Бумеранг

Рваные мысли Лухана со счётом 5:0 выигрывают у тряпья местных бомжей конкурс по абсолютному хаосу. Они, соблюдая совершенную в своей беспорядочности анархию, бессистемно перемещаются по извилинам в голове, пока он соображает, как эффективнее устранить оплошность в виде разбитого стакана, недопитое содержимое которого лениво ползёт по полу, обнимая тёмно-пурпурной влагой многочисленные осколки. Эта треклятая трясучка, продиктованная излишней нервозностью, не отпускает каждую часть тела из имеющихся уже не первый день. И это моментально отражается на привычной для него собранности, заставляя Лухана сбивать вездесущими локтями всё подряд и спотыкаться на идеально ровной поверхности асфальта, как последний деревенский лох, так и не сумевший смириться с тем, что ходит по чудодейственному покрытию, ниспосланному с небес самим создателем. И дело вовсе не в импульсивности, и не в учащённом пульсе торопливых будней – просто Лухан с удовольствием заплатил бы тому, кто научит его справляться с фонтанирующими изо всех дыр эмоциями. Но желающих нет, и он лишь глубже вязнет в потоке собственных мыслей, в очередной раз бездумно огрызаясь на близстоящее человекоподобное, чтобы выпустить пар. Вопреки его стальной уверенности Минсок не приползает через пару дней. Не приползает он и через три, и пять. Когда проходит неделя и сквозь форточку на кухне выветривается последняя ниточка тошнотворного запаха нерастворимого кофе, их недавняя беседа перестаёт казаться Лухану забавной. Он собирает крупные осколки, мелкие запинывает под стойку и швыряет на пол тряпку, придавливая её носком ботинка к бордовой кляксе. Жидкость с удовольствием впитывается в ткань, а Лухан хмурится и ждёт вечера, не переставая кидать на часы нетерпеливые взгляды. - Ещё неделя и минус один год из твоей никчёмной жизни, - возникает из ниоткуда Сехун, зажёвывая намечающийся психоз спёртой у Лухана хлебной палочкой. - Ну, спасибо. - Всегда, пожалуйста. Где бухаем? И кончай, кстати, бузить – пиздюлей вместо подарка получишь. - От тебя что ли? - От начальства – Чанёль нанял нового менеджера, и теперь жестокое убийство этой выёбистой гниды – моя приоритетная задача, долг перед обществом, я бы даже сказал. Так, что, где отмечаем? - Нигде. Не хочу. - Ты чё, заболел? Я уже накатал Чанёлю объяснительную касаемо своего отсутствия на работе в связи с неблагоприятным похмельным утром следующего дня, а ты тут дурить вздумал. Так что хочешь-не хочешь, а проставляться придётся. Вы помирились? - Нет ещё, - бурчит Лухан, надувает щёки и сползает вниз, делая вид, что всё его внимание поглощено поисками полироли, а не мыслями о кремовой рубашечке расстёгнутой на две верхние пуговицы так, что можно едва заметным движением погладить ключицы и забраться пальцами под воротничок. – Его высочество изволит обижаться. - Правильно делает, я бы на его месте ещё пару недель тебе нервы потрепал, - Сехун невесело усмехается, глядя на торчащую из-под стойки макушку. Он старательно и весьма успешно давит в себе желание высказать Лухану всё, что накопилось под радужной соломой на его голове с того самого дня, как он увидел расстроенного Минсока, торопливо змеящегося в толпе на танцполе. – Что он, кстати, думает по поводу твоей днюхи? - Разве что «ничего» – он ушёл и пока не возвращался, поэ... - Погоди, а где он живёт тогда? – перебивает Сехун, возбуждённо елозя на стуле. Всё-таки неделя – личный рекорд этих двоих по тотальному непрерывному бойкоту, и это интересно. - Не знаю. - У него же нет квартиры. - Ну и? - Тебе что, всё равно? - У него есть кофейня. - Да, но… Хань, это не правильно. - Сехун, это не твоё дело, - эхом отзывается Лухан и отворачивается, давая понять, что продолжение разговора сугубо нежелательно. - Смотри, довыёбываешься. Сехун цокает языком, вытаскивает из корзины ещё одну палочку и несёт себя к звуковику отсеивать дерьмовые треки. Мин без жилплощади – это новость дня. Особенно для Сехуна, который недалече как в прошлый вторник умудрился приобрести не новую, но вполне себе приличную кушетку для своей скромной однушки, которую он ласково зовёт окультуренной фантазией на тему сарая. А если в этой самой коморке появится Минсок и неуверенно опустится на эту самую кушетку, смущённо опустит глаза и, еле заметно улыбаясь, пролепечет «спасибо»… Сехун наклоняет голову, почти втыкаясь подбородком в грудь, чтобы ни одна сволочь не заметила его идиотскую улыбку. Вести себя как влюблённая девочка совсем не в его стиле, но он ничего не может с собой поделать и продолжает улыбаться, потому что внутри практически расцветают пышные бутоны ярких весенних цветов, потому что их лепестки расправляются и настойчиво выталкивают весь негатив наружу, потому что обиженный, брошенный и в очередной раз обманутый Минсок – его шанс, и если Сехун его упустит, то вряд ли сможет простить себе это. Жаль, что статус друга, невидимым флагом развевающийся над Сехуном, не позволяет Лухану врезать по его роже как следует. За какое место эту совершенно индифферентную личность трогают его потрескавшиеся отношения с Минсоком? Лухан и без излишне приставучих людей успел выпотрошить себе все мозги за эту неделю, откровенно заебавшись мыслями о том, как эффективнее подписать мировую с Мином. Да так, чтобы заставить его найти время, которое можно будет без зазрений совести потратить на замазывание тех самых трещин в их отношениях: за дверью спальни или вне квартиры – неважно. - Блядь, Хань, контролируй свои грабли! - возмущается напарник, когда хруст стекла под подошвами кроссовок начинает действовать на нервы. – Всё перебил уже. - Ещё один. Тебе ли не насрать? - Не насрать! Чанёль не будет выяснять, у кого руки из жопы произрастают – он обоим премию срежет. - Ты чё, он так не умеет, - вмешивается Бэкхён, грациозно заползая на один из высоких стульев. – Мне ни разу не срезал. - Он просто девочек обижать не любит, - бармен ржёт, в экстазе похрюкивая от своей гениальной, как ему кажется, шутки. - Скрипушников тоже, так что тебе беспокоиться не о чем, - добавляет Лухан и поворачивается к Бэкхёну, когда напарник, пробрюзжав что-то в ответ, ретируется в комнаты для персонала переваривать обиду. – Чё надо? - Я, грубо говоря, клал на весь этот стеклянный мусор, но ты, правда, какой-то нервный. - Всё нормально. - Неужели? – Бэк стучит коготками по стойке и задумчиво жуёт трубочку, торчащую из стакана с соком. – Как малыш Минни поживает? - Понятия не имею, - огрызается Лухан. - Во-он откуда шавкин хвост торчит. У малыша Ханни давно не было секса? - Заткнись. - Молчу-молчу и даже не обижаюсь. Ты, помнится, сам говорил, что чужим недотрахам надо сочувствовать – вот я и, следуя твоим инструкциям, пытаюсь изобразить сочувствие. Так что… - Блядь, Бэкхён, - почти взвывает Лухан, запоздало соображая, что собственными руками выдернул затычку из местного фонтана. - Ты не человек, ты, мать её, бесструнная балалайка… - … мог бы и… чтолалайка? Я слова-то такого не знаю, - надувшийся Бэкхён продолжает идти на рекорд в личном первенстве на соотношение количества слов в секунду и совсем не скукоживается под испепеляющим взглядом Лухана. – И вообще, попрошу не обзываться, откуда мне знать, какой у вас, у заднеприводных, нравственный кодекс… - Умолкни уже, а. - … будь добр, прими это во внимание, я ж по-доброму интересуюсь, переживаю, подбадриваю, а ты с виду такой пупсик, а ведёшь себя, как невоспитанное хуйло. - Чего-о? - Если наш малыш Ханни не будет открывать рот – сойдёт за культурную личность. Вот чего. - Сейчас малыш Ханни нагнёт малыша Бэкхённи над ближайшим столом и откроет удивительный заднеприводный мир со всеми вытекающими. Рот, если хочешь, тоже можем подключить. - З-зачем? - Ну, как зачем. Ты сам говорил, что друзьям надо помогать, - Лухан слащаво улыбается и шагает двумя пальчиками по столешнице в направлении Бэкхёна. - Ладно-ладно, всё, молчу, - Бэк отгораживается от пальцев винной картой и торопливо машет бумажным носовым платочком в знак примирения. – Так что стряслось-то? - С чего ты вообще взял, что что-то случилось? - У меня, знаешь ли, не было проблем с математикой в школе. Я это к тому, что уже почти неделю не видел малыш… - Бэкхён осекается под взглядом Лухана. – Кхм, Минсока. И вот уже который день – восьмой, кажется – ты то ли забыл для чего руки нужны, то ли у тебя, как и у всего китайского, срок годности вышел раньше указанной даты. Складываем всё это и получаем вопрос: что случилось? - Неважно. - Важно, если именно его голой задницей ты планируешь и дальше пугать Чанёля, обтирая все углы этого первоклассного заведения. - А если нет? – с вызовом спрашивает Лухан и поджимает губы, потому что одного единственного упоминания о любимой попке достаточно, чтобы кровь под кожей взбурлила, закипая, а под ширинкой неприятно засвербело. - Нет? Так даже проще. - Проще? - Конечно, половина наших клиентов приходит сюда, надеясь, что однажды им удастся раздвинуть перед тобой свои мохнатые конечности. Ты им бренди наливаешь и всё - забыл, а они пьют, мысленно тебя облизывают и тихо чекрыжат под столом свои сосисочки, - морщится Бэкхён и запивает собственные речи остатками апельсинового сока, чтоб не горчили. – Так что далеко ходить не надо, во-о-он тот четырёхглазый, например, давно тебя глазами раздевает. - Это наш аниматор. - Да? Не знал, что у нас есть аниматор. Тогда вообще шикарно – почему бы такому хмурому торчку, как ты, не съехаться с клоуном? Вы будете прекрасно дополнять друг друга. - О, да, всю жизнь мечтал трахнуть парня в цветном парике и с носом на резинке. - Фу. Ладно, тогда представь, что с каким-нибудь клоуном съезжаешься не ты, - Бэкхён на секунду умолкает. – А Минсок. Руки Лухана, как и всё его тело, сводит резкой судорогой, рвущейся изнутри в попытке спастись от вспыхнувшего под рёбрами пожара. Очередной стакан с толстыми мутноватыми гранями, который он любовно натирал грязным полотенцем, выскальзывает и почти падает на пол, готовясь к участи постигшей его собратьев по сервизу, но Лухан всё же успевает поймать последний выживший экземпляр. - Что и требовалось доказать, - констатирует Бэкхён. – Ты просто не умеешь признав… - Сейчас я его в тебя кину. - Не кинешь. - Спорим? – Лухан подбрасывает стакан в руке и от души замахивается им на побледневшую поп-звезду. - Всё, Бэкхён удаляется, Бэкхёна нет, - Бэк поднимает руки и сваливается со стула, отступая назад. – Бэкхён лишь очаровательная игра твоего простуженного воображения. Многострадальный стакан, наконец, оказывается на полке, а Лухан – наедине со своими мыслями. Сука Бэкхён своим словесным поносом окончательно расковырял язву, которая уже неделю не даёт покоя, чешется и ноет откуда-то изнутри так, что хочется выть и кидаться на стены. «Как Минсок–как Минсок», откуда ему, блядь, знать, как Минсок и что сейчас делает. Лухану проще сказать, чего он не делает: Минсок не пропускает пальцы сквозь его волосы после душа, не прижимается ночью, тыкаясь носом в грудь и шею, потому что «Хань, обними – мне холодно», не варит свой ёбаный кофе по утрам и не заползает на колени за сладкими поцелуями и прикосновениями голодных рук – Минсока нет у него дома, и вся эта ситуация медленно приобретает масштаб катастрофы. Лухан злится и вновь смотрит на часы, потому что давно пора заканчивать с этим дерьмом и возвращать блудного Сюмина домой пока он не попался в лапы того, кто точно будет лучше Лухана. И он заставит его вернуться, хочет Мин того или нет. Куцая стрелка на часах издевательски медленно ползёт к восьми, заставляя Бэкхёна нетерпеливо переступать с ноги на ногу и сжимать правую руку в кулак за своим бабским шарфиком в чуть ли не цветочек так, чтобы не было видно. Разговор с новым менеджером колесит по размытой грунтовой дорожке с самого начала, совершенно не желая хоть как-нибудь сцепиться с поверхностью: - Прости, Бэкхён, но я против монопольной политики, - выдаёт менеджер, поправляя пальцем съезжающие очки. - Причём тут мои выступления? - При том, что они – это семьдесят процентов всех номеров этого заведения, понимаешь? - Я ещё не совсем дурачок. Ну, семьдесят, да, и что теперь? - Ну как же, Бэкхён, надо же давать дорогу молодым исполнителям. - Молодым?! А я, по-вашему, что, древний дедуля со сверкающей лысиной и застарелым простатитом? - Что ты, нет-нет, - медленно покрывающийся красными пятнами менеджер аккуратно сложенным белым платочком стирает со лба капли пота и напряжённо выдыхает. – Просто, я думаю, клиенты уже устали от твоего репертуара. - Да, Бэкки, детка. Дай дорогу молодым, - вставляет Сехун, подмигивает и кровожадно скалится. Словесная перепалка между ненавистным управляющим и любимым объектом для издевательств несказанно веселит его вот уже полчаса. – У тебя масса времени появится – каждого папика обслужить успеешь, а то они уже соскучились по твоей заднице. - Залепи еба… - Мальчики, я попрошу не выражаться, - перебивает менеджер, теребя платочек в потных ладошках. – Бэкхён, тебя же никто не выгоняет, правда? Ты ценный работник, у тебя прекрасный голос, но ты должен понимать, что разнообразие репертуара имеет большое значение для клиентуры и этого клуба в целом. Давай мы просто возьмём и сократим количество твоих выходов до трёх в неделю, ладно? Бэкхён в ответ на это лишь фыркает, демонстрируя наивысшую степень раздражения из возможных, хватает сумку и устремляется к выходу. Сказочный бардак, по привычке устроенный им на сцене, он благодушно предоставит своим упёртым коллегам в качестве щедрого подарка. Пусть сами разбираются со всеми проводами, грязными кружками и тряпками, раз желают вести себя, как бараны в человеческой оболочке. Всё это остаётся тухнуть позади, когда Бэкхён, наконец, вываливается на улицу и, шумно втягивая свежий вечерний воздух, хлопает дверью, подчёркивая своё несогласие с мнением незавидно тупого большинства. - Оп, - чем тут же привлекает ненужное внимание. – Па-арни, это же наша звёздочка! - Красавица, двигай сюда! - С-спасибо, но я тороплюсь, - заикаясь, выдавливает «красавица» и шагает в противоположную сторону, но его тут же ловко хватают за необъятную сумку, тянут назад: - Куда так рано? – и тут же обступают со всех сторон. - Д-домой. - Де-е-етка, вечер только начался, - ехидно ржёт самый высокий из собравшихся. – Не хочешь развлечься? Бэкхён осоловело таращится на наглую морду с гаденькой ухмылочкой и прикидывает, есть ли у него шанс спастись бегством до того, как он воплотит в себе все грязные шуточки Сехуна с помощью трёх обдолбанных парней, которые, кажется, совсем не собираются уступать ему дорогу. Вот дерьмо. - Чего молчишь, сладкая? Язычок проглотила? – спрашивает ещё один фанат клубного творчества и, быстро засовывая широкую ладонь в задний карман джинсов Бэкхёна, сжимает туго обтянутую тканью задницу. - Эй! – верещит Бэкхён и отпрыгивает вбок, врезаясь плечом в грудь третьего участника вечерней демонстрации. Он стартует с места, надеясь прорваться сквозь стену из ржущей гопоты и дать дёру, но его сцапывают за цветастый шарфик и возвращают в тёплые, совсем не дружеские объятия. - Ну-ну, куколка, чего ты какая несговорчивая, - влажно шепчет верзила в самое ухо Бэкхёна, обнимая его за шею и притягивая к себе. - Нам про тебя другое рассказывали, - отзывается второй, снова стискивая пальцами мягкие округлости под джинсовой тканью. – А попка твоя с такого расстояния гора-а-аздо лучше. Интересно, как там у тебя внутри, м? Он подмигивает дружкам и лезет холодными пальцами под пояс джинсов сзади. Бэкхён звереет, выдирает руку и бьёт так сильно, как только может: - Руки убери, урод, - шипя и, разве что, не плюясь ядом. - Что-что? – нарочито ласково интересуется «урод», хватая Бэкхёна за ремень и дёргая на себя. – Будешь говорить гадости, детка, мы перестанем так нежничать. - Всё, пойдёмте, - тыркает их третий. – Вряд ли эта птичка будет петь нам приватно прямо здесь. - Куда? - Я знаю, куда, - отзывается здоровяк, сжимает тонкие пальчики Бэкхёна и тянет за собой. - Не пойду, - орёт в дикой панике Бэкхён и пытается вырваться, но его, такого тоненького и нежненького, без особых усилий сдавливают шесть крепких рук, продолжая тянуть и толкать в выбранном направлении. – Отпустите! - Отпустим, - комментирует тот, что сзади, обнимает его обеими руками и вжимает в себя, потираясь о елозящую задницу Бэкхёна крепким стояком под выпирающей ширинкой. – Только сначала узнаем, насколько хорошо ты щебечешь за кулисами. Бедняжка Бэкхён не устаёт упираться: он машет руками, безжалостно царапает носы новеньких ботинок об асфальт, цепляясь за выступы, и верещит все известные ему гласные. Жаль, что новый менеджер не в курсе его бешеной популярности среди местной клиентуры. - Блядь, если ты сейчас не заткнёшься, мы трахнем тебя прямо здесь. - Не хочу-у! Отпусти-и-ите м… - Бэкхён не успевает закончить фразу – ему грубо зажимают ладонью рот и резко затаскивают в узкий проём между кирпичными стенами, толкая к запущенному, неухоженному крылечку с облупленной металлической дверью. - Сама виновата, красавица. - Надо было вести себя тихо, - резонно замечает тот, что тискал обожаемого певца за задницу. Бэкхёна трясёт крупной дрожью, пока он с ужасом смотрит на то, как его короткие пальцы шустро расправляются с ремнём на брюках. - Зато на сухую петь громче будет, - гогочет высокий и, запуская руку в собственные штаны, готовится лицезреть аппетитное порно online и без регистрации. Бэкхён шумно сглатывает: на сухую? Номер три поворачивает его лицом к себе, подхватывает под руками и, прижимая к груди, кивает. Бэк продолжает дёргаться, как уж на сковороде, и мычит что-то нечленораздельное и явно жалобное в чужой воротник. Когда кожи за поясом его джинсов сзади вновь касаются чужие пальцы, он вздрагивает и визжит так, как не визжал никто и никогда на его памяти, даже девчонки, которым он втихаря засовывал дождевых червей за шиворот беленьких платьишек. Он готов сорвать голос и изодрать свои драгоценные связки в кровь и мясо, потому что именно так выглядит в его представлении конец света. Три грязных члена в его совершенно натуральной девственной заднице – последнее, что Бэкхён хочет испытать в этой жизни, но видимо первое и основное, чего хотят три щелеглазых китайских козла. Он так и не даёт расстегнуть джинсы, скрючивается и сжимается, как нетраханная девочка из японских мультиков. Правда, это никого не останавливает – всё те же ледяные пальцы не оставляют попыток стянуть штаны с его бёдер прямо так. И, наверное, трое его новых знакомых добились бы своего, но давно не крашеная дверь неожиданно трещит старым замком и скрипит, открываясь. Руки на спине Бэкхёна, наконец, ослабляют хватку и он резко отодвигается назад, впечатываясь в того, кто уже почти продемонстрировал миру и двум своим друзьям его беленькую, никем доселе не тронутую попку. - Куда собрался? – шепчет он Бэку на ухо. – Мы ещё не закончили. Пока некто за дверью тихонько насвистывает какую-то мелодию из детской сказки и шуршит пакетами, все трое обступают Бэкхёна и прижимают к стене, чтобы скрыть от ненужных глаз. Всё равно, кто бы там ни был, он, скорее всего, пройдёт мимо, позволяя чёрт знает кому делать чёрт знает с кем всё, что заблагорассудится – кому нужны проблемы? Бэк жалостливо морщится сам себе, закрывает глаза и шмыгает носом, теряя последнюю надежду на спасение, а потом узнает в чужом свисте мелодию детской народной песенки. Корейской. - Бэкхён? – и тут же распахивает глаза. В проёме возникает сам великий и ужасный Чанёль, удивлённо осматривая сценку, так кстати развернувшуюся у выхода из подсобного помещения клуба: трое торчков и Бэкхён, в глазах которого, несмотря на воинственный вид, явно читается всепоглощающая паника, граничащая с истерикой – интригующий коктейль. - Ч.. Ч… Чан… - он заикается и дышит через раз, не смея верить в самое, что ни на есть, настоящее чудо. - Ты… идёшь? – спрашивает Чанёль, справедливо полагая, что наезжать на обидчиков – последнее, что сейчас стоит делать, учитывая их дикий и обиженный вид. Бэкхёну не нужно повторять дважды – в нынешнем положении и одного раза много. Он молниеносно поднимает с асфальта свою сумку и пулей устремляется к Чанёлю, прыгая за его спину и вцепляясь пальцами в шуршащую ткань ветровки. Администратор с тяжёлым скрежетом поворачивает ключ в замке, в который раз напоминая себе, что давно пора смазать всю эту конструкцию, и спускается с единственной ступеньки. - Разрешите? Новые знакомые – они же преданные фанаты – Бэкхёна молча расступаются, и Чанёль двигается вперёд, чувствуя, как тонкие пальцы нервно сжимаются на его плече. Сзади раздаются плевки и возгласы разочарования трёх представителей местного фанклуба имени Бён Бэкхёна, которым так и не удалось полакомиться попавшейся в их сети столь желанной жертвой. Клуб скрывается из виду за десятком поворотов, но Бэкхён так и не выпускает из пальцев руку Чанёля, продолжая шуршать тканью и прижиматься к его спине, испуганно озираясь по сторонам. - Бэкхён, - решается, наконец, позвать Чанёль. Только ответа всё равно не получает. – Хён! - А? – он вздрагивает и смотрит в ответ, явно не соображая, куда и зачем идёт. - Расслабься, всё нормально. - Да, - кивает Бэкхён и закрывает глаза, прислоняясь лбом к чужому плечу, а потом моргает пару раз и, встряхнув головой, выпускает ткань их пальцев. – Извини. Чанёль рассматривает потерянное существо рядом и силится понять, какая дрянь тянула его за язык. Держал бы себе, если ему так спокойнее. Глядишь, домой бы привёл, чаем отпоил, а то побледневший и сверх меры тихий Бэкхён скорее напоминает ему привидение, чем что-то живое и очень голосистое. - Бэкхён-а, а пойдём ко мне? – просит Чанёль. – А то я уже боюсь отпускать тебя одного. - Нет, спасибо, - всё так же тихо отвечает Бэкхён, полируя взглядом свезённую кожу на своих ботинках. – Я хочу домой. - Да ладно тебе, это же я. Я не кусаюсь, честно. - Я знаю. - Вот и пошли, - Чанёль берёт его за руку и осторожно тянет вперёд. – А то уйдёшь сейчас, запрёшься у себя, перестанешь на улицу выходить, дверь открывать. Кто петь-то будет? - Точно не я, - решительно заявляет Бэкхён, усматривая, наконец, зерно истины в многочисленных оскорблениях Сехуна. – Я вообще не выйду больше на сцену. Ни-ког-да. - Та-ак, теперь ты точно идёшь ко мне, - безапелляционно констатирует начальник после короткой паузы и, обнимая не сопротивляющегося Бэкхёна за плечи, сворачивает на нужную улицу.

***

Минсок почти чувствует, как скрипят кости его выпрямляющейся спины, и в лучших традициях сельчан вытирает пот со лба рукавом рубашки. Струящаяся по шее влага и взрывная головная боль совершенно не мешают ему мысленно радоваться маленькой победе, а именно безвозвратно утраченным тридцати минутам, ушедшим на перетаскивание мешка с сахарным песком из подвала на свет божий. Плёвое, казалось бы, дело, но Мин далеко не аналог белкового качка, да и весит этот мешок немногим меньше его. Кофейня который день радует припозднившихся посетителей дольше положенного, а довольный Тао уходит домой часа за два до закрытия, чтобы успеть щёлкнуть пультом до того, как начнётся любимый сопледавительный сериал. Минсок не возражает - сам предложил, потому что у него в карманах вместе с мелочью на проезд теперь звенит и перекатывается всё время этого мира и окружающего его китайского муравейника в частности. Надобность торопиться куда-то отваливается засохшей грязью с истоптанных подошв старых кроссовок: теперь он не обязан ни перед кем отчитываться, спешить домой, втыкаясь в прохожих и спотыкаясь о собак размером с ботинок – и всё ради того, чтобы увидеть кого-то, чтобы этот кто-то оценил его мнимые старания. Мин фыркает и со всей искренностью – с какой только можно говорить с самим собой – пытается убедить себя в том, что всё перечисленное – сплошные плюсы, и все его старания нужны были, как десяток сосков на заднице. Освободившееся место в его нестабильной жизни аккуратными поступательными движениями занимают тишина и какое-то неясное одиночество. Они спеваются и лёгкой вуалью ложатся на худенькие плечи, нежно обнимают, но не подбадривают, тихо нашёптывают что-то на ухо, но Мин всё равно не слышит, не понимает – даже утомлённый энергичной весенней лихорадкой город умудряется заглушать эти голоса разнообразием рычащих двигателей, резких сигналов и крикливых голосов несдержанных шумных китайцев, повседневность которых откровенно смахивает на беспорядочный восточный базар. Потерявшемуся среди чужих Минсоку сложно понять, хорошо всё это или плохо – слишком непривычно, и оттого так тяжело даются все попытки окунуться в себя, ведь там можно попросту заблудиться, если вообще не захлебнуться. Внутри нет ни чёрного, ни белого, даже серый цвет, привычными росчерками раскрашивающий будни подавляющего большинства соседей по планете, и тот в дефиците. Там просто творится какая-то невообразимая фантасмагория, и копаться во всём этом дерьме, чтобы вычленить своё ни от кого не зависящее мнение, Мину совсем не хочется. Особенно, когда года совместной жизни с кем-то хватило, чтобы навсегда завязнуть в чужих желаниях, выискивая ответы на вопросы в глазах напротив. Нет, пусть. Пусть будет «хорошо», пусть будет «правильно» и «так надо», потому что это действительно так. Не нужно трещать, крошиться на мелкие кусочки и, проводя дрожащей рукой по пустой холодной постели рядом, отворачиваться от часов, на которых давно перевалило за три ночи. Нет смысла укорачивать рабочий день из-за тихого ворчания вечно недовольного Лухана, потому что ответственность за собственные слова и действия не поджигает тоненькие волоски на теле горячими искрами, не проникает под кожу кипящей лавой, что так стремительно сворачивает кровь в неприглядные, антрацитового цвета, сгустки, а кости в хлопья из пепла. Теперь Минсок, правда, понимает, зачем – просто так легче рассыпаться, оставляя после себя грязное пятно на полотне чьей-то жизни. Всё это чертовски удобно. Нужно только вспомнить, как сильно Мин любил своё одиночество, как дорожил им до того как его жизнь внезапно поменяла полюса, без сожаления взрывая собственное солнце и заменяя его Луханом. Разве до этого всего было плохо? Вовсе нет. Крохотная квартирка за десяток остановок от кофейни, дворовая кошка, каждое утро выжидающая у двери законной порции консервов, только одна пара глаз в забрызганном зеркале и совершенное отсутствие угрызений совести за испорченный рабочей суетой вечер. И не надо торопливо закрываться, побросав все свои дела, чтобы успеть до вечернего аншлага в клубе, где под вой всеми обожаемого Бэкхёна творится привычный разнузданной китайской молодёжи беспредел. Где Минсок позволит Лухану утащить себя подальше от пьяной толпы, где холодная кирпичная стена за спиной, а с улицы тащит дешёвым куревом, но горячие руки на талии, груди и вообще везде. Где губы обжигают кожу, а стекла в глазах Лухана такие чистые, что обманываться их фальшивой искренностью легче лёгкого. Вот и Мину было совсем не сложно читать в них всё, чего так желало измождённое сердечко, а слова… слова по сравнению с этим бесполезный мусор, съедающий драгоценное время. Надо только дотянуться до приоткрытых в немой просьбе губ и всё встанет на свои места… Минсок трясёт головой и сжимает губы, зарываясь пальцами в растрёпанные, влажные от пота волосы. Нет, бесполезный мусор – это как раз таки каждая минута его жизни в границах чужих желаний, и плевать, что они во многом – если не почти во всём – сходятся с его собственными. Он бы давно прекратил всю эту панталонаду будь у него яйца покрепче, но, увы, слишком поздно Минсок спохватился, а посему – сам виноват. Мин вздрагивает, когда сзади тихо дребезжит входной колокольчик, оповещая хозяина как минимум о том, что он забыл закрыть дверь, а ещё: - Зачем ты пришёл? – ему даже поворачиваться не нужно, чтобы понять, кто стоит за его спиной. - За тобой, - глухой голос Лухана иглой пронзает сердце, подцепляет толстой шёлковой нитью и тянет наверх, отправляя его учащённо биться куда-то в затылок. И хорошо, что никто ещё не рассчитал формулу, по которой можно вычислить, сколько усилий Минсок затратил на простое: - Уходи, - потому что адски тяжело выгонять Лухана, когда после недельной разлуки колени дрожат от желания прижаться к его груди и вдохнуть запах, притаившийся за воротничком чёрной форменной рубашки. - Не уйду, - голос почти дрожит, а Минсок, наконец, поворачивается, смотрит на него своими огромными чистыми глазищами, и кровь по всему телу Лухана мечется в ловушке из веточек-вен, разогревается и почти рвёт сосуды, просясь наружу. - Хань… - Давай-давай, собирайся, не торопись, - перебивает Лухан, облокачиваясь на спинку стула. – Я подожду. - Я же сказал, уходи, - настойчиво повторяет Мин, не давая себе снова упасть в пропасть, что так охотно раздвигает перед ним свои края и цепляется за носы кроссовок. – Я никуда с тобой не пойду. Оставь меня в покое. Лухан отталкивается от своей опоры и подбирается ближе, практически нависает над ним и, обдавая привычной самоуверенностью, заглядывает в глаза. Минсок тут же отводит взгляд и отступает – он полон решимости сохранить спасительную дистанцию, иначе катастрофы не избежать. - Сюмин, заканчивай этот концерт и пошли домой, - просит Лухан. – Пожалуйста. - Я тебе не нужен. - Давай не ты будешь решать, кто мне нужен, а кто нет. Пойдём. - Н-нет, - в дрожи голоса с отчётливым хрустом трескается уверенность Минсока стоять на своём. И Лухан прекрасно это слышит. - Брось, ты всё равно вернёшься. Зачем делать из этого дешёвую драму? Минсок разочарованно мотает головой и закрывает глаза, шумно выдыхая мешающий воздух. Лухан не понимает. Он совсем не желает понимать, что в тот злополучный вечер Мин увидел не просто чужие руки и губы, размазывающие запретное тепло по его полуголому телу, не просто претворённые в реальность мерзкие мысли о том, что Лухан может трахать кого-то ещё с той же ошеломляющей нежной страстью, которой он мучил Минсока, мастерски заставляя его верить в то, что он кому-то нужен. Это просто завершающий этап, финальный аккорд в конце страницы, где фальшивые нотки неаккуратно сваливаются с извивающегося гнутыми пружинами стана, где беспорядочной какофонией струится вся та дрянь, которой Лухан успел попотчевать влюблённого Минсока за этот год. Это последнее трезвучие самое громкое, самое яркое – оно бьёт по ушам пронзительными тяжёлыми нотами, на манер расплавленного чугуна заливая металлом остальные звуки: и хорошие, и плохие, не оставляя места даже самым нежным и чистым этюдам, если таковые Мин вообще сможет отыскать в груде мусора за разветвлением рёбер. И эта оглушающая вязкая чернота внезапно открывает хрустальную истину, незапятнанно звенящую посреди всей этой анахренархии: как бы Лухан не был нужен Минсоку, сам он для Лухана лишь игрушка, которую можно ткнуть носом в чужие ошибки, обкончать со всех сторон и оставить одну под кислотным дождём, позволяя едким каплям смывать скверну с тела вместе с кожей и бесполезной любовью. Будь она проклята. Лухан не отрывает от него взгляда, но Мин просто не может смотреть в ответ, потому что, несмотря на все форменные издевательства со стороны Лухана, он почему-то не перестал быть родным и красивым настолько, что противоречия без остановки верещат что-то прямо в уши, разрывают острыми клыками перепонки и мешают сосредоточиться на единственно верном выборе. Давно проросшее куда-то внутрь зёрнышко больного, поросшего плесенью и ржавчиной чувства к человеку, который только и может, что делать больно, сопротивляется, как может, и крепче впивается корнями в сердце. Будь сам Минсок проклят за свою бесхарактерность, за эту ебучую любовь. Очевидно, все эти внеконкурсные образы, как минимум, частично, но весьма ярко и красноречиво отражаются на лице Мина, потому что Лухан хмурится и делает ещё шаг вперёд, приближаясь: - Прекращай думать, тебе вредно. - Тебе, зато, не помешало бы. - Сюмин, - как может ласково зовёт Лухан, изо всех сил пытается не злиться и почти подходит вплотную, упёршийся в стойку Мин еле успевает скользнуть за неё в поисках преграды. – Пойдём, дома слишком тихо без тебя. - Что, стонать под тобой некому? – Минсок играет с жестоким огнём, не имея возможности услышать, как тонко звенит в наэлектризованном воздухе струна терпения Лухана вот-вот готовая лопнуть. – Там через дом целый ассортимент «дырочек» всяческого формата вдоль улицы широёбится. Выбирай любую и растягивай. - Прекращай выёбываться и пошли домой, - и, наконец, лопается. Блестящие глаза, зовущие и одновременно отталкивающие вызывающим несогласием, нервно царапающие столешницу пальцы и жалостливо изогнутые брови – вся эта бешеная, непокорная красота напротив делает своё чёрное дело с Луханом, совсем не давая успокоиться. Этот вид загнанной жертвы вкупе с отчаянным сопротивлением оной будит в нём зверя, свирепого и голодного до чужой плоти, до солоноватого привкуса мягкого и такого обожаемого тела, и хочется кусать сжимающиеся губы до крови и не давать даже вдохнуть, замучивая их грубыми поцелуями. Минсоку тоже надоедает молчать и прятаться внутри самого себя – он вряд ли выиграет битву, замалчивая рвущееся наружу негодование. И если он хочет, чтобы весь этот фарс сошёл на нет, то самое время начать говорить. Наверное, именно это, наконец, осознаёт Мин, когда выплёвывает: - Зачем? Скажи мне, зачем? Для того чтобы ты снова выебал меня, как последнюю шлюху, а потом делал вид что мы… я даже не знаю кто мы, Хань, - и устало вздыхает, понижая голос. – Убирайся отсюда. Найди себе другого доверчивого мальчика и трахай его по выходным… - Замолчи, Минсок. - … а по будням, так и быть, можешь пихать свой член в глотку этого, как его зовут?.. - Заткнись! - Неважно. Главное, чтобы меня рядом со всем этим дерьмом не было. Кажется, даже ветер за окном затих, предчувствуя бурю, которая унесёт шквалом обоих и погребёт где-нибудь: под толщей воды или сырой землёй – не имеет значения, только бы не вместе. Только бы вместе. Минсок переводит дыхание, глядя как почти осязаемая ярость потоками вытекает из глаз Лухана и струится между его пальцев, подёргивающихся в предвкушении урагана. Внутри Мин почти улыбается собственному отражению – он сказал. Пусть не всё, но этого было достаточно, чтобы заставить почти издохшую гордость неуверенно зашевелиться и подняться с колен, разминая атрофировавшиеся мышцы. Зря Минсок просил о помощи, зря умолял ветер – что совсем недавно бил его по щекам – вновь заставить его одуматься и соображать своим погрязшем в похотливом беспределе мозгом. Потому что разве не сам он собственными руками собирался вырвать Лухана изнутри? Потянуть за тугие корни и дёрнуть, что есть силы. Почему ему вообще кто-то должен помогать? Он никто здесь, и их огромной планеты вообще слишком много, чтобы каждая ничтожная тварь была ещё кем-то, кроме представителя своего вида. И сказанная Мином горстка слов, явно выводящая Лухана из себя, тому подтверждение – никто не поможет ему совершить внутреннюю реформу, чтобы выкинуть старое, ненужное. Для того чтобы избавиться от чужого присутствия, искоренить чужие прикосновения, глаза и нежный голос из памяти мало реформы - нужен путь крови, нужна революция, и здесь только он, только сам Минсок может быть вождём собственных желаний и самостоятельно вскрыть острым клинком своё податливое тело. И он не отступит. Лухана мало устраивает подобный ответ на его – вначале вполне мирные – просьбы о возвращении блудного любовника домой. Строго говоря, он его не устраивает вовсе. - Так что же тебя заставляло возиться в этом дерьме так долго? – спрашивает он, прогулочным шагом обходя стойку. Голос у Лухана тихий и злой, он смеётся и явно не собирается падать под давлением искреннего негодования раскрасневшегося от нервного напряжения Минсока. Он слишком хорошо знает своего преданного до судорог в ладонях зверёныша, чтобы не заметить, как сильно Мин его… боится. Нет, Лухан не стал бы его бить, но и Минсок так испуганно хлопает ресницами совсем не поэтому – он боится, что любое прикосновение перевернёт с ног на голову все его только что выстроенные крепкой конструкцией защитные аргументы против собственной любви к одной бессердечной мрази. Под руками Лухана они превратятся в пыль даже будучи железобетонными. - Не слышу ответа. - Ничто и никто. Я сам, - твёрдо отвечает Мин. – Только в отличие от тебя у меня достаточно крепкие яйца, чтобы признавать свои ошибки. - Какой ты у меня самокритичный, я почти горжусь, - когда Лухан улыбается так, о белый жемчуг зубов его наглой ухмылки разбивается любой довод, оставаясь висеть в воздухе бесполезными звуками. – Хватит тогда бегать, раз у тебя яйца такие крепкие. Лухан цепляет носком ботинка стул и тот падает, на секунду отвлекая вздрогнувшего Минсока от игры в кошки-мышки. Этого мгновения хватает Лухану, чтобы схватить Мина за запястья и прижать к стойке изнутри, потираясь грудью о спинку в кремовой рубашке с россыпью зёрен на тонкой ткани. Господи, как же ему хочется пригвоздить этого упрямого мальчишку к кровати и сделать ему так больно, чтобы слёзы – которых он никогда не видел – взорвались блеском в раскосых глазах, заструились по щекам и эта боль выжженной меткой отпечаталась в его памяти, никогда не позволяя больше играть в его, Лухана, игру по своим лисьим правилам. - Пусти! - И не подумаю, - говорит Лухан и обнимает вырывающееся тело своими и чужими руками, лишь крепче сжимая пальцы на запястьях. Он вдавливает Минсока в столешницу, мешая вырываться, скользит носом по шее и, выдыхая в ушко, смыкает зубы на мочке. - Тварь, какая же ты тварь… - Не ругайся, малыш, тебе не идёт. Лухан тихо хихикает и с удовольствием лижет и всасывает нежную кожу под ушком, заставляя Мина дрожать от смешанных чувств. Этих губ ему недоставало ровно в той же степени, в которой это нужно срочно прекратить, но вырваться просто не хватает сил, а все его попытки приводят лишь к тому, что он методично трётся попкой о твёрдый член довольного Лухана за ширинкой и вжимается в его грудь. - Значит, так. Ты заканчиваешь дурить и отправляешься домой, слышишь? – для пущей верности Лухан сдавливает Мина руками и толкается в поджимающуюся задницу, так аппетитно, но совершенно ни к чему обтянутую брючной тканью. – Если не будешь творить хуйню и просто вернёшься – я не стану тебя наказывать, договорились? - Мм, - Минсок может только мычать и задыхаться. Правда, скорее, от ненависти и злости, чем от возбуждения. - Если нет – я вытрясу из тебя всю душу. Выебу так, что неделю потом ходить не сможешь, понял? Минсок впервые видит Лухана таким. Минсоку страшно, но он молчит, что лишь доказывает его совершенно очевидное несогласие с поставленными условиями. Лухан, ослабляя хватку, замирает в ожидании ответа и Мин делает рывок вправо, разрывая кольцо рук. - Сучонок, - огрызается Лухан и тут же без труда ловит его, прижимая к стойке уже спиной. Он ползёт пальцами к ширинке выглаженных брюк, грубо сжимает отзывчивую частичку не желающего подчиняться тела и царапает ткань. - Хань, пожалуйста, - Минсок вцепляется в плечи Лухана и поднимает на него глаза, пристально смотрит и не может усмирить сбивающееся дыхание. – Ты делаешь мне больно. Лухан замирает под этим взглядом и нервно облизывается. У Мина дрожат губы, а ещё пальцы, до характерного хруста ткани комкающие его рубашку. Минсок не плачет, он никогда не плачет, но его глаза болезненно блестят и, сверкая подтверждением только что сказанных слов, угрожают разочарованием, готовым обрушиться на них с выпотрошенного над головой неба. Всё это слишком для Лухана. Сердце – удивительно, но оно у него ещё есть – обливается кровью, а от учащённого пульса шумит в ушах, но он всего-навсего трус, давно разучившийся – если вообще умевший – говорить, а тем более склонять голову перед своими ошибками. Поэтому он рывком разворачивает Минсока спиной к себе, только чтобы не видеть этих глаз, чтобы не поддаться желанию утихомирить бьющую Мина дрожь осторожным прикосновением пальцев к некрасиво искривлённым страданием губам. У Лухана по жизни всё просто: если ты не видишь чужую боль – значит, её не существует. Если видишь, но желаешь не замечать – тоже. Он вновь опускает руку на пах и продолжает массировать нежное местечко, а потом с завидной скоростью щёлкает ремнём, пуговкой, запускает пальчики в брюки и потирает член сквозь бельё: - Ну-ка, что тут у нас, - царапая коготками отзывчивую плоть. Лухану быстро, хоть и не без усилий, удаётся справиться с хриплым голосом и вопящей совестью. Он медленно подыхает от удовольствия, пока трёт и сжимает тёплый кусочек чужого тела. Минсок, конечно, не красна девица в кружевных трусиках схожего оттенка, но Лухан всё равно прикрывает глаза, представляя, на которых из них теперь будет красоваться мокрое пятнышко. - Пожалуйста, не надо. - Надо. - Я не хочу. - Я хочу, – фыркает Лухан и, устав натирать пальцами влажную ткань белья, наконец, залезает внутрь. – Есл… ооо, это так-то ты не хочешь, да? Резинка трусов спускается по бёдрам Минсока и его уже твёрдый член, издеваясь, лижет прохладный ветерок, лёгким вихрем змеящийся из открытого окна. Лухан недолго водит кончиками пальцев по стволу, почёсывает выступающие венки и, сдвигая нежную кожицу на кончике, дразнит щелчками влажную, раздражённую бесконечной игрой головку, а потом обхватывает член ладонью и начинает двигаться. Сначала медленно, потом быстрее, и замученный Минсок тихо стонет. Ему казалось, что Лухан просто не в состоянии сделать ему больнее, чем уже сделал, что внутри уже и так ничего не осталось, что могло бы чувствовать и болеть, умоляя о пощаде или, лучше, смерти – да, задушить это чувство было бы просто идеально. Но нет. Минсок вновь ошибся, и это опять его вина, как очередной повод для ненависти к самому себе. Рука Лухана внизу делает ему хорошо и одновременно отравляет то самое, что до этого момента жило и дышало, подпитываясь остатками недоуничтоженной любви к тому, кого любить плохо и опасно. От этих мыслей – а ещё от давно предавшего его голодного тела, что с такой готовностью отдаётся в чужие руки – подкашиваются колени и Минсок летит вперёд, сквозь туман в голове понимая, что сейчас приложится лбом о стойку, и считает, что кара сия вполне справедлива, учитывая его невозможную бесхребетность во всём, что, так или иначе, касается Лухана. Только этот самый Лухан не даёт каре свершиться: он вовремя перехватывает Мина поперёк груди свободной рукой и толкает себе на грудь, прижимая ближе. Он чувствует, как оживает и срастается в мощные потоки горячая кровь в тоненьких жилках внизу его упругого животика. Как сильно набухает натёртая плоть и, пугая яркими, налившимися кровью венами, угрожает взорваться фонтаном жестокого наслаждения, в которое он без тени согласия погружает Мина. Лухан на секунду отрывает взгляд от интересующей его части тела, боясь упустить самое интересное, и оглядывает искривлённую противоречием мордочку. Минсок тяжело дышит, изредка поскуливает и, не открывая зажмуренных глаз, бьётся затылком о его плечо. Крошечные капельки пота одна за другой показываются из-под каштановых волос и юркими змейками убегают за воротник рубашечки, оставляя тёмные пятна на ткани. Пожалуй, выражение нежного яркого личика Минсока, изломанного и истерзанного в этот вечер его диким садистским желанием, намного интереснее покрасневшего от напряжения члена. Интереснее и отчего-то больнее. Они оба понимают, насколько тело одного является магнитом для другого, а также неотъемлемой частью и практически средством для бесперебойного существования и функционирования, когда Минсоку и пяти минут оказывается много, чтобы не удержать сладкий стон, задрожать и замереть, вжимаясь в Лухана и оставляя на его ладони белое и вязкое, как печать, заверяющее эту постыдную зависимость от чужих рук, глаз, губ – от всего его. На пару минут они теряются в пространстве, забывая как дышать и двигаться, а потом Лухан отлепляется от пошатывающегося Минсока, салфеткой вытирает с ладони тёплую сперму и наклоняется к маленькому ушку, отодвигая прилипшую прядь тёмных волос, от которых – как и от всего здесь – пахнет ненавистным кофе: - Подумай над своим поведением, - после чего разворачивается и уходит, у самой двери ловя тихое: - Ненавижу, - из-за спины, и на секунду замирает, шумно сглатывая, перед тем, как открыть дверь и шагнуть навстречу прозрачной вечерней свежести. Она не убежит от него, не скроется, как бы ей не хотелось. И ветерку с ней на пару придётся с хорошо скрываемым отвращением дуть прохладой в миловидное лицо. Правда, запах гнилья, которым так ярко разит от всех его намерений и аргументов в собственную пользу, не смоет и вся вода единственной обитаемой планеты в пределах системы одной ей знакомой карликовой звезды. Минсок долго стоит каменным изваянием, не решаясь сдвинуться с места, потому что не уверен, что этот мир вообще готов принять его с той грязью, которая теперь неизменно идёт с ним в комплекте. Как жаль, что Лухан не заглянул напоследок в его глаза, решив скромно, поджав хвост, удалиться. Во взгляде Мина, как в котле, варилась такая каша, что его самого уже мутило. Изрубленная в мясо некогда трепетно оберегаемая любовь, по горсти отчаяния и разочарования и всё это в густом соусе из – разумеется, куда без неё – ненависти к своей персоне. Да, Минсок так и не смог заставить себя ненавидеть Лухана так, как тот того заслуживал. Однако он смог усмотреть в произошедшем один своеобразный плюс – не надо ему никакого ветра с его ледяными руками в помощь, Лухан своими незамысловатыми телодвижениями сам помог Мину определиться с дальнейшими действиями и упростить собственное – да и Минсока тоже – наказание. Оба виноваты – обоим гореть. Правда, Мин уверен, для Лухана всё это не будет значить ровным счётом ничего, а вот ему на этот раз всерьёз придётся распотрошить своё обмякшее после недавнего эпизода тельце. Так тому и быть, раз раньше предпочитал думать не головой, а дыркой в заднице, у которой, вообще-то, совершенно иной функционал. Кое-как Минсок приходит в себя, на автопилоте идёт к двери и щёлкает замком изнутри, поворачивая табличку. Он опускает ширмы на огромные окна, которые в своё время стали решающим фактором при выборе этого самого помещения для лелеемой им столько лет мечты открыть собственную кофейню, выключает в зале свет и, покачиваясь, шагает в кабинет, не давая целому вороху мыслей разорвать себя до того, как он упадёт на старый диван. Лухан слишком крепко сидит в нём, вгрызается в каждую идею, влезает во все образы и картинки, кадр за кадром портя диафильмы яркого воображения наглой ухмылкой, и, кажется, даже физически не собирается оставить его в покое. Лухан вместе со своей дешёвой страстью, как трупный яд на живом и жаждущем жизни теле Минсока. Он безобразными гнойными пятнами ползёт по белой коже, заражая, обезображивая сантиметр за сантиметром, пока Лухан со спокойной улыбкой наблюдает, как хрустальные ростки чужой чистоты болезненно отмирают и отваливаются один за другим. Мин – вовсе не ангел, но и у него глубоко внутри нежной лучинкой сияет и задорно потрескивает собственный огонёк, и если не отрезать этот смердящий ошмёток, которым так цепко прирос к нему Лухан, то этот огонёк в конце концов потухнет, навсегда забрав с собой Минсока таким, каким он был когда-то, с его неподдельной искренностью и любовью ко всему, что этого заслуживает. Похоже, Мин сам доигрался до того, что иного способа вырезать этого человека из жизни просто не существует. Мин ёрзает, кутается в плед на неудобном диванчике и с грустью вздыхает, оглядывая уютный кабинет, в котором с момента покупки поселилась заботливо взращиваемая с детства мечта, да и немалая часть его самого. И медленно проваливаясь в сон, Минсок думает, что, да, это сложно. Всё это будет сложно, но убить в себе Лухана в тысячу раз сложнее, а значит, он справится и с тем, и с другим. Мужик он, в конце концов, или бесхребетная подстилка, которую только и остаётся, что трахать в задницу.