Венок Альянса

      Вечернее совещание затянулось глубоко за полночь, поминутно ещё кто-нибудь выходил на связь, Гратини чертил на разложенной на столе карте схемы, сонные дети подслушивали из-за дверей, хотя их уже многократно отправляли спать… Тем не менее, встал Рикардо на рассвете – привычки, вырабатываемые годами, не перебьёшь ничем. Дом Гратини располагался очень удобно в том плане, что его сад плавно переходил в лужайку, ведущую к небольшому леску с озером. Туда он и направился на утреннюю прогулку – любоваться, как пробуждаются дикорастущие центаврианские цветы.       Они другие, чем на Земле и тем более в колонии, где он вырос. Они иначе пахнут. Но они тоже улыбаются рассвету множеством глаз – золотых, синих, лиловых… Из них тоже собирают букеты и вьют венки. У каждого, кто много времени проводит в космосе, есть что-то, чего ему больше всего не хватает из даров планетной тверди. Высокие, по пояс, цветущие полевые травы – то, о чём больше всего грезил он в те времена, когда вынужден был скитаться по космосу в незавидном качестве мелкого контрабандиста. Когда выбираешь работу, связанную с космосом, то вроде бы понимаешь, что предстоит расставаться со всем этим надолго, и сперва это кажется совершенным пустяком – такая уж прямо потеря, о захватывающих дух сказочных пейзажах речь обычно не идёт. Да и нет больше всё равно того пустыря за складами, где они играли в детстве, склады разрослись, и в саду вокруг родительского дома изменилось многое. Ничто не может, да и не должно, оставаться неизменным десятилетиями, и для юности, полной не то чтоб честолюбивых желаний и стремлений, но уж точно вагона новых забот, детские привязанности – это что-то окончательно пройденное. Это потом в скучно-рутинном переходе между очередной заправкой и очередной сортировочной вдруг накатывает странное желание ощутить под пальцами не потёртую обшивку рычага поворота, а куда более шершавую и жёсткую кору деревца на повороте к школе, обхватить рукой это деревце, сказать ему, как оно, зараза, выросло… Но всё ещё можно сказать себе, что столько-то часов осталось до этой возможности, цифра большая, но если поделить на дни, то не очень. А если всё равно большая, то и на промежуточных точках найдётся порой, что обнять. Но в те годы приходилось выходить в новый рейс после пяти часов сна в пчелиной соте на базе или сортировочной, и как-то он подсчитал, что к тому моменту он не ступал по настоящей планете, с атмосферой и хоть какой-нибудь растительностью, уже полгода…       Спустившись к озеру, он обнаружил, что встал в этот ранний час не один. На берегу сидела Лаиса. Низко наклонившись, так что коса её почти касалась водной глади, она зачарованно поглаживала пальцами кромки сиреневых цветов – центаврианских водяных лилий.       – Рикардо? С добрым утром… Только тише, молю вас. Они пугаются громкого голоса.       – Пугаются? – голос Рикардо, на всякий случай, понизил до шёпота.       – Да. Сразу прячутся. Разве вы не знали, что многие центаврианские растения реагируют на звуки?       – Слышал, Диус что-то такое рассказывал. Но я думал, это вроде того, что от добрых слов цветы лучше растут… Кажется, в дороге нам такие растения ведь не попадались? Сплошь какие-то бесстрашные. На самом деле – я не силён, конечно, в биологии, но ведь это в таком случае должны быть животные? У растений же не может быть нервной системы?       – О, ну что вы говорите! Животных с растениями никак нельзя спутать! И что странного в том, чтоб растениям слышать звуки? Ведь свет они видят, тянутся к нему – сами посмотрите, как порой изогнуты стебли цветов, которым случилось вырасти в тенистом месте! Корни лилий – на дне, и в поисках солнца они вытягивают стебли иногда на удивительную длину. Но когда слышат громкий звук – сокращают их, закрывают бутоны и прячут на дне.       Рикардо перевёл взгляд на водную гладь. Всё-таки, видимо, они говорили громко. Лилий больше не видно. А ведь они точно здесь были. Что ж, спрятались так спрятались, их священное право.       – Вероятно, потому, что такие растения как-то… Минбару более приличествуют. Сидящего в тишине и созерцающего цветок центаврианина мне гораздо труднее представить. Вы слишком кипучи, деятельны…       Лаиса рассмеялась.       – На самом деле мы ленивы и падки на удовольствия. Но чтобы иметь возможность иногда на благостную праздность, приходится развивать эту самую кипучую деятельность.       – Простой народ в любом мире очень трудолюбив.       – А куда ему деваться? Но дай волю – любой лежал бы целыми днями и оглаживал брюхо. Вы не знали, что самый распространенный сказочный сюжет у нас – внезапное обретение власти и богатства?       Рикардо осторожно присел рядом.       – Да так не только у вас… И всё же – почему я не верю?       – Ну, может быть, потому, что первым делом познакомились с Диусом. Да, очень хорошо, что я узнавала всё постепенно. Узнай я сразу, что имею честь общаться с наследным принцем – умерла бы от шока на месте.       Надо б при случае спросить кого-то компетентного, как эти лилии выбирают, от чего прятаться, только ли к человеческим голосам у них такая неприязнь. В природе тишины нет, и сейчас, хоть час ещё совсем ранний, в ветвях тут и там голосят птицы, приветствуя наступление нового дня, а в траве раздаются длинные и частые, похожие на что-то электронное, трели насекомых.       – Мне, если честно, даже не понять вас в этом. У нас, землян, монархия давно ушла в прошлое. Она держалась ещё формально в 21 веке кое-где, но так… Где-то короли имели реальную верховную власть, где-то просто были данью традиции. Правили президенты плюс всякие коллегиальные органы – сенаты, парламенты. А монаршьи отпрыски и прочие обладатели всяких титулов чем дальше, тем больше вступали в браки с кем пожелают и жили жизнью обычных граждан. Кажется, и сейчас в каких-то странах есть князья, может даже, принцы… Я ни с одним знаком не был, для меня, как и для всех в нашей колонии, это что-то из сказок и учебников истории. И что-то из жизни всяких странных инопланетян. Например, вот у геймов королева. Которая реально мать своих подданных, без шуток. И когда центавриане про своего императора рассказывали, это тоже воспринималось так… сказочно.       – Это, получается, про Турхана?       Ветви деревьев, склонившихся к воде, длинными тонкими листьями чиркали по ней при каждом дуновении ветра, словно пальцами. Иногда с ветвей срывалось сухое семечко и кружило на воде, пока его не подхватывали шустрые насекомые, похожие на комаров, и не утаскивали куда-то к торчащим из воды пучкам толстой упругой травы. Там из таких семян они лепят гнёзда…       – Да, в основном про него. Таких по возрасту, кто б предыдущего застал, особо не было. В общем, по рассказам этот император представлялся как… что-то символическое, не слишком реальное. Как всякие мудрецы у минбарцев. Сидит себе где-нибудь в уединённом месте, думает глобальные думы. И вот, значит, Диус… Когда мы познакомились, он был немного другой. Более чопорный и нервный. Полагаю, это главное, что он вынес из своего происхождения и положения. Образование – это в меньшей степени, он сам говорил, большинство аристократов ниже его происхождением – выше его по образованию, из-за какой-то там тёмной истории в колледже он в основном самоучка. Способность к самообразованию у него просто удивительная. Выучил адронато на весьма похвальном уровне, по пилотированию и техобслуживанию минимумы сдал… То есть, теоретически в экипаж «Белой звезды» его брать можно. Теперь с такой же жадностью он изучает Центавр. Мир, которым мог владеть, но который почти не знал, такая вот штука. Он сказал как-то, что только с Минбара сумел увидеть Центавр по-настоящему.       – Центавр не узнаешь, не выходя из дворцов и дворцовых садов. То есть, узнаешь, но другой… Совершенно другой Центавр. Я его тоже немного знаю, благодаря всяким разным знакомствам, но предпочитаю всё же этот. Тот, что в малых городах, деревнях, трущобах, полях и таких вот тихих уголках. Там, где нет современных дорог и шума машин, нет многословия и пустословия, где люди меньше врут. Пусть не дороги, а сплошные кочки и канавы, пусть дома лепятся друг к другу и друг за друга только держатся, чтоб не рухнуть, пусть не клумбы с люриями, а чертополох… Зато он, этот Центавр – настоящий, искренний, родной. Хоть и суровый, жестокий порой, не без этого… Но до жестокости Центавра официального, высокого ему нипочём не достать. А ещё он больше всего похож на Центавр из тех песен, что поёт Дэвид. Вы слышали, как он поёт? Я слышала. Он исполняет их, даром не центаврианин, очень… правильно. Так, как надо, с нужными чувствами. Он зажигает сердца. Знаете, может, такой Центавр, как в этих легендах, и не существовал никогда. Может, они все вымышленные – король Лорен и его верный оруженосец, и другие герои… Но их стоило выдумать. Я думаю, очень хорошо, если центавриане будут верить, что у них именно такие предки, любить их и гордиться ими, и в их примере черпать силу… Когда я сижу здесь, или в цветущем поле, или на камне у реки – мне король Лорен кажется реальней, чем все министры и советники современности. Я знаю, конечно, он жил не здесь, многим севернее… но я просто представляю, что он наверняка так же сидел у воды на рассвете.       – Помнится, мы с вами начинали говорить о том, во что вы верите… И вы сказали тогда, что боги, наверное, всё же есть, но точно не такие, как их любят изображать. Что эти имена, эти статуи, и всё, что им приписывают – это уже людское. Пошлая одежда, в которую переодели настоящих богов. Как делали в истории не раз и не раз ещё сделают. И что это-то и свидетельствует о том, что никакого настоящего религиозного почтения в центаврианах нет. Конечно, если вспомнить, что боги когда-то были обычными людьми… по крайней мере, некоторые из них…       Ли, даже и произносить первый пример не надо, он слишком очевидно на устах вертится. Центавриане не отрицают человеческого происхождения некоторых своих богов, но дополняют и приукрашивают его чем дальше тем замысловатее. Ли была реальной женщиной – это, пожалуй, то немногое, что о ней известно точно. В источниках разных времён и разных культов можно встретить разные версии. В одних, пера, по-видимому, поклонников других богов, она обыкновенная владелица борделя. Точнее, конечно, необыкновенного – самого большого и высококлассного в своём королевстве. И прославили её, соответственно, именно за то, что из её заведения ни один мужчина не уходил не удовлетворённым. У других она – богатая и влиятельная вдова, не нажившая в браке детей и потому своё благосостояние и энергию решившая направить на то, чтоб устраивать жизнь влюблённых, которым обстоятельства препятствовали в их любви. Представляли её и семейным психологом древних времён, к которому шли супруги за помощью в налаживании отношений…       – Я, господин Алварес, историю не знаю. По-настоящему, а не так – сказки и присказки, которыми бедный народ развлекает друг друга. Но скажу вам так, здесь её никто не знает. Такие, как я – по причине необразованности, а благородные – наоборот, потому что учат её по книжкам, которые такие же, как они, переписывают под нужды прославления новых царей и новых богов. Мы не можем знать, как всё было на самом деле, и, наверное, не хотим. Каждый придумывает для себя свою историю, какой её хочет видеть, у богача и бедняка она будет разная. Жизнь определяют богачи, они возводят на трон правителей и на высочайшие престолы – богов. Решают, какими им быть и что даровать. Объясняют друг другу, что те, к кому взывают герои в старых песнях – это те же Венцен, Иларус, Ли. Ведь всё, что красиво и драгоценно, богач хочет иметь у себя, звать своим, так он устроен. Они возводят свои родословия к этим героям и своих богов – к их богам. Центавр живёт прошлым, это правда. Богачи потому, что хотят там, в прошлом, видеть основы своего нынешнего величия и залог ещё большего величия в дальнейшем, а мы – потому что благ времён нынешних нам всё равно не видать, как ушей своих. Для них то, что боги когда-то жили среди людей – повод и себя объявить богоравными, а для нас – способ сделать мир немного волшебнее. Тогда, во времена героев, ещё не было загробных миров, куда боги забирали каждый своих почитателей. Загробный мир был не на небесах и не под землёй, не в недосягаемых безднах, и мог называться скорее миром невидимым. Духи героев оставались рядом с нами, наблюдая жизнь потомков, незримо помогая. И общались с богами напрямую. Боги же жили в особых уединённых местах, на горах, островах или в лесных чащах, и часто посещали города и селения смертных – просто, видимо, от скуки.       – А потом смертные исследовали свой мир, так, что неизведанных уголков просто не осталось. И боги переселились в свои внеземные вотчины, и души умерших забрали туда же к себе.       Ветер в очередной раз осыпал сухие семена с дерева – тихий шорох получился как эхо Лаисиного смеха.       – Точно. И знаете, жить стало намного скучнее. Может, потому мы обращаемся к прошлому, что тогда мир не был не только изведан, но и поделен, как сейчас. И короли были полководцами, и гибли в сражениях рядом с простыми солдатами. И брали в жёны дочерей простолюдинов – просто за красоту, за приятный нрав, за помощь в делах. Порой потом объявляли, что это дочь бога-покровителя, или сама сошедшая к людям богиня, и в роду королей теперь течёт божественная кровь… И простые возвышались – за отвагу и честность… Понятно, большая часть из этого – только сказки. Которые сами же люди и сочиняли, чтоб украсить свою жизнь. Но эти сказки веками были рядом с нами и… Мы соткали из него себе прошлое, такое прошлое, которого у нас не было, а теперь оно так же реально, как тома родословий знати. И теперь я смотрю и понимаю – в ком-то из вас вернулись эти герои. В Диусе уж точно. Он один из этих славных королей. А Андо – сын бога, гостящий в мире смертных. И Дэвид, наверное, тоже. И души ваших прекрасных ребят, которые погибли в этой миссии – теперь останутся жить среди нас. Будут наблюдать за жизнью живых, будут говорить с богами.       – Прочь, мирные парки, где, преданы негам,       Меж роз отдыхают поклонники моды!       Мне дайте утёсы, покрытые снегом,       Священны они для любви и свободы.       Люблю Каледонии хмурые скалы,       Где молний бушует стихийный пожар,       Где, пенясь, ревёт водопад одичалый,       Угрюмый и грозный люблю Лок-на-Гар!       Ах, в детские годы там часто блуждал я       В шотландском плаще и в шотландском берете.       Героев, погибших давно, вспоминал я       Меж сосен седых в вечереющем свете.       Пока не затеплятся звёзды ночные,       Пока не закатится солнечный шар,       Блуждал, вспоминая легенды былые,       Рассказы о детях твоих, Лок-на-Гар.       О, бедные воины, разве видений,       Пророчащих гибель вам, вы не видали?       Нет, вам суждено было пасть в Куллодене,       И смерть вашу лавры побед не венчали.       Но всё же вы счастливы, пали вы с кланом,       Могильный ваш сон охраняет Бремар,       Волынки вас славят по весям и станам,       И вторишь их пению ты, Лок-на-Гар.       Давно я покинул тебя и не скоро       Вернусь на тропы величавого склона.       Лишён ты цветов, не пленяешь ты взора,       И всё ж мне милей, чем поля Альбиона.       Их мирные прелести сердцу несносны,       В зияющих пропастях больше есть чар!       Люблю я утёсы, потоки и сосны,       Суровый и мрачный люблю Лок-на-Гар!       – Как красиво… Ваше?       Рикардо рассмеялся.       – Куда мне! Это Байрон.       – Отец Андо?       – Нет, другой. Тот, который Джордж Гордон, был на Земле в 19, что ли, веке такой поэт… Это Диус, кстати, порекомендовал мне довольно хороший перевод на центаврианский, я даже не знал, что такие переводы существуют…       Взошедшее солнце пока ещё путалось в кронах деревьев на том берегу, но его лучи уже доставали и сюда, скользили по лицу женщины, вышедшей, несомненно, откуда-то из этих центаврианских легенд, хоть нельзя сказать уверенно, какую княгиню или волшебницу можно представить именно с этим лицом.       – Я не знала Диуса, каким он отбыл на Минбар, я знаю только, каким он вернулся. И понимаю, что он очень изменился там, и иначе не могло быть. Благодаря тем знаниям и той дружбе, что он там обрёл. Дэвид волшебное существо. Быть готовым к тому, что однажды увидишь полукровку двух рас, невозможно, можно только увидеть и удивиться, как вы этим лилиям. Но удивительны в нём не рога, к необычной внешности через какое-то время привыкнуть можно. Наверное, многие уже говорили вам, как неосмотрительно было включать в команду такого члена – который своими не центаврианскими чертами может провалить всё дело, и который настолько…       – Слабый?       – Нет, вот слабым я б его не назвала, хоть вы и скажете сейчас, что по понятиям нашего мира такая доброта, наивность, горячность суждений есть слабость. Но мы и встретились тут именно потому, что сильнейшие нашего мира со всей своей силой потерпели поражение. Вы можете не верить в то, что все эти странные события, случавшиеся именно в присутствии Дэвида, не случайны, что каким-то образом он пробудил дремавшие долгие столетия волшебные силы, помогавшие когда-то древним героям, но вы не можете отрицать того, что если б не Дэвид, тот же Диус не был бы таким, каков есть, и не делал бы того, что делает.       Это и глупо было б отрицать. Сам Диус как-то сказал предельно откровенно: «Каждый высокородный представитель нашего мира готов очень красиво разливаться, как он в лепёшку расшибётся ради родины, на практике большинство из них, зайди речь даже о мельчайшей жертве при условии, что об этой жертве не узнали б, не воспели в гимнах, не высекли эту историю на золотых скрижалях и не отсыпали б столько же золота жертвователю – решили б, что гори эта родина синим пламенем. И я не исключение. Я мечтал когда-то овладеть Центавром и отплатить ему за все годы, что он меня не замечал. Потом я готов был оставить его позади, как нечто постылое, как спавшие оковы. То, что я нахожусь сейчас здесь в таком качестве – вот что действительно экстраординарно».       – Интересно, что же вы скажете об Андо. Вспоминая ваши слова о странном напряжении во взаимоотношениях между этими троими…       – Об Андо соблазнительно судить с той позиции, что ему досталась слишком большая сила, с которой сложно совладать, и это делает его таким отчужденным. Или с той, что он сирота, покинутый и родными родителями, и приёмным отцом, и поэтому не хочет образовывать привязанностей, не хочет, чтоб его снова покинули. Но если б привязанностей не было, и его б здесь не было. Его, как и Диуса, привёл сюда Дэвид, это и вы знаете. А вот почему – это так легко не поймёшь…       Они помолчали. Пальцы Рикардо медленно ползли к руке Лаисы, но всё не решались её коснуться. О чём она может думать сейчас? О тех душах, что навсегда остались здесь? Вот он думал. О Кристиане, Селестине… О Маргрет. Сеансов связи, на которые хватало переговорников, мало, чтоб рассказать, как дела, как жизнь. Только вставить, между сообщениями, куда удалось проникнуть и что скопировать, что всё чудесно и настроение бодрое, оптимистичное, дела идут как по маслу – а так и должны, «он у меня с руки скоро есть будет». Звучало ли это цинично, аморально? Пожалуй. Но как сказала Ада и повторили, по разным поводам, многие, начинять планету бомбами тоже не очень-то морально. Моральными и кристально честными мы тут дня не проживём. Маргрет выбрала себе непростой объект – Золотой континент, и справилась с делом более чем успешно, очаровав самого сенатора. И бомбы были найдены и вывезены, все три – сперва казалось, много на такой малый объект, потом казалось, что даже мало, при обилии-то шахт, но учитывая не до конца выработанные залежи горючих веществ и очень чутко дремлющую вулканическую активность – вполне достаточно. Вывезти вулканы и залежи, смеялась Маргрет, не в наших силах, но вот вывезти ещё со складов кое-что, явно здесь не очень нужное и слишком посредственно охраняемое, кажется, получится. Это же Центавр, здесь половое влечение может открыть любые двери… и жизнь отнять тоже может запросто. Один из завербованных Маргрет агентов сообщил – её отравила старшая, ревнивая и злобная жена сенатора. Так… глупо? Или закономерно, учитывая, где находимся? Не нужно жалеть о Маргрет, как-то очень резко сказала Адриана, она была сильным и отважным бойцом, она, положим, пала, но не проиграла, всё, что возложила на себя, она выполнила. Почему она не выбралась с этого проклятого континента раньше, разве у неё были там какие-то незаконченные дела? Она не была глупой, она могла предполагать, что всё кончится плохо…       – Такое тихое, волшебное утро, когда кажется, сама природа решила приостановить свой непрерывный бег, и кощунственна даже мысль о том, что нужно спешить, что может не хватить времени, и не верится, что где-то рядом существует безумие невидимой, не объявленной войны… Наверное, это естественное преддверие сражения, благословение Создателя и обещание: всё будет хорошо. Будет ваша победа, и вы героями вернётесь на родину.       – А вы? – спросил Рикардо подчёркнуто весёлым, беспечным тоном, - что вы собираетесь делать, когда всё закончится? Куда отправитесь?       А она, запрокинув голову, любовалась мерным покачиванием ветвей на ветру и тем, как меняются краски неба в их сетях.       – Честно? Пока не знаю. Не думала об этом. Я, как никогда, довольна настоящим моментом, и о дальнейшем не хочется думать. И с планами ведь как бывает – строишь их, предполагаешь, а выходит всё равно по-другому.       Могла ли Маргрет тоже испытывать что-то к этому центаврианину? Этого уже никогда не узнать, всё, чему не было места в слишком кратких сеансах связи, смолкло вместе с нею навсегда. Это не редкая для Центавра история, сказал тот агент, разбитые сердца и память о любви, полная боли. Он вместе с младшей женой сенатора, женщиной добросердечной и даже простоватой, выступили изъявителями воли Маргрет относительно её похорон – сжечь тело прямо в том платье, в котором она была, тайна осталась соблюдена. И сенатор согласился, что это лучший путь – такую необыкновенную красоту нельзя подвергать тлению, у такого драгоценного тела не может быть достойной могилы, пусть дым унесёт это величайшее сокровище к небу, которое его даровало, которое единственное ему равно. Что он может – возвести золотую усыпальницу, бросить в пропасть в знак скорбной жертвы Моготу весь хрусталь в провинции? Всего этого равно будет мало. Но поминки по ней будут продолжаться до тех пор, пока есть ещё в погребах хоть капля вина, есть хоть один не разбитый бокал. Теперь на Золотом континенте будет новая легенда, будут песни и картины, посвящённые ей. Так уж заведено на Центавре…       – А чего бы вы хотели? Ну, вот если подумать, мы не знаем, сколько ещё всё продлится, но знаем, что уже вряд ли долго. Если представить…       – Не знаю, не знаю. Чего можно хотеть, когда тебе уже выпало высочайшее счастье – быть по-настоящему полезной? Ну, прежде для меня не вставало проблемой – куда идти, что делать. На сезон, на время работники много где нужны. В этих-то краях особенно – это регион цветочников, скоро как раз срезка очередного урожая, а это много нужно рук… И в кабаках местных прислуга всегда требуется. Ну а надоест – пойду дальше… Вот господин Гратини обещал сделать мне удостоверение личности – просто так, по доброте и как соратник по общему делу, и я очень благодарна ему, действительно благодарна. С этим удостоверением я, конечно, могла б и на постоянную работу где-то устроиться, может быть даже, очень хорошо устроиться. Но уже не знаю, смогу ли так. Я всю жизнь жила с тем, что для отребья, детей улицы, у тех, кому больше повезло, не больно чего много найдётся – скотный двор убирать да там же со скотиной спать. Я вижу теперь, конечно, что у тех, с кем свело меня наше общее дело, иное отношение. Господин Гратини, семьи Арвини и Каро, я знаю, собираются дать работу некоторым агентам, ребята говорили со мной об этом… А я не знаю. Не скажу, что я готова непременно отказаться – я понимаю, что ими движут честные и благородные мотивы, и это логично вполне… Но всё же. Не заставит ли нас всех возвращение к обыденной жизни вспомнить, кто и откуда мы есть? Меня, наверное, заставит. Слишком большая между нами пропасть…       – А между нами?       Она обернулась.       – О чём вы? Рикардо, я не с обидой ведь это! Вы землянин, вы, сами говорите, иначе смотрите. А на Центавре все эти барьеры – это очень важно, это незыблемо… Вы можете смотреть на всё это свысока, вы здесь временно, и поставленный гребень и эта одежда – это только этап вашей жизни, как бы много вы ни узнали и ни прочувствовали здесь – вы землянин, рейнджер, гражданин Альянса. У нас с вами другие барьеры – границ миров. Вы улетите, я останусь здесь.       – Лаиса… – голос Рикардо дрогнул, как и его пальцы, коснувшиеся пальцев женщины, которая вышла из центаврианских легенд – не из какой-то одной, а из самого высокого их смысла. Не красавица, взгляд которой лишал дара речи, а поцелуй – памяти, не принцесса, с платком которой на груди герой выходил на самоубийственный поединок, и даже не прославленная Ламеллия. А, наверное, сама богиня Ли, точнее, её позабытая теперь предшественница, функции которой потом приписали новому божеству. Порождённое самим Центавром сильное, прекрасное, вольное божество, неузнанным ходящее среди смертных, - Лаиса, если только грусть в вашем голосе искренняя, а не потому лишь, что о грядущем расставании весёлым голосом и не говорят… Мы не знаем, сколько осталось у нас времени. Знаем только, что это не только время на поиск бомб, но и время, которое мы ещё проведём вместе. Быть может, совсем скоро всё кончится. Героями ли мы вернёмся, или просто хорошими солдатами, выполнившими то, что им поручено – об этом ли сейчас говорить… Скажите, Лаиса, а перешагнуть эти барьеры вы бы хотели? Хотели бы улететь с нами, на Минбар?       Она грустно улыбнулась.       – Что я там делать буду.       Взошедшее солнце бросало сквозь листву золотые пятна на лицо Рикардо, затенённое не уложенными волосами, его руки, взволнованно поглаживающие стебли травы и кору древесного ствола.       – А здесь вы что делаете? В ваших словах любовь к Центавру звучала всегда так несомненно – как и невзаимность этой любви. То, что вы миру не дороже, чем любой безродный цветок на пустыре… а мне вот, знаете ли, дороги. Вы, быть может, считаете незыблемыми эти барьеры… А я – нет! Может, и эгоистично так говорить, но хочется мне один цветок тут выкопать из родной почвы и увезти с собой. Хотя бы предложить, уж простите мне такую дерзость.       – Так говорить о любви и невзаимности может только романтик и безумец из миров Альянса. А по мне так, о любви к родине правильнее говорить тогда, когда мог эту родину покинуть, да не стал. А не тогда, когда на теле родины завёлся как вошь… И то вошь спрыгнуть может, а мы, бродяги – только туда уйти, куда унесут собственные ноги, без документов-то. Человек не цветок, он сам не будь дурак корешки свои выкапывает, отряхивает и шкандыбает на них на поиски лучшей доли, мало ли моих соплеменников о любви к Приме полжизни говорили издали? Быть может, Диус, когда улетал, Центавр не любил, но Амина, Иржан, Милиас – они любили, можно не сомневаться. И всё же улетели, и улетят вновь. Такие вещи, что можно любить – и быть от любимых вдали, у нас, на Центавре, понимают.       Да, проговорил он себе, романтик и безумец. Каждый по разу сказал это о Дэвиде – что можно знать язык, обычаи, религию и сколько-то историю и географию мира, и всё же этот мир не понимать в силу органической неспособности, в силу рождения и воспитания в другом мире. То же можно сказать о каждом из них. Его глазами этот порыв – при всём, что разумом он слышал о жизни центаврианской бедноты – был дерзкой попыткой отнять у мира его богиню, одухотворяющее его дыхание. Она же знает, какие боги нужны Центавру, и каких он чтит.       – У нас тоже понимают, но понимать ещё не значит смириться. Любовь делает человека и дерзким, и безумным, сколько у вас песен-то об этом. Нас, рейнджеров, учат быть готовыми и к расставаниям, и к потерям, благодарить недолгих попутчиков и идти дальше. Только я помню, как в один момент мы тоже были для вас недолгими попутчиками, но вы решили идти с нами дальше. Помню тот первый вечер, вы мыли пол в этом сарае, пока мы монтировали терминал для Милиаса, я поминутно оборачивался и смотрел на вас… Вы всё пытались заколоть косу, чтоб она не полоскалась по полу, шёпотом ругались… Вы, наверное, этого момента и не вспомните, или не найдёте в нём ничего особенного. А я думал сказать вам, чтоб вы бросили это всё – так ведь чего доброго, скажу, чтоб бросили прямо всё, не только эту дурацкую уборку, на которую время тратить совсем не стоило. И чем дальше, тем больше я чувствовал, что скажу это всё же. Я влюбился в вашу стряпню, Лаиса. В ваши золотые руки, которые для нас готовили, стирали, обрабатывали рану Андо, помогали с нашей маскировкой… В ваш героизм – простой, жизненный, правильный. Такой, какой я больше всего уважаю. Это уж не говоря о том, какая вы чертовски красивая женщина, это-то вы слышали в своей жизни не раз, немало сердец разбили. Может быть, разобьёте и моё, но по крайней мере… Может быть, вы б хотели увидеть другой мир, пожить в нём какое-то время, познакомиться со всеми теми, про кого от нас слышали… Увидеть кристаллы Тузанора, водопады Финаа’керват, тот же Ледяной город… А потом, если захотите, найдём способ вернуть вас назад. Но хотя бы ещё сколько-то смогу вас видеть…       Лаиса, отвернувшись, глядя в сторону, с горькой усмешкой кусала костяшки пальцев. Ко всякому в жизни была готова. Думала, что ко всему. Этого человека она видела спокойно-расслабленным почти всегда, иногда – встревоженным и сосредоточенным, если случалось что-то действительно из ряда вон выходящее, такого взволнованного голоса и тем более таких слов она и представить не могла.       – Рикардо, но я же центаврианка. При всём внешнем подобии вы не могли об этом забыть.       Тот сенатор, кажется, так и не узнал, что Маргрет землянка – агенты не были глубоко посвящены в дело, может быть, не дошло там до какой-либо близости, до таких шагов, которые могли привести к разоблачению. А может, Маргрет владела искусством некоторых телепаток внушать мужчинам иллюзии и ложные воспоминания. Но сама-то она помнила, что он центаврианин. И Селестина помнила, что Фальн центаврианин. Землянин, обучающий рейнджеров, и центаврианская бродяжка могут иметь разные представления о посмертии, но это несущественно. Главное, что представления эти есть. Представлять ли, что души эти стоят подле престола Господня в окружении восхищённых ангелов, или растворяются в Озере душ (минбарская философия не даёт однозначного ответа, есть ли отдельные такие Озёра у каждой расы, или Озеро едино для вселенной, такие ответы были б не в минбарском духе), или скользят сейчас прозрачными силуэтами над озарёнными солнцем древними камнями в другой части мира – в равной мере легко, светло, как и должно быть отпускать тех, кого удержать всё равно не в твоей власти. Они нашли на своём пути нечто важнее твоего желания возвратить их назад живыми – смирись, отпусти, помни и люби их вместе с этим…       – Зачем же забывать-то. Или я таким чувствам своим удивляться должен? Я среди инопланетян рос, все вместе играли, теперь среди инопланетян живу, что такое анлашок, вы знаете. Там с межрасовыми симпатиями тоже всё в порядке, а как иначе-то, когда сам президент ещё когда заразительный пример подал. Тем более, хоть различия между нашими расами, конечно, и значительные, но сходства тоже за скобки не вынесешь. А прямо говоря, это уже не стоит для меня как вопрос. Точнее – то, что я полюбил центаврианку, это уже свершившийся факт, его никуда не денешь. У нас, землян, сердце одно, схоронить в нём любовь так глубоко, чтоб самому не замечать – ой как трудно. Вопрос теперь – что эта центаврианка думает о моих словах, и готова ли быть ещё в моей жизни хотя бы соседкой… В этом случае, согласитесь, наши различия не имеют совершенно никакого значения. Семейного счастья, тихого дома я предложить не могу, из рейнджера муж хуже некуда. Да вы и куда более состоятельных мужей отправляли восвояси. А если б так оказалось, что и вы меня любите… если б было так – что больше важно. Большего счастья всё равно не бывает, а что так распорядилась судьба, что мы физиологически несовместимы – что с этим поделать. Любовь от этого не проходит почему-то.       Нелегко жить, когда слова не сказаны, острогранными камнями гнездятся где-то в груди, раня при каждом движении. Но когда сказаны, когда кто-то осмелился облечь в слова не высказанное и несомненное… Тогда и в собственной груди становится так тесно и больно, как никогда в жизни, и хочется то ли спрятаться, скрыться, как водяной цветок от громкого звука, то ли броситься навстречу этому счастью и страху с таким же безумием, с каким Дэвид шёл навстречу огню…       – Ваше имя, ваша репутация, вот что важно. Вы-то мою историю тоже вроде знаете. Не такой род занятий, каким можно гордиться. Здесь, на Центавре, ко многому относятся проще, а там вы на вопрос, кто я, что ответите?       – То и отвечу – героиня, без которой мы б тут если выжили, то с куда более грустными мордами. А что род занятий, кому до этого дело есть? Я за некоторые свои дела в прошлом в тюрьму мог сесть… Какое у меня имя? Я не дворянин и не богач, мне нет нужды беспокоиться о наследниках, у меня и наследовать нечего. И что моя репутация? Репутация моя учителя рейнджеров зависит от того, как мои ребятки себя покажут.       – Кому-то, может, и не будет дела, а как же семье вашей? Думаете, что историей, что нас сознакомила, можно, как этой вашей Скрадывающей сетью, всю грязь закрыть?       Можно, всё можно – те, кто любят, помнят про слово «нельзя», но оно про что-то другое, не про их чувства. Можно, будучи такими юными, остаться в заполняемой водой западне, можно, будучи богатым и высокопоставленным семьянином, потерять голову от красивой простолюдинки. Значит, можно, зная, что завтрашний день может принести и поражение, и смерть, сидеть здесь и любоваться самозабвенными танцами насекомых над озёрной гладью. Время ли сейчас для таких мыслей? Возможно, самое лучшее время.       – Нет в вас, Лаиса, никакой грязи, а если кто решит иначе, то и нам не обязательно в ответ думать о нём что-либо хорошее. Вы отдавали миру больше, чем он способен был оплатить, вот и привыкли, что вас мало ценят. Да впрочем, впервые ли вас готовы умолять остаться рядом навсегда? Это ещё хорошо, никакому императору вы не встретились, вот бы была история… Почему ж вам просто не отказаться, если не хотите, для чего искать какие-то причины? Но мне почему-то кажется, если б вы хотели отказаться – сделали б это легко… Знаете, я б хотел вам показать сад при резиденции. Не бывало ни одного гостя, на кого б он не произвёл впечатление, так или иначе. Там найдёт уголочек своей родины каждый, там потрясающие клумбы сортовых люрий, земных роз, дразийских ожьени, там по пирамидальной клумбе бракирийских цветов вечером словно огонь пробегает – они распускаются и начинают светиться… Но я больше всего люблю небольшую лужайку с разнотравьем разных луговых цветов. Там земные, минбарские, дразийские, бракирийские и ещё бог знает какие растения цветут всеми цветами, какие можно вообразить, и центаврианские между ними, несомненно, тоже есть. Именно там, если есть хоть одна свободная минута, я люблю лечь, закрыв глаза, и вскоре перестаю чувствовать и землю, и собственное тело, дыхание вечного щедрого лета, все эти сладкие пряные запахи и гудение счастливых насекомых словно облака, возносящие ввысь, к раю. Это минута сказки, глоток волшебного эликсира, исцеляющего раны и возвращающего силы. Я рейнджер, моё завтра может быть в обычной эйякьянской повседневности, а может быть на пути к границам изведанного. И я хотел бы знать, что вернусь и положу голову вам на колени. Вы – моя клумба. Вы моё цветущее поле, мой отдых между сражениями, мой источник силы – неисчерпаемой силы самой природы. Подобного нет больше во вселенной.       Центаврианка подняла взволнованное, заплаканное лицо.       – Клумба я, ага… Чертополоха… О, это верно, я должна найти какие-то слова, чтобы урезонить вас, отказаться… Но умных слов что-то не находится, а глупых произносить не хочется. Я центаврианка. У нас редко бывает так, чтоб твоё солнце, твоё счастье было с тобой, чтоб сердце не рвалось на части. Я согласна. Я говорила вам о тех мужчинах, что хотели, чтобы я осталась с ними – и всегда я бежала от их желаний – не для того, чтоб вы полагали, что и вы подобны им для меня. Я не чужда мечты, как любая центаврианка, однажды возложить венок на голову того, кто был бы моим щитом, а я – его цветком, пьющим свет восходящего над ним солнца… Хотя сама моя любовь к жизни и свободе должна б требовать бежать от самой мысли о таком чувстве – всё же я желала его испытать. Я просто хранила эти мечты глубоко в себе, и думала, что никогда не встречу мужчину, который заставит круто изменить мою дорогу жизни. Кто явится передо мной без фальшивого блеска, подлинным героем, выше счастья стоять по правую руку его – не бывает… И уж точно не думала, что он окажется инопланетянином…       Седой врач в мантии Главного Хирурга говорил спокойно и ровно – возможно, от усталости, но руки его нервно теребили складки мантии.       – Сейчас её жизнь вне опасности. Несмотря на чудовищную кровопотерю, которую вы имели несчастье видеть, нам удалось быстро стабилизировать состояние – тысячи доноров и поныне готовы в любой момент быть здесь, чтобы пожертвовать свою кровь вашей… сиятельной леди. Лучшие врачи Республики сейчас здесь – кроме двоих, которым приходится, увы, добираться из колоний… И мы не покинем своих постов до того момента, когда вашему величеству угодно будет нас отпустить. Всё, что в возможностях медицины Центавра, будет сделано. Я полагаю, то есть, я не могу ручаться со всей уверенностью – потребуется не менее десяти операций, чтобы можно было делать заключение – что ходить она будет. Однако, к великому сожалению, почти нет шансов, что когда-либо несчастная леди сможет иметь детей. Разумеется, лучшие доктора Республики готовы будут сделать делом жизни исцеление леди Линдисти, но, понимаете, клинок…       Вир, рассеянно кивавший – ох, что и говорить, яркое впечатление оставил по себе император Картажье, так что за 16 лет правления Лондо это впечатление не прошло, сколько страха и сдержанной обречённости за этим внешним спокойствием, не говоря уж о том, сколько талантливых врачей, опасаясь за свои жизни, отсиживалось по далёким колониям, а то и вовсе в чужих мирах – счёл возможным прервать доктора.       – Я услышал главное – она жива и её жизнь вне опасности. В остальном я целиком доверяю вашему профессионализму, доктор Рудо. Вашему и ваших коллег. Слава медицины Центавра велика далеко за пределами Республики, вы не посрамите славную династию и не пренебрежёте моим расположением, не сомневаюсь. А сейчас я хочу знать – могу ли я её увидеть.       – Э… разумеется, ваше величество, леди сейчас в сознании, и её состояние, как я сказал, стабильно… Быть может, вас также заинтересует, что во время операции мы извлекли вот это…       Вир взял с ладони врача небольшой розовый информкристалл.       – Благодарю. Проведите же меня к ней.       Члены императорской семьи и двора редко бывают в больницах, даже в лучших госпиталях Республики, как этот. Только если случается что-то действительно очень серьёзное, требующее специального медицинского оборудования, усилий целой реанимационной бригады, как сейчас. Во всех «простых» случаях – более лёгкие ранения, сердечные или печёночные приступы, роды и женские и детские болезни – врачи прибывали со всем потребным к пациенту и оказывали помощь на дому. Так было принято, так велела традиция. Поэтому здесь Вир был до этого дня только один раз, когда навещал вместе с Лондо умирающего Антиллу, последнего из его братьев. И теперь интерьеры госпиталя внушали ему неподобающую властной особе робость, среди этой безупречной возвышенной строгости, этого величия, непохожего на обычное центаврианское понимание величия и всё же несомненного, он испытывал почти позабытое чувство – словно он потерявшийся маленький мальчик. В прошлый свой визит Вир думал, как контрастно, неестественно смотрится дряхлый, безобразный ввиду старости и болезни Антилла среди этой чистоты, тишины, благородной гладкости и сияния поверхностей. Здесь всё – и стены, и полы, и мягкая невесомая ткань простыней и занавесей – таково, что кажется, среди этого могли б сметь существовать только боги, в которых нет никакого несовершенства, никакой грязи. И разве что их скромные слуги – доктора, в своих длинных белоснежных с золотым мантиях, в высоких головных уборах, оборачивающих гребни. Но сейчас – сейчас было иначе. Линдисти не оскорбляла собой совершенство того, что её окружало. Её молодость и красота были как драгоценный камень в оправе платформы, поддерживающей и переворачивающей её тело, и всех связанных с нею медицинских приборов. В оправе, сохраняющей, берегущей её жизнь, такую хрупкую, такую драгоценную.       – Ваше Величество… Не стоило так беспокоиться, чтоб приходить сюда. Со мной всё хорошо. Правда, всё хорошо. Здесь самые лучшие врачи Империи…       В её глазах страх. Не страх того, что их могут подслушивать – этого страха давно нет, это ведь стало нормой, повседневностью, да и здесь она может этого не бояться – по своей, во всяком случае, глубокой убеждённости, что они предпочитают полумрак. Сюда они не последовали бы. Но она беспокоится о том, что он оставил дворец сейчас. В такой момент, когда тайное стало явным, когда времени и без того оставалось, возможно, очень мало… Кто знает, что может произойти.       – Я знаю. У тебя будет всё лучшее, что только возможно. Я позабочусь об этом, Линдисти. Я когда-то обещал защищать тебя… Я не смог. Но по крайней мере, я исправлю последствия своей ошибки.       – Забудь об этом. Это моя вина, моя неосторожность. Прости меня… Но я не могла иначе. Я должна была рискнуть…       Нет, их здесь нет. Во всяком случае, пока нет. Почему? Настолько ли им нестерпим свет, или по какой-то причине не сочли нужным? Вероятно, у них есть сейчас задачи поважнее, чем добить отчаянную диверсантку или даже просто следить за ней… Вир повернулся к стоящему рядом, как молчаливое изваяние, доктору.       – Скажите, Рудо, у вас ведь здесь есть высокоточные лазерные ножи? Способные работать с очень мелкими… предметами?       Врач вздрогнул от неожиданности.       – Э… конечно, ваше величество. В нашем госпитале есть различные лазерные инструменты, любых калибров и характеристик… Что конкретно вас интересует?       Вир вернул в его ладонь информкристалл.       – Я хочу, чтоб это распилили на две равные половины.       Рудо вытаращился на кристалл, словно впервые видел его.       – Но, ваше величество, это ведь информкристалл…       – Я прекрасно знаю, что это такое, Рудо. Распилите его.       – Но ведь тогда… информация на нём будет безнадёжно утеряна.       – Это меня не волнует. Я жду от вас два камня вместо одного. И чем скорее, тем лучше.       Доктор встрепенулся. Каким бы безумием ни казалась какая-либо императорская причуда – её следует воплощать, а не обсуждать.       – Как вам угодно, ваше величество. Будет исполнено сию минуту. Будут ещё какие-либо указания?       Вир перекатился с пятки на носок.       – Пожалуй… не указания, а пожелания. Я не очень хорошо разбираюсь в технологии, видите ли, и не знаю, есть ли у вас лазер с достаточно тонким лучом… но если есть… Выгравируйте на каждой половине имя. На одной – «Вир», на другой – «Линдисти». Если это будет не слишком сложно.       Доктор Рудо поклонился и исчез за дверью. Линдисти смотрела на Вира огромными ошарашенными глазами.       – Но, Вир… зачем это? Сперва я подумала, что ты хочешь просто уничтожить кристалл, и это, конечно, твоё право…       – Рудо не посмеет ослушаться. Он сделает так, как ему приказано. Что бы ни содержалось на этом кристалле… Для нас оно, конечно, будет потеряно – но и для них тоже. Надеюсь, ты простишь мне, что я нашёл этой вещи такое необычное применение, но таков мой каприз. Но ты ещё можешь высказать свои пожелания касаемо оправы.       В её глазах нет боли – врачи позаботились об этом. Все эти ужасные слова – про рассечённый спинномозговой ствол, перфорацию кишечника и это, как его… в общем, повреждение отвода яичника – это только слова, они больше не важны. Центаврианская медицина, несмотря на все постигшие Республику шторма, всё ещё способна на многое. И более серьёзные травмы, случалось, по итогам не оставляли следа. Что существенно осложнило жизнь всевозможным заговорщикам, надо сказать…       – Оправы?       – Ну разумеется, кольца ведь не могут обойтись без достойной оправы! Тем более когда речь идёт о кольцах императорской четы. Многие аристократические дома взяли на вооружение эту очаровательную земную традицию обручальных колец, и некоторые историки утверждают, что такая традиция бытовала в прежние времена и на Центавре, но, к сожалению, забылась… Я думаю, нам совершенно не зазорно будет присоединить эту традицию к обычаям высокородных домов…       В былые времена, помнится, незадачливые поклонники посвятили этим глазам немало глупых и выспренных стихов. Некоторых за дурновкусие стоило б подвергнуть физическим наказаниям – немного нужно ума, чтоб сравнить женские глаза с драгоценными камнями, а тем более уж когда речь о женщине, которую и назвали в честь уникального, ныне практически исчезнувшего минерала. В ней прекрасны не только глаза, они – прекрасны безусловно, как родник в пустыне, как рассвет самого счастливого дня. Если б они все могли представить, сколько видели эти глаза, и сколько слёз сохранили не пролитыми…       – Вир!       – Линдисти, я почти сорок лет Вир, и теперь я хотел бы, чтоб меня называли «мой драгоценный супруг». Пора бы уже. Я как-то не ожидал с твоей стороны возражений.       Своевременна ли такая поистине самоубийственная по масштабам затея, как императорская свадьба – сейчас? Наверняка любой, кого вынудили б быть честным, ответил бы – нет. Но какое время является для этого подходящим? И не слишком ли жестокая судьба – стареть в ожидании, когда это время настанет? Завтра, быть может, все мы погибнем или станем свободными, но это в любом случае будет завтра. Сегодня было необходимо сказать именно эти слова – самые неуместные при таких свидетелях, как все эти многочисленные медицинские приборы, и самые уместные в то же время. Пусть слышат – не они, они всего лишь смиренные работящие машины – а те, кто стоят за ними – Судьба, Жизнь, Смерть, весь центаврианский пантеон по списку – Линдисти не может отбыть ни в один из существующих загробных миров, у неё важные дела в этом. Она выходит замуж.       – Но Вир, ты… Доктор не говорил тебе? Возможно, я не смогу больше ходить на своих ногах…       – Чушь. Я же сказал, здесь лучшие врачи Центавра. Они сделают всё, что в этом мире возможно сделать. Ты будешь ходить. Это слово императора. А если под венец ты не пойдёшь своими ногами – я не хочу затягивать со свадьбой – то тебя понесут на руках. Это, как ты знаешь, традиции допускают.       Между этих волшебных глаз, между совершенных густых бровей пролегла скорбная складка.       – Вир, у меня не будет детей! Ты не можешь жениться на мне, ты останешься без наследников…       – И это проблема? Лондо тоже не оставил наследников, и никто из этого трагедии не сделал. Центарум просто изберёт нового императора, и всё. Не забывай о претендентах… Каким образом всё это касается нас? Я женюсь на тебе, а не на гипотетических наследниках. Нет, если тебе будет так спокойней, я могу потом взять вторую жену, хотя если честно, мне этого совсем не хочется.       И эти прекрасные глаза всё же разродились слезами, целым потоком слёз.       – Вир, Вир… Я так мечтала об этом дне, так грезила им! Всё не должно было быть так… Ты заслуживаешь лучшего, Вир! Я не могу мечтать о большем, как только всегда быть рядом с тобой… Но ты-то можешь! Да, я всегда верила, всегда говорила, что это судьба… но это слишком горькая судьба для тебя! Быть может, было б лучше, если б я умерла. Умерла счастливой, зная, что хоть что-то успела сделать для тебя. Но нет, я не могла б быть спокойной, оставляя тебя – как ты будешь один, на кого ты сможешь положиться…       Мы прошли трудный путь, сказал он когда-то давно, когда они вновь встретились во дворце, теперь за эти слова даже стыдно, тогда он только смутно представлял, какой путь им ещё предстоит пройти. А она отвечала (она отвечала так и в дальнейшем), что их дорога только начинается, и будет широка, светла, озарена благословением богов. Она действительно так считает – с тех самых пор, как родители, не иначе как на беду, при объявлении решения о помолвке сказали, что от неё требуется любить своего будущего мужа. Неизвестно, как в точности они сказали, играла ли тут роль формулировка – важно то, что эту директиву она исполнила с рвением, описываемым у землян великолепной поговоркой «заставь дурака богу молиться». О, она полюбила. И полюбив, не приняла их попыток переиграть, и поставила эту любовь выше их интересов, выше даже своих интересов, выше всего, во что прежде верила и что считала благом.       – Вот об этом и думай. И поправляйся. У нас с тобой ещё очень много задач. Надо продумать церемонию, назначить ответственных, приготовить дары для храмов, полностью поменять убранство дворца… Боюсь, без тебя мне будет очень сложно справиться. То есть, по традиции этим, конечно, должны заниматься мать и сёстры императора, но моей матери уже давно нет в живых, как ты знаешь, а сочетание между собой моих сестёр и вдовствующей императрицы… мне, честно говоря, и представлять не хочется.       – Ты не прав, - Линдисти уже улыбалась, - леди Тимов очень милая. Да, она ворчунья, но у неё золотое сердце. Я считаю, ты немедленно должен распорядиться подготовить покои для леди Тимов и пригласить её. Её помощь будет неоценима. Я была бы не против, если б она снова жила с нами, но она ведь не согласится… Но по такому случаю она не сможет отказаться. Что касается твоих сестёр, то с Леттой вполне можно иметь дело. Да, она очень самолюбива… Но замужество и материнство пошло ей на пользу.       – Просто теперь большая часть её энергии изливается на семью… Ладно, это всё мы как-нибудь переживём. И мою семью, и твою… Хотя с большим удовольствием я сократил бы список гостей эдак втрое. Но боюсь, в таком случае моё правление будет очень недолгим.       – Ох, да, такова суровая расплата за положение… Если б мы были свободны от всего этого – какая милая и взбалмошная свадьба это бы была! Но я не жалею, во всём есть хорошие стороны. Я вижу настоящей счастливой невестой нашу прекрасную исстрадавшуюся родину. Ей так повезло с тобой… Да, жаль, едва ли мы сможем пригласить… некоторых старых друзей Лондо… Хотя может быть, леди Тимов могла бы настоять на этом? Пригласить Гарибальди, сына Г'Кара… Ладно, нечего мечтать о несбыточном. Хотя мне от самой мысли стало так хорошо…       И ему тоже стало хорошо от всплывшей в памяти картины – они вчетвером, в разной степени опьянения (максимальная, традиционно, у Лондо) играют в карты, и Линдисти время от времени изысканно возмущается, что её снова жребий определил в пару Г’Кару, а они оба физиологией лишены возможностей мухлевать, и она краем глаза видела, а Вир просто затылком чувствовал, как презрительно кривятся колышущиеся на периферии зрения тени. Это было такой смешной дерзостью, Великий Создатель, и это действительно воодушевляло их, даже Лондо, который в такие минуты становился почти похож на себя прежнего…       – Если это залог твоего выздоровления – я сей же момент отправлюсь говорить с леди Тимов. Но имей в виду, после этого обратного пути у тебя не будет, ты обязана идти на поправку… как это говорят земляне… семифутовыми шагами?       – Договорились. Теперь иди. У тебя много работы. Жаль, что я долго ещё не смогу тебе помогать… Но я потерплю. Ради тебя. Стой! Ты ведь забрал из моей комнаты записи Г'Кара? Если нет – то забери. Я их не слишком хорошо спрятала. Глупая, только сейчас вспомнила. И принеси в следующий раз мне. Некоторые моменты там очень веселили меня в трудные минуты…       – Линдисти, боюсь, это зависит от того, разрешит ли врач тебе читать.       – Ну Вииир! Я ранена в спину, а не в глаза! Ладно, иди. Мне так тяжело быть вдали от тебя, что я поправлюсь быстро-быстро, обещаю!       К обеду уже все назначения были выданы. Гратини тепло прощался с гостями, куда большая теплота была и в глазах его жены. Может быть, причиной была радость от того, что обременительная компания наконец отбывает, а может, понимание происходящего, которое у неё всё-таки было. Дети с визгом повисли на шее Дэвида, подпрыгивали в попытках обнять Андо, под едва уловимое, сквозь зубы, шипение матери, что некоторых невоспитанных мальчишек ждёт невиданный нагоняй. Это правда, улыбался про себя Винтари, дети посредственно воспитаны, но для провинции, для семьи неоднородного происхождения – фамилия Гратини числилась в дворянских всего только после Гораша, и бабка Гордеуса, как он сам сознался, училась грамоте уже в доме мужа, а мать была из семьи торговцев, деловых партнёров Арвини – это, наверное, нормально. И в конце концов, даже Андо выдержал бесцеремонное любопытство к его персоне стоически. Или просто не замечал мелких помех, целиком отдавшись осмыслению предстоящего. Из гостиницы в Сальдиве его и Уильяма должны были забрать и развезти – сперва, в напарники для Амины и Иржана, на объекты в Саварии и Атоне, затем по базам на островах, ждать сигнала. Модернизация «Асторини» началась, формирование второго склада – тоже. Милиас, свернув на время аппаратуру, с агентами Гратини отправился к складу Каро – формировать отряд обороны. Последним, с особенной теплотой, Гратини обнял Винтари.       – Берегите себя, ваше высочество. Мне, честно говоря, очень жаль, что от общественности всё ещё скрыто происходящее, и что даже многие ваши соратники среди вашего же народа не знают вашего настоящего имени и сана. Думается, это перевернуло бы мировоззрение миллионов… Это вернуло бы нам всем юность духа. Но когда-нибудь они узнают, это утешает меня. Что до меня – я счастлив! Я пожимал руки великим...