***
Чанёль – большая умница, эталон ответственности – не в пример окружающим его мудакам – и последняя надежда вконец заебавшегося начальства. У него на неделе семь пятниц и дюжина вторников, а выходные стабильно уходят в минус. Граница между «жизнь» и «работа» давно в щепки, но и это уже не проблема – скорее закономерность. Чанёль умеет существовать по вымышленному календарю, завтракать весьма призрачными надеждами на благоразумие подчинённых и не тратить нервы на детальное обдумывание бесполезной херни. Последний пункт вызывает особенно много вопросов. Потому что уже второй день жизни Чанёля проходит под знаком Бэкхёна и его желания отправиться за борт. Казалось бы, вот она, та самая бесполезная херня, внутричерепное обсасывание которой – лишняя трата времени, нервов и десятка капель пустырника на ночь. Но мозг не согласен, мозг бунтует и сворачивается кислым молоком, отказываясь считать решение ценного сотрудника покинуть должность недостойным его внимания. Почему ценного? Чанёль не знает. Он этих певцов с гордым "эстрадный вокал" на картонной корке видел сотню, а то и полторы, и не насрать ли, который из них будет изрыгать со сцены пресловутое до-ре-ми? А уж где будет рвать свои связки Бэкхён – вообще не его дело. Но не думать об этом не получается. Получается глубоко вздыхать и прикидывать варианты: уговаривать – не послушает, условия договора менять – нельзя, поставить все его смены на прайм-тайм – регламентом не положено, зарплату поднять – бюджет не позволяет. Тупик на все четыре стороны. Где-то в коридоре слева хлопает дверь его кабинета, и Чанёль, отвлекаясь от серых мыслей, почти сворачивает туда, но с противоположного конца раздаётся глухой лязг, треск, потом "шлюха", многозначительное "себе засунь" и всё стихает. Он бы рад забить – не воспитатель, чтобы каждого пасти – но организатора в душе не пропьёшь, а призывающий засунуть голос с долей вероятности в семьдесят процентов принадлежит тому, чьё лицо разбитым в кашу видеть ну никак не хочется. Сюрреализм – не самое его любимое направление в искусстве. Это Чанёль понимает, когда, открыв дверь раздевалки, пытается разглядеть в экспонате из двух слипшихся тел отдельные части. Желательно целые, если таковые ещё имеются. Громогласное: - Э-эй, ребят, - глохнет в издаваемом Сехуном хрипе, потому что Бэкхён висит на его спине, сжимает футболку за тонкой шеей и явно не планирует обращать внимание на то, что воротник впивается в горло, преобладающий цвет на лице Сехуна – красный, а изнутри вместо вполне объяснимого возмущения вырывается неразборчивое "бульбульбуль". Проблемы и выяснение отношений с руководством Чанёлю нужны ровно столько же, сколько тощий труп на не очень чистом кафельном полу, а образ этот в его голове становится всё ярче по мере того, как сжимаются пальцы взбесившегося Бэкхёна, и багровеет пока ещё живой Сехун. Поэтому Чанёль в один прыжок преодолевает расстояние от двери до эпицентра конфликта, оборачивает Бэкхёна длиннющими руками и оттаскивает в сторону. Не с первого раза. - Пу-усти-и меня, я… - Что ты? - Сехун фыркает, плюётся воздухом и вообще выглядит так, будто вот-вот лопнет, но продолжает глумиться. – Катись клиентов обсасывать, истеричка. - Да ты… ты… Дальнейшие словесные излияния Чанёль старательно пропускает мимо ушей, опасаясь за собственное психическое здоровье. Физическое тоже, потому что Бэкхёна мало волнует, что его держат и пытаются уберечь от незапланированных травм. Сехун хоть и щуплый, но – Чанёль уверен – втащит без проблем. Бэкхёну всё равно. Он вырывается, пинается, кроет обидчика одному ему известными ругательствами и явно не планирует покидать помещение, не прикончив нагло ухмыляющуюся… - Мразь! - Как ты меня… - Вы заткнётесь, нет? – когда клуб для публики 18+ успел превратиться в детский сад? Чанёль был прав – он не воспитатель, он хуже – нянечка. - А какого он до меня доебался?! - Ты у нас один такая сказочная шлюха, тут и повода не… - Так, всё! – взрывается Чанёль. – Хватит! - Не хватит, - недовольно пищит Бэкхён, стряхивая с себя широкие ладони. – Уйди, без тебя разберёмся. - Нет, - чётко, громко и возражению не подлежит. – Сехун, в зал. - Ты б его не трогал, шеф, а то заразит тем, чем сам болеет. - Сука, сдохни! - Иди! Дверь за Сехуном захлопывается, а фыркающий Бэкхён выворачивается, наконец, из принудительных объятий. Он хватает ручку, дёргает на себя и почти ныряет в коридор, потому что ему совершенно необходимо вот прямо сейчас догнать, завалить и придушить тварь. Он будет делать это медленно, с удовольствием наблюдая как синеют губы кривого сехуньего рта, и это мелодичное "бульбульбуль"… но дорога к мечте оказывается перекрыта широкой грудью со скрещёнными руками, которые размыкаются и тут же упираются в его плечи, не позволяя сдвинуться с места. Бэкхёну остаётся только злобно стрелять в Чанёля блестящими глазами, брюзжать что-то под нос и раздражённо отмахиваться. - Ну-ну, меня-то за что? – больно вообще-то, но синяки Чанёль будет считать дома. - Ты чего здесь вообще? - Пфкквжпрзнц, - говорить, слюнявя высокий ворот кофты, неудобно, но Бэкхён сердит на весь мир, и Чанёль – его центр. Помешать убить эту сволочь… Такое не прощается. – Вщхтлзбрть. - Чего? - Вещи хотел забрать. - И Сехуна укатать мимоходом? - Сам виноват. Чанёль вздыхает, зазывает его в свой кабинет, попутно выгоняя оттуда всех жаждущих общения, и отпаивает горячим чаем, чья целебная сила проверена веками и вне сомнений. Он не считает, сколько кружек исчезает в Бэкхёне, прежде чем его перестаёт трясти от злости, а идея попытаться выяснить, что к чему, теряет суицидальные оттенки. - Сехун значит, - мысли вслух прерываются громким треском взъерошенной ауры Бэкхёна, за которым отчётливо слышно "я-убью-и-тебя", но Чанёль будто не замечает, плюхая очередную порцию кипятка в заварник. – Из-за него ты увольняться вздумал? - Вот ещё, - бухтит Бэкхён, пряча глаза за разноцветной кружкой и чёлкой. Чёрной. Чанёлю нравится, но русый беспорядок – привычнее. - Место хорошее нашёл? - Нет. - В чём тогда дело? - Ни в чём. Во мне если хочешь. - Я хочу, чтобы ты остался. - Будет он мне рассказывать. Я вот, между прочим, хотел лицезреть здесь труп Сехуна. - Бээкхё-ё-ён… - Что? Сехун жив, я увольняюсь – всё честно. - Может, передумаешь? - Не может, - Бэкхён булькает вкусным чаем и не хочет уступать. Он никаких долгоиграющих договоров не подписывал – дурак что ли – и в случае необходимости готов отбиваться от излишне назойливого шефа ведром. Вон тем, из-под мусора. – Я всё решил. Чанёль снова вздыхает – слишком часто в последнее время – и сдаётся. Пока. - Лет на двадцать загремишь. - За такое не сажают. За такое дарят цветы, день в календаре красным обводят и празднуют потом каждый год и с конкурсами. - Какими? - Разными. - Кто кому больше зубов выбьет и чей подкоп глубже, да? - Акты исключительного милосердия под суд не попадают, и за решётку тоже. - Дурак ты. - Ты гений, можно подумать. Бэкхён злится, это очевидно. Он не хочет слушать, не хочет разговаривать, не хочет понимать – ничего не хочет. Только забрать свои вещи и сбежать подальше от щенячьего взгляда напротив, от этой помойки и от себя, если можно. Нельзя. Язык прилипает к нёбу от желания сказать, что дурак здесь кто угодно, но он – последний, а остальных в любом порядке и за дверью, если можно. Нельзя. А этого, с ушами который и главный, вообще вне очереди, потому что осёл или притворяется – его проблемы, но вот глаза эти огромные в баночку, на МКС и в ящик там уберите, пожалуйста, если можно. Нельзя. Оно и видно – Чанёль на месте, чаёк посасывает, и глаза его, где нужно. Смотрят, моргают и, ползая взглядом по скучной спортивной кофте, заставляют своего хозяина вспоминать, как вот эта мелкая язва совсем недавно ютилась на его огромном диване и молчала, вытягивая коготками махры из драных джинсов очень известного, в пределах Китая правда, бренда. Как он зачем-то протянул этой язве большого лохматого медведя. Так просто, если нужно. Нужно же? Очень. Потому что Бэкхён тогда, смерив Чанёля взглядом "я тебе баба что ли", схватил это коричневое недоразумение, чтобы остаток вечера мять пальцами плюшевые бока и греть нос в ямке у круглого ворсистого уха – не баба, но плохо всем бывает. Ни ядовитых комментариев, ни прищура из-под сошедшихся на переносице бровей – ничего со знаком минус, сплошные галки, плюсы и уютная тишина светлой гостиной. Неплохая, кажется, мысль приходит внезапно – как всегда – и не успевает даже обосноваться в голове, стрелой вылетая в похрустывающий недовольством воздух: - Хочешь в гости? – чтобы Чанёль, только услышав собственные слова, подавился ими и уронил ложку в чашку. Не забыть потом лужу вытереть, а то липким кругляшом на столе засохнет ещё… Похоже, у него не только уши большие, но и с языком проблема, и в голове вместо извилин вот эти самые кругляши из-под мокрых кружек. Бэкхён же вон молчит и, думает Чанёль, молчал бы и ты тоже. Отказ и предложение прогуляться до "нахуй" слышать хочется не больше, чем прятаться за спинкой дивана от злых глаз и кипятка, потому что ему до чайника дальше, а атмосфера вокруг Бэкхёна градусов на несколько выше и почти огнём обжигает. Жалко это "хочешь" обратно засосать нельзя. И проглотить ещё, желательно. Только и остаётся, что ждать. Ждать, молиться и надеяться, что милосердие хёна – так и быть – позволит Чанёлю в состоянии полутрупа доползти до травмпункта. Но судьба его решается недолго – проходит минута, прежде чем кружка решительно звякает дном о столешницу, и Бэкхён, поднимая глаза, кивает: - Хочу, - если можно. Можно.***
- А зачем вот… что это вообще? Минсок наклоняет голову и меряет озадаченным взглядом яйцеобразный объект сомнительной наружности. Жёлтый, на дыню похож, но блестит и в пятнах – как карамельками утыканный. Типа тех, кофейных, которые мешками и каждый вторник по утрам, потому что Тао с двух, а его отсутствие – единственный их шанс дожить до прилавка. Яркое утреннее солнце хмурится, прячась за серым облаком, напоминает: сволочь ты, Ким Минсок, лишил дитё работы, братской опеки и теперь вот леденцов ещё. От пустых стен отскакивает волнами тихое "эх" – виноват, да, но шло бы всё. И ты, светило, в том числе. Светило слушается, заряжает пару раз в глаза напоследок – мол, знай наших, ничтожество двуногое – и уходит за тёмные тучи переваривать обиду. Вот и сиди там, думает Минсок – ему и серое в радость, а Цзытао не пропадёт, не маленький. Исин, конечно, долго фыркал и отнекивался, но Мин слишком хорошо его знает, поэтому уверен – ребёнка не бросит, присмотрит, если надо, а леденцы и прислать не проблема. Исписанный на дюжину страниц блокнот, где объявления одно за другим уродуются хаотичными штрихами нещадно мажущей ручки – вот проблема. Не затыкающий крокодилью пасть риэлтор, в чьи обязанности входит обобрать его как липку, не забыв при этом про баснословный процент за свои услуги – вот проблема. Умудриться не снять покосившийся сарай за тонну вон – вот проблема. Всё. Других нет. Нет и точка – запятую Минсок себе позволить не может. Слишком много их было в его жизни, и очередная угрожает стать замыкающей в знаке бесконечности. Бесконечность вообще его девиз, по крайней мере, сегодня. И первым к ней стремится язык риэлтора, желание вырвать который постепенно перерастает в жизненную необходимость. Потому что Минсок страдает – а как не, если это чучело с шести утра крошит ему в левое ухо какую-то ересь о качестве асфальта, безмозглом хахале дочери и скидках на говядину. Последнее отзывается гулким урчанием за стенками пустого желудка – ещё пара бесперспективных помещений и Мин слопает это болтало, а то несчастный орган обернётся вокруг позвоночника дважды. Из-за дверного проёма продолжает доноситься сказ о говяжьих парнях и скидках на дочь в сезон распродаж серого асфальта, но Мин предпочитает не слушать. Колючее солнце вновь выглядывает из своего укрытия, плюётся лучами в окна, грязные стены, Минсока и льёт-льёт-льёт на него свои упрёки, обнимает теплом всю комнату, почти кричит: вот это вот всё, гадюшник этот, надо он тебе что ли? Мин и без солнца знает, что нет, но вежливо нахуй посылать не умеет, поэтому, устав скучать и любоваться обшарпанной штукатуркой, идёт знакомиться с дыней. Той самой, которая с карамельками по периметру. Ну да, усмехается Минсок, дыня в карамельках – что-то из артхауса, причём сербского, чтобы до черепно-мозговой и сразу в дурку – осмысливать. Он к таким жертвам ради искусства пока не готов, но всё равно приближается, а потом ойкает, отпрыгивая на добрый метр. Потому что карамельки – не все, только самые стойкие – шевелят крошечными усиками и жалобно машут лапками со своей… дыни. - Э-это… - М? А, ловушка, да, - агент приплясывает на входе как последний идиот и улыбается, освещая пространство белоснежными зубами. Раньше, блядь, не мог явиться. - А обязательно? - Без этого никак, сами понимаете. Минсок не понимает. Не то чтобы он тараканов никогда не видел, просто в количестве полдесятка на квадратный дюйм – впервые. И он их нет, не боится, но вот эта братская могила могла бы быть и подальше. В помойке за двумя дверьми и углом – идеально, и у него на это тысяча причин, но: - В подвале склад был, - а ещё Минсок не понимает, почему сию волшебную информацию нужно сообщать таким бессовестно радостным тоном. – Не волнуйтесь, ловушек много, они проверенные – ни одного не увидите. А шары вот эти вонючие под ногами посетителей – это нормально, да? Спросить хочется так, что чешется, но Минсок молчит. Видимо он так долго жил в Китае, что упустил момент, когда родная Южная начала поклоняться тараканам, а гнездовье этих тварей в подвале или под тумбочкой это нынче, наверное, как большой куш сорвать. Интересно, а за отказ жить в родной стране сильно настучат по попе? Даже если и, Минсок готов подставлять многострадальную – берите, стегайте хоть ремнём хоть розгами, но с усатыми ему не по пути. - Большая вытяжка в дальнем помещении, поэтому его можно под кухню, а вот это… сюда проходите, - агент отступает, пропуская его в просторную комнату с тусклой лампочкой под потолком. – Для подсобки сойдёт. Минсок хмурится – ловушек с тараканьими трупиками в комнате больше, чем углов – и кивает. Сойдёт, обязательно сойдёт, только кому-нибудь другому, не ему. - Стеллажи можете здесь разместить, и у стены ещё пара встанет. - У стены? А дверь? - Какая? - Задняя. - О, не переживайте – её нет. То есть товар в подсобку над головами клиентов носить, да? Спросить хочется так, что чешется, но Минсок молчит. Снова. Потому что смысл? Ему вообще давно уже всё понятно, и последние минут пятнадцать Мин только и занимается тем, что сканирует объект на предмет путей отхода. И то, что дверь тут в единственном экземпляре, лишь осложняет задачу. Он не знает, видит ли риэлтор на его недовольном лице отголоски этих мыслей. Очевидно да, потому что за возможность сбагрить эту нору он готов пускать в ход любые аргументы. - Место идеальное – без клиентов не останетесь, отвечаю. - Да ну? - Тут салон напротив... массажный, - агент улыбается, заговорщически стреляет глазами в сторону выхода и в целом имеет такой вид, будто сообщил Мину мудрость тысячелетия. Ну, или где травы хорошей по дешёвке достать. Только реакции желаемой… увы и ах. – Сейчас объясню… А Минсоку не надо. И смотреть на него, как на девственника и лоха последнего, тоже не надо. Знает он эти салоны, парикмахерские и кофейни, где за приличную плату можно выбрать себе "чашечку кофе" сносной наружности и "стричь" её всю ночь, пока ногу не сведёт или член не отвалится. Знает, но покорно выслушивает лекцию о чудотворной силе подобного рода заведений. Морщится, фыркает, но терпит эту сказочную дурь. Зачем-то. - …вам, конечно, виднее, но лучше круглосуточную открывать и с баром, - а вот руку, по-хозяйски устроившуюся на его плече, Минсок терпеть не собирается. Откушу сейчас, думает, но не успевает. – По ночам мужики довольные, а под утро и дамы прекрасные подтягиваться будут… Дамы? Шлюхи, он хотел сказать. Идиллия-то какая. - У меня их карточка есть, - наглая клешня вновь возвращается на чужое плечо, а бодрый свинячий визг меняется на шёпот – жене, мол, не говори только. – Могу одолжить. Нехилый бонус, ага. У риэлтора перед глазами гонорар плюс проценты, три литра дешёвого пива и, может быть, поход к представительницам первой древнейшей, а у Минсока – финишная прямая. Ему даже жаль этого бедолагу, но себя – больше. Нескольких часов экскурсии по гнусным закоулкам Сеула, тонны бессмысленной болтовни и бездарно потраченного утра достаточно, чтобы вызвать стойкое ощущение неприязни к людям, тараканам и душным бетонным коробкам. Потому что не для этих замков из дерьма он деньги берёг, а удивлённо хлопающий глазами хрен напротив уверен, что нет, что для этих самых. Иначе, зачем пришлось накануне убивать целый вечер на создание впечатляющей подборки откровенно паршивых хибарок, а то, что каждая в каталоге по три года висит клиентам знать необязательно. С нужного ракурса и сарай – хоромы. Но Минсока не проведёшь. В Пекине, что ни прохожий, то хитрожопая свинья со стажем, а тут одна всего, да с функцией поддержки родного корейского – как два пальца об асфальт. Через пять минут становится понятно, что не свинья – баран как есть, а всех известных Мину слов мало, чтобы барану объяснить, что тараканов кормить он не согласен, окна должны быть большими, а заднее крыльцо – просто быть. Однако выясняется, что отвратительно мелочный Минсок с его извращёнными понятиями о ведении ресторанного бизнеса упускает из виду главное. То самое, из-за которого взрослому мужику не зазорно верещать на все сто двадцать квадратов: "зато красная линия!". Линию эту хоть красную, хоть серо-буро-малиновую, хочет сказать Минсок, можешь засунуть себе в задницу вместе с теми вон… карамельками. Пусть почешут там изнутри, поскребут. Глядишь, и совесть проснётся. Он едва вырывается из цепких лап, врезается в кого-то на улице и раздражённо фыркает, одёргивая мятую рубашку – вот сволочь, как прирос. Мятый лист блокнота расходится на части под жирной линией, пачкая страницу тонкими ниточками чернил. Их слишком много и все пальцы в кляксах, но Минсоку нравится, когда мажет. Перед глазами скрипят, сталкиваясь, створки дверей уже второго автобуса. Его, но Мин не торопится – до следующей встречи час с четвертью, а пешком идти – нет, спасибо. Остановка потихоньку пустеет и Минсок мычит что-то бессвязное прямо в весенний воздух, пытаясь выпустить пар. Выматывает. Вся эта эпопея с двужопыми агентами и паломничеством по злачным местам выматывает. Настолько, что хочется забить, опрокинуть в глотку двойной кофе с коньяком и, завернувшись в одеяло, предаваться тихо пьянеющим мыслям. Но стоит хотя бы на секунду позволить себе отвернуться или закрыть глаза, теряя из виду чёткие полосы разлинованных страниц блокнота, как тут же включается внутренний компас. Ровные буквы под знаком севера мнутся, изгибаются и, почти кривляясь, неотвратимо складываются в звенящее холодом и сталью "Лухан". И стрелка бьётся отчаянно, зазывая в единственно верном направлении. Лухан. Два слога его маленького сумасшествия, плотными сгустками проросшего в сердце, как какая-нибудь опухоль. Исключительно злокачественная. Странно вообще – то самое сердце их общими с Луханом стараниями давно должно было стухнуть прямо там, в раздевалке, где с мерзким чавканьем шлёпнулось на пол в тот вечер. Но нет же – бьётся. Оно и понятно, человек – чертовски крепкое животное, а душевные травмы – вне перечня медицинских услуг. Для людей в белых халатах их просто не существует. Минсок согласен – это внутри не видно, но болит оно безумно. Так, что хочется голыми руками, сдирая ногти о камни, вырыть себе глубокую нору, схорониться в ней как крот и затихнуть – когда-нибудь всё пройдёт: и эта боль, и отвратительная жалость к самому себе и Лухану, которого давно пора возненавидеть, но Минсок ещё не дорос. Когда-нибудь обязательно, а пока… Больно. И если так, то почему? Почему до сих пор хочется послать всех нахуй, собрать едва распакованные вещи и уехать к Лухану. Будто так станет легче, будто он – лекарство. Всё внутри поднимается волной, тянет куда-то, манит, шипит по-змеиному "да", но Минсок вскакивает со скамьи, роняя ручку, и подрывается с места. Бежит прочь, будто скользкие гады там, позади, опутывают остановку своими телами, пуская побеги сомнений под тонкие рукава голубой рубашки Минсока. Потому что нет. Никакое он не лекарство. Лухан давно его болезнь, а расстояние – лучший врач. На грани, да, но лечит вроде. Потому что, а как иначе? Раньше руку протяни и вот он – такой родной, на ощупь тёплый, горячий даже, но внутри – атомная зима. Она промораживает улицы насквозь, превращая оживлённые проспекты и бульвары в ледяное безмолвие, и настолько холодная, что огня Минсока не хватает на двоих. Ещё несколько дней и сотен километров назад огонь этот был красным, а теперь синеет, мучительно медленно, но неотвратимо – Минсоку нравится думать об этом. Будто он спичка – спичкой быть просто. Можно было бы взять, сгореть и кувыркаться серыми хлопьями в воздушных потоках, без всякой жалости отдавая себя солнцу и ветру, а не тлеть в разожжённом Луханом пожаре вечно, без возможности превратиться в пепел. Они – огромный город, перерезанный бурной рекой поперёк своего бетонно-стеклянного тела. И Минсок, как самый настоящий каменщик, выстраивал мосты один за другим лишь бы заглушить гулкий треск, с которым так упорно разъезжались берега. Лухан же непревзойдённый мастер разрушений – кто ещё смог бы так виртуозно превращать гигантские строения в пыль, не имея в арсенале ничего кроме доведённого до автоматизма механизма предательства. Лучшее оружие из возможных, и обращаться с ним – его призвание. Но Минсок упорный: на каждый рухнувший мост – два новых, и реку под грудами камней уже почти не видно. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не… Минсок почти запинается, вспоминая расслабленного Лухана, его полуулыбку и красивые тонкие пальцы на чужой щеке. Ублюдок. Опухоль в груди пульсирует, ноет с новой силой, и Мин готов взвыть, но лишь задерживает тяжелое после бега дыхание, чтобы слышать, как в тихую теперь реку с характерным шелестом падают последние камни. И нет больше мостов. Их строил он, и это значит, что смести в одно мгновенье все и каждый – его право. Личное и беспрекословное. Один город лёгким движением превращается в два, а из груды обломков выйдет отличная стена прямо вдоль берега, и что там за ней – вне компетенции Минсока. Жаль только взгляд до сих пор автоматически прикипает к серым руинам по ту сторону реки, но он научится жить с этим. Без этого. Пока же можно просто не опускать голову. Если держать её прямо, смотреть вперёд и думать лишь о том, что будет – легче. Хотя иногда и под ноги смотреть полезно. Об этом Минсок успевает подумать, пока летит лицом в вычищенные ботинки какого-то субъекта. Однако нос его нынче фортовый и быть расквашенным не планирует, потому что в самый последний момент перед глазами Мина пролетают две руки и хватают неуклюжее тело за плечи. - Вы живы? Минсок кивает, встаёт и отряхивается, оценивая собственное состояние. Сумма ущерба: порванные брюки и содранное колено – в целом неплохо, могло быть и хуже. Голову, например, разбить ему совсем не улыбается, а вот хозяин блестящих ботинок и рук – ещё как. - Вполне. Извините, я просто… - Где-то. - Что? - Вы просто где-то, - почти кошачью морду напротив раскраивает беззлобная усмешка. Вот сука, думает Минсок, ещё смешок и хрен тебе, а не спасибо. – Не здесь явно. Кстати о здесь. Мин морщится, потирая ушибленное колено, и смотрит на адрес в пыльном теперь блокноте с налипшей на пружинку жвачкой. Аккуратная табличка на фасаде возвещает о максимальном совпадении с его чернильными каракулями – хоть грохнулся там, где нужно – и довольный Минсок, оттаяв, всё-таки благодарит: - Спасибо. - Обращайтесь, Ким… э-э Минсок. - Откуда..? - Ким Чондэ, - субъект довольно щурится, протягивая руку. – Вы мне звонили на неделе. Мин перестаёт хмуриться и тянет руку в ответ, запоздало соображая, что Чондэ – очередной агент. Что ж, этот хотя бы успел сделать для него что-то хорошее. - Вы рано, - на часах без сорока минут встреча, а они штыками друг перед другом, и Минсок пугается, что перепутал время, но: - Вы тоже, - звучит так, будто не он один тут вперёд паровоза бежит. И падает. - Рассматривал варианты. - О, и как? - Дерьмово, если честно. - Ну и славненько, - бодрится забеспокоившийся было Чондэ, жестом приглашая Мина к чистенькому, но невзрачному крыльцу – заднему, видимо. – Начнём? От меня вы с пустыми руками не уйдёте, а вот с пустыми карманами – запросто. Минсок хочет усмехнуться чужой самоуверенности, мол, знаем ваших – видали, но выходит в зал и затыкается, не успев проронить и звука – огромные окна в массивных рамах под тёмное дерево разом съедают все его мысли. А ещё двустворчатая дверь главного входа, высокие потолки и уютная кирпичная кладка наискосок и до угла. Ах да, и никаких коллективных захоронений тараканов по периметру. Минсок почти облизывается и с поразительной для него лёгкостью игнорирует смех и самодовольство в голосе этого противного Чондэ, потому что всё это настолько да, что искать дальше – больше, чем просто глупо, а предыдущий риэлтор может удавиться собственным галстуком. Потому что оно, думает Минсок. Вот оно.***
Лухан чувствует себя идиотом. Что, например, он собрался спрашивать у того, кто сдаёт помещение? "Куда ты дел Минсока, гнида" идеально, но не выдерживает критики, да и логика то ещё днище – вряд ли сонный хрен, что вопрошал его о времени встречи сквозь помехи мобильной связи, в курсе, куда делся тот арендатор, который Минсок. Но Лухану всё равно – его задача узнать, и он узнает. Иначе на кой чёрт его кроссовки уже минут двадцать меряют тротуар вдоль кофейни? Бывшей. Это слово не перестаёт точить когти о рёбра Лухана изнутри как дикий камышовый кот. Его Минсок тихий, спокойный и ни разу не импульсивный настолько, чтобы за считанные дни сравнять с землёй свою любимую – ровно в той же степени, в которой её презирает Лухан – забегаловку. Он для этого столько выёбывался, вылизывал её с утра до ночи, двигал какие-то ящики и рвал задницу за десятерых? Чтобы потом взять и всё бросить? Лухан не верит – Мин не мог. За прозрачными стёклами дремлет неуютная серая темнота, и Лухану в который раз кажется, что он просто ошибся адресом. Вот да. Топографический кретинизм взбурлил в организме, что поделать – ночные смены, стресс, недосып, да и возраст уже не тот. И Лухан мается здесь, а вполне себе довольный Минсок протирает пузатые кофейные кружки где-нибудь на соседней улице, без конца поправляя съезжающие с локтей рукава выглаженной кремовой рубашки. Там светло, пахнет кофе, печеньем и улыбкой Минсока, а за спиной Лухана пасмурная весна и ни намёка на сладкое тепло чужих рук. Над правым углом двери болтается забытый горшок с зелёными кудрями какого-то цветка, и Лухан понимает, что лучше бы кретинизм. Потому что прекрасно помнит, как совсем незнакомый ему тогда Минсок теребил своими маленькими пальчиками крохотные соцветия на сочных изумрудных локонах. Ошибки нет – он именно там, где должен быть, и пёстрое такси, остановившееся на углу справа – лишнее тому доказательство. Двери открываются, на асфальт выползает две пары ног, и Лухан змеёй шипит на всю улицу. Хуй с ним с Цзытао. Исин. Чжан, мать его, Исин. Грёбаный друг. Палочка-выручалочка разнесчастного Минсока. И как он только не распознал его насквозь пропитанный дзеном голос, когда договаривался о встрече? Эпическую безмятежность на лице Исина моментом растворяет удивление, следом – неприязнь, и Лухан убеждается в том, что он тут не один в искажённых радиоволнами голосах не разбирается. Призрачный шанс узнать, где прячется трусишка-Минсок, возрастает от резиновых подошв до кончиков волос – это блаженное чучело не может быть не в курсе, а придумать, что разбить и как сломать, чтобы выпытать нужную информацию – вообще не проблема. - Конечно, - вздыхает Исин, когда Лухан приближается. – Конечно, блядь, это ты. - Где Минсок? - Не твоё собачье дело, - а он, оказывается, умеет огрызаться. – Оставь его, достаточно сделал уже. - У тебя? Исин молчит, пыхтит, демонстрируя крайнюю степень раздражения – это он тоже умеет – и явно не собирается отвечать. Лухан успевает прикинуть, о какой столб будет удобнее и действеннее выбивать показания, как вдруг: - Мечтай! - повизгивает откуда-то сбоку искрящийся мстительным восторгом Тао. – В Корее твой Минс… ай! Звонкая затрещина от Исина дарит Тао лик обиженного енота, превращая каждую морщинку и складочку в одно сплошное "за что", но есть за что – Минсок просил молчать, ворчит Исин вполголоса. И надеяться на извинения за подзатыльник – больно, между прочим – не для тех, кто не умеет держать длинный язык за зубами. - В Корее… - отвисает, наконец, Лухан, с явным усилием утрамбовывая полученную информацию в голове. – В Кор… - Доволен? Ищи теперь, а лучше отвали. - Ты знаешь, как с ним связаться? - Нет, а знал бы – не сказал, - деловито изрекает Исин, а потом кивает на кофейню. Бывшую. – Арендовать будешь? - Пошёл ты. - Тебе того же. Вот и поговорили. Исин дожидается обиженного Тао, пока тот заберёт из пустого здания забытую безделушку, и они уезжают, а Лухан очухивается только тогда, когда синеватые сумерки начинают давить длинными руками на неуверенно выглядывающее из-за туч закатное солнце. Его Минсок тихий, спокойный и ни разу не импульсивный настолько, чтобы за считанные дни сравнять с землёй свою любимую – ровно в той же степени, в которой её хочет видеть Лухан – забегаловку. Он всё ещё не верит – Мин не мог. Когда Лухан влетает в клуб, духу остановить неконтролируемый китайский вихрь не хватает даже шкафоподобному верзиле на входе. Он застывает на лестнице, выискивая что-то, а потом ныряет в шумную толпу коллег, готовящих площадку к открытию смены. Искомое, которое Сехун, находится там, где собственно и должно – у пульта, и именно оттуда его без особых церемоний выдирает Лухан перед тем, как впечатать в ближайшую стену. - Что ты знаешь? Сехун не сразу соображает, кто он и какого чёрта вообще происходит, пока не останавливает разбегающийся от знакомства со стеной взгляд на Лухане. Лухане и ошеломляюще высоком градусе отчаяния на его бледном лице. Он честно хочет сохранить излюбленный похерфейс, но инстинкт самосохранения отключает выкуренная с четверть часа назад самокрутка, и губы против воли расползаются в гадкой, даже злой, улыбке. - А что такое? – Лухан готов ушатать его за один только фальшиво-жалостливый лепет, но за бульканьем крови в кривом рту есть риск ничего не услышать, и Сехун продолжает догоняться. – У нашего Луу-гэ что-то случилось? - Кончай ломаться – рожу разобью. - Бей, чего. Нашёл ссыкуна. - Что. Ты. Знаешь, - раздельно повторяет Лухан, с каждым словом прикладывая Сехуна о стену всё сильнее. – Говори. Но Сехун в ответ только смеётся: - Так тебе и надо, - и ныряет в стопку собственных пластинок. Лбом. Грохот и истошные крики женской части коллектива – не к добру, и пора этот пункт включить в свод правил их сомнительного заведения, решает Чанёль, когда трясущийся от злости Лухан оказывается на безопасном расстоянии от почему-то хихикающего Сехуна. У первого темнеет скула, у второго разбиты губа, бровь и нос, а что ещё – загадка из-за очаровательных кровавых разводов на лице. Победитель очевиден. - Да вы охуели, - сообщает Чанёль. К концу стажировки он вернёт Сехуна родителям по кусочкам – в индивидуальных пакетиках или спичечных коробках. Это если вообще вернёт. Рядом топчется взъерошенный – тот самый, который вообще-то в отпуске – Бэкхён, прискакавший на бои без правил вместе с ним. Чанёль машинально отодвигает его подальше от Лухана – огребёт ещё из-под горячей руки. Лечи его потом. - Вали домой, - прилетает со вздохом Сехуну. Найти замену за полчаса до открытия та ещё проблема. – Отлежишься – возвращайся. - Я останусь. - Умойся тогда, - Сехун согласно булькает, а Чанёль, поворачиваясь к Лухану, сухо добавляет. – За расчётом в конце недели зайдёшь. Лухан не реагирует никак. Чанёлю в принципе насрать, его не волнует причина бунта, но зачинщик отправляется прочь с корабля, по доске и в свободное плаванье – это не обсуждается. Он спокойно – ну, почти – оставляет особо буйных подопечных крепким, но очень тормозным охранникам и дёргает Бэкхёна за рукав – их в кабинете ждёт недопитый чай. Уже традиция. - Идём. Бэкхён? Бэкхён только отмахивается и не сводит глаз с Лухана, который больше похож на разбившийся о скалы корабль, нежели на пирата-бунтаря. Он не боится, что и на его ухоженном лице рискует расцвести подарок щедрого луханевского кулака, но зовёт максимально тихо: - Лухан, - чтобы не сорвать с петель последнюю калитку. Если таковая имеется, конечно. Да или нет – неизвестно, но Лухан срывается с места, качественно – хоть и не специально – задевая Чанёля, и скрывается на лестнице. Последний вздыхает с облегчением – кризис миновал, а значит можно продолжать гонять чаинки по дну нагретых кружек, вот только сообщить эту мысль Бэкхёну вновь он не успевает – Бэкхён устремляется следом за Луханом. – Подожди, ну! А Сехун в очередной раз прокашливается и, сплёвывая на пол, искренне надеется, что Лухан никогда больше не увидит Минсока. Ни-ког-да.***
У Лухана что-то трещит, он не может понять где, и лишь на крыльце соображает – в груди. Идите нахуй, думает он. Все. - Лухан! Изнутри торчит – что это? Струны? Почти осязаемые они натянуты так, что дайте две палочки и как на цимбалах играть можно. Лухан судорожно вдыхает вечернюю прохладу и утыкается лбом в стену напротив, слушая топот догоняющих его ног. - Ну, ты… ты… вообще-е-е, - в кои-то веки слов не находится даже у языкастого Бэкхёна. Он бьёт по кирпичному полотну кулаком, сдирая кожу, но не чувствует. Сука, как же далеко – не достать, не дотянуться. Будь у него цепи – хоть золотые – и ими не приковать, не привязать к себе. Минсок больше не его? - Нет, я, конечно, за. Сехун – говнюк и всё такое, но… эй. Мысли путаются нитями, рвутся, множатся и снова путаются, застревают где-то внутри, не находя выхода и взрываются болезненными комками. И заглушить это не получается даже сбивая костяшки о шершавую стену. - Лухан, брось. Это просто работа, - Бэкхёну уже не по себе. Сехун там ему ничего не отбил, интересно. Мозги, например? – Слышишь? Новую найдешь. Работа. Лухан слышит. Работа может катиться в саму преисподнюю вместе с Сехуном. - Усп… - Он уехал. - Чего? Кт… Минсок? Минсок, кивает Лухан. Блядь, кто же ещё. Этот маленький своенравный ублюдок – кто кроме? Есть варианты? Он бы воспользовался. - Лухан... – доигрался, хочется сказать Бэкхёну, но он ещё не потерял остатки разума и хочет жить. Тёмное небо опускается всё ниже, многотонными пластами ложась на плечи и затылок – думать не хочется совсем. Хочется надраться каким-нибудь низкосортным дерьмом и уйти в астрал. Лухан, отворачивается и, обнимая себя руками, прислоняется виском к обглоданному кирпичу, надеясь, что холод упорядочит клубок мыслей в голове хоть немного. Бэкхён никогда не видел наглого Лухана таким тихим и каким-то маленьким что ли. Минус несколько сантиметров роста и в обхват за пару дней – такое бывает вообще? Если бы он не знал Лухана, то поклялся бы, что он… плачет? Ущипните. Но нет, Лухан поднимает абсолютно сухие глаза и, смотря куда-то в сторону, повторяет: - Уехал, - и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать – не в смежный район и не на соседний бульвар. Далеко. – Я домой. Бэкхён говорит что-то ещё, но Лухан уже не слушает. Чёртов Минсок – виноват в том, что он опять почувствовал себя слабым. Нужно только найти внутри рычаг и вернуть его в исходное положение, привычно заменяя всю эту болезненную дрянь злостью. Чёртов Минсок – сбежал с корабля крысой, но совесть подсказывает – спасся. И ярость взрывается в Лухане с новой силой, вынуждая в тысячный раз ненавидеть себя за собственную слабость. Это Минсок-то больше не его? Ха. Его. С ног до головы, до дна своих темных глаз, до костей и мяса – весь, только его. Со всеми своими признаниями, стонами и этим колючим "ненавижу". Чёртов Минсок – волен делать со собственным сердцем всё, что угодно. Но своё Лухан в обиду не даст. Никому. Придумает, достанет из-под земли и наградит сполна за всё то, что ржавчиной разъедает его изнутри сейчас. Лухан понимает теперь, из груди торчат не струны – провода. Они толще и надёжнее, но только потому, что он медленно, но верно превращается в часовую бомбу. Жаль никто инструкцию не предоставил, но это ничего. Его город – гарь, пыль и руины, где нечего беречь. Он найдёт Минсока и мир вокруг рванет, стирая в порошок всё, что не имеет значения и смысла. Ну, или их двоих, потому что идти на дно в одиночестве Лухан не согласен. Ему иногда искренне жаль Минсока, но он слишком хорошо себя знает – его мальчику не стоит рассчитывать на милосердие. Лухан ловит губами холодные капли и щурится на дождь, упрямо смотря в плачущее небо. Кто дал тебе право поступать так со мной, Ким Минсок? И слышит – тот же, кто дал тебе право быть последней свиньёй, Лу Хань. Всё честно.