menthol heaven

††† (Crosses)  — bi†ches brew

      Еще одна бесполезная попытка не начать ненавидеть всех и все. Хотя бы не сразу. Или хотя бы не полностью. И плевать, что во всем происходящем виноват сам, что проблема кроется в тебе самом, что ты собственноручно создал это кривое соломенное чучело, обозвав его нормальной жизнью, чей очередной безликий день подходит к концу, в который раз протащив по замкнутому кругу, накатанному за последние пару лет жизни. Который, кажется, уже не разорвать. Ни самому Сехуну, ни его Луханю, который почти с той же давностью втянут в эту кабалу по собственному желанию.       Кленовый сок заката застилает глаза, липкой удушающей субстанцией с каждым вдохом вливается в легкие, оставляя в горле приторно-сладкий вкус чужих вишневых сигарет и собственной крови с искусанных губ. Еще две чашки кофе, еще четыре сигареты из чужой пачки и еще три часа тяжелого молчания. Такого, как ноябрьское небо со своими свинцовыми тучами, вот-вот грозящими разорваться и обрушиться с огромной высоты на город серыми холодными дождями.       К вечеру снова затянуло.       Дыхание Луханя почти не слышно, и это почти раздражает, потому что от каждого шороха его одежды у младшего мурашки по коже и судорожные выдохи.       Неумение понимать и чувствовать калечит не только душу, но и разум. Калечит воздух вокруг, примешивая горечь безысходности и приправляя все разочарованием. Калечит даже воду, делая тошнотно-горькой, еще более горькой, чем таблетки, которые ей запивает Сехун, лишь бы избавиться от головной боли и ощущения, что черепная коробка вот-вот разорвется, но не от мыслей, а от вакуума, звенящей пустоты, для которой нет наполнителя.       Смысл теряет все. Хотя все его уже давно потеряло, только теперь это ощущается еще четче, еще яснее, чем раньше. Словно дымовая завеса в комнате помогает чище видеть истину. Нежелание отпускать отражается следами от иголок на локтевом сгибе рук Сехуна, сбитыми костяшками, впалостью глаз и нездорово выпирающими позвонками, царапающими постзакатные разводы на стене их квартиры, которая с избытком пропитана усталостью и немощью.       Отпустить Луханя с его разочарованием для Сехуна сложнее, чем избавиться от чувства собственной никчемности, которое его не покидает двадцать четыре на семь, но жить со смесью обиды и злобы, лежать в одной постели с морем упреков и молчать на пару со сгустком боли, кажется, проще, чем отпустить и не мучить себя и его.       Единственное удовольствие, не считая небольших и, к сожалению Сехуна, нечастых доз героина поочередно с большими дозами алкоголя, — редко, но с упоением целовать губы Лу со вкусом постоянных обвинений. Это стало равноценно поцелую с горлышком бутылки виски — так страстно и затяжно, чтоб опустошить стеклянную оболочку, которая без алкоголя похожа на него самого, Сехуна — такого же пустого и прозрачного, холодного, хрупкого и нужного уже только урне под раковиной. Но ни попытки напиться, ни попытки утопиться в собственной ванне не меняют реальности, не меняют ход времени, оставляя внутри тот же вакуум, доводящий до «мне похуй» Луханя, когда это не так совсем, и оба это знают. От слов извинений дерет горло похлеще, чем от алкоголя и сигаретного дыма вместе взятых, а любимые губы кривятся в ответ, как от несладкого кофе.        — Лу, я не хочу ждать момента, когда привяжусь к тебе, а ты в это время поймешь, что со мной невозможно. Потому что со мной невозможно. И мне пофиг, что ты не веришь.        — Что за чушь? Мне хорошо с тобой.       Взаимная болезненная привязанность высасывает силы, чтобы притворяться оптимистами и делать вид, что все хорошо. Да и ни одному из них не нужен уже этот театр, потому что он перестал спасать еще в самом начале, когда попытки быть счастливыми были более искренни, а слезы имели место быть, и неважно, по какому поводу: сквозь крики обиды или смех. Хотя дурная привычка Сехуна — на все молчать и улыбаться, — осталась неизменной, лишь эта самая улыбка стала нервной и искаженной из-за боли от потрескавшихся губ и вечной мигрени, не заливаемой дорогим виски и дешевым коньяком.       Оба захлебываются в разведенных чернилах собственного невезения по жизни, невезения друг с другом, ошибок, и недавняя любовь, переросшая во взаимную болезнь и привычку топить друг друга друг в друге же, душит не хуже удавки. Но менять поздно, время не отсчитать обратно, а остатки здравомыслия и этой пресловутой нормальности давно потеряны по вагонам метро и холодным автобусам, сброшены пеплом с сигарет, проглочены с успокоительными и анальгетиками и запиты литрами алкоголя.        — Хватит. Мы так либо в дурку попадем, либо сдохнем.        — Я знаю.       Сердце по привычке плюется кровью по сосудам, похоже, просто останавливаться боится. Ведь проще убить друг друга собственным отчаянием, чем отпустить.