мне над собой отчудить… Почему вы не умеете себя любить, пока вас кто-нибудь комплиментами не задолбает, да и то, стоит сделать в комплиментах перерыв на денёк – сразу уже какие-то страхи начинаются?       Офелия сконфуженно шмыгнула.       – Да я же… Я не ради комплиментов, я просто… Всегда, с самого подросткового возраста вот смотришь в зеркало, а потом на девчонок других – красивых, ярких, за которыми много взглядов замечаешь восторженных, и как-то… Нет, это, конечно, ничего, по сравнению с… С тем, из-за чего я на самом деле была, можно сказать, изгоем в обществе, но все равно… Мне никогда не было особо обидно, когда другие начинали дружить, встречаться с парнями… У меня вот даже, представляешь, первой влюбленности не было. Потому что фамилию, как собственную тень, не отстегнёшь, дома не оставишь. Так что это не всегда больно, что тебя не замечают, ты пустое место. Иногда это - покой, хотя бы недолгий… Это потом уже, спустя много лет, смотря на других подрастающих, юных, покупающих цветы и валентинки друг другу, понимаешь, что этого не было.       Виргиния задумчиво поглаживала её по голове, рассеянно осмысляя эту неожиданную мысль – отцовская живость мимики просто сложно сочетается с лицом Офелии. Словно она мечется по этим недооформившимся, неуверенным чертам, как человек, внезапно проснувшийся не у себя дома. Наверное, именно это, при всей некрасивости, странности так привлекает, заставляет задерживать взгляд. Обычно, когда говорят, что кого-то преображает улыбка, имеют в виду не вполне это, но это как раз самый… интересный пример…       – Ну, у меня в школе тоже влюблённостей не было – не в кого, они все были придурки. Нет, было пара симпатичных и почти нормальных, но у них были девчонки и мне на их место почему-то не хотелось. Серьёзно, никакой зависти. Зачем, чего ради? Вот Милли – она какой-то другой получилась, у неё минимум три большие любви было.       Офелия хлюпнула носом и допила последний глоток - из всё ещё первой чашки, закалённая Бримой Виргиния допивала вторую.       – А я… наверное, завидовала. Точнее, сейчас понимаю, что завидовала. Я же… у меня ничего не было, Джин. Не то что там груди и красивых нарядов – этого у многих не было на самом деле…       Ей сейчас так трудно объяснить, а объяснять на самом деле ничего не надо. 8 лет – это много или мало? 99 из 100 взрослых скажет, что в таком-то младенчески-игрушечном возрасте и слова такого – влюбиться – не знают, и лишь один из ста что-то понимает в жизни. Первые симпатии у детей появляются раньше, чем подходящие слова для их описания. Дети могут ещё ничего не знать о сложностях взаимоотношений, но достаточно рано понимают одно: чувства к кому-либо это компромат, предмет если не стыда, то неловкости, если не издёвок, то просто шуточек. Это то, что таят, оберегают – с той поры, как замечают, как взрослые покатываются со смеху от откровений малыша и вплоть до того момента, когда увидишь весомые шансы на взаимность (ну либо – теряешь всякую способность оценивать здраво, есть ли они, эти шансы). А когда вокруг тебя с самого младенческого возраста сплошные телепаты – что тебе делать? По рассказам – пока самым общим, отрывочным – было понятно, что так формировалась не только Офелия, придирчивым инспектором мыслей которой была её холодная, безупречная мать. Они все, эти хрупкие корпусовские росточки, достаточно быстро нашли эту стратегию выживания – давить мысли о каких-либо личных симпатиях в самом зачатке. И 8 первых лет жизни в таком режиме – это не перечеркнёшь судорожной и неловкой интеграцией…       Виргиния сколько-то времени искоса смотрела на губки в зеленоватых капельках вина, а потом извернулась и поцеловала её.       Майкл открыл глаза. Это было так удивительно, что казалось нереальным… И в то же время было более реальным, чем всё, что было в жизни до сих пор. Над ним в кружеве древесных крон золотым, добрым светом светилось небо, и с него падали золотые сверкающие хлопья, и таяли, не долетая до его лица.       Он повернул голову. С ним рядом сидела женщина… Сознанием он мог бы поклясться, что никогда раньше не видел её, а сердцем знал, что знает её очень хорошо. Женщина казалась созданной из этих золотых искр, падающих с неба – у неё были золотые кудрявые волосы, светло-карие, почти жёлтые глаза, редкие бледные веснушки на лице, даже кожа с каким-то густым, тёплым золотистым оттенком.       – С пробуждением, Май-Кыл, - и голос её, низкий, певучий, тоже был каким-то удивительно солнечным, тёплым… золотым.       – ШиМай-Ги?       – Да, это я. Мы оба живы, мы снова вернулись на землю. Но ты спал дольше, наверное, потому, что был ранен… Я смотрела, как ты спишь, это так чудесно – смотреть глазами, как ты.       Непривычная лёгкость в теле сперва совершенно дезориентировала, лишь потом он отметил, что чувствует спиной лёгкое покалывание мелких камешков и сухих листьев под ним, чувствует ступнями осторожную щекотку травинок. Его тело живо, и оно не горит от боли, которая окатила его волной от улетающего корабля и не покидала с той поры.       – Но… что произошло, как это произошло? Ты стала человеком? Я остался человеком, и ты тоже им стала? Я думал, дерево… не может подобного сделать.       – Выходит, что может. Почему-то именно так оно решило сделать. Я думала, оно возьмёт за образец меня, и сделает тебя тоже тучанком… Но оно предпочло изменить меня, как тебя. Может быть, это потому, что… что я и прежде была необычной, и мечтала о том, что мне недоступно? Теперь я не смогу слышать мысли… наверное… Но смогу видеть звёзды. Как ты.       Майкл медленно сел, оглядел свои руки. Руки как будто остались прежними, своё тело он узнал.       – А я… не изменился внешне? Остался таким же?       – Мне сложно сказать. Раньше ведь я не видела тебя, это было иное восприятие… Кажется, да, прежним. Мы можем пойти к озеру, увидеть своё отражение в воде… Это тоже то, что мне лишь теперь станет доступно. Ведь вода отражает только тогда, когда она спокойная, гладкая…       Она поднялась на ноги, подала руку ему.       – Так странно. Я и не представлял никогда, что буду ощущать себя… так. Я совершенно здоров… Мои глаза видят, так, как никогда не видели, даже в самом начале жизни. И всё тело такое лёгкое, что кажется, способно летать… Дерево сделало меня более здоровым, чем я изначально был.       – Думаю, будучи способным считывать информацию из ДНК, из памяти… оно воссоздало тебя как идеально здорового человека. Как и меня.       Он смотрел на неё и не мог налюбоваться – не такой, конечно, он её увидел и полюбил, но такой любил её не меньше.       – Может быть, странно, но я… не ощущаю, что стала какой-то сильно другой, что стала не собой. Это не чужое тело, оно моё… хотя оно и продолжает удивлять меня, оно моё. И… теперь между нами всё может быть, во всей полноте, во всей красоте… И я смогу спать. И видеть сны. Как ты.       – Оооох, Виргиния, это что… Это был пьяный сон, да?       Мягкий рассеянный свет кристаллических призм бесстрастно озарял хаос из разбросанной одежды, окружающий надувной матрас, вечность назад опрокинутый властной рукой Виргинии, бликуя на кромке лежащей под столом чашечки – кто из них уронил её, вскочив с диванчика, чья она – теперь не вспомнить.       – Ну, можно, наверное, и так сказать, ага… Ну, кому как, а я б такие сны почаще видела, пожалуй.       – Уйёооо… Господи… - Офелия постепенно трезвела, и осознание того, что она только что так весело-бессознательно творила, мягко наваливалось на неё, как душащая подушка на беспомощную жертву. Девушка закрыла лицо ладонями.       – Нет, я не поняла… Что-то плохо было, не так? Ну чего было не сказать, по ходу действия, что я не так делаю и как надо?       – Нет, я не об этом. Всё было чудесно. Даже слишком чудесно…       Виргиния села в постели, скрестив руки на груди.       – Аааа, вот оно что. Теперь себя поедом будем есть? Ты это бросай, дорогая. Я тебя, вроде, не насиловала, и демон в тебя не вселялся. Пять минут назад ты вон как пищала… Что это за политика такая – отрицать свои желания и стыдиться их? Ты, вообще говоря, взрослая женщина, захотела – сделала, и перед кем это ты собралась извиняться?       На её лопатке проступает две небольших багровых полосы – Виргиния с удивлением посмотрела на свои довольно коротко подстриженные ногти. В какой момент это она так? А, многие из этих моментов стоили того. На её собственных плечах таких следов должно остаться больше – рядом с бледными шрамами, памятью о Бриме. Эта хворостина в руках тюремщиков не заставила её кричать, а вот узкие изящные пальчики, сейчас смешными рожками торчащие между спутанными тёмными волосами – смогли.       – Но это же… нехорошо, Виргиния… неправильно.       Обманчивая хрупкость – сколько лет этому выражению, а может, веков? Никогда не постареет. Виргиния осторожно коснулась царапин на плечах – они были оставлены, наверное, тогда, когда её губы, скользя по коже, ещё не вернувшейся в дородовое состояние (за что перед этим, неловко выскальзывая из туники, Офелия многократно сбивчиво извинялась), дошли до редких тёмных волосков, идущих от пупка вниз. Обманчивая хрупкость самым логичным образом скрывает неистовство в реакциях на удовольствие.       – Неправильно шубу в трусы заправлять – не влазит… Сколько детей в голодающих странах от этого умерло или атомных бомб взорвалось? Так что прекрати мне.       Она тоже села – отчаянным рывком, зябко обхватив колени, спутанная грива целомудренно прикрыла невыносимо трогательные острия маленьких грудей.       – К чему они говорили про разврат… Они отберут у меня Элайю…       Виргиния поднялась, мастерски удержав баланс на малость трясущихся ногах, схватила со стола бутылку и остававшуюся там чашку. В два глотка выпила налитое, а вторым чередом налитое протянула Офелии.       – Кто – Земля? А тут где-то их соглядатаи под подушкой прятались? Или кто – минбарцы? Им больше делать нечего? И вообще – посмотрела б я на того, кто решится отобрать Элайю, если у него на пути встанет Виргиния Ханниривер.       – Виргиния…       И этот растерянный, беспомощный лепет разъяснять не надо. «Я ведь нормальная девушка, я жена и мать…»       Все мы когда-то считали себя нормальными, хотелось глубокомысленно изречь Виргинии. Она набросила на плечи Офелии свой форменный пиджак, оказавшийся ближе всего.       – Ну, если ты решила перед памятью Андо стыдиться – то это ты, конечно, хорошо придумала. Вообще, извини, что так цинично напоминаю, но ты овдовела слишком рано, чтобы считать, что нечто подобное низменное-телесное тебе никогда уже не потребуется. Если решила в минбарском духе хранить верность, пока вновь не встретитесь там, где не падает тень – то прямо скажу, нашла, кому. Тебе Андовских любовных приключений всё равно уже не переплюнуть, силы дури не хватит.       – Нет, нет, я не…       – Или что – ему можно, тебе нет? Короче, если кого-то надо назначить виноватым, то пусть это буду я, мне не привыкать, но я лично абсолютно ни о чём жалею. Я своим мужикам в пожизненной верности не клялась, много чести.       Ну да, клялась она другим мужикам и в другом. И видимо, крепко эта клятва засела в подкорке – всё она с себя сняла во время сего процесса, кроме «Фа»… Вот не дай бог, ещё и это Офелия сейчас осознает…       После занятий, которые он вел у детей высшего уровня телепатии, Алион направился в дальний зал храма, где у статуи Валерии стоял его бывший наставник, фриди Энх. Пожилой, сгорбленный минбарец что-то шептал, то и дело подслеповато взирая на мраморную фигуру.       Фриди Энх был безумно стар, все его сокурсники и друзья детства ушли к Валену ещё много лет назад. На Минбаре вообще было не так много равных ему долгожителей, и большинство из них давно удалились для тихой отшельнической жизни в уединённые северные храмы. Он же только три года как окончательно перестал набирать учеников, сейчас оказывая помощь советами более молодым фриди и жрецам. Негромкие шаги юноши он услышал издалека, поэтому когда тот подошел, он обернулся, колыхнувшись в приветственном поклоне, как сухая тростинка. Его глаза, почти потерявшие цвет, заблестели, собралась сеточка морщин вокруг губ.       – Уж не врут ли мои старые глаза, действительно маленького Алиона я вижу перед собой?       – Простите меня, учитель, что так редко навещаю вас. Поверьте, это не от непочтительности, в моих мыслях вы каждый день… Но я не смею, зная вашу занятость, беспокоить вас...       – Когда ж мои любимые ученики доставляли мне беспокойство, Алион? Правильно сказать, не я, а ты занят. Да, уж я-то знаю, зря ты думаешь, что если я не выхожу со своих задворок, то не в курсе твоих дел. У тебя сейчас много учеников - сложных, сильных...       Они прошли на задний двор храма, где фриди Энх особенно любил предаваться полуденным размышлениям, подметая опавшую листву. Шёл он медленно, видно было, что ходить ему становилось всё тяжелее, однако он упорно отказывался даже от посоха, не говоря о том, чтоб к нему прикрепили поддерживающего под руку послушника, и опирался только если на свою метлу.       – Ты-то понимаешь теперь, что первый, начальный период - самый сложный… Изучение, определение уровня силы, всех причудливых особенностей, которые природа вложила в каждое юное дарование. Наведение мостов… Не все из них останутся в твоих учениках, кого-то, и, возможно, многих тебе придётся передать под начало тех, кому лучше удастся раскрыть и развить их способности. Но ты не меньше будешь дорожить даже теми краткими историями ваших занятий… Погляди-ка, погляди, что покажу.       В глубоких трещинах побитого временем каменного карниза пробивались узкие белёсые стрелочки - первые проростки Валенова корня.       – Вишь, чего удумали, где вырасти! Каким же ветром занесло сюда их споры? И ведь не вынешь их отсюда. Вот, подсыпаю им землицы, а что делать? Починили бы карниз вовремя - конечно, не было б этого теперь. Вот так Вселенная воспитывает ленивых и невнимательных, Алион. Теперь все трещины опутаны грибницей, а они ведь глубокие. Но ты видишь, что Вселенная даже к ленивым и невнимательным добра - ведь растущий на скудной каменистой почве Валенов корень цветёт хоть мелким цветом, но необыкновенной красоты и изящества… Но ведь не о разрушающемся карнизе старого храма ты пришёл сюда говорить, ученик? Хотя и это было б похвальной и радующей целью для меня.       Юноша почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы - как ни редко видел теперь, но никогда не забывал он ласковой и хитрой улыбки любимого учителя, этих тонких, сухоньких рук, похожих на птичьи лапки, которые сейчас поливали свежепринесённую землю из маленькой лейки.       – Нет, фриди Энх. Скорее о разрушающемся храме моей жизни…       Энх, прищурив подслеповатые глаза, долго пристально вглядывался в юное, всегда такое светлое и строгое лицо ученика.       – Храм ли - жизнь? Великий Тайхал говорил, что жизнь - это дорога, трудная дорога через пустыню, где ты встречаешь и великие сокровища, и бездонные колодцы, полные сладчайшей воды, и прекрасные цветы, но ничего из этого не смеешь взять себе, ибо всё это предназначено другому, идущему следом за тобой... Великий Сакхин вторил ему, говоря, что жизнь - это мастерская каменщика, где ты в труде и темноте вытачиваешь искусной резьбы сосуды, из которых будут есть и пить те, кто придут к тебе, и видя, что череда их простирается до горизонта, ты не смеешь дать себе отдых, и не смеешь ничего из сделанного тобой взять себе… Тайхал и Сакхин были подвижниками-аскетами, их великие заслуги неоценимы, но мне, ты знаешь, ближе слова великого Датьела, говорившего, что жизнь - это чудесный сад, данный тебе для ежедневной радости. Сколько прекрасного и удивительного вижу я каждый день в этом маленьком старом дворе! Вот этот Валенов корень, или гнездо туюш - прямо под основанием статуи Семи Старцев, представляешь? А видел бы ты, что натворили наши гоки! Стащили занавес из восточного притвора, повесили на дерево у пруда и качаются на нём. Понимаешь ли ты, Алион? Пока мы молоды, когда мы только приходим юными послушниками в храм, мы полны рвения, нам хочется всё содержать в идеальном порядке. И мы злимся внутри себя, хоть и понимаем, что это непочтительно, на стариков, считая их неспешность и благодушие в хозяйственных делах святотатственной безалаберностью, хоть и оправданной возрастом, старческой немощью… Мы стремимся всё исправить, наладить, везде успеть, всё содержать в наилучшем виде. И не понимаем, почему старики смеются над нами. Лишь с возрастом мы многое понимаем… Наш ли это храм? Храм Майра? Или храм вот этого Валенова корня, и вьюна, опутавшего колонны северного притвора, и разнообразных насекомых, на которых охотятся туюш, на которых, в свою очередь, охотятся гоки… Эта милая, неразумная, озорная природа учит нас смирению. Учит пониманию - все наши усилия, по отвоёвыванию нашего рукотворного святилища, у травы, насекомых и животных - у храма нерукотворного, лишь временны. И мы смиренно просим - милые гоки, милый вьюн, позвольте нам сосуществовать с вами, рядом с вами молиться… как гости, а не хозяева. Если тебе кажется, что твоя жизнь рушится - возможно, Вселенная учит тебя смирению. Возможно, ты придаёшь слишком большое значение своему служению, его месту в божественном порядке вещей… Это объяснимо - ты способный юноша и много трудишься…       Алион смущённо опустил глаза, похвалы учителя, в какой бы своеобразной форме они ни были, всегда волновали его сердце. Но что скажет учитель, когда услышит о причине его смятения...       – Учитель, вы помните, как начинался мой путь… Возможно, я и в самом деле был слишком самонадеянным, полагая, что могу и должен всего себя посвятить служению, не оставляя в своей жизни места личному… Однако все эти годы мне удавалось держать свой дух в полном равновесии…       – О, это частая ошибка юности, мой дорогой ученик. Нам кажется, что мы способны обуздать свои страсти самым надёжным и достойным восхищения образом, что именно нас ждут сиятельные вершины самого трудного, самого чистого подвига…       – Вы, несомненно, правы, учитель, однако уверяю…       Старый минбарец проковылял к скамейке в тени трёх соприкасающихся кронами деревьев, и тяжко опустился на неё, похлопав рядом с собой, приглашая Алиона присесть рядом.       – Тем и опасна горячность юности, Алион. Мы многого хотим, мы на многое готовы. И это прекрасно, вне всякого сомнения. Однако мы всегда должны держать в своей голове вопрос - нужна ли Вселенной моя жертвенность, моя безупречность, мой подвиг? Действительно ли она понесёт невосполнимую потерю, если мы не заберёмся на самую вершину пика подвижничества, которую избрали своей целью? Не много ли мы думаем о себе? Однако расскажи же, кто та мудрая, что спустила тебя с небес на землю, чьим существованием Вселенная даёт тебе новый интересный урок?       – В том и дело, учитель. Это не женщина. Это человек, земной мужчина.       Фриди снова обратил на ученика пронзительный, пытливый взор, некоторое время не произнося ни слова. Улыбки на его лице уже не было, и Алиону стало по-настоящему страшно, как никогда до сих пор в жизни. Однако он собирался быть твёрдым до конца, что бы ни уготовила ему судьба.       – Верно ли я понимаю тебя, ученик, что речь не о дружбе, или некоем влиянии земной культуры или философии, а единственно том смысле, который и можно видеть за твоими словами, за смятением, охватившем всё твоё существо?       – Верно, учитель.       Старый Энх отвёл взгляд, и некоторое время задумчиво смотрел вдаль.       – Алион, ты всегда был необыкновенным учеником, из тех, кто делает труд учителя особенным испытанием, особенным удовольствием. Ты умел задавать вопросы, открывавшие нам с новых сторон несомненные истины. Ты жадно пил знания, всё стремился постичь, всё охватить. Ты брался за каждое дело, большое или малое, с таким жаром и усердием… Удивительно ли, что и на закате моей жизни ты задаёшь мне столь интересные задачи…       – Клянусь, учитель, я и представить себе не смог бы…       Фриди сделал ему знак замолчать.       – А кто мог бы представить себе то, что произойдет с ним, в нём в завтрашнем дне? Только самонадеянный глупец, разве нет? Речь не об этом теперь. Я должен понять, о чём ты говоришь. Что произошло между вами.       Алион тяжко выдохнул.       – Всё.       Он почувствовал, как учитель потянулся к нему ментально - закономерно, есть то, для чего всё равно недостаточно слов самого обстоятельного рассказа, и раньше, чем осознал, что происходит, он уклонился от этого воздействия.       Юный фриди уронил лицо в ладони.       – Простите, я не хотел. То есть… вероятно, дело в том, что всё же это касается не одного меня. Я полагаю, достаточно того, что я пал в ваших глазах, и я не хотел бы, чтоб пал так же он и всё земное человечество.       – Не сам ли ты решил, что это падение?       – Учитель, я знаю цену и смысл того, что произошло между нами, я знаю, что это перевернуло мою жизнь. И знаю так же, что я не могу, не собираюсь жалеть об этом. Верно, мне слишком легко всё давалось до сих пор. Я не привык иметь дело с настоящими искушениями, и теперь, столкнувшись с таковым, совершенно не в силах ему противостоять, не в силах увидеть это так - как обольщение, разгул бессмысленной и вредоносной страсти, а не самое прекрасное, живое, настоящее, что испытывал я в своей жизни. Я понимаю, что так считает каждый, кто идёт на поводу страстей. Но когда я думаю об этом, мне, разумеется, кажется, что страсти и искушения других - вроде маленькой лужи, которую ничего не стоило б преодолеть, если б не преступное слабоволие, и только у меня - бескрайнее полноводное море с чистейшей и живительной водой, в которую хочется погрузиться целиком, потому что она дарит радость, смысл, бессмертие…       – Под внешней сдержанностью, образцовым самообладанием у тебя всегда была горячая, чувственная натура, не я ли говорил тебе это?       – Всё верно, но мог ли я ожидать, что она проявится подобным образом? Вы правы, вероятно, говоря, что мне недоставало смирения. Высокие оценки, сложившийся в таком молодом возрасте авторитет вскружили мне голову, и тем досаднее, что я совершенно не видел этого, считая себя свободным и от таких движений души. Что ж, я получил достойный урок, только как мне быть теперь? Коли мне настала пора отринуть своё самомнение, так незаметно завладевшее мной, я должен признать, что стою на распутье и не знаю, что мне делать. Путь, которым я шёл, оказался слишком труден для меня, я не осилил его…       Старый учитель похлопал ученика по плечу.       – Как прекрасна и трогательна эта горячность юности, сколько она несёт нам проблем - и всё же, видя её, невольно замираешь в неловком умилении. Неужели, дитя, ты в самом деле готов оставить этот путь лишь потому, что встретил на нём испытания, настоящие испытания, которые способны смутить столь сильный дух, как твой? Это лишь означает, что ты на верном пути. Если ты ни разу не оступился, не усомнился в себе - не значит ли это, что Вселенная щадит тебя, уберегая от трудностей, считая тебя неготовым к ним? Я вижу, к чему ты клонишь. Ты считаешь себя недостойным и далее быть наставником молодых телепатов, потому что дух твой смущён, потому что ты нарушил собственное намеренье не делить свой пыл с любовной страстью, целиком отдав его твоему служению? Это лишь означает, что ты взрослеешь. Несомненно, были и будут те, кто сможет идти именно таким путём - обуздания, запрещения телесных искусов, обращения себя в высокий, непоколебимый дух. Что ж, и это хорошо, и это правильно. Но это не твой путь. Многие великие учителя имели семьи, были счастливы в своей семейной жизни не меньше, чем в своих трудах. Возможно, тебе показалось, что такой путь менее труден, менее почётен, что он означает уступку бренной плоти, означает… обкрадывание своего служения в пользу жизни личной и в чём-то обыденной?       – О нет, вовсе нет…       – Или может быть, ты полагал, что так не получится именно у тебя? Сдаётся мне, Вселенная иного мнения на этот счёт.       – Но ведь…       – Я понимаю, всё было б проще, если б речь шла о какой-нибудь достойной женщине из нашего народа. Не буду с тобой спорить. Но видимо, не место и не время сейчас для простоты. Нам с тобой вместе предстоит понять, что это за явление, к чему оно, к добру или к худу. Не всякое наше желание истинно, не каждый наш выбор правильный, а отличать истинное от ложного мы учимся всю жизнь. Но совершенно точно, если ты остановишься сейчас, откажешься от служения, которое так много значит для тебя - ты совершишь непростительную ошибку.       Алион почувствовал, что и сердце, и лёгкие готовы сейчас отказаться ему служить.       – Значит, я должен отказаться от… него?       – И этого я не говорил. Не буду скрывать, едва ли многие скажут так, как я. Я не понимаю того, о чём ты рассказал мне, а без понимания - не вправе выносить суждения, но мало ли тех, кто не понимая, судит? Я прожил долгую жизнь и на закате её могу сказать только одно - со всем нашим опытом, со всеми нашими достижениями мы всё те же неразумные дети, и Вселенная терпеливо и мудро улыбается нашему бахвальству, как много мы познали, как много освоили… И сейчас я, старый фриди, воспитавший не одно поколение учеников - малое дитя перед той загадкой, которую ты загадал мне. У меня нет ответов ни на твои вопросы, ни на мои собственные - и я знаю, как это пугает тебя сейчас. Нам нужны рамки, законы, руководства, чтобы идти прямым путём по жизни. Чтобы, достигнув её вершин, находить новые рамки, законы, руководства, ниспровергая старые… Новая ступень отрицает предыдущую, без которой, однако же, не было б её самой, и рождает ступень следующую, которая тоже ниспровергнет её - ветхую, прошлую… Как мы обновляемся каждый день, так обновляется и мир, только ему и дольше, и сложнее это делать… Ты не первый, кому судьбой суждено было совершить что-то, что могли не понять и осудить другие. Непросто бывает постичь смысл подобного испытания судьбы, но прежде, чем допустить в своё сердце осуждение, стоит подумать, имеем ли мы право считать, что Вселенная говорит нашими устами, нашими устами судит? Дэленн когда-то тоже осуждали, и долго не принимали её и её выбора. Тогда многим казалось, что страшнее и порочнее и не придумать… И должны были признать, что права она, а не они. Но ведь были и те, кто не удостаивался такого признания, всегда были… В любви, в выборе дела, которому посвящаем жизнь, в значимых для нас и нашего общества решениях мы можем получить признание и одобрение, а можем - осуждение и презрение. Можем быть правы или гибельно заблуждаться. Не всегда правота вознаграждается признанием, а заблуждение - презрением. Испытуемый не борется с испытателями, а борется вместе с ними за истину. Расскажи мне об этом человеке и ваших отношениях, Алион.       Леди Вакана Горгатто, сколько к ней морально ни готовься, всё равно будет неожиданна, как внезапный сход снежной лавины, и приятна в той же степени.       – Здравствуй, сын. Я вижу, к добрым советам матери ты относишься так же, как и прежде, то есть – плюёшь в лицо…       – Матушка, - на сей раз Винтари разговаривал не стоя перед экраном, а сидя, в расслабленной позе, а кресле, так что чувствовал себя гораздо спокойнее, - с нашей последней беседы прошло, конечно, сколько-то времени, и притом времени, не знаю, как у вас, а у меня – богатого на события… Однако же я помню её довольно явственно. И добрых советов там не помню. Угрозы помню, попытки шантажа помню, а добрых советов – нет. Может быть, вы говорили с каким-то другим вашим сыном? Хотя я, признаться, не слышал, чтоб у вас был другой сын, кроме меня.       Лицо леди Ваканы, и без того далёкое от радушия, посерело, или, скорее, побурело.       – Ты очень расстроил меня, Диус, этим откровенным и агрессивным… нежеланием сотрудничать.       Винтари рассеянно погладил кромку обивки.       – А, так вы уже в курсе, матушка, что император не только одобрил мою идею по поводу назначения наместника на Винтари, но и разблокировал мои счета? Самое главное, вы ведь ничего не можете сделать, мои действия ничем не более противоречат законам и обычаям, чем ваши. Императора вполне устраивает моё желание быть и дальше вдали от родины, вполне устраивает кандидатура наместника, вполне устраивает, что надежды и чаянья вашего нового супруга пошли прахом. Матушка, что вас во всём этом удивило и расстроило? Это обычная практика в жизни нашего общества.       Леди Вакана поджала губы.       – Не спеши, Диус. Самонадеянность молодости сгубила уже многих. Не стоит так открыто выказывать кому-то свою неприязнь – никогда не знаешь, где и как тебе понадобится помощь этого человека. Впрочем, я впечатлена, конечно, твоей… находчивостью, с которой ты оставил колонию под своим контролем и при том обошёл меня… Довольно удачно, что тебе удалось заручиться поддержкой и расположением императора, однако тон вашего общения… полагаю, нуждается в корректировке. Любой разумный человек на твоём месте не кичился бы этим… вооружённым нейтралитетом, а постарался бы… вызвать доверие и расположение.       – Матушка, вооружённый нейтралитет у нас с вами. Пока нейтралитет. С Виром Котто же у нас – взаимопонимание по важнейшим для меня сейчас пунктам. Я уже говорил, мне исключительно приятны люди, с которыми можно говорить начистоту.       Леди Вакана, видимо, изо всех сил пыталась не выйти из себя, от явного напряжения длинные серьги в её ушах непрерывно звенели. Интересно, почему она продолжает этот разговор? Чего ещё хочет? Просто оставить последнее слово за собой, высказать своё мнение, испортив настроение?       – Я не понимаю, Диус, чем всё же, кроме детского упрямства, вызвано нежелание закрепить благоприятные сдвиги в ваших отношениях… Это могло бы помочь тебе вернуться на политическую арену, несмотря на все эти годы…       – Меня вполне устраивает моё нынешнее место на ней.       – Разумная осторожность, сын, перерастает в трусость и безынициативность куда быстрее, чем ты думаешь. Годы спустя ты будешь жалеть об упущенных возможностях.       – Матушка, давайте начистоту. Какие такие ещё возможности вы мне собираетесь навялить? Я, хвала Создателю, и так облагодетельствован судьбой, у меня есть, вопреки всем вашим стараниям, на что жить и чем заниматься.       Леди Вакана нервно оглянулась – что было, пожалуй, скорее рефлекторным жестом, едва ли она села бы перед экраном для важного разговора, если б не была убеждена, что ни одни лишние уши её не услышат.       – Император Котто, разумеется, молод и здоров, и проживёт ещё много лет… Но всё в руках Создателя. Не столь давно на него было совершено покушение… Оно, конечно, не удалось… Какой-то сумасшедший радикал, подкупленный врагами Республики… Между прочим, именно отъезд императора на дружеский обед у покойного президента дал злоумышленнику возможность подготовить покушение, поразмысли над этим… Так вот. В случае, если подобное повторится, и будет на сей раз успешно – трон снова останется без наследника… Ходят слухи, что супруга императора бесплодна, но несмотря на это, он не собирается ни разводиться с нею, ни брать вторую жену, то есть, наследника по крови у трона и не предвидится…       – Сочувствую их горю, но я-то тут при чём? Надеюсь, от меня никакой помощи не требуется?       – Диус, ты что, дурак? Это твой шанс стать главным претендентом! Для закрепления этого шанса тебе хорошо бы было… добиться большего доверия императора, а ещё лучше – породниться с ним. Зная твою инициативность, я навела кое-какие мосты для тебя… Мы нашли удивительное взаимопонимание с Дариусом Котто, они согласны выдать за тебя замуж Лентиллу, одну из кузин императора… Однако тут есть одна сложность. Император, видите ли, запретил им отдавать сестру замуж без её желания.       – Не могу не похвалить его мудрость… То есть, леди, если вы не поняли, перевожу: сердечно рад, что ваши планы потерпели крах в самом зачатке.       – Но если ты познакомишься с нею, сумеешь её очаровать и она даст согласие – проблемы нет.       Винтари зевнул.       – Ага. Матушка, скажите, а зачем мне это нужно? Жениться на женщине, которую я не знаю и не люблю…       – Диус, ты меня, вообще, слушаешь? Я и предлагаю тебе познакомиться с нею. Леди Лентилла юна и хороша собой, а также, как говорят, умна, хорошо воспитана и обладает мягким, кротким характером.       – Матушка, сколько бы достоинств ни собралось в этой женщине… Я готов, допустим, совершить с нею несколько приятных прогулок с беседами о погоде, искусстве эпохи первого императора или садово-парковой архитектуре… Но я совершенно точно не стану на ней жениться. Лично для вас речь ведь о том, чтоб я понравился ей, а не о том, чтоб понравилась она мне? И всё ради того, чтобы у вас – нужно ли это мне, опять же никто не спрашивает – появилась снова надежда на верховную власть? Я понимаю, хотя связь того радикала, что покушался на императора, с вашим супругом доказать не удалось – слухи-то ползут… Пристальным недобрым вниманием Двора вы теперь обеспечены. И ваш супруг уж явно не кандидат. Поэтому вы решили вновь обратить внимание на такую ненадёжную фигуру, как я, решив, что с паршивой овцы – хоть шерсти клок. Матушка, я не собираюсь играть в ваши игры. И я сейчас серьёзно. Вам нечем мне пригрозить и нечем меня подкупить. Даже если вы вновь заблокируете мои счета – у меня здесь есть собственный, пусть и скромный, источник дохода. И я пальцем о палец не ударю для того, чтоб вы тешили свои амбиции и успешно плели свои интриги. Плетите их, пожалуйста, без меня – сколько сможете.       Глаза леди Ваканы недобро сузились.       – У тебя кто-то есть, Диус. Ты встретил женщину, на которой намерен жениться, поэтому ты отвергаешь найденную тебе партию, даже не желая знакомиться с леди Лентиллой. Ты влюбился, и я подозреваю, она не центаврианка… Кто она? Землянка, минбарка?       Винтари нервно рассмеялся.       – Матушка, вы бредите.       – Имей в виду, Диус, это – тебе не будет позволено. Не добьюсь законным путём – у меня есть и другие. Ты с ней не будешь. Я узнаю, кто она… Ты женишься на инопланетянке только через мой труп.       – В таких случаях говорят - мне будет очень не хватать вас матушка, но всё же вы бредите.       Ранвил шёл по коридорам резиденции, обуреваемый мыслями, мрачнее которых у него до сего дня не было. Он пришёл сюда сейчас потому, что узнал, что именно здесь сейчас находится Шин Афал, и не мог не вспоминать, как когда-то приходил сюда к другу… Другу, которого сейчас больше всего не хотел встретить даже случайно на своём пути. Слишком трудно тогда будет сдержаться… а ведь совсем не для ссоры он сейчас сюда идёт, его настрой перед разговором с Шин Афал должен быть лишён малейших оттенков гнева… И без того много он гневался на судьбу, что из-за учебных занятий не смог приехать сразу, как только делегация вернулась с Тучанкью. Высшей несправедливостью было бы, если б сейчас оказалось, что Шин с Дэвидом… Что поделаешь, но детство, украшенное безмятежностью их детских игр, их доверия, кончилось. Там, где идёт спор за одну женщину, нет места прежней невинности чувств…       Свернув в коридор, где, как ему указали, находится искомый кабинет, он остолбенел, не в силах сперва поверить в открывшееся его взору зрелище. Дверь жилой комнаты, находящейся определённо на «человеческой» стороне, распахнулась, и из неё вышел минбарец в жреческом одеянии… Слово «вышел», впрочем, не отразило бы красоты ситуации – жрец, молодой, незнакомый Ранвилу, принадлежащий, судя по одеянию, к одному из Тузанорских храмов, буквально повис на шее землянина, страстно целуя его в губы, что-то нежно шепча в спутанные русые волосы.       Негодование и отвращение, охватившие Ранвила, были подобны потоку лавы, вырвавшемуся из кратера вулкана.       – Кто бы ты ни был, убеди меня, что мои глаза солгали мне, а не явили мне величайшую мерзость, невозможную в нашем мире!       Алион обернулся, невольно вскрикнув – он не слышал шагов, не слышал мыслей идущего, появление незнакомого юноши оказалось для него громом среди ясного неба.       – Я фриди Алион из храма…       – Фриди? Ты – фриди, учитель тех, кого вселенная одарила величайшим даром? И чему же ты их учишь? Тому, что я видел здесь сейчас? Теперь я понимаю, что имели в виду мои родственники, говоря, что от малого разврата рождается большой, что стремится своим гибельным семенем поразить всё… Теперь я понимаю, что был по-детски глуп, возражая на все убеждения не ходить в этот дом…       Алион собирался с мыслями, подыскивая слова, но его мягко отодвинул Андрес.       – А в чём, собственно, проблема, молодой человек? Не нравится чужая личная жизнь – завести свою не пробовали?       – Личной жизнью вы называете порок, который привнесли в наш мир, решив потрясти нас глубиной своей извращённости ещё больше, чем это было до сих пор возможно? Вы нагло, по-хозяйски ведёте себя на нашей земле, ходите по ней, как свои – вы решили, что вы свои настолько?       – Юноша, у меня на родине на этот счёт есть хорошая поговорка: не нравится – отвернись.       – Андрес…       – Нет уж, дай, я скажу. Я б не вмешивался, конечно, имей он на самом деле хоть какое-то право… Но я достаточно уже здесь прожил, чтобы разбираться… Он не из твоего клана, и более того – не из твоей касты, так что это с его стороны – наглость и вмешательство не в своё собачье дело. Тем более, что он младше и пока только ученик. Сначала станьте кем-то уровня фриди Алиона, юноша, а потом уж приходите высказывать своё бесценное мнение, если до тех пор не подрастеряете спесь. Возможно, он решил, что раз он воин – он умнее от рождения и может поучать жреца, получившего образование у лучших учителей храма? Так могу напомнить, верховодит, после реформы, вообще каста мастеров… И на обществе это, кажется, сказалось только благотворно… Всегда считал, что в идее гегемонии пролетариата есть здравое зерно.       Теперь Ранвил не мог без горечи и иронии вспомнить недавние свои мысли о том, что самым страшным для него было бы встретить в этих коридорах Дэвида… Несколько раз он замедлял шаг, пытаясь успокоиться, выбросить из головы виденное, слышанное – и не мог. Прежде мысли о возлюбленной помогали ему успокоиться, но сейчас рядом с мыслями о ней неизбежно следовали мысли о Дэвиде, который был с нею рядом на Тучанкью долгих восемь месяцев, и мог успеть склонить её сердце к себе, об этом доме, в который когда-то они вместе приходили для радости… И не хотелось думать, что правы были его родственники, говорившие, что, за кого бы ни почитали Дэленн в народе, общество полукровки не лучшая компания для него. И не хотелось думать, что Дэленн… может попустительствовать подобному. Скорее, она так объята горем сейчас, что не видит того, что происходит у неё под носом. Впрочем, пусть жрецы сами разбираются с теми новыми напастями, что обрушились на них…       Перед нужной дверью он остановился, снова попытавшись взять эмоции под контроль. Из-за двери слышался смех Шин Афал – как же давно он не слышал его… Нет, не следовало, не следовало ей уезжать. Без неё нашлось бы, кому полететь на Тучанкью. Они должны были вместе приступить к учению, идти рука об руку, как всегда шли… Естественно для воина – соглашаться на дело трудное, уникальное, сравнимое с вызовом сильного неизведанного противника, но приличествует воину и скромность, сознание недостаточности своего опыта. Разве мало воинов упрекают в дерзости и гордыне, что нужно давать упрекающим ещё один повод?       – …Нет, мне не понять, чем руководствовались те, кто считал, что исключение этой сцены пошло фильму на пользу! Чем руководствовались не формально, в смысле цензуры того времени, а внутри себя, как зрители… Неужели их чувство, отвечающее за восприятие искусства, не спотыкалось о выпадение столь важного логического звена?       – Предполагалось, что не показанное всяк успешно достроит в воображении…       – И это было б справедливо в какой-то иной ситуации, но не в этой. Эта сцена показывает важные нюансы в развитии их отношений, и отнюдь не только в диалогах, столь безупречно выстроенных. Мне, как минбарке, не представить, как можно считать, что столь важный этап в сближении влюблённых можно выбросить из повествования, как нечто недостойное внимания…       Минбарка и дрази разом вздрогнули и обернулись на звук открывшейся двери и шагов.       – Ранвил! Ранвил, это ты! – глаза Шин Афал вспыхнули смесью радости и испуга, - ты здесь! Как твоя учёба?       Ранвил случайно бросил взгляд на экран, где фильм сейчас, ввиду бурного обсуждения, был поставлен на паузу, и приветственные слова, какие и были, замерли на его устах.       – Шин, что это?       Девушка потупилась.       – Сложно тебе будет так сразу объяснить… Мы с… - Шин Афал не смогла вспомнить, представляли ли Штхиукку и Ранвила друг другу тогда, когда собирали их группу, и решила, что раз так – прекрасная возможность представить сразу под нужным именем, - с Штхейном знакомимся с земной культурой, в частности, кино, в части… такого раздела, как эротика.       – Это я как-нибудь вижу. Но Шин, разве… эти два землянина, которые сейчас на экране, не одного пола? Я ясно вижу у обоих грудь, это две женщины!       – Ну да, мы изучаем именно гомосексуальную эротику… Ранвил, если тебя это коробит…       – Коробит? Меня это невероятно коробит, Шин! Я просто не понимаю, что здесь происходит! От тебя – от тебя я уж точно не ожидал подобного! С каких пор ты интересуешься… иноземными извращениями?       – С таких, - Шин Афал начала грозно подниматься, чувствуя, что разговор предстоит более тяжёлый, чем она первоначально надеялась, - как решила стать врачом, а врач, если тебе не известно, должен знать… всё о любых проблемах, которые могут возникнуть у страждущего, о страданиях не только тела, но и души… И с тех пор, как просила тебя не ограждать меня от моего выбора!       Парень искал, куда пристроить взор – не хотелось смотреть ни в сторону мерзости на экране, ни на любимую, глаза которой загораются неправедным, незаслуженным им гневом, ни на этого иномирца, что, если и не являлся инициатором… этого их странного времяпрепровождения… то ведь поддерживал, участвовал…       – Я помню о твоём решении, Шин. Но если ты хочешь быть врачом, тебе следовало сейчас поступить в обучение к какому-нибудь заслуженному учителю и прилежно посещать занятия, а не… а не изучать душевные пороки землян.       – Неужели ты считаешь, Ранвил, что я сама не додумалась бы спросить твоего мнения? Если на то пошло, тебе следовало предупредить о своём приезде, чтоб я посвятила тебя в то, чем занята сейчас, обстоятельно и с начала. При условии, что ты соизволил бы слушать, а не только говорить.       Дурным сном следует считать, наверное, не только сегодняшний день, но и последнюю пару лет. Ведь когда-то они с таким оптимизмом смотрели в грядущее, там светло грезили о своём взрослении, которое должно принести новые открытия и свершения – не это, точно не это… Последней его наивностью было считать, что её выбор касты внёс счастливую определённость, станет залогом прямого и совместного их жизненного пути. Может быть, она склонилась к пути воинов ради профессии, может – под влиянием родителей, но точно не ради него. И сейчас, как и все эти два года, остаётся глуха к нему.       – …Потому что нет никакой надобности смотреть на это, чтобы понимать, что этого следует избегать, что об этом не следует даже знать.       – Что-о?       Воин должен быть готов к испытаниям, к боли. Но, Вален помилуй, почему же к такой? Почему в самом начале этого самостоятельного жизненного пути его должен был ждать удар настолько жестокий – в первую встречу после столь долгой разлуки он получает такой взгляд, слышит такие слова? Он был готов, видит Вселенная, к тому, что пройдёт ещё много времени до их первого обряда, им предстоят годы обучения, его имя должно быть именем воина, а не только воинского дитя, чтобы рассчитывать на поддержку старейшин, она должна доказать свою зрелость и мудрость, чтобы наставники позволили ей впервые сесть у его постели. Однако похоже, она думает о чём угодно, но только не об этом…       – Шин. Нам следует немедленно уйти отсюда. Я теперь вижу, что малый порок ведёт к большему, и мне не хотелось бы, чтоб это касалось и тебя. Ты мне не чужая.       – Ранвил, мы с тобой, кажется, ещё давно обсудили твоё чувство собственничества? Решения, которые касаются моего выбора, я с тобой обсуждать не обязана, ты мне покуда не наставник.       Но быть воином – значит не сдаваться, не отступать, даже перед подобным. Разве нет у него живого примера перед глазами? Когда-то мать Шин Афал предпочла её отчиму жреца – юного, младшего её на несколько лет, и близко не равного по своим достоинствам сопернику. Но годами преданной любви он заслужил благосклонность – не столь часто на Минбаре случаются повторные браки, и этому браку были счастливы оба воинских клана, а можно ли не быть счастливыми, наблюдая, как Вселенная расставляет всё на полагающиеся места.       – Если твои наставники не сочли нужным посвятить тебя в то, сколь больные формы принимает порой эротическое чувство землян – значит, не увидели в этом надобности. Неужто ты столь самонадеянна – полагать, будто сможешь исцелить и такие недуги?       – Ты опоздал с подобным заявлением, Ранвил, ибо недуга я в этом не вижу. А ты вновь поспешно судишь о том, чего не видел – эта история, которую мы смотрим здесь, красива и возвышенна, и вполне сравнима с такими образцами нашей любовной лирики, как…       Это было, определённо, уже слишком для Ранвила сегодня…       – Я видел достаточно, чтобы понять – ты испытываешь влияние, гибельное для твоей души и ума, Шин Афал, ты позоришь себя и клан, и если я для тебя не авторитет – что ж, я вынужден рассказать старейшинам…       Шин скрестила руки на груди.       – И что ты им скажешь? Знакомиться с культурой иных миров покуда не предосудительно, о вреде же для моих ума и души определённо не тебе рассуждать.       Боль мужчины, возлюбленная которого счастлива в браке с другим, не подлежит измерению, и кажется, что в этой боли нет места надежде – и всё же верность была вознаграждена. Нужно верить, что однажды, пусть сейчас эти прекрасные глаза горят гневом и рвут его сердце на части – справедливость Вселенной вспомнит и о нём.       – Скажу, что знакомясь с этой культурой… этим отсутствием культуры, презрением к культуре… ты очаровалась пороком и решила испробовать его. Ради твоего спасения я солгу, потому что в конечном счёте это для твоего блага. Я не хочу ждать, пока ты и совершишь… что-нибудь непоправимое, о чём сама потом будешь жалеть. Ты получила слишком много свободы в своих действиях, Шин Афал, и ты распорядилась ею себе во вред. Ты стоишь на краю… Чего-то страшного. Вернув тебя под опеку старейшин, я исполню свой долг.       – Понимаешь ли ты, что ты говоришь, парень? – вмешалась Штхиукка, - помню, Шин Афал говорила о Ранвиле, который любит её… Видать, она о каком-то другом Ранвиле говорила. Любя, не оскорбляют любимое существо и не лгут про него. Я, конечно, дрази, и любить умею только как дрази, но я знаю, что Шин Афал, любя Дэвида, не доносит на него и тем более не лжёт в угоду своим интересам.       – Я не с тобой разговариваю!       – Зато я с тобой разговариваю! Ты не смеешь претендовать на Шин Афал, будто она твоя собственность, и ты не смеешь угрожать ей. И не смеешь лезть в её дела незваным лишь на том основании, что по чистоте своей души она доверяла тебе.       Ранвил скрипнул зубами.       – Это тебе следует знать своё место, чужак! Или вы теперь решили, что тоже можете, как земляне, совращать наших женщин?       Шин Афал вышла вперёд, загораживая Штхиукку, грудь её возмущённо вздымалась.       – Ранвил! Что-то мне кажется, ты переходишь границы хамства! Я тоже могу спросить, что с тобой стало. Я помню тебя другим, учтивым, скромным и уважительным! Я ждала встречи с другом детства, я надеялась, что те вспышки, перед моим отъездом, были случайны, и за это время ты переосмыслишь… Не могу не согласиться с Штхейном, не называют любовью то, в чём столько яда! Там вот, - она кивнула на экран, – я видела любовь, а в тебе – не вижу!       – Шин, ты вынуждаешь меня! Я найду, что сказать старейшинам, поверь. Ты пожалеешь, что не послушала меня добровольно.       – Вален свидетель, Ранвил, ты разрушаешь последнее доброе, что было между нами!       – Остерегайся произносить святые имена нечистыми устами, Шин! Ты хочешь, чтоб и Вален был свидетелем грязи, в которую ты окунаешь себя?       – Довольно, - Штхиукка вышла к нему, мягко отодвигая Шин Афал, - ты из одной касты с нею, значит, воин… Но пока я не вижу в тебе воина, вижу лишь труса, надеющегося добиться женщины с помощью угроз. Если ты воин – ты сразишься со мной, чтобы искупить оскорбление, нанесённое Шин Афал!       – Штхейн! Перестань! Что значат его слова?       – Слова всегда значат, Шин. Он оскорбил тебя, дав понять, что для него ничто твоя воля, твоё решение, он оскорбил тебя, поставив под сомнение твою чистоту и твою веру. У нас, дрази, оскорбление чести – повод к вызову. Это уже закон. А хорошие законы своего мира я соблюдаю.       Ранвил снова скрипнул зубами. Отказаться было немыслимо – позволить этому чужаку посмеяться над ним было хуже смерти.       – Я надеюсь, ты понимаешь, что место и время нашего сражения должно быть полной тайной, для сбережения чести девушки, и также, на случай, если нас кто-нибудь застанет или потребует объяснения позже, у нас должно быть придумано объяснение, не затрагивающее чести Шин Афал.       – Зачем чего-то ждать, - кровожадно оскалился Ранвил, - можно сделать это прямо сейчас. Места проведения подобных сражений мне известны, осталось достать оружие.       – Я думаю, нам подойдут короткие мечи. Подобные есть в нашем мире, это не создаст проблем ни для тебя, ни для меня.       – Что ж… Если про дрази правду говорят, что они сильные воины… Денн-ша, полагаю?       – Денн-ша так денн-ша, - пожала плечами Штхиукка.       – Штхейн, остановись! Никто не должен защищать меня вместо меня, я и сама…       Светлый взгляд Штхиукки был твёрд, как чистый минбарский лёд.       – Здесь уже не останавливаются, Шин. Здесь дело не в том, чтоб делать что-то за тебя, я это делаю за себя. Если б он извинился и взял свои слова назад – то да… Что ж, так я и думал.