menthol heaven

Nils Frahm — Me  (Mombi Vocal Rework)

      «Небеса не выдерживают тяжести грехов людей, и лишь поэтому души попадают в ад».       Его небеса не выдержали. А в персональном аду, как оказалось, пахнет сыростью и на асфальте желтые листья, которые не хрустят под ногами из-за частых дождей.       Его небеса, кажется, покрылись пеплом: серым, как пепел любимого Сехуном Marlboro Menthol или серым, как его же свитер и немного влажные после душа волосы, которые небрежно трепал ветер, разносивший при каждом движении легкие частички мажущей серости с сигареты.       Босые бледные ноги упирались в кованные прутья балкона.       Когда-то хотелось жить в высотке, этаже как минимум на десятом, чтобы видеть больше неба, чтобы быть выше от земли. Но в итоге они с Сехуном ютились в маленькой комнатушке на четвертом в доме, на котором вроде бы уже и пора вешать табличку «авариен» или «снести», но никто этого почему-то не делает.        — Может, хватит? — Чонин таки выхватывает выкуренную чуть больше, чем наполовину сигарету из пальцев, на что Сехун предпочитает не реагировать, лишь брезгливо пряча свои тощие, бледные руки в рукава растянутого свитера.       Ветер пробирается под одежду, обдавая кожу холодными волнами, проникает в сквозные дыры в душе Сехуна, которая уже давно напоминает тот самый прохудившийся свитер, и выдувает пепел с глубины глаз, в которых со временем потухло то, что позволяло себе гореть столько времени.       Чонин устало переводит взгляд с профиля Сехуна на тлеющую в его руках сигарету и обратно, в конечном итоге подносит к губам и несильно затягивается, отмечая про себя «как он вообще курит эту дрянь». Но выпустив в воздух смазанное облако дыма, затягивается вновь, краем глаза улавливая, как замерзшие от утреннего воздуха ноги Сехуна рывками сползают с холодных прутьев.       Окурок летит вниз, а руки Чонина хватают чужие лодыжки и разворачивают парня к себе, притягивая его стопы и тщетно пытаясь согреть своими не менее холодными ладонями.       В воздухе витает едва уловимый запах мятного мыла Сехуна и приятно щекочет нос, словно специально провоцируя вспомнить те дни, когда этим ароматом был постоянно пропитан и сам Чонин. Конечно, из-за Сехуна, который сейчас перед его глазами неизменно в профиль и никак иначе, устремив взгляд куда-то поверх крыши дома напротив, такого же обшарпанного, с облупившейся краской, но все еще обитаемого.       Раздражающее непонимание происходящего — то, что почувствовал Ким, взглянув вверх и увидев там голубую лазурь, лишь местами подернутую седой дымкой облаков. Что абсолютно не похоже на реальность. На его реальность. Ведь его небо пепельно-серое. И оно вновь не выдерживает, протягивая руку к лежащей рядом почти опустевшей пачке.        — Может, хватит? — как на заезженной пластинке та же фраза повтором срывается с губ. И снова безразличие со стороны Сехуна, и вновь лишь в профиль, когда Чонин притягивает его ближе, так, что ступни оказываются за спиной, а каждый выдох разбивается о бледную щеку.        — Отпусти… — противным шелестом вырывается из горла Сехуна, когда смуглые, вечно контрастирующие с его кожей пальцы вцепились в бедра и с нажимом прошлись до талии, задирая свитер.        — Прости… — лишь и смог выдавить из себя в ответ Чонин, но рук не убрал, продолжая вгонять подушечки пальцев под ребра и ловить болезненные, рваные вздохи своего неба.        — Прекрати, Чонин. Мне надоело. Мы расстались. Больше недели назад. Зачем ты сюда приходишь?        Первый за последнее время прямой взгляд в глаза рвет струны внутри обоих.        — Не знаю… — честно признается тот, обрывая зрительную связь.        — Я же просил уйти и больше не появляться? Какого черта?       А ведь и правда, какого черта он тут делает?       Ночь через одну — именно с такой частотой Чонин появляется в некогда их общей квартире, но теперь она только Сехуна. Сехуна, который не выдержал всех грехов Чонина. Сехуна, у которого в шкафу собранный чемодан и в кармане куртки билет на самолет.       Не дожидаясь ответов, Сехун выпутывается из объятий, причинявших боль не только физическую, поднимается и уходит в комнату, заметно дрожа и сильней кутаясь в растянутую шерстяную тряпку. Часы мерно тикают на тумбочке. Через четыре часа вылет.       Чонин остается на балконе один и с замиранием слушает шлепки босых ног, холод которых все еще держится на пальцах. Он судорожно глотает мятную горечь, оставшуюся в горле после двух затяжек, а кажется, пытается проглотить несколько лет своей жизни, тех лет, когда в ней был Сехун. Его трясет, как в лихорадке. Этот кусок жизни на вкус такой же, как эти чертовы сигареты, такой же на вкус как сам Сехун. Чонин вскакивает на ноги и, в несколько больших шагов преодолев расстояние между, валит Сехуна на кровать, остервенело сжимая запястья и вгоняя в кожу ногти.       Не отпускать.       Ни за что.       Придавив собой к голому матрасу, он, беспорядочно целуя лицо и шею, на мгновенье упускает мысль о том, что сопротивления как не было, так и нет, и уже вытряхивает тощее тело из мешковатой тряпки. Сехун так и продолжает лежать без движения, беспомощно-безразлично зажмурившись, в то время как руки Чонина скользили по груди вниз, цепляя ногтями бусинки чуть посиневших от холода сосков, оставляя на коже красные полосы, сжимая тазовые косточки и царапая их. Он с жадностью впивается зубами в изящные ключицы, ставшие когда-то для него настоящим фетишом. Но ответом оставалось все то же молчание: Сехун все равно не передумает. И только раздвинув в стороны до этого сведенные вместе бедра и вжавшись между ними пахом, Ким улавливает судорожный вздох.        — Чонин…       Его небо задождило где-то глубоко внутри, и все, что он сам сейчас может — цепляться за худые ноги, смываемый невидимым потоком воды, который мог бы выпустить наружу Сехун, если бы это было возможно.       Дальше все как в отвратительной дешевой драме годов восьмидесятых-девяностых: пощечины сыплются на Сехуна одна за одной, постепенно окрашивая светлую кожу в болезненно-розовый. Разбитый нос, разбитые губы. Разбитая в дребезги надежда. Разбитый мир Чонина.       Последний предмет одежды, что был на Сехуне, летит в сторону.       Все, что остается, это измазать губы Сехуна шепотом из его собственного имени устами Чонина, оставить на светлой коже недельную память в фиолетовых тонах и разводы спермы на бедрах.       Сехун не открывает глаза даже после того, как слышит звук застегивающейся молнии и удаляющиеся шаги.       Три щелчка зажигалкой.       Затяжка.       Осознание содеянного обрушивается на Чонина лавиной, накрывая, калеча. Ментоловый дым любимых сигарет Сехуна покидает искаженный в немом крике рот. Чонин не слышит и не видит, как сползает с кровати и стирает своим серым свитером с лица кровь Сехун. Он зажмуривается сильнее и сильнее, так, что звон в ушах становится оглушительным.       Раздался хлопок входной двери.       Грешник кается, истошно крича в пустоту квартиры, разбивает отсчитывавшие секунды часы о стену и сжимает до побелевших костяшек знакомый серый свитер. Тот, чьи растянутые петли теперь заляпаны бурыми кровяными разводами.       Ключи валяются на полу прихожей.       Небеса всепрощающи. И они вновь простили. Но при всей святости и желании не оставлять, не бросать в объятия преисподней, просто не выдержали. И даже та слепая любовь, что была взаимна при всей своей неправильности, не смогла спасти, и под тяжестью своих грехов Ким Чонин упал.