Дом, где живет она

       Антонин вспомнил, что привело его к Воландеморту. Вспомнил, чего хотел сорок лет назад. Просто на время забыл, сбившись с дороги. Но теперь-то он точно знал, чего хочет.       Власть.       Он был полон амбиций в свои восемнадцать. Его кумиром был Гриндевальд. Идеи Геллерта были близки ему, и Антонин искал себе подобных. И был рад, когда встретился с Томом. В какой-то степени они стали очень близки, и Долохова совсем не волновало, чего хотел Рэддл помимо власти. Главное, что с таким человеком как Том, он мог добиться чего хотел. Его не смущали методы, которыми пользовался будущий Тёмный Лорд. Эта девчонка пробудила в нём это давно забытое желание. Оно пришло к нему как озарение в тот момент, когда она затряслась от страха в его руках.       Власть.       Он расхохотался раскатисто, до боли в лёгких. Насколько всё было просто, насколько опьяняюще воздушно. Как приятно возвращать утраченное и давно забытое.       — Спасибо тебе, — с чувством сказал он, глядя на сжавшуюся девчонку.       — За что? — недоуменно спросила Гермиона, разглядывая бледное некрасивое лицо Долохова.       — Ты напомнила мне о кое-чём важном. О том, что я давно забыл, — заложив руки за спину, довольно ухмыльнулся он. — Ты разбудила меня прежнего.       Гермиона побледнела, её нижняя губа дрогнула, словно она что-то хотела ответить ему, но промолчала. Ей очень не понравилось то, что она наблюдала. Всё это время Долохов был другим. Она знала, что он убийца, один из самых преданных слуг Лорда. Но за год существования в одном пространстве он не проявлял себя как жестокий беспринципный ублюдок, коим она его рисовала себе. Скорее он был похож на уставшего от жизни старика. Сколько ему лет на самом деле? Восемьдесят?       — Знаешь, я не мог понять, зачем Том навестил нас. Я даже разозлился, когда он решил, что я его собственность. Мне хотелось, чтобы он оставил меня в покое. Я вполне заслужил это. Но… — Антонин поднял указательный палец вверх, загадочно улыбаясь. — Я теперь понял его замысел. Он хотел, чтобы я — настоящий вернулся к нему. Он хотел, чтобы я вспомнил о своих целях.       Гермиона помотала головой, не веря своим ушам. По её мнению, у Воландеморта не было особых причин навещать их. Просто ему захотелось поиздеваться над кем-то, и он не нашел никого лучше, чем его старый соратник и его новая кукла для пыток. И уж точно у Лорда не было в планах возвращать какие-то утраченные цели Долохову.       — Это полнейшая чушь, — прошептала она, дрожа от страха и гнева.       — Мне показалось, ты что-то сказала, — недовольно скривился Антонин.       — Это чушь, — повторила Гермиона громче, не сводя глаз с Долохова.       — Что?! — спросил он, приходя в бешенство.       — Я сказала, что это чушь! — крикнула она, совсем теряя голову от безрассудства, такого не свойственного её натуре. — Полнейшая бессмыслица! Ерунда! Ничего твой Лорд не хотел от тебя. Ты игрушка в его руках! Его глупая, бесполезная собственность. Ты продался ему за бесценок!       — Замолчи, сука, — зашипел Антонин сквозь зубы. — Замолчи, или я силой заставлю тебя молчать!       — Давай, заставь! — взъярилась Гермиона, кровь прилила к её щекам. Она почувствовала, что голова её закружилась, а сердце ушло в пятки. Зачем она что-то пыталась ему доказать? Зачем она подливала масла в огонь? Но она никак не могла заставить себя промолчать. Ох, уж эта гриффиндорская жажда справедливости. — Ты только и можешь, что убивать и калечить. Ты не способен на большее! Таких, как ты у него сотни. Ему не нужен дряхлый старик.       — Замолчи! — Долохов подлетел к ней и ударил по лицу. — Ты больше не посмеешь распускать свой поганый язык.       Он схватил её за шею и сдавил. Гермиона судорожно вдыхала, пытаясь вырваться. Ей было так страшно, что хотелось расплакаться. Но она не могла себе этого позволить, только не перед этим человеком. И вместе с тем обидно. Ей нужно было давно прикусить язык, хотя бы ради родителей. Но её мучитель всё не выпускал из рук, видимо, всерьез намереваясь задушить в порыве гнева. Гермиона отчаянно забилась.       — Поппи, — сдавленно прохрипела она. — Поппи…       Домовуха мигом появилась, и уже хотела броситься на помощь хозяйке, но оценив ситуацию, замерла на месте. Поппи прижала руками свои большие уши к лицу и затрясла головой, не зная, что предпринять. Антонин злобно расхохотался.       — Ты двуличная тварь! — крикнул он с неистовым не то восхищением, не то презрением. Наверняка его позабавила ситуация. Гермиона в его глазах пала ниже некуда своими жалкими попытками выкрутиться. — Прикрываешься домовым эльфом? Хочешь, чтобы я её наказал? Ты забыла, что это мой дом, это моя домовуха, а ты моя жена. Здесь все моё. Она не спасет тебя. Поппи, с этого момента ты подчиняешься только мне, а теперь пошла нахрен отсюда!       Домовуха тут же исчезла, жалобно посмотрев на Гермиону.       — Пора тебе, наконец, показать кто здесь хозяин положения, — выпуская горло девушки, грозно прикрикнул Антонин. Гермиона вся красная от напряжения и обиды, с ненавистью смотрела на него. — С этой секунды ты будешь молчать, пока тебя о чем-нибудь не спросят. Это приказ. Я займусь твоим воспитанием. Ты будешь как шёлковая.       Гермиона открыла рот, чтобы что-то сказать, но на неё будто Silencio наложили. Она схватила себя за горло, пытаясь выдавить хоть какой-то звук, и окаменела от ужаса. Она отползла к стене, затравлено озираясь на Антонина. Он усмехнулся.       — Бойся меня, тварь, — он наставил на неё палочку. — А теперь мы закрепим пройденный материал.       Боль тугими узлами скрутила все мышцы. Гермионе показалось, что её суставы выворачиваются под неестественными углами. Долохов действительно был мастер своего дела. Она беззвучно кричала, её лицо исказила гримаса боли. Слёзы, наконец, брызнули из глаз. У неё больше не было сил бороться. Этот страшный человек убил в ней всё сострадание и сочувствие, которые она к своему стыду самонадеянно испытывала к нему, наблюдая за тем как его тяготит собственное существование. Они оба были заложниками ситуации, и конечно её натура требовала найти ему хоть какое-то оправдание. Но сейчас она поняла насколько была наивна и глупа в своих попытках найти в нём что-то хорошее. Нет, это человек не заслуживал ничьего сострадания. Он был тем, кем она привыкла его считать — безжалостным мучителем и убийцей.       Антонин смотрел, как она извивается под его заклятьем, и ему стало не по себе от этого безмолвия. Он отпустил её. Гермиона некоторое время лежала на полу, усыпанном колючей болезненно впивающейся в спину и голову крошкой, не шевелилась, и тяжело дыша. Ей было больно, но эта боль была ничтожной пародией на пытки, которые она только что пережила. Это придало ей сил, и спустя несколько минут, она, шатаясь будто пьяная, поморщившись встала на ноги и улыбнулась. Её глаза говорили многое. Намного больше, чем можно было выразить словами. Её вымученная улыбка — улыбка победителя. Она не сдалась и не сломалась. Она не имела на это право. Гермиона не собиралась плясать под его дудку, даже если все эти полгода он собирается её мучить.       — Ты упрямая, — хищно улыбнулся он. — Но ты слишком молодая. Ты ещё не знаешь, каких сортов бывает боль. Чем дольше ты будешь сопротивляться, тем больше ты узнаешь об этом. Ты дикое, глупое животное. А животные понимают только боль. Оставь меня.       Антонин отвернулся, разглядывая попорченные Bombarda стены, крошка хрустела под подошвами его туфель. Гермиона тихо выскользнула из гостиной. Долохов вышел вслед за ней, но она уже исчезла.       — Поппи, подай мне пергамент и перо с чернилами! — рявкнул он, ещё не отойдя от пыток. Кровь до сих пор стучала в голове, а дыхание всё никак не выравнивалось. Он растёр ладонью грудь, пытаясь избавиться от лёгкой внезапной тошноты. Нельзя заниматься таким на голодный желудок, который привык в основном к виски вместо завтрака, обеда и ужина. Надо было что-то менять иначе он не дотянет до назначенного Лордом срока.       Антонин сел за старинный письменный стол из красного дерева в рабочем кабинете Кребба-старшего. Обстановка ему в принципе нравилась, в отличие от остального интерьера поместья, и он не стал ничего менять. Здесь не было этой мертвенной мрачности и тяжёлой патетичности в мерзких слизеринских тонах. Долохов многое понимал, ему даже нравились изумруды и серебро, но вся эта унылость и претенциозность вызывала лишь раздражение и брезгливость. К тому же он не считал нормальным вести свою сознательную жизнь в соответствии с когда-то выбранным факультетом в школе. Это так безвкусно и не оправдано, что у него сводило скулы, когда Малфой начинал свою старую песенку про чистокровность и Салазара Слизерина. Антонина, конечно, воспитывали по-другому: как и родители, так и в Дурмстранге. Поэтому изнеженных хлипких британцев он иногда не понимал с их жаждой иметь принадлежность к какому-то клубу или объединению, будто по одиночке они ничего из себя не представляли. Другое дело, что он сам имел отношение к некому «клубу по интересам», который стал смыслом всей его жизни. Но он предпочитал об этом забывать.       Антонин достал из верхнего ящика стола пергамент, а через пару секунд на столе появились письменные принадлежности. Он накидал коротенькую записку, адресованную Рэддлу. — Поппи, — снова позвал домовуху он. Эльфийка появилась перед ним. Её большие серые глаза были наполнены слезами. Антонин недобро посмотрел на неё, но ничего не сказал, лишь протянул записку. Поппи аккуратно взяла её. — Отправь.       Домовуха поклонилась и исчезла.       Ответ пришел только на следующий день, и был вполне ожидаемым.        «Не раньше, чем через полгода. Я подумаю» — говорилось в записке.       Антонину хватило и этого, он твёрдо решил достигнуть своих целей. У него был стимул и куча работы. Он должен был приручить Гермиону, и пока видел только один вариант — через силу.