Венок Альянса

И знак был дан, и тучи разогнал, И оком на меня взглянул, Очаровал упорством маяка Светить через века и тьму. И знак был дан, и душу обогрел Любовью матери, отца: «Иди, сынок, и помни знак всегда – Охранный орден на груди творца». И знак был дан – опущен меч и лук, И вздрогнула гитара на груди. И всё, что свет искомый излучал, Взошло великим солнцем впереди. И знак был дан – открыли сердце мне Навстречу дню сестра моя, мой брат, И встали мы на полосу огней, Ведущих до единых светлых врат. И знак был дан – и тучи разогнал, И оком на меня взглянул, Очаровал упорством маяка Светить через века и тьму. И час был дан – пройти и провести По знакам зодиака корабли, И нотный стан, и светоносный стих, Чтоб открывать оазисы любви. И знак был дан, и тучи разогнал, И оком на меня взглянул… О. Атаманов

      Этот день близился, и радостная нервозность у Винтари всё теснее соседствовала с нерадостной. Некоторые последовавшие события отвлекли внимание от некоторых слов покойного императора, и Винтари определённо не был бы тем, кто посмеет о них напомнить. В какой-то момент у него мелькнула мысль – может быть, под наследником подразумевается Андо? Ему тоже 16 лет, ему исполнилось 16 раньше, чем Дэвиду, и он-то определённо является наследником, и Моллари мог знать о его существовании. И если так – остальная часть загадки, что бы ни означала, касается его, а он же убеждён, что справится со своими проблемами сам? Вот и отлично. Нельзя сказать, чтоб он действительно сумел убедить себя, но на какое-то время ему стало гораздо спокойнее. Но время уходило, с ним уходило и спокойствие. Тогда, вскоре после этого разговора, сосуд по его настоянию просветили несколькими приборами, имевшимися в резиденции – и это обследование не показало ничего, ничего из того, что могло показать. В нём не было никаких потайных устройств, никаких механизмов, ни грамма металла помимо собственно самого сосуда. Но разве это означало, что он пустой? Сказать Дэвиду, чтоб не смел даже трогать проклятый сосуд? Сказать его отцу, чтоб запретил, чтоб распорядился вскрыть сосуд со всеми мерами предосторожности? Но если там действительно вода из какого-нибудь источника? Мог ведь Моллари наврать про традицию для красного словца, но быть правдивым в основном? Винтари был далёк от того, чтоб представлять, что в загробной жизни может встретиться с покойным императором и получить его укоризну, но как-то не по себе было.       Да ведь были и другие причины для переживаний. Дэвид довольно давно не упоминал о своих планах вступить в анлашок, но следует ли это понимать так, что он оставил эту идею? Или так, что как раз всё решено и все знают об этом? И если да – сумеет ли он сдержаться от того, чтоб умолять его не уходить, не оставлять его? Здесь шестнадцатилетие никаким рубежом не является, многие юные минбарцы, прежде чем направить свои стопы по рейнджерскому пути, считают нужным завершить обучение, соответствующее их выбору касты. Дэвид пока не выбрал… Следует ли хвататься за этот факт, как за спасительную отсрочку? Семь лет – но ему казалось, что он обрёл брата только вчера. Что мало с ним пробыл, мало говорил, мало просто смотрел на него. Он уверовал за эти годы, что они выстроили свой собственный, только их двоих, мир, и теперь ему страшнее всего на свете было остаться в этом мире одному. «Я взрослый центаврианин… Я дворянин, претендент на трон, я должен бы думать о своём месте, влиянии, о том, чтоб представлять род… А я, как маленький мальчик, поверил в свою сказку и могу думать только о ней».       Чтобы отвлечься от тревог, Винтари с вечера взялся помогать Дэвиду на кухне – ритуал приготовления обеда для дня рождения был немного проще, чем для торжественной встречи, но готовить должен был именно именинник. Впрочем, участие помощников разрешалось, чему оставалось только радоваться. Часть блюд были обязательными-ритуальными, остальное варьировалось по желанию. Узнав, что как такового запрета на включение в меню инопланетных блюд нет, Винтари решил приготовить джаботи – центаврианские пирожные, Дэвид готовил их на его день рождения, было волшебно спустя столько лет снова почувствовать вкус родной кухни, тем более такого сложного блюда… Теперь захотелось узнать, сможет ли он сам разобраться в рецепте – никогда прежде он, понятное дело, не готовил.       Минбарские праздники поразили Винтари в самое сердце ещё в самом начале его пребывания здесь.       – Мы не справляем день рождения так, как это принято у землян, - сказал юный Дэвид в канун своего девятого дня рождения, - но конечно, этот день является важным для нас. Мы собираемся за торжественным столом, приглашая тех, кто был с нами в этот год, чтобы вспомнить, что произошло с нами, оценить, что этот год принёс нам, в какую сторону нас изменил. Да, мы дарим друг другу подарки – такие, которые бы символизировали наше отношение к одариваемому. Выражаем благодарность и желаем успехов в учёбе и труде. По такому случаю жрец читает какую-нибудь притчу, наставление кого-нибудь из древних мудрецов.       – Бедные дети, - пробормотал Винтари.       – Ещё мы поём песни.       – Вот это уже интересно…       Реальность, правда, отстояла от того, что мог в этом плане вообразить центаврианин (хотя если честно, минбарцев, поющих застольные песни, он и не представлял, за неимением у них застолий в нормальном смысле, а что представлять – откровенно, терялся. Молитвы? Гимны?). Естественно, пение здесь тоже обязано было иметь глубокий и сверхсерьёзный смысл, иначе у них просто не бывает. Пели в общем случае все присутствующие по очереди, впрочем, отказаться можно было, и это даже не было позором или оскорблением. Шеридан-старший вот, как правило, отказывался, заявляя, что его пение может обрушить птиц с неба и поднять мёртвых из могил. Но Винтари хватило невыразимого восторга услышать, как поёт Дэленн. Он имел возможность в своей жизни слышать много прекрасных голосов, и голос Дэленн по центаврианским понятиям предметом восторгов быть не мог, в нём не было особенной силы, он не был хорошо поставлен, но если какой-то голос действительно стоило представлять, читая легенды о таинственных девах, очаровывавших в древности одиноких путников своим волшебным пением, то это, без сомнения, её. Каждый раз отшучиваясь и препираясь, пела Сьюзен Иванова, и её голос был прекрасен уже совсем другой красотой, в нём было уже больше «центаврианского», некая потаённая, но всяким, кто не лишён слуха, ощущаемая чувственность – так сказали б его приятели, склонные, и не всегда неумело, изображать из себя знатоков искусства. Пение Дэвида каждый раз заставляло Винтари улыбаться, представляя, как с той же ответственностью и старательностью он выводил бы некие центаврианские песни, разучить их с ним иногда хотелось до некоего нестерпимого зуда в области сердец, Винтари всякий раз подавлял его, выбирая для урока достойную балладу. Одну умеренно фривольную песенку про удалого гвардейца он как-то, не удержавшись, подсунул другу для перевода. Удивило ли его, что перевод получился выполненным в таком высоком торжественном тоне, который отчётливо требовал встать и отдать честь? Да нет, не очень. …Словно отзываясь на его мысли, Дэвид сказал:       – В этот раз, Диус, мне хотелось бы, чтоб вы спели.       – Что?!       – Вы не хотите? Просто, я подумал… вы знаете столько наших песен, едва ли не больше, чем многие из нас. Конечно, вы возразите, что не у всех знаете мелодию, а зная, не всякую сумеете воспроизвести правильно – но на мой взгляд, это делает идею только интереснее.       – Дэвид, я пел только будучи пьяным. А здесь мне выпить, мы оба знаем, нечего. В трезвом состоянии я реально оцениваю свои данные и не уверен в благозвучности своего голоса.       Каждый канун дня рождения Дэвида, Дэленн или Шеридана он думал о том, что в прежней своей жизни редко слышал, как кто-то поёт не на сцене и не в крепком подпитии. Иногда, это правда, он задумывался и о том, мог ли бы так он сам. Центаврианам и на трезвую голову не занимать дерзости и отваги, разве нет? Наверное, всё же не настолько.       – Диус, вы же знаете, дело не в благозвучности. Любой голос, воспевающий прекрасное, приятен вселенной. Вселенная слушает и моими ушами, и мне хотелось бы слышать вас.       – Отказать вам в просьбе я просто не могу. Тем более в такой день. Ради вас, Дэвид, я как-нибудь переживу этот позор.       Дэвид улыбнулся.       – Учитывая, что я буду петь на сей раз, ещё посмотрим, чей это будет позор.       Дни рождения самого Винтари определялись в меньшей степени минбарскими обычаями, в большей – просто обстоятельствами, здесь ему и некого было б приглашать, и пожалуй, уже в первое же празднование он почувствовал, что ни в малейшей степени об этом не жалеет. Он переоценивал свои ощущения в последующие годы и вновь приходил к тому же заключению. Стоит немалых трудов организовать и провести празднество, достойное юноши его уровня, ещё сложнее найти тех, ради кого это стоило бы делать. Ради себя? Нет, ради себя он бы не стал. Ради себя он мог бы пожелать тарелку джаботи по рецепту провинции Турья, с жирным кисло-сладким кремом, и пару бутылок бревари Ламато, его вкус с этими пирожными сочетается идеально, словно эти два продукта, рождённые на расстоянии в полконтинента, рождались друг для друга. И быть может, ещё трилла, маринованного с ягодами силта. Но здесь для себя он имел лакомства не хуже, иногда чем-то напоминающие родные и приятные центаврианину вкусы, иногда и превосходящие, а главное – имел круг близких и интересных существ. Разве там, на Приме, он имел шанс собрать в своём доме молодых людей, подобных Амине Джани, Иржану Каро и Милиасу Нерулии? Или, может быть, мог усадить рядом с собой старика Арвини и учить его есть дразийское жаркое правильно, именно так, чтоб, как выразился посол Шоллут, каждый рецептор возносил хвалу Дрошалле? Нет, не стоит и говорить об этом. А тем более уж о том, что дома он не получал бы главного, самого желанного подарка – этот день либо Шеридан, либо Дэленн полностью освобождали от дел (один Создатель знает, чего им это стоило!), и с Дэленн они шли на концерт, или ехали в обсерваторию на Пике Сори, где наблюдали те эффекты, которые солнечный ветер рождает в буйной атмосфере третьей планеты, Бран, или посещали сады Шалин в Герне. С Шериданом же совершали тренировочные вылеты или посещали верфи, или целый день проводили за ремонтом, под надзором наставников-мастеров, необычно для минбарцев шутливых и весёлых, какого-нибудь старинного гравилёта или истребителя. Кто, кто на родине понял бы желание провести этот день так?       Ещё дни рождения Дэвида были практически гарантией увидеть его друзей. В этих чувствах мало хорошего, сознавался сам себе Винтари – во-первых, ворочающаяся где-то внутри, не признаваемая и оттого коварная ревность. Это он видел этих ребят редко, у минбарских учащихся не слишком много возможностей ходить друг к другу в гости, а Дэвид проводил с ними по нескольку часов ежедневно. Во-вторых – любопытство, беспардонное любопытство. В своих прогулках по городу он нередко, конечно, видел детей-минбарцев, но правила приличия не позволяли подойти поближе, рассмотреть со всех сторон, а лучше ещё и ощупать. Жаль, иногда так жаль, что не может себе позволить в полной мере соответствовать стереотипу об иномирцах как о грубых и бесцеремонных невежах. Впервые увидел маленького минбарца вблизи он где-то через три месяца после своего прибытия, был это сокурсник Дэвида Тогдер, они выполняли совместное домашнее задание по ботанике в саду – лучше места для этого, несомненно, не найти во всём Тузаноре. Три таких занятия, несколько безнадёжно изгвазданных комплектов одежд и эпизодическая помощь Винтари, Райелл и смотрителя Сонвелла – и Тогдер идеально разбирался в типах соцветий и плодов не только на картинках в энциклопедиях. Тогдер был из жрецов, его родители служили в духовной миссии в одном из миров, находящихся под минбарским протекторатом, а он здесь жил при храме, под опекой деда – учителя Шуэнна, их семья относилась к Дэленн с глубоким восторженным почтением, ничего странного, что они с Дэвидом подружились с первого года обучения. Сперва именно на этом образце Винтари и изучал явление нормального, полноценного минбарского гребня в процессе роста, пока две головы, лохматая и безволосая, склонялись над формируемым гербарием, подписывая составные части цветка и вполголоса обсуждая различия их строения и функций. Рождаются малыши без этих костяных шапочек – сложно поверить, что их головы при этом выглядят так же, как у земных и центаврианских младенцев, кажется, зона роста будущего гребня достаточно чётко обозначается сразу. Но первые признаки роста обнаруживаются примерно одновременно с первыми прорезавшимися зубами, а сравнительно схожую со взрослой форму гребень начинает обретать лет с трёх. Где-то тогда его понемногу начинают подпиливать, приучая детей к этой необходимой в дальнейшей жизни специфической процедуре, но лет до десяти гребни детей имеют в основном вид простой, даже примитивный, с крайне незначительными наследственными различиями. Таковым он был у Тогдера – просто гладкая плотная костяная оболочка, обхватывающая затылочную часть головы, без всяких бугорков и борозд. Подобной же простотой, на взгляд Винтари, отличалась и в целом внешность этого мальчика, у него были крупные, но мягкие черты лица, они могли, вероятно, очень измениться по мере взросления. Отчасти это так и было – более чётко обозначились скулы, строже стала линия носа, появилась бороздка на подбородке, но пока ещё было сложно представить, как это лицо будет выглядеть взрослым.       Второй, кого он увидел, спустя примерно год, была девочка, Шин Афал. Угадать пол детей такого возраста было б сложной задачей, если б они сами не упоминали, чьи они сыновья и дочери, но всё же казалось (как не приписать себе толику наблюдательности и проницательности, которых жизнь от тебя не потребовала), что здесь он не ошибся бы. В Шин Афал было несомненное девичье изящество. Тонкие, строгие черты, большие тёмные глаза, окружённые довольно заметными ресницами. В большинстве своём минбарцы лишены волосяных фолликулов начисто, у Тогдера, Аана, большинства сотрудников резиденции ничего подобного заметить было нельзя. Но встречались экземпляры – чтоб далеко за примерами не ходить, Дукхат, тот самый великий и поныне почитаемый вождь, из-за гибели которого началась война с Землёй – отличающиеся полноценной, густой растительностью на нижней части лица. На взгляд Винтари, это был интересный феномен, нуждающийся в объяснении.       Третьим, кого из сокурсников Дэвида он увидел, был Ранвил. По происхождению воин, он и сам раньше всех сверстников определился в выборе касты, и выбор этот никто не оспаривал, так что уже с 12 лет голову этого парня украшали характерные хищные воинские зубья. Его наружность также можно было назвать изящной, но это было откровенно изящество хорошего клинка – тонкого, но крепкого и смертоносного. Его тонкие губы и ноздри часто принимали выражение ироничное, насмешливое, он не упускал случая чем-то поддеть друзей, те, впрочем, в долгу не оставались, особенно Шин Афал, обладающая редкой изысканной язвительностью. Всё-таки она тоже из семьи воинов, она умела говорить с Ранвилом на одном языке не только в смысле фих. Такая дружба рождала один вопрос – как она могла возникнуть, здесь обычные взаимоотношения воинов и жрецов, казалось бы, встают как по-писанному. Дэвид подтвердил, что первые годы их отношения с Ранвилом правильнее б было называть всё же враждой – будучи вполне, действительно, типичным воином, задирался Ранвил, искусно и азартно, не только к жрецам и мастерам, но и к представителям соперничающих воинских кланов. Это может казаться чем-то невыносимым только пока не поймёшь, что это обычный воинский подход к жизни, они всё, что встречают, «пробуют на зуб», это не слишком отличается от дружеских поединков кутари у центавриан – когда чувствуешь собственную силу и хочешь почувствовать силу другого, вовсе не обязательно потенциального врага, очень даже вероятно, потенциального друга. Они с Ранвилом вволю поцапались, пока были младше, несдержаннее и глупее, а потом обнаружили, что скорее симпатичны друг другу, чем наоборот. Надо заметить ещё, что семья Ранвила здесь полная противоположность семье Тогдера, и дружбы такой они не одобряют (однако и прямо запретить её, а тем более перевести юношу для обучения в другое место – значило б проявить неуважение, спровоцировать никому не нужный конфликт), и Ранвил действовал в соответствии с их влиянием, пока не составил собственное мнение. Чему в немалой степени способствовала и Шин Афал – будучи в учёбе успешной не только в части боевых искусств, а практически по всем предметам, она была среди сокурсников непререкаемым авторитетом.       Итак, в основном именно этих троих Винтари наблюдал, чаще с некоторого расстояния – в библиотеке резиденции найдётся место и предмет интереса для всех, в их возрастных изменениях и в сравнении с изменениями в Дэвиде. Он не всё понимал из их разговоров — его уровень владения адронато не позволял разбирать быструю речь вполголоса, а Ранвил к тому же часто сбивался на фих. Он слышал речь как музыку — шелест и переливы адронато, короткие, похожие на звон стекла или металла, фразы языка воинов. Он избегал сам расспрашивать Дэвида о друзьях, боясь, что в этих его расспросах прозвучит ревность, но Дэвид рассказывал сам, и рассказами своими ревность эту успокаивал – светлые и тёплые приятельские отношения не делают их с ним отношения ненужными, избыточными. Их с друзьями дороги неизбежно разойдутся вскоре: Тогдер планирует пойти по стопам родителей, отправиться в тот же мир, Шин Афал намерена стать врачом и Ранвил, скорее всего, тоже – медицина традиционная сфера воинов, хотя Ранвил в таком качестве вызывает скепсис у всех учителей, ему с детства прочили путь исследователя… Винтари упорно запрещал себе развивать тему, спрашивать, какое будущее собирается избрать себе Дэвид. Смысл бояться слова анлашок, действительно, почти любая профессия, кроме немногих, означает разлуку в самое ближайшее время. Нет, максимально строго спрашивая себя, Винтари не мог бы сказать, чтоб на самом деле желал Дэвиду не иметь друзей среди соплеменников, он не хотел быть единственным другом, просто – лучшим, самым доверенным, постоянным. И это было уже достаточно эгоистичным (но не для центаврианина), и это рождало в нём постоянную тревогу, как он сможет достичь того, чтоб именно так и было. Круг настоящих друзей никогда не бывает большим, чем раньше это осознаешь, тем лучше (вот он осознал поздно), и особенно если ты принадлежишь к высшим кругам. До чего ж смешно это было – предполагать, что к Дэвиду, как сыну таких великих родителей, все должны относиться с обожанием и стремиться с ним дружить. Разве Дэвид не вправе был предположить то же и о самом Диусе, и ошибиться так же? Минбарцам не чуждо стремление к полезным знакомствам, просто полезность здесь несколько иная, не улучшение своего материального положения, и даже не упрочение власти как таковое. Увеличение уважения. Но уважать можно не только друга, не только с положительным зарядом может быть это уважение… Великих сопровождает не только обожание, но и вполне понятное раздражение, истинное величие, говорила императрица Морелла, не ценится при жизни, а императрица Тимов добавляла, что всё наиболее гнусное и постыдное, что мы можем найти в истории, тоже порождено было чьим-то стремлением к величию, уважению, почёту. Одни видят в Дэленн наследницу Дукхата, реформатора Серого совета и величайшего лидера, а другие видят её волосы – величайшее оскорбление что для минбарского, что для земного взора. И для них, даже если б у Дэвида не было волос вовсе, он всё равно был бы сыном отступницы и «Убийцы Звёзд». Для семьи Ранвила это именно так, но воля старейшин выше родительской, а старейшины придерживаются более умеренного, лояльного отношения.       В этот раз в числе гостей были новые лица: Тжи’Тен с Аминой, зет Рикардо – что ж, надо признать, за этот год они бывали в резиденции куда чаще, чем до этого, и у Дэвида свои взаимоотношения с ними тоже были, а ещё, неожиданно, доктор Шон Франклин – ни другом, ни как-то по-особенному влиявшим в этот год его назвать было нельзя, но он сын старого друга их семьи, когда-то в детстве в более частые тогда визиты он рассказывал столько потрясающих историй, а сейчас его очередной визит на Минбар выдался совсем коротким, но выпал как раз и на этот день. Вместо Сьюзен на сей раз с дочерьми приехал Маркус – так бывало и прежде, а сейчас тому были известные печальные основания. Да, печальные, хоть печаль эта несколько и скрашивалась бодрыми заверениями Маркуса, что «там всё налаживается, он сам был и видел», Винтари не сказать чтоб много, сердечно и доверительно общался с Ивановой, обычно на это не было времени, но оказывается, этих немногих встреч хватило, чтоб за этим столом её очень сильно не хватало.       Но с особенным интересом он послушал бы обоснованность приглашения Андо и его приятеля. Их знакомству месяца три, и нельзя сказать, чтоб это общение в плане сердечной близости стоило года. И если К’Лан хотя бы располагал к себе своим детским простодушием, то Андо, сколько можно было понять по редким, после его переселения под опеку назначенного ему фриди, встречам, улучшил своё знание языков, но не характер. Однако задавать вопросы не хотелось – во-первых, зачем портить имениннику настроение, во-вторых – просто боялся, что во время такого вопроса почувствует себя так… Так, словно именно, незнамо зачем и на каком основании, проявляет здесь центаврианскую нетерпимость. Нет, этому ощущению совершенно не мешало то здравое соображение, что Андо не нарн биологически, и что с нарнами-рейнджерами у него сложились вполне приятельские отношения. Он правду сказал Дэвиду, до сих пор в его жизни этот расовый конфликт был историей, культурным моментом, предметом светских бесед, но не частью жизни. Однако Андо то ли невзначай, то ли намеренно вдыхал жизнь в эту фикцию.       Разумеется, без обрядов и умствований было никак, но Винтари сейчас это уже практически не напрягало. По правде говоря, центаврианское буйное веселье или земные шумные празднования сейчас были бы совершенно не по силам ему душевно. Гости рассаживались вокруг стола, именинник сам накладывал угощение в их тарелки из общего большого блюда, при этом говоря несколько общих слов благодарности угощаемому и его значению в своей жизни. Затем гости, каждый понемногу, откладывали долю в тарелку именинника, благодаря его за то внимание, что он им оказал и в целом за то, что он случился в их жизни. И любуясь степенными, точными, совсем взрослыми движениями юных минбарцев, принимающих свои тарелки, Винтари думал о том, что это должно давать ему покой и радость – то, что они есть, эти сверстники, признающие в этом почти-землянине минбарскую кровь, что копна чёрных волос, которая куда заметнее торчащих из неё тонких костяных рожек, не препятствует им в этом. Даже если их пути разойдутся – много ли у кого получается поддерживать связь с друзьями детства всю жизнь? Главное – для него было важно быть принятым родным миром, и это, кажется, произошло.       «Миром, который он сам назначил родным, - поправил себя Винтари, наблюдая, как его юный друг накладывает запечённые фрукты в тарелку Андо, следя за движением его губ, но не слыша, впрочем, его слов, - не только лишь потому, что именно здесь совершил свой первый вдох. Всем где-то приходится рождаться, иногда это случается в долгих путешествиях, само по себе это не решает ничего… Воспитание – решает, но по-разному, человеку, особенно в юности, свойственно идеализировать то, чего у него нет, Земля могла быть для него чем-то привлекательным, заманчивым, в противоположность знакомому и нудному Минбару, три четверти земной крови должны тянуть сильнее, чем одна…»       – Дэвид никогда не будет ни полностью минбарцем, ни полностью человеком! – громко шепнула сидящая рядом с Винтари Талечка, - он – мост между расами!       – Таллия! – сестра пнула её под столом, - ты же знаешь, это нехорошо!       – Но он думал так громко!       – А тебя тоже вечно что-то за язык тянет? Если не сумела заблокировать чужие мысли – это повод совсем не для гордости!       – У меня не получается! Когда тебя нет рядом, я ведь и так почти ничего не слышу!       Винтари уже знал, что дочери Ивановой унаследовали телепатические способности немногим более уровня матери, то есть, очень слабые. Практически, общаться мысленно они могли только внутри семьи, Сьюзен, Софья и Талечка. Порознь девочки редко могли слышать мысли других людей, но когда они были вместе, их способности странным образом усиливались. Интерференция, так называла это Сьюзен – как будто их мозговые волны совпадают по фазе, и они усиливают способности друг друга. Нечто почти мистическое, удивительно, учитывая, что они не близнецы, просто погодки.       Он с готовностью переключился с вызревающей мысли, что про двойственную природу Дэвида вспомнил сейчас к тому, что общее в этой природе есть и с Тогдером и Ранвилом, и даже с Андо, но вот с ним – нет, на вопрос, не обижены ли девочки в душе на мать, которая возможности побыть с ними предпочла сомнительное удовольствие нянчиться с чужой тётей, у которой, возможно, всё совершенно безнадёжно с головой…       – Мы вовсе не злимся на мамочку!       – Таллия!       – Ну а что, если он думает, а я могу ему ответить? – насупилась на сестру Таллия, - ждать, пока он вслух произнесёт? Мне не сложно сказать, что я не обижаюсь, а тебе что, сложно?       – Всё равно, это неправильный поступок!       – Я не могу не слышать! Он громко!       Интересно, есть ли у фриди какое-то объяснение этой самой интерференции, и как они, с учётом этой особенности, ведут обучение?       – Всё нормально, - улыбнулся Винтари, - наверное, сказать вслух я не решился бы, и продолжал бы жалеть вас, а это было бы, возможно, ещё менее правильно.       – Мы не обижаемся на маму, - покачала головой Софья, - мы не считаем, что она нас бросила. Тёте Таллии она сейчас нужнее.       – А вам разве не нужна?       Маленькая Таллия говорила с той особенной детской серьёзностью, в которой не могут отказать себе дети, которым предоставилась возможность кого-то поучить.       – У нас всё хорошо. Мы можем гулять, можем петь и смеяться, тётя Таллия – не может. Мы видим небо своими глазами, она – нет. Мама ей нужнее, чем нам.       – Мы видели её кошмары, она показывала нам, что с ней было и что с ней есть. Она отпугивает нас от себя, чтобы не навредить. Это же очень хороший знак, что она думает о ком-то ещё. Она старается. Но ей нужна помощь. Мама не врач, и мамины силы даже меньше наших, но она ей – близкая.       Было что-то даже жутковатое в том, как девочки говорили то наперебой, то хором. «А может, и не страдают они от уменьшения материнского внимания… Нужен ли им кто-то, кроме друг друга? Всё равно, такое отсутствие эгоизма в детях, такое понимание, что у взрослых есть и другая жизнь – это так удивительно… Хотя, у них тоже, хотя бы отчасти, минбарское воспитание».       Дэвид подошёл к девочкам. Они убрали вторую тарелку, как делали и до этого на всех торжественных обедах. «Они действительно нечто замкнутое… Совершенный тандем. Но в то же время – они любят свою семью, и любят Дэвида… хотя непонятно, считают ли они его кем-то вроде двоюродного брата или почитают как некого мессию, у них это неразрывно связано…»       Последним, замыкая круг, Дэвид подошёл к Винтари.       – Шесть лет я в этот день говорил слова благодарности нашему гостю, принцу Республики Центавр Винтари – за неоценимые его труды по установлению мостов понимания между нашими мирами, почти потерянными друг для друга, за то, что своей дружбой, нашими долгими беседами даёт такую радость учить и учиться. Сегодня я хотел бы сказать моему брату Диусу спасибо за прекраснейший из даров – дар братской любви, родную душу рядом, без чего я не был бы тем, кто я есть.       Он чувствовал обращённые к нему взгляды – наверное, всех без исключения сидящих здесь, но каковы они были, большинство из них, сказать не мог. Да и не имело это значения. Имело значение, что напротив – взгляд Дэленн, такой… счастливый? Как будто в этот миг от её сердца отступила некая тревога. Как будто эти слова о братской любви делают её более спокойной за Дэвида, у которого есть теперь ещё одно плечо, на которое он может опереться… или за него, Диуса, у которого есть теперь тот, кому он может доверять? Чтобы испытать симпатию и даже полюбить, достаточно бывает получаса, кстати сказанного слова, вместе пережитого события. Чтоб это чувство превратилось в прочную, несомненную связь, нужно гораздо больше. Сколько раз за эти семь лет он думал о том, что должен собрать вещи, церемонно попрощаться и отбыть на родину? Этого требовали его раса, титул, имя и происхождение, но противоположного требовало его сердце, и это всякий раз было решающим аргументом. Но только теперь он задумался – сколько раз о том же думала Дэленн? Она не говорила об этом, но она определённо боялась, что он уйдёт однажды. Выберет эту иллюзию того, что справился со слабостью, поступил правильно. Ей не было бы легко его отпустить – вот что он понял сейчас. Она отпустила бы – потому что не могла б просить остаться ради неё, поставить её чувства выше… чего, ради Создателя? Центаврианской традиции говорить слово «должен» тогда, когда просто боишься быть счастливым? Но это нанесло бы ей рану, несомненно. И несомненно, такие раны в её жизни уже были, он знал как минимум об одной – когда-то, когда выразила готовность подчиниться решению совета старейшин о её браке, каким бы оно ни было. Совет одобрил, совет позволил. Но в мыслях она успела принять приговор и прожить жизнь, полную холода и тоски. О таком не забывают. Однажды мы понимаем, что в жизни будет, возможно, очень много хорошего, но мало что из этого надолго. Будет очень мало по-настоящему близких, дорогих, стоящих доверия людей, которых ты не потеряешь вскоре после обретения, в которых не разочаруешься. И этих людей немыслимо самому позволить себе утратить, ради какой бы то ни было прежде убедительной фикции. Нас и так периодически разлучают обстоятельства, а однажды навсегда разлучит смерть. Но до тех пор – пусть жизнь будет почаще похожа именно на этот день, эти тающие на языке сладкие ягоды и беспечный, добрый смех над отчаянными попытками К’Лана и доктора Франклина, имеющих меньше всего опыта обращения с подобными столовыми приборами, подцепить строптивые комочки желе. На мягкое розовое свечение призмы под ладонями — у землян этот камень сравнили бы с кварцем, у центавриан с керили, но ни тот ни другой не светятся, по крайней мере, точно не светятся от звуков голоса. На пение…       Строгого правила петь непременно сольно, кажется, нет – на счастье К’Лана, который сперва от смущения сбивался и заикался, и был рад, когда его поддержали Тжи’Тен и Амина, которым тоже была известна эта старинная нарнская баллада. Дуэтом пели и Софочка с Талечкой – на минбарском, Винтари знал эту песенку, одна из тех, в переводе которых он то и дело обращался к Дэвиду или Дэленн, при кажущейся простоте слога, в каждой было хотя бы одно замысловатое место. Маркус долго отнекивался, припоминая, как отец Шона обещал сделать с ним за пение что-нибудь нехорошее, скромничал и Рикардо, утверждая, что слухом его господь обидел точно, потом всё же спел одну из песен, которым учила его в детстве мать.       Петь после Шин Афал, откровенно говоря, не хотелось. Как можно превзойти девушку с таким божественным, высоким голосом, к тому же исполняющую песни собственного сочинения? Из всех присутствующих, её без натяжки можно назвать профессионалом, она пела с детства, некоторые учителя уговаривали её последовать пути своей тёти – возможно, однажды превзойти её, кто знает. Тётей Шин Афал была знаменитая Шаал Майян, живое сокровище минбарской культуры, Винтари был на её выступлении ещё тогда, когда его адронато был крайне слаб, был тогда, когда уже мог многое разбирать в текстах, и всякий раз затем подолгу сидел над своими записями, пытаясь найти слова для отображения впечатлений, которые были много шире одного только содержания этих текстов. Но Шин Афал твёрдо решила, что петь ей вполне довольно в кругу ближайших друзей, посвятить же себя она намерена медицине, и сейчас её изящная голова с частыми зубчиками на гребне то и дело склонялась к Шону Франклину с каким-нибудь вопросом. Именно с таким прицелом они с Ранвилом сели, чтобы задавать доктору вопросы с двух сторон. Благо, он не является их наставником и вообще не принадлежит этому миру, с ним можно не соблюдать все эти правила – опускать глаза и не издавать ни звука, пока не спросят. До Винтари долетали лишь отдельные фразы, он только и понял, что Шин Афал интересна именно медицинская ксенобиология, ей хотелось бы уметь лечить представителей иных рас, а Ранвила будоражат рассказы о наиболее таинственных и опасных образцах иномирной фауны. Он действительно из породы дерзких бесстрашных первопроходцев, исследующих новые миры (и нередко слагающих там свои горячие головы).       Андо петь отказался, под предлогом, что ему совершенно ничего не приходит в голову.       – А вы споёте, Шон?       – Кто, я? – Франклин-младший перевёл удивлённый взгляд с призмы на Дэвида, - но я… Я, конечно, читал сборники вашей поэзии… Но в основном в переводе на земной. И едва ли помню что-то наизусть достаточно хорошо.       – Разве здесь звучали только минбарские песни? Спойте то, что хотите спеть. Быть может, мы ещё очень долго не встретимся. Пусть призма запомнит ваш голос.       Шон улыбнулся и сдался.       – Знаете, для моего народа песни имели огромное значение. Песня – это не просто часть религиозного культа, это… исповедование себя, своей веры, своих чувств, всей своей сути. Песни своего мира я не пел много лет. В них больше не было надобности. Но я узнал другие песни. Разные песни. Весёлые и грустные, торжественные и легкомысленные. Больше всего, конечно, песен Земли… Но та, которую я сейчас спою – не земная. В нашу первую встречу с принцем Винтари мы говорили о том, что во вселенной много удивительных встреч, много… неожиданного подобия. Всего через полгода после этого разговора я попал в мир, о котором прежде разве что слышал краем уха. Они называются энфили, находятся на границе сектора дрази. Ввиду удалённости и недостаточного уровня развития их цивилизации – они сами в космос ещё не вышли – до сих пор они практически не имели контактов с нашими мирами.       – Я слышал, они только недавно получили независимость, – подал голос Винтари.       – Формально они никогда не были под протекторатом дрази, - возразил Шеридан, - на практике же только 17 лет назад, после вмешательства рейнджеров, дрази оставили этот мир в покое. На этом примере мы тогда и проиллюстрировали, как именно не следует поступать, будучи членом Альянса. В дальнейшем рейнджеры охраняли границы мира, но им потребовались, разумеется, годы для восстановления.       – Они достигли за эти годы, конечно, многого, - кивнул Шон, - но всё равно остаются отсталым аграрным миром, для выхода в космос они пользуются покупными кораблями. Однако получив свободу, они подали заявление на вступление в Альянс. Хотя долго сомневались, что их возьмут.       – Отсутствие развитых технологий и военной мощи – не основание для отказа. Альянсу нужны все миры, готовые к сотрудничеству, и программа помощи отсталым мирам у нас тоже не для галочки.       – Да, знаю. В том и дело, что преимущественно Комитет и контактировал с ними всё это время, инженеры привозили машины, строили заводы для их производства на местах, это было самым главным, восстановление экономики было важнее, чем культурно-познавательные взаимодействия. Поэтому в рамках обмена я отправился с группой ксенологов в этот мир. Энфили ведь нет ни в одной базе данных, сведенья о них отрывочны… Встретив первого гражданина их мира, я испытал одно из самых больших потрясений своей жизни.       – Они так необычно выглядят?       – Они один в один – ондрины! Как учёный я до сих пор не могу поверить в такое совпадение. Мы привыкли, что разумные формы жизни могут иметь общее в своей основе, развиваться по одним и тем же законам, но отличия всегда есть, и глубокие. Самые схожие расы – люди и центавриане, вы все знаете этот пример. Здесь же… проведённые нами исследования одно за другим подтверждали – не только внешне, но и внутренне это, по сути, ондрины. Ориентировались не только по данным справочников, брали для сравнения меня – живой образец… отличия нюансны. Это при том, что миры ондринов и энфили разделяло несколько звёздных систем и контактов быть не могло никаких.       Заинтересованным не выглядел, пожалуй, только Андо (и его можно понять, что ему те энфили), кажется, он всё ещё находился под впечатлением от песни Шин Афал (хоть что-то может его впечатлить). Если б он знал адронато – он был бы впечатлён куда больше, и мог бы подумать, что песня обращена в большей мере не к Дэвиду, который все эти истины про доверие и посвящение в сокровенное и так знает, а к нему.       – Мы, конечно, много раз убедились, что вселенная полна сюрпризов, но этот удивляет даже нас.       Глаза Франклина горели плохо сдерживаемым восторгом.       – Правда, культурные различия – огромны. Совершенно иной язык, нет никакой оформленной религиозной системы – энфили, можно сказать, раса агностиков. Считают, что верховный бог непознаваем и ему особо нет до них дела.       – Что, если задуматься, вовсе не плохо… - пробормотал Винтари.       – Я никогда не мог сказать, что чувствую себя одиноким в мире, где остался единственным представителем своего вида. У меня были друзья, ко мне были внимательны и добры многие. Но сейчас я стал… ещё более неодиноким. На ближайшие несколько лет у меня в этом мире работа – специалисты, у которых могли бы учиться, это первейшее, о чём просили энфили у Альянса. И наше сходство для них – знак… Знак, что мы различаемся меньше, чем можно б было думать. Что мы едины. Песне, которую я хочу вам спеть, меня научили в первые же дни там. Это их гимн, сочинённый вскоре после того, как рейнджеры защитили их от разбойных нападений дрази. Гимн радости и надежды.       Совместная уборка посуды лично для него тоже была продолжением праздника. Потому что вместе с Дэвидом. Потому что со смехом и шутками, как проходила у них любая работа по дому.       – Нет, ну чего Рикардо отнекивался? Произнёсший столько приветственных слов уж как-нибудь справится с песенкой про еду.       Винтари уже знал, что конструкции вроде той, что сейчас изрёк Дэвид, следует считать чем-то вроде минбарской остроты. До конца он эту игру слов, конечно, не понимал, но знал, что она здесь есть.       – Интересно, что Андо только под конец что-то вдруг… отморозился.       Дэвид посмотрел на кольцо на пальце – внезапный подарок Андо.       – Ну, сколько уже говорилось, что у него сложности с выражением чувств… А может, и с самими чувствами… Но знаете, я смотрю на это кольцо и почему-то у меня странное ощущение, что чувства у него всё же есть. Оно передаёт их, эти чувства… Оно… тёплое…       Винтари хмыкнул. Нет, раздражаться и негодовать на Андо смысла, совершенно точно, нет. Хотя бы в силу того, что лично он действительно счастливо проживёт без его дружбы. Другое дело, что вот именно за себя он это мог сказать, а за других было немного досадно. Откровенно неприятно наблюдать, как люди протягивают руку дружбы, а её будто не замечают… Впрочем, никто и не обязан сразу соглашаться на любую дружбу, которую ему предложат. При всём глубоком понимании важности преодоления расовой отчужденности, может ведь один субъект просто быть неприятен, или хотя бы недостаточно интересен другому субъекту? Может, и это нормально. Любить весь мир в основном получается у престарелых минбарских отшельников – именно в силу того, что они престарелые и отшельники. По крайней мере, с телепатами Ледяного города у него всё же установился какой-то контакт… Ну да, контакт… Но чёрт с ними, с чужими странными обычаями.       – Пусть и рискую казаться предвзятым, но пойму это так – даже у неодушевлённого предмета чувств больше, чем у Андо. Нет, совершенно очевидно, что вы у него на особом счету…       Дэвид скептически усмехнулся.       – Едва ли его расположение ко мне, очевидное ровно потому, что к большинству окружающих он расположения не выказывает, можно называть дружбой. Возможно, оно станет дружбой, если тому поспособствуют и обстоятельства, и наши собственные усилия. Я знаю, о чём вы говорили, что подразумевали под особым счётом – и знаю также, вы сами идею наследственной дружбы, в продолжение родительской, забраковали давно. Моя мать и Шаал Майян, имевшая большое влияние на Шин Афал с детства, дружат едва ли не с того же возраста, что и мы, но это ли определяющее? Семья Тогдера глубоко чтит мою мать, но это не личное расположение, они едва ли знакомы. Семья Ранвила… вы знаете. Можно ли сказать, что Г'Кар и мой отец были друзьями? Возможно, так даже следует сказать. Но им-то это как-то удалось без родительского примера! Почитая традиции и родителей, нельзя позволять, чтоб над тобой довлело прошлое, а не настоящее. Если б вы стали ему другом – такому чувству я больше бы доверял.       Винтари задумчиво отмерил новую порцию чистящего средства.       – Не слишком ли вы суровы. Пожалуй, стоит для него начать с взаимоотношений, к которым он хотя бы подготовлен. Против вас у него нет предубеждений. Против меня – я б на его месте тоже их имел.       – Не думаю, что дело в предубеждении – если только полагать, что предубеждение у него это отношение по умолчанию. Соблазнительно полагать, что дело только в войне, двух оккупациях, море пролитой крови. Соблазнительно, потому что мы уже видели, что это преодолимо. Пусть пока и немногими. Не знаю, правильно ли полагать, что если б не изоляция Центавра – это преодоление, в совместном мирном труде, решении общих проблем, произошло бы быстрее…       – Пусть он и не нарн по рождению, но нарнами воспитан, и не мне, центаврианину, это воспитание осуждать, и так предостаточно желающих это делать. Даже если в процессе этого воспитания все вокруг с утра до ночи не повторяют «ненавидь центавриан» – не достаточно ли просто самих рассказов о том, чему взрослые вокруг были непосредственными свидетелями. Это их жизнь, их история. А ему, не забывайте, и рассказывать специально не надо, ужасы войны он может достать и сам из любой взрослой головы, согласна эта голова на такое или нет. Я вот гадал, нелюдимость Андо вызвана тем, что он рос единственным обладателем такого дара в своём мире, при том дара кошмарной силы, или просто тем, что будучи биологически слабее нарнов, он слишком хотел быть настоящим, полноценным нарном, достойным имени отца, и слишком много сил у него уходило на преодоление человеческой слабости? В то же время он, кажется, далёк от того, чтоб пытаться отрицать своё происхождение, он сразу назвал своё другое имя. И вот если вспомнить о родных родителях Андо… разве они-то были в глубокой дружбе с вашими родителями? Этого-то никак нельзя сказать. Тем более не понять его желание служить кому-то, если вспомнить, как его соплеменники, называющие себя его семьёй, из Ледяного города, бежали от такого служения.       – Не кому-то. Богу.       Посудомоечная машина начала новый – последний на сегодня – цикл, вся уже очищенная посуда была расставлена по местам, своего часа ждала курительница с кристаллами особой смолы, которую возжигают по завершении всех кухонных работ. В резиденции, правда, кухонные работы редко именно завершаются, скорее разделяются некоторыми паузами – всего через пару часов повару предстоит начать работы по приготовлению утренней трапезы для аббайских и ллортских гостей.       – При всём моём глубоком уважении к вашему отцу, Дэвид, он не бог. На Минбаре постоянно кто-то кому-то служит – старшие младшим, ученики учителям, подчинённые начальству, служит со всем почтением, опусканием глаз и дрожью в голосе, он к этому привык, как к рабочим моментам, но отношение Андо… не знаю, как он будет жить, если в месте главного жреца ему будет отказано.       Дэвид вздохнул.       – Вы и я знаем, как отец относится к попыткам обожествления его персоны, какова вероятность, что этого не знает Андо? Вряд ли у него получится игнорировать это так, как, бывает, влюблённый совершенно не берёт в расчёт отсутствие взаимности.       – Не знаю, как обстоят с этим дела у влюблённых телепатов, но и влюблённые нормалы всё прекрасно понимают, когда слушают и уважают объект своего интереса, а не только лишь себя. Вы читали «Песнь о Лелинне», вы знаете. По одной встрече и при его обычной неразговорчивости судить сложно, но кажется, фриди, хоть они персоны и не божественные, на его непочтительность пожаловаться не могут. И то хлеб.       – Фриди редко жалуются, - улыбнулся Дэвид, - они решают педагогические проблемы своими силами. Или они не фриди. В самом крайнем случае – отказываются от ученика, но таких случаев не много.       – Дай Создатель, Андо не станет очередным.       Дэвид поставил последнюю тарелку на законное место.       – Что ж, а теперь я должен покинуть вас, Диус. Сейчас я пойду в сад, чтобы отдышаться, поразмыслить в тишине, успокоить свои мысли. После чего я поднимусь к себе и, как и завещано, распечатаю подарок императора Моллари.       – Понимаю и поддерживаю, Дэвид. Не беспокойтесь, я справлюсь здесь. Заодно, коль обычаям это не противоречит, помолюсь за упокой души императора, помянув его добрым словом в своём сердце.       Они церемонно распрощались. Дэвид прошествовал в сад, Винтари из дверного проёма гостиной проследил, как тает в вечерней синеве белый силуэт.       Увы, иногда самым дорогим существам приходится врать. Не собирался Винтари поминать императора Моллари, добрым словом уж точно. Совершить обряд благодарения и пожелания спокойного отдыха кухне – честь, но придётся сегодня этой честью пренебречь. Бегом, со всех ног – в их крыло, какое счастье, что Дэвид не закрывает свою комнату… Это чёртово минбарское простодушие…       Первым побуждением Винтари было схватить сосуд и бежать с ним к ближайшему вулкану. Хотя нет, вулканов на Минбаре вообще мало, и в настоящее время все спящие. Ну, тогда взять «Белую Звезду» и рвануть к ближайшему светилу…       Нет, конечно, нет, он так не поступит. Это оскорбило бы Дэвида. Да и, в конце концов, нельзя совсем отметать вероятность, что в сосуде действительно вода из реки. Разве не лучше будет узнать об этом, чем – так и не узнать?       По-простому, по-земному хрестоматийно спрятался в шкаф. Затаив дыхание у узкой щели, подобравшись для возможного прыжка, крепко сжимая, на всякий случай, кинжал. Что бы там ни было – если это угрожает Дэвиду, он успеет. Он отразит удар, а если надо – примет его на себя. С Дэвидом ничего не случится.       Отворилась дверь. Шаги ещё незримого Дэвида ненадолго замерли у порога. Ну а как же, торжественность момента, беззвучно ругался про себя Винтари. Именно это должно было насторожить – почему не насторожило?! – их всех, даже если они не знали, что не существует такой традиции, даже если не подумали о том, что Моллари мог бы сберечь реликвию для потомков, при неимении собственных, своего любимчика Котто. Какой же значимый центаврианский обряд мог бы проходить вот так, в одиночестве, без свидетелей? Это на Минбаре такое возможно, а на Центавре всё, что подчёркивает твою избранность, происходит при участии всех, кто имеет право на такую честь. Дэвид наконец быстрым шагом пересёк комнату и снял с постамента сосуд. Винтари едва сдержал порыв выпрыгнуть прямо сейчас. Было, было что малоприятного сказать и себе самому – и он успел, благо, мысль быстрее, компактнее слова в этом плане. Почему, почему он позволил Шеридану забыть, отвлечься от этой темы после того, как сканирование сосуда ничего не показало? Потому что их домыслы казались слишком безумными? Потому что разведка, отправка книг и вакцин, языковые курсы – всего этого казалось достаточно много, чтоб занять собой все мысли? Потому что не хотелось пугать Дэленн и Дэвида?       Ему казалось, с каждой минутой он теряет год жизни. Вот с глухим, важным лязгом падает последний замок… Они с Дэвидом делились всем, почему этим подозрением он не поделился? Потому что не знал в точности, что подозревает? Попытку отравления, а чем ещё это может быть?       Ни одна змея не могла бы жить в закупоренном сосуде в течение 16 лет, а против болезнетворных спор кинжал бесполезен, так зачем он схватил его? Моллари был дураком во множестве своих решений, но если б он желал таким образом подбросить ту же самую дракхианскую чуму, чтобы уничтожить Минбар, срубить, так сказать, Альянсу голову, то это было худшим из решений даже для него – он не предусмотрел того, что подозрительный подарок не вскроют сей же момент, а поступят именно так, как он и просил, додержат до той поры, когда у всей планеты уже будет прививочный иммунитет…       С тяжёлым, страшным грохотом упал на пол опустевший сосуд. Серая тень взметнулась из него, обвила руки Дэвида. Винтари вырвался из шкафа – он ещё не знал, не сумел разглядеть, что это, но тревога, пронзившая грудь, вытолкнула его из схрона.       – Дэвид…       Мёртвым, изнаночным чем-то дохнуло в лицо, из вязкого серого тумана только блеснул жёлтый глаз…       И тут случилось то, чего предугадать нельзя было точно. В комнату, визжа и хохоча, ввалились Софочка и Талечка, уговорившие отца оставить их на ночь здесь – Андо утром отвезёт их в храм, благо, ему туда же (Андо действительно отказываться не стал).       – Дэвид! Вот ты где! Мы знаешь, что вспомнили… - и так же хором осеклись, увидев серое нечто в руках Дэвида, - ой, что у тебя там? Это какой-то зверёк? Это лягушка? Это мышка?       Они сделали шаг – и серое вдруг молнией метнулось на пол, забилось обратно в сосуд. Дэвид переводил ошарашенный взгляд с девочек на сосуд и обратно.       – Что это было?       – Не мышка и не ёжик точно.       Все четверо склонились над сосудом, Винтари, держа наготове кинжал, повернул ёмкость так, чтоб туда попадало как можно больше света. Внутри сидело нечто маленькое, серое, сморщенное и, несомненно, живое. Жёлтый глаз, не мигая, смотрел на них с трудноопределимым выражением. Однако можно было поклясться, когда в сосуд заглядывали Талечка и Софочка – во взгляде этом мелькал страх. Существо пыталось забиться совсем на дно, слиться со стенками.       – Император Моллари подарил мне… это? Но что это? Я не помню всю центаврианскую фауну…       – Это не центаврианское, - Софья не сводила с существа сосредоточенного взгляда, - оно с Центавра, но не родилось там.       – Это плохой зверёк, - сестру сменила Талечка, - его необходимо убить. Иначе будет очень плохо.       В свой черёд в сосуд заглянул Дэвид. Существо сидело там, неподвижное, непонятное – и охваченное столь же непонятным смертельным страхом.       – Но почему?       – Это слуга тёмных, часть от них, кусок одной плоти. Их орудие на расстоянии.       – Они его используют, чтобы подчинять.       – Он паразит. Порабощает человека.       – Или не человека, того, на ком сидит. Он присасывается к нервной системе.       – И если человек не делает того, что им нужно, они причиняют ему боль. Им приказывают слуги тьмы, они выполняют эти приказы через человека.       – Когда он соединён с человеком, его нельзя видеть и нельзя убить. Он запрещает человеку рассказать, что с ним.       – Там, на Центавре, таких много.       – Он очень боится нас.       – Девочки. Погодите, - вклинился Винтари, - так вы что же… читаете его мысли?       Софья и Талечка синхронно кивнули.       – Он боится таких, как мы. Даже слабых. Он слишком долго пролежал в своём сосуде, а его хозяин очень далеко. Он знает, что мы можем его убить. Мы сумеем.       – Это… слуги Теней? Это они виноваты в том, что происходит сейчас с Центавром?       – Да. Он говорит – дракхи из-за нас лишились дома и своих хозяев. У них теперь две задачи – найти новый дом и отомстить. Центавр предал Теней и должен заплатить.       – А не пошли бы они к зонам? Другие бы радовались, что их освободили от таких хозяев!       – Он говорит, дракхи жили целями Теней и исполняли их волю. Так было всегда. Если Тени и не породили дракхов, то очень давно изменили их. Теперь, когда Теней нет, они должны продолжить делать то, что делали они, хотя возможно, у них получится не так хорошо.       – Что им нужно на Центавре?       Талечка прищурилась.       – Он говорит, что не знает всего. Он ведь только Страж. Когда он бывал един с телом дракха, он слышал, что он говорит.       – Стоп, а разве мысли они не читают?       Девочки синхронно мотнули головами.       – Тени не читали мыслей. Это не их. Это ворлонское. Тени читали чувства и побуждения. Ворлонцы слушали голос души, Тени слушали голос дурного сердца. Дракхи – слуги Теней, они тоже не читают мыслей. Стражи – слуги слуг, они не читают мыслей, не ставших действиями.       – Я, честно говоря, как-то не очень ловлю разницу.       – Если я правильно понимаю… - Дэвид снова рассеянно глянул в сосуд, - разница именно в наличии или отсутствии действия. То есть… Помните, агенты Теней ведь спрашивали у всех, чего они хотят. Если б они читали мысли – а если б сами Тени читали, то и своим слугам дали бы эту способность – зачем бы было спрашивать? Но им нужно осознанное решение, осознанный ответ вслух, словами. Предполагаю, они чувствовали эмоции, желания подходящего объекта, и ждали, когда он созреет, и подталкивали его в нужном направлении.       Поглощённые обсуждением, они не сразу заметили, что порог комнаты переступил ещё один человек.       – Да и, если телепаты – оружие Ворлона против Теней… логично, что сами Тени телепатию как-то… не очень…       Да уж, никаких вопросов по поводу положения телепатов на Центавре больше нет. Естественно, что местные проходимцы, получившие в своё распоряжение артефакты Теней, стремились бы держать телепатов как можно дальше, ну а живые слуги Теней тем более не потерпели б такого соседства.       – Разумеется! Ворлонцы проповедовали порядок, подчинение – в пику им Тени всячески изображали, что уважают свободную волю и помогают всякому достичь его собственных желаний. Подчинить прямым гипнозом или промывкой мозгов – много ума, дескать, не надо…       – Да? И как это сочетается с тем, что эти вот… создания… подчиняют, запрещают, заставляют исполнять приказы? Не очень сочетается со свободной волей! И как они контролируют кого-то, не читая его мыслей?       – Сложный вопрос. Возможно, в данном случае они просто контролируют тело, не интересуясь, что порабощённый о них думает – а какое это имеет значение, если он не может освободиться? Можно полагать, что их вмешательство происходит на уровне периферической нервной системы, а не центральной. Тех, кого они превращали в детали для своих кораблей… их-то они не спрашивали, не уговаривали, не подкупали. Их они подчиняли, ломали. Обе тактики имеют место, потому что цели у них разные. Славить их путь перед ворлонцами могут только добровольные последователи, а для того, чтобы что-то украсть или кого-то убить, подойдут безвольные рабы, в бессильном отчаянье наблюдающие, как их тело идёт туда, куда они не хотят, подчиняясь импульсам, идущим не из их мозга, а из того, что взяло на себя часть его функций.       – Он говорит, ты всё правильно понял.       – То есть, Дэвид мог бы сколько угодно страдать от этого порабощения и мечтать от него избавиться, Стражу индифферентно, а вот если б он попытался сказать нам…       – Может быть, сказать бы успел, - к стихийному собранию на полу подошёл Андо, - но неизвестно, что случилось бы в следующий момент. Возможно, оно заставило бы его убить того, кому он это сказал.       – Ну, это не имеет значения. Его планам, каковы бы они ни были, не суждено сбыться. Умрёт сегодня как раз оно само. Давай, иди сюда, тварь…       – Нет!       – Что?!       На всех лицах отражалось смятение, только у Дэвида оно было… отличным от прочих. Как таковое это выражение лица было понятно, но точно не в этой ситуации.       – Простите… не могу. Я понимаю, что это вредоносное существо, но…       – Всякая жизнь священна? Даже такая? – прищурился Андо.       – Так ты и не убивай, мы убьём. Я лично сапогом раздавлю. А если не раздавится – думаю, девочки могут его поджарить. Ментально. И даже хотят. Или Андо поджарит. Правда, Андо?       – Охотнейше.       Дэвид поднял и аккуратно закрыл сосуд.       – После всего, что здесь прозвучало, не жду, что вы поймёте… по крайней мере, сразу. Не знаю, смогу ли объяснить. Но мне кажется, мы не должны его убивать. Он больше не опасен. Он знает, что рядом есть телепаты, а его хозяева далеко. Его миссия провалена, и ему не на что надеяться, кроме нашего милосердия. А он ведь тоже хочет жить.       Винтари ошарашенно оглядывался на остальных, ища поддержки.       – Неужели тебе его жалко? Он ведь создание тьмы. Слуга Теней. Теней!       – Он не виноват, что является этим. Вы ведь слышали, ему отдавали приказы, он не источник зла. Он даже не является полноценным разумным, паразит, живущий на чужом теле. К тому же, мы можем изучать его… Он ведь дал нам важную информацию о том, что происходит сейчас на Центавре.       – Ну, это да, - Винтари нехотя убрал кинжал, мрачно поглядывая на сосуд в руках Дэвида, - парень, может, и не хотел, да проболтался…       – Хотя бы за это нам стоит его пощадить.       – И что вы собираетесь с ним делать? Ну, отдать на изучение – это понятно… А дальше?       Дэвид водрузил сосуд обратно в нишу.       – Есть мнение, что нет такой тьмы, в которой не было б хоть капли света. Ведь и Тени не всегда были такими, какими мы их узнали. Но они выбрали свой путь и менялись в угоду этому пути. Возможно, его изменение не окончательно.       – Перевоспитать зло? Дэвид, простите… не слишком ли это наивно?       – В любом случае, сейчас нам следует сообщить старшим, и уже вместе мы примем решение.       Немного неловко и даже стыдно было разбивать хрустальную строгую тишину лаборатории своими шагами, своими голосами. Но ничего не поделаешь – необходимо… Они здесь по делу. По очень важному вопросу. Это тот случай, когда соседство Андо, каблуками нарнских сапог уничтожающего тишину особенно ярко и категорично, не то чтоб прямо радовало, но не вызывало совершенно никаких возражений. Конечно, здесь и свои телепаты есть. Но Андо, уровень которого, как говорят, не поддаётся исчислению, произвёл на тёмную тварь особенно сильное впечатление – так пусть будет рядом, ещё повпечатляет.       – Выяснили что-нибудь? Вы знаете, что он такое?       Это выражение в глазах учёных и жрецов-телепатов иначе, чем отвращением, сложно было назвать. Видно было, они едва сдерживали это отвращение, прикасаясь к Стражу.       – Если б это делалось так быстро, юноша. О физиологии дракхов мы знаем мало, большинство трупов, доставшихся нам во времена войны, были сильно обезображены, в некоторых случаях уже и анатомировать было нечего… В их тела были вмонтированы устройства, в момент смерти выпускающие кислоту, разъедающую тело. Очевидно, специально, чтоб мы не узнали больше. Поэтому всё, что мы смогли выяснить – дракхи действительно родственны Теням физиологически, генетически… вероятно, изменены ими, как и сказало… это существо. Как и Тени, они способны становиться невидимыми – природу этой невидимости мы ещё не разгадали, предположительно – их природа отчасти волновая, и они способны сами менять спектр. Есть основания полагать, у них эта способность выражена хуже, чем у Теней, они всё же сохранили отчасти свои плотные физические тела, после смерти они способность к невидимости теряют. Возможно, там, где стоит невидимый дракх, можно всё же заметить смутную колышущуюся тень. И возможно, если суметь убить его в этом его состоянии – он проявится… Это пока непроверенные домыслы, больше со слов – агентурной разведки на Центавре и показаний… этого существа. Стражи – это одно из их названий – как ни странно, больше несут от Теней, чем сами дракхи, но их инвиз так же несовершенен. В минуты сильного страха или угрозы жизни они становятся видимы. Что и произошло в момент приближения девочек.       – Я видел его и до этого, правда, смутно, - пожал плечами Винтари.       Пожилой минбарец потёр подбородок, рассеянно побарабанил пальцами по крышке резервуара, где лениво шевелил щупальцами Страж.       – Возможно, это была большая удача. Возможно, вы обладаете редким даром различать в тенях их истинную природу. А возможно, из-за ослабленности Страж не мог держать полный инвиз.       – Ну да, пролежать в сосуде больше шестнадцати лет – не шутка… Они что же, не едят, не пьют?       – Пока неизвестно, сканирование не обнаружило никакого подобия пищеварительной системы. По сути, большей частью они состоят из нервной ткани – нейроны, ганглии, структуры, подобные наиболее филогенетически древним структурам нашего мозга, то есть отвечающим за физиологические процессы. Эти Стражи являются, по природе и происхождению… своего рода съёмными деталями организма дракхов, отпочковываются от них – это одно из изменений, внесённых Тенями. Это можно условно сравнить с таким явлением, когда во времена радиационных катастроф, имевших место в некоторых мирах, возрастало количество рождений недоразделившихся близнецов – неравно развитых, относительно полноценным в паре получался только один, второй же был обречён на паразитическое существование. Иногда сообщались и кровеносная, и пищеварительная системы, и хотя бы отчасти – нервная. И недоразвитый мозг паразита мог ловить импульсы мозга брата. Иногда вплоть до чтения мыслей. Аналогично, и более развитая особь чувствовала тело менее развитой и даже слышала её мысли. В общем случае разделение этих изуродованных ещё внутриутробным развитием тел возможно было только хирургически, с неизбежной смертью наименее развитого, а иногда и обоих. Однако встречалось несколько исключительных случаев, когда физиология расы способствовала развитию неких структур, позволяющих непродолжительное рассоединение. Можно полагать, что здесь, искусственно и управляемо, был воспроизведён схожий процесс. Но отделяемый «близнец» не имеет даже условного внешнего подобия своему изначальному носителю, скорее его можно сравнить с опухолью. Автономной, обладающей зачатками сознания опухолью. Один дракх может в среднем продуцировать трёх Стражей, был случай, когда Стражей было пять, но, по-видимому, это слишком большая нагрузка для организма-родителя. Число их соединений-разделений может быть бесконечным, а вот присоединить чужого Стража, порождённого другим дракхом – сложнее… Стражи одного дракха, «братья», способны чувствовать друг друга на сравнительно большем расстоянии, чем «неродственных» Стражей. Долгое время паразитировавший на жертве Страж может вернуться в тело дракха, и тогда дракх может считать с него всю полученную информацию, переписать её, как с информкристалла на диск компьютера. Да, очевидно, они способны впадать в стазис надолго. Но видимо, дракх, пославший этого конкретного Стража, всё же переоценил их способности. До сих пор никогда им не приходилось ждать так долго – во всяком случае, этот конкретный Страж ничего такого не знает. Но торопиться, подключаясь к ребёнку, они боялись – ребёнок не мог бы достойно выполнить их план…       Винтари снова бросил мрачный взгляд на притаившуюся за стеклом «опухоль». Да, что-то отдалённо схожее в настоящей, не искажённой живой природе найти можно – где-то ведь Тени брали материалы для своих искажений. Почкование и партеногенез для высших форм жизни не характерны, а у низших они встречаются – Тени соединили в своих слугах этот процесс с онкогенезом и тератогенезом, породив нечто совершенно новое и отвратительное в смысле результата. Организм – это нечто организованное, когда дегенеративный паразитический близнец, о каких говорит этот учёный, не имеет этой хотя бы деформированной и редуцированной, но организованной структуры, его называют уже тератомой. И переписывание памяти природе известно тоже – можно вспомнить хотя бы о накалинах, можно и о виндризи, если они, конечно, не легенда. Интересно, накалины – не продукт экспериментов Теней?       – И в чём этот план состоял?       Другой минбарец, телепат, развёл руками.       – Страж получил лишь общие инструкции, согласно которым Дэвид должен был бежать с Минбара и, надо понимать, попасть в лапы к дракхам – в качестве заложника... Увы, мыслесканированием мы не можем выудить всего. Их сознание достаточно примитивно, аналоги серых полушарий занимают в их мозге меньшую часть, и они сами понимают не всё из того, что слышали. Мы могли бы считать записанное в его памяти насильно, но это может убить его. Лично мне не так уж претит эта мысль, но нарушить запрет сына президента и Дэленн мы не можем.       Даже само присутствие телепата рядом, сказала Софочка, для них как нестерпимый жар. И если они с сестрой – просто костёр (в который, правда, Стража едва ли не мордой ткнули), то Андо – солнце. Даже когда телепат просто читает их мыслишки, появляющиеся именно в этот момент – это больно, если телепат приложит к тому усилия – это выше их болевого порога.       – Нам пригодилась бы вся возможная информация, конечно…       Учёный поколебался, прежде чем произнести:       – Он говорил телепатам, что мог бы отдать свою память – во всяком случае, попытаться, неизвестно, можно ли отдать память не дракху, лично он не слышал о прецедентах. Но для этого необходимо присоединение.       – Ни за что!       – Мы того же мнения. В конце концов, мы и так узнали немало…       Телепат-минбарец подошёл ближе к резервуару.       – Он говорит, что не сделает ничего плохого. Только передаст информацию, которую более развитый мозг сможет осмыслить. Он говорит, для нашего спокойствия мы можем собрать при этом сколько угодно телепатов, хотя и одного достаточно для того, чтоб заставить его отсоединиться или вовсе убить. Даже если б он попытался выполнить задание своего дракха, Дэвиду не вырваться из помещения, которое полно народу.       – Что?! Он ещё и Дэвида хочет? Больше ему точно ничего не надо?       – Он говорит, что хочет отдать Дэвиду информацию в благодарность за то, что защитил его от убиения. Он знает, умирать больно и страшно. Один из родственных ему Стражей умер, когда его носитель выпил яд, парализующий нервную систему. Он не знал, что бокал отравлен, и не успел отсоединиться. Дракхи с другими Стражами тоже опоздали, яд уже поразил обоих. Нельзя сказать, чтоб они имели привязанность, страх потери… но осознать, что подобное может произойти и с ними, они способны.       Да уж, осознать, что произойдёт при насильственном сканировании, он тем более способен. В сущности, вариантов у него немного… о чём думали те, по чьему поручению Моллари вручал этот подарочек? Не рассчитывали, что рядом может оказаться телепат? Спасибо тебе, Создатель, за глупость наших врагов.       Дэвид приблизился к стеклу.       – Я обещаю, тебя не убьют. Ты не виноват в том, что тебя создали. В том, что научили только злу. Но нам нужно больше информации о том, что ты такое. Просто потому, что иначе ты можешь погибнуть из-за того, что мы не будем знать, как за тобой ухаживать. И нам нужно знать, как победить дракхов. Ты ведь знаешь, они принесли разрушение и смерть во многие миры – «Планетоубийцей», дракхианской чумой… А сейчас они держат в своих тисках Центавр, сделав его отверженным, изолированным миром. Ты, конечно, не можешь знать, что творится там сейчас… Но ты знаешь больше нашего о том, что творилось там тогда.       Господи, на что он надеется? На то, что порождение тьмы проникнется сочувствием к погибшим, окажется способным осудить создателей?       Телепат явно заколебался, прежде чем озвучить следующее.       – Он говорит: так никогда не делалось, но он попробует. Присоединяясь, он не станет подчинять себе нервную систему Дэвида, и будет отключаться сразу, как только ему прикажут.       Заявление было воспринято более чем скептически.       – Разве к человеку он тоже может присоединяться бесконечное число раз?       – Он предполагает, что да, если не прорастать в чужую нервную систему, меняя её под себя – то отсоединение не будет болезненным.       – Он предполагает… А мы должны довериться его предположениям.       – Он говорит: никогда не стояло цели беречь носителя, если его оставляли – значит, он больше не имел ценности, оставленного всегда необходимо было убить, чтоб он не рассказал. И это в некотором роде не сознательный акт даже, а… «отпустить, уронить»… следствие того, что слишком долго часть функций обеспечения жизнедеятельности контролировалась Стражем. Но он надеется, у него получится... стать Стражем в истинном смысле этого слова. Наверняка, говорит он, когда дракхи поймут, что их план провалился, они попытаются ещё раз, и на сей раз будут осторожней и изворотливей. Пока он на Дэвиде, с ним не случится никакого зла. Пока он на Дэвиде, к нему не смогут подослать другого Стража, присоединения двух Стражей к одной жертве не случалось никогда, это считается невозможным. Кроме того, он почувствует приближение другого Стража или дракха. Пока он на Дэвиде, к нему не сможет, например, подобраться наёмный убийца ночью – ведь Стражи не спят.       Дэвид обернулся. Лица друзей яснее ясного говорили, как они ко всему этому относятся, без всякой телепатии можно было понять.       – Мы не слишком и рискуем, это ведь правда, вы рядом и вмешаетесь, если что-то пойдёт не так.       – Дэвид! Кроме всего прочего – скажите, как вас не коробит от самой мысли?       Винтари обернулся на молчавшего доселе Андо с противоречивым чувством уважения. Удивительная сдержанность в выражениях, учитывая, что его, судя по выражению лица, не коробит – а выворачивает от отвращения.       – Хорошо, исполнить первоначальный приказ у него, предположим, не получится… Но что ему мешает, например, убить вас при подключении? Отдаст вашей нервной системе приказ… Вот совершенно не факт, что мы успеем что-то сделать. Эй, жаба, что ты имеешь на это возразить?       – Он говорит, что хочет жить. А если он даже не умрёт тогда вместе с Дэвидом – вы ведь точно убьёте его.       – Звучит, конечно, резонно, своя шкура каждому ближе…       – Он говорит, раньше никто не видел ценности в его жизни.       – Я и сейчас не вижу.       – Поэтому он хочет быть полезен… полезен Дэвиду.       Дэвид, под пристальными и откровенно неодобрительными взглядами собравшихся, приоткрыл крышку резервуара и просунул руку. Страж прищурил жёлтый глаз под его прикосновением.       – Что интересно, - пробормотал один из учёных, - пока он здесь находится, он всегда был видим.       – Явно старается вызвать доверие… Зря старается…       – Я согласен попробовать. Здесь, в вашем присутствии, всего на полчаса… Для начала этого хватит. Мы проверим, возможно ли это вообще – мне получить доступ к его памяти. Будет очень хорошо, если мы сможем, например, больше узнать об оружии дракхов, об их кораблях…       Винтари решил не спрашивать, что будет, если ничего не получится. Позволит он тогда просто убить это создание, или отдаст его на потрошение телепатам… Пусть уж об этом спросит кто-то другой…