menthol heaven

Dead Man's Bones — Dead Hearts

      «Век живи — век учись» — гласит изречение Сенеки в учебнике истории. Римский философ фигни не скажет, думает Сехун и учится. Учит сверх того, что положено, торчит в библиотеках, берет литературу на дом, просиживает часами за компьютером дома, прочесывая просторы интернета на предмет хорошей статьи. Большинство сверстников считают его ненормальным, ведь для нынешней молодежи, как считает сам Сехун, важно поесть пиццы, посмотреть сериалы и поспать. Святая троица. Культ.       Он не признает все, что касается современной моды, не любит сидеть без дела, не любит глупых людей и особенно не любит растворимый кофе в университетской столовой. Но зато любит качественную художественную литературу (по его мнению, значительная часть наполнения книжных магазинов — литературный мусор, в частности, если речь идет о литературе последних двух десятилетий), музыку в своем плеере, интересное и приносящее удовольствие общение (чего последнее время больно мало в его жизни, а потому парень и перешел на общение с учебной литературой) и английский язык, который проходит у его группы дважды в неделю. А заодно и молодого преподавателя-стажера. Кажется, он заканчивает аспирантуру.       Славный малый, в очередной раз думает Сехун, наблюдая за улыбками Ву Ифаня, его жестикуляцией, когда он что-то объясняет. А спустя пару недель, под ноябрьским снегом Сехун объясняет ему различия арабики и робусты, время от времени стряхивая пепел с закуренной еще у ворот университета сигареты. И под заключающее «вот так-то!» отправляет окурок на проезжую часть, под колеса какой-то иномарки, боковым зрением улавливая укоряющий взгляд Ифаня.       У Сехуна сокращаются часы просиживания в библиотеках, и книги исключительно на дом, а у молодого преподавателя иностранного свободное время заполняется нескончаемым трепом его студента. Встречи, ставшие к марту ежедневными, выхватывают из графиков обоих все больше времени, которого — Сехун не знает, как Ифаню — самому Сехуну ни капли не жаль, а въевшиеся еще в начале года строчки из учебника истории исчезли где-то в лабиринтах сознания.       Ифань учит Сехуна правильно переводить Шекспира и самостоятельно рифмовать его сонеты, а Сехун учит Ифаня танцевать, утащив на выходных в клуб неподалеку от его, Сехуна, дома.        — Надеюсь, меня тут никто из студентов с тобой не увидит, — украдкой посматривая по сторонам, говорит старший на ухо Сехуну, убрав в сторону светлую прядь с его лица.        — Да расслабься ты! Ты препод только в универе. Все, что происходит за его стенами — твое сугубо личное дело. И никого это касаться не должно, — парень говорит громко и решительно обхватывает Ифаня за шею, притягивая ближе, чтобы тот наверняка услышал среди грохочущей музыки его слова и уловил их смысл.       Танцевать за эту ночь Ифань так и не научился, по крайней мере, до уровня Сехуна, как опять же заявил сам Сехун, ему далековато еще. Но, судя по улыбке младшего, его взмокшей челке и футболке, а еще горящим глазам, этот факт его ничуть не разочаровал.       Когда апрель полностью растопил за городом остатки сугробов и переобул Сехуна в бордовые конверсы, Ифань начал учить его водить машину. Волосы студента приобрели к этому времени нежно-розовый оттенок, словно специально готовились к весне со всеми ее переменами, променяв снежно-белый на цвет любимой младшим жвачки, запах которой преподаватель чувствует на протяжении уже семи месяцев, временами перебиваемый запахом табака. И этот их семимесячный недороман, как недоношенный ребенок, требует слишком много усилий, чтоб сохранить ему жизнь, чтобы дать ему шанс на развитие, чтобы он смог стать полноценным. Но делать это никто не спешит. Да и, кажется, не хочет, пуская все на самотек.       Сехун к концу месяца неплохо управляет учительским «Опелем», в один из свободных дней пригнав авто к западному побережью. Несмотря на сильный ветер, Сехун нетерпеливо выскочил из машины и побежал по мокрому после вчерашнего дождя песку ближе к морю, оставив Ифаня и дальше сидеть на месте рядом с водительским сиденьем, убежденного, что так и простудиться недолго.       Расстегнутое коричневое пальто Сехуна треплет порывами ветра, заставляя парня полностью раскрыться навстречу стихии. Ифань, так и не выходя из теплого салона, наблюдает за бегающим по берегу парнишкой, которого то и дело нагоняют волны, подмачивая обсыпанные песком тряпичные кеды. Он не оборачивается, будто позади нет ни машины с его преподавателем, ни других таких же посетителей пляжа, который в последние дни был так сер и неприветлив. Он раскидывает руки в стороны и закрывает глаза, а через пару секунд с визгом отбегает, потому что особо сильная волна полностью залила водой его любимую обувь.       В начале мая нервы Сехуна не выдерживают.        — Меня бесит твоя музыка, — заявляет он, когда в один из редких случаев Ифань включает за рулем что-нибудь из своей коллекции.        — Нормальная музыка, — морщится Ифань, но все же выключает ее.        — Безвкусная. Серьезно.        В считанные секунды парень вытаскивает из сумки, лежащей на коленях, плеер и шнур от его зарядника.  — Поверь, даже испанский и итальянский поп бывает дерьмом. Особенно испанский. А тот, что сейчас у тебя играет — дерьмо отборное.        — Давай, отчитывай меня, критикуй мои музыкальные предпочтения, учи, — без раздражения проговаривает Ифань, лишь как-то устало вздыхает, косясь на Сехуна, выдергивающего флешку, тут же полетевшую к приборной панели, и заменяющего ее своим плеером.        — И буду учить, — улыбается, щелкая кнопками и включая очень теплое по звучанию что-то итальянское, почти как майское солнце. — Кто-то же должен привить тебе хороший музыкальный вкус.       Ифань учит Сехуна английскому, к июлю заканчивая свою стажировку; осталось только зачеты да экзамены принять. Сехун же учит Ифаня новому, иному мироощущению, любви к хорошей музыке и, кажется, по-настоящему любить. Любовь. Именно такое название дает преподаватель этому чувству, во всю цветущему в его душе и заполняющему пышными бутонами все нутро. Но к концу семестра, за пару недель до зачетов, нежные цветы губит резкими заморозками.       Ким Чонин. Парень с геологического, который сходу заявил преподавателю иностранного о своем отношении к его предмету, к нему самому и к жизни в целом.        — Ебал я ваш инглиш, — не стесняясь ничего и никого, высказался он в ответ на замечания Ифаня по поводу шума в аудитории.       Мужчина почти забыл о нем и его выходке, если бы не увидел его в столовой со своим (в чем тут же усомнился) Сехуном. Последний как обычно жевал жвачку, изредка надувая пузыри, а Чонин пил тот самый противный растворимый кофе. И все бы ничего, если бы Сехун не сидел на коленях у будущего хамоватого геолога и с улыбкой о чем-то ему говорил, откидываясь на плечо, чтобы произнести отдельные фразы ему на ухо и тихо засмеяться. Ифань как вкопанный стоял у дверей столовой, чувствуя, как внутри холодеет. Ни один из парней его и не заметил, а вот Ифань заметил, как чужие смуглые пальцы пробрались в одну из дырок на бедре, из которых в целом и состояли светлые джинсы Сехуна. Заметил он и как на этот жест парнишка криво усмехнулся и закрыл глаза, опустив вниз светлые пушистые ресницы. Мужчина прошел к стойке раздачи, взял свой чай и подсел к историку за стол в учительской секции, ясно ощущая, как цветник в душе обмерзает, как нежно-розовые лепестки цветов, такие же нежно-розовые, как волосы Сехуна и его любимая жвачка, становятся серо-коричневыми.       Ни в этот день, ни в один из следующих Ифань не потребовал объяснений — ведь они, по сути, никто друг другу. Не вместе даже. Просто приятели, которые иногда целуются в машине.       Остается день до экзамена, а любимый студент Ифаня звонит и просит забрать его из бара. Он приезжает. А потом помогает посадить на заднее сиденье пьяного в хлам Чонина, который не желал ни на секунду отрываться от Сехуна, постоянно целуя его шею, не обращая ни на кого внимания.        — И куда вас? — голос дрожал, и это уже раздражало старшего — только в истерику впасть не хватало. Но добило его то, что ответил Сехун.        — Ко мне.       Внутренности до боли скрутило. Но остатки самообладания позволяли еще держать лицо.       За всю поездку не было сказано ни слова. Только Чонин, продолжая обнимать своего сладкого мальчика, коим он и называл Сехуна, шептал ему что-то про Битлов и про то, что он его обожает.       Ифань уже ясно осознавал, что этот пьянющий хам останется с Сехуном. И осознание это рождало обиду и агрессию, трансформирующиеся в желание мстить. Мстить, насколько это позволяет статус преподавателя.       Сехун научил не только любить. Он научил ревновать, научил ненавидеть, показал наглядно, что такое боль, что такое обида. И на следующий день Ифань без зазрения отправляет Чонина на пересдачу и дожидается следующей группы. Группы Сехуна. Вот этого мальчика просто так завалить на экзамене не выйдет, даже если очень захотеть и очень постараться. Но Ифань не хочет и не старается сделать это. Когда Сехун полностью рассказал ему билет, он решает задать ему еще один вопрос. Контрольный.        — Переведи это, — и протягивает листок, на котором аккуратным ифаневским почерком написаны слова той самой, любимой учителем песни из его машины, переведенной с испанского на английский.        — Научи меня жить, ведь с тобою я готов жить и разумом, и сердцем, — сухо отчеканивает парнишка, с едва скрываемым презрением глядя на преподавателя.        — Верно.       И тот в свою очередь понимает, что шанс свой упустил уже давно, что стоило действовать раньше, но, убивая последнюю надежду точным выстрелом в упор, продолжает:  — Что скажешь?        — Из нас двоих учитель вы, так что вы как-нибудь сами. Без меня. Но, к сожалению, вы плохой учитель. Совсем бестолковый, раз не смогли Чонина научить своему иностранному. Я знаю, что вы его завалили.       Ифань молчит в ответ, ставя заслуженное "отлично" и расписывается.        — Глупая месть, — бросает напоследок Сехун с тем же презрением и выходит из аудитории.       Повисает пауза, в тишине которой становится слышно, как трещит по швам и рушится собственная жизнь. Ведь его не научили ее строить правильно и не научили жить со всем этим. А сам он учитель, как вышло, бестолковый.