Венок Альянса

      Дэвиду было 11 лет, когда случилась эта история. Это был один из тех редких дней, когда они были полностью предоставлены сами себе – очередная реорганизация учебного процесса преподнесла им неожиданный выходной. За первый год пребывания здесь Винтари не мог припомнить такого дня, который в полной мере можно было назвать выходным, и прежде он подозревал за собой иногда, что мог бы удивить многих чудесами усердия и дисциплины, если б изучаемое достаточно увлекало его, достаточно распаляло его природную гордость. Теперь же он поставил перед собой цель, масштабами превосходящую все, о каких когда-либо говорил или думал – стремление занять трон Республики не стоило сравнений, так как это при большой удаче могло произойти и само собой, для того же, чтоб родиться сыном предыдущего императора, он не приложил ровно никаких усилий – и он понимал, что здесь есть лишь два варианта, либо идти к ней со всем рвением, не давая себе послаблений, либо сдаться, а это означало потерю самоуважения, нестерпимую боль уязвлённой гордости. Поэтому он составил себе строгий распорядок дня, допускающий лишь незначительные отклонения в минутах, и нарушаемый лишь в связи с непредвиденными обстоятельствами, когда он должен был уступать своего сегодняшнего учителя или экзаменатора некоему срочному и неотложному делу. Самым удивительным для него было, что основным исполнителем этой роли был назначен Дэвид, получил на это одобрение и благословение учителей и старейшин. Однако чем бы ни руководствовались эти достойные мужи, жизнь оправдала их решение – не обладая внешней внушительностью некоторых сотрудников администрации, способных одним только взглядом дать понять, почему у минбарской молодёжи принято в разговоре со старшими опускать глаза, с поставленной задачей Дэвид справлялся, в непринуждённых как будто беседах, обсуждении плана урока и осваиваемого в данный момент материала освоение это самое происходило легко, незаметно, но прочно, и на некоторые несложные бытовые темы Винтари вскоре мог говорить свободно, за исключением тех моментов, где, чувствовал он, вновь всплывает философия, пронизающая абсолютно все сферы жизни в этом мире. Наставничество Дэвида, правда, касалось только адронато, на котором он сам говорил с детства, азы ленн-а приходилось изучать под руководством кого-либо из сотрудников-мастеров – тогда, когда они могли выделить на это время, с фих же и по сей день дела обстояли стабильно сложно, постоянного учителя не находилось, лишь иногда заведующий финансами, происходивший из воинов, изыскивал время проверить его невеликие достижения. Несколько раз кто-нибудь брал иномирного гостя в прогулки по городу или в театр – последнее бывало особенно серьёзным испытанием, Винтари узнавал лишь отдельные слова и составить внятное представление о происходящем на сцене у него практически не было шансов, лишь по костюмам он мог приблизительно предположить, к какой эпохе оно относится.       Несколько более свободно он чувствовал себя во второй год, когда убедился в достойных темпах достижения своей цели, теперь уже, хоть и редко, он решался на то, чтоб отправиться в город без сопровождающих, иногда – сопровождал Дэвида до храма, где у него были занятия, а потом прогуливался по окрестным улицам, вспоминая всё прочитанное и услышанное о том или другом месте, здании, памятнике. Тексты, которые он читал, становились всё сложнее – но по-прежнему большую часть из них составляли детские произведения и по-прежнему, получая от Дэвида тему, по которой составить рассказ, он обнаруживал, что хотя бы какого-то слова или словосочетания ему не хватает.       В этот же день у учителей Дэвида проходило большое совещание по составлению новых учебных планов, и он мог целиком посвятить его занятиям с Диусом, а их ведь не обязательно вести исключительно в резиденции. Было принято спонтанное решение посетить имеющееся неподалёку «кладбище гравилётов» - нечто среднее между не слишком-то охраняемым складом и нечасто посещаемым музеем. Об этом месте Винтари услышал ещё в прошлом году, и сразу решил, что обязательно посетит его – но без провожатого опасался заблудиться, да и без провожатого пришлось бы ограничиться исключительно созерцанием, без знания технических особенностей и истории. Сам он в тексты подобной сложности, написанные, как правило, не на адронато, лезть пока не решался, знания его были ограничены тем, что переведено на земной язык. Рассчитывать обрести гида на месте надежд было мало. Старые, вышедшие из употребления модели гравилётов стояли в небольших ангарах, даже не запертых на замок. Воровство для сверхправильных минбарцев было, по-видимому, чем-то запретным и немыслимым – даже не в том плане, что позорным и осуждаемым, а в том, что до этого ещё додуматься надо. Во всяком случае, никому на всём Минбаре пока не приходило в голову украсть гравилёт. Примерно раз в месяц сюда приходили ученики из мастерских и школ технических специальностей – чтобы наглядно изучить эволюцию гравилётостроения, почтить историю, вытереть пыль с овеянных легендами экспонатов и так далее. Учитывая, что в наиболее крупных школах свои такие гравилёты в мастерских и музеях стояли – могли приходить и реже.       Отпрашиваться было, собственно, не у кого – Шеридана дела Альянса вызвали в сектор дрази, связь ввиду проходящих метеоритных дождей была плохая, Дэленн участвовала в церемонии избрания верховного жречества в Кайли, прерывать тоже категорически не рекомендовалось. Райелл, первая помощница и управляющая, только махнула рукой – дел, в отсутствие первых лиц, у неё набиралось по горло, не до придумывания занятий для двух мальчишек. Такое положение дел было обычным, невозможно управлять столь масштабными структурами исключительно из резиденции. Иногда такие периоды продолжались по месяцу – впрочем, жизненный порядок в резиденции был установлен и соблюдался без отклонений, а учебных задач всегда хватало с избытком, чтоб, хоть и скучая по отсутствующим, не успевать почувствовать себя потерянным и одиноким среди вечно занятых разнорасовых сотрудников, с некоторыми из коих Винтари не мог считать себя знакомым, потому как имел с ними не более пары коротких разговоров. На Центавре, бывая во дворце не меньше, но и не больше, чем естественно для наследника опального в недавнем времени рода, с которым действующий император и желаемый им преемник пытались установить условно нейтральные отношения, кое-какое представление о властных, влиятельных персонах Винтари составил, в частности о том, как создаётся имидж столпов Республики. Первое время было немного странно осознавать, что здесь – действительно работают, не на 40% против 60% искусной видимости, а по-настоящему. И через какое-то время и удивлять это перестало – ведь и он здесь отдался учёбе с таким неистовством, при том неослабевающим, какого в колледже он и вообразить бы за собой не мог.       Итак, они отправились. Путь, если смотреть сверху на карту, был совсем недолгим – реальность же увеличивала его минимум вдвое. Резиденция располагалась почти на окраине города – закономерно, в городе с тысячелетней историей оставалось не так уж много свободного места под постройку крупного здания, город в плане был подобен звезде с лучами различной длины, и резиденция пристроилась между двумя соседними «лучами». И по пути до цели нужно было пройти наискосок один из этих «лучей», а дальше ещё несколько больше по холмам, кое-где взрытым такими же кристаллами, комплекс которых и образовывал город, только размером недостаточными, чтоб в них можно было высечь какое-либо помещение крупнее собачьей конуры. Но никого это не пугало – за эти три года общения с младшим Шериданом Винтари привык и к долгим пешим прогулкам, и к физическим нагрузкам вообще.       Могла, наверное, показаться странной такая дружба, при разнице не только культурной, но и возрастной, могла показаться дружбой от безысходности – Винтари не согласился бы с таким словом, как само пребывание на Минбаре, так и затворничество в стенах резиденции было его личным выбором. За этот период мать написала ему одно письмо и совершила один видеозвонок, в обоих случаях пытаясь изощрённо выведать, ради каких ожидаемых выгод он задержался в сердце Альянса так надолго, это испытание он выдержал с честью. В сравнении с этим беседу с Виром Котто, который по поручению императора осведомлялся о самочувствии его высочества, погоде на Минбаре и предполагаемой дате возвращения, можно было назвать куда более приятной. Больше же никто из родного мира его не побеспокоил – что исключительно радовало. На вопросы вежливости и участия, не тоскует ли он по родным местам, по обществу соплеменников, он всякий раз отвечал совершенно искреннее нет. Было предпочтительнее ограничиться этим, нежели вдаваться в подробности, каково это общество и как он успел им пресытиться в свои-то юные годы. В жизни центаврианина, по факту рождения принадлежащего к узкому кругу высшей знати, а по факту некоторых жизненных коллизий – к кругу имён запятнанных, наверное, тоже возможны истинные друзья, однако в его жизни уже были подобные иллюзии и с ними пришлось расстаться. На его взгляд, возрастную разницу вполне нивелировала наставническая роль Дэвида – прочие же различия сопровождались в то же время и сходствами. Детство отпрыска благородного семейства оставляет мало времени на беспечность и развлечения, оно является периодом подготовки к выходу в свет, и чем древнее и блистательнее твоё имя, тем выше требования, множество взоров, направленных на новое юное лицо, не упустят ни малейшего огреха, а если огрех будет серьёзный – запомнят его надолго. Какой-то землянин назвал центаврианских малышей детьми-невидимками – первые годы они не покидают пределов поместья и бывают представлены лишь гостям из самого ближнего круга. Это совершенно естественно – маленькие дети ещё не умеют вести себя в обществе, для того, чтоб не принести своим родителям нечаянного позора, им необходимо, кроме общеобразовательных наук, освоить этикет, генеалогию и историю Великих Родов, обучиться принятым в обществе их круга танцам, играм и боевым искусствам. Многие, откровенно не критикуя установленный порядок, осторожно замечают, что принятый возраст совершеннолетия жестоко мал, и на обучение стоило б отводить больше времени, но не меньше и тех, чьим особенным предметом гордости является более ранее явление их детей взорам общества. Если на приём или церемонию выведено дитя возрастом младше, чем обычно это делается, можно не сомневаться, что родители не пожалели ни денег, ни сил, ни собственного ребёнка.       И к настоящему времени он знал, что у минбарцев дела обстояли схожим образом – иной была программа, но той же была интенсивность. Первые годы жизни дети находились преимущественно на домашнем обучении, и основы наук, и основы ремесла своей семьи они постигали под наставничеством родителей и других старших родственников, далее совет клана решал, к какому храму, мастерской или воинской школе прикрепить юного ученика. Здесь также существовал обычай передачи на воспитание в особенно почитаемую семью, а кроме того полностью интернатское воспитание – в особенности это касалось детей воинов, несущих длительную службу на дальних рубежах и не имеющих возможности заниматься своими детьми лично. Такое положение вещей никто трагедией не считал, напротив, для минбарцев была вполне нормальной мысль, что кто-то воспитает их детей лучше, чем они, в некоторых случаях молодым семьям это даже рекомендовалось, чтобы полнее посвятить себя служению и нарабатыванию собственных заслуг. Значимым фактором тут было и то, что принадлежность к касте не наследовалась, а определялась личным выбором, что требовало знакомства с идеологией всех трёх каст, обеспечить это могли достаточно мудрые и уважаемые воспитатели, имеющие специальную подготовку такого плана. На практике, конечно, дети чаще всего избирали касту родителей, то, что знакомо и привычно им с детства.       Минбар – это сад пышных каменных цветов, писал Вир Котто. Эти цветы вырываются из земли с непостижимой силой, и одни их лепестки устремляются к небу, подобно поднятым с боевым кличем клинкам, другие, раскрываясь, ложатся отвесно, третьи растут из земли длинными, а не короткими гранями, а иные лепестки, словно опадая, отстоят довольно далеко от сердцевины. Между лепестками, на земле, разбиты сады и парки – среди каменных цветов расцветают сады живые, это ли не восхитительно. Ещё можно назвать это застывшим каменным взрывом, подумал Винтари. Расходясь, волны постепенно угасают, холмы, окружающие город, становятся всё более пологими, всё мельче, короче становятся прорезающие их тут и там каменные пластины и иглы, а дальше уже начинаются ровные полотнища полей и лесов, пересечённые линиями дорог и рек. Но так далеко, к счастью, не надо, кладбище покоится между двух довольно пологих холмов на границе последней «волны».       Погода стояла прекрасная – в самый раз для прогулок. Минбар ассоциируется только со снегом и холодом у тех, кто на нём никогда не бывал, лишь читал про более четверти планеты под ледяными шапками. Это действительно так, но у планеты есть ведь и экваториальная зона с жарким, местами даже засушливым климатом, и тропические пояса, подобные тем краям на Центавре, где Винтари провёл всю жизнь. На самом деле коренное отличие Минбара от Земли и Примы в том, что настоящей смены сезонов здесь нет, весь цикл оборота вокруг светила он купается в его лучах равномерно – оси вращения параллельны. Несомненна лишь смена времён суток, всегда равных между собой. Есть мнение, что этими факторами обусловлена маниакальная страсть минбарцев к порядку и регламентации всей жизни – раз уж даже солнце всегда всходит и заходит в одно и то же время, одним и тем же образом проходит свой путь по небу. Понятие сезонов же здесь формируется погодными явлениями, движением воздушных и водных потоков – здесь, в той широте, где расположены обе столицы, зима означает длительные холодные дожди, но снег – явление редкое, лишь иногда ночами лужи сковывало тонкой коркой льда, быстро тающей под лучами восходящего солнца. Сейчас, в разгаре лета, дни бывали весьма знойными, и в этот час, когда солнце только выплыло из-за прихотливой зубчатой кромки Академии Военных Искусств, могло казаться даже прохладно, особенно на открытых пространствах, где налетающий ветер, ехидно треплющий волосы, иногда был влажным от брызг протекающих поблизости ручьёв, садовых мини-водопадов и фонтанчиков. Винтари давно уже ленился укладывать волосы в гребень, сперва просто из соображений экономии геля для укладки, которого он взял с собой, оказывается, слишком мало, а потом просто эта пьянящая свобода стала ему слишком дорога. К тому же, гребень во время прогулок неизбежно привлекает внимание – наверняка нет среди жителей Тузанора тех, кто не слышал бы о необычном госте резиденции, но мало кто был знаком с ним лично. Показное минбарское равнодушие, на Центавре обсуждаемое преимущественно в негативном ключе, здесь Винтари смог оценить по достоинству – никто не подходил к нему, не навязывал своего общества, даже просто остановиться и изумлённо таращиться позволяли себе либо маленькие дети, ещё несдержанные в эмоциях, либо другие иномирцы, которых со времён основания Альянса в древней столице, прежде безраздельно охваченной строгой, степенной минбарской тишиной, бывало немало. И Винтари предпочёл бы казаться одним из этих торговцев, репортёров, учёных или туристов из Земного Содружества, а не исключительной фигурой. За эти три года он пережил несколько бесед с журналистами, не сумевшими пройти мимо столь любопытного факта, как его затянувшийся визит в сердце Альянса, и беседы эти провёл столь безупречно, что даже леди Вакана должна б была признать высокое мастерство сына, но максимальное напряжение своих сил он предпочёл бы отдавать учёбе, а не дипломатии.       «Кладбище» встретило их тишиной – нисколько не музейной и тем более не мёртвой. В летний погожий день под почти безоблачным небом не может быть никакой тишины – в высокой густой траве жужжали, стрекотали и тоненько свистели насекомые, по невысоким кустам прыгали, весело перекрикиваясь, пёстрые птицы, где-то поодаль выводили первые робкие брачные песни мелкие норные животные, у которых наступал период размножения. Тишина это была в том плане, что сюда не долетал ни один звук цивилизации, и можно было вообразить, что и нет её, цивилизации, есть лишь памятники ей в пирамидальных ангарах, двери которых по нажатию кнопки отъезжали совершенно бесшумно, ничем не нарушая безраздельного господства звуков природы. Там внутри льющийся сквозь сложную систему окошек и перекрытий солнечный свет, многократно дробясь и преломляясь, одевал поставленные на свою последнюю, вечную стоянку машины волшебной радужной мантией.       Хоть планетарные транспортные средства интересовали Винтари куда меньше, чем космические, однако стоило назвать исключением гравилёты, машины поистине удивительные хотя бы уже тем, что ни один пытавшийся на его памяти не смог объяснить принцип работы действительно безупречно и внятно, а не так, чтоб явить лишь демонстрацию своей способности заучить полтора десятка предельно сложных терминов. На Центавре технологии антигравов использовались для перевозки крупнейших грузов, и машины это были монструозные, ничего по виду общего не имеющие со стоящим перед ними как бы перевёрнутым кристаллом, упирающимся остриём в пол ангара. Серебристо-голубая обшивка матово сияла в льющемся сверху рассеянном свете, и кроме граней этого кристалла, не видно было никаких стыков, сварных швов, и все прочитанные краткие и общие сведенья, и личное наблюдение по пути от космопорта до резиденции не помогли б Винтари отыскать ту невидимую панель, нажав на которую, можно было открыть машину – и Дэвиду тоже потребовалось несколько больше странных манипуляций, чем он первоначально рассчитывал, чтоб одна из граней бесшумно отделилась и легла к их ногам в качестве трапа.       – Вот что действительно можно назвать эталоном простоты и совершенства! Я видел многое у себя на родине вживую и многое изучал по книгам, и обычно можно бывает понять, почему та или иная модель вышла из употребления, в чём состоит тот порок, который привёл её на музейный постамент. Неужели какой-то порок может скрываться и здесь? Эта машина, которой, как вы говорите, не менее 300 лет, выглядит так, словно и сейчас готова взмыть в небо! …Дэвид, но позволено ли нам заходить внутрь?       – Конечно же, позволено. Как можно познать что-либо, наблюдая исключительно снаружи, с почтительного расстояния? Такие музеи для того и стараются иметь поблизости от всех крупных городов, чтобы учащиеся могли проследить, повторить, пропустить через себя весь эволюционный путь летательных аппаратов. Для нас важно чтить историю, поэтому все модели поддерживаются в работоспособном состоянии, и за ними хорошо ухаживают. Для них даже выпускаются детали в случае необходимости замены. Что же касается пороков – поверьте мне, они есть у всего, хоть могут быть не видны нашему глазу, не имеющему достаточно подготовки и опыта. Об этом хорошо говорят наши учителя – ученику может казаться, что его учитель совершенен, что достигнув его уровня и ранга, больше нечего будет желать… Однако раздвигая границы познания, мы видим прежде сокрытое от нас, и уже другими глазами смотрим на всё достигнутое прежде, что казалось нам несомненным основанием для гордости.       Снаружи кристалл в самой широкой его части казался метров пяти, внутри же совсем небольшое округлое пространство представляло собой четыре сиденья вокруг короткого столбика, увенчанного тарелкой сантиметров 20 в диаметре – по-видимому, это пульт. В том гравилёте, что нёс их с Шериданом над Тузанором, организация была иной – шире был пульт, а стены напротив, тоньше, и имели окна. По-видимому, там механизмы располагались вверху и внизу, здесь же – вокруг, в стенах. Быть может, это и есть тот конструктивный недостаток, что привёл к отказу от данной модели? Для центавриан, вне сомнения, это было б так, хотя скорее, трудно б было представить одобрение такой модели, не позволяющей сановнику, а может, и самому императору обозревать сверху свои владения. С трудом удержавшись от того, чтоб коснуться пульта – в полностью работоспособной машине это может привести к последствиям, которых он, по своей недостаточной осведомлённости, и представить не сможет – он вышел, Дэвид вернул на место грань-трап, и вновь и представить себе нельзя было, где она была.       – Интересно, что некоторые модели внешне почти неотличимы, да и внутри без ваших подсказок я бы не понял сам, на что обратить внимание… И словно чтоб дополнительно запутать изучающего, родство прослеживается и в названиях. И иногда схожие названия имеют модели, внешне как будто более различные, чем имеющие различные имена.       – Да, пожалуй, так можно сказать. Видите ли, последнюю тысячу лет, выпуская что-либо, мы предусматриваем возможность апгрейда, и такая усовершенствованная модель не считается новой, хотя и полностью прежнее название не сохраняет, а присоединяет к нему какой-либо эпитет, отражающий произведённое усовершенствование. Это получается как ветви одного дерева…       Это касается, стало быть, всей техники вообще – технологии антигравов появились у минбарцев никак не раньше выхода в космос, а скорее много позже, уже в эпоху полноценного освоения космического пространства далеко за пределами своей звёздной системы. Думается, обе версии – что необходимые материалы они обрели только в ходе активной колонизации или что саму технологию заимствовали в каком-либо ином мире (возможно, и от ворлонцев, с которыми имели таинственные для прочих взаимоотношения, кто знает?) – разумны. Что неразумно, нет-нет да говорили многие, это нелепая гордость наших представителей, отказавшихся покупать технологию по излишне завышенной, как им казалось, цене. Да, это было б довольно обременительно для бюджета, но называть неслыханным всё же излишне, мы сами продавали землянам технологии гиперпространственных ворот немногим дешевле, чем другим мирам, много было цветистых заверений в братских симпатиях, а процент скидки этим высоким словам не соответствовал. Хорошие вещи и не могут стоить дёшево. Понятно, что надо было поддерживать престиж… Впрочем, центаврианам действительно удалось создать собственную технологию – правда, по-прежнему порождающую гигантов для перевозки ещё больших гигантов, ничего подобного этим парящим призмам и кристаллам. Любой из императоров мечтал о подобном личном транспорте, какие здесь покоятся в никем не охраняемых ангарах – но только произведённом полностью на Центавре. Тоже давний вопрос престижа – подданные могут пользоваться иномирными диковинами, сколько душе их угодно, но сердце Республики должно являть собой образец гордости и самодостаточности.       – Да, у нас одно время существовала примерно такая же система, правда, это породило ряд казусов… Обычно наименование техники определялось названием эпохи, именем императора, правящего в период её создания. Но имена императоров иногда повторяются, кроме того, при возвращении к доработке классических моделей действующий император, естественно, желает присоединения и своего имени обновлённой, усовершенствованной машине, и сочетания могут получаться забавными, не всегда благозвучными…       Вполне естественным образом получилось так, что и Дэвид в свою очередь начал изучать центаврианский язык – как сам он с улыбкой сказал, хотя б для того, чтоб понимать те выражения, которые вырывались у гостя в минуту раздражения над слишком сложным заданием, у него были сомнения относительно точности последующего перевода. Что ж, когда-то центаврианский язык господствовал во вселенной, он мог бы и теперь играть роль общего дипломатического языка, но уступил эту роль языку более молодой, но столь же амбициозной расы – таков печальный порядок вещей, остаётся утешаться тем, что полностью интерес к центарину не угас и теперь…       А потом в очередном ангаре они увидели его.       Сияние матовых поверхностей было совсем тусклым – материал корпуса был очень древним, ныне вышедшим из употребления, и признаки старения на нём уже были заметны, но мерный, спокойный свет этот был лишь притягательнее. Если возле других экспонатов Винтари просто знал, что видит перед собой настоящую реликвию, то здесь ощущал дыхание истории, и оно заворожило, околдовало его. Древнюю вязь он расшифровать пока не мог, кажется, это был один из диалектов касты мастеров, но спрашивать у Дэвида не стал – решил, что обязательно разберётся сам. Будет потом, чем гордиться.       – Невероятно… Это же он, Синий Факел? Самый первый гравилёт на Минбаре, да возможно, и во всей известной нам вселенной?       На Минбаре слов для обозначения чего-либо светящегося, от искры костра до солнца, раз в пять больше, чем в земном языке, да и в центаврианском тоже. Одних светильников сколько – потому что одни созданы с использованием живого огня, другие – флюоресцирующих растений или кристаллов, третьи электрические, всё это разные слова, функция освещения даёт им короткий суффикс, а корень образован тем, из чего они созданы, чем светятся. Но это так для адронато, в языке воинов же другой принцип, в основу поставлена функция. И слово факел здесь таково, буквально – плывущий путеводный огонь. Во времена до всяких летательных аппаратов так назывались фонари, которые держали в лапах прирученные и специально обученные птицы, которые, летя впереди, освещали путь в ночных переходах. Полёт этих птиц был удивительно ровным, планирующим, они скользили в воздухе так же плавно, как позже и гравилёты. Издали такой фонарь можно было принять за некое атмосферное явление. Мало общего с теми факелами, которые использовались в тёмных переходах старинных центаврианских дворцов.       – Насчёт всей вселенной, даже известной нам, это опрометчивое предположение, ваше высочество. Например, иолу достаточно обтекаемы в характеристиках многих своих технологий, но можно предположить, что некоторые из них старше наших, может быть, и антигравитационные тоже. Нет, это не самая первая модель – ни одна из них, увы, до настоящего времени не сохранилась. Это Синий Факел-Безмолвие, усовершенствованная версия, появившаяся полтора столетия спустя после первой. В отличие от основной модели, его двигатель абсолютно бесшумен, не издаёт даже тихого рокота – и в этом качестве он действительно первый. Это был прорыв – неоценимое качество для ночных рейсов, такой транспорт не тревожил покой спящих.       – Каких спящих? – Винтари оторвал от своего зыбкого отражения удивлённый взгляд, - разве Факелы не использовались для коротких междугородних перемещений? Они, конечно, четырёхместные, по сравнению со Стрелами полезная площадь здесь больше… Но места всё равно сидячие, не спальные. Кого будить-то?       – Зверей и птиц в полях, принц. Факелы, как и в дальнейшем Ладьи, ценились именно за бесшумность и за то, что в полёте практически не использовалось освещение, гравилёт шёл по приборам.       Ладья – тоже не совсем верный перевод, это слово родственно названию примитивного водного транспорта, но обозначает оно созревший плод одного растения, настолько лёгкий, что, сорванный ветром, может плыть в потоках воздуха довольно далеко, словно имеет к тому собственную волю, а не только благосклонность попутного ветра, унося семена внутри на новое место, точно так же, как гравилёт – находящихся внутри пассажиров тем же количеством 9-10 мест. Формой Ладьи схожи со своим растительным прообразом – в основном для удобства расположения пассажирских мест, как таковая обтекаемость для гравилётов несущественна.       – У меня определённо пробелы в знаниях. Я отметил лишь быстроту и эргономичность.       Грань-трап легла к их ногам не бесшумно, менее совершенные старинные механизмы издавали заметный шорох-скрип, иным было и внутреннее убранство, широкая тарелка пульта была усеяна рычагами и кнопками, которые могли б напугать своим обилием непосвящённого – но точно не того, кто прочёл о первых чудесных машинах всё, что мог. На чёрном сейчас экране в центре отображается путь машины – в более поздних моделях над ним разворачивается голографическая, весьма подробная карта, ниже датчики скорости ветра, влажности, солнечной радиации и чего-то ещё, ещё ниже рычаги со шкалами, регулирующие скорость и высоту. Разброс скоростей у самой первой модели был невелик, чуть больше, должно быть, он здесь, но тоже незначителен – машины использовались на коротких расстояниях в пределах региона, для более дальних существовали более крупные и многоместные, начиная с тех же Ладей.       Винтари мог поклясться, что первому эта идея пришла ему, но также он мог бы поклясться, что Дэвид идеально прочёл её и поддержал.       В самом деле, почему бы нет? Преступления в этом нет – они не проникали сюда незаконно, доступ открыт, учебные полёты на гравилётах приходящими сюда учениками совершаются… Правда, под присмотром наставников… Но что ж поделаешь, если наставников сейчас здесь нет?       Принципы управления, конечно, в теории, знали оба – хоть разбираются они обычно на примере более поздних Перьев, конструктивные различия по виду невелики. Самое сложное было выкатить аппарат из ангара – старт необходимо производить на открытом месте. Завести двигатель оказалось не проблема – он запускался механически, с более поздними моделями Винтари уже не был бы так уверен, они частично управлялись движением руки и голосовыми командами, и могли не отреагировать на инопланетную ДНК.       Вдвоём они произвели поверку приборов, рассчитали курс… Планировалось на небольшой высоте сделать пару кругов вокруг полигона – ровная открытая поверхность, до ближайших довольно пологих холмов не менее 15 метров, деревьев или даже достаточно высоких кустов не имеется, а не подойти слишком близко к призматическим строениям ангаров им уж точно достанет ума. Без ложной скромности Винтари мог заметить, что на обычных флаерах выделывал порой достаточно рискованные виражи – выделывал не максимально красиво, зато без значительных происшествий. По правде, единственное опасение, которое он старательно подавлял в тот момент в себе, связано было с возрастом машины, однако опасение это следовало считать недостойным, после всего услышанного о бережном и почтительном содержании экспонатов.       На гравилётах сумасшедших виражей не позакладываешь, они не для этого. Но безупречно вертикальный взлёт, ощущающийся не как героическое преодоление власти тяготения, а так, словно земля отпускает от себя машину с радостью, несёт её как счастливый ребёнок – воздушный шарик, был в своей простоте восхитительным. Живя в эпоху космических перелётов, иногда совершенно буднично коротких, всё сложнее бывает представить чувства далёких предков, когда невозможное становилось возможным. Гравилёт шёл ровно – и, святая правда, совершенно бесшумно, и только успокоившись наконец, Винтари понял, какой всё-таки нешуточный его бил мандраж. И каким же необыкновенным счастьем было ощутить эту смесь страха и восторга – словно окунулся в детство, совершает нечто рискованное, едва ли дозволенное, но увлекательное настолько, что никакие соображения разумности не могут остановить. Невольно он начал вспоминать, постепенно вслух.       Когда ему было чуть больше, чем сейчас Дэвиду, он гостил у своей тёти Дилии, и они с троюродными братьями, несмотря на запрет взрослых, ночью забрались в давно закрытое крыло замка, зажгли свечи и до утра рассказывали друг другу страшные истории – благо, кормили ими няньки в изобилии, на всю ночь хватило. Было жутко, казалось, что из-за обветшалых портьер за ними кто-то наблюдает, что с потемневших портретов недобро смотрят коварные отравители и мрачные ревнивцы, предательски зарезанные ночью в постели и отправленные на плаху по ложному доносу, что где-то совсем рядом в коридоре шуршит платьем сумасшедшая дочь лорда Морака, которую держали взаперти двадцать лет, пока однажды она не убежала и не утопилась ночью в том самом пруду, что прямо под этими окнами, а в стене тихо скребётся вмурованный скелет неверной жены лорда Акаро… Пятна грибка на стенах представлялись пятнами крови, от скудного света казалось, что тяжёлые капли медленно текут вниз… Наутро предстоял важный приём в честь двадцать пятой годовщины жалования дяде Варагии орденской ленты и позволения стоять во время приёмов в императорском зале возле третьей колонны вместо восьмой, неисчислимая толпа гостей, нескончаемый поток речей… приходилось мужественно держаться, чтоб не заснуть прямо стоя. Дядя и тётя долго ворчали на тему ветреной молодёжи, не осознающей важности момента, а молодёжи хотелось одного – дойти до кровати… Спустя годы, кстати, Акино проболтался о той их ночной вылазке… но родители не поверили, считая его трусоватым для такого. Да и времени много прошло, какое это уже имело значение.       А вот в колледже, где он учился следующие три года, «стукачей» вычислять и отсекать старались на подлёте, потому что раскрытие планов грозило крупными неприятностями…       – Похоже, у вас всё же было весёлое детство, принц?       – Как вам сказать, Дэвид – местами. Теми местами, до которых не могли добраться мои дорогие родственнички. А они старались. Парадокс состоит в том, мой юный друг, что более-менее доволен жизнью и счастлив я был, когда обо мне забывали. Действительно, не могу сказать, чтоб я страдал от отсутствия внимания. Потому что когда оно ко мне было, я страдал куда больше.       – Я уже понял, что ваша семья… была не слишком дружной и любящей?       Да, Дэвид действительно мог это понять – хотя бы по тому, что за эти три года с принцем выходила на связь только мать, и то не по причине искреннего родительского беспокойства. А ведь есть и другие родственники, пусть и более дальние. Впрочем, и у самого Дэвида ситуация схожая – из родственников отца, живущих на Земле, немногие поддерживают минимально приличествующее общение, что выглядит даже странным.       – Да не более и не менее, чем очень и очень многие. Уважение, почтение и тому подобное с лихвой заменяло сердечную привязанность. Привязанность рождалась пониманием того, что от семьи ты зависишь, имя и состояние, которое они тебе дали – это путёвка в жизнь, твои основы, твои гарантии… Знаете, я всегда считал, что наша и ваша культуры – это небо и земля, между ними невозможно найти общее. Это не совсем так. И наша и ваша жизнь с детства подчинена куче обязательств и условностей. И нам, и вам постоянно твердят о долге перед обществом, о служении. Но в вашем случае это как-то даже обоснованнее, оправданнее… Да, несмотря на всю эту вашу кучу церемоний, обрядов, абсурдных верований. Не думал, что когда-нибудь скажу такое… Вас учат служить обществу – и вы реально служите, и общество реально за это благодарно. У нас все разговоры о чести, верности, труде на благо республики остаются на практике такой же дипломатической формулой, как пожелания доброго здоровья. Те, кто воспринимает их всерьёз и руководствуется ими в жизни – высоко не поднимаются, а однажды из-за своей наивности попадают в дурную ситуацию и кончают плохо. А служение нам достаётся – себе, своей семье, своей фамилии, общественным требованиям, стереотипам, традициям, которые никому не помогают, а многим смертельно надоели – но без них жить просто не мыслят, просто страшно что-то менять. Укрепление стен тюрьмы.       – Вы пессимистичны…       – Отнюдь, мой друг. Я просто жил среди всего этого… В колледже я поверил было, что у меня появились друзья. Вы уже слышали, что положение моей семьи долгое время было… двойственным. С одной стороны мы семья императора, с другой – такого императора, после смерти которого вся Республика вздохнула с облегчением. Если кончина императора ведёт к смене династии, если, при наличии прямого наследника, на трон избирается другой, даже не родственник – поверьте, это накладывает отпечаток. Нам в этом смысле ещё повезло – мы подверглись весьма мягкой опале, о нас просто как бы забыли, но не лишили ни титула, ни состояния, ни тем более жизни, а ведь это казалось вполне закономерно, в былые времена, несомненно, это так и было бы. Нас же, до недавнего времени, принимали лишь в семьях ближайших родственников. Огромным огорчением для достойных семей было, что отказать мне в приёме в колледж формальных оснований не было – если семейство хоть и в опале, но не лишено прав состояния и не разорено… хотя и в таком случае поручительство родственника, ещё имеющего влияние, могло б исправить дело. Но юноши из благородных семейств, естественно, меня сторонились. Нашлось несколько человек – сорвиголовы, а как говорила моя мать – отребье, грязь. Они не были высокого происхождения, всего лишь их отцы получили хорошие места и звания… ну, хорошие в сравнении с их отцами, которые были практически никем… Мой отец существенно проредил знать и вывел на её место новые фигуры, достойные в его глазах. Часть этих возвышений была усилиями императора Моллари отменена, но к сожалению, лишь небольшая часть, те, кто, запятнав себя соучастием в преступлениях его предшественника, не завели достаточно прочных связей, чтоб их опала стала невыгодной. Некоторые из этих юношей прямо сознавались в том, что их дружба обусловлена взаимоотношениями наших отцов, пусть не лучший пример родовой чести, но звучало всё-таки красиво. Они говорили, что их отцы клялись в вечной преданности моему отцу – и они, как хорошие сыновья, готовы служить его наследнику, вероломно лишённому причитающегося по праву. Мать, естественно, была в ярости из-за подобного позорящего меня общения, она столько твердила мне, что нужно заводить более полезные знакомства… Только вот у тех, кого она предпочла б видеть моими друзьями, были свои матери со своими благими советами. Да и, говоря откровенно, сам не желая, чтоб обо мне судили по моему отцу, мог ли я подобным образом судить кого-то? Я верил этим ребятам, я полюбил их, считал своими верными друзьями и благородными людьми. Нас с ними сроднила отверженность, двусмысленность нашего положения. Я до хрипоты спорил с матерью… А потом однажды во время одной нашей хулиганской выходки меня подставили, свалив на меня всю вину. Я не мог поверить, что они могли со мной так поступить… Но поверить пришлось. Директор обещал не исключать меня, если я назову, кто ещё был со мной. Быть может, это и было глупой гордостью, но я решил, что пускай они и достойные наследники семейств, возвысившихся с помощью самых низких и омерзительных деяний, но я не могу позволить себе опуститься на тот же уровень. Я отказался. Меня исключили. Можете себе представить, какой был скандал… А потом я узнал, что общались эти ребята со мной исключительно потому, что хотели показаться в обществе наследника знатной фамилии. Пусть хотя бы и такой. Им не очень-то приходилось выбирать. Они надеялись, что, свалив всё на меня тогда, сыграют беспроигрышную партию. Что я сумею выкрутиться, а о их роли так и не узнаю. Потом у меня состоялось несколько неприятных разговоров… В общем, с тех пор я в дружбу не верю.       – Но вы называете меня другом…       – Вы…       Он не договорил – машину вдруг резко качнуло – раз, другой…       – Гравитационная аномалия?       – Магнитная, судя по датчикам. Где-то здесь, по-видимому, залегает пласт руды…       – Ну, откуда ж было знать… Видимо, большой, зараза – приборы с ума сходят… Что теперь делать?       – Думаю, лучше всего попробовать развернуться, чтоб выйти из опасной зоны.       – Ага…       Всё-таки нервничал Винтари слишком сильно, потому что разворот у него… получился, но совсем не так, как он рассчитывал. Гравилёт завертелся, как волчок, а затем резко остановился и рухнул с высоты полутора метров.       Первым пошевелился Винтари. Тревожный вой приборов в сумраке, разбавленном лишь тусклым свечением немногих лампочек на пульте, грозил расколоть голову, раз уж она не раскололась в падении, к мокрой щеке липли волосы – ясное дело, кровь, он помнил, как их швырнуло на пульт, а на нём хватает острых граней, но руки, ноги и глаза целы, и кажется, вообще ничего не сломано, это главное сейчас. Надо выбираться и спасать ситуацию, как только возможно.       Гравилёт упал на бок, на одну из граней, и всё сейчас зависит от того, какая это грань. Если та, которая откидывается трапом – то очень плохо, если противоположная – тоже не очень хорошо, но всё же полегче… Кажется, они не меняли своего местоположения, но их могло перекинуть при вращении машины, сиденья разграничены условно. Он повернул голову. Дэвид лежал, опрокинувшись на соседнее сиденье, и зловещее аварийное освещение просто не могло б сделать эту картину ещё более страшной.       Всё это время, пока выбирался из перевёрнутой машины сам, вытаскивал Дэвида (да, он знал, что это рискованно – вдруг что-то сломано и перелом сместится, но учитывая, что вызвать помощь им просто не с чего, средств связи они с собой не взяли… не оставлять же его вот прямо так?), Винтари много всего высказал последовательно всем богам своего мира за то, что они позволили родиться и взрасти под их небом такому идиоту.       Где были его мозги, а? Что за затмение на него нашло? Дэвиду – одиннадцать лет, ему простительно такое мальчишеское безрассудство… Но старший товарищ должен был убедить его, остановить, предостеречь… а никак не кидаться в ту же авантюру самому. Где же его взрослость, сознательность, для чего его приставили к юному наследнику? Сколько раз мать говорила ему, что пора повзрослеть – впервые настал момент сказать это себе самому.       Нет, конечно, он и мысли не допускал, чтоб с Дэвидом… могло случиться что-то непоправимо ужасное. Не так, не сейчас, не настолько абсурдно… Он ведь рождён быть героем, а не погибнуть в результате нелепой мальчишеской выходки. Он приложил ухо к груди мальчика, услышал стук сердца и немного успокоился. Да, разумеется, самое логичное, что сделает с ним Шеридан-старший – это выкинет с Минбара. При чём не в смысле на Центавр, а в смысле вообще, в открытый космос! Но это уже не важно, главное, чтоб Дэвид…       Мальчик застонал, всё так же не открывая глаз.       – Дэвид! Дэвид, ты меня слышишь? – Винтари от волнения сбился на родную речь, более того – на артикли, принятые в близком, неформальном общении, - Великий Создатель, только бы ничего серьёзного… Надо тебя осмотреть… Открытых переломов как будто нет, но кто знает… А тут и носилки соорудить совершенно не из чего… И связи нет… Винтари говорил больше для того, чтоб самому успокоиться звуками собственного голоса. Конечно, с ним всё в порядке. Иначе и быть не может. Просто ушиб, просто шок. Головой-то он ударился, наверное, посильнее, это у минбарцев гребень защищает голову получше любого шлема, а у Дэвида с его декоративного гребешка толку немного. Оторвав рукав от своей рубашки, он вытер кровь с лица мальчика – царапина на щеке, осмотрел голову – нет, голова как будто цела… Осторожно ощупал руки, ноги, грудную клетку. Нет, похоже, ничего не сломано, но чтобы убедиться, лучше снять одежду и осмотреть как следует, в местах наиболее сильных ушибов уже должны начать проявляться гематомы… За осторожным стаскиванием с себя рубашки его и застал очнувшийся Дэвид.       – Ваше высочество, что вы делаете?       Винтари смутился.       – Простите. Хотел убедиться, что у вас нет переломов. Конечно, я не врач, но правила оказания первой помощи я изучал… Правда, про полуминбарцев там ничего не было… Сейчас я сообразил, что призыв о помощи можно б было отправить с любой другой машины, но в первые минуты я мог думать только о том, что отказ всех систем – это и отказ системы связи тоже. Мне нужно было знать, можно ли отнести вас, наложив жгуты, или лучше оставить здесь, а самому сходить за помощью.       – Да всё со мной в порядке, - мальчик поморщился и сел, ощупал поцарапанную щёку, - ну да, головой ударился сильно…       – Осторожней, не стоит так резко. У вас может быть сотрясение мозга…       – С той же вероятностью, что и у вас, а вы вылезли сами и меня вытащили. Принц, вы ведь читали технические характеристики, хоть это и старая модель, но основные меры безопасности есть и здесь. При сигнале об отказе оборудования и потере высоты обивка потолка кабины и кресел дополнительно подкачивается, чтобы смягчить удар. Это не опаснее, чем упасть дома с табуретки. Ну или ладно, со стола… но на ковёр. Нам, как ни странно, повредила нехватка высоты. Пары секунд не хватило обивке, чтобы накачаться полностью. А мне досталось чуть больше потому, что система среагировала на ваши габариты, и меня болтануло сильнее. В последующих моделях, кстати, учли этот нюанс, и разграничили посадочные места. Вот насколько сильно мы угробили гравилёт – это действительно хороший вопрос… Как думаете, мы сможем перевернуть его сами?       Грядущей выволочки Винтари решил ждать спокойно и с достоинством. Хотя под конец тех двух дней, что прошли до возвращения президента на Минбар, ему уже очень остро хотелось убиться собственноручно, только чтоб прекратить эту муку ожидания… Но нельзя. Убить его – священное право отца Дэвида, и низко его этого права лишать. В конце концов, главное – что Дэвид цел и практически невредим, и покидая Минбар, он сможет утешить себя этим фактом.       Но когда Шеридан вызвал их к себе для разговора, всё пошло совсем не по тому сценарию, который нарисовал себе Винтари.       Дэвид заговорил первым – вышел вперёд, опустив глаза, не краснея единственно потому, что минбарская часть физиологии лишила его этого свойства (немногие минбарцы способны краснеть, как земляне или центавриане, у них сосуды залегают под кожей глубже).       – Отец, я знаю, что виноват. Я подговорил моего друга на эту шалость, подвергнув его жизнь и здоровье опасности. Меня обуяла гордыня, я решил, что справлюсь. Я ошибся и получил хороший урок. Готов понести любое наказание.       – Что ж, - непроницаемое лицо Шеридана Винтари немного пугало, и он не решился прерывать его возражением, что Дэвид, мягко говоря, необъективен, приписывая всю вину себе, - я рад, что ты демонстрируешь высокую сознательность и понимание глубины… своей неосмотрительности. Но для меня очень важно, чтобы ты понимал цену словам, которые говоришь. Потому что, Дэвид, я был на твоём месте. Мне, правда, было побольше лет, чем тебе, когда мы с другом решили прокатиться на не менее раритетном виде транспорта, предмете гордости его отца и всеобщей зависти. Результат – смятый передний бампер, разбитое лобовое стекло, друг месяц в больнице со сложным переломом, а я получил такую выволочку от родителей, равной которой не было ни до, ни после. Вам ещё повезло. И я хочу, чтобы осознание этого везения привело тебя не к заключению, что ты особенный, у Христа за пазухой, и можно куролесить в подобном духе и дальше, а к пониманию, что повезло тебе не потому, что ты сильный, умный и умелый, а потому, что минбарский гравилёт – техника более безопасная, чем земной автомобиль. И что понимание, что всё могло кончиться куда хуже, для тебя страшнее моего гнева и грядущего наказания.       Дэвид опустил голову ещё ниже.       – Да, отец, поверь, я очень хорошо это понимаю. Мысль о том, какую боль я мог причинить тебе, маме, Винтари, мучит меня и будет моим кошмаром долго.       – Хорошо, - Шеридан сел обратно за стол, сплёл руки в замок, - теперь скажи, в чём, по-твоему, была ваша главная ошибка.       – В том, что отважились на это путешествие без наблюдения инструктора.       – Тоже верно, конечно.       – В том, что набрали рискованную высоту… Достаточную для того, чтоб перевернуться, но недостаточную для того, чтоб аварийная система включилась в полную силу.       – В том, дурья твоя башка, что, отправляясь в безобидную, как вам казалось, прогулку вокруг полигона, вы не удосужились свериться с картой магнитных аномалий. Не вспомнили, что у ряда ранних моделей нет автоматического глушения магнитных помех. Что учебные полёты на старых моделях разрешаются после соответствующей подготовки не только потому, что на всех таких не в меру отважных мальчишек этих моделей не напасёшься. Излишне, думаю, говорить, что именно теперь ты должен повторить и выучить назубок – это ты соображаешь и без меня. От себя добавлю, что отныне никаких самостоятельных вылазок в сторону потенциально опасной для вашей жизни техники без моего дозволения вы двое не совершаете. По крайней до тех пор, пока я не решу, что за вас уже можно быть относительно спокойным. Ну, а что касаемо наказания… Поскольку, судя по заключению врача, от пережитого ты полностью оправился, сотрясения нет, а шок сошёл… Думаю, небольшая трудотерапия будет в самый раз. Как помнишь, последнюю неделю у нас гостила делегация с Пак’Ма’Ра, по межкультурным связям... Только вчера отбыли. Занимали две комнаты в третьем коридоре третьего этажа. Можешь себе представить, что там сейчас. У самых мужественных руки опускаются. А это они ещё прибрали за собой… ну, как сами уверены… Да простит их бог, не самая чистоплотная раса, при множестве своих достоинств. Так вот, с завтрашнего дня, прямо с утра, займёшься уборкой. Подобная деятельность, считает твой учитель Шуэнн, способствует воспитанию смирения и величия духа, а также размышлениям о смысле всего. Я не нашёл, что ему возразить. Да, это всё, ты свободен.       Дэвид поклонился и развернулся на выход. Но был окликнут в дверях.       – Сынок… Пожалуйста, не пугай меня так больше.       Винтари остался, когда за Дэвидом закрылась дверь, подождал, пока он, по его расчётам, отойдёт на достаточное расстояние, и затем заговорил.       – Господин Шеридан, я считал вас умным человеком. Неужели вы могли поверить, что автор этого безумия – Дэвид? Да, конечно, он храбрый и отчаянный парень для своих лет, он влюблён в технику… Но он воспитан на Минбаре, где с детства приучают к дисциплине, где о многих подобных вещах невозможно даже помыслить. А я центаврианин. Мы авантюристы по природе своей, по крови. Это я виноват. И именно я должен понести наказание.       – Интересно… Почему же вы не сказали этого при Дэвиде, принц?       – Потому что… не решился.       – Но решились теперь? Поверьте, Винтари, я всё прекрасно понимаю. Жизнь приучила. Знаете ли, вы три года живёте на Минбаре, а я тринадцать лет. И Дэвид, как вы правильно заметили, дитя Минбара. Здесь практически любого хлебом не корми, а дай оговорить себя ради спасения ближнего. Но он так же и моё дитя, и я знаю, на что он способен в плане авантюризма, потому что помню, на что был способен я сам. Думаю, кто из вас был автором идеи, сейчас сам господь не разберёт.       – Я подвёл вас…       – Не думаю. Конечно, было б здорово, разумно и педагогически правильно, если б вы остановили его… и себя… Но я так же вижу и другое. Вы стали очень дороги друг другу. Настолько, что он взял всю вину на себя… и настолько, что вы не вмешались, понимая, как это важно для него. И это не может меня не радовать. Я не могу не волноваться… родители всегда волнуются… И поэтому ругают детей, подвергших себя опасности, и поэтому наказывают. По правде, когда я услышал о случившемся, первым моим желанием было надрать вам обоим уши. Или выпороть. Но вы многое поняли. Прочувствовали, что не одни на свете, и как страшно причинить боль тем, кто тебя любит.       Закрывая дверь кабинета, Винтари на миг приложил к ней ладонь, постоял, закрыв глаза.       – Спасибо… отец…       Перед сном он, не удержался, постучал в комнату Дэвида. Мальчик ещё не спал, лежал на кровати – кровать была откидная, способная принимать оба положения, и земное, и минбарское.       – Ваше высочество? Что-то случилось?       – Я… зашёл спросить кое-что. Полчаса бьюсь над одним абзацем в Мольбе о Даре, рановато я взялся за эти поэмы, моё знание адронато пока слабовато. Несколько слов с десятком вариантов перевода, от этого смысл меняется… Нет. По правде, я просто зашёл проведать вас.       – Как хорошо, что вы куда смелее меня, принц. Потому что я тоже хотел проведать вас, но боялся, не будет ли это расценено как назойливость.       Винтари присел на край Дэвидовой кровати.       – Я… так странно. С одной стороны, происшедшее заставляет меня гореть со стыда и досады… с другой – я испытываю радость. Настоящую чистую радость, как в Песне о вечере… Помните этот отрывок, о поклоне двери?       – Помню, конечно. «Я вновь познаю радость откровения о том, что у меня есть, в тот миг, когда склоняю голову перед дверью своего дома»… А почему именно это?       – Не знаю… Потому что никто и никогда не хотел надрать мне уши. Никто и никогда.       Он с интересом оглядывал комнату. Так уж получилось, что он за все три года бывал здесь всего несколько раз и слишком недолго, в основном Дэвид заходил к нему. И за эти три года он привык к сочетанию элементов из разных миров в убранстве, удивляться ли было сочетанию земного и минбарского здесь, гармоничному от и до, как земной и минбарский глобусы рядом на ученическом столе… Но сейчас взгляд его наткнулся на нечто, слишком выбивающееся из этой гармонии. Что-то, что меньше всего он ожидал увидеть в резиденции, во всяком случае, где-то, кроме собственной комнаты. Что-то центаврианское.       – Дэвид, позвольте спросить… Что это у вас там, в стенной нише?       – Это?.. Удивительно, что до сих пор я не нашёл случая об этом упомянуть. Этот сосуд – подарок императора Моллари, сделанный ещё до моего рождения. Старинная реликвия, вручавшаяся на Центавре наследникам престола. Похоже, это общая черта вашего народа, придавать мне такой статус, которого я не имею, а? Поверьте, ваше высочество, меньше всего я желал присвоить то, что принадлежит по праву вам, но на тот момент я не имел никакого влияния на происходящее.       – Странно, но я не знаю такой традиции на Центавре. Конечно, в последнее время правителями Центавра становились не те, кто были рождены наследниками, но тот же Турхан… Я предполагаю…       – Что, принц?       – Нет, ничего… Скажу, когда оформлю…       Наутро они вместе приступили к уборке комнат – Винтари настоял, что его долг разделить с Дэвидом наказание, впрочем, всё оказалось не так страшно, как ожидалось… а через какое-то время даже весело. Требовалось всего лишь вымыть пол и частично стены раствором, уничтожающим запахи, Винтари провозгласил себя первым в истории Центавра рыцарем Священной Очищающей Тряпки, Дэвид умудрился попасть ногой в ведро, пришлось снять промокшую обувь, и он в свою очередь стал Босоногим Служителем, Идущим По Следам Благоуханных Старцев, Винтари сочинил первую часть песни о героях, бесстрашно бившихся вдвоём за возвращение Императору двух потерянных Империей областей, Дэвид – духовную песнь Скорби о потерянной другом запонке… Словом, по словам Шеридана, они даже наказание превратили в балаган.       И кажется, в тот же год Винтари достаточно близко познакомился с Сьюзен Ивановой, будущей энтил’зой.       Он уже знал, что анлашок, или, говоря земным языком, рейнджеры – в прошлом важная часть минбарской культуры, нечто вроде рыцарского ордена или воинского братства, а ныне правильней было б называть их гвардией Альянса. Боевые искусства были лишь частью их подготовки, разведка в дальнем космосе была лишь частью их задач. Тысячелетие с момента основания анлашок были чисто минбарской организацией, романтической мечтой молодёжи только одного мира. А в 60-х принимать стали сперва землян, потом и представителей других рас, что вполне логично сопутствовало возникновению и становлению Межзвёздного Альянса, и организация переросла свой первичный смысл, вернее, как неоднократно подчёркивала энтил’за – доросла до своего истинного смысла. И это, пожалуй, всё, что знал Винтари по этой теме доподлинно. Конечно, живя в Тузаноре, древней культурной столице, ныне сердце Альянса и центре жизни рейнджеров, не быть с ними знакомым практически невозможно, однако Винтари, можно сказать, удалось. Да, даже живя под одной крышей с энтил’зой и уже зная, что Дэвид в будущем планирует вступить в орден, да и тренировочный лагерь Эйякьян находится в окрестностях города, только с другой его стороны. Все эти три года добровольно-затворнической жизни Винтари регулярно боролся с искушением просить о возможности посещения этого лагеря – рейнджеры до сих пор были легендой, загадкой и предметом интереса для всей вселенной, а на Центавре о них толком никто ничего не знал, кроме размытых слухов, и было бы замечательно, если и по этой теме досужих домыслов он сможет изложить подлинные факты. Кто на Центавре мог бы себе вообразить хоть малую часть из этой более чем тысячелетней истории, когда таинственная сила, которую нельзя в полной мере назвать ни воинской, ни религиозной организацией, незримо стояла на страже рубежей и раздвигала границы познанной и исследованной вселенной, первыми проходя по неведомым и смертельно опасным тропам, первыми встречая и новую угрозу, и новые откровения? Центавриане любознательны по природе, честолюбивы по природе, они прирождённые первооткрыватели и первопроходцы - и однако же этот орден появился не у них, и теперь они одна из тех рас, что меньше всех знают о нём. Правда, большая часть из этой истории относится, естественно, только к минбарской культуре, но вот уже более десяти лет в орден принимают и землян, и вообще любого, кто докажет искренность желания такого служения… кроме центавриан. Да, современная история, часть не одного только мира, а всей галактики, будет тут куда как полезнее. Но подозревал, что ему откажут – всё-таки это военная база, что ему там делать. Относительно того, почему Дэленн планирует оставить этот пост, можно было, конечно, предполагать какие-то внутренние подковёрные интриги, которых всё-таки и подчёркнуто честный и высокодуховный Минбар, разумеется, не лишён, тем более что, это-то на Центавре знали, отношение к Дэленн в обществе было далеко от однозначности. Да, она как нельзя лучше подходила, после своей трансформации, на роль главы межрасового ордена, и да, можно сказать, что эта символика утратила смысл, когда в анлашок стали принимать представителей и других миров, не только землян, хотя по-прежнему именно Землю и Минбар воспринимали как две половины ядра Межзвёздного Альянса. Но определённо, это не могло быть причиной, ничто, по логике, не могло быть причиной, тем более для передачи титула представителю Земли.       Теперь, додумавшись однажды до действительно нетривиального и смелого шага – спросить прямо, Винтари уже знал – причина была банальна, в разгар эпидемии дракхианской чумы, понимая, что в рамках деятельности анлашок всех навалившихся проблем не решить, Дэленн возглавила свежесозданный Комитет помощи отсталым мирам, и победа над чумой и снятие карантина на Земле, как ни странно, не уменьшили вала этих проблем. А учитывая никуда не девшиеся обязательства в верховном жречестве, нагрузка становилась такой, что Дэленн вынуждена была признать – ей придётся выбирать. Это было действительно тяжело для представителя Минбара, где крайне редко употреблялось слово «тяжело», где новые обязанности были честью и счастьем, где высоко чтимые члены общества иногда за всю жизнь лишь несколько раз видели своих детей. Но отрывать время от семьи, покидая резиденцию порой на месяц и более, было уже недостаточным, отрывать время нужно было от дел анлашок для дел Комитета, от дел Комитета для дел внутренних. Сьюзен Иванова была, во-первых, давним и доверенным соратником, во-вторых – она уже много лет принимала активное участие в делах анлашок, фактически став заместителем Дэленн в этом вопросе. Всё-таки, за плечами у неё не только солидный стаж в вооружённых силах, но и опыт на дальних рубежах. И сейчас, когда её дети подросли достаточно, чтобы их уже можно было надолго оставлять на помощников, она могла окунуться в планирование тренировок отрядов и снаряжения разведывательных экспедиций не вполсилы, как это было до сих пор, а полноценно.       Как любой бессемейный юноша, детей, особенно такого возраста, Винтари, мягко говоря, несколько побаивался, и узнав, что Иванова пришла с дочерьми, внутренне готовился к серьёзному испытанию своих нервов. В приличных домах Центавра не принято было допускать к столу с гостями детей ранее того возраста, когда они прочно усвоят правила этикета, уж тем более – приводить таких детей в чужой дом, порой исключение составляли только наследные принцы, милости и благоволения которых, опять же в силу традиций, начинали изыскивать ранее, чем они были действительно способны их дать. Однако в годы учёбы ему случалось бывать в домах менее приличных, где этикет не был, конечно, пустым звуком, но не был и многопоколенной привычкой, что позволяло получить представление о том, как конфузно бывает соседство с малышами даже не обязательно дурно воспитанными, а просто проявляющими свой естественный детский темперамент.       Однако девочки Ивановой поразили его как раз необычной молчаливостью, тихостью и какой-то, кажется, взрослой серьёзностью на юных личиках. Очень похожие между собой, только у одной волосы темнее, ближе к каштановому цвету матери, они ели очень аккуратно, степенно, почему-то с одной тарелки, и, одновременно протянув ручки к вазе с конфетами, одновременно же отдёрнули их раньше, чем прозвучало материно «нет». Сперва он подумал, что дети вообще не умеют разговаривать, хотя это было б странно для возраста уже не младенческого. Нет, скорее и друг друга, и мать, и в какой-то мере, наверное, окружающих они понимали без слов, просто скользнув по лицу внимательным, немного пугающим взглядом больших серых глаз.       – Они телепатки, - пояснила Сьюзен, правильно истолковав недоумение на лице центаврианина, - смешно, да? – я сама только недавно это поняла. Хотя должна была именно чего-то такого и ожидать. Разве не поэтому я всю жизнь боялась самой мысли о детях?       – Ну вообще, - кашлянул Шеридан, - твой брат телепатом не был, так что…       – Брось, Джон, тебя б действительно успокоили такие соображения?       – Сложно сказать, - сознался тот, - в моём роду не было телепатов, насколько я знаю…       – Но вот как-то так я себя и успокаивала, теперь самой странно. Я считала, что просто мне, такой вот поздней и неумелой мамочке, достались дети-мечта, которые могут полдня сидеть тихо и это не повод для паники…       Определить возраст этой женщины Винтари с уверенностью не решился бы, но отталкиваясь от всего, что слышал, он понимал, что она немного младше Шеридана, и сейчас он снова задумался о сходствах и различиях в культурах Земли и Центавра.       На Центавре не считалось, что возраст лишает женщину красоты – если только это не столь баснословный возраст, что стирает самые черты внешности, заменяя их едиными для всех существ признаками дряхлости. Но и в 60 женщина, если она действительно красива, удостаивается не меньших, если иногда не больших, восторгов, чем в дни расцвета своей юности. «Разве годы могут сделать хуже хорошее бревари или прекрасную женщину?» - и может, есть способные поспорить с этим утверждением, но едва ли во всеуслышанье. Земляне же, более краткоживущая раса, трепетнее относятся к первым признакам увядания, особенно в женщинах. Однако, думается, хоть в густых каштановых волосах Сьюзен уже заметна седина, а вокруг глаз морщины – ни один землянин так же, как ни один центаврианин, не смог бы отрицать её зрелой, богатой, как выдержанное бревари, красоты.       – Да уж, мои старики сейчас подтвердили б: если ребёнка не слышно пару часов, лучше срочно бежать выяснять, чем он таким занят. Пока не стало поздно.       Дэвид на этих словах заметно потупился, а Винтари невольно подумалось, что однажды-то он поймёт, чего стоило его родителям, во имя педагогических соображений, не благодарить небо вслух за то, что не знают настоящих детских шалостей, и что вот за это ему, выражаясь в тоне чёрного юмора, спасибо – его соучастие, без которого Дэвид действительно едва ли решился бы на авантюру с гравилётом, дало им некоторое представление о том, чего они до сих пор были лишены.       – Вот-вот. Но они ведь слишком малы, чтоб натворить что-то действительно серьёзное, а наше взаимопонимание это нормальная связь между матерью и дочерью, каким оно должно быть, каким оно воспето в стихах и прозе… а не как это было в моём собственном детстве.       – Как говорил мой старик – по другому, конечно, поводу говорил – гены пальцем не размажешь. Но согласись всё же, это даёт и некоторые преимущества? По крайней мере до тех пор, пока они не научились ставить блоки.       Тарелка девочек была чиста, и Сьюзен коротко кивнула им, разрешив взять конфеты – впрочем, опять же, они почувствовали это разрешение раньше кивка.       – Время покажет. Может, самообман считать, что они не могут быть сильнее меня… Знаешь ведь, я говорила – мир совершенно разный для нормала и для телепата среднего или высокого уровня, но слабый телепат – это нечто не там и не там. Это когда ты что-то чувствуешь, но не вполне понимаешь, что именно, и уж тем более сомневаешься, сможешь ли объяснить. Примерно так почти слепой видит солнце и закрывающую его тень, почти глухой слышит свист, визг или ощущает вибрацию. Я так и не прошла тестирование, я не знаю, П1 это, или может, именно в моём случае уровень может быть дробным. Они, когда вырастут – если захотят, пройдут.       – Но теперь по крайней мере это не повод для…       – Да, не повод.       Дэвид поднялся, чтобы отвести детей в сад – не мешать взрослым разговорам, Винтари колебался, последовать ли за ними – вообще-то, ему хотелось задать Ивановой несколько вопросов о периоде её службы на корабле дальней разведки. Да и откровенно говоря, он не находил в себе такого мужества, чтобы не сказать – жертвенности, как Дэвид. Дети, которые носятся, визжат, задают тысячу вопросов и дёргают тебя за одежду – это страшно, но дети, которые тихо и незаметно читают твои мысли – это, если разобраться, страшнее.       – Извините, - по еле уловимой проскользнувшей по лицу Ивановой тени он понял, что если не подробно, дословно, то в общих чертах, как настроение, она эту мысль увидела, - я не хотел вас обидеть.       – А я и не обиделась, - нормала легко обмануть, но сейчас он готов был верить, что за тёплой улыбкой землянки действительно не было никакого потаённого холода, никакого подавляемого раздражения, - это нормально – бояться вторжения в свои мысли. Знали вы это или нет – но телепаты боятся этого тоже. Но как я уже говорила, мой уровень слишком слаб. Ничтожно слаб. Раз уж за всю мою жизнь меня так и не вычислили.       – И я теперь вошёл в небольшой круг посвящённых, - догадался Винтари, - хотя по правде, не знаю, достоин ли. То есть, я знаю, какой непростой является тема телепатов у вас на родине, и хотя теперь, в соответствии с новыми правилами, телепатам не запрещены никакие виды деятельности, отношение людей не меняется одними только правилами, и уж тем более правила не меняют прошлого, иногда очень страшного прошлого. И мне неловко от того, что я стал свидетелем, на самом деле, слишком личного для моих ушей разговора.       – Вы уже давно здесь не чужой. А с этими, - она кивнула в сторону раскрытых дверей в сад, имея в виду удалившихся детей, - долго ли это личное будет тайной? Дети есть дети. Пока они малы, не многое из того, что они видят во взрослых мозгах, они способны понять, но так ведь будет не всегда. Пока я рядом с ними, я замечу и пресеку их поползновения к чужим мыслям так же, как к конфетам, но это именно то, что… нет, не останавливает меня, Дэленн, ты неправильно меня поняла. Это моя проблема и моя задача – научить моих детей не воспринимать других людей как… живые игрушки. Интересные книжки с картинками. По крайней мере пока я не знаю, не окажутся ли они сильнее меня, чем-то большим, чем «просто интуиция». И… я не просто так сказала, что это как зрение почти слепого. Иногда увидеть ясно нужно суметь и собственные мысли. Что это – действительно беспокойство о том, научатся ли они не пользоваться своим даром бесцеремонно и во вред, или просто желание подольше не отрываться от своих детей. Ведь иногда то, чего мы так долго боялись, оказывается самым желанным для нас.       – Есть вещи, которые не нужно объяснять, - пробормотал Шеридан, - вот это – одна из таких.       – Нет, Джон, ты не прав. Иногда самые простые вещи и приходится объяснять. Много, по-разному, пока найдёшь то объяснение, которое действительно будет правильно. Любовь к детям кажется всем чем-то таким общепонятным, до примитивности. Дети. Мои дети. Мои собственные, настоящие, несомненные, целых две мои родные девочки. У меня есть дети. Я их мать, они у меня родились. Джон, это невозможно просто понимать. Каждый, с кем это случается, осознаёт это по-своему, как своё личное открытие Америки. Я помню время, когда их не было, я помню, как они появились, они похожи на меня, они появились благодаря мне, эти простые, общеизвестные, примитивные вещи действительно взрывают мозг. А кроме того – я учу их говорить, понимая, что есть на свете и другие люди, кроме нас, и с ними нужно разговаривать словами через рот, и к ним нужно иметь интерес… здоровый, не обидный интерес. И я эти годы занималась делами анлашок в том числе затем, чтоб не утратить этого интереса, не раствориться в этой нашей вовсе не обычной детско-родительской близости. Потому что это так больно, так сладко, потому что именно этого мне не хватало всю мою жизнь…       Слишком много простых вещей со сложными объяснениями, думал Винтари вечером, пытаясь сосредоточиться на умеренной сложности художественном тексте, какие он читал обычно для тренировки, но сосредоточиться не получалось. Теперь он жалел, что таким коротким был разговор с Дэвидом там, в саду, но в тот момент у него не было нужных слов, да и сейчас, честно говоря, их нет. И это правда, им обоим нужно заниматься. Дэвид и так много времени отнимает от своих занятий на их беседы, да ещё и теперь центарин, к которому тоже подошёл со всем минбарским усердием…       На Минбаре, уже знал Винтари, телепатические способности считаются величайшим даром, со всем отсюда вытекающим. Это особая милость вселенной, которую одаренный ею оправдывает служением обществу. Телепаты становятся целителями душевных недугов, духовными учителями в многочисленных орденах, судьями. Никому и никогда на Минбаре не пришло бы в голову сторониться телепатов или тем более открыто выражать ненависть к ним. Вероятно, один из бесчисленных примеров особенностей воспитания – можно не сомневаться, минбарский телепат никогда не позволит себе неделикатности, праздного любопытства и уж тем более разглашения чужих тайн. На Центавре – может, и не благословением небес, но однозначно неплохой путёвкой в жизнь. Детей-телепатов, родившихся в бедных семьях, забирают на усыновление в знатные дома, они получают щедрое вознаграждение за свою работу, и гильдия телепатов не налагает на них таких ограничений, какие на телепатов-землян налагал Пси-Корпус. Их не заставляют подчиняться какой-то единой структуре, не ограничивают в проявлении их способностей. Телепат подчиняется в первую очередь роду, как и любой центаврианин. Гильдия служит больше для организации, объединения, например, чтоб семьи, которым не повезло иметь своего телепата, знали, куда обращаться для найма.       А вот на Земле – однозначно, проклятьем. Это было так и сейчас, когда законодательство значительно смягчилось, Бюро несравнимо меньше лезло в жизнь своих подотчётных, чем вспоминаемый до сих пор с дрожью Пси-Корпус, да и само общество обычных людей… дорого ему дались уроки кровавого прошлого.       И теперь Винтари было стыдно именно за это. Что он не знал слишком многого – ему никогда не приходило в голову интересоваться, он узнал только здесь. Только сегодня. Это был один из самых надрывных, драматичных разговоров в его жизни, когда настоящая бездна разверзлась перед ним, когда он без слов понял - это то, о чём Дэвид мало с кем может говорить. Быть может, вообще ни с кем, потому что семье он хотел бы дарить только радость.       – Вероятно, мои родители чаще бы ссорились, если б могли установить доподлинно, кто рассказал мне то или иное, что мне рано или вовсе не следует знать… Но сейчас, оглядываясь в прошлое, я не могу найти того момента, когда узнал, вспомнить того, кто мне рассказал. Я просто знаю, и просто пытался не говорить об этом вовсе, но знал, что повод для этого однажды настанет. Как девочки тёти Сьюзен, или что-то другое… Хотя бы разговор о кошмарах. Я был немного старше их, когда однажды мне приснилось, что тело моё охвачено огнём, и я растворяюсь в этом огне, как капля воска. О нет, я не проснулся с криком, как вы можете подумать. Я проснулся с тем же чувством тоски и обречённости, что охватило всё моё существо, как этот огонь, ещё во сне. Ненависть, она подобна огню. Касаясь чего-то, она либо зажигает ненависть в ответ – либо убивает…       В этот момент Диус ощутил, как одно из самых странных откровений своей жизни, что нужен этому мальчику. Братья нужны друг другу. Братья могут поделиться тем, чем не хочется огорчать, тревожить сердца родителей. Можно удивляться, как задела этого ребёнка чужая трагедия, произошедшая ещё до его рождения - но это если не знать впечатлительную, не терпящую несправедливости его натуру.       – Земля - гнездо розни и ненависти, - с гневом говорил он, - это ли не лицемерие - протягивать руку дружбы другим расам, когда друг другу они веками были чужими, врагами? Ненавидели другие нации, другие религии, потом для ненависти у них появились телепаты… Быть едиными они могут только против кого-то! Это грешно, это ужасно, но вспоминая об этом, я не могу не думать, почему же все они не вымерли от дракхианской чумы, быть может, этим они искупили бы свои преступления… Я не знаю, как мне суметь раскаяться в этой мысли, а без этого моя душа никогда не будет чиста!       И хотелось возразить, что это всё в прошлом, а жить нужно будущим… но знает ли он это наверняка? И хотелось возразить, что грехи, если на то пошло, есть и у минбарцев… Но тысячу лет действует закон Валена, и хотя исключения по-прежнему бывают, но они точно не завязаны на пси-уровень никоим образом.       Гибель маленькой колонии беглых телепатов на Вавилоне-5 – загнанные в угол, они предпочли покончить с собой путём самосожжения, но не сдаться Пси-Корпусу – как и почему центаврианский принц мог бы заинтересоваться этой историей? Это было нечто предельно далёкое от его жизни. И теперь он слушал своего юного друга и не мог найти слов в ответ.       – Вы жестоки, - говорил тот со странной усмешкой, с таким ядом, которого в этом голосе даже быть не могло, потому что неоткуда ему взяться в 11 лет – сказал бы Винтари, если б не помнил себя самого в этом возрасте, слишком большого, чтоб не понимать, как смотрят окружающие на сына чудовища, слишком маленького, чтоб выработать настоящую, неподдельную невосприимчивость к этим взглядам, - да, вы центавриане и в этом. У вас нет никакой охраны личного пространства, неприкосновенности мысли. Для чего ж существовать телепатии, если не пользоваться ею напропалую, чтоб знать мысли и врагов, и тех, кто называется друзьями? Знания – сила. Ну а если кто-то не хочет, чтоб его мысли знали – что ж, пусть тоже держит возле себя телепата, который сможет засечь и заблокировать враждебное сканирование… Предельно цинично, предельно честно! Земляне же не таковы. Они делают то же самое, но со словами об этой самой охране, неприкосновенности… Охране чего? Будто в самом деле всем так интересны их мысли, их мелкие, ничтожные, потасканные секреты!       – Ну, всё же есть и те, и то, что – интересно. Вы не всё сможете понять сейчас… - ему не нравились эти слова, потому что он вовсе не считал Дэвида настолько малышом, чтоб он не мог понять что-то из обширной области «политические интриги», но другой формулировки «просто отложи эти мысли, не мучай себя ими по крайней мере сейчас» у него не нашлось.       Дэвид обратил к нему потемневшие, бешеные глаза.       – И когда бы то ни было вообще! Неприкосновенность личного… грязи, дряни, лжи, которую пытаются замести под ковёр? Секреты семей, корпораций, государств и миров? Хорошее не скрывают, нет нужды скрывать добрые, созидательные, честные мысли – попробуйте это оспорить! Скрывают постыдное… Как бы я хотел сорвать все маски, все завесы, швырнуть все эти секреты, скопом, каждому в лицо! Раскрыть всё и всем, все краплёные карты, все скелеты всех шкафов, всё, что разделяет, всё, что становится слабостью одних и силой других… Как бы я хотел взорвать этот мир страха, лицемерия и ненависти! Я не должен не только говорить об этом, но даже думать, и всё же это есть, эта тьма во мне может жить, не видная ни мне, ни кому-то вокруг, и вспыхнуть от одного слова…       И эти слова продолжали эхом звучать в голове Винтари, не позволяя ему вернуться к страницам исторического романа. Тьма в сердце поселяется у каждого центаврианина с ранних лет – когда он знакомится со всеми этими понятиями: ложь, лицемерие, страх, ненависть, когда он понимает, что они неотъемлемые компоненты воздуха, входящего в его лёгкие. К примеру, когда ты понимаешь, каких родителей ты сын. Но здесь, в этом хрустальном замке, здесь, среди молитв, медитаций и света... Свет неизбежно должен приносить тень, но всё же какое-то время ему казалось, что это не так.       «Взорвать этот мир»… Разве не с этими мыслями в сердце он сходил на твердь легендарной космической станции – где под ноги ему метнулся совершенно другой, немыслимый путь, то самое яркое, чудесное из вещего сна, этот свет заставил тень спрятаться, почти исчезнуть… Республика Центавр может спать спокойно, не ожидая потрясений, уж не больше, чем в норме выпадает на её долю. И этот свет сделал его столь непроходимо слепым, чтоб действительно не предполагать, что в ком-то рядом может жить такой же надлом, такая же горькая, бессильная (пока бессильная?) ярость? По крайней мере, он мог это понять. Если не сразу, ввиду шока, то позже он мог найти слова – хотя бы в силу этого подобия. И поэтому его здесь нахождение и нужно, и оправданно.