Венок Альянса

      Дэвиду было около четырнадцати лет, когда произошли ещё некоторые знаковые в их жизни события.       Происходящие раз в три года большие рейнджерские съезды вызывали у минбарцев тихое неприятие – шум, суета и особенно огромный наплыв иномирцев в Тузанор виделись практически профанацией священного. Но приходилось признавать, коль теперь анлашок является достоянием всего Альянса, и в плане финансирования, и в плане кадрового состава, люди имеют право знать, что это такое, не только по коротким обзорным статьям. Так что неприятие было именно тихим, сдержанным, в ключе «и этот катаклизм мы переживём».       На прошлый съезд им попасть не пришлось, Дэвиду – по малолетству, Винтари – по причине ещё недостаточного знания языка, на этом же они планировали присутствовать. Хоть Шеридан после истории с гравилётом и оттаял и разрешил «сорванцам» самостоятельные перемещения по городу, следовало дождаться кого-то из сотрудников – найти Дом Сборов, одно из самых высоких зданий в городе, не проблема, а вот не заблудиться в нём – уже да. Времени до начала ещё хватало, поэтому они прогуливались по дорожкам сада, обсуждая тот факт, что сама энтил’за, кстати говоря, на съезде присутствовать не сможет – не повлекло бы это чьих-нибудь особо бурных недовольств. Но вернуться к сроку из сектора ллортов, где была по делам разом и анлашок, и Комитета, она никак не успевала. Шеридан должен был успеть – хотя тоже был на важной и при том секретной встрече, возможно, что и с самим Серым Советом (такую информацию никто не может подтвердить или опровергнуть). И в любом случае обещалась быть Сьюзен, «зажечь там как подобает». Хорошо поставленный вопрос будет стоять долго, говорит об этом сама Сьюзен – два года назад процесс передачи должности был даже начат (процесс небыстрый – это Минбар, значимые события обязаны обставляться вереницей обрядов), а потом – потом снова показалось, что можно и так, всё очень хорошо совмещается. Если точнее, на какой-то момент даже показалось, что можно свернуть Комитет, зияющие дыры, оставленные великой войной, в основном залатаны. А потом выяснилось, что нет, реалии вполне соответствуют давним спорам о названии Комитета (одни находили возмутительным именование их миров отсталыми и желали изменения формулировки – «понёсшим ущерб», «разорённым войной», другие же возмущались – если их миры пострадали не от центавриан или Изначальных, а от внутренних стихийных бедствий, так им теперь и помогать не надо?). Одни из глупой гордости и желания изобразить себя сильнее, чем есть, искажали реальное положение своих дел, а другие… о других вообще и говорить, и думать было тяжело. Факт в том, что вопрос передачи возник снова, точнее – никуда не делся и стал только острее и болезненнее, потому что Дэленн теперь казалось, что оттягивала она этот процесс, впав в грех самонадеянности, а Ивановой казалось, что с ней собираются поступить именно так, как для неё менее всего приемлемо – отправить в отпуск по семейно-медицинским обстоятельствам. Хотя Шеридан, знавший Иванову много лет, на подобное не отважился бы точно – оставить её на больничном, когда она того не хотела, было и раньше нереально. А беременность, неустанно повторяла она, пока к тяжёлым заболеваниям не относится, и уж от торжественной говорильни не освобождает явно, и стоит ли напоминать, что связав когда-то свою жизнь с рейнджером, она знала, что рейнджер может быть освобождён от обязанностей только по причине смерти, и то не факт, так вот не логично ли, чтоб это и к ней относилось. Ближайшие месяцы всё равно можно не дёргаться и ничего не менять, а дальше пусть отправят в декрет вон Маркуса. Муж и жена – одна сатана и равноправные авторы этой нечаянной радости.       Чтобы спрашивать, как на Минбаре обстоит с нежеланными детьми, нужно не только набраться смелости, но и определиться с понятиями. Любой ни разу не целованный юнец тут бодро отрапортует, чего, когда и каким образом полагается желать. К производству потомства рогатые приступают столь же вдумчиво и основательно, как к своему невероятному каменному зодчеству. Это не значит, что беременность никогда не бывает сюрпризом, однако следует ли называть таких детей нежеланными? Даже если они спутали карьерные планы родителей, в первую очередь это души, которые пожелали воплотиться именно сейчас, Вселенной угодно было распорядиться так – Вселенной виднее. Минбарцы малоплодная раса, и уклад общества, лишённый нищеты и беспризорности, тоже позволяет радоваться каждому новому ребёнку. Дети не становятся кучей проблем, обузой, и тем более уж – позором. Множеством забот – да, но без той негативной окраски, которую можно найти во множестве иных культур. (Что же насчёт детей, рождённых не в браке? Ну, редко, но такое всё же бывает, но каждый случай нужно рассматривать отдельно…)       Сьюзен и её муж – не минбарцы, но тот же подход касается их уже хотя бы потому, что живут они здесь. Планирование репродукции в смысле предупреждения беременности тогда, когда она была б совсем уж неудобна, в этом мире, кажется, есть (Винтари пока не нашёл ни подобающей формулировки, ни подходящего объекта, чтоб спросить, а сведенья, получаемые из текстов, были слишком косвенными, всегда могло быть так, что понял он неправильно), но прерывание – уж точно не сочеталось бы с постулатом «всякая жизнь священна».       – Вообще если люди женаты – не странно, если у них иногда появляются дети. И этому я, кстати, был удивлён – мне казалось, сам образ жизни рейнджеров с семьёй несовместим.       – А чей, если так говорить, совместим? Разве учёные, учителя или всевозможные чиновники могут считаться менее занятыми? Или военные в любом мире не живут с готовностью к тому, что завтра должны будут отправиться в неведомый сектор галактики, а вернутся ли оттуда – кто знает? Много ли на свете таких счастливых бездельников, которые могут посвящать всех себя любимым и детям?       Винтари кивнул – это-то он понимал и сам. Исходя из всего своего жизненного опыта центаврианина он не мог бы страдать из-за недостатка родительского внимания – не дай Создатель, его было б больше! Но оказавшись здесь – всё чаще ловил себя на прежде немыслимом, изрядно пугающем и невероятно пленительном своей новизной и остротой. И прежде он с ностальгией и даже нежностью вспоминал приятные вечера и удалые затеи с приятелями, и можно сказать, что скучал. Но и вполовину это не было так жгуче и пронзительно, что хотелось бежать без оглядки как можно дальше от этого пламени, и в то же время – вечно греться возле него. Таким изысканным и сладостным самомучительством было чувствовать эти новые чувства – удивления, как справляются Дэвид и его родители с необходимостью частых и долгих разлук, тонкой смеси сопереживания и зависти.       – Но ведь, хоть прямого запрета и нет, большинство рейнджеров не заводят семьи?       – Прямой запрет был бы глупостью, притом кощунственной – если основатель анлашок, Вален, был женат, какими словами и в силу каких причин можно б было запретить это идущим ему вослед? Причины всякий новобранец приносит с собой. Большинство желает посвятить служению всех себя без остатка, и это естественно – путь анлашок требует предельного самоотречения…       Скорее уж – правильнее было б повыше поднять возрастной порог вступления, думал между тем Винтари. Самоотречение, готовность не то чтоб порвать все связи, привязывающие к жизни, но превыше их поставить цель, и невзирая на эти связи, а может, и ради них отдать жизнь с лёгкостью и удалью – чем это порождается обычно? Юношеской экзальтированностью, несчастной любовью… Та самая горячность молодости, о которой говорил старый торговец. Если б всякий раз эта горячность находила тот выход, которого требовала – верно, мы б не вымерли, но были б куда малочисленнее. И что же Дэвид? Говорит ли он сейчас, мысленно уже представляя себя среди них, одним из них? И он сможет вступить на этот путь, поставив его выше отца и матери, всей своей несомненно счастливой жизни?       – Тётя Сьюзен сама говорила, что если б ей хотелось почивать на лаврах и утопать в семейном уюте, проще было никуда не дёргаться с Земли. Там она могла найти степенного, основательного спутника, хорошую пенсию по своим заслугам, дом полной чашей и всё, о чём многие мечтают. Но она мечтала о другом. Не все из слов, которыми она жаловала Маркуса на заре их отношений, позволительно слышать детям, но она выбрала его – не только потому, что он её любил. Разве мало было в её жизни поклонников? И не потому даже, что он спас её от смерти, а потом она его. Можно было, будучи в расчёте, разойтись в разные стороны. Но так получилось, что сторона у них одна.       – Это нет нужды объяснять, они оба сильные люди, которым чужда жизнь спокойная, сонная, без великого дела, без немалого риска. Многие осудят подобное – но не продиктовано ли такое осуждение завистью к тем, кто смеет не стареть, не отказываться от того, что, как будто, по плечу и к лицу только молодости?       Таков парадокс, думал он ещё на Центавре. Юности приписывают ветреность, переменчивость, быстрые и жаркие увлечения и столь же быстрые переключения пылкого, но незрелого духа. Но в то же время – сколько в истории совершено этой юностью, ещё не остуженной скепсисом и разочарованностью зрелости. В анлашок приходит не только жаждущая подвигов и самопожертвования молодёжь, но и люди зрелые, имеющие за плечами и опыт, и достижения, кажется, скорее пресыщенные, чем жаждущие…       Там, в саду, за этими разговорами и нашла их Райелл.       – Как хорошо, что вы здесь! Придётся послать вас в Дом Сборов, больше, увы, некого. Только сейчас они сообщили, что им не хватает ретрансляторов. И прежде случалась путаница со списками гостей, но хотя бы не доходило до такого…       Что ж, не придётся мучиться выбором парадных одежд.       В Доме Сборов до этого Винтари был один раз. Главное, после всяких храмов, средоточие общественной жизни в городе. Здесь проходили собрания совета старейшин, объявлялись указы, проводились важные встречи, в том числе инопланетных гостей. Здание из серого с золотыми прожилками камня, возрастом более двух с половиной тысяч лет, впечатляло не столько размерами – были в Тузаноре здания и выше, например, Академия Военных Искусств, сколько сложностью и выверенностью планировки. И прежде Винтари недоставало воображения представить – каким же невероятным инженерным талантом нужно было обладать, чтоб высечь столь сложное здание в цельном камне, а эти бесчисленные галереи, залы, комнаты, лестницы были б шедевром зодчества и в том случае, если б были построены обычным способом. Правда, стоит признать, что Дом, равно как и ещё некоторые крупнейшие здания Тузанора, имели вид вовсе не первозданный, это и невозможно было для строений настолько древних, заставших войны доваленовых времён и получивших в них существенные повреждения. Дом Сборов, например, в войне с Древним врагом утратил два верхних этажа (за счёт чего и уступил в размере Академии), после Войны Изначальных возобновились дискуссии о том, восстановить ли эти два этажа в знак окончательного торжества, или оставить так как память о великих и трагических событиях. Реконструкции были обусловлены и изменением назначения – изначально это были прежде всего крупные оборонные объекты, и с тех пор, как, стараниями Валена и его сподвижников, междоусобные войны ушли в прошлое, было б и нерационально, и странно оставлять всё как есть. Первозданного облика здания история не сохранила, лишь отдельные немногочисленные рисунки, о чём теперь печально вздыхали не только минбарские историки, но и иномирные ценители древностей, за последние 10 лет ставшие лёгкой головной болью местной администрации, теперь вынужденной как-то развивать и внешний туризм. В Йедоре к этому привыкли куда больше – столица есть столица, дипломатические и торговые представительства там есть давно, и удивительно б было, если б сотрудники тех и других не шатались во всякое свободное время по улицам и паркам, забредая не только в магазины и библиотеки, но и в храмы и школы, и то и дело пугая случайных аборигенов бурными, но невнятными расспросами. Многие из этих случайных аборигенов не знали земного языка – многие из гостей не знали его тоже, их чудовищный выговор не всякий землянин смог бы разобрать, не то что тот, кому земной тоже не родной. Учитывая несдержанный характер многих воинов, готовых усмотреть оскорбление везде, где и близко не было такого намеренья, дело могло дойти до смертоубийства, не то что дипломатического скандала. Поэтому молодёжи, которой предстояло в дальнейшем трудиться в сфере междумирных отношений, назначались теперь такие послушания, как проведение лекций и экскурсий для гостей.       Тихий Тузанор мог надеяться ещё долго со стороны сочувственно-неодобрительно смотреть на это столпотворение – а потом пришлось пережить сначала нашествие новобранцев анлашок из других миров, а потом создание Альянса и всё отсюда вытекающее. Вир Котто писал, что, если считать правдивым земной афоризм «архитектура – это застывшая музыка», то Дом Сборов следует считать подобным «Изысканному вальсу» великого Центаро, который император Валхит называл музыкальным выражением всего, что есть наша хранимая богами империя. Ибо строгая геометрия карнизов, уступов и колонн сходна с торжественными и грозными аккордами, напоминающими призыв на битву, величественные арочные своды галерей и залов – с аккордами, созвучными с маршами победы, плавные изгибы перил и ленты барельефов напоминают об основной части этого произведения, в которой танцующие юноши и девушки сходятся, разбиваясь на пары, и кружатся, увлекаемые бурным потоком юности, страсти, торжества жизни, и собою составляют этот поток. Неизвестно, хотел Котто образностью родного мира польстить Минбару, или через неё обратить к иномирной культуре сердца соотечественников, Винтари не во всём был согласен с этой характеристикой, но тоже отмечал, что многоцветные, многоязыкие толпы текут по коридорам Дома отчётливо музыкально, и музыкальность эта не вполне минбарская. Она конструкт из мелодий всех миров – как и произведение Центаро есть конструкт из важнейших для центавриан мотивов.       Коробки были переданы с рук на руки, а затем Дэвида, как в совершенстве владеющего земным и минбарским языками, попросили помочь с настройкой ретрансляторов – ретранслятор, как машина, не способен к автоматическому переводу речевых идиом, если только их в него специально не вложить, что и было сделано, но периодически необходимо было производить поверку. В силу каких-то причин, которые из краткого объяснения понять не получилось, для этого нужны юные уши, воспринимающие более высокие частоты. Винтари же по одной из боковых редко использующихся лестниц, мимо стайки мастеров, колдующих над ремонтными ботами – кажется, демонстрировали ученикам процесс программирования рабочих задач – поднялся на одну из смотровых площадок. На самом деле большинство лестниц в Доме Сборов следовало назвать редко использующимися, чтобы не называть аварийными. В то время как относительно некоторых зданий около столетия могли идти дискуссии, устанавливать ли лифты или это будет преступным нарушением архитектурного облика и минбарского духа, здесь лифты были установлены сразу, как были изобретены, сперва ещё медленные, механические. На военном изначально объекте быстрота и рациональность имеют большое значение, тренировать ноги и моральную стойкость можно и в библиотеке. Однако время и регулярная нагрузка беспощадны даже к самым прочным минералам. Даже босые ноги паломников в некоторых храмах протоптали в ступенях глубокие ямы, что говорить о лестницах, по которым столетиями поднимались воины в полном облачении и с грузом. Поэтому периодически – когда высочайшие советы утверждали проект ремонта – какая-нибудь лестница вовсе отгораживалась пластиковой ширмой с эмблемой касты мастеров, и за ней порой маячили деловитые рогатые силуэты в жёлто-голубых одеяниях. Лестницы верхнего этажа, логично, страдали меньше всего – ведшие когда-то на утраченные этажи, а теперь на смотровые площадки, они меньше использовались. Ведь туда тоже можно подняться на лифтах – только с последнего этажа проще всё же по лестнице.       На площадке никого не было – защитное ограждение по периметру было снято на профилактический ремонт, все об этом знали… кроме него. Он только удивился тому, что стеклопластик настолько прозрачен, потом удивился, откуда такой сильный ветер… Есть нечто, лишающее дара речи, а отчасти и дара мысли, в наблюдении панорамы города с высоты, и тогда, когда этот город менее подобен сказочной сокровищнице из старинных баллад. В детстве у Винтари была игрушка-калейдоскоп, он мог смотреть в неё очень долго, любуясь, как сплетается и рассыпается вновь радужное многоцветье, и представлял себе именно такую легендарную сокровищницу, честолюбивой мечтой того возраста было найти подобную. Это было не про богатство – он ли мог в чём-либо нуждаться? Это было про честь – отыскать утерянное, коснуться легенды… Что ж, вышло так, что он нашёл свою сокровищницу. И короли из легенд, чей род восходил к богам, отдали б половину жизни, чтоб дрожащими пальцами скользнуть по острым граням бриллиантов в оправе серебра дорог и золота парков, чтоб лица их озарились светом вечного огня, смеющегося в камне. Только кому нужна та половина или даже вся она? Истинное сокровище невозможно продать, это знает даже центаврианин, потому что нет за него цены. Винтари пролетал над этим всем в тренировочных полётах с Шериданом, и часто пропускал момент делать вираж, залюбовавшись этой красотой, описать которую нужен дар давно почивших классиков. Он подошёл к краю площадки, думая обо всём разом – об этих сверкающих кристаллах, о тех полётах, о предстоящей встрече с рейнджерами… Нет, не совсем об этом. Совсем не об этом. Он думал о том, что Дэвиду через несколько лет тоже предстоит вступить в ряды рейнджеров, сейчас он где-то там, внизу, почти свой среди них. Стоит ли полагать, что его отправят непременно в Эйякьян? Есть и другие лагеря. И как неистовый ветер, охвативший со всех сторон, Винтари захлестнуло предчувствие разлуки. Казалось бы, несколько лет… далеко не завтра и не послезавтра. И новобранца не пошлют сразу на дальние рубежи, даже будут ещё встречи… Но когда ты знаешь, что срок ограничен, ты уже не можешь об этом забыть.       Он очень привязался за эти годы к Дэвиду. Младшего брата у него никогда не было – своего он потерял раньше, чем понял, что это вообще значит. Друзья – были, но это заблуждение пришлось беспощадно выжечь из своего нутра, как в древние времена прижигали рану, чтоб она не стала причиной смерти. Правда, лишь теперь он мог с чистой совестью перед самим собой признать, что больше не скучает по их весёлым пирушкам и приключениям, что принял окончательно – это были не те люди. Лишь теперь, бесстрастно перебирая эти воспоминания, он мог сказать, где действительно они были так хороши, как сохранила память, а где подсвечены, приукрашены его надеждами, его поспешной радостью от того, что больше не одинок. Дэвид не имел ничего общего с кругом дерзких и двуличных юных богачей, в их беседах не было и следа развязной удали и грёз о завоеваниях в личной и политической жизни, но именно различие жизненного опыта и воспитания делало неиссякаемыми темы их диалогов. Это было как постигать другую вселенную – в Дэвиде он постигал и людей, и минбарцев так, как по книгам не смог бы. А центавриане всегда были упорными исследователями… В Дэвиде он приближался к самым дорогим для него существам – Шеридану и Дэленн. Прикасаясь к нему, разговаривая с ним, он входил в поле их любви и тепла, чувствовал его, грелся в его сиянии. Младший брат. Иногда он чувствовал даже что-то вроде ревности к нему, но ревности светлой, которой раньше и не представлял себе. И тогда абсурдно стремился стать лучше, чтобы родители и им были довольны. И чтобы младший брат смотрел на него с восхищением и уважением. А иногда ему хотелось учиться у него… сложно сказать, чему.       Недавно случай благоволил ему познакомиться с Арвини, тем самым торговцем, прибывшим по очередным делам своей маленькой фирмы на Минбар – в то самое время, когда они с Шериданом были с визитом в Йедоре. Разве мог он после стольких лет упустить возможность поговорить с кем-то из соплеменников? Вообще-то мог бы. Но именно потому, что речь шла о фигуре отнюдь не его круга, а о скромном, неприметном торговце, принц проявил неподдельную заинтересованность. Маленькая фирма Арвини, торгующая предметами интерьера, тканями и посудой, имела связи тоже малые, скромные, ничтожные в смысле прибыли и влияния – зато со множеством миров. И если верить доходящим отзывам, сам Арвини производил в целом благоприятное впечатление.       И Винтари готов был разделить это впечатление. Айо Арвини – глава фирмы, почти исключительно из его родственников и состоящей, был стар, кто-то говорил, что ему более 90 лет, но и не помышлял уходить на покой, по-прежнему сам выезжая для заключения сделок и закупки товара. «В нашей семье принято работать до тех пор, пока дышишь», - пояснил он с улыбкой на морщинистом рябом лице. Они поговорили о доме – из уклончивых ответов старого торговца Винтари понял, что к лучшему там ничего не меняется, хорошо, если не к худшему, император Моллари слабеет здоровьем и почти не показывается на людях, претенденты на престол наверняка начали тихую грызню, и о тех мирах, которые посещали его корабли перед этим, и о тех, в которые он планирует отправиться в следующие рейсы. Поговорили о неизменной популярности малых скульптурных форм эпохи Мари, подражаний культуре Бантар, о весьма своеобразном прочтении земной классики аббайским театром, выступавшим недавно и здесь. В конце беседы Арвини спросил, планирует ли принц и дальше оставаться на Минбаре. Спросил тоном утверждения.       – Мне здесь хорошо, Арвини. Много работы, много впечатлений.       Старик покачал головой.       – Работа, впечатления… Вы здесь уже не месяцы – годы, принц. А ведь вы очень молодой центаврианин. Да, дома сейчас… не золотой век, далеко… Не так много веселья, что уж говорить. Тень печальных событий прошлого, тревожность настоящего – но молодость должна жить будущим, кому ж, как не ей, не нам же. Молодость должна наслаждаться собой, как земля весною в цвету. Что бы ни происходило, какая бы эпоха на дворе ни стояла – это остаётся незыблемым столпом. Молодёжь, в особенности родовитая и богатая, должна развлекаться – и всё для этого есть там, не здесь. Балы у ваших именитых родственников с танцами до упаду под лучших музыкантов, что можно найти на Центавре, приёмы у сиятельных лиц, когда блеск орденов и украшений затмевает все светильники, состязания молодых удальцов в фехтовании и количестве выпитого, родная кухня, убранство родного дома… сладкогласейшие певицы и изящнейшие танцовщицы во вселенной… Не верю, принц, что вы не думаете обо всём этом, не скучаете. Вы молоды, ваша кровь кипит. Здесь ли вам быть, среди этой бледности, унылости? О нет, я глубоко уважаю минбарцев… Но они далеки от нас культурой, у них нет того, что нужно, как воздух, нам. Нет вкуса жизни – который надо пить, пока молод, вливать его в жилы полными чашами, чтоб питать свой огонь, чтобы этого огня хватило до старости. Центавриане знают толк в развлечениях. Минбарцы и развлечения – несовместимы.       Винтари улыбнулся благодарно и с оттенком извинения - в самом деле приятно было видеть эту искреннюю, можно сказать, отеческую заботу, действительно несущую отпечаток чего-то родного, как воздух сада, дорожки которого ещё помнят ноги, или вкус любимого вина, который, кажется, появляется на губах. Но забота эта, как ни мила, так же запоздала, как детская игрушка, когда её дарят на совершеннолетие.       – Вы ошибаетесь, Арвини… Точнее, вы не совсем правы. Знаете, моё положение, мой достаток позволили мне хлебнуть удовольствий, несмотря на мой юный возраст. И порой я был счастлив, не скрою. Но слишком часто у этого веселья был привкус отчаянья, такого пира во время чумы… слишком часто в сладости сквозила горечь. Пить, и не мочь хоть ненадолго оставить страх, не подмешан ли в бокал яд. Танцевать с красавицами, чувствуя спиной взгляды завистников. Видеть угодливые улыбки, а за ними оскал… У меня было это всё, и ещё, наверняка, будет, ведь однажды я вернусь… Но пока я хочу пожить другой жизнью. Получить с этого каплю личного удовольствия – от великой Республики Центавр не убудет. И сделать, по возможности, что-то полезное – своими трудами, к которым я теперь приступил. Вы правы, центавриане знают толк в удовольствиях – но не одними только бесполезными прожигателями жизни славна наша империя. Удовольствие от хорошо выполненной работы получают учёный, зодчий, резчик и литейщик. Да, здесь нет роскоши, ломящихся столов и вин рекой… здесь вин вообще нет… Но я не настолько слаб, чтоб ещё несколько лет не обойтись без этого.       Арвини прищурился. Сеть морщин по его лицу разбегалась, как сложный узор на розетке над храмовыми воротами, и была такой же тёплой, как нагретый солнцем и миллионом прикосновений старинный камень этих ворот.       – Аскетизм – обратная сторона несдержанности, знаю. Многие богатые центавриане по молодости лет баловались такими практиками – усмирение плоти, посты, сон на гвоздях… Всё ради новых ощущений, ради контраста. Я не осуждаю вас, молодость идёт причудливыми путями. Но куда они могут завести? Я слышал краем уха о первом нашем после на Минбаре… сейчас уже не разобрать, конечно, что из этого правда, что слухи, усердное замалчивание порождает волну домыслов… Но достоверно известно, что он настолько увлёкся минбарской культурой, что отказался от гражданства Центавра.       – Я тоже слышал эту историю, - хмыкнул Винтари, - она уже навроде страшилки, передаваемой шёпотом. То, о чём нельзя говорить, и чем можно напугать… Я знаю, что я центаврианин, и никакая сила не может сделать из центаврианина минбарца, но речь не об этом. Мы не можем изменить свою природу, свой вид – но мы многое можем изменить в себе в том пределе, который нам отпущен природой. Вы боитесь дурного влияния других рас… но ведь с соседями вы разговаривать не боитесь? А в галактике мы все соседи.       Едва ли слово «боитесь» применимо именно к Арвини, и оба понимали это, по роду своей деятельности он имеет контактов с иномирцами побольше, чем иной дипломат. Но в какой-то мере для него, представителя почти что низов, аристократ тот же иномирец, существо если не иной природы, то иного образа жизни, существо подобное прихотливому экзотическому цветку, требующему особого прилежного ухода. Старый центаврианин странно улыбался, покачивая головой, жидкий седой гребень его печально колыхался.       – Минбар, принц – это странное место… Большинство из нас оно пугает и отвращает, по крайней мере издали. Это всё такое холодное, такое выморочное, такое не наше. Эти постные физиономии, бесчисленные невразумительные обряды и традиции, фанатизм и полуправда, полу-ложь… Но когда один из нас попадает в эти сети… я не знаю, что с ними происходит, что привлекает их там, где нет чувственных удовольствий и пиров честолюбия… Бывало, я сам шёл по этим улицам и себя не помнил от восторга: Великий создатель, красота-то какая! Век бы ходить безмолвной почтительной тенью среди этой красоты! Но я держусь памяти, держусь корней… я стар, принц. Но вы молоды и нестойки… Родина пугает вас сейчас, и это можно понять – там всё ещё для вас… не безопасно… как и для многих. Но была ли подлинная безопасность когда-либо действительным свойством в нашем мире? И если возможно её достичь – не прискучит ли она центаврианским сердцам, сердцам беспокойным, страстным? Минбар – сияющая бездна. Вы будете убеждать себя, что это только на время, из соображений безопасности, потом будете убеждать себя, что это только интерес исследователя… Чем дальше, тем всё меньше вам будет хотеться возвращаться домой, родина станет для вас одним невнятным тёмным пятном в вашей памяти. В конце концов вы примете их религию, женитесь на минбарке…       Это было слышать уже легко, потому что было это абсурдом. Приблизившись к истине, наверное, предельно близко, Арвини размахнулся, переусердствовал, и теперь истина осталась у него за спиной.       – О, уверяю, так далеко я не намерен заходить.       – Кстати, выбранная вам матерью невеста вышла замуж за другого…       – Слава богам.       – Будьте очень осторожны, принц. Минбар – сияющая бездна. Быть может, само сияние этих кристаллов околдовывает…       Сейчас Винтари думал о том, что, допустим, про женитьбу на минбарке было чрезмерно и смешно – но это не спасает, больше не спасает. Слишком странно сейчас было на сердце… Слишком глубоко в него вошли слова Арвини, разливаясь и горечью, и сладостью. Сияющая бездна перед ним. Сокровищница легендарных королей – а редко ли сокровища бывают закляты, превращаясь в наваждение для ищущего, в источник его гибели? Бездна, сияющая чарующим светом из того чудесного сна, после которого не хочется возвращаться в реальность. Бездна новых чувств и новой великой тоски, в которую он сам себя привёл. Хватит ли того оставшегося времени, чтоб подготовить себя к неизбежному прощанию? Не станет ли он после этого не нужен Шеридану и Дэленн – когда не за кем будет присматривать, некому быть старшим братом? Тогда, когда сердце его слишком привяжется – к голосам и лицам, к тихому шелесту адронато и мелодичному перезвону колокольчиков, к прохладной неге ткани его повседневной одежды – длинная рубаха и халат ученика, такие же, как у Дэвида, к камням и воздуху… Быть может, и правда он тогда… глупости, конечно… Непрошенным, вспомнилось событие полугодовой давности – их с Дэвидом шуточный спарринг. При несопоставимости весовых категорий, ввиду разности подготовки это было интересное состязание… И Дэвид таки уложил его на лопатки. И в этот момент, нечаянно – тело Винтари уже не защищал центаврианский жилет – коснулся одного из его органов. Винтари вздрогнул, почувствовав, как он пришёл в движение.       – Ваше высочество! Что случилось? Вам больно? Я…       – Нет, ничего… - Винтари повернулся на бок, стараясь скрыть шевеление органа. Лучше умереть, чем позволить заметить такое! Как же глупо и постыдно, как не вовремя, господи… Минбарская одежда делает тело центаврианина таким беззащитным… «Минбар – сияющая бездна»… Сейчас сияющая бездна разверзлась перед ним, и он не в силах был противиться её притяжению.       …Падая, он успел ухватиться за основание защитного ограждения, но спасение это было призрачным, пальцы медленно скользили и разжимались. Ноги не находили достойной опоры на ровной стене, лишь чуть покатой и шероховатой из-за нанесённых временем щербин, их хватало ровно на то, чтоб он не сорвался в ту же секунду. Быстрые шаги… Чья-то сильная, словно из свинца отлитая рука схватила его и вытащила обратно.       – Неосмотрительно подходить так близко к краю! Разве вы не знали, что ведутся ремонтные работы?       – Я…       Винтари поднял голову, взглянул в лицо своего спасителя и едва не попятился и снова не сорвался с площадки. Перед ним стоял нарн.       Удивительно, говорил он позже Дэвиду, как центавриане могут отвыкнуть видеть перед собой нарнские лица (на Приме их сейчас только в кинохрониках и посмотришь) и вспомнить сразу, увидев вновь. Вспомнить всё, что те желали б напомнить, даже не бросив взгляда. На Вавилоне он видел… что говорить, их там предостаточно. Болотными тенями скользили где-то на периферии зрения, кажется, даже не поворачивая головы в его сторону. Нарочито? Потому что при обилии охраны вокруг напасть нечего и думать? Или куда хуже – уже не желая этого, глядя, побеждённые когда-то, с презрением победителя? Впервые за очень, очень долгие годы нарн смотрел на него прямо – смотрел сердито, но как будто без всякого узнавания.       – Как можно проявлять такую детскую беспечность! Неужели вы не видели, что ограждения сняты? Вы ведь, судя по одежде, не рабочий? Как же вас сюда пропустили?       Что он должен был ответить отчитывающему его представителю расы, которую и теперь на Центавре величали презренными рабами? Что, действительно, и слабоумное дитя по гуляющему здесь ветру поняло бы, что нет никаких ограждений, он же – просто не задумался об этом? Потому что другое занимало его голову, сияющая бездна пожелала поглотить его жизнь, и мог ли он ожидать, что нарн вздумает не допустить этого?       – Я просто сказал, что пошёл посмотреть. Меня пропустили, никто ничего не сказал…       Стоит полагать, получат теперь нагоняй недостаточно бдительные рабочие. Хоть они и не обязаны были догадываться о том, насколько прошедший мимо них иномирец не в себе.       – Вы сказали: «посмотреть»? Странно… а как дословно вы сказали?       Ничего не понимая, Винтари повторил. Собеседник рассмеялся.       – Вам следует детальнее подучить ленн-а. Есть один нюанс… То, что вы сказали, означает не «посмотреть праздно на окрестности», а «последить, всё ли делается как надо». Они приняли вас за одного из тех, кто оценивает ход работ, потому и пропустили беспрепятственно в опасную зону. Ох уж эти молодые рабочие, плохо различающие иномирцев, ох уж это проектное бюро, сперва сами не уложились до съезда, а теперь снуют, такие важные. Необходимо усилить меры безопасности. Хорошо, что всё закончилось благополучно. Больше не рискуйте так.       Нарн попрощался кивком и повернулся, чтобы идти, и Винтари наконец отошёл от ступора.       – Позвольте мне спросить имя своего спасителя…       – Тжи’Тен. Но, прошу вас…       – Я должен сказать ещё кое-что. Должно быть, мой внешний вид, отсутствие причёски и одежда ввели вас в заблуждение, и вы приняли меня за землянина… Я центаврианин. Я принц Винтари.       Нарн, говоривший до этого, лишь оглянувшись, теперь развернулся всем корпусом, луч солнца скользнул по крупной броши на тёмном одеянии.       – Тут вы ошибаетесь, я прекрасно понял, что вы центаврианин, хотя имя ваше на вашем лице, разумеется, прочесть не мог…       – Тогда почему? Почему вы меня спасли?       Достаточно ли ему было б ответа, что по нежеланию быть обвинённым? В прежние времена нарнов такие соображения останавливали далеко не всегда. Или того объяснения, что явилось ему на Вавилоне ещё смутно, что оформил он позже, здесь? Потому что нет нужды бить без того поверженного. Центавр добровольной изоляцией, уходом с политической арены, за которую держался и руками, и зубами, и всеми половыми органами, должен был здорово уронить себя в глазах многих, тем более уж бывших рабов. Разве было это «вот идёт сын проклятого императора, утопившего наш мир в крови»? Нет, это было «вот идёт сын чудовища, уничтоженного на нашей земле, наследник, лишённый наследства». Какой же смысл на такого нападать? Лишь проводить взглядом, полным презрения.       – Потому что это естественно и необсуждаемо. Вы имеете в виду, почему я помог вам, если я – нарн, а вы – центаврианин? Ваша одежда не обманула меня, а моя многое должна пояснить вам. Я рейнджер. Для нас это и долг, и образ мыслей, не подвиг и не повод для похвал, а повседневное и естественное. Помогать только тем, кто тебе приятен – для этого вовсе не обязательно становиться рейнджером, это может любой.       Винтари на короткий миг растерял все слова, которые мог бы по такому случаю произнести. В самом деле… Видя рейнджерскую брошь и мантию, он мог бы не говорить такой очевидной и вопиющей глупости. Но что поделать, в таком состоянии шока, когда оба сердца наперебой колотятся о грудную клетку, эта глупость вышла из него как шумный, отчаянный выдох. Естественно, как все наши настоящие страхи и предубеждения.       – Удивительно!.. Ещё вчера я думал о том, что мне, наверное, ещё долго не посчастливится познакомиться с рейнджерами, что достаточно досадно… и вот…       – Что ж, тогда могу вам предложить пойти познакомиться с моими товарищами. Правда, обстоятельных и степенных бесед у нас сейчас не получится, все мы заняты в этом важном деле. Кому выпал жребий рассказывать перед новобранцами свои истории – сейчас повторяют их, а другие помогают в организации, чем могут.       Это Винтари видел уже и сам – раз уж даже Дэвида нашли, к чему приобщить. Фигуры в тёмных одеяниях, украшенных знаковыми брошами, сновали, чаще всего не с пустыми руками, по всем этажам Дома, сквозь полупрозрачные стены лифта, поднимаясь, он наблюдал их немало. Выходя, на узкой лестнице они уступили дорогу процессии – впереди шагали, чеканя шаг тонких металлических ножек, около 20 ремонтных ботов, замыкали их колонну двое рабочих – мастер и ученик. Им Тжи’Тен не сказал ни слова – очевидно, это рядовые работники, среди оставшихся внизу троих он отыскал бригадира и продемонстрировал Винтари удручающе завидное владение ленн-а – кроме «нарушение» не удалось понять ни слова. Бригадир ответил коротко, со смиренным кивком, так же коротко раздал нужные указания помощникам и вернулся к огромной голографической карте, на которой отслеживал ход работ и вносил правки.       Большинство помещений на верхнем этаже – те, что по внешнему периметру – были маленькими комнатками с единственным треугольным окном, изначально это были орудийные, а эти окошки – бойницами, в которые выходили дула пушек. На серо-зелёной плитке пола ещё можно было найти следы опор. Сейчас из окна открывался вид на переливающиеся бирюзовой палитрой крыши соседних зданий, а вправо – ещё и на смотровую площадку, так рейнджер и увидел его, и решил узнать, кто это так дерзко пренебрегает страхом высоты.       – Здесь делегаты от нашего, эйякьянского лагеря, преимущественно ребята из моего отряда, на отборочном состязании он оказался лучшим. Всего в нашем лагере 33 воина, три отряда по 11 – считая командиров. И не считая юных кандидатов, которые приезжают иногда – когда не происходит вот таких больших съездов, на которых можно узнать всё об ордене из первых уст. По структуре это обычный лагерь начального этапа, где происходит отбор и первичная подготовка, где мы определяем, кто может следовать выбранному пути, где новобранцы определяют, их ли это путь. Прошедшие этот этап отправляются в космос – и по завершении обучения там получают полноценные задания или же возвращаются сюда в качестве наставников для новобранцев, как произошло это со мной. В прошлом году меня поставили командиром третьего отряда.       В общих чертах о структуре рейнджерских лагерей Винтари знал – от Дэвида, от Дэленн и Сьюзен Ивановой. Но вовсе не возражал послушать ещё раз, в новом изложении.       – Легко ли пройти этот первый этап?       – Не легче, чем найти свой путь в жизни. Не следует думать, что мы ставим на пути новобранца какие-то особые препоны, как бы оберегая элитарность нашего ордена. Путь носителя этого значка почётен – но не более, чем путь тех, кто изготовил его, кто добыл камень и металл для него, кто изготовил орудия, с помощью которых это стало возможным. Мы не отказываем кому-то по своему почину, из собственной пристрастности. Наша задача помочь ясно увидеть то, что есть.       Что ж, и он надеялся, что в его голосе не слышалось тайной надежды, что Дэвиду не дано будет этих трудностей преодолеть. Как центаврианин, он не мог бы пожелать своему другу поражения в достижении поставленных целей. Но как испытывающий впервые страх разлуки, он искал средство от этого страха. Эти разнорасовые молодые люди – одновременно в комнате находилось пять или шесть, кто-нибудь приходил или уходил – новички в ордене, быть может, они и не свяжут свою жизнь с ним в конечном итоге. Но всё же они приглашены на этот съезд, и выглядят счастливыми. Насколько это можно судить по лицам, не похожим на человеческие или центаврианские.       – Должно быть, немалую сложность представляет мультирасовый состав? – спросил он, наблюдая за беседующей в стороне парой – юная минбарка, вытянувшись по струнке в крайней степени волнения, репетировала, видимо, свою речь, стоящий напротив пак’ма’ра щурился и периодически воздевал руки, демонстрируя восхищение и одобрение.       – Несомненно, представляет – порой новобранцы и земной язык знают крайне плохо, а уж какого-либо ещё и вовсе не знают. Но нет таких трудностей, которых не преодолеет рейнджер. Мы стараемся, чтоб в каждом наборе были представители всех рас, каких возможно. Это обогащает, способствует сближению культур. И это есть жизненно необходимая мера – кто может знать, куда приведёт его избранная стезя, каким будет состав команды на корабле, где ему выпадет служить, в какой мир его направят с миссией.       Об этом он тоже слышал из иных компетентных источников, и имел в виду, конечно, другое – как уживаются между собой представители разных рас. Любой, кто хоть что-то слышал об анлашок, скажет, что ксенофобия это последнее качество, которое стоит там искать. Какие проблемы с этим могли б быть у Дэвида, с детства наблюдавшего представителей разных рас? Разве что – расстройство при столкновении с новобранцами, имеющими иной образ мыслей. Их, своим чередом, отсеют из ордена, но рана может быть глубока. Впрочем, вот стоят и ободряют друг друга перед грядущим выступлением минбарка и пак’ма’ра, а поодаль дрази и бракирийка вместе собирают рассыпанные нечаянно информкристаллы. И сам он, центаврианин, стоит рядом и мирно и непринуждённо беседует с нарном, это по определению не должно восприниматься как что-то естественное - и не воспринималось, и однако же эта неестественность не несла никакого дискомфорта. Ослепляющая разум бездна по имени Минбар допускала и не такое. Не вносила чего-то нового и чуждого, определённо, всего лишь, ярким светом своей бриллиантовой короны, как прожектором, освещала уже существующее, но потаённое, то, что обычно в центаврианском разуме оставалось в тени, невидным и неосознаваемым. Можно было сказать, разумеется, что он, как положено высокородному представителю его мира, ненавидел нарнов - можно, как всякую ложь, которая говорится на Центавре легче и охотнее, чем правда. Это одно из тех чувств, которое принято разыгрывать перед близкими или дальними, как принято укладывать гребень, почти убеждая себя, что волосам и положено расти вверх. Но была ли эта ненависть когда-нибудь сколько-то настоящей, да и откуда бы ей на самом деле взяться? Взяться именно в нём, в его личном опыте, а не в воздухе вокруг, в правилах речи и поведения? Особенно если вспомнить о старой служанке, за руки которой он держался в минуту величайшего ужаса в своей жизни…       – О, это, разумеется, должно быть очевидно любому. Но полагаю, если не конфликты, то некие курьёзы могли случаться из-за недопонимания?       Нарн рассмеялся.       – Даже не сомневайтесь! Я знаю около десятка совершенно великолепных историй на эту тему – не все они произошли на моей памяти, не все даже в Эйякьяне, но мы рассказываем их новичкам в поучительных целях. Я расскажу какую-нибудь из них и вам, если нам ещё предоставится возможность переброситься словом, сейчас же прошу меня простить – мне нужно идти.       Винтари задумчивым взглядом проводил нарна, следующего к стоящему в дверном проёме рейнджеру-землянину, уже минуту делавшему ему знаки подойти, и спросил себя, может ли быть так, что этот нарн по годам ему ровесник или даже младше. Это бы дополнительно объясняло такое… отсутствие предубеждений – если б он просто не помнил войну. Впрочем, нет, маловероятно – исходя из всего, что он слышал до сих пор, у нарнов не было никаких проблем с воспитанием ненависти к центаврианам с колыбели (как и со взаимностью, следовало добавить, как и со взаимностью). Всё же это влияние философии анлашок – влияние, действительно поражающее воображение. И этот нарн, вполне возможно, старше его лет на пять, а то и на все десять – хоть по их рептилоидным лицам возраст определять непросто, особенно для того, кто с детских лет не видел их вживую. Центавриане обосновывают своё отношение к нарнам ещё и тем, что это такая скороспелая раса, детство у которой мимолётно, почти незаметно – дикарская черта! – и это б убедительно звучало, если б не исходило от расы, совершеннолетие у которой всего лишь в 16 лет. Сейчас Винтари с улыбкой оглядывался на себя 16-летнего, переполненного важностью как кубок, налитый уже нетрезвой рукой. Вне сомнения, нарнские мальчишки проходят эту стадию несколько раньше. К вероятному возрасту Тжи’Тена за плечами у них суровый опыт… Про центавриан говорят, что в 16 детство у них не кончается, а начинается – в этом есть правда, получив возможность распоряжаться собой и финансами, многие юноши стремятся компенсировать себе годы под диктатом родственников и наставников, и он не был исключением. Нельзя сказать, что у нарнов совсем подобное не встречается, но славу прожигателей жизни получил во вселенной другой народ. Винтари очнулся от своих размышлений, осознав, что рядом с ним вновь кто-то стоит – кто-то, дожидавшийся, как ему казалось, окончания их разговора для того, чтоб обратиться к Тжи’Тену, ибо это был тоже нарн. И первый вопрос его удивил не столько смыслом, сколько тоном, которым был задан – полным того же, что и взгляд, странного восторженного нетерпения, но более всего – тем, что задан был на центарине.       – Простите, что, может быть, вам смешным покажется мой вопрос… правда ли то, что я услышал, что вы – центаврианин?       Верно, впору было предположить, что это ответ на недолгое ошибочное предположение о Тжи’Тене. Этот, несомненно, был моложе – выше голос, скромнее телосложение, а глаза на круглой добродушной физиономии казались совсем детскими. Он был одет в такое же тёмное одеяние, как все рейнджеры, но броши на груди не было.       – Видимо, чью-то внимательность следует похвалить, это так, - непросто было отделаться от ощущения сгущающегося вокруг абсурда, мирная беседа между детьми непримиримых миров – ещё куда ни шло, но такая вот… радость?       – Что ж, - жадный взгляд продолжал впиваться в Винтари двумя малиновыми лучами, - и правильно ли я предположу, что ваша фамилия Линкольни?       Винтари оторопел.       – Э… нет.       Нарн моментально сник.       – Простите. Правду мне сказали, поспешность суждений – самая моя большая проблема. Так ведь это не только моя поспешность! Сказали мне так – центавриане здесь, на Минбаре. Да не в Йедоре, что ещё б было понятно, а в Тузаноре! Центавриане возвращаются из изоляции, приняты в доме президента, вступают в анлашок… Как тут не подумать было, каким фигурам быть тут первыми-то! Или может, я просто ошибся в том, что вы не сын его, потому и фамилия это не ваша? Но вы на него похожи, и в одном истребителе разве не вы с ним были?       – Кто? О ком вы? Какая фамилия, какой истребитель?       Голос нарна дрогнул от смущения и благоговения, когда он повторял как можно более чётко, полагая, видимо, что виной могла быть его неразборчивая из-за эмоций речь:       – Линкольни Абрахамо – величайшая личность среди вашего народа! Но если вы знакомы, вы не хуже меня знаете это. Неужели мои глаза обманули меня? В шлеме не видно волос, но лицо видно! Вот, взгляните – не знаете ли вы этого человека? Не с ним ли вы совершали прекрасный тренировочный полёт на минбарском истребителе?       Дрожащей рукой юный нарн вынул из-за пазухи портрет в рамке нарнской ковки – с ладонь размером, он должен весить, наверное, как рабочий планшет. Винтари бросил взгляд… моргнул, тряхнул головой – но то, что он видел перед собой, не переменилось.       – Невероятно… как вы сказали, Линкольни?       Центаврианину на фото было, должно быть, лет 50, высота гребня и мундир однозначно относили его к высшей аристократии – не к Великим Родам, но определённо к тому кругу, чьи фамилии хоть раз за свою жизнь он слышал. И в этой фамилии было что-то смутно знакомое. Но куда более знакомым было лицо. За исключением традиционной центаврианской причёски и соответствующих кустистых бровей, перед ним был Джон Шеридан.       – Кажется, я догадываюсь, в чём дело. Скорее всего, вы видели запись нашего тренировочного полёта с президентом Шериданом. За те годы, что я нахожусь здесь, у нас немало было таких полётов, и пару раз их, действительно, записывали. Но разве вам не говорили, демонстрируя запись, кто это?       Нарн потупился.       – Могли и говорить. Но я пока плохо понимаю земной язык. И я никогда не видел президента Шеридана. Я имею в виду – теперь знаю, что на той записи видел. Но тогда я не мог этого знать. Что ж, значит, я ошибся, простите.       Винтари открыл было рот для изумлённого возгласа – и тут же захлопнул его. Несколько минут назад он удивлялся тому, что его не узнали – и это было слишком нескромно. Вот теперь он обнаружил, что и президента Альянса, величайшего человека во вселенной, кто-то может не знать в лицо. Не все по своему положению имеют шанс к таким знакомствам, не все имеют даже доступ к энциклопедиям и телевиденью. Можно только представлять, из какой нарнской глухомани прибыл этот простодушный мальчишка. Знает ли он, как выглядят вожди его собственного мира?       – Не за что извиняться, могу вас заверить, и я б на вашем месте мог обознаться так же. Мы, центавриане, привыкли знать о нашем внешнем сходстве с землянами, обыгрывать это во множестве шуток и комплиментов, но подобное повергает в шок. Кто же такой этот Линкольни Абрахамо, почему вы разыскиваете его? Должен сознаться, что готов присоединиться к вам в ваших поисках – жизнь моя с этой минуты определённо не будет прежней!       Юноша всей своей наивной физиономией выражал недоумение, вот как ему объяснить? Что сейчас только начинает осознавать, что был на волосок от смерти, и спас его – нарн, и совсем не сложно пошутить о том, что рискует жизнью вторично – умрёт от любопытства, если не узнает, о чём речь. Абсолютный абсурд ситуации захватывает с головой, и пусть будет прав старик Арвини, говоривший, что молодёжь готова на самые нелепые и трудные для собственной природы вещи, лишь бы это было достаточно дерзко и эпатажно. Разве в колледже он не дружил с самыми сомнительными элементами из всех, кто окружал его тогда? Что ж, вот теперь он беседует с нарнами, и это ему вполне приятно и интересно. Минбар не сделал его каким-то другим. Он всего лишь научил его называть свои побуждения по имени.       – Если я правильно понимаю, вы прибыли сюда как новобранец, то есть, кандидат в рейнджеры?       Нарн истово закивал, светясь от смущения и гордости.       – Да, я уже месяц живу в лагере Эйякьян, прохожу начальное обучение и надеюсь быть достойным принятия. Меня зовут Ше’Лан, я из колонии Тир, но родился я на Нарне…       Винтари, тем временем честно пытавшийся извлечь из своей памяти хоть что-нибудь о роде Линкольни (но, видно, нельзя извлечь то, чего в ней попросту нет), удивлённо вздёрнул бровь.       – Разве у Нарна есть колония с таким названием? Или она была основана недавно?       – Нет, это и не нарнская колония. Хотя были разговоры о том, чтоб придать ей такой статус, или же сделать её совместной. Но было решено, что это неправильно, и постепенно наше население возвращается на Нарн. Родина – это священный маяк, влекущий нас, где бы ни были, ведь понимаете? Но всё же я надеюсь, что меня примут. Образ жизни рейнджеров, которые нашли наш временный дом, привлёк меня, я хотел бы идти их путём.       – Нашли? А, видимо, вы жили где-то затерянно после того, как ваш корабль потерпел крушение?       – Не совсем так…       – Винтари, - было понятно, что Ше’Лану необходимо имя собеседника, да и пора бы, в самом деле, его назвать, - Диус Винтари, я гость президента Шеридана.       Впору было задаться вопросом, почему не упомянул сейчас о своём титуле, неужели для того, чтоб не испортить впечатление у этого странного нарна, но куда больше голову занимала фантастическая история, которую ему предстояло услышать.       – В колонии Тир мы жили милостью Абрахамо Линкольни, о котором я спрашивал вас, и позволением минбарских властей, как мы узнали позже. Это было во время второй центаврианской оккупации, 16 лет назад, когда центавриане вновь захватили наш мир, только теперь желая, кажется, не владеть им, как было это в прошлый раз, а уничтожить, не оставив на нём ничего живого. Я сам мало помню из этого времени, я был так мал, что едва мог стоять на ногах самостоятельно, но всё знаю по рассказам старших. В нашей деревне остались лишь малые дети и старики, неспособные держать в руках оружие, и ухаживающие за ними женщины. Центавриане огородили нашу деревню и собирались наутро сжечь её вместе со всеми нами – они узнали, что из этой деревни больше всего мужчин ушло в партизаны, и хотели, чтоб это послужило другим уроком. Не многие из всех звучавших вокруг слов я мог понимать, но понял, что наутро нас ждёт нечто ужасное. Настолько ужасное, что кажется, оно опустилось на нас тьмой куда темнее, чем обычная ночная. Моя мать всю ночь молилась, обнимая меня и сжимая подаренный отцом кинжал – чтоб с первыми лучами рассвета убить меня, чтоб не дать мне мучиться в огне. Но не ранее, хотела как можно дольше пробыть вместе, пусть и в тягостном ожидании конца… А наутро к деревне подъехала большая машина. Пришёл приказ – нас всех перевозят куда-то… Мы не знали, чего ждать. Быть может, в конце этого пути нас убьют. Но по крайней мере, не прямо сейчас. И возможно, менее жестоко… Долго мы ехали дорогами, которых я не видел, а если б и видел – не запомнил, затем нас погрузили на корабль, сказав, что отправляют в трудовой лагерь на далёкой колонии, решили заменить смерть пожизненной каторгой. На корабле была ещё сотня смертников из другой деревни, и в дороге взрослые спорили о предположениях, куда нас везут, и не будет ли наша судьба стократ горше, чем если б наши тела легли в родную землю, хоть и топчут её сапоги захватчиков. Но когда мы прибыли к месту… Никто не назвал нам тогда имени этой планеты, лишь спустя годы мы узнали его, и где, в каком секторе она находится, тогда лишь по длительности пути понимали, что очень далеко от нашей родины. Тогда нам лишь сказали, что мы можем жить здесь, ничего не опасаясь – планета эта хоть в подконтрольном секторе, но на ней не живёт никто, это неудобно ввиду того, что сильное электромагнитное излучение глушит связь, и даже посадить корабль было большим искусством, никто, соответственно, не летает здесь попусту и не наткнётся на нас случайно. А по документам мы все считаемся мёртвыми, документы эти подписаны центаврианином Абрахамо Линкольни, и ему подчинялась команда корабля, который нас привёз. Мы обрели на этой планете покинутые дома – временные жилища для первых колонистов, очень простого устройства, но они были для нас дворцами, а также обширные поля, густые леса и полноводные реки, чего ещё можно было желать для счастья? К тому же центавриане не придут забирать плоды нашего труда. Они вообще не придут сюда. Никто не будет искать наших жизней, по какой-то неведомой прихоти вырванных этим неведомым Линкольни из пожара войны. Мы вознесли хвалу Создателю и нашему новому солнцу, мы развели огонь в очагах и распахали поля, и эта земля оказалась щедра к нам, мы ни в чём не знали нужды. Кроме той нужды, чтоб вернуться однажды домой и воссоединиться с потерянными близкими – но можно ли было мечтать об этом, зная, что у нас нет ни корабля, ни умеющих управлять им, и помня, что из-за этого непонятного излучения корабли стараются и не входить в сектор. Прошли годы, выросли дети и родились новые дети – дети уже этой планеты, нового Нарна, и в нашем селении звучали песни и смех, и ни один корабль не бороздил наше небо… До совсем недавнего времени, когда, как оказалось, излучение ослабло, а у одной «Белой звезды» возникла нужда в мелком ремонте – и так мы познакомились с рейнджерами. Они рассказали, что война кончилась, что Нарн теперь свободен, и хоть он понёс неимоверные разрушения от войны – содействием миров Альянса и собственными героизмом и мудростью он восстанавливается, и на него возвращаются все те, кто был спасён и вывезен в различные места. Их разыскивали по спискам, подписанным именем Линкольни, только не всегда легко было установить, куда вывозили считающихся казнёнными, эти сведенья он и его подручные надёжно прятали, а чаще просто уничтожали.       – Ещё бы, ведь это грозило им крупными неприятностями! Землянам и хаякам нельзя было запретить принимать беженцев, но своим уж точно не дали бы спуску за такую деятельность.       – Тогда я получил портрет Абрахамо Линкольни, и с тех пор храню его у сердца. Ещё ребёнком я поклялся, что найду этого центаврианина и принесу ему благодарность от всей нашей колонии. Вся наша колония поклялась, что пока хоть один родственник Линкольни живёт на Центавре – мы не поднимем оружия на этот мир…       Кто-то позвал из дверей и Ше’Лана, он, извинившись, убежал, Винтари, провожая его взглядом, пересёкся с той самой юной минбаркой, стоящей поодаль и занятой сортировкой информкристаллов.       – Он верит… Жаль будет, если он узнает, что Линкольни убит собственными соплеменниками. А ведь скорее всего, так и произошло. Он много великого сделал во время войны. Великого не с точки зрения Центавра.       Сложно было что-то возразить ей.       – Я действительно никогда ничего не слышал о нём. Не слышал о его роде, что странно – он должен быть высокого происхождения, раз имел такую власть. Возможно, вокруг него сложился заговор молчания. Такое бывает. Но я попытаюсь узнать… Что смогу.       Минбарка покачала головой.       – Ше’Лан удивительно чистое и наивное создание. Все ребята из его колонии – их прибыло несколько – такие. Рассказы рейнджеров – об Альянсе, о новом мире без войн, о защитниках этого мира, стоящих на страже против всякой угрозы – были чарующей сказкой для них, но как они могли в эту сказку не поверить? В их жизни случилось нечто более сказочное – центаврианин спас их от смерти.       – Вы правы.       – Рейнджеры дали им азы и земного языка – иначе б им тут совсем туго пришлось. Они ведь были простые крестьяне, дома, на Нарне, они не учили языков. Старики помнили центарин – по первой оккупации. И молодёжь от них учила его – чтоб сказать Абрахамо Линкольни или его детям слова благодарности. Жаль, очень жаль, что вы не его сын, и Ше’Лан не был бы рад услышать – чей.       Винтари вновь посмотрел в светло-серые глаза минбарки и отвёл взгляд.       – Думаете, я – рад?       В комнату вновь ненадолго заскочил Тжи’Тен, спросил что-то у землянки и пак’ма’ра, снова выбежал.       – А Тжи‘Тен? Он не связан с этой историей? Он ведь дольше с вами?       – О нет, у него история совсем другая. Он старше Ше’Лана, и он не попадался в лапы центавриан, на его счастье. Но своя невероятная фигура была и в его жизни. Во времена оккупации он сражался, насколько мог это ребёнок, только получивший имя, вместе с сестрой, тогда ещё постоянного имени не имевшей, теперь её зовут Тжи’Ар. Они единственные остались в живых из всей семьи. Прятались в глубоких подвалах, подземных ходах, а ночью выбирались и нападали на патрули центавриан. Они поджидали, когда кто-нибудь отстанет, или отвлекали их, заставляли, погнавшись, побежать в разные стороны… Вам должно быть несколько неуютно это слышать, понимаю. Я происхожу из воинов и знаю это чувство. Нас учат знать, как оно зарождается, развивается и гаснет. То самое чувство, с которым слышишь, как убивали твоих соплеменников…       – А вот здесь вы не правы. Пожалуй, не стоит судить о центаврианах по минбарской философии. Далеко не все у нас оправдывали эту войну, эту вторую оккупацию. Не потому, что жалели нарнов… хотя находились и такие, но в тот период было сложно говорить о подобном, за такие речи можно было действительно и разделить судьбу нарнов. Да, видите ли, у нас не было своего Валена, который бы запретил нам лишать друг друга жизни, поэтому мы проще относимся к факту гибели соотечественника – по крайней мере, если он не был нашим родственником или другом. Наши враги не всегда безволосые и пятнистые, иногда они также с двумя сердцами и волосами, уложенными в гребень.       – А я не договорила. Закон Валена непреложен для нас сейчас, но так было не всегда, во времена до Валена мы воевали друг с другом. И мы изучаем эту историю. Кланы, которые вели непримиримую войну, и теперь не всегда в дружественных отношениях – тень ненависти из прошлого падает и на настоящее. Но без понимания тех самых чувств нам не развеять эту тень. У нас, минбарцев, для этого было больше времени и благоприятных условий, но заметьте – Тжи’Тен, на счету которого десятки оборванных центаврианских жизней, спас вас. Заметив прогуливающегося на площадке беспечного зеваку, он легко смог бы убедить себя, что это его вовсе не касается… но это если б он не был рейнджером.       – И я так понимаю, это тоже влияние некой судьбоносной встречи.       – Это влияние философии анлашок, длительной работы над собой. Но да, чудесная встреча определила многое, и она тоже была спасением жизни. Многие из таких городских партизан пережили войну и дожили до наших дней, но куда больше тех, кому не повезло. Однажды и им изменила удача, Тжи’Тен был ранен, Тжи’Ар не хотела его бросать, и вот над ними уже был занесён центаврианский меч… Но упал бездыханным их несостоявшийся убийца. Их спас человек, назвавшийся Артуром. Землянин. Он действовал в организованном нарнском подполье, и забрал туда обоих детей. Жизнь Тжи’Тена была спасена, но долгое время он не надеялся, что снова сможет ходить и тем более сражаться. Для любого нарнского воина увечье это трагедия, тем более – когда он совсем ещё ребёнок. Именно Артур совершил этот невероятный труд – убедить его, что жизнь имеет смысл и не означает жалкого существования. Их с Тжи’Ар посадили за аппараты связи, а в перерывы между сменами Артур учил их… всему. Грамоте, языкам, наукам, фехтованию. По отзывам многих, кто знал его, этот землянин обладал абсолютным бесстрашием, великим мужеством, несокрушимой верой в победу – в самом широком смысле, победу всякого добра над всяким злом. Его борьба на стороне нарнов может казаться менее удивительной, чем деятельность Линкольни – землян с нарнами не разделяла столетняя вражда, пропитанная таким количеством крови. Но он также рисковал своей жизнью – и он её в итоге отдал. Тжи’Тену повезло дожить до получения качественной медицинской помощи, поставившей его на ноги, а Артуру, увы, только до объявления о свободе Нарна… Но можно сказать, что умер он счастливым. И был погребён как герой нарнского народа – хотя таких людей следует считать героями всей вселенной. Не много чести – сражаться за свободу родного мира, это должно быть естественно, как дышать, для всякого разумного существа. Отвергнуть мнимую безопасность, которую давал нейтралитет Земли, шагнуть в пекло, предназначенное как будто не тебе – требовало истинного величия духа. Артур не был рейнджером, но он привёл Тжи’Тена и Тжи’Ар на этот путь. Сделать всё возможное, чтоб больше ни в один мир не пришла война.       Выходил Винтари как будто с намереньем найти Дэвида, но ещё некоторое время слонялся по коридорам, приводя в порядок сумбур мыслей. Он был готов к тому, что этот день обрушит на него множество открытий и впечатлений – но готовность эта оказалась недостаточной. Он понимал, что что-то услышит о войне, хотя бы которой из войн… В войнах центавриане считают себя экспертами. Не так много среди предметов хвастовства таких заслуг и достижений, которые не были б связаны с этой темой хотя бы косвенно. И это с рождения привыкаешь считать естественным. Да и у кого, в конце концов, не так. С землянами, помимо удивительного внешнего сходства, роднит и то, что в этом плане с ними всегда найдётся, о чём поговорить. Философия минбарцев иная, её постичь что человеческими, что центаврианскими мозгами сложно. И наверное, было б неправильно говорить, что они любят войну больше, чем центавриане. Но треть общества, объединённая под названием военной касты – это о чём-то говорит. И кто бы знал, что удержало их когда-то от того, чтоб стать для землян тем же, чем центавриане для нарнов. Они были в полушаге от этого.       Вир Котто как-то сказал, не упомнить, по какому поводу, что о войне хорошо рассуждать в мирное время – можно представлять себя героем, каких вожделеет отечество, увешать себя подвигами и славой. Представлять себя погибшим уже меньше кому хочется. Но тоже бывает, особенно с юнцами, не встретившими понимания у родителей или противоположного пола. Погибнуть, конечно, хочется непременно героически, бесславно – не хочет никто, а между тем, и такое бывает. Возбуждать своё воображение именно военными фантазиями любят немногим меньше, чем сексуальными. Вот только тема военных поражений способна испортить настроение надолго – хотя вступая в войну, логично предполагать и возможность поражения, если ты заранее убеждён в победе, то что ж это за война и что это за гордость. Опасные речи, но, немыслимо отрицать, правдивые. Всё же больше мы гордимся победами над равным или превосходящим противником, не так ли? Впрочем, хоть и меньше, но победами над слабыми центавриане гордятся тоже – беспощадно высмеивая эту слабость. Так было с нарнами, так было до этого ещё с многими. В том отличие от минбарской философии – для них обнаружить противника обречённым на поражение практически трагедия. Случалось, кланы откладывали масштабное выяснение отношений до той поры, когда противник приведёт свои войска в достойное состояние. И были у Центавра победы, которые минбарцы могли назвать достойными, были – но не над Нарном, не обе эти оккупации точно. И если честно, он разделял это мнение до того, как ознакомился с ним. Что это была за победа, над отсталыми аграриями, ещё и в космос-то не вышедшими? Их проигрыш уважения заслуживал – будучи заранее обречёнными, они сопротивлялись отчаянно, а ведь один вид кораблей захватчиков должен был деморализовать. И что это за победа была во второй раз – с масс-драйверами, с поддержкой силы, которая внушала дикий ужас всей вселенной? Когда-то мы были способны на большее. Мы страдаем о том, что нас не уважают – но мы слишком давно перестали различать уважение и страх. Уважение людям испытывать приятно, а со страхами борются. И нарн, ребёнком убивавший взрослых вооружённых солдат, а взрослым удержавший от смертельного падения центаврианина, вызывает у минбарцев очевидное уважение, которое не сложно понять. Уважение к победителю.       Эхо множества войн, отнявших множество жизней, носится во множестве миров, формируя наши отношения и взгляды. Живы те, кто помнит земляно-минбарскую, уж тем более – те, кто помнит вторую нарно-центаврианскую. Для них она самостоятельного значения не имеет, часть войны Изначальных, тех безумств, которые творились тогда. Одни низводят Центавр до сумасшедшей пешки в руках Теней, другие возражают – центавриане и раньше такими были, потому этой пешкой, этими презренными палачами с такой готовностью и стали. Пресловутые мечты о величии, какая разница, насколько недостойными методами достигнутом, отравляли их кровь задолго до пробуждения Теней. Предлагали Тени свои ядовитые дары и другим – но сами видите, в ком нашли наиболее благодарных учеников. О каком возвращении на политическую арену можно говорить, кто тут по нам стосковался? Не наш ли это был выбор, чтоб нас и все эти годы продолжали помнить – помнить не как строителей первых гиперпространственных ворот для многих из этих миров, не как производителей уникальных медицинских препаратов и не как авторов «Изысканного вальса» и «Рассвета над лестницей богов». Как пешек-палачей… На Центавре, конечно, не принято говорить о войне так – о том, что это ужас, разрушения, потери, шрамы на телах и ещё более уродливые и страшные шрамы на душах. Мало ли, что не принято – говорят. Хотя бы о том, что оказывается, замахнувшись на слишком многое, можно потерять и то, что было. Место в галактике, определяемое не числом завоёванных секторов – добрым именем. Пусть в приватных разговорах, пусть под алкоголем – невозможно сдержать в себе эту горечь получивших в качестве драгоценного приза черепки разбитых надежд. И никто не знает, сколько должно пройти времени, сколько поколений должно родиться и умереть, чтобы горечь эта стала сравнима хотя бы с горечью самых ядовитых сорных трав, растущих на пепелищах, оставленных стремившимися к величию. Мы себе-то самим оставили полный чан этой горечи, которой со всем центаврианским талантом к пьянству не испить. С чем мы, не смеющие грезить о реванше, а о чём-то ином грезить не умеющие, могли б вернуться – вот к ним, отстроившим руины и залечившим раны, и более того – дерзающим мечтать о мире без войн, о том, чтоб вовсе перекрыть пропасть между мирами, то есть, отрицающим всё то, что составляет основу центаврианского миропонимания? Ведь мы привыкли полагать, что такие мечты свойственны тем, чья армия слаба, чьи сердца трусливы. Здесь приходится убеждаться, что это не так. Просто абсурдная в своей красоте идея анлашок оказывается сильнее памяти ненависти, которая должна уже быть генетической, а какой-то никому не известный Абрахамо Линкольни – настоящим образцом центаврианской дерзости и отваги. Нужно было много дерзости и отваги, чтоб не побояться собственного репрессивного аппарата…       Несколько раз Винтари сталкивался с высокой темноволосой девушкой с тёплыми карими глазами, которую принял за землянку – она сновала туда-сюда с коробками, мотками проводов, передавала поручения для остальных – то на земном, то на минбарском, то на нарнском, на всех трёх языках она говорила одинаково хорошо. Но когда она споткнулась – то выругалась на родном языке… И он моментально был рядом, чтоб подхватить – и сжать руку покрепче.       – Ты – центаврианка?       Девушка вздёрнула подбородок.       – Да. Не предполагаете ли вы, что раскрыли некую постыдную тайну, принц?       Не предполагает. Определённо, для кого-то здесь это не тайна, и скорее – для многих, по крайней мере, из тех, кто носит такие броши или рассчитывает их надеть. Ше’Лан сказал «центавриане возвращаются» – во множественном числе, кого-то ведь он имел в виду?       – Если б я считал пребывание здесь постыдным – мне для начала следовало б спросить с себя.       Мир, не имеющий уже столько лет посольств и даже торговые отношения поддерживающий в самом ничтожном состоянии, добровольцев в рейнджеры уж тем более не присылает. Откуда здесь эта девушка? Не странно ли, что Шеридан ни словом, ни полусловом не обмолвился о её существовании, хотя сообщил о приезде Арвини? Осознав степень съедающего его любопытства, девушка отвела его подальше в коридор.       – Меня зовут Амина Джани. Да, я сбежала из дома.       Испуг в этих глазах - ничтожно мал, его может угадать только опытный глаз, как у астронома, видящего в небе самую далёкую, малую звезду. Рейнджер не должен знать страха. Точнее – уметь перешагивать его, оставляя позади, как и ненависть. Даже если страх этот – самый сильный, связанный не с врагами, а с соплеменниками.       – Сбежала и сбежала, я тоже в некотором роде сбежал. Правда, несколько более официально… Я не собираюсь тебя выдавать. Мне это, чёрт возьми, совершенно незачем. Но расскажи же мне – как, почему?       К ней окончательно вернулось самообладание. Верит? В число необходимых для центаврианина навыков выживания входит понимать, когда собеседник не лжёт. По крайней мере, когда он сам верит в то, что говорит. Могла ли она не знать, что он на Минбаре? Это едва ли. Скорее, полагала, что навряд ли их угораздит встретиться…       – Скорее я удивлена, что только я. Думаю, вы в курсе, принц… Наша родина – не рай земной. Слишком откровенно не рай, для каждого, для дворянина и слуги. Таков мой грех – я не захотела наблюдать дальнейшее угасание, погружение во тьму, так же молча и бессильно, как прочие. Что может на Центавре женщина, если даже большинство мужчин не могут ничего, иногда даже надеяться дожить до спокойной старости?       – Это звучит слишком мрачно…       Наверное, не только волосы, покрывающие густой пышной шапочкой всю волосистую часть головы, а не только тот кружок, что обычно избегает бритвы, привели к тому, что он обознался – и обознавался бы и дальше, если б случайным возгласом она не выдала себя. Сколько она уже здесь? Должно быть, меньше, чем он. Но она член анлашок, он уже слышал, какие удивительные превращения это производит. Её взгляд такой прямой и честный, что от этого немного не по себе.       – И неподобающе, и возмутительно? Я знаю. У нас на родине так не говорят – и однажды становится совершенно невозможно дальше жить среди этих слов, которых никто не говорит, но все чувствуют. Которые выпивают блеск глаз и искренность улыбок. Мы изолировались когда-то, чтобы восстановиться, вспомнить, кто мы есть, вернуться обновлёнными и ослепляющими своим великолепием, не так ли? Вы, ваше высочество, знаете это лучше, чем я, мелкая дворянка из провинции. Мы уходили так, как погружаются в сон для восполнения сил. Но сон этот не просто затянулся – он превратился в кому.       – И как я мог бы осудить существо столь юное и восхитительно живое за то, что оно пожелало вырваться из царства тоскливого сна? Но не могу не спросить – почему же анлашок? Всё-таки это…       – Противоречит центаврианскому духу? Почему-то мне кажется, вы вовсе не хотите так сказать. Я центаврианка. Идти туда, где нас раньше не было, достигать трудных целей – считается природой центаврианских мужчин, но разве в нас, женщинах, течёт не такая же кровь?       О многом ещё он хотел спросить, о многом ещё, быть может, и сам рассказать, однако из комнаты рядом раздался возбуждённый голос Ше’Лана, искажённый акцентом только начинающего учить земной язык:       – Давайте! Скоро начнётся!       Когда на трибуну взошёл Шеридан, Винтари почувствовал прилив чувства, которое уже не ожидал испытать – во всей первозданной чистоте и полноте.       Для центаврианина нормально и необходимо испытывать его. Гордость. Её впервые познают ещё в самом раннем детстве, перед портретом именитого предка – основателя рода, к нему подносят на руках – чтоб оказался на одном уровне, мог вглядеться в это волевое, исполненное сознания власти лицо, чтоб запомнил, на кого нужно равняться. Эта гордость взращивается, вскармливается, трепещет крепнущим ростком с каждым упоминанием: «Отличившийся при…», «Награждённый за…», «Советник…» - «Мой предок, член моего рода». Перед учителями в колледже, перед сверстниками, перед обольстительно улыбающимися красавицами – знать: есть, чем гордиться.       Странно было почувствовать это теперь – после того, как узнал, что «отличившийся при» присвоил себе славу менее именитого товарища, который вёл первый взвод в атаку – и полёг на поле боя, что «награждённый за» выменял эту награду за устранение неугодного двору, что «советник» за свою недолгую службу не насоветовал ровно ничего полезного сам, лишь ловко лавировал между фракциями, искусно симулируя мудрость и незаменимость… Всё это было, впрочем, даже не большим жизненным разочарованием, к тому времени стал понятен порядок вещей. Просто гордость стала другой. Взрослой, отчуждённой и в немалой степени фальшивой. Гордость слов, не сердца. Он и не думал, что ещё испытает ту, позабытую, детскую… Гордость, которой он не мог выразить и определить, была так велика, что заполняла весь этот огромный зал. Он знал, ничьи головы не повернутся в его сторону, видя в нём луну, отражающую свет великого солнца. Шеридан не его отец. Он просто крепко сжимал руку Дэвида и был счастлив – без всякого признания всех вокруг. Пожалуй, это было даже многовато.       Было ещё много выступлений – представителей миров, религиозных деятелей, минбарских старейшин, руководителей рейнджерских отрядов, простых рейнджеров и тех, кто только собирался вступить на этот путь (из знакомых Винтари был Ше’Лан). Была демонстрация воинского мастерства – на экранах и вживую, товарищеские поединки бойцов из разных отрядов. Ведь на съезде присутствовали представители новых рас, которые ещё только думали, вступать ли им в Альянс, допускать ли патрулирование рейнджерами границ их миров, и уж тем более – присылать ли своих новобранцев. Важно было показать им суть и смысл анлашок со всех сторон.       В перерыве Винтари вышел на балкон этажом ниже – неширокий, но длинный, разноуровневый, в двух местах разделённый тройками ступеней, он был, кажется, переделан из лестницы после того, как было утрачено помещение, находившееся за этой стеной, теперь изрешеченной кружевом балюстрады. Солнце сместилось, и свет другими красками играл на гранях кристаллов – больше зелёно-золотой гаммы. Пересекающиеся блики кое-где в воздухе рождали фантомы – висящие как бы сами собой пятна света, их отражения сбегали по плавным изгибам балясин, дробясь в мелких трещинах. Теперь Винтари понял, как поэты могли написать столько стихов об этом городе и не повторяться. Город, который всегда разный, город, который всегда неизменен…       – Великолепная картина, которую сложно б было измыслить и ещё сложнее описать. Вижу, вы тоже заворожены этой волшебной игрой света?       Винтари обернулся. Ему улыбался высокий светловолосый инопланетянин, одежда которого – простой тёмный костюм – не позволяла легко идентифицировать род его деятельности, такие носили и земляне, и бракири, и дрази гражданских профессий.       – Я живу на этой планете уже пятый год, но кажется, мне никогда не надоест любоваться этими пейзажами. Я центаврианин, а мы умеем ценить прекрасное, хоть и не всегда готовы к тому, какую форму оно принимает и чему нас пытается научить. Я видел вас в зале, но вы не выступали с докладом.       Волосы этого существа, светло-русые, мягкие и лёгкие, покрывали плечи и спину, тонкие, но густые брови хищными стрелами убегали к высоким залысинам на висках. Настойчиво казалось, что он должен знать, кому могут принадлежать такие точёные, изысканные черты, но в то же время он мог поклясться, что за последние годы не видел кого-то подобного, и в заполнившей Дом Сборов толпе не встречал больше ни одного схожего лица.       – Мне нечего рассказать по существу вопроса, я прибыл как гость. Так сложилось, что я бывал во множестве миров, но на Минбаре до сих пор – не бывал. Я доктор Шон Франклин, ксенобиолог.       – Поразительно!       – Простите?       – Это вы меня простите, уже начал разговаривать вслух. Что не удивительно, пожалуй, после всего, что сегодня на меня обрушилось. Незадолго до начала съезда один нарн поведал мне историю времён войны. О центаврианине Абрахамо Линкольни, спасшем множество нарнов от ужасной бессмысленной смерти. Спросил меня, знаю ли я что-то о его дальнейшей судьбе… А я даже не слышал о нём никогда. До сего дня. Представляете? При моём положении я неизбежно знаю генеалогию большинства знатных центаврианских родов. Я допускаю, что о самом Абрахамо стало не принято говорить – после того, что он совершил… Что само его имя изъяли из обихода. Но изъять из обихода целый род… Нет, то есть, физически – допускаю. У нас частенько такое делалось. Но изъять сами упоминания – из летописей, из семейных дерев, из памяти… Не всё я знал о родном мире… уже потом – да, каюсь, не все выступления я слушал одинаково внимательно, против воли увлекаемый потоком собственных мыслей - я вспомнил ещё кое-что любопытное. Дэвид рассказывал мне многое из земной истории – на Центавре я знакомился с ней не слишком подробно, и дело даже не в недостатке любопытства, вполне хватало отечественной… Так вот, несколько веков назад в одной земной стране был президент по имени Авраам Линкольн, знаменитый в частности своей ролью в искоренении рабства. Как ксенобиолог вы должны знать, что земляне относятся к расам, отличающимся завидным внутривидовым разнообразием, даже большим, чем наше. Центавриане бывают довольно смуглыми, и в том числе наша кожа так же восприимчива к ультрафиолету, как земная, но всё же никого из нас нельзя назвать чернокожим. Когда я впервые увидел изображение чернокожего, мне сложно было поверить, что это тоже землянин, но куда более интересно то, что и сами земляне долгое время думали нечто подобное. Если точнее, чёрная разновидность землян была в рабстве у белой разновидности. Ну, не об этом разговор. Дело в том, что я уже слышал об одном Франклине, и представьте себе, тоже ксенобиологе, старом друге президента Шеридана. Правда, не имел чести познакомиться лично, за эти годы он так и не посетил Минбар. И вот теперь вы говорите мне, что ваша фамилия Франклин, и вы ксенобиолог. Ну, вы-то об этом любопытном совпадении должны знать не хуже меня, учёный мир достаточно тесен. Быть может, вы даже знакомы с этим другим Франклином?       – Некоторым образом. Это мой отец.       Винтари подумал бы, что ослышался, но сказано это было весьма громко и чётко.       – Простите, но… как? Ведь вы… не землянин? Извините мне нескромный вопрос… Я не смог определить вашу расу, думал, вы из какого-то мира из тех, с кем недавно установили контакт.       – Я ондрин. Да, я не удивлён выражению вашего лица, не в первый раз вижу такое… Видите ли, моё усыновление было не вполне законным… как, впрочем, многое, что происходило тогда и позже на Вавилоне-5. Но сейчас, за давностью и отсутствием тех, кто мог бы предъявить претензии, это уже никому не важно. Меня обнаружили среди покойных, которых некому было забрать, которых хоронили, отправляя капсулы на ближайшую звезду. По правилам – не знаю, кто и почему завёл это правило, если у всех погребаемых обычно есть подобающе оформленные заключения о смерти – перед погружением в капсулу каждого проверяют биосканером. В моём случае правило оправдало себя, я оказался ещё жив. Ещё несколько минут – и сканер ничего бы не показал, сильнейшее отравление, моё сердце уже не билось… Но мозг посылал импульсы. Когда доктор Франклин увидел меня… я не берусь представить, что он испытал. Если вы слышали о докторе Франклине от президента Шеридана, то могли слышать и историю о том, как он пытался спасти мальчика, который умирал от запущенной опухоли в дыхательной системе, потому что его родители, по религиозным соображениям своего мира, отказались от операции. Как Франклин всё же сделал эту операцию, и как родители убили своего сына, считая его потерявшим душу, осквернённым.       – Нет, должен сознаться, я не слышал такой истории. Полагаю, едва ли по причине неуважения к вам или Стивену Франклину, скорее потому, что для семьи, под кровом которой я нахожусь, слишком тяжело б было вспоминать и говорить о таком. Вероятно, о семье доктора Франклина упоминали – что она есть, но не о её необычном составе.       Шон Франклин, скрестив руки на перилах, смотрел вдаль, и в его красивых мечтательных глазах сияли многоцветные блики скатов и шпилей.       – Состав его семьи – я, если не подразумевать сестёр и племянников. Отец всегда был безраздельно предан только науке, и не завёл бы семьи, если б она не свалилась на него ударом обуха по голове. Когда я открыл глаза, я ожидал увидеть перед собой Реку Времени и Запредельные места… Но увидел знакомую больничную палату и лицо доктора Франклина. Мои родители к тому времени были уже далеко на пути к родному дому. Было принято решение не извещать их – я умирал два раза, и ни к чему мне было умирать в третий. Мне сказали, что если я выжил вопреки всему – значит, это было зачем-то нужно. Было непросто решить, что со мной делать – ведь огласка этой истории могла поставить под удар доктора Франклина, действовавшего из самых гуманных побуждений – но незаконно. Как часто гуманность идёт в разрез с законом… Но вскоре вселенную охватили такие события, в сравнении с которыми что значила моя ничтожная жизнь? И экипажу Вавилона-5 предстояли деяния более дерзкие, чем оформление мне документов. Таким образом, я остался на Вавилоне-5, пошёл в школу – учился с детьми торговцев и докеров. Когда на меня нападала тоска по родному миру, отчаянье из-за своей отверженности – я просто представлял, что это моя загробная жизнь. А потом я полюбил эту жизнь – не меньше, чем прежнюю. А потом больше… Во время войны Тьмы и Света, когда Тени метались, рассеянные по галактике, они потребовали у моего мира территории для размещения своих кораблей. Мои сородичи слышали о том, что Ворлон уничтожают все планеты, где базировались Тени. Да и просто не хотели осквернять свой мир такими гостями… Они отказали. Тени в бешенстве взорвали планету. У нашего мира не было колоний, это не сочеталось с нашей культурой, переселение в другие миры считалось недопустимым… По иронии, я остался единственным живым ондрином в галактике. Единственным, кто мог оплакать и похоронить их в своём сердце, единственным, кто помнит язык, песни и легенды погибшего мира. Я не должен был жить, как позор нашей расы… А теперь только во мне она жива. Быть может, об этом слова из земной религиозной книги: «Камень, отвергнутый строителями, стал во главу угла»… Как бы то ни было, я жив и рад этому. Я рад, что на моём пути встретился мой приёмный отец. Из-за своей работы, из-за всех последовавших событий он не мог, конечно, уделять мне много времени… Но я ценил сам факт его существования. Когда он отбыл на Землю, я остался на Вавилоне – он оплатил мою учёбу и проживание, и писал мне, когда только мог. Когда победили чуму дракхов, я тоже прилетел на Землю, там продолжил образование… Думаю, неудивительно, что я решил стать врачом, как он.       – Если не говорить о том, насколько превосходит все представления об удивительном вся ваша история – то да.       Они беседовали ещё сколько-то времени, Винтари обнаружил, что испытывает искреннее любопытство к декоративной флоре миров дрази (до того, как оказался здесь, он и не предполагал, что у миров дрази есть какая-то прямо флора, хоть декоративная, хоть какая), и в свою очередь порекомендовал несколько толковых, на его взгляд, источников по ботанике Центавра – пересматривал сам после экскурсии с Дэвидом по саду. Упомянул, в частности, и о лотраксе.       – А вы знаете, что лотракса является важным симбионтом декоративных садовых растений Центавра? Сплетаясь корнями с корнями культурных растений, она выделяет в их системы важные вещества, позволяющие бороться с большинством заболеваний. Вы ведь знаете, у сорняков всегда иммунитет на порядок выше, чем у гибридных культур, к которым относится большинство садовых цветов… А у лотраксы иммунитет практически абсолютный. Выпалывая её, садовники потом удивляются, почему цветы хиреют и погибают, несмотря на многочисленные подкормки.       – Это лишнее доказательство того, что всё хорошо в меру. Бороться с сорняками необходимо, так как они способны задушить культурные растения вплоть до полного их исчезновения, но выпалывание некоторых сорняков критично нарушает экосистему…       Прозвучал сигнал к окончанию перерыва, и они вернулись в зал. Доктор Франклин обещал, что нанесёт визит в резиденцию – приглашение от президента он уже получил, но сможет только через пару дней, сначала ему нужно, воспользовавшись удачным случаем, встретиться с коллегами и посетить несколько презентаций научных трудов по вирусологии. Винтари же, с улыбкой наблюдая за оживлённой, если не ожесточённой беседой ипша – сейчас черёд речи их представителя, и они пытаются уложить в регламент все свои впечатления, привести их в вид, пригодный для изложения и для обработки ретрансляторами – исключительно радовался тому, что выступать не нужно ему. Он не нашёл бы слов для всего того, что ему подарил один только этот день.