Венок Альянса

      Пять тысяч, вернее, даже больше. Насколько точно больше – неизвестно, трудно поддаются исчислению люди, в большинстве своём не выбирающиеся к цивилизации. Но, в общем, как минимум пять тысяч тех, кто готов хоронить себя там, где никогда не тает снег. Сложно себе представить такое количество то ли подвижников, то ли умалишённых одновременно.       И в то же время пять тысяч – это так мало. Они кажутся затерянными песчинками, которых со всех сторон окружила неминуемая гибель. Они рассредоточены, кажется, по пяти поселениям – по месту добычи невеликих природных ресурсов и в соответствии с транспортным удобством для обмена. Самое крупное – и к Тузанору ближайшее, хотя в пути по воздуху разница невелика – называют Йедор2, или Йедор-Северный. Такая маленькая столица маленького народа, приютившегося среди народа большого…       За трёхчасовой полёт обогатиться географическими впечатлениями не получилось – грузовой атмосферный шаттл не имел таких шикарных обзорных окон, как пассажирские гравилёты, да и сразу после старта набирал приличную высоту, занимая полагающийся для дальних перелётов один из самых высоких воздушных коридоров, так что внизу почти всё время была плотная пелена облаков. Поэтому Винтари отслеживал их перемещение по открытой на планшете карте, вполголоса переговариваясь с Дэвидом – вот перелетели горный хребет Финаа’керват, много восточнее среди этих гор таится тихий, загадочный, как жрец-молчальник, город Айли, обитель Седьмого храма Чу Домо, мудрецов, изучающих музыку, математику и движение звёзд, а севернее вглубь гор – древний храм Варенни с его Колесом Звёздного Пламени. А юго-восточнее – великий город воинов Шежт, родина величайших клинков Минбара. А теперь остался позади и одетый туманами полуостров Анидар, где собираются величайшие телепаты всех трёх каст, чтоб в глубоком анализе своего трудового опыта и собственного я приближаться к познанию тайн живой души, и внизу, в прорехах облаков, может только контрастно сверкнуть тёмный, как камень в рейнджерской броши, океан. Южнее он пересечён пунктиром архипелагов, здесь же острова чаще одинокие, редкие, население их невелико – рыбаки, рабочие, обслуживающие суда, персонал исследовательских баз и метеорологических станций. Даже главные во вселенной по аскетизму и подвижничеству минбарцы, оказывается, не готовы без великой нужды жить там, куда никогда не приходит весна. Запасы пресной воды грандиозные, верно, но в случае угрозы перенаселённости пришлось бы тяжеловато. Однако минбарцы умудрились выйти в космос и основать колонии куда раньше, чем успел бы возникнуть этот страх не поместиться на родной планете. В этом плане Прима, точно не знающая численности своего населения (куча нищих и бродяг документов не имеют вплоть до той поры, как решат попытать счастья где-то в иных мирах), могла только позавидовать. Нет, кривым вымирания завидовать, конечно, не принято… Но на взгляд Винтари, очень мягкое снижение численности на протяжении мирных веков таким громким словом называть нельзя. Минбарцы потеряли без преувеличения миллионы в эпоху пришествия легендарного Валена, и в междоусобных войнах, и в битве с Древним врагом. Учитывая, что они к тому же не многоплодная раса, приходится ли удивляться, что не расплодились до того же количества, что люди и центавриане.       Когда шаттл пошёл на снижение, они оба это почувствовали и невольно переглянулись. Андо не просто чувствовал, а видел, он занимал кресло второго пилота – в школе их обучали вождению и грузовых атмосферников, правда, нарнских, но, как он заявил, панель управления минбарского выглядит проще. Спорить с этим никто не собирался – по мере повышения быстроходности и надёжности систем место второго пилота было всё больше данью традиции, теперь только при крайне неблагоприятном стечении обстоятельств посадка транспортника требует слаженной работы четырёх умелых рук под управлением умных и отчаянных голов. Но на тренировочных базах анлашок и теперь из преподавательского садизма курсантов обучали искусству вождения более древних образцов в условиях суровой северной непогоды – неизвестно, куда, зачем и на чём может занести судьба.       Одна из самых удивительных вещей в путешествиях – этот салон, где на невеликом свободном от ящиков и контейнеров месте ехали Дэвид и Диус, можно воспринять как своеобразный тамбур между мягкой весенней жарой субтропиков и тем, что там, за бортом, куда предстоит выходить словно в открытый космос, в подобающей экипировке – высоких сапогах, длинных плотных пальто с капюшонами, да ещё и затемнённых очках – солнце, отражающееся на гранях льда, способно ослепить, поэтому и стёкла идущих сюда транспортников дополнительно тонированы. Солнце, воздух и вода – вот единственное, чего здесь в изобилии, но и то с оговорками. Солнце поднимается от горизонта едва ли более, чем на 30 градусов, однако если день ясный, вот как сейчас – то свет его, чистый, пронзительный, отражается от белого снега, преломляется множеством гигантских ледяных линз, натягивая в пространстве между ними волшебные радужные вуали, но тепла он не даёт. Слишком вскользь к планете здесь идут потоки энергии звезды, гладят, а не греют. Так что и воздухом этим дышать, по крайней мере с непривычки, сложно, словно тысячи мелких иголочек впиваются в лицо, нос, горло. Что касается воды – то кромка океана всего в километре от посадочной площадки, а вот пресная вода вся в замороженном виде. Дамир во время погрузки немного успел рассказать о портативных снегоплавильных и водоочистительных станциях, они стоят во всех поселениях высоких широт, даже тех, где пресные источники есть – на случай их перемерзания.       Здесь ничего не растёт, да и найти хоть клочок земли, свободный от снежного панциря – проблема. Поэтому дома высечены прямо в толще многовекового льда, по тому же принципу, что и традиционные здания минбарских городов, вернее, самые простые, примитивные их образцы – большинство не выше двух этажей. Точнее, правильнее будет сказать – не ниже, разработка ледяных глыб ведётся сверху вниз, большинство помещений подземные, вернее, подснежные. Сложная архитектура с башнями, балконами, галереями и лифтами здесь и не нужна.       Их уже встречали. Несколько человек в таких же, как у них, длинных плотных одеждах с капюшонами окружали посадочную площадку, и как только фрагмент стены овальной капсулы опустился, образуя трап, подкатили к нему несколько саней на широких полозьях – предстояла разгрузка. В больших и малых контейнерах прибыли сырьё для работы, продукты, которых не может дать местная суровая природа – зерно, фрукты и овощи, чай, медикаменты. В обратный рейс Дамир повезёт выполненные заказы и мороженые морепродукты. Один из встречающих подошёл к гостям, сдвинул капюшон, лёгкий ветер растрепал выбивающиеся волнистые каштановые пряди.       – Приветствую тебя, Дамир, - он говорил медленно, с особенной отрешённой торжественностью, из-за которой казалось, что в самые обычные слова он вкладывает некое глубокое значение, - рад снова видеть тебя. Приветствую тебя, Диус с Центавра, будь гостем в нашем поселении, у тебя чистое сердце. Приветствую тебя, Дэвид, сын Джона Шеридана. Меня зовут Уильям.       Андо он ничего не сказал, поклонился молча – глубоким, поясным поклоном. Андо ответил нарнским.       – Телепаты… - проворчал Винтари, - разговорчивы, как всегда. Особенно друг с другом.       Уильям повернулся к нему, улыбаясь.       – Да, это так. Между собой мы редко разговариваем. Сперва и приходящих к нам мы приветствовали мысленно… но мы слышали в их мыслях, что им хотелось бы слышать наши голоса. Один мудрый минбарец сказал: «Вам нужно говорить, иначе у вас атрофируются языки». Но то, что могли бы сказать друг другу мы с Андо, невыразимо словами ни одного языка. Пойдёмте же, я познакомлю вас с моими братьями и сёстрами.       Бодрый скрип снега под подошвами завораживал. Если б не солнцезащитные очки – Винтари бы, верно, ничего не видел ни вокруг, ни под ногами. Сияние и поднимаемая ветром лёгкая снежная пороша сливались в некий туман, из которого вставали, как удивительные видения, силуэты зданий – преимущественно в форме усечённых пирамид и полусфер, но были и более сложные конструкции. Они ярусами вставали над ярусными же, гигантскими ступенями во льду, дорогами. Посадочная площадка устроена в одной из наиболее высоких точек – в этом есть и удобства, и недостатки. Ветер сдувает с неё снег, она всегда ровная и чистая, но вот в метель здесь совершенно невыносимо. Впрочем, хотя для совершенного современного транспорта метель большой проблемы не представляет, рейсы старались организовывать в более благоприятных условиях, щадя людей. Ветер здесь всегда хотя бы какой-то есть, влажный с океана, несущий снег, более сухой и холодный с полюса. Но внизу, между домами, ощущается меньше, ломаясь об эти огромные ледяные стены, воздвигнутые здесь в незапамятные времена, кажется, сейсмической активностью. Сейчас погода умеренная, некая равнодействующая ветров даёт лёгкий морозец и столь же лёгкую, мелкую снежную крупу, скорее сдуваемую из неровностей ледяных массивов, чем падающую с неба. А интересно б было увидеть, как падает снег. Именно такой снег, какой он видел в энциклопедиях и представлял в фантазиях, крупные пушистые хлопья, вальсирующие в воздухе и тающие на ладонях. А ещё интересно то, что эти люди – они ведь земляне. Справляют ли они здесь Рождество? И если да – то как у них это проходит, в условиях, где трудновато достать ёлку, да и подарки не купить, разве только сделать своими руками…       Отодвинув плотный полог, они прошли в дом. Между входом и собственно жилой зоной располагалось три тамбура, служащих кладовыми и шлюзами, защищающими дом от внешнего холода. Уильям скинул капюшон, снял очки – это оказался мужчина лет сорока с длинными вьющимися каштановыми волосами, с отрешённо-печальным взглядом карих глаз.       – Наш быт скромен, наши жилища невелики и не отличаются разнообразием обстановки. Но мы украшаем их как можем, надеюсь, вам не будет тут слишком некомфортно.       Что ж, дворцы здесь были бы и не к месту. Материала – спрессовывавшегося столетиями снега и льда – сколько угодно, но высекать в нём кубические полости, соединённые коридорами и лестницами, дело трудоёмкое, ещё более трудоёмкое – продумывать и прорубать систему вентиляционных шахт. Традиционная архитектура Минбара предполагает окна только по стенам внешних помещений, здесь же нет и таковых. Комната, в которую они вошли, размером чуть больше спален резиденции, полностью лишённая мебели, только у стен стояли какие-то сундуки и коробки, являлась, по-видимому, гостиной. В середине на широком листе термоизолята стоял отопительный прибор – ростом примерно по пояс бочечка с решетчатыми стенами, за которыми внутри танцевало голубое пламя. Стены украшала роспись – прямо по льду, на полу лежал настил из термопокрывал, который не позволял в равной степени таять льду и мёрзнуть сидящим на этом полу людям. Через арки видно было, что одно из соседних помещений – похоже, кухня, а другое – спальня, оно было перегорожено свисающими с потолка портьерами и на полу там, кажется, кроме термопокрывал, лежали подушки. Винтари слышал, что телепаты селятся коммунами человек по десять, не считая детей, чёткого деления на семьи у них нет, впрочем, есть устойчивые пары. Однако стремления к какому-то обособлению нет даже у них, и эти-то ширмы нужны больше затем, чтоб свет или шум от ещё бодрствующих соседей не мешал спать.       На звук голосов из других комнат начали выходить ещё люди. Тихо, молча, словно бесплотные духи – в этом было что-то если не зловещее, то во всяком случае мистическое. Они не обменивались друг с другом ни единым словом, только взглядами и жестами. И при наблюдении этой картины Винтари вдруг пронзила внезапная догадка – кем были эти странные ученики, его отдельная группа по изучению центаврианского. Те же взгляды и лёгкие прикосновения между собой, те же отрешённые голоса в общении с ним.       – Да, это так, - раздался над ухом голос Уильяма, - это юноши и девушки из нашего народа. Одни из первых, кто решили выйти…       – Что?! Почему я узнаю об этом только теперь?       – Но ведь они не доставляли вам проблем? Скажем так, упомянуть об этом сочли несвоевременным. Вам ещё многое предстоит узнать, ваше высочество.       Винтари, внутренне кипя, опустился, вслед за Дамиром, на пол. Несвоевременным… Интересно, а когда было б самое время? Ну да, действительно, проблем они не доставляли, учениками были прилежными и старательными, вели себя тихо. Слишком тихо даже… Отчего, в самом деле, это вызывает такой мороз по коже? Наверное, они просто кажутся какими-то… ненастоящими. Или заколдованными. На взгляд центаврианина уж точно. Хотя и на взгляд многих землян. Правда, зная даже немногое из прошлого этого своеобразного маленького народа, ожидать от них открытости и весёлости и сложно…       Ухо уловило тихий шёпот. Одно слово в нём опознавалось уверенно: «центаврианин». Винтари обернулся и увидел в дверном проёме, ведущем в соседнее помещение, столпившуюся стайку детей, самое большее лет семи. Заметив, что на них смотрят, они быстро шмыгнули за косяк.       Одних только девочек Коул определённо недостаточно, чтоб преодолеть некую опаску перед маленькими детьми, да и их тоже смущать не хотелось, но любопытство оказалось сильней. Когда Винтари шагнул в соседнее помещение, оживлённый шёпот смолк, десяток пар глаз уставились на него.       – Приветствую. Мне кажется, если хочется познакомиться, лучше знакомиться напрямую, а не тишком из-за угла, а? Меня, по правде, жестоко мучают два вопроса. Первое – как вы догадались, что я центаврианин?       Несколько детей одновременно хотели, видимо, что-то сказать, но смутились, заозирались друг на друга и принялись мяться. Наверное, только то же сильное смущение мешало им сорваться с места и убежать. Бедняги… Конечно, когда живёшь в таком замкнутом поселении, посторонних очень стесняешься. И в то же время – всякое новое лицо вызывает невероятный ажиотаж. На галёрке снова кто-то тихо перешёптывался.       – Учтите, любопытство для центавриан смертельно! И я уже прямо сейчас начинаю умирать!       Сколько их здесь всего? У дверного проёма наблюдали, видимо, пятеро тех, что побойчее. Чуть поодаль стояли ещё двое, поглядывая изредка, искоса, делая вид, что не настолько им и интересно. Из-за шторки блестели ещё чьи-то любопытные глаза.       – Значит, вы и правда центаврианин?       – Мы просто… Мы увидели ваши зубы!       – А вы очень наблюдательны.       Как, как они разглядели форму клыков отсюда, у того, кто сидел к ним в пол-оборота? Девочка, сказавшая про зубы, зарделась.       – Когда я болела, я очень плохо слышала. и училась читать по губам. Теперь я снова слышу, но всё равно смотрю на губы. По привычке.       Эта девочка и двое мальчишек довольно похожи – возможно, родственники. Русые чуть волнистые волосы, серые, кажется, глаза. У другой девочки волосы каштановые, ещё один мальчик темнокожий. Стоящие поодаль светлокожие, но с очень чёрными волосами. Одеты дети примерно одинаково, в тёмные штаны и рубахи, подобные одежде взрослых здесь, только вышивки по тёмной ткани разные, но все схожего мотива – похоже на сказочных птиц с длинными извитыми перьями.       – А ещё вы иначе говорите, чем земляне.       – О ужас! У меня акцент?       – Нет, не совсем. Просто вы говорите очень чисто и правильно. А земляне коверкают и глотают слова.       Ну да, распространённое явление, он и сам нередко так определял, на родном ли языке кто-то говорит…       – А второе что, что вы хотели спросить? - включился один из самых старших мальчиков.       – А это, собственно – почему вы говорите. В смысле, почему вы между собой говорите речью, хотя большинство здесь живущих, как я понял, предпочитают вообще не раскрывать рта?       – Ну, это просто. У нас ещё не проявились способности.       – О, вот как…       – У кого-то они есть с рождения, у кого-то проявляются, только когда они становятся взрослыми…       – А бывало так, что у кого-нибудь здесь они вообще не появлялись?       Дети пожали плечами.       – Мы не знаем. Наверное, нет.       – Кому шестнадцать, вроде у всех есть.       – Может, в других селениях…       – Мы не слышали.       Хотя, пожалуй, рано задавать такие вопросы, с той поры, как эти люди здесь поселились, едва успело подрасти только одно поколение детей. Примерно ровесники Андо…       – А вы все живёте здесь, в этом доме?       – Нет. Я живу. И Лилиана, и Дженни с Глори.       Лилиана – это русоволосая, а кто Дженни и Глори? Кажется, их здесь и нет, наверное, наблюдают из-за шторок.       – А мы просто в гости пришли. Мы часто друг у друга в гостях. Ну, иногда живём друг у друга. Но наши мамы в другом доме живут.       – А мы приехали в гости из Аляски. Семья наша приехала…       – Аляска? - слово было знакомое, и, как отчётливо казалось Винтари, связанное всё же с Землёй, а не с Минбаром.       – Это недалеко отсюда, за тремя холмами и…       Насколько Винтари помнил отметки расположения телепатских поселений на карте у Дамира, недалеко – это было сказано очень относительно. Ближайшее – видимо, то, что на острие длинной клиновидной бухты, вдающейся в оледенелый материк. Ещё чуть дальше от него – рыболовецкий посёлок минбарцев. Добираться туда и по морю, и по суше должно быть одинаково долго.       – Странно…       – А, вы, наверное, слышали о таком же месте на Земле. Кто-то уже удивлялся так же, как и вы. Мы просто назвали наше селенье так. Взрослые назвали, ещё когда только прибыли сюда. Кроме этого, главного, Йедора, у остальных всякие «холодные» названия с Земли.       – Забавно придумано.       Кто-то окликнул его, и он вернулся в общую комнату. Женщина с длинными белыми волосами принесла чашки с чаем и сушёные фрукты, потом села возле Андо и осторожно, с благоговением гладила его по волосам.       – Кстати, в числе прочего мы привезли вам свежий чай из лепестков. Там голубая вишня, шиповник, есть смешанные чаи… На континенте сейчас весна. Жаль, что из всей весны мы можем привезти вам только чай…       – Ошибаетесь, вы привезли весну с собой. Мы видим её в ваших мыслях. Простите… может быть, вы против?       Дэвид помотал головой.       – Нисколько, смотрите, сколько хотите. Меньше всего я мог бы тут жадничать.       Двое детей, которые сидели там же – из тех, что выходили встречать вместе со взрослыми – с интересом разглядывали брошь, которой Винтари заколол шейный платок. Поймав их взгляд, он улыбнулся.       – Интересное дело… Вообще эту вещь полагается носить так, чтоб все видели. А сегодня я совершенно автоматически просто застегнул ею платок, использовал за функционал, а не как украшение… И пожалуй, она впервые была действительно полезной. Она кажется тебе красивой, малыш?       – Она хранит много памяти.       Этому – немногим больше, чем тем, стеснительным, может, лет 10, девочке – точно меньше, но они, похоже, уже общаются мысленно. От чего это зависит, у кого когда эти самые способности пробуждаются? У центавриан бывает и такое, что телепаты, демонстрировавшие огромную силу в детстве, теряют её по мере взросления – особенно часто такое происходит с чистокровными не менее чем в пяти поколениях. Учёные Гильдии, кажется, выяснили причину – некая разновидность инбредной депрессии, избежать этого, ориентируясь по соответствующим маркерам, можно, но союзы с нормалами не запрещают и поныне – вот по таким в том числе причинам.       – Ну, это верно. Мой отец преподнёс её как один из свадебных подарков моей матери, как в своё время его отец – его матери. То есть, это вообще мужская брошь, но дарится женихом невесте для будущего сына, как залог крепкого брака, продолжения рода и всё такое… По легенде – куда уж без легенд – первый её обладатель за такой изысканный подарок невесте месяц или даже два прислуживал ювелиру. Этот ювелир был невероятно талантливым и столь же невероятно гордым. А внуку этого первого обладателя предлагали за неё баснословные деньги, но он отказался, заявив, что эта вещь служит залогом непрерывности рода и посему бесценна. Люди склонны приукрашивать реальность – брошь, бесспорно, красивая, но в семейной сокровищнице есть и красивее, а на Центавре в целом – и тем более. Да и думается, если б мой дед не вручил её моей бабке – мало что это изменило бы…       Винтари осёкся. О чём он говорит при детях… Тьфу, о чём он думает при детях! Но не думать не мог. Как же страшно, когда безумцы оказываются правы… Сам он не видел свою бабку, сестру Турхана Виринью. В последние годы жизни она никого не принимала, кроме одной доверенной служанки, и для внука не сделала бы исключение тоже. Говорили, она была сумасшедшей, так что деду, осчастливленному браком с принцессой, по факту исключительно сочувствовали. Говорили, что она пыталась убить ребёнка в утробе, крича, что это чудовище, пыталась убить его младенцем, так что деду пришлось полностью доверить сына заботам кормилиц и второй жены, фактически и ставшей ему матерью, а безумную поместить под строгий надзор врачей. Больше, не удивительно, он детей не завёл. И сам ушёл из жизни рано, оставив сына практически сиротой в семь лет… Мать ни разу не пожелала его увидеть и поднимала крик всякий раз, как слышала его имя. Тогда все ужасались этому, позже многие считали, что грешно винить принца в наследственном безумии, в последствиях столь ужасного детства… Впрочем, столь ли ужасным оно могло показаться сперва. Родителей Нарлиту заменили мачеха Калира и дядя по отцу Наэль, состоящие в любовной связи почти официально, оба не имели собственных детей и баловали воспитанника как могли – это тоже не могло не сказаться. Сейчас уже не каждый решился бы сказать, где причина, а где следствие. В роду Турхана было много провидиц, может быть, Виринья была одной из них? Кто может представить себе, что это такое – быть матерью Картажье?       – Не надо бояться, вы не такой. Ваша мать была не безумной, а просто холодной. Вы не взяли ни её холодности, ни безумия отца.       Винтари с удивлением посмотрел на детскую ручку на своём локте.       – Простите, мы не считаем, что читать мысли без спросу нехорошо, - пояснил мальчик, - бывает, человек долго думает о чём-то плохом и не говорит вслух, и никто, кроме тебя, не может это узнать, и никто, кроме тебя, не скажет слова утешения. Разве вы, увидев плачущего человека, не подошли бы утешить его, не дожидаясь, пока он сам вас позовёт?       – А вы – даже не показывая внешне, плачете внутри себя, - продолжила девочка, - потому что вы постоянно, сами не всегда понимая, ждёте, что и в вас произрастут семена зла. Всё потому, что вы мало думаете о том, что такое душа. Вы думаете, что состоите только из плоти, доставшейся от родителей, и некого общего духа, доставшегося от рода. Но что бы ни несла в себе ваша кровь, она объединяет только тела, не души. Возможно, в другой жизни ваша душа принадлежала какому-нибудь благочестивому центаврианину, и решила воплотиться вновь, чтоб помочь погибающему, почти проклятому роду.       Погибающему, проклятому? Тут бы возмутиться, но ведь это и на Центавре говорят, не особо стесняясь. Род Картажье – старинный почти столь же, как и род Турхана, и закончился на последнем, самом одиозном носителе этой фамилии, близкородственные браки до добра не доводят, известно, вроде бы, и ребёнку, но единственная свежая кровь, которая вносилась в семейство на протяжении более ста лет, была сумасшедшая Виринья. Калира приходилась своему супругу кузиной и была в своей семье единственным родившимся ребёнком, а её отец – единственным выжившим. Наэль, сам, несмотря на величайшее сластолюбие, не породивший ни одного потомка ни с жёнами, ни с бесчисленными любовницами, выбрал воспитаннику невесту из Горгатто хотя бы в силу того, что в своём семействе выбирать было уже не из кого, все дожившие до брачного возраста имели ещё более яркие признаки вырождения, чем он и Калира. Род Турхана баловался браками кузенов чуть меньше, однако при моральном облике некоторых предыдущих императоров не всегда можно было быть уверенным, что девица из приближенного ко двору рода не приходится наследнику единокровной сестрой. Получилось то, что получилось: у Валхита детей было много, а вот внуков – один Нарлит Картажье. Инбредная депрессия ещё раз, наглядно.       – Вроде бы мало вы общаетесь с минбарцами, а их взглядами заразились.       – Неужели те, кто вас любят, могут ошибаться?       Винтари не ответил. Он вдруг понял, интуитивно ощутил, что что-то изменилось вокруг, что-то происходит совсем рядом. Он повернул голову… Зажмурился. Открыл глаза, посмотрел снова. Нет, ему не привиделось. Андо, вроде бы совсем ненадолго выпавший из поля его зрения, невдалеке, у стены, полулежал в объятьях нескольких парней и девушек. И их объятья и поцелуи становились всё менее невинными – об этом яснее ясного свидетельствовало хотя бы то, что уже двое, включая самого Андо, были без рубашек. «Вот так сразу?... При всех?...» «У нас это нормально, - услышал он в голове голос кого-то из детей, - мы не скрываем чувства». «Но… не скрывать чувства, это всё понятно… Но это…»       Казалось бы, для центаврианина, присутствовавшего хотя бы на одной грандиозной попойке с красивыми танцовщицами, видевшего, как дворяне, в том числе давно обременённые браком, тискают девиц не только профессионально лёгкого поведения, но и, нередко, тех из дам, кого не слишком пугали пересуды вокруг их имён, ничто не должно быть странным… Центавриане чтят все удовольствия жизни, сексуальные связи скрывают лишь тогда, когда они могут стать компроматом, и даму, изменяющую мужу, осуждают лишь тогда, когда этой связью она вредит интересам супруга, а вот если содействует – то всё уже сложнее… Но сам Винтари не успел в достаточной мере углубиться в славные отечественные традиции – многих дам интересовали его привлекательная наружность и свежесть юности, но не все решались идти дальше кокетства с сыном проклятого императора. Выше второго уровня в этих любовных играх не заходило.       «Между нашим миром и внешним – граница из ледяных скал. Но внутри нашего мира границ нет».       «Ага, это я вижу».       К голосам детей присоединились и другие голоса.       «Это не то, что вы думаете. Не соитие для удовольствия тела. Это стремление выразить чувства. Отдать свою нежность, своё восхищение. Это полное объединение, полное погружение друг в друга. Вам сложно понять, ведь это недоступно нормалам».       Все телепаты говорят, что их секс отличается от секса нормалов – хотя казалось бы, большинство из них едва ли имели сношения до пробуждения способностей, чтоб сравнивать, а доставать такую информацию из чужих мозгов не может считаться допустимым.       «И… все телепаты испытывают это друг к другу?»       «Не все. Но мы – да. Мы – одна семья».       «И вы приняли в эту семью Андо?»       «Он всегда был частью нашей семьи».       Он оглянулся на Дэвида. Тот сидел неподвижно, словно окаменел, уткнувшись в чашку с чаем, явно желая проплавить собой пол и улететь на нижний этаж, да вот термопокрывало мешало… Дамир сидел к назревающей оргии спиной и ещё не понимал, что происходит. «Создатель, но он же… Для него это… совершенно… - метались мысли Винтари, подразумевая, конечно, не Дамира, - что он увидел, что понял, прежде чем понял, что лучше не смотреть в ту сторону?» «Нам жаль, если мы смутили вас. Прошу, простите, что мы не могли сдержать нашего порыва, притяжение тел можно обуздать, притяжение душ сильнее всего, что нам известно».       Образы в голове Винтари против воли сменяли друг друга. Когда рядом с тобой пылает огонь, ты не можешь не обжечься его жаром. Костёр в его груди был сложен давно, и ждал только горящей лучины.       В конечном счёте прав ты был, старик Арвини. Не может центаврианин адаптировать себя к другой среде, не может рыба вырастить перья. Это природа, физиология – потребность в алкоголе, изысканных яствах, сексе, чёрт возьми! Сколько ни беги от этого – оно тебя настигнет.       «Семья… Семья они, видите ли…»       В его сознании было два понятия семьи. К мысли, что его родители занимались сексом, он относился до странности спокойно, хотя подробностей их недолгой интимной жизни, ясное дело, не знал. Но всё, что он слышал об отце, что слышал он, большей частью случайно, конечно, от него самого, ясно говорило о том, насколько он не чужд сладострастия. Если точнее – сладострастие это было таково, что его сын в свои годы имел минимальный интимный опыт из возможного, есть то, что даже видавшие всякое центавриане помнят потом долго. Те из них, кто, будучи очевидцем или участником, остался жив и относительно здоров. Картажье был извращенцем. Откровенно садистского плана. Мало кому улыбалось на своей шкуре проверять, передались ли эти наклонности его сыну. Всё, что он знал о матери, ясно говорило, что ей не могло не льстить внимание мужчин. На том приёме в честь возвышения дяди Варагии она с гордой улыбкой принимала комплименты. Элаво рассказал, как однажды не вовремя зашёл в комнату своих родителей. Выскочил, конечно, сразу, но увиденное, пусть и со стыдом, ещё существующим у детей, потом вспоминал. Винтари был лишён самой возможности подобных впечатлений – по-видимому, законная супруга в силу каких-то причин интересовала отца в интимном плане менее всего на свете (и она едва ли могла сожалеть об этом). Интересовал ли при этом кто-то её саму? Всю жизнь оставаться вдовой Картажье она определённо не собиралась, и так же определённо, если у неё были любовники, то это было основано на трезвом расчёте и не афишировалось.       …Однажды он застал Шеридана и Дэленн целующимися в коридоре. Кажется, они не заметили его, вроде бы, нет… он исчез за углом, из-за которого вырулил, с быстротой, которой позавидовали бы истребители передовых рас. Прижался спиной к стене, отдышался. Ощущение невольного преступления мешалось в нём со странным экстазом.       …Голос в голове. Тот самый, уже слышанный им голос, ворвавшийся туда, где никогда не звучали голоса. Которому он так и не дал ответа – кто же он…       «Что вы чувствуете, Винтари?»       Огонь. Вот что он чувствовал, иное и невозможно, и не подобает. Страсть сравнивают с огнём все, у кого горячая кровь, у кого именно такие рефлексы при созерцании чего-то восхитительного и возбуждающего. Это сравнение банально, как всякая правда, идущая из глубин веков и на протяжении тысячелетий неизменная – мы можем менять язык, религию и государственный строй, но так же, как далёкие предки, получаем величайшее наслаждение от соединения тел. Интеллектуальное и духовное развитие научило нас подобающе воспевать то, что есть, в общем-то, обыденность – но насколько же пленительная обыденность. Сплетённые пальцы – чувственнее, чем сплетённые тела. Взгляды – интимнее обнажённости. Восхищение, захлёстывающее с головой, больше, чем оргазм – как притяжение душ больше, чем притяжение тел… Широкие плечи отца, тонкие руки матери, обвивающие его шею…       «Что я чувствую? Я…»       Неуёмное шевеление под плотной тканью рубашки, вот что он чувствует. От голоса-взгляда не скроешь? Но как быть, если скрыто даже от себя? Об этом нельзя думать. Нельзя.       Он искал лицо Дэвида, чтобы успокоиться, разорвать опутавшую его горячую сеть. Дэвиду сейчас… Как старший брат, он должен придти на помощь младшему, защитить его от того, с чем он просто не в состоянии справиться! Для него, с его чистотой и скромностью, стать свидетелем, пусть и невольно, интимной сцены…       …У него их улыбка. Иногда его, иногда её, бог знает, как ему это удаётся…       Он очнулся, осознав, что Андо в комнате нет, и тех, кто с ним был, тоже, а перед ним встревоженное лицо Дамира.       – Что с вами? Вам плохо, принц?       Дэвид растерянно хлопал глазами, поднимая с термопокрывала выроненную чашку, с сожалением глядя на разлитый чай…       Он не заметил их, эти все три тамбура. Он не помнил, что не застегнул пальто. Грудь просила ледяного ветра. Дамир шёл рядом, позволяя опираться на его плечо. Ладонь Дэвида тихо вползла в руку.       – Я не знаю, кто из нас должен был испытывать неловкость в данной ситуации… Пусть это буду я. Хотя я и знаю, что не повинен в том, что стал свидетелем… Хотя я и знаю, что их не смущает это. Наверное, это и правда то, что недоступно нашему пониманию. Но я не хочу допускать в своё сердце осуждение. Я знаю одно – это было необходимо… Андо необходимо… О своевременности не нам рассуждать.       Винтари остановился, повернулся к нему. Его всё ещё качало, но целительный ветер заполярья остужал сводящий с ума огонь. Ты не прав, Арвини… можно… Может дух возобладать над плотью…       – Разрешите, я возьму это на себя, Дэвид. Поверьте, мне – есть, с чего… я – найду…       …Как быть, если дух хочет того же, чего и плоть?       Отсветы огня из щёлочек в оболочке печки плясали на светлом листе термоизолята, на каковых каждая такая печка стояла – термопокрывал тут недостаточно, печки раскаляются порядочно, проплавят до самой материковой тверди. Огонь этот бледно-сиреневый, не настоящий – потому что от синтетического горючего, а не от дров. И это хорошо, пожалуй. И в таком нём многовато магии. Многовато огня живого, яркого внутри, в мыслях. И верно, Винтари, конечно, предпочёл бы оказаться сейчас как можно дальше от всякого огня вообще, желательно – в тишине своей спальни в резиденции, где можно, если мысли не дают уснуть, до утра просидеть над переводами… Но в обратный путь было решено отправиться на рассвете – не то чтоб ночной полёт был затруднителен для минбарского транспорта, но после множества разговоров – большая часть которых прошла мимо занятого внутренним пожаротушением принца – решено было отдохнуть. Да и какое-то из заказанных полотен как раз должно досохнуть, очень удобно будет отправить его сейчас, досрочно. Дамир не был стеснён во времени, следующий его рейс через три дня.       Спать среди телепатов – эта мысль привела бы его в смятение некоторое время назад, но теперь, после того, как один телепат снова бесцеремонно вторгся в его мысли и навёл там, как пронёсшийся ураган, качественный бардак… Хотелось оказаться подальше от огня, да. Например, выйти из дома, в снежную безмолвную ночь. Увидеть, какая она. Какие звёзды светят над краем вечных снегов. Как призрачно-матово сияют снежные холмы, скрывающие в себе живое, хрупкое человеческое тепло. Каковы они в ночном мраке – вздымающиеся к небу ледяные пики. Как лёгкий задумчивые ветер стирает со снежной глади всякий человеческий след. И может быть, идти, идти через эту снежную стылую ночь, глубже в нежилой ледяной простор, дальше от огня, пока и внутри он не погаснет… Порой он стискивал зубы, чтобы не поддаться в самом деле этому желанию – в незнакомом месте не сумеет пройти по дому тихо, никого не разбудив, а то и мысли его чуткие телепаты услышат. Может быть, уже слышат…       Нормал может слышать мыслеречь, если сам телепат захочет этого, направит её в голову человеку. Либо, в некоторых случаях – если мысли эти, в большей мере не речь, а образы – сопровождаются таким взрывом эмоций, что пробивают барьеры неслышанья у тех, кто находится рядом. Как крик, пронзающий пространства и преграды… С Андо сложно сказать, где кончается невольное и начинается намеренное, и наоборот. Можно ли представить, что произошло между ними, им и этими впервые увиденными им ровесниками? Казалось, можно. Разве не видел он, как молодые центавриане, созванные общими друзьями на очередную пирушку, уже через полчаса после знакомства самозабвенно целовались? Вот уж кто не нация скромников точно, для чего ж ещё дана молодость, как не для того, чтоб, проснувшись утром, осторожно выяснять, кто это спит в твоей постели, и как он туда попал… Ну да, часть таких милых юношеских историй потом непременно станет компроматом, за которым будут охотиться сразу несколько сторон, но когда и кого это останавливало? Все знают, что нужно уметь думать о том, что будет через десять лет, но когда обворожительная красавица обвивает руками твою шею, когда льётся рекой вино и звенит раскатистый смех – да пошли они к чёрту, и эти десять, и любые следующие. Но разве так у землян? Разве так у нарнов? А много ли он знает об этом на самом деле. Сколько он знаком с земной культурой, она более чем противоречива на сей счёт. Сколько он знаком с нарнской…       По нарнским законам, Андо весьма высокороден. Прямо надо сказать – они с ним примерно равные. Так почему он не может позволить себе подобающие богатому и знатному развлечения? Оттого ли, что по впечатлению от рассказов Андо о себе, жизнь его была более чем аскетична и воспитание более чем сурово? Ну так тем более как нужно было устать от этой суровости… А с кем ему там было развлекаться, будучи единственным человеком? Логика говорит, что немало нарнок, наверное, почли б за честь, но воображение почему-то отказывает. Хотя не должно бы. Это межрасовые браки, может быть, редкость, а межрасовых любовных союзов вселенной известно достаточно, да загляните в любой ксенобордель…       Но ведь они как сказали – это не соитие для удовольствия тела. Они сказали ещё что-то про родственность… Это и дико, наверное – насколько он знал, у большинства рас положен запрет на кровосмешение, так что родственные чувства никак не могут быть синонимом эротического притяжения…       …Память услужливо вывела колледжевского приятеля, известного редким распутством, в минуту откровенности поведавшего:       – Моя мать умерла, когда мне было десять лет. Умерла скоропостижно, трагически, это было тяжким ударом для всей нашей семьи. Она была необыкновенной женщиной, очень красивой, исполненной всяческих достоинств, она поныне жива в памяти всех членов нашей семьи. Вне сомнения, она была идеалом. Когда я смотрю на её портрет, я чувствую, что влюблён, что только такую женщину я мог бы любить, принадлежать ей весь без остатка. Встреть я в жизни такую женщину – вероятно, я не знал бы иного счастья, кроме как быть с ней, и мог бы дышать только с её позволения. Увы, по нашей земле не ходит даже бледной тени её. Так какая разница, одной, двумя, тремя девчонками больше – все они лишь пустышки, моей плоти хорошо с ними, но равно хорошо с любой из них, остывая к одной, я так же легко нахожу утешение в другой.       Может быть, это и должно было звучать диким какому-нибудь порядочному человеку, но в их дружеском кругу ничто не принято было считать слишком диким, а Винтари скорее могло удивить в силу его достаточно малой эмоциональной привязанности к собственным родителям. Настоящее потрясение от мысли о влюблённости в мать должен был испытывать кто-то вроде Элаво, но не тот, кто испытывал перед леди Ваканой робость вследствие её холодности и резкости, а никак не неодолимого очарования. Если быть честными и беспристрастными к своей природе, как это делают порой земляне, то мы должны признать, что без детской влюблённости в одного из родителей, а вернее даже, в обоих – нет нас самих во взрослой жизни, наших взрослых чувств и влечений. Восхищение красотой и добродетелью матери создаёт тот нравственный, а иногда и внешний идеал, который мы ищем впоследствии в женщинах, восхищение отцом даёт пример, каким хотим быть мы сами. Что ж, тот, кто имеет перед собой весьма убогие и отвратительные образцы, идеалов для подражания и для влечения сформировать не может, ему приходится по крупицам собирать их из других встреченных на пути, и однажды создать в своём воображении такую замену, которой будет потом стесняться, как абсурдной мысли попытаться родиться заново. И всё же он должен был признать, ещё до Андо должен был, что такую замену он обрёл, запечатлел любовно внутри себя, но поскольку обрёл в слишком взрослом возрасте, когда детской прямоты и непосредственности уже не было и быть не могло, и к тому же в лице иномирцев – это стало для него не только утешением, но и занозой в сердце. Да, он мог бы сказать, что он чувствовал бы раньше, в пять или семь своих лет, но говорить о том, что он чувствует сейчас, было слишком трудно, тяжело. Этот огонь, эта тоскливая безысходная страсть, буйствующая сейчас внутри – она ни на кого не направлена, не имеет конкретного адресата. Это непривычно и даже мучительно, даже если ты ни в кого не влюблён сейчас, ты всё равно имеешь в воображении достаточно соблазнительных образов, на кого это желание можно направить. Не стало бы дело и за тем, чтоб найти и в досягаемой реальности объект если не идеальный, так, во всяком случае, приемлемый. Старый Арвини и прав и не прав, полагая, что всё дело лишь в том, что на Минбаре дефицит центаврианских девушек. Да, будь он на родине сейчас – среди особ, чьим хлебом насущным является доставлять удовольствие, согласных найти можно. Только этого давно уже мало. Полагать, что центаврианину жизненно необходимы лишь телесные наслаждения, может разве что тот, кто не читал «Песни о Лелинне» - много и других образцов высокого, романтического отношения к женщине, но этот, несомненно, высший. От множества историй о несчастной любви «Песнь» отличается тем, что рода Кайра и Лелинны не то что не враждовали, а были дружественными уже не одно поколение, и родственники с обеих сторон были б только рады, если б молодые люди поженились. Но Лелинна не любила Кайра, и зная об этом, он сам отступился, хотя мог бы легко вытребовать красавицу себе в жёны. То, как горячо и щемяще он описывал их редкие встречи, в которые только дважды он смог коснуться её руки, может оставить безразличным только самое чёрствое сердце. Возможно, Арвини не читал «Песнь», его образование едва ли включало романтическую литературу прошлых веков. Впрочем, и многие аристократы сейчас её не читают, в колледже такие истории подвергались исключительно осмеянию. И сам он, надо сказать, смеялся тоже – потому что, глядя вокруг, не находил ничего общего с этим, как он считал, неумелым вымыслом. «Не стоит слишком увлекаться, - говорил старший приятель младшему, - придавать такое значение первому увлечению. Огонь существует, чтобы греть, а не сжигать». Мы раса, боящаяся любви, говорил он сам позже Амине. Ведь любовь, при зыбкости надежды быть вместе с объектом любви, превращается в проклятье, в манию, лишающую покоя. А многим и не нужна такая надежда – видя вокруг сплошь негативные примеры семейной жизни, они не хотели бы, как выражаются земляне, чтоб быт убил любовь. Оказывается, общество может жить в кризисе отношений сотни лет, притупляя страдания дурманом веры в «долг», «необходимость», «неизбежность»… «Огонь существует, чтобы греть, а не сжигать». Только вот самому огню это невдомёк.       Интересно, во всех ли языках образ огня используется для описания страсти, любви, ярости, ненависти? Это может не нравиться, но и с нарнами, и с землянами они в этом точно едины. Несколько иначе у минбарцев – как и во многом другом, здесь у них есть специальные слова для каждого движения души, и для любви чаще используются слова, более связанные со светом, сиянием, нежели со свойством огня обжигать. По крайней мере для адронато это так. Почему-то неизбежно думается об этом, глядя на ровное сияние свечей и кристаллов, на фиолетовое пламя печи. Где найти сердце для такой любви – как разноцветное пламя, переливающееся в прозрачном, как стекло, камне, как огонь, пылающий среди снегов, скрытый под сводами ледяных домов? Любви, которая делает навеки раненным и навеки счастливым одним тем, что она такая. Любви, которая живёт как равная среди звёзд, огонь, но огонь не хаоса и смерти, а творения…       – Диус, Диус, что с вами? - из темноты проступило взволнованное лицо Дэвида.       – А? Я говорил вслух?       Кажется, у минбарцев это считается тревожным, когда кто-то говорит во сне. Но разве он спал?       – Не только это. Вы… ведь говорили по-нарнски. Я разобрал только несколько знакомых мне слов, но это совершенно точно нарнский. Разве вы знаете…       – Дэвид, прошу, давайте выйдем на улицу. Хотя бы ненадолго. Возможно, здесь просто душновато…       Возможно, воздух становится плотным от мыслей, думал он, когда они пробирались тёмными шлюзовыми коридорами. Хорошо, что в общей, кроме них, спал только Дамир, и его они, кажется, не разбудили. Но спит ли Андо, и спит ли кто-нибудь там, в других комнатах? Остаётся надеяться, если слышат сейчас – то слышат и пожелание не выходить, не останавливать, не лезть…       Морозная свежесть после сонной теплоты дома перехватила дыхание, в нервы впились тысячи иголочек огней – звёзд над головой и сверкающих в сугробах снежинок, разбегаясь по телу разрядами странного пьянящего восторга. Луна Лири озаряла небо бледно-бирюзовым светом – занятно то, что она здесь поднимается гораздо выше, чем солнце.       – Не ожидал, что смогу понять людей, способных жить здесь и не сойти с ума. Здесь должно быть страшно, тоскливо, жутко – особенно ночью. Темнота, холодные звёзды над головой, ледяные громады вокруг, ветер и снег, снег, снег, и кажется, что ни единой живой души на тысячи километров вокруг. Но есть в этом что-то настолько… настоящее. Что кажется, жизнь не была бы стоящей того, чтоб её прожить, если не побывать здесь.       – Я рад, что вам лучше, но… не простудитесь. Если я правильно понял, вы хотели сказать это без свидетелей, однако…       Винтари накинул капюшон, но ветер скинул его снова.       – Свидетели всё равно не так уж далеко. А уйти дальше от человеческого жилья было б слишком большим безрассудством, я это всё-таки понимаю. И это не потому, что они мне неприятны или я стыжусь… Меня просто очаровывает новое… А холод помогает привести в порядок мысли. Забавная штука – память, Дэвид. Можно не помнить чего-то долгие годы, не забывая специально, а скорее перестав осознавать, держать перед собой. А потом вдруг вспомнить, как будто оно затлело от находящегося рядом огня или раскалённого предмета, и вспыхнуло. Конечно, неправильно сказать, что я знаю нарнский. Как и вы, я могу назвать значения только некоторых слов. Я понимаю смысл только в общем целых фраз, и не уверен, что смогу объяснить их грамотно, а тем более – составить какую-то новую фразу. В конце концов, это было совсем недолго в детстве, а после мне никогда не приходилось к этому возвращаться…       Сейчас пространство между домами не застелено радужными полотнищами, лишь кое-где зияет чёрными провалами теней – коротких, как будто сжатых, потому что луна достаточно высоко, и сами ледяные глыбы не слепят, а только мелко, тихо мерцают, и легче их рассмотреть. Их нагромождения кажутся куда более хаотичными, чем гигантские камни Тузанора – здесь они встали под немыслимыми углами, частично врезавшись друг в друга, частично напластовавшись неаккуратными пирамидами, и остаётся лишь ужасаться чудовищным силам, взломавшим и скомкавшим такой толщины пласт. Время сгладило грани разломов, напрессовало нового снега в зазоры, но эта сила, эта энергия движения, кажется, ещё чувствуется, ещё не вполне стих её гул – только потом понимаешь, что это гудит ветер…       – В детстве?       – Ну конечно, Дэвид! Может быть, вы забыли, что я с семилетнего возраста ношу титул наследного принца? Возвышение моего отца и эта война, всё это было довольно одновременно. В тот год Центавр наводнили пленные нарны, не всех их сжигали вместе с домами, знать была практична и желала рабов… Было б странно, если б в нашем доме их не было. Если угодно, нормы этикета требовали, чтобы отец сделал матери такой подарок. Иногда он этикет всё-таки не игнорировал. Тогда, когда это сулило удовольствие. А преподнести матери подарок, которому она совершенно точно не обрадуется – удовольствие. Не знаю, сколько их было всего, моя память хранит смутные образы только нескольких. Но вряд ли их было так уж мало, это было б… не по-императорски. И кажется, кроме отца дарил кто-то ещё…       Только белое пятно острова на горизонте обозначало грань между чернотой океана и чернотой неба над ним. Рельеф понижался широкими неровными ступенями, на которых сейчас танцевала позёмка.       – Если это болезненные воспоминания, то может быть, не стоит?       – Нет, болезненного нет, скорее мне трудно подобрать слова – я никогда не говорил об этом…       Они сели на ледяную ступень, благо, утеплённая верхняя одежда хорошо защищала от холода.       – Говорю ведь, память – забавная штука. Я был недостаточно мал, чтобы забыть естественным порядком вещей, и никто специально не заставлял меня забыть. Разве что, вся последующая жизнь… такая разная и противоречивая… Знаете, после встречи с Тжи'Теном и Ше'Ланом я размышлял – если б прежде кто-то спросил меня, ненавижу ли я нарнов, я б не задумываясь ответил, что да, но если б меня спросили, как я ОТНОШУСЬ к нарнам – хороший вопрос, что я ответил бы. Взрослый центаврианин лжёт как дышит, есть такие общие светские формулы, которые повторяются без осознания, резонирование на среду. На самом деле я никогда не ненавидел, просто некому было учить меня этой ненависти. Отец был слишком занят, и вообще он был недолго, а мать… ну, у неё тоже хватало других дел, чтоб меня чему-то учить. Да, надо отдать должное матери, она не была чудовищем. Она была холодна и выдержанна в той же мере, в какой горяч и необуздан был отец, и хотя её холодность отравила моё детство куда больше, чем взрывной темперамент отца – было в этом и хорошее. Вот эти нарнские рабы в нашем доме… Я их помню плохо главным образом потому, что с ними ничего особо не было связано. Можете смеяться, но мать не знала, что с ними делать.       Лица Дэвида в темноте не видно было под капюшоном, но в его фигуре чувствовалось напряжение – тяжело говорить о таких вещах с жителем мира, в котором рабство было искоренено ещё до Валена, а слуги имеют совсем не то значение, что на Центавре.       – Она привыкла к слугам из центавриан. Её расизм был самым последовательным и логичным, какой я встречал – усвоив от своей семьи презрение и отвращение к нарнам, она и никаких дел с ними иметь не хотела. И отец не мог не знать об этом. Большую часть, кажется, она отослала работать в наших садах на юге, или смотреть за лесным поместьем… Хотя за чем там смотреть – лес растёт сам и рыба в озере плодится тоже сама, а дом на тот момент был новеньким, ничего чинить там не приходилось. Тем же, кто был оставлен в доме, кажется, их было около двадцати, по крайней мере, столько помню я – она тем более не могла придумать занятий. Мужчин она вроде бы отправила рыть котлован под фонтан и перекладывать старую стену, они сделали это довольно быстро и остальное время подстригали кусты, до которых не успевали добраться наши садовники, или просто сидели в тени у пруда и разговаривали меж собой. Жили они в пристройке, двери которой выходили в сад, и в доме бывали очень редко. С женщинами же было ещё тяжелее. Не такова была моя мать, чтоб поручить им хоть что-то. Починить кружева на балдахине? Но ведь у этих грубых животных нет и не может быть никакого вкуса, они испортят его окончательно. Чистить серебро, вытирать пыль? О чистоте, по её мнению, они тоже не имеют понятия. Мыть пол в комнатах прислуги и помогать на кухне – не готовить, не мыть посуду, и даже не приносить продукты из погребов (принесут непременно что-то не то, да ещё и уронят по дороге), а выносить помои, топить печи и стирать вещи слуг – вот и всё, что она могла им поручить. По сути, они были слугами слуг…То есть, работой она их не перегружала – комнатки слуг маленькие, вещей у них тоже немного. Остальное время они болтались по дому или тоже сидели в саду. И она никогда не издевалась над ними. Не знаю, можете ли вы представить, как могут издеваться центавриане, и в особенности центаврианки, над нарнами, я сам едва ли могу это представить, хотя слышал после немало… Но моя мать никогда себе подобного не позволяла. Это было то, в чём её характер был противоположен отцовскому – попросту, она не терпела ничего неэстетичного. Побои, пытки – она не желала даже слышать о подобном, не то что иметь это в своём доме. Одного слугу она уволила за то, что он бил жену, а её раздражали синяки на её лице. Вокруг неё всё должно было быть красивым, она увольняла старых слуг и продавала старых рабов, если только они не имели особо ценные для хозяйства навыки, а уж какое-либо членовредительство в её мире не имело права существовать. Это одна из причин, почему мы не были вхожи в императорский дворец – она знала о милых развлечениях отца и созерцать их лично не желала. Она могла с каменным лицом выслушивать повествования о его похождениях, прекрасно понимая, что он хочет вывести её из себя, но все её родственники прекрасно знали, что при ней нельзя отдать приказа о каком-либо физическом наказании для рабов – позже, в приватном разговоре, истерика была гарантирована. Ругательств – в тех рамках приличия, которые допустимы для высокородной дамы – от неё с избытком доставалось и центаврианской, и нарнской прислуге, и мне тоже. Она могла швырнуть в лицо плохо отглаженное платье или за не понравившийся десерт лишить ужина, иногда – поручить особо тяжёлую и неприятную работу, это было всё, что допускали её эстетические мерки. В очень крайнем случае она могла отвесить пощёчину. Пощёчина центаврианки для нарна – это очень обидно, но совершенно точно не больно. По большому счёту, дисциплина среди слуг и рабов держалась не столько на страхе перед нею – хотя её истерики не пугали, кажется, только отца, он ими развлекался – сколько на страхе, что она может уволить их или продать, а в другом доме порядки могут быть совсем иными.       – Однако, думается, соответствовать её требованиям не было простой задачей?       Винтари ухмыльнулся.       – Не могу сказать, чтоб кому-то это удалось. Я сам таким примером точно не являюсь. Раем для слуг и рабов наш дом можно б было назвать только в сравнении с домами семей моих приятелей из колледжа – понятно ведь, как вели себя те, кто буквально вчера получил возможность не пресмыкаться, а заставлять пресмыкаться. У истинной аристократии подход другой, им нет нужды самоутверждаться, они убеждены в том, что они особой природы, и наверное, это даже так и есть. Капризы и требовательность матушки базировались на глубокой, настоящей убеждённости, что она заслуживает исполнения всех её желаний, под настроение она могла велеть полностью поменять мебель и портьеры в комнате сей же момент, или забраковать приготовленный завтрак и поминутно поторапливать, когда готовился новый, жизнь служанок, заведовавших её нарядами, вообще была сплошным испытанием, я хорошо помню, какой скандал она устроила, когда купленное вчера платье на следующий день показалось ей уже не таким красивым – виноваты в этом были все, кроме неё… Она могла мириться с глобальными несовершенствами жизни – например, с тем, что ей достался такой муж, и с тем, что муж этот теперь император, но в её доме, где она хозяйка, всё обязано было быть идеальным. Но от нарнов она редко чего-то требовала, считая их априори не способными на что-то значительное. Вы хотите спросить, верно, почему она их не продала, тем более что и внешне они в её эстетику совершенно не укладывались? Не то чтоб она прямо не имела на это права, но этого не позволяли правила приличия. Подарок мужа как-никак, к тому же императора. Было бы странно перед людьми, если в доме императорской семьи нет рабов-нарнов, когда даже у какого-нибудь провинциального лавочника, имеющего сына-военного, хоть один такой раб да есть. К тому же, ей доставляло некое наслаждение не позволять отцу распоряжаться их жизнями, ведь теперь они ЕЁ собственность. Пожалуй, ни один человек на Центавре больше не имел таких полномочий, и это действительно интересный вопрос, как ей удалось этого достичь. Вероятно, ответ кроется где-то во временах, когда меня не существовало, в самом начале их брака. В том, что они, кажется, полные противоположности, начиная с внешности – черноглазый брюнет он, голубоглазая блондинка она. Полная невоздержанность – он, скрытность и расчёт – она. Он всё сущее воспринимал как поле выгула своих прихотей, всех окружающих как свои игрушки – кроме неё. Её словно не существовало для него большую часть времени, хотя, судя хотя бы по этому подарку, он не забывал, что женат. Можно подумать, он избегал её, она была ему неприятна, и даже просто убить её, как очень и очень многих, ему, видимо, не хотелось…       – Что ни говори, у вас было впечатляющее детство, - пробормотал Дэвид.       Винтари зябко потёр ладони.       – Ну, это был совсем не долгий период… Так вот, среди женщин там была одна старуха. Как я понял, старуха – она хорошо помнила первую оккупацию, благодаря чему немного знала центаврианский, в отличие от более молодых соотечественников, познания которых в центаврианском были примерно равны познаниям матери в нарнском. Возможно, благодаря этому её и включили в число подаренных – подбирали, зная мать, молодых и сильных, и большинство из них, по крестьянскому происхождению, никакого языка, кроме родного, не знали. Несколько были, кажется, из городских служащих и из семей торговцев, они знали земной, таковых мать и оставила в доме. Эту старуху ей взбрело в голову прикрепить ко мне – «ходить за мной». По сути, в буквальном смысле. Прибирать разбросанные мной вещи, напоминать мне об уроках и времени обеда или ужина и сопровождать, куда б я ни направлялся. Мне было семь лет, едва ли я мог бы упасть в пруд и утонуть, это было обычное желание огородить себя от каких-либо беспокойств с моей стороны. По правде говоря, я даже не знаю, считалась ли эта нарнка подаренной именно мне, или всё же оставалась собственностью матери, меня совершенно не занимал такой вопрос. Слишком значительным открытием для меня было её существование вообще, между прочим, это ведь были первые живые инопланетяне, которых я увидел. Послов я видел только на экране, а это, как понимаете, не слишком отличается от художественного фильма. А тут живой инопланетянин стал частью моего интерьера… Да, вместе с удивлением, я в то же время воспринимал её совершенно естественно, так же, как стол, кровать и клетку с птичками. В домах аристократов нередко содержались экзотические животные, в том числе из колоний и вообще очень далёких миров, моя мать, правда, не одобряла подобных увлечений. В общем, возможно, это звучит удивительно, но я не испытывал к ней никакой враждебности, для этого попросту не было причин. Всё то, что я знал к тому времени о первой оккупации, о всей истории взаимоотношений наших миров, было ещё слишком бессистемно и абстрактно, та взбунтовавшаяся и выбившаяся из-под нашей власти колония, те грубые варвары, осатанело сопротивлявшиеся нашей доблестной армии и убивавшие моих соотечественников с наслаждением, никак не ассоциировались с ней. Не могу вспомнить, видел ли я до того хотя бы изображения нарнов, но представлялись они мне почему-то очень смутно, вроде неких каменных гигантов, смертоносных чудовищ из легенд, в которых не могло быть ничего общего с нами, кроме как две руки, две ноги, одна голова… Кроме того, она ведь была МОЕЙ. Собственностью нашей семьи, частью окружавшего меня мира, всего того, что составляло мою жизнь, мой комфорт. Рабовладельческую систему взглядов сложно объяснить, ещё сложнее от неё избавиться. Раба немыслимо ненавидеть, если только он не бунтует против тебя. Раба вполне можно любить, если он хорошо выполняет свою работу.       Холод сквозь длинные полы пока не пробрался, но ноги от неподвижности уже начали замерзать, и они поднялись, прошли вдоль по ступени, переходящей в своеобразную террасу, огибающую один из гигантских кристаллов, часть её тонула в тени, но и ветра там почти не было.       – Она не бунтовала?       – Это сложный для меня вопрос. Я ведь смотрел на всё с уровня своей детской, с уровня своих семи лет. Может быть, я не всё понимаю, уж точно не всё понимал на тот момент, но – ещё более удивительно, да – и она тоже не ненавидела меня. Видимо, потому, что я был хоть и центаврианином, но ребёнком. Центавриане, приезжавшие в их деревню забирать большую часть урожая, были мужчинами, солдатами. Она понимала, конечно, что у них есть семьи, но никогда этих семей не видела. Возможно, будь мне больше десяти лет – отношение было бы иным, но я был ещё дитя даже по меркам рано взрослеющих нарнов. Я не вёл себя с нею спесиво, на тот момент этому меня тоже никто не учил, и быть приставленной ко мне было, наверное, не самой плохой судьбой. Она прибирала мои вещи, наполняла для меня ванну, сопровождала меня, куда бы я ни направлялся, и отвечала на мои многочисленные вопросы – почему у неё красные глаза, почему у неё нет волос и груди, как у других служанок, центаврианок, почему она так смешно произносит некоторые слова, что она шепчет вечерами, глядя на закат, и почему при этом встаёт на колени. Я до того не видел, как кто-нибудь молится – по возрасту я ещё не участвовал в религиозных церемониях… Я мог задавать ей и разные другие вопросы – почему дождь бывает очень сильным, а бывает моросящим, почему на солнце жарко, а в тени прохладно, почему невозможно совсем не спать, почему дети растут, а взрослые уже нет, как получается отражение в зеркале, почему стекло прозрачное, почему невозможно потрогать туман – всё то, чем я не мог беспокоить свою мать. На многие вопросы, конечно, я уже мог найти ответы в книгах, но интереснее было послушать, как кто-то взрослый попытается это объяснить – пусть и неправильно… Её объяснения бывали очень необычными – совершенно ненаучные, из каких-то простонародных представлений. Она не нежничала со мной, такое слово тут вообще не применимо, она просто отвечала на мои вопросы и делала то, что я ей говорил, выполняя это, как порученную ей обязанность, но думаю также, она несколько сочувствовала мне, достаточно быстро увидев, что моя мать меня не любит. Вряд ли она ставила перед собой задачу воспитать во мне расположение к нарнам, на её месте я не рассчитывал бы на подобное, но она была далека от мысли зарезать меня спящего, полагаю, не только из соображений самосохранения. Однажды – мать надолго была в отъезде – я уговорил её на авантюру. Она разбудила меня рано утром, ещё до рассвета, наскоро умыла и повела посмотреть, как растапливаются печи на кухне. Мне казалось это страшно интересным. Печи с настоящим огнём в домах аристократов – не необходимость, а дань традициям, каприз. Считается, что только так пища получается вкусной и полезной. Причём чем древнее модификация печи, тем больше гордости, и тем это расточительнее – на такую печь нужно безумно много дров… Тогда я всего этого не знал, конечно. Я с большим интересом наблюдал, как строгают лучины, как складывают их, как высекают огонь специальным огнивом. Немного завидовал кухонным работникам, которые каждое утро совершают, как обыденность, такое волшебное действо – куда интереснее моих бесконечных книг и уроков этикета, которые тогда уже были. Да, танцы и шпага – это уже позже началось, как раз вскоре после этого… И мне позволили положить в печь одно полешко, это было такое счастье! А она в это время рассказывала, что Дедушка Огонь – старый и мудрый, и очень строгий. Он обогревает жилища людей и готовит им пищу, но он же может уничтожить дотла и людей, и их жилища, если разгневается. Рядом с огнём нельзя громко разговаривать и ругаться. При этом она неодобрительно покосилась на посудомоек, как раз задорно перекрикивающихся через пол-кухни. Одна из них ответила что-то резкое, и я сделал ей замечание. Это тоже было проявление гордости – не позволить материной рабыне оскорблять мою. Мне всё-таки было уже семь лет, и я тоже был хозяин… Ещё тогда же она рассказала мне, как сжечь беду. Ну, если хочешь избавиться от какой-то болезни или проблемы в жизни… Для этого надо из обрывков старой одежды или обуви смастерить куколку или просто мешочек – куколку, если проблема с кем-то из людей, мешочек – если в делах или по здоровью, и носить на груди, всё время думая о своей проблеме, чтобы изделие пропиталось ею. Как долго – это не устанавливается, как сам чувствуешь. А потом на рассвете, растапливая очаг, сжечь эту штуку. У неё было много примитивных суеверий, как раз о Г'Кване я от неё ни разу не слышал, видимо, в её глухой деревеньке жили по совсем старинным обычаям.       Да, давно ли он удивлялся тому, что кто-то может в космический век жить по старинным обычаям. Мы удивляемся пережиткам в основном тогда, когда это чужие пережитки, не наши. Когда речь о солнцепоклонничестве или рыбной ловле на старинных, хорошо, если Валена не помнящих, примитивных лодках. А традиции центаврианской аристократии воспринимаются как естественный миропорядок...       – И однажды она… спасла меня, как мне кажется и теперь, когда я уже взрослый. Те эмоции были слишком яркими, хоть я и не возвращался к ним памятью все эти годы – они впитались в меня… Помните, вы спросили меня, видел ли я Теней, и я ответил, что конечно же, нет, вы, кажется, удивились. Но, как я уже сказал, детей моего возраста и младше редко брали на различные торжественные мероприятия, только если были уверены в их тихости и послушности. Мои родители в чём уж были схожи, так это в том, что я им мешал. Поэтому на торжественнейший парад сил союзников меня и мысли не было взять. Иногда я думаю – просто в матери в кои веки заговорил здравый смысл. Сама она отказаться не могла, но ребёнок с психозом после этого ей был не нужен. Правда, в столицу меня взяли, по велению престарелого родственника матери, одного из Горгатто, пожелавшего перед смертью увидеть будущего императора. Точнее, я не знаю, как именно он это сформулировал, говорить про каких-то там будущих императоров в тот период было уже рискованно. Мы остановились в его доме, но сам дом я помню очень смутно, его хозяина и тем более. Как и бывает в таких случаях, он приходил в сознание ненадолго, говорил невнятно, его тело почти целиком утопало во всяких подушках, и запах лекарств разносился гораздо дальше его комнаты, а в ней от этого запаха просто выедало глаза, он казался плотным. Было очень страшно и тоскливо. Мы провели там, должно быть, дня три – это минимум, которого требуют приличия, но запомнился мне только один. Только то, что затмило собой и умирающего старика, и всю гнетущую атмосферу, которой обычно сопровождается чья-то предстоящая смерть – что само по себе производит на ребёнка впечатление, остающееся одним из самых страшных воспоминаний. Само чувство ужаса, леденящего и беспросветного, ни до ни после не было ничего подобного. Она, моя личная нарнка, конечно, тоже поехала с нами – мать была слишком занята своей непростой задачей, как выразить почтение и при этом не слишком мозолить глаза, ей было ещё более не до меня, чем обычно, и в доме, где всё было подчинено предстоящей смерти его главы, меня тоже некому б было поручить. Помню, в тот день в доме стояла особенно тоскливая тишина – на этот парад ушли почти все. А мы сидели в отведённой нам комнате… Помню, как она закрывала ставни на окнах – высокие, тяжеленные ставни, там были очень высокие окна. Как на большом железном блюде зажгла огонь, как обхватила меня руками, закрывая своим телом, бормоча слова молитвы на родном языке. Чтоб их всех взял огонь, защитник живых, враг всякой скверны… Они ведь пролетели очень быстро – самый короткий парад, какой помнила столица, зато оставивший самые долгие впечатления. Дом бывшего министра Горгатто находился далеко, физически я никак не мог слышать этот их визг, однако он долго отдавался эхом в черепной коробке. Они всё-таки превыше многих физических законов. В тот момент я мог поверить во всех нарнских богов, только бы эти чудовища улетели – улетели навсегда, так далеко, как только возможно…       Ладонь Дэвида обхватила его озябшую руку.       – Мне сложно даже представить, каково вам было. Пережить такой ужас, когда тебе всего семь лет…       – Самое печальное, что тех, кто пережил этот ужас, не так мало. А говорить об этом не многие способны. Это мы раса, разучившаяся говорить, а не телепаты… Всё знать, всё чувствовать и молчать – тысячами, миллионами, это наше всё. Никто не хочет признать, подумать, что сделало со всем нашим миром такое, хоть и недолгое, соседство. Этот ужас действительно меняет всё, даже если потом ты не вспоминаешь об этом, смеёшься, прожигаешь жизнь, как будто ничего не было. Только много позже я услышал другие впечатления от столкновения с Тенями, а годы до этого мне просто не с кем было об этом поговорить, как-то интуитивно чувствовалось, что об этом, как обо всём действительно значимом, не принято говорить… Это не просто ужас, это безысходность и обречённость, от самого факта существования рядом этих сущностей. Их голос, веянье от них, как пронизающие всё убийственные лучи, раньше так, наверное, представляли радиацию. Только если бы радиация обладала сознанием, волей к убийству, а не просто была продуктом распада вещества. Это отрицание тебя, уничтожение тебя… Тебя словно выжигает из телесной оболочки, ты корчишься, как бумажный лист в огне, задыхаешься, как рыба в разлитой нефти. Знаете, о чём-то подобном хорошо сказал один землянин – «Как будто ты узнал, что бога нет, а дьявол есть, и он перед тобой». Что было хорошо в моих колледжевских приятелях – они не признавали тем, которых нельзя касаться. Однажды мы коснулись этого факта истории. Один из них был на этом параде, родители заставили… Спустя годы, он по-прежнему видел кошмары. У каждого какие-то свои слова для описания впечатлений, и каждый знает, что никаких слов не хватает. В ярко освещённой комнате, где стол ломится от угощений, где смеются красивые девушки, конечно, в такое не верится в полной мере. Но мороз по коже всё же проходит… Знаете, здесь, сейчас – только бледная тень этого мороза. Вечная ночь, вечный холод, космос без воздуха, без тепла и жизни – лишь слабое подобие. В тот вечер мы, в общем, знатно напились, чтоб хоть как-то заглушить это…       – Значит, это от неё вы знаете нарнский? Видно, она имела огромное значение для вас.       Винтари горько усмехнулся.       – Не то слово. Я ведь говорю, удивительна способность сознания забывать о важном, избегать серьёзного. Она была одной из немногих в тот период моей жизни, кто не отмахивался от меня, кем я мог располагать… Пусть её к тому вынуждала необходимость, и она не могла сослаться, как другие слуги, на то, что должна сейчас выполнять порученную матушкой работу, а не смотреть, что я там интересного нашёл в книжке, которую она всё равно не понимает, пусть она потому только и ходила со мной по саду и рассказывала, как какой-то там древний герой принёс на своих плечах гору, чтобы изменить русло реки, что считала это своей обязанностью, тяготой, которую несла с достоинством – для меня и то было хлеб. Всё почтение, которое я встречал со стороны учителей и друзей семьи, не делало их ничуть сердечнее. И никто из них, конечно, не подумал быть со мной в тот страшный момент… Знаете, а я ведь сжёг беду, как она учила. Мысль о том, что они живут на нашей планете, не давала мне спокойно спать. Я сделал такой мешочек. И сжёг его, попросив, чтоб Дедушка Огонь избавил нас от порождений зла. И на следующий день остров Целлини был взорван. Конечно, это совпадение…       Они повернули, вышли обратно и пошли в противоположную от океана сторону. В мертвенном свете Лири спящий на посадочной площадке шаттл смотрелся чем-то настолько инородным, что впору было усомниться в его реальности, а может – и реальности всего происходящего.       – А она? Где она теперь?       – Не знаю. Думаю, её уже нет в живых. После смерти отца, вы знаете, Моллари и Котто распорядились прекратить всякое взаимодействие с миром Нарна, и все нарнские рабы вернулись на родину. Вернулись и все те, кто служил в нашем доме, и она тоже. Знаете, между ними и рабами-центаврианами, конечно, не было какой-то там дружбы и солидарности, а нередко была и вражда, но все эти события… Теперь я понимаю, какая буря чувств тогда владела всеми, и знатью, и чернью. Смерть императора и оставление завоёванного мира – не то, чему принято радоваться на Центавре, и странное поведение взрослых объяснялось, видимо, тем, что они всеми силами стараются не обнаружить неуместную радость. Правление моего отца было таково, что никто, от высших царедворцев до распоследних скотников в деревнях, не мог быть спокоен за свою жизнь. Казалось, что их руки тянутся потереть шею, с которой только-только сняли петлю. И нарнов провожали на родину с радостью в том числе как… память об этом, что ли. Некоторые центавриане даже совали им свёртки – кто провиант на дорогу, кто деньги… Понятно, ведь дома предстоит обустройство с нуля, отстройка разрушенного… Я слышал, как кухарка с посудомойкой спорят, не будут ли центаврианские дукаты совершенно бесполезны на Нарне и не дать ли немного земных денег, как раз у кого-то в городе можно выменять. Или же лучше дать немного зерна или детские вещи – пусть центаврианские, что ж теперь, в разрушенных городах сейчас ничего не найдёшь, хоть голым ходи. Это было удивительным, редким моментом, как сквозь традицию презрения и ненависти прорывается сочувствие, человечность… А у кого-то, быть может, это была своеобразная попытка откупиться. Мы ведь легко клеймим других суеверными, но кто сомневался тогда, что Нарн – дурное, проклятое место, раз уж объявивший о своей божественности взял и умер там? Я тоже хотел дать ей что-нибудь, ведь она верно мне служила, она сделала мою жизнь чуть менее унылой и одинокой. Но я… застеснялся. Подумал, как буду выглядеть в глазах всех, кто это увидит, и её в том числе. Да несомненно, решил я, она, теперь свободная, с возмущением отвергла бы любую центаврианскую подачку. Я скрылся в саду, весь тот день гулял там, старательно прячась, чтоб никто меня не нашёл. Мне было на самом деле жаль и обидно расставаться с ней. А после я долго жалел, что всё-таки не попытался выплатить ей какое-то вознаграждение – пусть отказалась бы, я б это как-то пережил… Но не считала бы меня неблагодарным. А сейчас я понимаю – в семь лет всё равно невозможно найти слова для прощания в такой ситуации. Знаете, пойдёмте в дом. Пожалуй, я сказал, что хотел, и порядочно остудился… а вы уж тем более.       Дэвид повернулся – лунный свет падал как раз удачно, и видно было, что он улыбается. Его капюшон из-за рогов не так сильно сползал на лоб.       – Не думаю, друг мой, что между нашими одеяниями есть существенная разница в теплопроводности, однако не хочу и того, чтоб мои заверения, что я вовсе не замёрз, послужили опровержением ваших ощущений и тем более уж неуважением к вашей заботе. Буду полагать, что дело именно в ней, а не в стыде из-за спонтанного потока откровенности.       Винтари усмехнулся.       – Стыд… Это было б логично и естественно, но слишком поздно, не находите? Эта откровенность не первая, которую я себе позволил, и подозреваю, не последняя. С кем-то однажды я должен был вспомнить об этом – с кем, если не с вами, и где, если не здесь?       Несколько секунд они оба молча смотрели на хаотично зубчатый рельеф белых гор на чёрном фоне океана. Секунды эти, хоть были едва ли длиннее любых других секунд, казались очень плотными, весомыми – как огромные куски льда вокруг.       – А вы… вы хотели бы попытаться её найти?       – Что? Нет, я даже не думал об этом. Дэвид, это было 18 лет назад, сколько нарнов, заставших первую оккупацию, может быть живо к настоящему моменту? Она была старше Г’Кара, определённо. И, в довершение абсурдности и паталогичности этой истории, я не помню её имени. Это, конечно, можно б было выяснить, в семейных архивах должно что-то остаться. Но обращаться за этим к матери… Но не в том даже дело. Что я ей скажу? Что вообще может сказать центаврианин нарну, который ему прислуживал? Я не могу найти слов для Андо, что говорить об урождённых нарнах… Я помню лишь несколько нарнских фраз, этого определённо недостаточно. И, знаете ли, я слабая натура, раз так боюсь огня.       Они вновь замолчали разом – над головами, там, куда они друг за другом подняли взор, вдруг вспыхнуло золотисто-зелёное свечение, заструилось, словно лента на ветру, становясь то шире, то уже, то ярче, то бледнее.       – Это…       – Полярное сияние. Его часто можно здесь наблюдать, но обычно не тогда, когда Лири почти в полной фазе, её свет заглушает его практически так же хорошо, как солнечный, только наиболее яркие сполохи пробиваются…       – Я изучал это явление в энциклопедиях, но никогда не видел вживую.       Казалось, на зелёном полотнище золотом пытаются выткаться письмена на неведомом языке. И стираются слишком быстро, чтоб тот, кому этот язык не родной, успел хоть что-то прочесть.       – Жаль, что видите вы сейчас лишь бледную тень возможного великолепия. Но кто знает, может быть, однажды нам ещё доведётся побывать здесь в иную фазу лунного цикла.       – Я буду надеяться на это. Это будет несомненно приемлемым объяснением странной пленительности этого места для меня. Огонь в небе над снегами, над краем вечной зимы…       – По-моему, это нормально – бояться огня, хоть здесь, как никогда, понимаешь зависимость жизни от него, но это огромная сила, смертоносная и разрушительная.       – Вот именно. Если б люди не нуждались в огне, этот страх не был бы так велик.