Венок Альянса

      На следующий день Иванова посетила резиденцию – тема её предстоящего разговора с Шериданом вчера на съезде во всеуслышанье не звучала, а в разговорах между собой в перерывах нет-нет да и. Корабль Маркуса в одном из патрулей по границе Центавра снова заметил нечто тревожащее. И это было, Винтари уже знал, не в первый раз. При нём об этом не говорили не из соображений недоверия – речи определённо не шло о каких-либо намёках на возможную военную агрессию Центавра, скорее наоборот. Потому что стройной версии пока не было, только подозрения, следовало собрать ещё много дополнительных сведений, для чего Маркус и отбыл ещё вчера обратно, а Иванова прибыла в сопровождении помощницы, рыжеволосой землянки, имя которой Винтари с третьего раза наконец запомнил – Наташа. Девушка была молчалива, но быстро и верно отвечала на любые вопросы о том, в чём запамятовала или не была уверена Сьюзен, Шериданы звали её между собой ходячим справочником Ивановой. Она много раз бывала в этих секторах, она знала, о чём пойдёт речь.       Иногда Винтари хотелось сказать, что тоже всё прекрасно понимает, и даже испросить позволения присутствовать на совещании. Куда чаще ему хотелось спросить, что же такое себе думает император Моллари – если б тут был подходящий адресат такого восклицания и если б, в самом деле, император Моллари делал что-то совсем иное, чем до него Турхан, с пропуском Картажье, который пытался делать противоположное – в своей неповторимой манере. Никакой экспансии, чёрт побери, всё строго наоборот – Центавр одну за другой оставляет колонии, которые уже десятилетиями финансировались крайне скудно, практически находясь на самообеспечении. И закономерно, там, в этих секторах, происходит Создатель знает что, нагретое место долго ли будет пустым? Какие-то подозрительные шевеления в Квадранте 17 и окрестностях Люкс Прайм – это пираты, промышляющие в мёртвом секторе лумати и с интересом поглядывающие на хорошо обжитые, но плохо охраняемые колонии Центавра. Какие-то подозрительные личности обосновались на Мариголе и даже, говорят, на Иммолане… ну надо же, новость! Это начало происходить уже ой как давно. Ко всякой швали, сейчас ходящей кругами вокруг лакомых кусков, вопросов нет, шваль ведёт себя как ей подобает. И к оставлению колоний и баз, которые стали обременительны для бюджета, само по себе нет – лучше так, чем пытаться пускать пыль в глаза, как какие-нибудь ллорты или корлиане. Вопрос – куда идут все деньги. Только здесь он по-настоящему об этом задумался, взглянув на систему извне и в целом. Неужели мы столько проедаем в пирах и оргиях, и религиозных церемониях, которые суть те же пиры и оргии? Неужели столько оседает и превращается в бессмысленный, хоть и красивый, груз фамильных драгоценностей, орденов и даров для подкупа? Но это всё не ново, как и коррупция, которая часть нашей культуры с давних пор. Должно быть что-то ещё…       Собственно совещание должно было состояться через час или полтора, когда выйдет на связь Дэленн, утром наконец выдвинувшаяся из сектора ллортов – по пути она должна будет посетить ещё и Вавилон-5, у Халлоран тоже есть для неё важные сведенья. Ждут ещё и посла пак’ма’ра, точнее, вместе с ним ждут каких-то сообщений с Мипаса. Чем занять время тоскливого ожидания, благо, у Сьюзен есть – пришла не с пустыми руками.       – Даже неловко такое говорить, но обрекаю вас на грандиозное чаепитие. Избежать его у вас нет никаких шансов – не одной же мне всё это осваивать. От дрази иду, напихали столько, сколько смогла унести. Сколько мы с Наташей смогли унести. Унося ноги. У них, если кто не знал, некий прямо культ беременных женщин, их принято закармливать и задаривать. А как я ни старалась, сведенья просочились… внешне ведь пока не заметно? А я для них до сих пор… э… что-то вроде авторитета…       Шеридан обозревал растущую на столе батарею баночек с выражением глаз «как, и это ещё не всё?».       – Сьюзен, Сьюзен, не достаточно ли? Уверяю, мы не испытываем продуктовых перебоев.       Сьюзен ответила ему шутливо-свирепым взглядом.       – И мы, представь себе, тоже! Мы никогда, кажется, их больше не испытаем, покуда живо Землевладение Дрази. Вчера очень хорошо выступили дразийские рейнджеры и новобранцы, некоторым из них, ты видел, зал рукоплескал стоя. Посольство в силу неких мутных логических связей считает это лично моей заслугой. А чего стоит отказать в чём-либо дрази – я ещё на Вавилоне в своё время поняла, проще принять с максимальным выражением благосклонности и довольства, целее психика. Вот это – я уже один раз такое пробовала – должно напоминать по вкусу старое доброе малиновое варенье. А это… это ничего не напомнит. Вы такого просто не пробовали. И даже представить не смогли бы. Их технологии консервации просто поразительны. Я угощала великого учителя Энха, он обещал после медитаций суметь подобрать достойные этого блюда слова. Если понравится, пришлю ещё – у меня теперь запасов на пять лет войны. А вы как думали? Семья, в которой целых две дочери, и ожидается ещё пополнение… боюсь, господин президент, вам подобных вершин величия не достигнуть уже никогда.       – Что ж, смиренно приму этот урок скромности, - Шеридан ловко перехватил у Райелл поднос, густо уставленный маленькими тарелочками – минбарские порции будут отличаться декоративностью, сколько б не-минбарцев за столом ни ожидалось, таков один из постулатов вселенной.       – Правда, они почему-то уверены, что в этот раз у меня родится мальчик, в своей манере утешали меня, на все лады приговаривая, что мужчины в этой жизни тоже нужны. Даже, кажется, выбрали имя, с перечислением всех возможных воинских доблестей.       – Советую согласиться, сами-то вы, как понимаю, варианта не подобрали? Иванова вздохнула.       – Я на это рукой махнула, Джон, уже давно. Выберешь тут… кое с кем… У меня с фантазией на этот счёт откровенно не очень, а Маркус, ещё когда мы ждали Софочку, сказал, что знает только одно по-настоящему прекрасное имя – Сьюзен. На мой вопрос, не собирается ли он в таком случае и сына назвать Сьюзен, он ответил, что вот чтоб такого не произошло, он и доверяет в этом вопросе мне. Шантажист и паразит.       – Дай угадаю, в следующий раз произошло то же самое?       – Абсолютно. Надо сказать, он в обоих случаях предрекал, что будут девочки. А я ждала – мальчика… Вот вам и материнское чутьё. Ну, если Софья вела себя смирно, то Талечка пиналась как настоящая хулиганка. Заверяю, мне за всю жизнь столько по печени не доставалось.       – Хотел бы я посмотреть на твоё лицо, если б тебе кто-нибудь предсказал лет 20 назад, что ты будешь матерью двоих детей.       По лицу Ивановой солнечным лучом скользнула озорная улыбка.       – Чего уж там, я б и сама посмотрела. Уверена, это б была крайне выразительная физиономия. В своё оправдание могу сказать только то, что говорила и в прошлый раз – что просто подобного не ожидала, да. Я всё-таки уже давно не девочка. Джон, я уже не верила, что у меня когда-нибудь будет семья. Мы оба слишком долго ждали… Мы оба были на грани смерти, если не за гранью. Когда восемь лет назад я в той экспедиции нашла этот артефакт, способный вернуть к жизни Маркуса, вырвала его у тилонов с боем, едва не стоившим жизни мне и команде… Хотя тут меня поняли, конечно, все, оставлять его в таких руках точно было нельзя, только хрестоматийного Тёмного Властелина на наших границах нам не хватало… Когда потом мы ещё два года ходили вокруг друг друга, выясняя, кто конкретно ради кого не должен был жертвовать жизнью… Мы много времени потеряли, по нашей вине и по вине обстоятельств. И больше терять время я не намерена.       Вот это – логическая связь между зрелостью и юношескими дерзновениями. Молодые не держат таких мыслей, у них есть всё время вселенной. То есть, если речь о том, что переменчивая красавица проявила благосклонность, или экономка оставила без присмотра ключи от тех отделов погреба, где хранятся самые лучшие вина – то да… Семья же, ввиду того, что браки крайне редко заключаются по любви, предметом нетерпеливого вожделения не является. Для Ивановой долгое время не являлась тоже, по другим, конечно, причинам. Внешне – по тем же, что у многих землян, о которых Винтари слышал, слишком большая увлечённость работой. И это было правдой, но под этой правдой была и другая – семья была темой слишком тяжёлой, горькой. Человек, потерявший всех близких, боится привязываться. Факт, известный веками, да и не только на Земле, и нигде и никогда не было легко этот страх преодолеть. И годами, укореняющейся привычкой к одиночеству этот страх только крепнет, становясь практически непобедимым. Нужен кто-то отчаянный, безрассудный, прямо скажем, сумасшедший, чтоб переломить эту привычку и этот страх. Кто-то вроде Маркуса. Могло показаться, что он в своём чувстве изменил рейнджерскому принципу ничего не замечать в жизни, кроме служебного долга – нет, и в этом он тоже был рейнджером, существом, не знающим страха. Потому что всякое родившееся чувство должно признавать прямо и честно и понимать, отчего и для чего оно родилось, и потому что нет такой проблемы, перед которой рейджер остановится. Быть может, испытала заполученный артефакт именно на Маркусе Сьюзен именно в оплату долга – так же, как и он когда-то, безрассудно и в обход всех протоколов. В тот момент её мотивы были, конечно, таковы. А потом она поняла, что больше не может жить как жила, зная, что Маркус Коул снова живёт на свете. Он научил её принимать всё – не тем принятием, которое было до сих пор. Принять и его любовь, и тот факт, что она эту любовь приняла и испытывает не только раздражение, но и наслаждение. Принять то, что едва ли им грозит встретить вместе старость и умереть своей смертью, но если так уж всё-таки произойдёт – то пусть произойдёт, произойдёт именно с ним. Она родила дочь – в порядке такой же отчаянной авантюры, какой было и их спасение друг друга, и их свадьба. Позволить себе неслыханное прежде – любить и быть счастливыми, образовать новую неистовую и несомненную привязанность. А потом родила вторую – потому что и теперь, будучи родителями, они не станут беречь себя больше, чем бессемейные, и если что-то случится (хотя почему должно? Всё, что могло, уже произошло, они по разу показали смерти неприличный жест и смерть, по идее, должна обидеться надолго) – дочка не останется единственным осколком семьи, как они когда-то. Правда, в их-то семьях были братья…       – Так что да. Третий – это для надёжности. И для нового интересного опыта Софочки и Талечки – малыш ещё не родился, а самосознание СТАРШИХ уже проклюнулось и разрастается.       – А чего ты ожидала? Как-никак, они у тебя развиты не по годам. Дэвид хочет видеть их на своём дне рождения.       Иванова, в это время сосредоточенно выкладывавшая на блюдечко круглые блестящие оранжевые ягоды, подняла удивлённый взгляд.       – Серьёзно? Но Дэвид, они ведь совсем малышки, разве тебе будет с ними интересно? Хотя, возможно, тебе – будет. Как я поняла, ты у них тоже на крайне хорошем счету. Может, хоть ты откроешь эту великую тайну, о чём вы умудряетесь общаться? Я привыкла, что мальчишки не очень любят возиться с малышнёй, особенно с девчонками. Помню, я очень обижалась, когда брат и другие мальчишки отказывались принимать меня в свою команду. Это такая стойкая, из поколения в поколение переходящая несправедливость – кажется, что у мальчишек игры гораздо интереснее, и иногда это так и есть. И вообще как-то обидно, когда тебя не принимают просто потому, что ты девчонка, слабый пол…       – Потом они приняли вас?       – Конечно! Однажды я так разозлилась, что здорово поколотила соседского забияку. Соседи потом даже выговаривали моим родителям за моё недопустимое поведение… Но отец им ответил: «Если вашего сына смогла одолеть девчонка, то это проблема вашего сына, а не моей дочери». Правда, дружба наша продлилась недолго, потом моя семья переехала… На новом месте у меня появились друзья среди девчонок, там было много моих сверстниц и с ними при том оказалось достаточно интересно. Но я всегда гордилась этим эпизодом моей жизни. Ганя, кстати, гордился тоже.       Винтари думал о том, что лично он услышанному совсем не удивился. Эта женщина и в детстве определённо должна быть очень бойкой. В прежние их встречи он часто думал, есть ли на Центавре такие, с которыми он мог бы её сравнить. Как будто, было их немало - привлекательных, обладающих умом, волей, властью, умеющих влиять и производить впечатление. Однако большая часть из них при более детальном сопоставлении начинала меркнуть, ведь при всей своей силе, при всех своих талантах они оставались лишь тенью своих мужей. Их ли это вина? Отчасти да. Это традиция, но каждый из нас делает свой выбор в следовании этой традиции, в том, как именно он впишется в созданный прежде него и кажущийся незыблемым уклад. Восхваляющий женщин за способность быть серыми кардиналами, напоказ дистанцируясь от всякой «мужской» деятельности. Крепко же вошли в мысли слова Амины Джани – «разве в центаврианках течёт не та же кровь?». Пожалуй, чего не хватало в полной мере даже лучшим из них - это той потрясающей свободы зрелости, которой землянка, казалось, была полна вся. Быть может, это было впечатление юного перед взрослым, но ему Иванова казалась по-настоящему всесильной, могущей позволить себе всё, что сочтёт нужным, ограниченная лишь тем, что сама возложила на себя подобно легендарному древнему богу, привязывавшему себе к ногам два огромных камня просто для того, чтоб ходить по земле, а не парить в воздухе.       – А с братом ты дралась? - рассмеялся Шеридан.       – Случалось. Ганя, когда мы были маленькими, проявлял нездоровый интерес к моим куклам. Реально нездоровый. Он любил раскрашивать им лица и делать причёски на манер, неловко и сказать, панков. Подарили дураку какую-то энциклопедию молодёжных музыкальных движений, потом он ещё и сам дополнительно просветился… И очень его впечатлило. Однажды отец вышел из себя и купил ему тоже кукол. Думал, что это его заденет – мальчишке подарить кукол… Куда там! Он вырядил их всех панками и металлистами, и потом эти чучела, значит, вроде как гонялись за моими приличными девушками с неприличными предложениями… Бывало, впрочем, очень весело. А Маркус с братом, как рассказывает, дрались прямо в кровь и синяки, родители были просто в ужасе. Ну а что они хотели – погодки, сферы интересов одни и те же… Мирились они только под праздники, показательно, чтобы родители за примерное поведение подарили то, что было заранее выпрошено. Как-то на Рождество…       – Не напоминай про Рождество. Как-то наши родители укатили в сочельник за покупками, оставив меня присматривать за Лиз. Присматривать, ты понимаешь? Восемь лет дылде, могла и сама за собой присмотреть. Мы передрались за пульт от телевизора… До чего она больно пиналась!       Винтари на миг прикрыл глаза, настолько ярко и живо, без каких-то дополнительных усилий с его стороны, ему явилась эта фантазия – что так было всегда. Что это один из рядовых, обычных обедов в его жизни, обычный день в семейном кругу. А вся другая жизнь ему просто… приснилась. Что в его жизни тоже было это… Рождество. Он так до конца и не разобрался в сущности этого праздника, имеющего совершенно разные, светские и религиозные традиции, как они связаны между собой, он так и не понял. Он только знал, что праздник этот очень важен для землян, потому что служит сближению, укреплению семейных уз. Ему представилось, что и в его жизни были подарки под ёлкой, медленно кружащийся пушистый снег за окном и детская вера в чудо. Ему было лет пять, едва ли больше, когда он впервые пробрался на кухню – тогда он даже не понял, что это за место, слишком всё вокруг было большим и странным. Ведь наверное, та женщина была кухаркой, раз уж на ней поверх груботканого невзрачного платья был большой изжелта-белый фартук. Вокруг этой немолодой, полноватой женщины столпились трое детей – старшему было, должно быть, около десяти, младшая девочка была совсем малюсенькая и ещё невразумительно лепетала. Женщина раздавала детям подарки – мальчику сапоги, средней вышитый платок, младшей бусы из крупных, фальшиво гремящих разноцветных бусин. Он смотрел, как дети прыгают от радости, и хмурился. «Чему они радуются? Это же… такая ерунда! Одежда… совершенно обычные вещи… А бусы и вообще бессмысленны и безвкусны!» Женщина вынула из кармана фартука горсть конфет. Девочка порывисто обняла её, уткнув лицо в этот огромный белый фартук. Винтари не выдержал и убежал. Заперся в своей комнате и ревел от досады, не в силах даже самому себе, не то что ещё кому-то, объяснить, что же его так расстроило. Он просто почувствовал, что у этой девочки, которая может вот так уткнуться в фартук матери, есть что-то, чего нет у него. И это что-то – вовсе не платок или бусы… В коридоре раздавался резкий, требовательный голос леди Ваканы, пытающейся добиться ответа, почему наследник плачет и мешает её послеобеденному отдыху. Уткнуться в благоухающее дорогими духами, сверкающее мелкими драгоценными камушками платье леди Ваканы могло придти в голову только идиоту. Он забыл этот эпизод – как малозначительный, а может быть – слишком болезненный. Вспомнил только сейчас, думая о праздниках, которых в его жизни не было…       – …А эти – не дерутся! Мы до сих пор не знаем, в чём подвох. Шучу, конечно. Здесь как раз всё понятно. Они достаточно рано поняли некоторые важные вещи. Что они могут общаться мысленно, а большинство окружающих не могут. Что когда у меня или отца прямая трансляция – следует вести себя тихо. Что мы любим их, даже если недостаточно часто это показываем. Невозможно, если действительно любишь, считать, что сказал и показал о своей любви достаточно. Однажды ты всё равно будешь жалеть обо всех упущенных моментах, обо всех несказанных словах. За что ещё я благодарна анлашок – что теперь этого страха во мне меньше. Они учат принимать такие вещи.       – По мне так это достижение более значимое, чем опережающее технологическое развитие. Уметь вовремя прояснять отношения. Так ли нас утешит власть над галактикой, вместо возможности любить и быть любимыми? Дети многое способны понять на самом деле. Если не сразу, то однажды потом. Что каждому родителю приходится жертвовать частью времени и сил, которые он мог бы отдать ребёнку, на что-то другое – работу, карьеру, дело жизни, и однажды придёт и их черёд жертвовать. Не во имя одних только личных амбиций – деловых, карьерных – а потому, что мы несём ответственность не только перед своими детьми, но и перед многим другим. Перед многими другими. И это тоже наша любовь к ним – проявляющаяся и тогда, когда мы за много световых лет от детской. Забота о том, какой мир мы им оставляем. Мы не сможем себе простить, если не будем там, где должны были быть, не сделаем того, что должны сделать…       Дети тоже дарят родителям подарки. Особенно ценятся сделанные своими руками. И потом эти первые корявые рисунки, аппликации и поделки родители ставят на полки и хвастаются всем знакомым. Так, по крайней мере, поступали отец и мать тёти Сьюзен. Леди Вакана, застав однажды сына за рисованием, была рассержена. «Кажется, сейчас ты должен учить историю войны с зонами! Через час тебя ждут в зале для бальных танцев! И что это за бред ты малюешь?» Винтари скомкал и выкинул листок. Что за бред он тогда малевал, он сейчас не мог вспомнить.       Он всегда был один. Своего брата он даже не видел, само его недолгое существование осталось в памяти смутным фактом. Какое-то время он очень завидовал своим троюродным братьям, ему казалось, что там, у них в семьях, как-то лучше… Возможно, отчасти, это так и было. Тётя Дилия, например, особенно любила своего среднего сына Элаво, хотя вроде бы, ничем особенным он не превосходил старшего и младшего братьев, разве что был несколько простодушнее и добрее. Он помнил, как тётя Дилия, прижимая Элаво к своей пышной груди, повторяла, что он её главная радость и надежда, Элаво придушенно шептал, что, разумеется, помнит и понимает это, только не могла бы мамочка его уже отпустить? А отец больше любил старшего – самого «удавшегося в породу», заводилу во всех затеях, чемпиона в верховой езде и стрельбе и, честно говоря, самого драчливого… Как потом донеслось из слухов – их семьи тогда уже мало общались – Дармо погиб случайно во время какой-то спортивной игры. Досадная оплошность, помноженная на его неукротимый норов, не обратил внимания на требования безопасности и переоценил свои силы. Элаво, почему-то винящий в смерти брата себя, повредился рассудком. И надеждой семьи вдруг стал младший, Акино, трус и плакса, никогда до этого никем не ценимый и не замечаемый. Пожалуй, из всех троих сейчас Винтари жалел лишь об Элаво, всё же случившееся с ним – хуже, чем смерть…       Сквозь туман образов из прошлого он слышал голоса беседующих, и он даже улыбался и что-то отвечал им, так что никто, кажется, даже не заметил, что он на большую часть не здесь. И не в прошлом даже – в фантазиях, которые как бы исправляли, заслоняли на время – то время, пока он не сможет с ними совладать и загнать в рамки – это прошлое. Быть может – Земля, на которой он не бывал, и эта самая рождественская ёлка, сверкающая волшебными огнями в окне родного дома, и медленный сказочный танец снега, и игра в снежки всей семьёй… Снег он, конечно, видел как таковой – хотя место его обитания на Центавре, как и здесь, было в широтах, где снег большая редкость. Но где бы он его ни видел – в снежки им не играли. Долгожданный подарок в яркой обёртке – он не конкретизировал, что бы это мог быть за подарок, останавливаясь лишь на этой яркой обёртке и общем чувстве восторга в момент разворачивания. Просто получает то, о чём мечтал – и радостно бросается на шею отцу, трётся щекой о его колючую бороду, чувствует ладонь матери, гладящую его волосы… Он встречает отца из долгой поездки, забирается к нему на колени, крутит пуговицы мундира, требует рассказать всё-всё, хотя знает, что не поймёт и половины… Он просит мать почитать ему на ночь сказку – например, ту самую «Мудрец и гоки», и засыпает, убаюканный её нежным, ласковым голосом… Его учат играть в бадминтон, ему помогают делать домашнее задание, его первый раз берут в гости к родственникам, живущим в другом городе… К нему подносят крохотный сопящий свёрток: «Смотри, милый, это – твой брат Дэвид». И он вот так же злится, когда этого младшего брата поручают его заботам, и его надо кормить молочной кашей на завтрак, делиться с ним игрушками, на прогулках следить, чтоб он не упал, не промочил ноги, не потерялся… А потом появляется интерес – ведь его же можно столькому научить, воспитать из него помощника и друга… А потом ответственность – убедить родителей, что их можно отпускать вдвоём, научить младшего брата ездить на велосипеде, защитить от старших задир – пусть знают, у него есть старший брат, ещё только раз пальцем тронут и пусть пеняют на себя… А потом гордость – такая, как выразил некогда Ганя: «Ведь эта мелкота на моих глазах выросла!» У них есть общие детские секреты, есть вместе набитые шишки, и брат смотрит на него с восхищением и доверием – как на старшего, умного, сильного… Как на пример…       Довольно, он помнит, кто он и где он, он взял себя в руки, вырвал из яркого, сказочного, увы, не принадлежащего ему мира. Из сияющей бездны… Он знает, что отдал бы всё, чтоб кануть в неё весь, без остатка. Но что он может отдать? Что у него есть?       – …Ну, тут-то за них можно не беспокоиться. Взрослые уже, да и там простор для выдумок небольшой, есть, кому присмотреть, не до баловства…       – Да, на Рикардо в этом плане можно положиться. Хотя уверен, они всё равно что-нибудь придумают.       Он встрепенулся, до сознания запоздало доходило то, что он слышал сквозь пелену невольных, непрошеных мечтаний – речь о них. О том, что Иванова договорилась для них о возможности посещения Эйякьяна.       – Два дня – это не слишком много, но для начала в самый раз. Тем более и впечатления после съезда свежи и разнообразны. Я жду вашу книгу первой, Винтари, имейте в виду! Потому что возлагаю на неё большие надежды. Может быть, она пробьёт наконец стену молчания между мирами. Я действительно надеюсь после неё увидеть ещё сколько-то молодых центавриан в наших рядах. Я не хочу, чтоб они восприняли рейнджеров как романтическую сказку, но я хочу, чтоб у них была информация. Объективная информация. Просто чтобы они знали, что такое анлашок. Чтобы те, кто чувствуют такой зов в своём сердце, теперь знали, куда им идти. Пока что, за всю историю, из вашего мира пришёл всего один рейнджер. Вам непременно стоит познакомиться с Аминой Джани, это замечательная, очень сильная и умная девушка. Я рада, что ей удалось добиться своего, уверена, она пойдёт далеко.       – А мы уже знакомы. Вы правы, она замечательная. И я очень горжусь, что она представляет наш мир в анлашок.       В прошлую ночь, по обилию впечатлений, заснуть удалось очень не сразу, Винтари вправе был ожидать, что так получится и с этой ночью – уже из-за волнения о предстоящем. Остаток дня он посвятил изучению материалов, полученных на съезде и до того, и дальнейшей проработке плана будущего произведения. За эти годы у него накопилось уже немало заметок, более коротких или длинных, и полюбившихся отрывков из минбарской литературы, теперь необходимо было распределить им места на этом плане (и осознать, как многого ещё не хватает, как много предстоит изучить). Но куда большая проблема была в другом. Будет ли его история полна и совершенна без истории Амины Джани? Нет, определённо, нет. Само существование этой девушки, её слова, кратко и ёмко выражающие его мысли – это ли не то, что должен увидеть весь Центавр, что должно дойти до каждого сердца. Не пора ли нам всем проснуться.       Но об Амине нельзя говорить. Очевидно, что она совершеннолетняя – но это ещё не гарантия самостоятельности в обществе, где власть Рода может превышать всякое разумение. Если ей пришлось сбежать, чтоб оказаться здесь, и если её до сих пор не нашли – стоит ли давать это указание, где она и чем занята? Действительно интересно, как она выбралась. Как же досадно, что не хватило времени расспросить её подробнее. Прямого и тотального запрета покидать Приму, разумеется, нет – столь откровенный запрет звучал бы попросту странно. Но рейсы во внешние миры, за пределы принадлежащих Центавру территорий, редки и подконтрольны. Если кто-то не должен быть на них допущен – он не будет допущен. Впрочем, старый добрый подкуп никто не отменял.       Необходимо ли упомянуть историю Ше’Лана? Определённо, да. Предположить бы хотя бы, какой эффект вызовет его запрос о Линкольни. В самом деле, могли устранить его и всю его семью, но совершенно забыть, что они были, убрав все упоминания? Это произошло не столетия назад, ещё живы и в здравой памяти те, кто должны были его знать. Едва ли им приятно вспоминать о таком знакомстве… центавриане любят обсуждать острые и скандальные темы, но тем менее, чем более это касается их самих. Но хорошая оплата или грамотное давление способны развязать языки и в таком случае. А уж он не поскупится на средства… Немыслимо скупиться, когда речь хотя бы о том, чтоб получить ещё какие-нибудь изображения Линкольни. Может быть, на них это фантастическое сходство с Шериданом будет уже меньше? Из каких мест с наибольшей вероятностью могут происходить Линкольни? Не из тех провинций, которые известны ему достаточно хорошо и где он бывал. Но на рода, правящие на континенте Зон, похоже ещё меньше. Пока кажется логичным предположить, что это семейство достаточно давно жило в какой-нибудь колонии. И если кто-нибудь из них остался… если их где-то искать, то по колониям. Прима велика, но не для таких деятелей. Процесс поиска вывезенных нарнов начался вскоре после ухода Центавра в изоляцию, на Приме не могли, хотя бы в узких кругах, об этом не знать. Ведь давали показания несколько оказавшихся в числе военнопленных пилотов, они не видели Линкольни лично, в глаза, но видели подписанные его именем приказы. Нужно обязательно узнать о их дальнейшей судьбе, через них, через их начальство, должно получиться выйти…       Все эти мысли отвлекали от анализа другого испытанного вчера и сегодня, но ненадолго. Сияющая бездна дразнила своими бликами, смеялась: пусть тебе повезло вчера не сорваться, всё равно ты мой, безраздельный раб моего света. Слышала ли Сьюзен его наивные и дерзкие мечты? Она говорила не раз, что её дар слаб, что часто она понимает лишь в общих чертах, о чём думает собеседник, на какие темы. Достаточно ли этого? Могла ли она трактовать услышанное так, что он просто вспоминал собственное детство, счастливые и не очень его моменты, или связь этих мыслей с некоторыми присутствующими здесь же за столом была слишком «громкой», чтоб ускользнуть от её внимания? Её дочери непременно услышали б всё как есть, в силу своей странной интерференции. Следует быть осторожней и сдержанней…       А он может? Он когда-нибудь по-настоящему мог? Следовало тогда уж не быть столь отчаянно откровенным в первом разговоре с Шериданом. И прожить всю жизнь несчастным, не осознающим своего несчастья.       Способен ли он противиться притяжению сияющей бездны, если – не об этом ли был тот вещий сон? Что действительно сложно описать, потому что и слова тонут в волшебном свете – как силуэты и самое «я». Свет этот – предельно сгустившееся чувство блаженства и муки прикосновения к истине, к судьбе, с именно таким чувством, остаточным следом этого света, происходит пробуждение. Всё ли ты помнишь, восстав от сна, или отдельные детали, или общее впечатление, видишь ли ты в нём обстоятельства своей смерти, грядущую встречу великой любви или какую-то иную важную веху жизни, это чувство едино, потому что это было прикосновение к судьбе. Земляне обычно лишены подобного, но способны понять – в их культуре противоречивое и довольно надрывное отношение к пророчествам и предчувствиям. С одной стороны – знать будущее считается тяжким бременем, с другой – как только люди не изощрялись в надежде его узнать. Большинство землян скептически относятся к вещим снам центавриан, те же, кто имел возможность убедиться, что сны эти склонны сбываться – оправданно недоумевали, откуда такое свойство именно у этой расы. Если честно, Винтари иногда недоумевал вместе с ними. Во множестве иных культур предвиденье считается даром, сопутствующим особой высокой духовности, где-то в противоположной стороне от центаврианского гедонизма. На Центавре, конечно, никакого противоречия не видят, не приучены. Но это действительно хороший вопрос – почему именно мы?       Утро наступило незаметно и ласково, смело остатки сна – оказывается, что-то даже снилось, но запомнить, осознать ускользающие сновидения никак не получилось бы, слишком быстро расслабленная нега сменилась естественным волнением. Дэвид уже ждал внизу, в гостиной, одетым на выход.       – Как удачно, что и вы уже готовы! Можем выдвинуться прямо сейчас, нас уже ждут.       – Сейчас? Но…       Для пояснения этого замешательства, благо, и слов дополнительных не нужно. Случалось за эти годы, завтрак обходился без кого-то, но это при отсутствии этого кого-то вообще в резиденции.       – Искренне не советую.       – Что?       – Отправимся сейчас. Не волнуйтесь, от этого не потеряете ни вы, ни кто-либо ещё. Только приобретёте.       Что сказать, в центаврианские традиции вполне укладывалось приходить в гости голодным, чтобы суметь оценить хозяйский стол как можно более глубоко и всесторонне, иногда, отказавшись что-то попробовать, можно и оскорбить невзначай. Минбарские традиции были в этом плане куда более сложными, а главное - кулинария Минбара… ну, сравнивать её с центаврианской сложно. Первое время все местные блюда казались интересными преимущественно на вид, на вкус же пресными, и только спустя где-то год обнаружилось, что специи и сладости здесь, оказывается, реально существуют. И если уж рейнджеры питаются скромно по минбарским-то меркам – значит, приходить туда лучше сытым, чтобы не огорчать своей голодной физиономией. Как они умудряются при таком рационе показывать чудеса физической подготовки, вот что надо как-то уложить в голове… Но если Дэвид считает, что в данном случае правильнее так, то ему виднее, менее всего хотелось бы сейчас тратить даже минуту на споры.       – Предполагается, что мы позавтракаем там?       – Поверьте мне.       Повернувшись на выход, он столкнулся в дверях с Райелл, которая должна была их отвезти.       – К сожалению, передачу этих материалов Рикардо придётся поручить тоже вам – встреча, которая ждала меня вечером, перенесена едва ли не на немедленно. Придётся снова отпустить вас без присмотра. Передадите Рикардо, что я жду его звонка завтра утром – надеюсь, этого времени ему хватит для ознакомления. И имейте в виду, если я пожалею о том, что отпустила вас одних – вы пожалеете ещё сильнее!       Винтари смиренно кивнул – назвать Райелл особо мрачной и свирепой не повернулся б язык, но побаивались её многие. Бывают такие люди – никто не может припомнить, чтоб испытал на себе мощь их гнева, и никто не хотел бы испытать. Смутно сочувствовалось этому Рикардо – информкристалла всего три, но едва ли там что-то пустяковое. С мелочами Райелл ограничилась бы звонком, да и мелочи не по уровню одного из учителей лагеря, мелочи они давно и успешно отлаживают сами. И вряд ли это просто план очередных тренировок, с этим они тоже сами справятся. Задание? Мысль, естественно, всю дорогу была занята вопросом, могут ли в этом задании быть задействованы его новые знакомые, в частности, Амина Джани. Едва ли задание это сразу грандиозное, рискованное и опасное, для таковых есть более опытные. Но… как знать, может, славой себя покроет выходец с Примы Центавра? О таком-то точно нельзя будет не упомянуть в книге!       Эйякьян был, как и многие рейнджерские лагеря, хорошо сохранившейся покинутой базой касты воинов, ещё с доваленовских времён. Расположенный на берегу реки, идеально вписанный в рельеф, он произвёл на Винтари впечатление с первого взгляда, и он тут же сунулся в рюкзак за блокнотом, в котором делал путевые заметки. Скомканный лист из детства всплыл в памяти. Если б он не был тогда хорошим мальчиком, серьёзным, послушным, понимающим. Если б не забросил «нелепую мазню». Может быть, сейчас он мог бы запечатлеть открывшуюся ему картину, вряд ли это было бы просто, найти самые правильные, самые близкие штрихи и краски, чтобы передать простор и чистое сияние неба вокруг, древних камней, молчаливых свидетелей истории и славы, но гораздо сложнее искать для этого слова. Ещё издали они заметили скопление народа, напоминающее больше стихийное собрание, нежели тренировочное построение, и это не могло не быть интересным. Подойдя ближе, они увидели увитую цветами каменную глыбу, у подножия которой лежали большие плетёные корзины.       – Что это? Какой-то праздник?       – Верно, - обернувшись, они узнали Ше’Лана, - древний нарнский Праздник Даров. Вступление в ряды рейнджеров не означает отказа от своей религии и своих традиций – в той, конечно, части, что не противоречит принципам анлашок, так нам объяснили. Г’Кар, ещё когда был с нами, часто говорил, что хорошие традиции нужно возрождать, а плохие забывать. Праздник Даров – несомненно хорошая традиция. В этом году она пришла в Эйякьян – с нами, новобранцами. Это большая честь.       Забавно, подумалось – этот парень на своей затерянной планете проморгал практически всё, что связано с настоящим возвышением Г’Кара, в каком качестве он мог слышать это имя в своей колонии? Один из Кха’Ри, один из послов. Кто там мог предположить, что он станет пророком уровня Г’Квана? Конечно, об этом уже поведали. А о том, где этот пророк находится сейчас – интересно, тоже рассказали?       – Изначально это праздник деревенский, - подключился ещё один, незнакомый нарн, - праздник крестьян, но постепенно он проник и в города. К этому дню каждая семья, кроме самых бедных и неимущих, плетёт большую корзину и наполняет её пирогами, которые пекутся в ночь перед этим днём, чтобы наутро они были ещё горячими. Ночью, тайно, чтобы никто не видел, эти корзины выставляются к столбу на центральной площади или к воротам деревни. Корзины должны быть анонимны, чтоб никто не знал, где чьи дары, более того, объявлять об этом, хвастаясь количеством принесённого, считалось дурным тоном. Дары предназначались главным образом для нищих и сирот, для проходящих через деревню путников, но любой мог подойти и вкусить от любого пирога. Это перерождение традиции более древней, когда мы подносили свои дары солнцу, подносили открыто, у всех на виду, но на самом деле, конечно, их съедали птицы, звери и нуждающиеся собратья.       – Интересно. Почему же стали таиться? Непросто, должно быть, если деревня большая, принести свою корзину так, чтоб ни с кем не столкнуться.       Нарн повёл плечами, словно вынужден был объяснять очевидное.       – Потому что это дар, а не способ сделать ближнего обязанным тебе, для этого достаточно и других способов. Это общий стол, к которому приглашаются все, но главное место за ним уступается самым нуждающимся.       – Потому что солнцу не нужны наши дары, - Ше’Лан, чувствуя недостаточность запаса земных слов, перешёл на центарин, - вернее, нужны не так. Солнце – обладатель и податель всех благ, всё то, что лежит в этих корзинах, даровано нам им. И у него есть много больше того. Лишь одним способом мы можем даровать солнцу больше того, что есть у нас – в виде любви, щедрости, заботы друг о друге.       – На самом деле, конечно, понять, чьи дары ты вкусил, можно, - улыбнулся незнакомый нарн, - если ты достаточно наблюдателен. В этот день также в домах принимали бедняков и путников, и девушки в каждой семье, непременно девушки на выданье, одаривали их специально сшитой для этого одеждой и обувью. Девушки готовились к этому дню заранее и усердно – случалось, под видом нищих бродяг из далёких деревень приходили в поисках невест. И поскольку убрать все следы ночной готовки не всегда получалось – по этим следам можно было понять, какие пироги готовились, с какой начинкой и какой формы. «Если нищего одела и накормила – так и семью оденет и накормит». Ну, эту традицию здесь не воспроизведёшь – мы друг друга в лицо знаем, да и девушек мало, это ж какая была б неловкость, если б мы все к ним посватались? Да и нищих на Минбаре не бывает, это как бы выглядело, если б мы так вырядились?       – Забавно бы выглядело, - согласился Винтари, - но как же вам удалось не столкнуться, расставляя эти корзины? Их тут десять, это десять временных промежутков по… сколько нужно времени – дойти от строений сюда, а прежде того и… ведь и готовили вы едва ли все вместе, так?       – О, это всё хитроумная Амина. Услышав, как мы обсуждаем эту проблему, она предложила помощь – рассчитала и распределила нам время, и каждому сообщила только его время. Амина не нарн, вот и выступила таким координатором. До чего же мудро! Но вот что странно…       – Что?       – Действительно, десять корзин! Но нарнов в нашем лагере всего десять.       – И… что не так?       – Корзина приносится одна от одной семьи. Тжи‘Тен и Тжи’Ар – одна семья. От кого ещё одна корзина?       – Может быть, они принесли Дар порознь?       Нарны переглянулись с сомнением.       – Обычно так не делается… Впрочем, проблемы в этом нет. Десять так десять. Может, кто-то наготовил столько, что всё в одну не влезло. Просто странно. Угощение ведь готовит вся семья – одни разогревают форму, другие раскатывают тесто, третьи готовят начинку – пироги ведь бывают не только с рубленым мясом или тёртой ягодой, а и это ещё нужно подобающе подготовить, смешать с соками или на огне притомить… А, чего я вам объясняю. Вы лучше попробуйте! Кто нарнского пирога не ел, тому не опишешь – хоть бы и сам Г’Кар за описание взялся.       – Это уж ты хорошо сказал, Ту’Рафи, - раздался сзади новый голос, - кого ж пирогами нашими угощать, как не центавриан? Сто лет их кормили – чего б им теперь брезговать.       Поименованный Ту’Рафи переводил обескураженный взгляд с подошедшего собрата на недавнего собеседника. Видно, некоторых нарнов не уложенные волосы всё же вводят в заблуждение, принял за землянина? Ше’Лан с таким же растерянным видом объяснял в обе стороны на нарнском.       – Да, не поспоришь, - улыбнулся Винтари, - спасибо вам.       Не быть ли драке? Всё-таки эти все – ещё не рейнджеры, юные кандидаты. Насколько глубоко их пропитала философия анлашок? Одно дело быть всячески любезными с какими-нибудь пак’ма’ра – они сонные, неповоротливые, смердят, но, во всяком случае, Нарн они не завоёвывали… А, нет, никаких драк – из-за спин возбуждённо галдящих дрази вырулил, блаженно двигая набитыми щеками, зет* Рикардо.       – Идею следует пустить в массы. Словно в детство вернулся, к материной стряпне… Рекомендую вооон тут корзину, ну и я тут принёс, - он воодрузил на невысокий камень пятилитровый сифон, - отличный цветочный чай. Потому что есть всухомятку вредно, даже такие божественные пироги.       О Рикардо Алваресе Винтари много слышал ещё давно, от Дэленн и Ивановой, последнее особенно дорогого стоило, об Ивановой как о начальнике в земной армии, говорят, до сих пор ходят легенды. Если она кого-то хвалит как руководителя – невольно навоображаешь себе всякого. Пока не вспомнишь, что и Джон Шеридан был её руководителем. Но анлашок хоть и называют то и дело армией, подходить к ордену с теми же мерками нельзя. Если уж так говорить, армией следует называть всё минбарское общество, жёсткая вертикальная структура со слепым подчинением младших старшим свойственна всем кастам и кланам. Младшие не поднимают глаз на старших, поэтому долгое время с трудом представляют, как те выглядят, зато в интонациях их голосов разбираются превосходно. В анлашок много отличий, и не только в том, что опускание глаз здесь не обязательно. Тысячелетие после своего основания орден был чисто минбарским по месту и составу, но Вален в прозорливости своей сразу мыслил его в дальнейшем как мультирасовый, надмирный, оставил на этот счёт множество указаний, иногда сложных для постижения. Поэтому и учителя анлашок, преимущественно сами из опытных рейнджеров, редко соответствовали стереотипному образу холодных надменных мудрецов, с которыми рядом боязно слишком громко дышать и слишком дерзко моргать. Напротив, многие из них на первый, непросвещённый взгляд производили впечатление несерьёзное, если не – несуразное. Можно вспомнить хотя бы Маркуса, на примере которого Иванова объясняла земное слово «обормот». Дэленн, когда возникла такая тема, подсунула «О проявлениях внешних и внутренних» Флатинна и Зехтшата, сразу извинившись, что перевод высочайшего одобрения не получил. Винтари был полностью согласен, он и в переводе понял хорошо если половину. Смысл, впрочем, был понятен – далеко не все минбарские учителя находили необходимым для своего авторитета стращать и подавлять, некоторые, напротив, считали, что мудрость в простоте, а истина, подаваемая без улыбки – не истина. Что ж, сорокалетний землянин в соломенной шляпе, жизнерадостно болтающий с набитым ртом, мог бы послужить неплохой иллюстрацией к умозаключениям Флатинна. Он производил впечатление беспечного отдыхающего, а не руководителя такой серьёзной структуры. Похоже, обманчивая видимость – это существует во всех мирах.       Сначала Рикардо обвёл их по периметру, прочтя краткую лекцию о фортификационных сооружениях прошлого и практике их приспособления к нуждам дня настоящего. Показал полигон, спортивные площадки, познакомил с планировкой лагеря.       – В центре корпус учебных помещений, там же и комнаты, где живём мы, учителя. Вокруг – гостевые, это не совсем верное название, но «детские» – не лучше. Это помещения для приезжающих новобранцев, то есть, заняты они не постоянно. Ещё дальше – три казармы, по числу отрядов обучающихся сейчас воинов, таким образом мы как бы заключаем новичков в круг своего внимания и заботы. Обратившись вперёд или назад, они могут найти того, кто ответит на их вопросы.       Винтари оглянулся туда, где остался задиристый нарн. Да, забота им определённо необходима.       – Как же происходит… э… смена состава? Ведь количество обучающихся сейчас и количество новобранцев, а точнее, тех, кто дойдёт до посвящения, не всегда равно?       Рикардо пожал плечами.       – По-разному. У нас есть эта базовая вместимость, эта установленная структура из трёх отрядов по одиннадцать воинов, но нет способа сделать живых существ подобными деталям на конвейере. Есть необходимый минимум времени, за который новобранец понимает, туда ли он пришёл, необходимый минимум времени, за который мы можем научить их основным боевым приёмам и управлению техникой. Это единственное, что более-менее определено. С кем-то только языки приходится учить год, из того, что мы говорим, они понимают одно слово из десяти. А кто-то приходит уже с хорошей боевой подготовкой. Индивидуально. Талант командира – это уметь наладить работу очень пёстрого по составу отряда, конечно, всё было проще, пока вся разница была в том, что одни воины, а другие жрецы. Те, кто пришёл с хорошим базисом и быстро проходит необходимое обучение, быстрее нас и покидают, в космосе работы много, ждёт не дождётся. И на их место заступают новички. А если новобранцев слишком много и никого из них не удаётся уговорить выбрать менее экстремальный жизненный путь – что ж, часть из них мы просто даруем другим лагерям. Без обид не обходится – кому-то, оказывается, хотелось обучаться именно здесь, кого-то разделили с приятелем… Но это всё переживаемо.       Мог и не уточнять. Что у них тут не переживаемо-то…       – Непросто, должно быть, с учётом этого комплектовать отряды.       – Предельно просто! Главное, что мы стараемся соблюдать – как можно более пёстрый расовый состав, и при этом чтобы в отряде был хотя бы один, знающий два или более языка, а таковых немало. И всё, дальше воины успешно научатся всему необходимому – от нас и друг от друга. Куда они денутся-то.       – Звучит логично… и кошмарно.       Рикардо расхохотался.       – Понимаю. Мечта любого учителя, командира, руководителя – как можно более… унифицированный коллектив. Схожего возраста, образования, желательно и темперамента. Так работать проще. А кто-то скажет, что иначе работать просто невозможно. Здесь иной подход. Воин должен уметь сработаться с кем угодно – на войне не всегда приходится выбирать, с кем идти на задание или бежать из плена. Знать в совершенстве все языки невозможно, но чем больше из них ты знаешь хотя бы на уровне азов – тем лучше. Однажды твоя жизнь или успех дела могут зависеть от того, понял ли ты услышанную в толпе фразу или последние слова умирающего. И языки это всего лишь одна из частностей, рейнджер во многих отношениях должен быть универсальным специалистом. В том числе в этих целях никакого обслуживающе-хозяйственного персонала здесь нет – не считать же за таковой нас, наставников. Мы просто направляем, следим за тем, чтоб всё шло как подобает и время от времени травим всякие поучительные байки из жизни великих учителей.       Здесь тоже не нужны объяснения. Лагеря снабжаются продуктами, потому что полноценно заниматься сельским хозяйством в них невозможно, иногда попросту из-за климата, также снабжаются и всем тем, что невозможно произвести на месте, но приготовление пищи, уборка, ремонт, все стороны хозяйственной жизни лежат полностью на плечах обитателей. Что-то распределяется жребием, что-то очередью согласно графика, что-то прихотью учителя, выступающего здесь как персонификация судьбы.       – Что ж, немного понятно, как происходит отсев кандидатов.       Рикардо дожевал и проглотил последний богатырский кусок, его загорелое лицо при этом было таким счастливым и умиротворённым, что это невольно заставляло снова вспомнить о сходстве людей и центавриан, в части удовольствия от хорошей, сытной еды.       – Ха! Не суметь ужиться могут и двое людей, и двое минбарцев – если не будут прилагать к тому никаких усилий принципиально. Ничто – ни слишком жаркое солнце, ни слишком пресная каша, ни слишком беспокойные соседи – не мешает нам больше, чем наше собственное гордое, капризное, вечно ущемлённое «я». Пока ты не поставишь на первое место Единственного и своё служение ему, а это самое «я» и требуемый им комфорт – на последнее, ничего у тебя, конечно, не получится. Зато вот когда сделаешь это – получаться будет всё. И комфорт обретёшь везде, где бы ты ни был. Да, даже в компании пак’ма’ра. Их у нас двое, оба при жребьёвке, так получилось, попали в один отряд. Там долго гудели по углам, что это какое-то особое испытание от меня, за какие-то провинности… Вру, не долго. Потому что ещё один урок по теме стереотипов. Оказывается, пак’ма’ра вовсе не только тем и занимаются, чтоб искать и поглощать падаль повонючее. Да, мясо они едят именно в таком виде – издержки устройства ферментативной системы, но они не питаются одним только мясом. Так же, как минбарцы – одним только фларном, а центавриане – одним только бревари. Переделать нашу физиологию мы не можем – наша биохимия велит нам сторониться запаха разложения, а им их – нет. Но многое можем скорректировать – и человек, и минбарец, и центаврианин привыкает к запахам, которые окружают его постоянно, а пак’ма’ра, не разделяя наши реакции, способны их изучить и учитывать, и заедать мясную трапезу определёнными фруктами, а при этом не так уж от них и смердит. Они вообще очень миролюбивы и старательны. Бойцы из них, конечно, по-прежнему неважнецкие, но у каждого свои сильные и слабые стороны. Уметь круто драться – не главное достоинство рейнджера.       По завершении этой беглой экскурсии Рикардо удалился с переданными ему информкристаллами в учительский корпус, Дэвид отправился в один из гостевых – справиться о комнате для них, Винтари рад бы был не разделяться, но вдали, на остатках каменных укреплений над рекой, он заметил фигуру и, не в силах отделаться от мысли, что это Амина Джани, отправился туда.       И это действительно была она, сидела там, мечтательно любуясь сияющей водной гладью.       – Отдыхаешь?       – Да. Этой ночью мне не привелось спать, а впереди ещё лекции и тренировки с новобранцами. Не хотите ли принять участие, ваше высочество?       Он рассмеялся, странно довольный тем, что знает, что не дало ей спать ночью, да и созерцанием всей этой картины – серо-жёлтый мелко потрескавшийся камень под ними, волшебно сияющее речное зеркало впереди, высокое и почти безоблачное небо вверху, центаврианка в тёмном рейнджерском одеянии рядом.       – Прошу, хотя бы здесь – без титулов? Мы ведь не на Центавре. Мы в лагере анлашок, где и раса имеет не самое большое значение. Да, наверное, некоторые ваши новобранцы не отказались бы меня как следует отмутузить… Могу ли я позволить себе опозориться на глазах единственной центаврианки в лагере, а может – и на всём Минбаре, вот в чём вопрос. Прости мой нескромный вопрос – тебе не жарко с волосами?       Она рассмеялась тоже.       – Ну, а вам? Как ни странно, нет, не жарко – здесь почти всегда дует ветер. Вы, наверное, думаете, не из соображений маскировки ли это? Отчасти. От кого тут в лагере тайна, кто я такая? Но волосы, понимаете… Считается, что женщины сбривают их в знак презрения к условностям, в противоположность вам, мужчинам. Только вот это становится точно такой же условностью. Земляне ли, минбарцы, или кто ещё, видя обритую центаврианку с кокетливым хвостиком на макушке, будут ожидать, опуская взгляд ниже, увидеть сверкающее драгоценностями платье, в котором невозможно ни ползти по-пластунски по полю, ни запрыгнуть в кабину истребителя.       Винтари присел рядом. Да уж, кому бы и чем попрекать… Его-то собственные волосы, тоже уже давно не помнящие укладки, так же сейчас развевает ветер, и жилет под расстёгнутой курткой – единственное, что есть сейчас на нём центаврианского.       – Что ж, такое презрение к условностям выглядит хоть необычно, но весьма мило. И я действительно сперва обознался. Впрочем, если твоя семья не догнала тебя по горячим следам…       Амина рассеянно поглаживала горячий от солнца, покрытый сетью трещин камень, как поглаживают подлокотник знакомого, много лет прослужившего кресла, и странно, представить её в том образе, который она описала, в декорациях Центавра было сложно. Казалось, только здесь, среди этих камней и холмов, она и могла бы существовать, при том, что он ни на миг не обманывался её видом с той поры, как узнал, он чувствовал в ней свою соплеменницу так ясно, как может только тот, кто прожил в окружении практически одних иномирцев почти пять лет.       – Моя семья, по счастью, не столь богата и влиятельна, чтоб гоняться за мной по галактике. Мы мелкопоместные дворяне из Тулани, в моём родном городе на каждом шагу встретишь что-то, к чему имел отношение мой отец – к строительству, учреждению, содержанию, а если не он – то его отец или дед. Наша фамилия древняя, но у себя в столице вы её могли и не слышать никогда. Джани никогда не были слишком амбициозны, держались корней и не лезли в большую власть. «Не летай высоко, чтоб не было больно падать» - девиз, доставшийся от дедов.       – Непопулярная позиция. И пожалуй, даже вызывающая.       – Соглашусь. Отчасти. Великие, громкие имена потому велики и громки, что это малая часть от всего народа, выделяющаяся на общем фоне. О народе судят по его правителям и богачам – тем, кого больше видно и слышно, кто принимает серьёзные решения и блистает на важных встречах. Но это вершина, тонкий шпиль, само же здание Республики – скромные труженики, на которых опираются заметные и значимые. Не всегда скромные по характеру – достичь большего хотели бы почти все, но места на вершине мало. Но моя семья – исключение. Можно называть это трусостью или неверием в свои силы, просто Джани всегда были привязаны к своей малой родине, связями, которых не разорвать.       – Однако же, тебе не припишешь ни трусости, ни малодушия. Чем-то ведь тебя не устроила тихая мирная жизнь вдали от дворцовых интриг и кровавых перипетий…       – Поверьте мне, ва… Винтари, интриг и даже крови хватает и там. Иной уровень, иные масштабы – может быть, смешные для утомлённого ритмом столичной жизни, но мне-то что за разница. Того, что мне нужно, не дали б и дворцы Великих родов. Я росла балованным ребёнком, Винтари, две мои старшие сестры давно вышли замуж и покинули родное гнездо, я была отрадой семьи и мне многое позволялось. Я получила лучшее образование из возможных, но мне и этого было мало. Мне хотелось кем-то стать… Быть может, врачом, или учёным… Именно самой стать, самой что-то делать, не представлять род отца или мужа, вкладывать что-то от себя, а не быть членом попечительского совета или меценатом, не просто сопровождать мужа или передавать кому-то его слова. А мне готовили роль жены и матери, продолжательницы чьего-то знатного рода, украшения балов. Говорящей куклы. Моя мать, конечно, была властной женщиной и заправляла в семье – но не такого мне хотелось. Она умна, образованна – знает в совершенстве историю, литературу, читает на трёх языках… И для чего это всё? Для того лишь, чтоб поддерживать светскую беседу? Женщины Центавра ничем, в общем-то, не хуже мужчин. Но они не занимают постов, не совершают открытий, не спасают жизни, не летают к далёким звёздам. Просто так не принято. Единицы из центаврианок что-то делают САМИ, вы сейчас, быть может, насчитаете имён десять и споткнётесь. И этих женщин принято жалеть, говорить о том, что они просто не встретили достойного мужчины, который позволил бы им просто быть женщинами, соответствовать своей природе украшать мир. Почему? Какой в этом смысл, зарывать такой потенциал, в Звёздную эру жить по феодальным законам? Разве я многого хотела, скажите? У тех же нарнов, которых так любят называть варварами, женщины могут служить в армии, становиться чиновниками, изобретателями, исследователями космоса. Даже среди Кха’Ри всегда были женщины, и посмотрите, чего они достигли под руководством женщины теперь. Они восстановили свой мир из руин, из пыли! У землян, у минбарцев давно нет такого неравноправия полов. Разве только дрази и сравнимы с нами. Да, дрази – вот таков наш уровень во вселенной, хотела бы я сказать тем, кто радеет за наши незыблемые порядки! Сама-то я дрази уважаю – мне повезло быть знакомой с лучшими из них… И дрази можно понять – не оправдать, но по крайней мере понять, у них мало женщин, они берегут себя от вымирания. У нас – мало женщин? Именно поэтому у одного мужчины может быть три или даже четыре жены?       Винтари молчал – возразить было нечего. У его отца была одна жена не потому, чтоб он был однолюбом или не мог себе позволить. Его будь воля на тот момент, он бы и одним браком себя не связывал.       – Вы скажете – но прямого запрета нет, и будете правы. Ни в одном законе нашей великой Республики не сказано: «женщина низшее существо и не должна быть допущена туда-то и туда-то». Это б не соответствовало нашему великому искусству лгать. Ничто не могло помешать мне подать документы в Академию, но кто хотя бы посмотрит на эти документы, не заручившись одобрением моего рода? Да, вы понимаете. Уломать отца я бы могла – он обожал меня и уступал мне во многом, но также он слушал и уступал матери, и вот её уломать было сложнее. Но мы сошлись на том, что там я смогу познакомиться с достойным молодым человеком, строить семейную жизнь и карьеру параллельно. Но в один прекрасный день к нам приехал гость – старинный друг отца, когда-то сделавший для него нечто очень важное, я так и не поняла, что… Отец захотел сблизить наши рода, выдав меня замуж за его сына. Вся семья была единодушна в том, что это хорошая партия… Винтари, я готова глубоко уважать этого человека, так много значащего для моего отца, но я совершенно точно не хочу замуж за его сына – это скверный, пустой человек, отец в своей любви слеп и не видит этого… Я понимаю, мой отец испытывает к нему признательность, благодарность… Но скажите, при чём здесь я? Почему эту благодарность надо оплачивать моей жизнью, и ничем другим? Видит бог, я хотела бы послужить роду, послужить всему Центавру… Но не в качестве же очередной проданной невесты, каких много было до меня и много будет после? Брак поставил бы крест на всех моих мечтах и возможностях, этот человек не позволил бы мне продолжать образование, тем более заниматься какой-то деятельностью, не нужной лично ему. Кроме того, я просто не хочу связывать свою жизнь с не то что нелюбимым, а глубоко неприятным мне мужчиной. Да, я сбежала. Я пробралась тайком на торговый корабль, потом на другой… Придумала очень хороший маскарад – балахон пак’ма’ра, даже горб соорудила. Никого не тянуло заглянуть под капюшон, и меня никто не беспокоил. Конечно, денег у меня было с собой совсем немного, поэтому я не собиралась бродяжить долго, надеялась прибыть в такой мир, где я по крайней мере смогу дальше учиться… Мне очень жаль, что я расстроила этим отца, я действительно очень его люблю. Но может быть, он однажды поймёт меня. Когда вспомнит, что хоть он всё же смог полюбить мою мать – она так и не смогла полюбить его.       Винтари покачал головой. Центаврианский образ мыслей требует называть подобное возмутительным эгоизмом, неблагодарностью, предательством интересов рода. Как же много оттенков у смелости центавриан, но смелости эгоизма большинству из них не хватает…       – Но ведь ты так и не стала ни врачом, ни учёным…       – Я нашла путь лучше, достойнее. О рейнджерах я слышала на Центавре лишь самое общее, я думала, что это какой-то закрытый, элитный рыцарский орден… я и мысли не держала, что мне туда дорога. Но когда в скитаниях по галактике я услышала о них больше – я поняла, что это именно то, чего я хочу. Лучшая возможность, какой можно пожелать. И познание, и служение, и изменение – себя и мира. Да, энтил’за приняла меня, несмотря на отсутствие разрешения от семьи или правительства – просто выслушав мою историю. И я делаю всё, чтоб не разочаровать её. Каждый свой успех – в учёбе, в боевых искусствах – я посвящаю тем, кто в меня поверил.       Он следил за тем, как пальчик Амины задумчиво обводил пальцем узор трещин.       – И ты готова… «Жить ради Единственного и умереть ради Единственного»? Готова не только к этим тренировкам, но и к настоящим боям, к неизведанному?       – Готова. Поверьте, я здесь не от безысходности, не потому, что прячусь. Я мечтала сделать что-то большое не только для своего рода, но и для всего Центавра. Здесь я могу сделать что-то для всего мира. Да, быть может – погибнув рядовым солдатом. Это именно та свобода и то величие, которых я искала – не носить высокое имя, как вериги, не занимать высокую должность, на которой была б не вольна творить благое. Служить. Делать малое в составе одного большого дела. И своим служением прославить своё имя, если будет суждено. Я ношу звание первой центаврианки-рейнджера с гордостью, и я всё сделаю, чтоб оно осталось чистым, чтоб послужило достойным примером. Нет, мне не нужно, чтоб меня знала вся вселенная. Мне достаточно того, что меня знают здесь, и считают достойной.       Винтари рассеянно повертел в руках рюкзак. Сунул в него руку – за блокнотом, а рука попала в то отделение, где остался ещё один пирог из плетёной корзины.       – Будь она проклята, центаврианская жадность. Взял больше, чем смог съесть, не стоило слушать Дэвида и отправляться без завтрака, при этом невозможно устоять перед чем-то настолько аппетитным… Леди Джани не откажет мне в небольшой помощи с этим пирогом? А как складываются ваши отношения с сослуживцами других рас? Ведь они-то знают, что ты центаврианка. Извини за такой вопрос, но мне интересно.       Амина приняла из его рук пирог, улыбнулась.       – Поверьте, прекрасно складываются. Никто не забыл историю, это правда, у редкого мира не найдётся счетов к Центавру за ту войну. Но никто не предъявляет этих счетов мне. Проявление нетерпимости для рейнджера – как минимум нарушение дисциплины.       – Центавриане были околдованы Тенями, многие смотрят на это так. Спасительный взгляд. Что ж, если уж нарны относятся к тебе, как я заметил, добродушно…       Лицо Амины засветилось смущением и капельку гордостью.       – Вполне. Старший нашего отряда – Тжи’Тен, поверьте, нет советчика мудрее и надёжнее его. Когда меня одолевали комплексы по поводу моих недостаточных, по моему мнению, успехов в рукопашном бою, я пришла к нему. Он предложил устроить мне несколько дополнительных тренировок. Мы боролись почти до полного изнеможения, в отчаяньи я воскликнула: «Вот видишь, я не могу победить тебя!» Он ответил: «Нет, не так надо говорить. Ты до сих пор не побеждена, до сих пор стоишь. Вот это и имеет значение. Не каждого на своём пути ты сможешь победить. Главное – чтоб ни один не заставил тебя сдаться». Ведь он реально намного сильнее меня, и при этом я чувствовала, что он не подыгрывает мне… С тех пор я поверила в себя. Его сестра Тжи’Ар может казаться суровой и даже нелюдимой, но это из-за того, что она… не то чтоб завидует брату, но он ведь командир отряда, и зет Зехси часто говорит, что быть ему однажды и учителем. Это высокая планка, для неё важно быть как минимум не хуже его. Новобранцев я знаю, конечно, хуже. Одни из них тут месяц, другие около недели, но по-моему, все они чудесные ребята. А моя напарница – девушка из бракири, Табер. Это чудеснейшая подруга, какую можно б было встретить. Мы с ней прибыли в одно время, жребием получили одну комнату, сначала в гостевых, потом в казарме отряда… Я до сих пор уверена, это Табер чего-то наколдовала, не могло ж всё таким чудесным образом совпасть само! Когда я долго не могла уснуть от тревог перед очередными испытаниями, Табер успокаивала меня разговорами… потом я её отвлекала разговорами, чтоб она не уснула. Бракири, знаете ли, ночные жители, она не сразу перестроилась на другой режим.       – Жребий определяет и соседей по комнате? Это что же, вместе с женщиной могут поселить и мужчину?       – Да, а что ж такого. Вот Эмилия, землянка, тоже моя подруга, живёт с аббаем Раеком, а Звенн, минбарка – с иолу Нури. Да и в других отрядах…       – Аббай, иолу – это ещё ладно. Мы с ними слишком по-разному выглядим, им не разобрать, кто у нас мужчина, а кто женщина, а нам – у них. Ну а вот если земляне, да даже бракири, это… не знаю, какова там твоя Эмилия, а перед твой красотой легко ли было б устоять мужчине, вынужденному занимать соседнюю постель?       Амина замахала руками.       – Не намекаете ли вы на какие-то… приставания? Это просто невозможно. Любой мужчина в анлашок, вне зависимости от возраста и расы, не допустит непорядочного отношения к женщине, если вы об этом, Винтари. Уличённый в подобном, кроме исключения из ордена, понесёт суровое наказание по минбарским законам. Разве вы не знаете, что издревле у минбарцев женщины и мужчины служили вместе на кораблях, в том числе в дальней разведке? По взаимной склонности двое не состоящих в браке могли сблизиться, такое бывало, а принуждение… это несмываемый позор не только на самом воине, но и на его учителях, его клане. Тысячелетие анлашок был исключительно минбарским по составу, и странно б было, если б что-то изменилось лишь оттого, что пришли представители и других миров. Но те, кто сюда пришёл – пришёл не за плотскими утехами. Мы умеем держать под контролем помыслы, не то что порывы тела.       – Медитация? Понятно…       – И медитация в том числе. Что ж, время отдыха подошло к концу. Вы собираетесь присутствовать на лекции? Тогда поторопимся.       Быстрым шагом, почти вприпрыжку, они устремились к виднеющемуся вдалеке учебному корпусу.       За углом остатков старинных укреплений – здесь на протяжении двух метров стена сохранилась до уровня примерно второго этажа, далее же была разрушена до середины человеческого роста – они едва не налетели на держащуюся за руки парочку. Быстро поздоровавшись, Амина потащила Винтари дальше.       – Упс… Надеюсь, не слишком мы смутили их. Они всё же объяснились… Похоже, за Табер можно начинать радоваться.       Винтари отметил, что, может быть, ему показалось, но юноша рядом с Табер был… землянин?       – Это та самая твоя соседка и напарница? Теперь она, должно быть, попросится в напарники к нему?       – Это едва ли. Энтони – командир второго отряда. Табер весьма щепетильна в таких вопросах, она не считает, что какие-то изменения в личной жизни должны что-то менять в дружбе, она привязана ко всему нашему отряду.       – Складывается какая-то прямо идиллическая картина…       Амина обернулась с лукавой улыбкой.       – Не берусь утверждать наверняка, но возможно, ваше ощущение верно, Винтари? Рискну предположить, вы слишком недоверчивы к хорошему.       – Это верно… Я ведь центаврианин. Хотя… не аргумент… ты ведь тоже. Просто… Когда Тжи’Тен поймал меня, свалившегося со смотровой площадки, я был в шоке. Я думал, что единственный достижимый максимум между нашими расами – это не вцепляться при встрече друг другу в горло. Что есть расы, духовно, телесно, генетически не способные выносить друг друга, и мы вот как раз такой пример.       Девушка остановилась, серьёзно взглянула ему в глаза.       – Вы ошибаетесь, принц. Разумеется, сложно перешагнуть и оставить в прошлом огонь, кровь, вероломство, жестокость, раны, нанесённые обеим сторонам. Никто не ждёт, что это произойдёт быстро, никто не ждёт, что это произойдёт со всеми. Но кому, как не нам, молодым… Г’Кар сказал, что хорошие традиции надо чтить, а дурные забывать. Он первым подал нам всем пример… А ещё – знаете, ещё на Центавре я слышала одну легенду. Возможно, это лишь романтическая выдумка, но непонятно, зачем она существует на Центавре, хоть и передаётся шёпотом, как страшная сказка… Но такие легенды есть, наверное, у каждого народа во вселенной. О том, как давным-давно, ещё во времена первой оккупации Нарна, одна центаврианка и один нарн полюбили друг друга. Звучит как нечто невозможное, немыслимое… и именно поэтому, наверное, такие истории запоминаешь и думаешь о них потом очень часто. Именно поэтому им веришь. Они сбежали… но на всей планете, конечно, не было для них места, где они могли укрыться. Их поймали… нарна приговорили к смерти, а девушку собрались выдать замуж за богатого друга семьи, чтоб он увёз её в далёкую колонию… Ночью она отдала слугам все свои драгоценности, чтобы они тайно провели её к любимому. Она принесла ему не еду или питьё, и не лекарство для его ран. Она принесла меч, которым они, одним ударом, пронзили свои сердца, чтобы уже никто никогда не смог разомкнуть их объятий. Я не думаю, что эти близкие души были единственными на две наших расы. Но это не главное, о чём я думаю. Я думаю о том, что тогда, в то скорбное время, лишь в смерти души получали освобождение, отдавая нам свой свет верности и мужества, чтобы мы однажды отплатили им не только молитвами и памятью, но и – построенным нами миром, протянутыми друг другу руками. Даже если этой истории на самом деле не было, её стоило выдумать.       – Вообще-то, я тоже слышал эту легенду, хотя и в несколько другой, конечно, редакции.       – Когда я спросила об этой истории Тжи’Тена, он сказал, что слышал другое – нарна обвинили в изнасиловании центаврианки, но казнить не успели – он покончил с собой. А девушку да, хотели выдать замуж… Но жених отказался от опозоренной, и она была убита собственными родственниками. С моим вариантом его роднит то, что девушка прислала нарну в камеру меч, спасая его от смерти куда более мучительной… А я сказала, что, в общем-то, мы никогда не узнаем, как было на самом деле, но можем верить, что души эти хотя бы после смерти получили покой.       – Мой вариант никуда не годится. Мне рассказывали, что сбежавшие были убиты нарнами. И хотя такое вполне могло произойти… Я почему-то хочу верить в твой вариант. Каким бы детским романтическим бредом это ни звучало – мне доказали, что любовь не признаёт границ рас, политических реалий и законов, она сильнее войны и смерти. Доказала та пара, у которой я сейчас живу.       На ночлег их с Дэвидом определили в одном из тренировочных залов – гостевые, как оказалось, заполнены под завязку, и они решили никого не теснить. И не мешать спать тем, кто за день, возможно, утомился куда больше, своей болтовнёй – не весь день они провели вместе, впечатления были различными, и ими хотелось поделиться.       – …Одна из любимых курьёзных историй Кейта, старшего третьего отряда – как он, задумавшись, промахнулся кельей и зашёл в келью Эмилии…       – Застал её переодевающейся и получил травму?       – Лучше! Застал там с нею дрази, наряженного в её платье, да ещё и накрашенного! В шоке заорал, что в лагере извращенцы… Получил от Эмилии по голове, да. Оказалось, Хорн – женщина-дрази, у них с Эмилией был культурный обмен, Хорн показывала ей моду дрази, а Эмилия, соответственно…       – Ну да, этих дрази поди определи, где у них мужчина, где женщина, как сами-то не путаются… Некоторые до сих пор уверены, что они гермафродиты, и чёрта с два их убедишь в обратном.       – Всё потому, что женщин-дрази редко кто видит. Даже дипломатов и богачей не всегда сопровождают в поездках жёны – считается, что женщин нужно беречь, а где ж убережёшь лучше, чем в родном мире.       – И как же Хорн…       – О, тут особый, чисто дразийский казус. Так-то дрази никогда б не позволили такой драгоценности, как женщина, пойти в анлашок. Но Хорн больше не может иметь детей, и мужья дали ей развод. И ей оформили документы на мужское имя – чтоб у других рас не возникло представления, что дрази могут обращаться с женщинами так небрежно, как с мужчинами. Такие вот издержки мировоззрения. Так что Кейт не вполне и виноват. Но с тех пор не терпит, чтоб при нём что-то называли извращением.       Сквозь матовый пластик раздвижных створок в комнату лился лунный свет, ложился на пол вытянутыми квадратами и треугольниками. Винтари размышлял, как же плохо, что он не додумался взять с собой какое-нибудь записывающее устройство, лекция учителя Зехси была очень интересной, и в блокноте он едва успевал помечать общие моменты. Честно говоря, хотелось засыпать его вопросами, но он постеснялся – всё-таки он здесь просто любопытствующий гость, да и опасался блеснуть невежеством перед куда лучше подготовленными рейнджерами. Хорошо, что удалось так много спросить у учителя Аана – им разрешили присутствовать при медитации, и даже не шикали, когда они говорили громко – рейнджера ничто не должно отвлекать, хоть бы даже вокруг шумел целый базар… Всё равно это удивительно, как они так могут. Дэвид немного учил его медитации, но если откровенно, так ничего у него и не получилось. Не далась ему эта наука успокаивать свой дух, хаос своих мыслей.       И конечно, продолжался разговор, начатый ещё два года назад, когда он впервые решился спросить, тогда ещё просто из любопытства:       – Дэвид, а почему вы непременно должны стать рейнджером? То есть… это было именно ваше желание?       – Разумеется. Рейнджером нельзя приказать быть. К этому надо быть готовым… Да и не каждого, кто только изъявил такое желание, примут. Я высказал такое желание – и мне сказали: что ж, у тебя есть время определиться в своих потребностях и способностях.       Ну, разве он ожидал какого-то иного ответа? Что, например, такова воля его родителей? Здесь тоже многое решает род, но не обязательно в форме прямого ультиматума, здесь методы тоньше. Юных центавриан избавляют от этого мучительного выбора, кем быть, дальнейшая будущность определяется ещё над колыбелью, с учётом этого подбирают учителей для домашнего обучения, колледж или академию в дальнейшем. И на самом деле, чем ниже твоё происхождение и скромнее достаток семьи, тем менее фиктивным будет твоё образование, ведь тебе придётся затрачивать действительные усилия, чтобы утвердиться в жизни.       – Да, я понимаю, в вашем мире это… почётно и романтично… в каждом мире есть своё представление о том, кем следует стремиться стать…       Улыбка Дэвида была очень похожа на материнскую в тот момент – такая взрослая, терпеливая. И это тоже было понятно – ему должно быть важно, чтоб в нём не подозревали обычной детской романтической глупости, даже если это она и есть, даже если в силу возраста он имеет на неё право.       – Опять вы говорите - «следует». Возможно, в этом есть правда, в других мирах есть такие… престижные, как вы говорите, профессии. Но на Минбаре нет «не престижных». Почётно любое дело, любой труд, который несёт благо обществу. Не почётно – не делать ничего.       Культурный обмен – это обмен тем, чему тебя самого научили с наилучшими пожеланиями, что в тебя вложили, а может – и вдолбили, что однажды тебе придётся отделять от собственных мыслей и желаний. Ими они тоже своим чередом обмениваются. Спустя около года они вернулись к этой теме.       – И всё же – вы выбрали именно это. Что-то повлияло ведь на ваш выбор?       Он понимал, что наверняка несвоевременно задаёт такие вопросы, что Дэвиду, как всякому ребёнку, важно мечтать о том, что является образцом, идеалом в его мире, и однажды, став старше, он как-то сам, тихо, оставит эти честолюбивые мечты в пользу чего-то более прозаического, но преступно пытаться отнять у него эту мечту сейчас… Но Винтари осознавал свой эгоизм, он оставался эгоистом и здесь. Он не хотел терять. И чем скорее он получил бы уверенность, что этой нависающей в далёком завтрашнем дне угрозы разлуки не стало, тем ему было бы спокойнее.       – У кого бы здесь вы ни спросили о подобном, - отвечал Дэвид, - вам скажут о велении сердца и о долге. И вам покажется, что вам говорят о противоречащих, взаимоисключающих вещах. Но на Минбаре веление сердца и есть долг. Сердце велит каждому минбарцу следовать долгу. Конечно, вы скажете – окружение влияет, и это во многом правда, я с детства общаюсь с тётей Сьюзен и Маркусом, другими учителями…       Оставалось только довольно улыбнуться – это, вне сомнения, идеальный ответ. Влияние таких ярких, харизматичных людей могло б увлечь и чем-то гораздо менее впечатляющим само по себе.       – И… Понимаете, мои отец и мать…       – Герои.       – Ну да. Но одного лишь желания быть достойным своих родителей мало. Я хотел бы не оставаться вечно лишь сыном Шеридана и Дэленн, я хотел бы сам сделать… что-то значительное. Но чтобы делать что-то значительное, надо начинать с малого и терпеливо, шаг за шагом, работать над этим, работать над собой… Надо много работать. Тогда вселенная устроит для тебя путь.       Винтари живо помнил тот вечер, комнату, освещённую мягким призрачным сияние разноцветных пластин, собранных в причудливый светильник – их можно было компоновать множеством разных способов, в зависимости от этого менялся рисунок, отбрасываемый их светом на стены. Чаще всего это были абстракции, но иногда довольно сложные картины, некоторые такие светильники состояли из ста и более элементов, и он не представлял, как можно было рассчитать, подобрать их так. А иногда пластины были из такого материала, который при нагреве мог издавать тихий, едва различимый ухом звук, и собрать из отдельных элементов можно было не только картину, но и мелодию…       – Да. Я тоже в это верю… теперь. Знаете, теперь мне очень стыдно. За то, что в колледже я часто пренебрегал занятиями, предпочитая развлечения… Я многое упустил из того, что мне давалось. Правда, потом я осознал это, и довершал образование самостоятельно, благо, возможности у меня были. Если я однажды стану императором… я должен знать, по возможности, всё. Очень плохо, когда верховный правитель оказывается совершенно несведущим хотя бы в какой-то одной отрасли. Это даёт очень много возможностей для злоупотреблений, им становится легко манипулировать.       Дэвид рассмеялся, словно не он был в этой комнате младшим, словно он слушал сейчас наивный лепет ребёнка. Впрочем, это был совсем не обидный смех, в этом он очень напоминал отца.       – Невозможно одному человеку вместить в свою голову всего. Правильно бы было окружить себя доверенными, компетентными помощниками.       – Где ж их возьмёшь… То есть, может потребоваться очень много времени, чтобы понять, компетентен ли этот человек и стоит ли ему доверять. В этом смысле очень тяжело, когда ты уже сразу обладаешь именем, титулом… Все вокруг рады заверить тебя в своей преданности и готовности служить верой и правдой! Если б у меня была возможность пройти с ними какой-то долгий и трудный путь, который мог бы проверить меня и их… Случай обнаружил ненадёжность моих друзей в колледже. А ведь могло случиться так, что мы выросли бы и я всё так же верил бы им. И мог назначить их на какие-то ответственные посты…       – Здесь нельзя руководствоваться одним лишь дружеским расположением. Друг может быть золотым человеком, но ничего не смыслить в том, что ему поручено. Хотя, ради дружбы, ради оправдания доверия он сделает всё, чтоб справиться, и если не умел – научиться.       Теперь уже Винтари улыбался этим наивным речам, и надеялся, что его улыбка не выглядит насмешкой. Но Дэвид не смотрел на него, он смотрел на отсветы на стене с нежностью и, кажется, лёгкой грустью.       – У нас смеются – трудно быть минбарцем, с таким сверхсерьёзным отношением ко всему. А ведь в самом деле трудно…       – Про центавриан тоже говорят, что ими трудно быть.       – И это тоже верно… Про вашу расу некоторые говорят, что вы всё время молитесь, а про нас – что мы всё время пьём. Интересная характеристика, да?       – Глупая.       – Знаете, зачем нам нужны пиршества с обильными возлияниями, Дэвид? Мы очень часто в своей жизни говорим друг другу пышные слова о дружбе, верности и преданности. Это не более чем формула вежливости – ведь как-то некрасиво б было, в самом деле, говорить что-то противоположное… Но там, где много вина, музыки, веселья – сердце расслабляется, теряется контроль. И могут прозвучать слова настоящего признания, настоящего расположения… Эти моменты мы очень ценим. Вы… вы думаете, должно быть, что мы очень жалки, Дэвид?       Где-то рядом была эта мысль, что это совсем не то, о чём следует говорить с ребёнком, тем более ребёнком из мира, где употребление алкоголя вообще не принято. Но они оба уже в своих беседах не держались только того, что следует.       – Отнюдь. Я думаю, что вы очень сильны. Вам приходится, словно молодой траве, пробивающейся сквозь камень, бороться слишком со многим. Бороться с теми словами, которые слышите о себе, бороться с теми словами, которые есть внутри вас и которые вы по тем или иным причинам не смеете произнести.       Сколько их было, подобных разговоров, за те годы, что он живёт здесь, и сколько потом, оставаясь один, он удивлялся тому, что происходили они без капли спиртного! Было подобное в годы учёбы, да. О, о каких только глубоких вселенских вопросах они не говорили, какие мировые проблемы не обсуждали дерзко, горячо, не скупясь на умные слова – покуда язык справлялся с их выговариванием… Сколько громких имён, теорий и терминов сыпались, звеня, как осколки разбитых бокалов… Несомненно, услышь их, юнцов, кто-нибудь взрослый, он смеялся бы долго. Наверное, и сейчас над их разговором кто-нибудь посмеялся бы. Но как тогда он чувствовал опьянение не от искрящихся вин, а от тех разговоров, так и сейчас счастлив был сидеть и говорить с этим серьёзным ребёнком, с которым сам позволил себе говорить о чём угодно – и ни разу не встретил отказа… Всё-таки есть в этом хорошее, что минбарцы загружают мозги философией с детства. И пресловутый минбарский запрет на ложь… Дэвид ещё не научился изящно обходить его с помощью образности и недомолвок, и можно не гадать, что он думает на самом деле внутри себя. Он ещё не способен подумать о том, как неловко должно быть Винтари от осознания бескультурности, бестактности своего поведения - от того, что он откровенно рассказывает о семье, о своей жизни, своём мире, не щетинясь на простодушные и неудобные вопросы, которых больше всего задал ему именно Дэвид, ещё не научившийся, как взрослые, не трогать там, где болит, не вздёргивая гордо подбородок, не выгораживая тех, кого меньше всего хотелось выгораживать. От того, что иногда это звучит как откровенные жалобы. Он принял это как данность, болезнь, поражающая центаврианина в сияющей бездне – говорить, говорить о том, о чём естественно было б молчать.       Сейчас однотонная лунная картина лежала на полу и стенах, не было тихого, аскетичного уюта маленькой комнаты, где выбивался из интерьера только странный сосуд в нише. А разговор продолжался.       – Нет, я не обижаюсь, вы правы, тысячу раз правы, поднимая снова этот вопрос. Плохо б было, напротив, если б вы уговаривали меня… Вы понимаете это так, что возражения сеют сомнения, смущают ум, сбивают с цели – нет, с настоящей цели ничто не собьёт. Моя задача - понять, настоящая ли это моя цель.       – Но вы хотели бы, чтоб она была настоящей.       Губы Дэвида вдруг сжались в упрямую горькую складку.       – Вы всё время говорите мне, Диус: «Вы, минбарцы»… Иногда говорите так же: «Вы, земляне»… Хотя не забываете, я думаю, что я всё-таки дитя двух миров, но не понимаете в полной мере, что это значит. Я и то, и другое. И я ни там, ни там.       – И вы, полагая, что ни один мир не мог бы принять вас полностью, стремитесь туда, где больше, чем где-либо ещё, не важны расовые различия, где каждый в первую очередь – рейнджер, и уже во вторую – землянин ли, минбарец или нарн…       – Да. Как ни крути, это лучший путь для меня, и хоть постыдно делать выбор от безысходности, это вообще не выбор, но другого пути я не вижу. Любовь моих родителей велика, как вселенная, но сама вселенная от этого никуда не делась.       Ему рано думать о таком, внутренне негодовал Винтари. Он не должен допускать кощунственной мысли о том, что его родители не подумали, каково будет жить ребёнку, соединяющему в себе две природы… Сейчас можно было только со смехом вспоминать своё убеждение первого времени в высоком, практически равном его собственному, положении Дэвида. Оказалось, положение это куда более схоже, чем он думал. Как он является не только третьим претендентом на престол и будущим наместником колонии Винтари, но и сыном проклятого императора, так и Дэвид является не только сыном энтил’зы и президента, но и сыном отступницы и Убийцы Звёзд. Никто об этом на самом деле не забывал.       – Понимаю.       – Простите, но не думаю. На большую часть я, биологически, землянин. Но родился и вырос я на Минбаре, по воспитанию я минбарец. Мне обрести гармонию двух моих природ ещё сложнее, чем было моей матери. Каждый раз во время тренировок или медитаций я вспоминаю, что я не минбарец. То, что легко для моих сверстников, бывает неподъёмным для меня. И именно рейнджеры напоминают мне, что это преодолимо. Что я могу стать выносливее, могу смирить свою гордыню и научиться послушанию и дисциплине, которые считаются неотъемлемым свойством нашего народа…       – Вы ненавидите свою земную часть? Ох, простите, я не хотел этого говорить…       – Это правда. С этой ненавистью я борюсь, я обязан её победить. Вы знаете, я безмерно люблю своего отца, я люблю тётю Сьюзен, Маркуса… Но я не знаю Земли, я боюсь её и не могу любить.       И он знает, почему, забилась в мозгу тёмная, пронзительная мысль. Непрошенным, встал в памяти тот эпизод, тот разговор три года назад. И так хотелось растворить двери сознания, выпустить эту мысль, как бьющуюся в окно птицу, пусть летит себе… Пусть исчезнет, незамеченная никем, в том числе и им самим.       – Может быть, вам стоило бы… побывать там однажды?       – Возможно, конечно, и так. Но… вам не кажется, что Земля не готова принять меня? Вы скажете, конечно – с войны прошло так много времени, это уже не важно… Скажете ли вы то же самое о войне с Нарном лет через десять? Но не только в этом дело. Просто я знаю о Земле слишком много плохого, при том, что мой отец – патриот своего мира, и любит его несмотря на всё, что он ему сделал… и это жжёт мне сердце. Земля, может быть, и готова, или могла б так сказать, им ложь, в отличие от нас, не запрещена. Я не готов.       Ещё долго, когда Дэвид заснул, Винтари смотрел в его спокойное красивое лицо, озарённое лунным светом и неведомыми, наверняка чистыми и героическими снами, которые много лучше, чем муки и тревоги реальности, и перебирал их в уме – все те слова, с которыми он боролся…