Венок Альянса

      То, что Кэролин не находила больше Мелиссу в храме, было, в общем-то, не странно – она наконец отбыла для своего нового дела. Фриди Алион встретил её у входа в госпиталь, к её огромному удивлению.       – Это совсем не такой случай, как с Таллией Винтерс, но тоже очень сложный, - сказал он, пропуская её в царство белоснежной тишины, в которой даже звук шагов таял без следа, - здесь нет такого разорванного сознания, здесь нет таких кошмаров… Но сила воздействия – несравнима. Было сделано немало, чтобы стабилизировать её состояние, но целители сошлись во мнении, что здесь уместно твоё мастерство… И если б ты колебалась – я умолял бы тебя согласиться. Как никогда, мне жаль, что это не мой профиль. Эта женщина была оставлена на моё попечение, и хоть не моя вина, что я не смог её уберечь, я не успел встретиться с нею… Но отвечать за это мне, и этот груз будет лежать на мне до той минуты, как она будет здорова.       Мисси кивнула. Каким бы сложным случай ни был – он будет ей по плечу. Должен быть. Таков путь, избранный ею – браться за дело, отринув всякие сомнения, не давая себе права подумать о неудаче. Делать, не ориентируясь на скорость наступления успеха, делать, не ставя себе временных рамок – и любая трудность, в конце концов, отступит перед спокойным напором.       На первый взгляд обычного человека Офелия Александер производила впечатление даже не хрупкости – миниатюрности. В сравнении с нею, кажется, и Мисси могла показаться большой.       Но Мисси сперва почувствовала сознание девушки, а потом уж увидела её саму.       «Не бойся. Я здесь, чтобы помочь, ты не одна. Мы все рядом с тобой. Я Мисси».       «Хорошо… А где Андо?».       Сознание Офелии было цельным, но напоминало пересвеченную плёнку – всё тонуло в ярком свете, и сама Офелия потерялась в этом свете, не в силах выйти из него к миру реальному, к миру даже своему внутреннему, лишь неясные силуэты мелькали перед ней в этом свете. Мисси погрузилась в этот свет, как всегда погружалась в свою работу – спокойно, шаг за шагом, она держала тоненькую ручку девушки и говорила с нею – говорила и голосом, и мыслью.       «Всё хорошо, Офелия. С Андо всё хорошо, просто он далеко, на задании. С ним ничего не случится… И с тобой тоже всё будет хорошо, и когда вернётся – он найдёт тебя здоровой. Давай остановимся вот здесь, Офелия. Что ты видишь?»       Это огонь Андо опалил её сознание. Опалил, но не сжёг. Каким бы сильным ни было его воздействие – Мисси не верила, что безнадёжно. Если он верил, что свет, который живёт в нём – благо, значит, он не мог нанести непоправимого урона. Это трагическая случайность, случайность злой воли и злых обстоятельств. Как было бы хорошо, если б Андо и не узнал о том, что произошло. Если б, вернувшись, увидел её здоровой и считал, что никуда она и не вылетала с Минбара! Увы, это невозможно, если только «Белая звезда-44» ещё выйдет на связь – ему сообщат, преступно будет не сообщить… Мисси отринула эти мысли, как несвоевременные. Она представила в своей руке кусочек льда – льда из Минбарской Лапландии, как в шутку, а потом эта шутка прижилась, называли поселение Ледяного города, где она жила. В этом льде – спокойное принятие, тихая нежность, которые окружали там каждого. В этом льде – чистота каждого сердца, каждой матери, для которой она заваривала по утрам чай, каждого ребёнка, которого она нежила на своих коленях, показывая им разноцветные кубики с буквами земного языка, со значками минбарского. В этом льде – тепло… Этот лёд стекал водой по её пальцам, тёплой водой, светлыми слезами счастья – и под этими струями в свете проступали очертания…       «Это цветы».       «Что это за цветы, Офелия?»       «Это цветочная лавка напротив того места, где я работала».       «Хорошо, Офелия, очень хорошо… Ты видишь, какие они красивые?»       «Я думала, глядя на них… Как часто люди покупали их для похорон… Я вспоминала смерть своей матери… Она не была очень уж ласковой, моя мать… Я думала о братских могилах в концлагерях Пси-Корпуса – сколько лет на них никто не приносил цветов…»       «А ты не думай об этом, Офелия. Позже подумаешь. Подумай о том, что эти цветы мужчины покупали на первые свидания с девушками. Ты ловила иногда их мысли, даже если не хотела… Вспомни радостное волнение того юноши – какой красивой в его мыслях представала эта Элли… Их покупали на свадьбу. Вспомни того уже немолодого жениха, который забежал в твой магазин за книгой по кулинарии. Он просил что-то простое, чтоб и мужчина мог разобраться, он говорил, что каждое утро намерен готовить своей жене что-нибудь вкусненькое, потому что слишком много лет он ждал встречи с нею, и теперь каждый день будет для него праздником… Их покупают, когда идут на первую встречу со своим новорожденным ребёнком. Ты ведь тоже ждёшь ребёнка, Офелия. Я слышу его. Я вижу, как он тянет к тебе маленькие ручки. Он любит тебя, Офелия».       «Я вижу… там красные розы… Когда я была маленькой девочкой, я могла очень долго любоваться красными розами…»       «Что ещё ты видишь, Офелия?»       «Это чашка с кофе».       «Где стояла эта чашка?»       «Она стояла в шкафу у нас на работе. Вообще-то, это была моя чашка… Но коллеги, особенно начальница, часто брали её, потому что свои вечно забывали где-нибудь на полках…»       «Видишь, Офелия? Значит, не так уж они не любили тебя, не такое уж испытывали к тебе отвращение. Если б на самом деле испытывали – ни за что б не прикоснулись к твоей чашке».       Офелия улыбнулась – рябью дрогнуло изображение чашки, но не исчезло, напротив. Границы проявившегося пятна чуть раздвинулись, проявилась лакированная поверхность стола, старый, потрескавшийся лак, в трещинах невыводимые потёки чернил – ручка у её коллеги, Кристин, протекла на этот стол, и они вместе всеми силами оттирали его, но так до конца не оттёрли, и начальница тогда махнула рукой: «А и чёрт с ним, с этим столом, он ещё президента Сантьяго помнит, хуже ему уже не будет».       «У вас такой голос, Мисси… От вас такое веянье… Словно что-то с Андо родное. Больше, чем если вы просто знаете его. Вы тоже, как он, всё время думаете о боге, бог всегда с вами. Но другой какой-то бог…»       «У меня есть вера, Офелия. Она странная вера, да. У моего бога есть имя, и Андо его знает».       – Устала, Мисси?       – Каждый день бы такую усталость, - Мисси присела на низенький пуфик, потёрла горящие сухие ладони, приняла из рук Алиона с почтением поднесённую чашку с чаем, - много сделали, большая работа.       – Ты просто рождена для этой работы, Мисси. Равную тебе нечасто встретишь.       – Смешно сказать, я ж пыталась лечить, ещё когда у меня никакой способности не было. Там, с Вероникой… Я, конечно, вот этого всего тогда не могла, просто говорила: «Вероника, держись, вот за это держись, да вот за это…». Ни за что не выпускала, она ж в любую минуту могла умереть, ну или совсем бы ей худо стало… Тогда не спать подолгу привыкла… Та девушка, дочь её, всё расспрашивала меня, наговориться не могла. Ей, бедняге, всё детство талдычили – мать, мол, тебя бросила, родила и сбежала… Ну, как не сбежишь-то, когда с тобой такое сделали? Когда дочь даже не показали… Там, на Центавре, Веронике даже полегче было, сидели мы, бывало – мы ж меньше всех спали – у мониторов, выцеливали корабли дракхианские… Она всё говорила, какое ж хорошее тут небо. Только вот перестанут летать по нему корабли эти безобразные – и краше не найти. Она счастливая, девочка эта, мать у неё героиня. Такое пережила, продержалась, справилась, и на Центавре – подлетаем, бывало, к кораблю, ей достаточно морду хоть одну дракхианскую в кабине увидеть, и готово… Транслировала им туда что-нибудь любимое из корпусовского житья-бытья – и готов дракх, не до орудий ему уж…       – Я слышал, она говорила… Говорила, что и отца своего нашла.       – Нашла и простила. Сама ему в тюрьму вакцину тогда принесла, от чумы дракхианской… Это правильно, это по-нашему.       – Прощение – трудная работа.       – Как же иначе, трудная… Да без прощения нет исцеления. Он учил прощать – мы кто такие, чтоб иначе делать?       – Ты и Андо простила…       – Я и не злилась на него никогда. С чего? За то, что ли, что он тогда на меня шипел? Так ребёнок ведь, господи… Кто из детей глупостей не делает. Кто ж на них злится за это. Это как там, бывало: «Хорхе, куда, поганец, без шапки на улицу? Лайл, прекрати сестрёнку за косичку дёргать, ей же больно!» И шлёпнешь их, бывало, и отругаешь… Да разве ж это злость? Ну конечно, сердилась я на него, что не понимает… Но как подумаю, чего он лишённым рос – так и отступало всё. За что ребёнку, господи…       Алион долго сосредоточенно изучал узор на одеянии Мисси. Особой надобности в этом не было – простенький узор этот, обычно украшающий мантии подвижников, посвятивших себя служению обществу, он знал в совершенстве, подростком одним из его послушаний в храме было нанесение разметок на ткани.       – Об этом ещё я этой женщине, Кэролин, говорила. Всё никак не могла она понять, девочка бедная – что у нас тут любого принимали, кто с чистым сердцем идёт. Вот, мол, как же, Алан, он же… Ну подумаешь, сын Бестера… У нас тут десятый год сын Картажье живёт, и ничего, куда уж там вашему Бестеру… Ну, оно конечно, принц-то, вроде как, не у нас жил, и нам лично этот Картажье кто… Но и пси-копов мы что, не видели? У нас в Лапландии жил один. Немного не дожил до отправки корабля первого, но тут уж никому не вытянуть было… Видели, может, среди отправляющихся, первого корабля, девочку такую… ну… Дочь его, Кесси. С её матерью ещё хуже, чем с Вероникой, вышло, ту хоть под наркозом… Но этого-то у них тоже много было, кто б их там защищал, этих «меченых», или в суд они, что ли, подать могли? Туда попал – это всё, почти что всё… У неё двойня родилась, мальчик мёртвый, а девочка вот такая. Телекинетики, они, говорят, вообще редко нормальными бывают… И сказали что-то такое, вроде как это она братика своего при рождении убила, да и мать заодно. Умерла ведь она тоже, мать-то. Вроде как, ребёночку-то, ему тоже и больно, и страшно на свет белый рождаться, вот и она, не понимая ничего, силой своей ударила… А они радовались – сильная девочка получилась, ну, а что сознания человеческого у неё почти что нет, что никогда ей не понять, что такое мать, братик, да и вообще хоть один человек на белом свете – так даже и лучше… Найдут, вроде как, к чему приспособить, самая лучшая машина для пыток выйдет... Тогда в нём и перевернулось что-то. Прихватил дочь и сбежал, месяц по деревням скитался, молоко у хозяек выпрашивал… Потом отряд Лукаса им помог с Земли выбраться… В войну всё на Землю рвался, да куда ему, ему ж ещё при бегстве с Лукасом колено прострелили, нога почти не двигалась…       – Мисси, я хотел спросить… И заранее прошу прощения, если вопрос мой пересекает границы такта…       Та улыбнулась – как-то застенчиво и кокетливо, нечасто у неё такую улыбку увидишь.       – Это ты про оргии, что ли? Уж знаю, про что с таким лицом спрашивают, тут телепатом не надо быть. Ну, понимаю, сложно такое понять, правда что ли другие мы такие… Там никаких границ нет. И этих тоже. Абсолютное принятие. Это не значит, конечно, что прямо все со всеми, кто-то стойкие пары образовывал, и это не значило, что они любят больше, чем другие. Но обычно – не… Понимаешь, всех нас объединяло это в одно, и собственные границы тела казались несущественными… Что такое тело-то? Оболочка, в которой живём мы, сила наша, душа наша… А души уже порознь не могли. Тоже ж знаешь, при этом все барьеры падают, сознанием сознания касаешься – и всю боль, весь жар принимаешь… Вот так иной раз нужно было показать: «Ты нужен, тебе жить нужно…» Не в сексе тут дело, хотя и в сексе тоже – что ничто не чуждо, ничто не нелюбимо… Опять же, как хотя бы без объятий, без поцелуев, если все вокруг вот такие золотые? Уж не знаю, взгляд что ли у меня такой, да по-моему, не только у меня, что все они такими красивыми были, такая любовь ко всем – секс сексом, а вот иной раз смотреть – и не насмотреться, руку, бывало, возьмёшь – и гладишь, гладишь… Женские ноготки остренькие такие, мужские руки сухие, мозолистые… Я там вообще будто всё время под кайфом ходила, иной раз стираешь что-нибудь – выберешь, например, половики, какие более затоптанные, и трёшь, трёшь, руки почти что в кровь, только унять это как-нибудь… И пройдёт так кто-то мимо, и коснётся… Не рукой даже, мыслью… Ты земной цветок одуванчик видел когда-нибудь? Вот такое, только в форме ладошки. Солнечное, горячее, яркое. И – «Мисси». И – улыбка. Как там счастливой было не быть? Когда я узнала потом… Когда уже Веронику и остальных-то нашла… Долго сидела вот так, сидела… Молчала как будто. А подошла ко мне Клара, говорит: «Что ж ты так кричишь, Мисси?». Всего П1 у Клары был, а через стенку слышала…       Алион понимал, что будь он не телепатом, ни за что не смог бы выразить в эту минуту, как велико его сочувствие, как глубоко потрясла его волна не затухшего с годами горя.       – У вас вот, когда Вален умер, что было? А он стариком глубоким был, вы готовы были, вы понимали, и то… Или вот Дукхат когда погиб… Сам понимаешь, как тут войне не начаться?       – Но ты не пошла на войну, Мисси.       – Знала – не поможет. Я б всю Землю в этом вот утопить могла, и ещё б осталось. Но легче б не стало. Лите, знаю, не стало… Ну, да тут сравнивать, конечно, нельзя… Что я-то – птичка бесприютная, погревшаяся в ладонях… Но вот это во мне – хоть разлей его по всей Вселенной, хоть опять вместе в меня собери, будет жить, пока я жива… Так что уж, не излечиться теперь, и не надо. Перековать – кто-то в меч, а я вот в скальпель, хотя неправильное это, конечно, сравнение…       Алион облизнул пересохшие губы.       – И ты ничего не взяла себе, Мисси. Ничего в себе не исцелила, а ведь болеешь…       – А моё это, что ли? Айронхарт это мне для людей дал – я им и отдаю. Людям, минбарцам, центаврианам – кто приходит… С иными расами сложнее пока, медленно я учусь их сознание понимать… Свет этот – тоже не мой, Его… И тела что ли этого больного мне жалеть? Правильно это. Кэролин я тоже об этом говорила – кто любовь божью так ощутил, тому страдания телесные иной раз не в тягость, а в радость, а я и не страдаю особо. Вон у Вероники какие боли были, у Таллии какие кошмары – это да. А я – подумаешь, угасаю быстрее, чем все, ну, сердце, ну, печень… Да что там, хоть все твои раны мне, господи, мне доли твоей не постигнуть… Ну, пойду я, у меня молитва вечерняя ещё…       Гелен искоса смотрел, как неприкрыто, восторженно Аминтанир любуется Виргинией. Виргиния стояла на трибуне… «Тот случай, когда человек на своём месте. Если не кровь политика, то воспитание политика. Речи по содержанию, конечно, иные, так ведь и обстановочка сильно отличается…»       От центаврианской, давно устаревшей морально и физически, экипировки остались к данному моменту только брюки. Куцая арнассианская военная форма, так сказать, светила, но не грела – смотрелась, при земных-то формах, неподобающе эротично, но теплокровному существу в таком минималистичном одеянии зябко, и на плечи был наброшен один из плащей Гелена. Все запасы лорканской, имеющиеся на «Золотом даре», она щедро уступила Аминтаниру – «на поиски меня, заблудившейся в этой хламиде, у нас времени нет, на перешив – тоже». Аминтаниру большая часть из этого тоже была великовата, он подвязывал, подшивал слишком длинные рукава и штанины и кое-как научился успокаиваться заверениями Гелена, что арнассиане всё равно не знают, как должна выглядеть лорканская форма, и способны думать, что всё так и надо. Другое дело, что всё равно ведь неудобно, до несовместимой с требованиями морали арнассианской брони юный жрец опуститься ещё пока не был готов, но любезные предложения Гелена поделиться чем-то из своего становились всё более сильным искушением.       В конце концов, вообще не смотреть на Виргинию – невозможно, но если смотреть только на лицо, то это не так уж и греховно. Лицо это сейчас взывает к чувствам вполне возвышенным. Как бы далеки ни были жители этого мира от понимания божественных истин (а преподать правильное понимание, не исказив, не введя в преступное заблуждение, Аминтанир, по скромному знанию языка, да и скромному своему послушническому уровню, не считал себя способным), сейчас они на правом пути, исполняют волю света, побеждая силы зла. Это тот случай, когда победа самым прямым образом необходима для спасения души…       – Граждане! Арнассиане! Когда я пришла – казалось, что не было надежды. Казалось, что один только последний шаг отделяет от падения, после которого не подняться, от окончательного сошествия тьмы. Враг держал вас за горло, и пальцы его сжимались всё крепче… Но ни на минуту, знайте, я не усомнилась в своей вере в вас! И мы взяли Тавата-Кри – взяли за один день, обрушившись на них гневом божьим с неба, мы выжгли эту заразу с его прекрасного тела, мы отбросили врага очень далеко от рубежей Арнассии, и много дней и ночей мы бились за Ранас – и отвоевали и его. Сейчас остался последний, самый укреплённый бастион – да, мы понесли огромные потери, но враг, поверьте, понёс потери большие. И дело его безнадёжно, дело его – проиграно, потому что за нами – Арнассия, за нами – прекрасный, мирный край, солнце над которым не должно видеть войны. И мы не просто отобьём Клунукху, сколько бы их кораблей ни ждало нас там – вы уже знаете, зенеров вышвыривали из других систем, и из этой вышвырнем. Мы разобьём жестокого врага – мы обрушим наш удар на их космическую крепость, мы избавим галактику навсегда от сил зла. Потому что вы – арнассиане, потому что у этих рубежей кончится путь любого завоевателя. Арнассию никому не взять, её вольных жителей никому не поработить, а кто попытается – того мы накормим их же снарядами!       – Красиво говорит, а. Боюсь, после неё нам на трибуне делать нечего.       Аминтанир посмотрел на Гелена смущённо и благодарно. Он под понукания Виргинии свою речь составил, подошёл к этому вопросу очень ответственно – и всё же рад бы был, если б ему не пришлось её читать, потому что ему-то пришлось бы именно читать, по бумажке, по транскрипции, созданной солидарными усилиями Виргинии, Гелена и компьютера «Золотого дара». Разве это подобающе – говорить людям то, что не вполне понимаешь сам? Но на всю армию не наделаешь волшебных шариков…       – Она так удивительно хорошо знает язык. Мне пока так не удаётся. Она уже может обходиться без шариков-переводчиков. Знаете, она сказала, они считают нас божествами-андрогинами, божественными посланцами…       Глаза техномага стали, кажется, несколько больше, чем обычно.       – Андрогинами? Что, и меня?       Аминтанир тяжко вздохнул. Для Виргинии это не более чем забавная шутка, и для Гелена, похоже, тоже, а для него – нечто более серьёзное и грустное. Но его желание донести до этих существ, что не следует воздавать творению и малую долю почестей, которых заслуживает один только Творец, разбивалось о языковой барьер, о нехватку времени и возможностей для преодоления этого барьера. Обстановка требует в первую очередь изучения тех слов, которые относятся к оружию и тактике и стратегии, которые позволяют выяснить ущерб и расстановку сил, распорядиться о перемещении частей и доставке всего необходимого. Каждую свободную минуту Виргиния посвящала именно этому. Не до разговоров о боге, это Аминтанир понимал прекрасно, и вполне утешал себя тем, что их восприятие не вполне ложно, они ведь, вне сомнения, исполняют волю Наисветлейшего, всего лишь нужно уточнить, что за фигурами посланцев они не забывают о пославшем…       – Они не могут определить, кто из нас мужчина, кто женщина, слишком, видите ли, мы отличаемся от них. А вас, я не уверен, что мы правильно поняли, но кажется, они считают нашим отцом.       – И то славно.       Вид растянувшегося на песке, как на пляже, Ромма казался даже вызывающим.       – Ну к чёрту, а? Пусть начальство гадает о причинах и путях, на то у них большие умные головы. Может, мы этому Колодцу так понравились, что он решил не отпускать нас больше никогда? В каком-нибудь из этих мавзолеев, поди, можно жить, я так смекаю теперь, Филлмор с китайчонком на эту тему в разведку и двинулись.       – Такой колонии у Земли ещё не было, - хмыкнул Блескотт, - может, и не надо?       – Баб маловато, - кивнул Харроу, - не разгуляешься с колонией.       Ромм скосил на него лисий взгляд.       – По моему скромному мнению, больше тебя должен беспокоить вопрос, что мы будем делать, когда кончится продовольствие, - он вдруг приподнялся на локте, мотнув головой прямо по курсу, - ба, смотри, кого выгуливают! Вот тоже интересный вопрос – дура эта более-менее здоровая, чего ж мы всё время так кучкуемся, чего не разбрестись осмотреться?       – Думаешь, друг друга жрать начнём? – задумчиво прокомментировал Блескотт первую часть его фразы.       – Приятно, когда тебя так же рады видеть, как в первый раз, - хмыкнул Виктор, сопровождаемый Далвой и Тшанаром, на вторую.       – Так вон старик с китайцем и пошли, - вставил Харроу – на третью.       – Хотелось бы, дружище Блескотт, сказать тебе сейчас что-то оптимистичное… А может – и не хотелось бы, обойдёшься.       – Что-то быстро вы дошли до подобных разговорчиков, - Виктор уселся на один из камней, как бы не замечая недовольного взгляда дрази, считающего, видимо, что он должен был предоставить это место женщине, да и вообще в камере не насиделся, что ли, - сейчас по сценарию кто-то должен сказать, что лично он никогда до каннибализма не опустится, интересно, кто это будет?       – А что не так? – вздёрнула подбородок присеменившая следом Стефания, - нет, за себя я не стала б ручаться, я не знаю, что способен сделать действительно сильный голод с личностью человека, мне неоткуда это знать, но думаю – самые ужасные вещи. Но меня радует, что люди так говорят, хотя бы говорят. Действительно страшно б было, если б не говорили.       Мелкие светлые глаза скользнули по её лицу с некоторым интересом.       – Пока так говорят, действительно не всё безнадёжно, мисс Карнеску, - и непонятно было, к чему именно это относится.       – О, миссис Ханниривер, действительно, стоит ли…       Кэролин Ханниривер подняла ладонь в мягко-протестующем жесте.       – Не думаете же вы, моя дорогая, что я обеднею? У меня на Земле сын и дочь, большой дом, банковские счета, у вас осталось практически только то, что на вас надето, вам не на что, некуда, да и незачем возвращаться на Землю – но здесь, в ожидании новостей, вам нужно на что-то жить…       – Полагаю, я могу найти здесь какую-то работу. Я не знаю минбарского языка, но ведь здесь много иномирцев, для которых достаточно знания земного, я могу спросить хотя бы в лавках у этих милых дрази, они планировали расширяться…       – Я не сомневаюсь, мисс Сандерсон, что вы это сделаете, но ваша жизнь не должна зависеть от того, найдётся ли для вас место у дрази, или нарнов, или минбарцев, тем более что мы не знаем, сколько… сколько это продлится. Все мои деньги ничего не значат для того, чтоб вернуть наших детей нам, но я могу хотя бы такую мелочь – оплатить вам жильё и питание, а зарабатывать вы можете на какие-то иные нужды. На то, чтоб у вас всегда были лекарства для сына, когда он вернётся, например. На то, чтоб вернуться на Землю, на то, чтоб нанять готовых подбросить до нового мира, раз вам обещали, что примут и позже… Сейчас это не важно. Сейчас важно, чтоб вы могли ждать, не более обременённая прочими заботами, чем я.       Табло, дублирующее информацию и на земном, мигнуло и на нём высветился номер следующего рейса. Значит, начинается посадка. Трое разновозрастных минбарцев в одеяниях мастеров прошли, по-видимому, занять свои места. Сложно научить себя не нервничать в таких ситуациях, подумала Кэролин Сандерсон, заметив, как невольно дёрнулась Кэролин Ханниривер, хоть основы нервозности у них разные. Ей-то сейчас о чём волноваться, она этим флаером не летит, это такое совершенно нерациональное беспокойство за компанию, за других, да в порядке рефлекса, выработанного в те времена, когда некоторый хаос в работе транспорта вполне оправдывался тем, что этот транспорт хотя бы ходит, а желающих попасть в салон было во много раз больше, чем мест в нём, а ей нужно было отвезти Ала в больницу именно этим рейсом, чтоб успеть на работу, а следующий рейс в лучшем случае ожидался через час, но скорее – уже вечером… Сейчас не те времена, да и не та планета, да и ей в Йедор не надо, и флаер не взлетит раньше положенного (но, впрочем, и дольше положенного не простоит), и даже опоздание не было б непоправимой бедой, просто обменять билеты, на следующем Кэролин всё равно успевает на корабль до Земли… рефлекс, просто рефлекс. У Кэролин Ханниривер его причины иные, обычная её растерянность перед перспективой дальних поездок – она немало ездила в своей жизни, но редко ей приходилось брать всё на себя. Если это и не был частный транспортник, то во многом она могла положиться на родителей, Боба, другую родню и просто веселить их постоянными проверками багажа, квитанций о погрузке багажа, попытками вспомнить, не оказалось ли в погруженном багаже что-то, что может потребоваться ей в дороге… Сейчас у неё багажа нет вовсе, только одна сумка. «Если что-то и понадобится – куплю там, в Йедоре. Это столица всё-таки, если чего-то нет там – то этого нет нигде, да и мне, скорее всего, не нужно. Оставьте это барахло себе, милая, что не пригодится – ну отдадите нуждающимся, если таковые найдутся. Я еду туда, где это барахло полжизни собиралось…».       – Но миссис Ханниривер, у вас ещё двое детей…       – …у которых всё хорошо, уж поверьте мне. В конце концов, подумайте о том, что кто-то где-то сейчас кормит и одевает наших детей. Прошу, прекратите. Вы никогда не рассчитаетесь со мной, а я никогда не рассчитаюсь с вами за вашу поддержку. Ни с вами, ни с Лаисой, а центаврианскому принцу и вовсе от меня ничего не нужно, хотя своими благодарностями я его, когда будет связь, всё же поизумляю... Смешно, что и говорить. Думала – там ведь будут бывшие корпусовские, у них, может, получится что-то узнать, хоть и невысокого полёта птицы… кто высокого – те в основном долетались… но что-то знать могут. Ну разве б додумалась я искать у нелегалов? Сколько ж в жизни иронии…       Кэролин Сандерсон сочувственно вздохнула. Она первым делом спросила это – неужели вы не видели фото… Не видела. Кэролин Ханниривер крайне редко смотрела телевизор – в основном слушала. «С моими, знаете ли, особенностями, когда героев новостей путаешь с героями мелодрам… спасибо, если не мультиков…». Иногда, если слышала о каком-нибудь очередном процессе, даже подходила к экрану, иногда видела там какие-то знакомые лица, но, конечно, не то. Иногда, понятным образом не доверяя себе, записывала звучавшие имена, потом, оставшись одна, находила информацию – какую быстро получалось, хотя бы фото. Испытывала смесь облегчения и разочарования, жила с этим дальше до следующего спора с дочерью. А зачем бы она интересовалась деталями того, что привело к этой войне и всем этим процессам? Из бестактного любопытства богатой и счастливой женщины к чужой трагедии?       – Что ж, пойду, займу место. Звоните мне хотя бы иногда, хорошо? Не только если будут новости, новости мне и туда сообщат…       Гелен видел в своей жизни не столько госпиталей, чтоб считать себя специалистом по этому вопросу, арнассианский удивлял не больше, чем арнассианская архитектура и инфраструктура в целом. Медотсеки на кораблях устроены, разумеется, скромнее, можно даже сказать – банальнее, и к представлениям хоть земным, хоть лорканским или каким-то ещё ближе, что и понятно. Этот госпиталь – один из старейших и крупнейших и лучший среди тех, что наименее пострадали от войны, естественно, впечатляться тут есть чем. Гелен с огромным трудом пробрался среди многочисленных цветастых ширм и приборов непонятного назначения в палату Виргинии. Устроена она была, насколько он успел разобраться в местных особенностях, действительно по-царски. Лучшие врачи сосредоточены были сейчас в этом госпитале, и сложно было их винить в том, что земное тело они видели, в общем-то, впервые, и как его лечить – понятия не имели.       Лицо Виргинии было бледным, изрядно отдающим в серо-синюю гамму, но на нём была улыбка, и это обнадёживало.       – Их медицина – это, конечно, что-то ещё более милое, чем их кулинария… Мне сегодня принесли сырого мяса, представляешь? Когда я вежливо отказалась, очень удивились. Сказали, что, по их представлениям, сырое мясо – лучшее средство поскорее поправиться. Оказывается, женщины у них вообще питаются исключительно мясом, это ещё хорошо, что они не поняли, что я женщина, а то б фруктов мне вовек не увидеть… Заодно узнала, что ты тогда подразумевал, сказав, что главное никому из нас не жениться на Алау-Алаушс. После совокупления, если происходит зачатие, женщина-арнассианка съедает партнёра, это помогает выносить детёнышей. Ну, как у нас некоторые насекомые, богомолы вон…       Кровать была несколько чашеобразной, высокая округлая спинка была своеобразным откидным куполом, которым можно было закрыть кровать во время сна, к внутренней поверхности этой полусферы уходило несколько проводов датчиков от тела пациентки, а оттуда, с наружней поверхности, кабели шли уже к окружающим это гнездо приборам.       – Ты стала хуже о них думать теперь?       – Да в общем-то, нет. Они ж не виноваты, что так устроены. Мы вот тоже мясоеды, хорошо хоть, у нас каннибализм так генетически не прописан… Но корове или курице, если уж так говорить, тоже мало приятного быть убитой, чтоб попасть на мой стол. Мама говорила, что общалась одно время с кришнаитами… Идейно ушибнутые создания, она вот, сколько их проповедей ни выслушала, отказаться от сочной телятины ради рая на прекрасной Го-Локе не смогла бы. Так мы устроены, что поделаешь. Культура произрастает в том числе из биологии, это нам ещё в колледже объясняли. Потому арнассианские мужчины в массе своей такие камикадзе, что их с детства жизнь готовит к самопожертвованию… Арнассианские женщины вот не всегда на это согласны. Биология биологией, а по мере развития сознания появляется какая-то индивидуальность и понятие её ценности, любовь, страшно сказать. Ну, невозможно дожить до выхода в космос и ничего не пытаться в своей биологии исправить. Такого, не самого удобного. Если женщине мужчина становится прямо очень дорог, то ей и дети не так уж сильно нужны. Детей, в конце концов, ещё нет, а мужчина есть, и хочется, чтоб он и дальше был. Да и мужчинам, знаешь, иногда хочется видеть, как растут их дети… Изощряются кто как. Кто вообще без детей обходится – благо, численность догнали вон до колонизации уже, кто рожает не от постоянного партнёра, а от того, кто умереть ради святого дела согласен, кто на съедение определяет какого-нибудь генетически близкого родственника, обычно старика. Не оптимально, но ещё кровью отца догоняются… Много всяких культурных вывертов, короче. Перед войной они как раз активно занимались разработкой технологий выращивания искусственного мяса, это и для нужд колонизации необходимо – скот не на всякой планете себя будет хорошо чувствовать, в полностью искусственной среде мёртвых спутников так тем более, возить мясо, не теряя в качестве, дорого. А многие технические специалисты – женщины, у них это основа рациона. Правда, до того, чтоб синтезировать белок такого качества, чтоб он полностью заменял беременной свежую плоть отца её будущего потомства, пока вроде как далеко. Но планируют работать и в этом направлении. Надеюсь, они будут успешны. Несмотря на тот урон, который нанесла война. Грустно это, Гелен. Почему люди, или кто-то другой, бывают просто так устроены, что собственная природа делает их… не очень счастливыми? Как те же накалины… Они тоже хотели б, чтоб сознание появлялось у них не только путём отнятия у других… Глядя на них, мне кажется, что бог вовсе не добр…       Гелен крепко сжал её руку в своей. Спасибо, конечно, арнассианской броне, если б не она, этот удар, смявший истребитель, как скорлупку, прикончил бы Виргинию моментально. Но он ещё может прикончить отсроченно, хотя бы когда кончится действие обезболивающих, если они к тому времени не определят приемлемые местные аналоги, и она осознает действительное своё состояние. Невозможно просто сбросить арнассианам машинный перевод данных о земной физиологии, любая неточность может оказаться смертельной. Он проверял этот перевод третью ночь вместе с Алау-Алаушс и всеми этими специалистами, которых она нашла, и вместе с тем специалистом, которого смог подключить по своим каналам, он знал, что занят почти бесполезным делом – нет, полезным, конечно, полезным в перспективе дальнейших контактов Арнассии с Землёй… Виргинии вот это уже не поможет.       – Люди Земли когда-то, во времена, которые сейчас предпочитают не вспоминать, тоже представляли из себя мало симпатичного. И тоже казалось, что это изменить невозможно. Всё будет хорошо, Виргиния. Хотя бы потому, что ты веришь в них, что болеешь за них всей душой.       – Ну, моё отношение тут не имеет никакого значения, я их приняла такими, какие они есть. Съела это мясо, уже прожаренным, стараясь не думать, кто это из моих погибших солдат, - она нервно рассмеялась, - скорее бы поправиться. У нас ещё куча хлопот с развозом освобождённых пленников по домам, кроме нас, этим заняться некому. Да и вообще пора валить, пока они, чего доброго, на радостях не избрали меня президентом…       На выходе Гелена поймал Аминтанир.       – Как она? Да, знаю, я сам могу зайти и посмотреть. Но… не могу. Я же знаю, и вы знаете – она умирает. Её ранение слишком тяжёлое, а арнассиане совсем не умеют лечить землян. Они красную кровь впервые в жизни увидели… Спасите её. Вы же можете. Не дайте ей умереть. Она не должна умереть.       – Я знаю. Не должна, и не умрёт. Я уговаривал её не участвовать в штурме крепости вообще, Алау-Алаушс уговаривала хотя бы не лезть в истребитель, ты уговаривал её выйти из боя хотя бы тогда, когда было уже ясно, что мы победим. Но она сказала, что полководец должен быть впереди армии, иначе чего он может требовать от своих солдат. Как будто до сих пор не понимала, что здесь всё по-настоящему… Всё она понимала, конечно. Может, она и готова была отдать жизнь за Арнассию, но я эту жизнь не отдам. Я не дам ей умереть, обещаю.       – Это… фонтан?       Филлмор тихонько присел на каменистый уступ чего-то явно рукотворного, хоть и довольно топорно исполненного. Может, это и святотатственно, если порассуждать, может… но кости стариковские всё-таки в отдыхе нуждаются. Хотя никакая нелёгкая его в эту прогулку не гнала, кроме собственного интереса, так что и ныть не о чем.       – Фонтан… А что ж? Сынок, мы в Колодце вечности, вроде как. Логично, что где-то здесь должна встретиться вода.       Звучало, действительно, логично, но у И это почему-то не укладывалось в голове. Да, говорили, что здесь присутствует вся таблица Менделеева и немножечко сверх того, перечисляли известные современной науке сплавы в конструкциях этих памятников и строили предположения о неизвестных, но – вода? Вот прямо такая обыкновенная, земная вода? Она одно из простейших и совершеннейших соединений, она основа жизни не только на Земле, но и во множестве миров, но всё же…       – Хоть напьёмся с дороги, я, если уж честно, немного взопрел.       – Вы думаете, - парень обернулся, - это можно пить?       Старик сидел на неровной ступени, нижней из трёх, ведущей к каменной глыбе, напоминающей по форме, если честно, ядерный гриб, только несколько поведённый в сторону. Ну да, ну да, не всё здесь должно поражать наше воображение изяществом и блеском. Для кого-то, вероятно, и это было вершиной красоты и совершенства.       – Я этот поганый кофе сколько уже пью, тут точно не может обнаружиться что-то хуже. Фонтан рециркулирующий, похоже, с какими-нибудь пластами токсичных руд едва ли соприкасается. У нас был такой, в миниатюре, так сказать. Барбара на какой-то распродаже купила. Кот из него пил.       – Кот?       – Ага. 20 лет прожил… Нет, 21, Эллен тогда 24 было… И фонтан 21, его взяли – коту 3 года было, Эллен, значит, 6. После смерти кота фонтан убрали, года три в чулане стоял, потом разбирали когда – уронили на него что-то, раскололи. Стало быть, 17 лет бесперебойно работал. Другое дело, что фильтр тут кто б менял? Его прочищать надо, фильтр-то. Пыль, как-никак, и тут есть. И мало ли, что в этой пыли… Мы-то фильтр ежемесячно прочищали. Хоть в квартире и другие фильтры стояли…       И растерянно прошёлся вдоль каменной чаши, в которую били струи, извергаемые острыми лепестками венчика высокого узкого раструба, напоминающего более всего цветок. Конструкция в принципе самая банальная из всех, какие можно вообразить, но кажется такой… совершенной.       – Ладно, ладно, пить – это, наверное, и впрямь какое-то ребячество. Мало ли, в самом деле, чего там… Хотя после всех рассказов о чудесности этого места было б просто несправедливо отравиться глотком воды. И слишком уж она выглядит… соблазнительно. До того, как мы эту штуку увидели, я, если честно, ни о каком питье и не думал.       Совершенство в простоте – каменная чаша, борта которой, примерно по колено высотой снаружи, украшены убористой вязью, устремлённая ввысь стрела, на конце раскрывающаяся остролистым цветком, светлый шатёр струй, рождающих в падении облако водяной взвеси…       – Может, на то и расчёт, - усмехнулся Филлмор, - действительно, кто его знает, что там… волшебное место, что и говорить. А правда, так на наш фонтанчик похоже. Даже там наверху что-то колыхается… Ну вон там, в центре, центральная струя что-то подбрасывает, видишь? У нас это шарик был, изображающий Землю.       Как ни приглядывался, И не мог разглядеть, чем там играет струя воды в центре высокого каменного цветка. Кажется ему, что там мелькает что-то синее или сиреневое? Или это так преломляется свет в каплях воды? До чего ж острое у Филлмора зрение, а всё брюзжит, жалуется…       Он опустил взгляд вниз, к основанию раструба, и ему показалось, что за стеной воды что-то блеснуло. Действительно таким таинственным, призывным был этот блеск, или просто они так утомились в дороге, что любой повод войти в прохладный рукотворный водоём сейчас бы подошёл? Ни тогда, ни после И не мог себе этого объяснить – ведь, действительно, уж он-то и мысли не держал что-то отсюда прихватить. Скорее – внутри себя он уже догадывался, что именно он видит, и это влекло его, как в детстве нас, бывает, влечёт что-то страшное – хочется зажмуриться, отвернуться, даже убежать, но вместо этого делаешь шаг, ещё шаг…       – А что странного? – проговорил Филлмор, отфыркиваясь от воды, - это собрание всевозможных памятников, обелисков, мавзолеев, мы видели их тут уже немыслимую кучу всех видов, форм и стилей. Нормально увидеть наконец и парочку трупов.       Пространства этого, огороженного стеной воды, было совсем немного – диаметр цветка невелик. И здесь на небольшом возвышении, так, что вода их почти не касалась, лежали два высохших тела. Инсектоиды – что можно было сказать о них на первый взгляд. Это хитин их надкрылий так блеснул сквозь воду…       – Но… почему они здесь?       – Полагаю, достоверно мы этого никогда не узнаем. По-видимому, это строители этого фонтана. Можно предположить, они были последними в своём умирающем мире. Они прибыли сюда, выразили, с помощью этой конструкции, лучшее, что они могли сказать о своей цивилизации… и умерли здесь.       И думал о том, что в разных мирах есть свои классификации, но так или иначе гуманоидным расам свойственно сравнивать негуманоидные с рептилиями, рыбами или насекомыми, слова, которыми они их называют, вполне допустимо переводить на земной именно так – рептилоиды, инсектоиды. А у инсектоидов нет подобного названия для гуманоидов, в их мирах просто не с чем их сравнить, и у тех инсектоидов, с которыми знакомы миры Альянса, земляне, центавриане и подобные им называются как-то вроде «то, чего не может быть», «небылица». Предполагали ли эти двое, что две «небылицы» будут стоять над их могилой? Из землян не многие могли б судить о красоте этой расы, обычно люди достаточно избирательны в отношении к насекомым – их восхищают бабочки, умиляют светлячки и божьи коровки и едва ли вызывают восторг все остальные. Он мог бы сказать, с какими видами более схожи эти двое – и мог бы также сказать, насколько они далеки от этих видов. Сложно что-то сказать о их лицах, они не видны, но их сомкнутые верхние конечности очень напоминают человеческие руки…       Морщинистая рука Филлмора скользила по столбу, испещренному теми же закорючками, что и чаша.       – Так уж мы устроены – при виде захоронений или захороненных нам свойственно хоть немного да кукситься. Казалось бы – ну все там будем, как ни крути, сколько можно жить-то, пора и честь знать. А вот. Если разобраться – смешные ребята, навозводили памятников в местечке, которое находят чудом раз в пятилетку, а если и находят – это ж мы всё-таки на свой взгляд определяем, что есть что, это на птичку похоже, а это – на звезду. На самом деле мы понятия не имеем, что это. Старательно расписали тут… на языке, которым больше никто не владеет. Хотя, может, особо башковитые однажды расшифруют… Ну и что, эти будут взирать откуда-то сверху: «О, наконец о нас расскажут, как мы жили, творили, умерли»?       – Да, так мы устроены – какими б разными мы ни были, всех нас беспокоит вопрос, что останется после нас.       Вернулись они аккурат к всеобщему и перезревшему вопросу, где их носят черти. Оказывается, их одних ждали – двигатели «Белой звезды» изволили запуститься.       – Не знаю, что случилось, - ответствовал Ромм немому вопросу на двух обалдевших физиономиях, - с виду всё штатно, знаете ли. Никто не умер и наоборот не родился, новых судьбоносных откровений вроде тоже не получил. Может, лорканцы наконец наговорились с Наисветлейшим (но думается, если б он снизошёл до ответа – уж об этом мы узнали б), может – рейнджеры поклонились всем неведомым святыням, каким было необходимо, а может – кто-то просто нажал некую кнопку, которую до этого не додумывался. Я лично склоняюсь именно к этому варианту. Но думаю, надо не углубляться в расследование, а ловить, так сказать, момент.       Харроу тоже вполголоса порадовался, что ему не придётся есть Ромма, он наверняка жёсткий, да и Стефания буркнула что-то иронично-радостное…       – Ну, Офелия, думала уже, что будешь делать, куда подашься?       – А ты что посоветуешь, Мисси?       Обменялись улыбающимися взглядами – всё, действительно, понятно, чего и спрашивать. Выписывают наконец – да и раньше выписали б, дальнейшую работу Мисси могла б и на дому делать, да где тот дом. Дом там, где то, что тебе дорого – ну так одно дорогое вот тут, с собой, а другое… а другое невесть где, но с той поры, как Офелия об этом узнала, ничего в своём решении не переменила. «Где он меня оставил, там и ждать буду. Что мне делать на Марсе, что мне делать на Нарне – без него?».       – Да квартирку-то где хорошую снять – присоветую, была вот у Кэролин, хорошее там местечко. Да это ж любое местечко хорошее, жили б там хорошие люди. Правда, Кэролин нынче и дома не застать, при храме почти что и днюет, и ночует. Помогает там, жрецы о ней столько доброго говорят. Но уж поди, выберет время… Ты как, решила чего? Ну ничего, решишь ещё, это уж понятно, непростой вопрос-то…       Офелия опустила голову. Тут слова не нужны – Мисси насильно не сканирует, но ей зачем, не видела ль она все мысли своей пациентки точно так, как все морщинки на своих ладонях? Точно так и ей самой нет нужды договаривать, что в непростых вопросах спешить трудно, а опоздать горько. Нет нужды напоминать, что никто не знает, как жизнь может повернуться. Офелия сама всё понимала. Понимала, что ей стыдно, что это недостойная слабость, что сказать решительное нет она тоже не может, потому что это не будет правдой. У неё нет причин плохо относиться к Кэролин Сандерсон, о, если б она хотя бы была, какая-то неприязнь, которую легко могут себе вообразить обычные, нормальные люди. Она, не без немалого труда, могла ещё понять ревность жён, но не детей. Не любовница отца, а мать единокровного брата. Нет, нет. Не любовница отца, а возлюбленная. В этом всё дело. В этом, знает Мисси, знает она сама.       Когда она узнала, что у её отца есть любовница? Мать не говорила об этом, точно не стала бы с ней. Тогда же, когда узнала – начала воспринимать это слово именно так, словно написанное поверх вымаранного. Возлюбленная. Любимая. Любящая. Любовницы – это редко у кого нет. Связям на стороне придают не больше значения, чем нужно придавать, когда брак это не про любовь, а про чувство долга. Семью скрепляет и объединяет совместное служение интересам Корпуса, иных связующих не нужно. И половые сношения с «мечеными» это точно не то, из-за чего могут переживать супруги корпусовских функционеров и друзья их семей. Одобряемо всё, что может послужить интересам Корпуса или по крайней мере не вредить им. По-человечески (по неким остаткам человеческого, уточнили б обычные, нормальные люди) ни одной женщине не было б приятно знать какие-то подробности интрижки её мужа – что ж, миссис Бестер, как и очень многие, умела этого не знать. Закон не лезть в чужую голову без дозволения соблюдается неукоснительно, не так ли? И ребёнок от такой связи – это, как минимум, ещё одно дитя Корпуса, а ещё средство воздействия на его мать. В том и дело, это никто не сказал бы прямо, потому что зачем озвучивать понятное и ещё в большей мере зачем озвучивать… постыдное? Неприятное? Все существующие слова для обозначения того, чего лучше б не было, равно недостаточны. Пятно на репутации здесь образуется иными механизмами. Слабость. Понимала мать, и определённо, не только она – Кэролин Сандерсон была его слабостью. Он не поступился б ради неё принципами, которыми действительно жил, если кто и допускал такую крамольную мысль, то хватало благоразумия держать её при себе. Но она была его слабостью. И что ещё более страшно, что самое страшное – она тоже любила его. Она любила его все эти годы – ада корпусовского лагеря, плена машины, безвестности, чумы, войны, любила тогда, когда для его дочери смерть детских иллюзий сменила любовь на ненависть… Можно полагать, любила и теперь. Офелия больше всех существующих на свете мук не хотела сталкиваться с этой любовью.       – Капитан, я не могу понять…       – Что такое, Талес?       – Мы как будто вышли в нужной точке пространства, но здесь нет их сигнала! Я не могу их поймать! Может быть, произошёл какой-то сбой, и нас вынесло не туда, Колодец ведь мог повлиять на наши системы?       На всех физиономиях пронеслось печальное осознание, что ответа на этот вопрос они не знают.       – Думаю, стоит провести поверку приборов, сообщите Андо…       Андо, как и Алан, обнаружился не сразу, сам Андрес искать их в каюте юного энтомолога и не юного жулика не додумался бы, и после подсказки не сразу поверил. Ромм, как раз раздавший карты, воззрился на него так, словно в неполадках приборов был виноват лично он.       – Тогда заступай на смену, что ли. А что? Мы тут должны были в потолок поплёвывать или медитировать, в ожидании, пока кому-то по какому-то случаю понадобимся? Вот, обучаю молодёжь по мере сил. Ученики, если честно, так себе…       – Я смотрю, все незыблемые прежде заветы любо-дорого пустить по бороде? – хохотнул Андрес.       – Иди ты с этими заветами вместе. Запрет на азартные игры призван оберегать невинных беспомощных нормалов, а когда все за столом телепаты – совсем другой коленкор, разве нет? Вот и садись. Не волнуйся, сам до мостика дойдёт, дорогу вроде знает уже… И, будь другом, свергни с полки гостю что-нибудь под задницу подложить, пока я тасую. Жёстко на полу всё-таки.       И поплёлся к полке – всё-таки Ромма он, действительно, повыше. Вместе с термопрокрывалом чуть не упала его куртка, из кармана выпало, покатилось по полу что-то… Что-то было настигнуто в углу под платформой и оказалось чем-то округлым, сантиметра 3 в диаметре, синим и совершенно ему не знакомым. Что это и откуда взялось в его кармане? Ромм за своё тоже не признал. Спросить ещё у кого-то? В то же время, как вещь кого-то, кто не живёт с ними, могла попасть к ним на полку? Если только осталась от Шеннона, обитавшего здесь же…       – Кэролин, Кэролин! Ты с утра уже начищаешь эти светильники! Им подобает сиять как звёзды, но никак не более их. Отдохни, посиди тут со мной.       – Ох, Софинел, ну что вы говорите! Вовсе не с утра, до полуденной молитвы я прибиралась в хранилище, и было б, от чего устать! В мои годы пока ещё рано… Простите, конечно же, посижу. Сейчас только оботру руки.       Софинел не был фриди, не был телепатом вообще, но говорить с ним было удивительно легко. Он читал её мысли именно в старинном, почти забытом смысле этого слова, это было глубокое, отеческое понимание, порождённое возрастом, мудростью, опытом. Бесчисленные морщины на маленьком добром лице казались тёплыми лучиками, лёгкие, сухонькие руки, держащие её руки, излучали какую-то глубинную, единую для всех и всего нежность, что-то от самого истока понятия жизни, родственности, заботы. Она не могла бы думать, что таким мог бы быть сейчас её отец или дед, которого она едва помнила, но ей и не нужны были какие-то конкретные определения для своего отношения к старому жрецу, для его отношения к ней. Просто рядом с ним она чувствовала себя так, словно пришла в дом детства, сидела на кровати, на которой спала маленькой, грелась теплом очага и могла поведать все свои сомнения, все горести тому, кто всегда поймёт, всегда утешит.       – Уж не думаешь ли ты, дитя, что обидела меня указанием на мою старость? Поверь мне, я помню, сколько мне лет. И помню, покуда память моя ещё ясна, себя молодым, непоседливым, охваченным этой самой святой страстью свершений больших и малых. И разве должна молодая энергия стеснять и смирять себя перед ветхостью тех, чья юность уже давно позади? Посмотри на этих птичек, милая Кэролин. Они помоложе тебя, это слётки, только вставшие на крыло. И они не считают нужным приглушать свой упоительный щебет под этими древними сводами, и можешь не сомневаться, дитя, каменное лицо Валена, когда никто из нас на него не смотрит, расцветает улыбкой в ответ на их песни. А цветы, ведь они смеют расцветать среди истёртых временем плит, на ветвях деревьев, чья кора более старая, сморщенная и заскорузлая, чем моя кожа!       – Софинел, что за сравнения, я всё-таки тоже помню, сколько мне лет! Может быть, для вас я и дитя, но не для цветов и не для слётков.       Они сели у ног статуи, как много уже раз до этого, как в первый приход Кэролин в этот храм, когда-то давно, сидели с Мелиссой. Многое изменилось с той поры, многое сказано, многое подумано, и храм, в который она входила крадучись, с чувствами библейского мытаря, теперь встречает её как свою. Может быть, потому, что сама она узнаёт ладонью, не глядя, каждую трещину и скол на мраморных колоннах, может быть, потому, что издали чувствует, ещё не видя, приветственную улыбку её негласного опекуна здесь, хорошо знающего не только земной язык, но и язык библейских аналогий.       – Не о том сейчас речь, дитя, грущу ли я, видя, как твои быстрые, умелые руки вытирают пыль или расставляют инвентарь, о том, что мои собственные руки слабы уже почти для любого дела, или только радуюсь за тебя, обретающей здесь молодость этих птиц и этих цветов. А о том, чтоб ты позволила себе иногда быть Марией. Не с теми мыслями, что старость это порог могилы, с почтением и неловкостью побаловать доживающего последние дни своим обществом, своей беседой, не спрашивая себя, вдоволь ли ты потрудилась, чтоб заслужить эту праздность, это наслаждение словом…       Кэролин кивнула. Софинел понимал, даже в большей мере, чем понимала Мелисса.       – Многое меркнет в памяти, как незначимое, но это я помню очень хорошо. Книгу на маминых коленях, на этом её зелёном платье в мелкий цветочек, и тоже зелёном, только в мелкую клетку, пледе. Его бахрома иногда увязала в спицах коляски… Мама переворачивала страницы очень медленно, аккуратно, они были уже такие ветхие, затёртые, мне было б страшно к ним даже прикоснуться. Книга досталась ей от бабушки, от её бабушки, то есть, а ей подарила её крёстная… не знаю, сколько лет было этой книге, никогда не спрашивала. Мне и теперь кажется, что знать конкретную цифру это какое-то… ограничение, умаление. Книга всегда была у мамы, отец не слишком интересовался религией, а я… а я размешивала тесто или соус, стараясь стучать не слишком громко, чтоб не заглушать мамино чтение, не потому, чтоб мне было действительно интересно, а потому, что это ведь мама читает. Но я думала, всегда думала над каждой историей. Мне было… не то чтоб обидно за Марфу… Марфу принято воспринимать как недалёкую, неразумную женщину, неправильно расставляющую приоритеты. Погрязшую в быте, в то время как её сестра быстро поняла, что действительно важно. А я сразу подумала – кто-то ведь должен быть и Марфой. Заботиться о том, чтоб всех накормить, обеспечить всем нужным… как бы мало у нас ни было времени на то, чтоб говорить друг с другом, а его всегда будет мало, но пища, постель, тёплый очаг, всякие мелкие повседневные заботы – это ведь тоже про любовь. В нашей маленькой семье не было никого на роль Марии, но Марфа была необходима. Потому что мама больна, и почти ничего не может делать, за ней самой нужен уход, а папа работает целыми днями… потому что моих качеств, наверное, и не хватит, чтоб быть Марией, но Марфой-то я быть могу. И должна. Я всё равно делала меньше, чем надо бы, так уж получалось…       Лёгкая, тонкая, как птичья лапка, рука старого минбарца похлопала её по скрещенным на коленях рукам.       – Всегда так, Кэролин. Всегда мало – и времени, и слов, и действий. Такова любовь, она движущая сила Вселенной, ей тесно в наших малых масштабах, в наших ограниченных телах, в наших коротких днях. Мы всегда чего-то ещё не сказали, не сделали, не успели, не поняли вовремя, упустили… Пока однажды мы не понимаем, что наши близкие чувствуют то же самое, и так и должно быть – наша любовь всегда больше нас самих. Что птица не думает о том, как мало она живёт, и цветок не думает, как мало он цветёт. Они проводят через себя любовь Вселенной к нам, потому что не могут иначе, да и мы не можем. Я прошу тебя посидеть тут со мной не только для того, дитя, чтоб ты украсила собой эти минуты, хоть, не скрою, и такой мотив не последний для меня. Есть ли у старика вроде меня большее удовольствие в жизни, чем духовная беседа с чистой, благородной душой? А для того, чтоб и ты насладилась этой беседой. Не только внимая моим поучениям, которые я, бессильный старик, только и могу изливать во всякие почтительные уши, но и делясь со мной сокровищами своих размышлений.       – О, Софинел, что вы говорите, откуда я возьму – сокровища?       Софинел воздел руку к незримым в вышине птицам.       – А откуда они берут их, дитя? Но их слушают эти древние своды, слушает Вален. Всегда ли знаем мы, ограниченные нашей малостью, что есть сокровище? Всегда ли Марфе нечего сказать, или просто по скромности своей она предпочитает выразить свою любовь делами, а не словами, которые считает всегда недостаточными? Расскажи же мне, дитя, о чём ты думала, пока через твои руки струилась любовь, которой будут теперь сиять эти светильники?       Да, с ним легко – простое, примитивное слово, вмещающее великое понятие. К истине, сказал другой жрец, Таер, начинают путь через труды и муки, через испытания и аскезы, а приходят как к ручью, из которого черпают и пьют, так же просто, как мы делаем каждый день за трапезой. Юноша взирает на истину как на звезду в недостижимой вышине, старец держит истину в ладонях, и она не ранит, не жжёт. Потому в храме есть и такие строгие наставники, как он сам, довлеющие, приучающие к дисциплине, внушающие трепет, и есть такие, излучающие тепло и принятие, как Софинел. Не для того, чтоб дети, с детской своей непосредственностью, одних страшились, других любили, а для того, чтоб с детской чистотой и мудростью сердца однажды поняли, что нет противопоставления. И начало, и конец пути необходимо нужны для достижения цели. Кэролин улыбнулась в тот момент тем своим мыслям, на которые отвечал тогда Таер – удивлению, что минбарские учителя могут быть и такими, как Софинел.       – Я думала… обо всём. Хотя всю свою жизнь я была очень много предоставлена самой себе, о многом я смогла подумать только сейчас. Я искала… смысл. Нет, не причину, почему произошло то или иное, и даже не хорошее в этом… Потому что очень много вещей, в которых хорошее не найдёшь, как ни старайся… Но смысл должен быть всегда. Это самое главное. Важнее, чем достичь какой-то цели, важнее даже, чем достичь того, чтоб в твоей жизни происходило только хорошее, или хотя бы чтобы не происходило плохого. Когда шли месяц за месяцем, а вестей от Алана всё не было, когда «Белая звезда», ушедшая к границам изведанного, в который раз не ответила на вызов… я почувствовала, что совершенно потерялась. Сначала я находила смысл, спасение в том, чтоб поддерживать миссис Ханниривер, которая стала за это время моей близкой подругой, я говорила ей, что «не отвечают на вызовы» не значит «погибли», что может быть, они потерпели аварию где-то, и их ещё найдут, обязательно найдут и вернут… Мы ведь знаем, сколько было такого – люди возвращаются через годы… Но я понимала – я сама уже не очень-то в это верю, я стараюсь, чтоб мой голос звучал убедительно, я старалась ей передать веру, а у меня ничего не оставалось. Когда она решила вернуться на Землю, сказав, что, по-видимому, нет особого смысла в том, чтоб она прождала здесь ещё неделю или месяц, но она понимает меня в том, что для меня важно полагать своё пребывание здесь неким залогом их возвращения, и настояла на том, чтоб оплачивать моё проживание… Я приняла это как должное, ибо что мне ещё оставалось, и я снова осталась предоставлена сама себе. А быть одна я не могу, это я уже поняла. Кэролин говорила, что я всё время думала только о ком-то, чужими проблемами забивала свои, а мне хорошо бы научиться жить для себя. Я много думала над её словами… И поняла, что не смогу никогда. И дело даже не в том, кто и что мне когда сказал… Дело в том, что такая я есть. Такой уж мой смысл. Раньше я думала – это для того, чтобы не замечать свою боль… Теперь я понимаю, что чужая боль всегда страшнее.       Старый минбарец кивнул.       – Твоя боль не покинула тебя совсем, но уже не закрывает чёрной тучей всё твоё небо. Ты перестала себя винить за всё, чего не смогла – не защитила отца, не спасла возлюбленного, не уберегла сына. Ты поняла, что если бы даже точно знала, что не защитишь, не спасёшь, не убережёшь – ты всё равно была бы в их жизни, всё равно делала бы всё возможное. Но у них своя судьба. Мы становимся сильными тогда, дочка, когда понимаем, что не всё зависит от нас, что, может быть, несмотря на все наши старания, кончится всё плохо, очень плохо… но не сдаёмся, не уходим с пути, не перестаём делать, что должны. Только тогда мы понимаем, что, и насколько, нам нужно.       И ведь она не могла бы сказать, в какой момент это произошло. В какой момент в тучах появился просвет, внутри появилось это тёплое и обречённое понимание. В какой момент она перестала удивляться тому, что храм не гонит чужеземку, что классические такие минбарцы с лицами немногим живее, чем у их мраморного Валена, приветствуют её – и улыбки на лице не так уж и нужны, когда они улыбаются внутри себя.       – Я стала приходить сюда, сперва ища утешения. А обретя его, выплакавшись, я стала искать смысл. Новый смысл. Мне нужно было найти смелость подумать, как жить дальше, если Алан не вернётся никогда. Я вспоминала о той женщине, Мелиссе, о том, как она превращала свою скорбь, свою веру в действие. О всех тех людях, кто, пережив потерю, обретали новый смысл в заботе о других. Новых близких. Я слышала чью-нибудь историю и думала – о боже, я б не смогла, я б просто не пережила! А Мелисса одной только улыбкой напоминала, что я пережила и то, и большее, и здесь нет нового урока для меня. Я просто не смогла объяснить доброй Кэролин, что никакого иного «жить для себя» и нет, да и она сама такая, ведь она потому и говорит это, что переживает обо мне, больше, чем о себе... У Кэролин есть Милли и Джо, которым она нужна, у меня же не осталось никого… Тогда я поняла, что просто должна кого-то найти. Кого-то, или что-то, что будет моим новым делом, новым смыслом – не ради того, чтоб забыться, не ради того, чтоб, помогая кому-то, компенсировать свои потери – а потому, что иначе не могу. И я стала приходить сюда уже за такой возможностью. Чтобы учиться у вас, помогать вам. Но мне, честно говоря, даже не нравится говорить «помогать вам», потому что это вы помогали мне. Что бы я ни делала – учила языки, читала священные тексты, прибиралась в помещениях храма или вместе с вами посещала больницы – я была счастлива. Я ничем не помогла бы Алану, если б просто сидела и скорбела в ожидании, я, конечно, и сейчас ему помочь не могу… но могу помочь другим, и я не могу отказываться от такой возможности. Пусть хоть в какой-то ничтожной мелочи – что-то помыть, расставить по местам, принести воды или зажечь огонь… Я так благодарна вам. Вы, минбарцы, удивительный, мудрый народ. Вы называете вещи своими именами. У нас для того, чтоб посвятить жизнь служению обществу, надо пережить что-то значительное, что как бы оправдывает это, стать монахом или миссионером… Вы дали мне возможность быть самой собой. Теперь я знаю, чего я хочу.       Сухая морщинистая рука невесомо коснулась её волос.       – И поняла, верно, что нет никакой нужды делать из Марфы Марию так же, как из меня – Таера, или наоборот?       – Да, Софинел, это я понимаю. То, что у каждого в жизни своя роль, соответствующая его сути, самому правильному для него выбору. И то, что роль эта меняется в течение жизни, по обстоятельствам, как из детей мы становимся родителями, из учеников учителями, так из опекаемых, спасаемых становимся опекунами или спасателями, или наоборот. Что любовь это не только заботиться, но и позволять заботу… Настоящий смысл той притчи мне ещё давно объяснила Кэролин, и он тоже о том, о чём мы говорим сейчас. Что Марфа не права не потому, что предпочла бытовые хлопоты, а потому, что потребовала того же от своей сестры. И тут дело даже не в том, что Мария точно так же не должна становиться второй Марфой, а в том, что роль хозяюшки – не единственный путь для женщины, что она может и в числе учеников участвовать в беседах о духовном. И мы всегда являемся тем и другим, в большей или меньшей мере…       – И ты поняла, верно, почему не была отвергнута здесь, как того ожидала? Не потому только, что была скромна, уважительна, ни в чём не подобна тем иномирным гостям, которые ищут здесь некой элитарной духовности, некоего быстрого спасения? И дерзкие не заслуживают одного только презрения, ни одно дитя Вселенной не бывает переполнено самомнением и гордыней настолько, чтоб ни одно душеполезное слово просто некуда было вместить. И мы были дерзкими в начале своего пути, ибо дерзким можно быть и в почтительном молчании, и в ревностном служении и повиновении, это не противоречит гордыне, а иногда питает её ещё вернее, чем все иные средства. Нет, дитя, ты здесь потому, что не могла здесь не появиться. Там, где возводится храм, будут и птицы, поющие под его сводами, и светильники, сияющие светом души, сообщающей им понимание главного смысла веры…       Талес в расстройстве едва не хлопнул кулаком по своему пульту, но в последний момент сдержал эмоции, и ограничился лёгким хлопком.       – Это какое-то… Это то, во что я отказываюсь верить! Мы блуждаем здесь уже третий, кажется, день… И ничего. Ни-че-го. Ни следа.       Гариетт схватился за голову.       – Да что же это такое? Не могли же мы… насовсем их потерять? Что теперь делать, как теперь их искать? Хоть просто летай по Вселенной и спрашивай в каждом секторе, не видели ли таких-то! Или, страшно сказать…       – Господин Гариетт, капитан Ли, я думаю, мы не должны сдаваться, - Аламаэрта подошёл и тоже вперил задумчивый взор в экран, на котором разворачивалась безмятежная панорама незнакомого сектора космоса, - разве у вас не говорят «вера всё может»? Вселенная огромна, да… Но мы найдём их. Главное не сдаваться, не опускать руки. Передадим сигнал на всех частотах, будем спрашивать у всех встреченных кораблей… Если след вёл нас сюда – значит, где-то здесь он должен возобновиться. Просто, видимо, отклонение теперь больше, чем было в секторе Накалина.       Гариетт улыбнулся виновато и благодарно. Уж чего он не хотел, так это создать у иномирца впечатление, будто рейнджер способен пасть духом и признать свою миссию невыполнимой. Впрочем, ради того, чтоб от иномирца услышать вот так осознанный и принятый главный принцип рейнджерского пути – может быть, и стоило на краткий миг это впечатление создать! Они поддерживали друг друга в загадочном плену Колодца – поддерживают и теперь…       – Капитан, на радарах неизвестный корабль!       – Вот видите – стоит только обратиться, и Вселенная отвечает сразу же!       – Определили вид? Хотя, какая разница… Подавайте сигнал.       По «внешне-внутренней» связи послышался встревоженный голос Лаванахала с «Сефани». Аламаэрта бросился к переходу.       – Что-то случилось?       – Этот корабль запускает систему стыковки с нашим кораблём! Сам! Без нашего подтверждения!       К попыткам захвата корабли, выходящие за границу изведанного космоса, в некоторой степени готовы всегда, но и рейнджеры, и лорканцы имеют основания полагать, что их корабли и в ожесточённом бою захватить не так-то легко. Однако переместиться на свой корабль Аламаэрта даже не успел. На мостике «Белой звезды», в сопровождении Лаванахала и Эртониатты с совершенно круглыми от шока глазами, появился незнакомый человек в тёмной мантии. Вернее, совершенно не знаком он здесь был далеко не всем.       – Это техномаг!       Произнесено это должно было быть тихо, но в установившейся тишине, в паузе между писками-тресками приборов, разнеслось величественным эхом под сводами корабля. Таинственный гость улыбнулся разом и польщённо, и иронично.       – Приятно встретить осведомлённое общество. Я получил ваш сигнал и решил, что вежливость требует поговорить с вами лично, благо, надеюсь, что это не отнимет у меня слишком много времени… Моё имя Гелен.       – Очень приятно, - пискнула Стефания Карнеску, медленно отходя от столбняка. Талес бочком протиснулся мимо сгрудившихся растерянной кучкой коллег – в кают-компанию, оповещение системы о стыковке они наверняка слышали, надо бы объяснить, что к чему. Вполне достойная причина оказаться где-то подальше, хоть и любопытно, конечно, посмотреть на живого техномага.       – Как я понял, вы разыскиваете одну милую пару детишек на золотом корабле-капле, - оный техномаг прошёлся по помещению, рассеянно постукивая посохом об пол, - в этом я вас даже могу понять… Они были здесь.       – Были?       Пристальный взгляд больших светлых глаз переходил с одного лица на другое, оставляя по себе некое ощущение оторопи и неуюта.       – Если уж речь о маленьком капитане Ханниривер и её верном помощнике Аминтанире… Я ведь верно понял? К самому горячему вы, увы, опоздали. Война окончена, мусор убран. После выписки Виргиния приступила к завершающей стадии своей миссии здесь – развозу по домам освобождённых из зенерской крепости пленников. Далеко не все там были арнассианами, зенеры в своих скитаниях за получением пинка то от того, то от другого мира прихватывали всё, что плохо летало у них на пути, в смысле кораблей… Ах да, я вижу недоумение на ваших лицах, но у меня совершенно нет времени объяснять вам всё подробно… В общем, это милое дитя не могло ограничиться тем, что размазало зенеров ровным слоем по сектору и изничтожило как класс. Она решила вернуть всех похищенных ими по домам. Было непросто вычислить координаты нескольких из этих миров, но она настаивала, и у меня довольно быстро закончились возражения, пришлось переходить к действиям. Кроме её корабля, преодолевать так быстро такие большие расстояния мог бы разве что мой корабль, но я по её просьбе занимался модернизацией систем арнассиан, чтобы они были способны связаться с вашими мирами. Она очень болела душой за этих ребят, в этом не каждый её бы понял, всё-таки они очень… промахнулись эволюционно, произойдя не хотя бы от приматов, а от насекомых… В последнем рейсе она отвозила домой бреммейров. С этой расой вы даже, кажется, немного знакомы. По крайней мере, они упоминали, что торговали с Лоркой…       – Бреммейры? Не припомню, чтоб слышал такое название, - пробормотали со стороны военных.       – Мы ничего такого не знаем! – поспешно возразила и жреческая часть.       – Боже правый, почему б вам просто не назвать координаты мира? Постойте, как давно она отбыла туда? И куда планировала отправиться после того?       – Просветлённый Послушник с нею?       – Уже неделю она не выходит на связь. Это ненормально, и это очень тревожно. Бреммейры, которых она подвозила, были, в общем-то, исключительно милые ребята, но они упоминали, что в то время, когда их корабль стартовал с планеты – чтобы быть вскорости захваченным зенерами – на их родине было как-то неспокойно. Я очень боюсь, что малышка Виргиния могла попасть в беду. Я отправляюсь её искать, и прошу вас об одном – не мешать мне.       Рвавшиеся наперебой вопросы и возражения смолкли разом и как-то неловко. Услышанное было чрезмерно для понимания – не по объёму, в большей мере по содержанию. У Гариетта было позабытое ощущение, словно он проснулся посреди урока и мучительно пытается вникнуть в то, начало чего он пропустил. «Словно фильм включили с середины и не предупредили об этом», - подумала и Далва. Капитан Ли пришёл в себя первым.       – Вообще-то, мы хотим того же самого… господин техномаг. И если вы скажете нам координаты мира, в который она отправилась, мы тоже немедленно направимся туда. Поверьте, у нас тоже уже очень давно нет более желанной цели, чем увидеть эту девочку живой и здоровой.       – И накостылять ей по первое число, - мрачно поговорила Далва, - славная девушка, конечно, Виргиния Ханниривер, но мозги у неё как у пятилетней. За здорово живёшь украсть корабль и, по сути, несовершеннолетнего, по законам его мира, парня…       Гелен остановился напротив неё.       – Я бы не оценивал мозги малышки Виргинии так. Как угодно, но только не так. Да, конечно, с вашей точки зрения она поступила очень… неправильно, необдуманно, даже преступно. Но знаете, если б малютка Виргиния была благоразумна, законопослушна, если б она соблюдала законы и субординацию, если б она с чужим кораблём и чужим мальчишкой, зато своей смелостью и своим чувством справедливости не появилась здесь именно сейчас – боюсь, к тому времени, как вы прибыли бы сюда как-нибудь случайно, или пока до вас дошёл бы сигнал с просьбой о помощи, посланный без тахионной связи – арнассиане минимум в третьем поколении были б уже рабами зенеров. А у вас, вероятно, было б на одну головную боль больше в виде укреплённого бастиона тьмы на границах исследованного вами космоса. Если вы ищете это отважное дитя только для того, чтоб наказать – лучше забудьте о ней. Я очень привязался к этой девчушке, и не допущу, чтобы с нею случилось хоть что-то плохое.       – Это да, Виргиния – она такая, - кивнул Андрес, некоторое время уже подпирающий боком косяк, - не оставляет равнодушными даже сердца техномагов.       Гелен обернулся к нему.       – Это не то, что ты подумал себе, мужчина. Глядя на неё, я сожалею, что у меня никогда не было дитя. Если б было – я хотел бы, чтобы оно было похоже на неё.       – Погодите-погодите, - потряс головой Эртониатта, - какая война, какие недели? Мы потеряли в Колодце вечности, конечно, несколько дней…       Взоры всех, чью мысль он сформулировал, метнулись к нему, потом к техномагу. Ли кожей чувствовал смятение, грозящее перейти в панику, а ввести в панику рейнджера не так-то легко.       – Да, я тоже, честно говоря, как-то не могу уложить в голове… Общая фора их корабля в сравнении с нами, как мне казалось – ну, допустим, неделя… Всё-таки сложно было считать сутки в этом Колодце, при периодически сбоящих системах… Но если вы говорите, они неделю только не выходят на связь, а ещё кого-то развозили, а ещё какая-то война… Хотелось бы разобраться, где это мы не поняли друг друга?       – Колодец вечности? – Гелен резко обернулся, - вы сказали – Колодец вечности, я не ослышался?       – Да, на нашем пути встретилось нечто… У лорканцев, конечно, для этого иное название…       – И вы высаживались туда, так?       – Да…       – Это многое объясняет. У Колодца свои отношения с временем.       Далва недоверчиво скривила губы.       – Вы хотите сказать, что он крадёт время?       – Случается, что и крадёт. Если вам угодно называть это именно таким невежливым словом. Это Колодец вечности, прошу вдуматься в это выражение. Он выше таких мелочей, как даже вся продолжительность наших жалких жизней.       – Сколько же прошло… - Андрес воззрился на Гелена с явственно проступающим ужасом, - какое сегодня число?       Техномаг иронично поднял бровь.       – По чьему календарю, юноша?       Стефания, кажется, овладела собой быстрее, чем можно б было от неё ожидать.       – Понимаю, что не самое авторитетное тут лицо, но не лучше ли проблемы календаря решить как-то по пути? Мы и так потеряли безумно много времени…       – Это в том случае, если путь у нас общий. Как вы понимаете, я могу просто не сказать вам эти координаты. Мне кажется, вы тут достаточно благоразумны, чтоб не пытаться меня задержать…       Сборный экипаж двух кораблей снова запереглядывался. Мысль пояснять не надо, она слишком очевидна, при всей своей – возмутительности, неприемлемости, хоть какое слово здесь подставь. Они пережили провал во времени – это необходимо осознать, но на осознание нет времени, потому что здесь, где время текло своим обычным чередом, произошло что-то такое, что осознать будет ещё сложнее. И именно осознавать то и другое – здесь, в лучшем случае отброшенными в сторону, как помеха – им и придётся, вместо того, чтоб продолжить свою миссию, если что-то в их позиции не устроит техномага. Вызвать неудовольствие техномага – опасно для жизни, принудить техномага считаться со своими представлениями о том, что он должен и чего не должен, не удавалось покуда никому.       – Вообще-то, - сказал, помолчав, Аламаэрта, - мы как раз думали о том… как сочинить некую… убедительную историю о том, как всё якобы произошло, чтобы избавить детей от… необходимости отвечать. Может, это, конечно, и… неправильно для воспитания, кто-то сказал бы, но правильно после многого из того, что произошло.       Ли посмотрел на него с облегчением, отдающим, он не мог не признать, некоторым малодушием.       – Если лорканская сторона снимает претензии, то, сами понимаете…       Жрецы истово закивали. Они тоже понимали этот непростой расклад прекрасно.       – Мы приобрели, благодаря этой девушке, благодаря этому путешествию, гораздо более ценное для нашего мира. Куда более ценное, чем корабль. К тому же, корабль, как мы поняли из ваших рассказов, пока цел и невредим.       – Помогите нам найти их. Поверьте, мы хотим им добра так же, как и вы.