Бумеранг

«Ненавижу». Чёртов голос. Чёртов тихий голос. Он сводит с ума, невидимыми ветвями произрастая из самой сердцевины тела, тянется не к солнцу, а вниз и врастает в пол, не давая сбежать от самого себя. «Ненавижу». Разве у слов есть руки? У этого – да. Чёрные, тощие, как у скелета, они по капле высасывают жизнь, словно чума, а потом забираются внутрь, царапая когтями горло, и один за другим выворачивают каждый орган наизнанку, чтобы размазать по костям и коже изнутри. Совесть – эта тварь, оказывается, ещё дышит – крупными бусинами холодной воды капает на бетон, звонким эхом отскакивая от стенок черепной коробки, и всё равно не может заглушить это: «Ненавижу». Лухан не выдерживает, резко садится на кровати и, борясь с головокружением, окончательно сдаётся бессоннице. Третья – или уже четвёртая? – ночь растворяется в густом тумане злости, и каждая попытка заснуть неизменно приводит к отвратительным, мерзким кошмарам, которые раз за разом вынуждают Лухана смотреть на руины собственного «я». Проснуться сразу – нельзя, отвернуться – тоже, остаётся только всматриваться в покрытые отсыревшей плесенью бетонные панели и заросшие сорняком улицы. Та самая совесть бегает чёрным жуком с блестящим панцирем где-то посреди них, и раздавить бы, размазать его по мостовой, но никак. «Ненавижу». Третья – или уже четвёртая – ночь разменивается с днём за окном, а Минсок и не думает возвращаться. Неудивительно на самом деле – после столь изысканного «извинения» и Лухан бы к себе не вернулся, но Мин же сам виноват, да? Никто не просил эту своенравную сучку диктовать свои правила. Зато Лухан – молодец, Лухан остался верен своим первобытным принципам и как обычно всё испортил. Он бы возненавидел самого себя, но эта грань самокритики застряла посреди космического мусора где-то в поясе Койпера и уже вряд ли выберется. Не то чтобы его это сильно волновало, просто уныло повисшая на спинке стула толстовка такая белая, что бесит; безупречно гладкая наволочка соседней подушки – бесит; жёлтая лампочка, подмигивающая с разрядившегося цифровика на тумбочке – бесит. Выводит из себя настолько, что рука комкает простыню, и Лухан, кусая губы, закрывает глаза и представляет, что ткань – не ткань вовсе, а кожа. Восхитительная, сливочно-бледная с алеющими на ней отпечатками его пальцев, такая нежная, что красные следы не исчезнут и к утру – только приобретут тонкий васильковый оттенок, который так сладко раз за разом слизывать с изгиба раскрытых перед ним бёдер. И Лухан вылижет всё, пока с молочно-персикового шёлка не сойдёт каждый синячок, а кожа вокруг не покраснеет от бесстыдной ласки. Ему так нравятся тихие стоны Минсока, нежащегося в объятиях его иссиня-алой грубости… «Ненавижу». Лухан распахивает глаза и морщится, пытаясь ухватиться за ускользающие образы-призраки, но реальность рвёт в клочья портрет распятого на кровати Минсока с раздвинутыми ножками, ехидно подсовывая сжатые в тонкую полоску брусничные губы, блестящее на дне зрачков и оборвавшийся голос. Реальность минус Минсок равно холодная простынь плюс вконец заебавшая лампочка севшей мыльницы, которая через минуту летит в стену и разбивается, принося Лухану удовлетворение, полдесятка царапин на светлых обоях и горсть искорёженного пластика за стулом. Белая толстовка со спинки машет рукавом, рискуя отправиться в полёт с восемнадцатого этажа, и Лухан скрипит зубами, думая о нежных изгибах желанного тела, которые должна сейчас обнимать плюшевая ткань, а лучше – его руки, но всё, что у него есть, это глухое: «Ненавижу». Чёртов Минсок. Маленькая капризная дрянь, помешанная на своей убогой забегаловке и грёбаном кофе, которым несёт от его одежды, кожи и каштановых волос. Лухан перекатывается на кровати, путаясь в тонком одеяле, и прячет нос в чужой подушке, шумно вдыхает и ненавидит-ненавидит-ненавидит. Почему бы и нет? Ненависть нынче в моде. Только вот – подсказывает совесть – чтобы ненавидеть так, как Минсок, нужно сначала любить так, как Минсок, и Лухан почти смеётся, потому что знает – он его не любит, нет. Он твёрдо уверен, что выше этого дерьма. Любви не существует, а безликие штампы в паспорте – никчёмное оправдание перед обществом за желание трахать того, кого хочется, так, как хочется. Воспеваемое поэтами желание быть рядом – не что иное, как влечение, простая физическая потребность. Чистая химия – не больше. И Лухан переведёт эту химическую реакцию в слова и действия, когда Минсок вернётся. Он не даст ему пройти дальше порога – по крайней мере, на собственных ногах. Лухан свяжет его и запрёт в спальне, чтобы искусать все припухлости на дрожащем теле и расцарапать выпирающие косточки. Он поставит своё клеймо на каждом сантиметре сладкой кожи, потому что каждый должен видеть, кому принадлежит всё это богатство. Только ему, Лухану, и никому больше. И пусть Минсоку будет больно – он сам напросился. Пусть стонет и кричит, пусть хватается за его руки и умоляет остановиться, пусть хнычет и вырывается, пока не поймёт – от Лухана нельзя вот так уйти. «…чтобы ты снова выебал меня, как последнюю шлюху», - так он сказал? Именно так Лухан и поступит, чтобы у Минсока больше не возникало желания кидаться своими: «Ненавижу». Ветер выбивает неплотно прикрытую форточку, хлещет со всей дури и бьёт в голую поясницу, мешая Лухану переваривать собственный яд. Он скатывается с кровати, кидая хмурый взгляд на часы, где болотно-зелёным мигает 4:02, захлопывает окно и в сердцах выдирает застрявшую между рамами занавеску – на работу его поднимет только пушечный залп. В комнате ещё витает пойманная в ловушку весенняя свежесть, и Лухан жадно вдыхает её, умирающую в духоте, а потом шумно выдыхает в темноту, падая на подушки. Спать – это не про него. Про него – это белый потолок, на котором так чётко рисуется искажённое страданием круглое лицо; это исполненная желчи злость, коричневатой тенью ложащаяся под покрасневшие от недосыпа глаза; это пустая и холодная половина постели; это острая нехватка чужого тепла и дыхания – своего уже не достаточно. «Ненавижу». Про Лухана – это пронзительный взгляд чёрных глаз из-под нахмуренных бровей, некрасиво искривлённые горькой обидой сладкие губы и: «Ты делаешь мне больно».

***

Тонна стеклотары, мерзко-разноцветные пятна на полу и кислые рожи опухших с ночи служащих – доброе утро, Пак Чанёль. Местная буржуазия на манер зажравшихся западно-европейских морд начинает день с эспрессо и нашпигованных джемом круассанов, в то время как он и позавчерашним пончиком позавтракать не может – только бы успеть вылизать вверенную ему дыру до приезда начальства. За-е-ба-ло. Ничего, через пару лет контракт закончится, и он оставит к хуям чёртов Китай, и рванёт домой к родителям, сестре и квашеной капусте с чесноком, а пока: - Почему я? – Чанёль меткими пинками расшвыривает мусор по углам в отчаянной попытке добраться до собственного кабинета. – Почему я делаю за вас это дерьмо? - Ты главнюк, - усмехается Лухан и едва успевает спрятаться от летящей в него банки из-под пива за стойкой, которую он уже минут десять пытается оттереть, изо всех сил стараясь не думать от чего. – Разгребай теперь. - Заткнись! Почему… Блядь, где тот хер со шваброй? Отправьте его к сцене! И кто-нибудь, уберите с лестницы тело, оно нам весь коврик заблевало. - Шеф… - ЧТО? – гремит Чанёль, и щуплый менеджер, собираясь с духом, обтирает потные ладошки о выглаженные брюки. - Там к вам это, двое с удостоверениями, мерчер по закускам, потом… а! Из налоговой звонили, и ещё… - Стоп, где мерчер? - В подсобке, ящики считает. - К Лухану его. - Но… - Без «но». Лухан, принимай ублюдка. - Понял, - кратко кивает Лухан и готовится засовывать амбиции нахального блюстителя витрин в его же задницу. - Так, с налоговой я потом разберусь, а этих, с удостоверениями, тащи ко мне. - Х-хорошо, - благоговейно шелестит менеджер, не сводя с Чанёля восхищённо блестящих глаз. - Всё? - Нет, ещё… унитаз. - Унитаз? - Да, там… в туалете. - Унитаз в туалете. - Да. - Фантастика. - А… ну, течёт, в смысле. - Сразу надо говорить! - рявкает Чанёль, продолжая бурчать. – А то «унитаз в туалете»… их там с десяток. Воду-то перекрыли? - Н-нет. - Тогда почему ты всё ещё здесь? - Я думал… - Выполнять! - Но… - Так, милый, сделай фокус – исчезни, - не терпящим возражений тоном отрезает Чанёль и кивает в сторону уборной. – И чтобы я тебя не видел, пока с фаянсом не разберёшься. Менеджер качает головой, соглашаясь – будто у него есть выбор – и с кислой миной удаляется по указанному направлению, а Чанёль скрывается за дверью своего кабинета после увлекательного путешествия по засранным коридорам: - Роешься в этом дерьме… - продолжает бубнить, копаясь в лицензиях на алкоголь, и раздражённо отмахивается от стука в дверь. - …а эти гниды даже жопу с места сдвинуть не могут. - Есть кто? - Нет! - Чанёль готов обрушиться тонной кирпичей на каждого, кто посмеет трогать своими мерзкими микробами его кристально чистое биополе. - Можно? - Да вы зае... - а потом встречается взглядом с застывшим в дверях Бэкхёном и чуть не откусывает себе язык. – …ходи, да. - Э-э, всё в порядке? - Всё отлично. - М-м. И поэтому ты хотел пристукнуть меня этим? – Бэкхён прячется за широким косяком и опасливо косится на зажатый в чужих руках пузырь. Чанёль молчит – ему совсем не до подаренной кем-то бутылки французского шардоне, которая едва не отправилась в последний полёт в сторону вошедшего – он очень занят. Беззастенчивым разглядыванием той части местной поп-звезды, которую не скрывает стена. - Что-то не так? – хмурится Бэкхён. - Всё так, - быстро отвечает Чанёль и натянуто улыбается, насилу отводя взгляд. – Чайку? - Не, спасибо. - Ты что-то хотел? - Перетереть кой-чего, но раз ты занят… - Выкладывай. Бэкхён осторожно выплывает из своего укрытия и подходит к столу, чтобы зацепить длинными пальцами лист бумаги и, убедившись в его девственной чистоте, стянуть вместе с погрызенной синей ручкой. - Ты извини и всё такое, но я это… уйти хочу. - Уйти? Не вопрос, – Чанёль, жуя губы, шарит взглядом по приколотой к шкафу мятой бумажке с графиком смен, высматривая варианты. – О, вон этот - как его - подменить может, ему вечно делать нехуй. Подождёшь, я звякну? - Не надо. - Да ладно, я быстро. - Да бля-ять, - стонет Бэкхён, закатывает глаза и, быстро вырывая из рук Чанёля трубку, кидает её на диван. – Ты не понял. Совсем уйти. - Чего? - Кончай тупить. - Как это «совсем»? - Вот смотри: у меня есть листочек, а ещё прекрасная – пишущая, надеюсь – ручка, и с их помощью я собираюсь… - Блядь, Бэкхён, я не идиот! - Притворяешься, значит. - Это всё тот новый утырок, да? - он проломит ему башку, возьмёт у Лухана бутылку шампанского и, как следует встряхнув, вскроет прямо в краснощёкую рожу. - Смен мало? - Нет. - Хочешь, верну? - Не надо, - мотает головой Бэкхён и царапает ноготком бумажку. – Просто подпиши. И чего он только сюда припёрся – знал же, что именно этим всё и закончится. Надо было сразу в отдел кадров шлёпать, и похуй, что он по юридическому адресу, а это на другом конце ёбнутого Пекина. Потому что Чанёль смотрит так, будто ему пять, Бэкхёну не больше и он – местная шпана, с садистским наслаждением доламывающая любимый чанёлевский велосипед со светлым ликом Оптимуса Прайма на руле. - Причину можешь назвать? - Нет. - Почему? - Не твоё дело, - огрызается Бэкхён, но тут же остывает и виновато блестит глазами из-под чёлки. – Прости. - Забыли. - Короче, не подпишешь, - он почти шагает в сторону двери, но Чанёль ловит за острый локоть и жалостливо хмурит брови. - То есть вот ты хочешь оставить меня с ними, да? - Чанёль. - Одного. - Не дави на жалость, ну. - Давай так: я оформлю тебе пару недель, и ты спокойно подумаешь, - Чанёль поджимает губы и отпускает Бэкхёна, возвращаясь к искомой макулатуре. – А потом подпишу всё, что захочешь. Бэкхён не знает, зачем согласился. Отпуск – совсем не то, что ему нужно, чтобы придать подплесневевшим в голове мыслям адекватные очертания, но это лучше, чем праздно сосать лапу до того, как пошатнувшаяся конструкция нравственных, и не очень, ценностей в голове встанет на место, и он соизволит найти себе новую, «достойную» его исключительно праведной сущности работу. А значит хрен с ним, пусть будет отпуск – Чанёль обещал оплачиваемый. Пару недель полакать харчи за счёт любимого клуба, не напрягая при этом драгоценные связки – предел мечтаний. Удовлетворившись этими бесхитростными арифметическими уравнениями, Бэкхён выплывает из кабинета, насвистывая себе под нос какую-то дурь, а Чанёль пристальным взглядом провожает его спину, пока та не скрывается за углом, и тяжко вздыхает. Вот только этого ему, блядь, не хватало.

*

Острый нож звонко бьёт лезвием по пластику, пока Лухан увлечённо препарирует уже, кажется, сотый по счёту лимон для намечающейся попойки. За окном ещё не вечер, но приглушённый свет подвала собирается в густой туман под потолком и давит, давит, давит. Глушит так, что хочется свернуться клубком у ног напарника, закрыть глаза и впасть в спячку, предварительно выставив на будильнике «до лучших времён». Мечтать не вредно. Вредно не спать почти неделю и тешить себя мыслями, что сон – то ещё бесполезное приложение эпохи. Такой себе придуманный вездесущими блюстителями здорового образа жизни стереотип на тему «надо, чтоб не сдохнуть». Но правда вредно и правда надо, поэтому Лухан вновь нетерпеливо елозит взглядом по циферблату и скрипит зубами. К чёрту Минсока с его вселенскими обидами. Возвращение блудного мальчика в храм разврата и отложить можно, а вот посещение фармацевта – не стоит. Лухан выжрал всё снотворное в первый же день бессонницы и давно пора было пополнить запасы новой порцией, потому что ему совсем не улыбается уснуть в тот момент, когда вражеские территории будут взяты и круглая мягкая попка окажется в непосредственной близости от его голодных рук. Лухан широко зевает и трёт тяжёлые веки пальцами, чтобы в ту же секунду швырнуть фруктовые потроха на доску и раздражённо зашипеть. Едкий сок по ощущениям с аппетитом выедает всё глазное яблоко, стекая с остатками прямо на стойку. Плюс один к бодрости, минус два к зрению, но через пару минут и столько же литров воды выясняется, что глаз на месте и даже видит. Какое-то незнакомое тело в спортивном костюме. Оно вразвалочку двигается мимо стойки и совсем не утруждает себя мыслями о том, что клуб откроется не раньше, чем зажгутся фонари на соседней улице. Всечь бы той ублюдской роже, что пускает всяких вне дресс-кода и режима. - Эй, ты, в кедах на резиновом ходу, мы зак… - некто в сером оборачивается, и Лухан выпучивает полтора глаза, выпуская из рук полотенце. – Бэкхён? - Салют, маэстро. - Ты куда так вырядился, бутылки собирать? - Очень смешно. - И в цирк ходить не надо, - усмехается Лухан, но тут же вскидывает руки, призывая к миру, дружбе и текиле. Он всё-таки не Сехун, чтобы подъёбывать местную поп-диву, пусть и в обличье гопника с иголочки. – Давно тебя не видел. Шифруешься? - С чего бы… видал Чанёля? – Бэкхён дожидается кивка, вскарабкивается на высокий стул и принимается складывать из стыренного листа фигурки. – Странный какой-то. - С утра нормальный был. - Не знаю, где он там нормальный, пялился на меня как… чего ты ржёшь? - Я бы на его месте в блокнотик набросал. - Что? - Вот это. - Ты в меня пальцем тычешь. - Именно. Бэкхён спрыгивает со стула и, бормоча под нос «это спортивный, мать его, костюм, а не бальное платье», сканирует свой скромный наряд, чтобы уже через минуту не найти в нём причину повышенного внимания коллег и пробурчать: - Я какой-то не такой? - Ты какой-то не Бэкхён. Лухан серьёзен, даже слишком, и «не Бэкхёну» это понравилось бы, если бы речь шла не о нём, поэтому дальнейшее его пребывание за стойкой ограничивается непривычно молчаливым просмотром увлекательного кулинарного шоу с Луханом и лимонами в главных ролях. Вплоть до того как «шеф» поднимает глаза и криво ухмыляется: - Готов к неконструктивной критике? - Нет. - Один хрен, - и кивает на вход, где лохматый Сехун лениво объясняет что-то сменщику. – Сейчас тебе все прелести твоего туалета обрисуют. Бэкхён готовится держать оборону, но гуляющие по его спине мурашки оказываются не у дел, когда Сехун подходит к ним, в упор не замечая ни любимый объект для издёвок, ни путающегося под ногами менеджера. - Лухан. - Опаздываешь. Чанёль уже… - Что ты сделал? - Чего? - Я спрашиваю, какого хуя ты сделал? Лухан поднимает глаза и встречается с Сехуном взглядом. Сехун не смеётся, не улыбается – по его лицу вообще невозможно что-либо понять. Но у Лухана под стойкой термометр и ртуть в нём почти вскипает, стремится вверх по шкале и утыкается в максимальное значение, грозя взорваться к дьяволу и дополнить накаляющуюся атмосферу очаровательными серебристыми шариками, а все попытки Бэкхёна разрядить пугающую обстановку заканчиваются болезненным тычком в плечо и: - Съебись, - от не настроенного на адекватный диалог Сехуна. - Отвечай, Хань. Какого хуя ты… - За языком следи. Сехун звонко бьёт ладонями о столешницу, нож улетает в сторону, а лимоны глухо отстукивают по плитке и прячутся по углам, но Лухан не ведёт и бровью. Если первые пару минут он ещё был готов поверить, что Сехун бухой в слюни, то сейчас уверен – этот сукин сын трезвее линз в очках перепуганного менеджера, который честно пытается разрулить ситуацию: - Мальчики, давайте личные вопросы вы будете решать… - но на этом его поучительная речь заканчивается, потому что приходится прятаться между спиной Бэкхёна и барным стулом – красноречивый взгляд Сехуна жаждет крови, и на данном этапе его мало волнует чьей. - Отмалчиваться будешь? - Не суйся не в своё дело, - отрезает Лухан и, сполоснув нож, возвращается к работе. Лицо Сехуна переливается многочисленными оттенками красного, менеджер разворачивает влажный платочек обратной стороной и в который раз промокает лоб, а Бэкхён решает на мгновение уверовать во Всевышнего и помолиться, чтобы Сехун не ляпнул лишнего, потому что холодное спокойствие Лухана в тысячу раз опаснее горячей несдержанности Сехуна. Эти две крайности грозят слиться в гигантский смерч или бомбануть гранатой, стоит только ему найти «нужные» слова и выдернуть чеку. Пустая разноцветная башка даже не задумывается о том, что именно его ошмётки разметает по всем стенам взрывной волной. Бэкхён не удивится, если Лухан вот прямо сейчас оторвётся от разделывания лимонов и, наскоро обтерев руки о джинсы, займётся тушкой Сехуна. И с этим надо что-то делать. Не то чтобы Бэкхён был против этого воодушевляющего плана – он бы даже в сообщники затесался – просто Чанёль не оценит. Он так и не успевает сообразить, чем мог бы сбить надвигающуюся бурю, Сехун успевает податься вперёд, но за его спиной громко хлопает дверь, раздаётся звучное: - Не понял, - и температура стремительно падает до комнатной. – Это что за собрание нетрудящихся? Похоже, Всевышний услышал его беспорядочные молитвы и никто не пострадает. По крайней мере, не сегодня. - Шеф, - резко посмелевший менеджер выползает из-за Бэкхёна и, качая головой, меряет взглядом кромсающего лимоны Лухана и почти трясущегося Сехуна. – Я бы хотел обратить ваше внимание на… - Унитаз. - Что? - С унитазом разобрался? Иногда Бэкхёну кажется, что Чанёль супергерой. Ну, или чуточку больше. Иначе как объяснить ту лёгкость, с которой он расправляется со всем этим дерьмом? Это мощное – что это вообще? – внутри него штабелями укладывает беспорядки любого формата, обходясь наименьшим количеством крови из возможных. И Бэкхён, как самый настоящий ходячий бедлам, готов греться в лучах чужой организованности вечно, потому что безвыходная, как казалось, ситуация заканчивается вернувшимся к своим обязанностям менеджером, отмахнувшимся от всех Сехуном и образцово-показательным барменом с его недельным запасом цитрусовых. - Чанёль, - зовёт Бэкхён, крутя в пальцах мятый бумажный самолётик. - А? - Ты, кажется, чаёк рекламировал. - Ну. - Я в деле, - так себе благодарность, конечно, но Чанёль расплывается в довольной улыбке, уходит ставить чайник, и Бэкхён понимает, что угадал. Шум воды возвращает его с розового облачка на землю, где исполненный сомнительного спокойствия Лухан моет нож. Холодное оружие в его руках – не совсем то, что Бэкхён хотел бы сейчас видеть, но выражение лица Лухана максимально бесстрастно. С одной стороны хорошо, с другой – прожжённые маньяки иногда подружелюбнее выглядят. - Не кипятись, эй, - Бэкхён хотел бы притвориться дурачком, спросить, а что, собственно, не так с Сехуном, но смысл, если все карты уже раскрыты. Ну, или почти все. – Лухан? Лухан не отвечает. Он молчит, хмурится и не сводит глаз с коридора, где только что исчез разноцветный затылок. К чёрту аптеку, к чёрту снотворное, к чёрту спать. Сейчас значение имеют лишь непозволительно медленные стрелки часов. И Минсок.

*

- Свали, - шикает Сехун на дверь. Из проёма тут же исчезает чья-то голова. Плевать. Туалет, где он прячется, настолько далеко от концентрации рабочего состава, что здесь, наверное, даже курят не чаще чем раз в месяц – и лимит на этот уже исчерпан. Сюда вряд ли заявится Чанёль или его вечно потеющее охвостье. Жаль, кстати, что не посчастливилось расквасить эту гадкую рожу – редкий шанс. Неизвестно, когда такой же представится… Сехун отталкивается от стены и, покачиваясь, подходит к зеркалу. Его почти тошнит. Внутри всё бурлит и скручивается от абсолютной несправедливости этого жестокого мира. Взъерошенное жалкое существо напротив ведь не его отражение? Его. Интересно, какой штраф впаяет ему Чанёль, если он расхерачит чёртово стекло. Сука. Сехун хватается за раковину, теребит вентиль и отказывается смотреть на идущее красными пятнами лицо. Зеркало не при чём. Лухан. Он всё-таки сделал это – он отнял у него тот единственный шанс, за который так отчаянно надеялся ухватиться Сехун. Он отнял у него его сказку. Его маленькую мечту с огромными тёплыми глазами и яркой улыбкой. Жаль, что от льющейся в слив ледяной воды сводит руки, а не мысли. Разве он не заслужил? Разве он не смог бы доказать, что лучше этого эгоистичного ублюдка. Что готов вечно греть в своих руках квадратные ладони и целовать голые плечи. И пусть никто не поймёт того трепета, с которым он будет заворачивать нежное тело в тонкую простынь – в тот момент, когда Сехун получит возможность ласкать Минсока, для него исчезнет весь мир, а люди канут в вечность. Ему до них нет дела. Да, он не ангел, но Лухан – сам дьявол. Мефистофель из недр Преисподней собственной персоной. Человекоподобная тварь, которая с наслаждением отнимет любую сладость, что грозит попасть в руки Сехуна. Такая пойдёт на всё, чтобы обломать крылья светлым мечтам о Минсоке в его постели. И это настолько несправедливо, что Сехун почти согласен сесть за убийство.

***

Холодные капли с завидным упрямством стучат по карнизам, и последние открытые окна с тихим шелестом закрываются. Конечно, кому охота предаваться меланхолии, слушая монотонный и совсем не мелодичный рокот весеннего дождя. Он льёт стеной, пробирается куда-то внутрь и без лишних разговоров устраивается на ночлег, пока Лухан топчется на двойной сплошной и, смаргивая тяжёлые капли с ресниц, гипнотизирует красные буквы над козырьком кофейни. «АРЕНДА +86 10 6932-18-ХХ». Лухан не думал, что одно нехитрое слово и дюжина цифр способны запустить в его мозге процесс обратный умственному развитию, потому что на сигналящий автомобиль он обращает внимание только после того, как какой-то хрен в фуражке хватает его за локоть и уводит с проезжей части, припарковывая послушное тело на тротуаре. Он недоверчиво качает головой на тихое «да не пил я» Лухана и уходил за угол, оставляя его один на один с промокшими насквозь кроссовками и тёмными окнами кофейни. Бывшей? Минсок растирает мятую щёку и едва не спотыкается, забираясь в несуразный автобус с огромными, как глаза у мухи, стёклами. Ему всегда казалось, что тут и пешком дойти не проблема, но им же лучше знать. Внутри ничего кроме мигающего россыпью крошечных лампочек пульта сигнализации, но Лухан всё ещё надеется усмотреть тонкую полоску света из-под двери в кабинет, где, наверное, свернувшись калачиком на жёстком диване, копается в телефоне Минсок. Его Минсок. В отражении стеклянных дверей хочется видеть уверенного в себе и своих поступках мужчину, а получается - измученного мальчишку с потухшими глазами и глубокими тенями под ресницами. Всё в порядке, он просто устал. Лухан судорожно сглатывает ком в горле и отказывается верить собственным глазам, а когда на громкий стук в дверь реагирует только вернувшийся городовой - и звукам. Прозрачные, заляпанные пальцами створки раздвигаются, приглашая. Минсок облегчённо вздыхает, прощаясь с неприглядно-серым лицом, а потом выпрямляет сгорбленную спину и бодро шагает вперёд. Съехали? «Пару дней как». Этому Лухан тоже не хочет верить, но не получается, да и глупо было бы... Одно отсутствие вывески заранее вскрывает по пунктиру все его «а вдруг» и «если». Минсок хлопает себя по карманам, смущённо краснея под взглядом хорошенькой девушки за стойкой. Только он, блядь, мог засунуть документы в дальний карман, зная, что их тут надо каждые пять метров предъявлять. Бестолочь. Лухану требуется минут двадцать, чтобы обзавестись утерянным самообладанием и даже посмеяться над его потерей, с удовольствием ощущая, как каждую клеточку наполняет привычная злость, наркотой обращая беспомощную ломку в железную уверенность – он найдёт его, и если не завтра, то очень скоро. Минсок верит в Будду? Лучше бы да – это в его же интересах, потому что Лухан успел почувствовать себя слабым. Всего полчаса, но этого было достаточно, чтобы понять – прощать он не намерен. Вконец заблудившийся Минсок утыкается в очередной тупик и недовольно шипит. Интересно, а рабочие вот не заебались строить эти коридоры, или это фишка такая для шпионов, чтобы тоже заблудились и сдохли от голода и несостоятельности в однообразных и совершенно бессмысленных хитросплетениях тоннелей и переходов. Вариантов немного, но они есть и первый – его старая съёмная квартирка в доме под снос через пару кварталов отсюда, плюс двенадцать цифр номера в телефоне и подобная яду мысль о том, что Минсок мог гнездиться у своего дружка… Пусть только посмеет. Лухан найдёт его. Перероет весь ёбнутый Пекин, но найдёт. - Добро пожаловать в Сеул, - хрипит громкоговоритель над терминалом. Мин стаскивает чемодан с ленты и устало улыбается в ответ - он дома. Теперь всё будет хорошо. И только под рёбрами слева что-то слабо ноет... Минсок закрывает глаза, делает глубокий вдох и считает до десяти. Лухан в последний раз скрипит пальцами по мокрому стеклу, вглядываясь в темноту. От необдуманных поступков в стиле бесконтрольного вандализма спасает только волчий взгляд офицера на углу. Да и ладно, он же не шпана какая, в конце-то концов. Дождь вымазывает улицы тёмно-серым, въедаясь в ночь, и поёт ей свои заупокойные песни. Вода повсюду: на асфальте, в воздухе, на крышах и в солнечном сплетении у Лухана. Она без труда вымывает желчь изнутри, издевается и заставляет думать: что было бы, скажи он одно маленькое «прости»; что будет, если Мин… Недоэлектронные часы заливаются противным писком, возвещая о наступлении полуночи, и Лухан застывает посреди дороги, гипнотизируя крохотное цифровое окошко за стрелками. Двадцатое. С Днём Рождения, Хань.