Бумеранг

Липкая плёнка пота на полуголых телах, утомлённые жарой улицы и дым ночных костров, белёсыми лентами тянущийся к чёрному в звёздах-дырках небу. Лето. Бесстыдное и ленивое, оно смеётся в лицо, хвастается солнцем и прожигает насквозь, радуя теплолюбивый молодняк. И как, тварь такая, смеет только, когда у Минсока – осень. Рыжая как лиса, с сотней сквозняков по полу и во взъерошенных почти медных волосах. Медных, боже. Минсок до сих пор не знает, зачем согласился. Сколько вообще нужно было выпить и какого дерьма, чтобы пожать плечами, кивнуть и, глупо хихикая, созерцать в отражении огромного зеркала разгорающийся на макушке пожар. Сестра поступает на стилиста, ей нужна пара миллионов вон, съёмное жильё и практика. - А мне с этим жить, - бурчит Минсок, но чешет крашеный затылок, ловя собственное отражение в каждой ложке, и понимает – нравится. Ему нравится. И мягкая чёлка, упрямо лезущая в глаза, и косые взгляды черноголовых прохожих, и даже бледно-ржавые пятна на шее и за ушами. Сам же Минсок чувствует себя малолетней истеричкой. Одной из тех, что отмечают расставание с очередным юбочником сочным нытьём в жилетку парикмахера. Такие верят, что жизнь имеет все шансы измениться к лучшему с цветом волос и мерзкой жижей на конце лохматой кисточки. Минсок не дурак, чтобы в это верить, но ему в тему. Всё равно оценивать себя адекватно не получается уже давно. Его тупо трахают, а он влюбляется, раз за разом макают в грязь – он возвращается. Дешёвый китайский бумеранг, не иначе – столько попыток и ни разу в цель, а новых трещин с каждым разом вдвое больше. Зачем-то терпел, на что-то надеялся, едва нашёл в себе силы сбежать, а теперь… радуется тому, как весело поблёскивают в ярком свете ламп рыжие волосы. Минсок знает, он не истеричка – он хуже, но в пределах собственного сознания ничто не мешает ему быть самим собой и гулять до абсурда и обратно без видимых последствий. В конце концов, та серо-ржавая осень, что не первую неделю творится в его голове – его личное дело. И обзывайте, как хотите – хоть бабой, хоть истеричкой, хоть… - Привет, морковка. - Добрый… Сука, что? Минсок цепляется за обидное прозвище, как за спасательный круг, и с трудом, но выныривает из тяжёлых мыслей, чтобы поднять глаза и подарить засранцу полный искреннего возмущения взгляд – кем-кем, но овощем он быть не согласен. С другой стороны стойки над ним смеются огромные тёмные глазищи, и Минсок почти стонет, чувствуя, как повышается в воздухе и без того высокий градус чужой самоуверенности. Чёртов Ким Чондэ. Он снова здесь. - Ку-ку, - и, наверное, издевается, когда щёлкает пальцами перед лицом, едва не задевая ресницы. – Снова спишь, морковка. - Морковка? - Ага, - уголки его губ ползут вверх и застывают в совершенно кошачьей улыбке, а Минсок уже готов забыть то, какую конфетку среди сараев нашёл ему этот хамоватый тип. А ещё – что клиентов нахуй посылать не нужно, даже если они бесстыжие сволочи. - Что-то не так с документами, – устало констатирует он и надеется, что попытка откупиться от Чондэ двойным эспрессо с булочкой не будет считаться взяткой. Осталось только найти яд. - Всё в порядке. Хотел удостовериться, что помещение используется по назначению. - В четвёртый раз за неделю, ага, – недоверчиво и максимально тихо бурчит Минсок, вновь напоминая себе, что Ким Чондэ всё ещё его драгоценный посетитель. – Что-то ещё? - Кофе, морковка. - Хватит называть меня… - Морковкой? Ты же рыжий. - Кофе какой? - С молоком что-нибудь, - засранец подмигивает и отточенным движением поправляет идеально сидящий оранжевый галстук. – Нежнятинки хочу. Свалил бы ты лучше, думает Минсок, но покорно жмёт блестящую кнопку и слушает, как трутся внутри машинки нехитрые механизмы, выдавливая из нутра плотную молочную пену. Он честно надеется, что Чондэ свалит в закат или хотя бы за ближайший свободный столик сразу как получит своё пойло, но тот и не думает уходить. Опирается на стойку, тянет лыбу от уха до второго и мурлычет себе под нос что-то из забугорной попсятины. И гнать бы его поганой метлой и пинками, чтоб по кочкам задницей до самого перекрёстка, только даже Минсок понимает – не за что. Он один тут по жизни раненый в голову, со своими неподдающимися дрессировке внутричерепными насекомыми, готов кидаться на любого, кто посмотрит в его сторону таким взглядом. Каким таким Минсок и сам не знает, но ему и не нужно – достаточно довольного Чондэ, его гаденького прищура и… молочных усов над верхней губой. Очаровательно. Минсок ржёт в кулак, не успев даже отвернуться ради приличия, и почти мурчит, с удовольствием наблюдая за тем, как трещит и сыпется осколками прямо на вычищенные ботинки образ прожжённого самца. Он честно считает, что отомстил, и уже готов трубить победу, но Чондэ, если и смущается, то играет как бог. Облизывается, смазывает остатки пены о рукав и солнечно улыбается, будто доволен, что рассмешил. Кивает: - Вкусно, - двигает чистенькую купюру к чужой ладони и, подмигнув, сползает со стула, чтобы направиться к выходу. – До встречи, морковка. Новый кондиционер выдувает пряный аромат триумфа на вытопленную жарой улицу, и тот растворяется в воздухе, не дав Минсоку и шанса насладиться неловкостью Чондэ. Злиться не получается тоже – даже попытка прошипеть вслед какую-нибудь безобидную гадость превращается в тихий вздох и оседает немым разочарованием прямо на обтянутые серым пиджаком плечи. Вокруг тысячи людей-муравьёв, толпами шастающих по огромному городу. К ним же тоже можно приставать, надоедать неудобными вопросами и одними только хитрющими глазами смеяться над каждым нелепым движением любого, кто покажется их бессовестному хозяину подходящей жертвой. Так почему именно он? Почему не миленькая вечно краснеющая девочка-официантка, не обедающий за дальним столиком хипстер, не парень в костюме жирафа, раздающий идиотские листовки на углу – почему не кто-нибудь ещё? Кто-нибудь, кто не он. Минсок боится думать о причинах, но всё же вручает той самой девочке-официантке право на владение драгоценной кофе-машиной на ближайшие полчаса и скрывается в туалете. Забрызганное вдоль рамы зеркало отказывается подтверждать его опасения – являет Минсоку яркие не под настроение волосы, чистое светлое лицо и врёт, наверное. Потому что на лбу у него явно всеми цветами радуги светит весёленькое "пидор", а снизу мелким и под звёздочкой приписано, что его вот уже два с лишним месяца пустующая задница только и ждёт, когда в неё, наконец, запихнут что-то в меру большое и толстое. Чтобы быстро, сильно и сразу насквозь. Чтобы вновь цепляться пальцами за голые плечи, чувствовать на своём теле тяжесть чужого и то, как сладко тянет всё внутри. Чтобы просить ещё, быстрее или медленнее. Откидывать голову на подушки не в силах справиться со всем тем, что рвёт на части, а потом звать по имени и надеяться, что отпустит… Холодная вода хлещет из крана водопадом, сильнее забрызгивая зеркало, и Минсок почти ныряет в раковину. Ему жарко, невыносимо жарко и хочется разойтись по воде прозрачными масляными пятнами. Он пропускает пальцы сквозь сырые волосы, собирает их в кулак на затылке и старается не обращать внимания на собственное отражение. Тёмные от воды пряди оттеняют бледное лицо и слишком сильно напоминают ему себя оттуда, куда, он верит, больше не вернётся. К чёрту волосы – во всём виноваты глаза, потому что именно в их блеске он видит то, что постоянно лезет изнутри и будит чёртово желание оказаться под кем-то с разведёнными ногами и проданным за поцелуи сердцем. Всё это просится наружу, не находит выхода, и Минсоку кажется, что ещё чуть-чуть и кожа под одеждой пойдёт пузырями, сдаваясь бушующему в груди пожару. Минсок знает, что не готов, что не хочет. Слишком страшно позволить себе вновь упасть, провалиться так глубоко, что голубое небо вмиг утонет в янтаре глаз. Ему едва хватило сил выбраться, но не избавиться от ощущения, что он всё ещё там, внизу, по колено в вязкой грязи, и месит-месит её ногами, наивно полагая, что спасся. Потому что нет, не спасся. И капли влаги на шее и под волосами нагреваются слишком быстро под знаком чужого имени… Он вываливается в зал, пожимает плечами на удивлённый взгляд девочки-официантки и совсем не боится слечь с температурой, подставляя голову прямо под ледяные потоки воздуха из кондиционера. Догоняется даже, вдавливая кнопку минуса на пульте в тонкий пластик, и останавливается только потому, что немногочисленные клиенты зябко ёжатся за своими столиками. Это всё имя. Только оно, да. Не желает выходить из головы, больно бьёт в солнечное сплетение и сладко тянет пах, зазывая Минсока забыть обо всём на секунду и раствориться в собственных желаниях. Таких же грязных, как его мокрые неприличные сны, где кроме огромной кровати есть только он, Лухан и белые под кирпичную кладку стены их маленькой спальни. Его тело не устаёт отзываться на каждую мысль о тех ночах, когда измученный безвылазным бдением за стойкой Минсок заползал Лухану под бок и быстро засыпал, согретый его теплом и тонким одеялом. Или тех, когда рука об руку вдоль тёмных аллей их парка до старого дуба, под густыми ветвями которого было так горячо целоваться холодной весной. И тех, когда Лухану нужно было совсем чуть-чуть, чтобы заставить Минсока раскрыться целиком, позволив вычерпать всего себя до дна, а потом до самого рассвета слушать стоны, ловя тяжёлое дыхание друг друга. Минсок не знает, зачем так издевается над собой, но иначе не получается. Остаток апреля он сидит в четырёх стенах своей съёмной квартирки, жалея себя и избивая кулаками несчастные стены всякий раз как в голове эхом проносится чёткое "вернись". Это слабость, он знает, и дарит всю свою боль цветущей весне, не надеясь на сочувствие – кто, в конце концов, виноват во всём этом больше, чем он? Май проходит под знаком спасительного смирения, помогая Минсоку укрощать нездоровые мысли. Он раскидывает по ясному, почти чёрному небу алмазы звёзд, и Минсок идёт по ним, не оглядываясь назад. К концу месяца ему, по горло занятому новой кофейней, даже кажется, что быть немножко счастливым это нормально. А посреди июня Лухан снова приходит в его сны, то дразнит, то ласково шепчет что-то, маня к себе, и Минсок снова заворачивается в кокон серой тоски, одним щелчком пальцев превращая и без того шаткую крепость собственного самообладания в груду камней. И так по кругу до самого "сегодня" на календаре. Минсок клянётся каждое утро, что больше не посмеет думать, вспоминать и мучить себя этим, но мысли сами танком прут назад к Лухану и его тихому голосу. Наверное, именно для того, чтобы Минсок макал себя в раковину, а потом стоял как дурак под кондиционером и удивлёнными взглядами нескольких пар глаз, уже даже не пытаясь разгадать, что заставляет воспалённое воображение рисовать его, голого, голодного и готового на всё, в сильных руках Лухана. Минсок чувствует, как идёт красными пятнами лицо, как ноет под джинсами твердеющий член, неприятно упираясь в жёсткую ширинку, и сдаётся, понимая, что от этого огня кондиционер его не спасёт. Поэтому скрывается за табличкой "для персонала", щёлкает замком двери кабинета и, быстро расстегнув джинсы, поддевает пальцами резинку трусов. Рука сжимается на члене, и Минсок вздрагивает, осознавая, насколько слаб он перед всем этим. Лухан сам научил его, выдрессировал превращать каждое его "люблю" в "хочу" и тут же выполнять, потому что иначе нельзя и точка. Можно только поддаться и раствориться в желаниях – вдребезги разбитый воспоминаниями Минсок так и делает. А если представить широкую ладонь Лухана вместо своей и жаркий шёпот на ухо, то много и не нужно – несколько привычных движений вверх-вниз по твёрдому члену, устоять на ватных ногах и всё. Вечно голодный до бесстыжего тела Лухан вряд ли удовлетворился бы подобной шалостью. Минсок мычит в ответ этим мыслям, закрывает глаза и почти видит, как его раздевают, облизывают с головы до ног и разворачивают лицом к стене. Хотя, нет. Лухан бы скорее разложил его на жёстком офисном диванчике, чтобы… Вспыхнувший в голове образ бьёт точно в цель, и Минсок кончает, стукаясь затылком о стену. Он расслабляется и едва не сползает на пол, мирясь с тем, что призрак Лухана будет преследовать его ещё очень долго – только не вечно, пожалуйста, не вечно. Это нормально мечтать стереть из своей памяти всё, что, так или иначе, касается его жизни в чёртовом Китае, но не сейчас, наверное. Сейчас он просто позволит себе быть слабым, чтобы неверными пальцами медленно размазывать по не обмякшему ещё члену это тёплое и липкое, пока воздух в комнате не остыл, а вина не сожрала его с потрохами. Чуть-чуть сжать у основания, потереть нежную кожицу, на долю секунды пряча тёмную головку в тонкой складочке, тут же отпустить и упереться кончиком в сложенную чашечкой ладонь. Совсем так же, как это сделал бы… - Морковка! В ушах приятно шумит, и Минсок, слизывая с собственных губ чужое имя, не сразу слышит задорный стук в дверь. - Морко-о-овка-а-а! Прекрасно, блядь. - Ты тут? Пары минут вполне хватает на то, чтобы, едва не оторвав со страху самое дорогое и ценное, вытереть руку салфеткой и заправить выбившуюся рубашку в джинсы, а вот чтобы смыть с лица красные пятна и идиотское выражение полной безнадёги не хватит и жизни. Минсоку остаётся только натянуть на себя маску из коллекции вселенского похуизма, открыть дверь и надеяться на лучшее. - Забыл спросить… о, - Чондэ вмиг осекается и, перестав размахивать кожаной барсеткой, окидывает Минсока растерянным взглядом. – Да ты сырой весь. - Неужели. - Я в девять заканчиваю, прогуляться не хочешь? - В другой раз. Уточнять, в какой "другой", Минсок не собирается, отмахивается от всех вопросов-предложений сразу и пытается юркнуть в коридор, но Чондэ не просто голодный до кофе озабоченный клиентишка, Чондэ – риэлтор, тренированный профильными курсами, годами и особенно доёбистыми заказчиками. Он должен знать, как залезть в любую попу без мыла и суметь оставить там свой номер так, чтобы сами перезвонили, сняли, купили и лет десять ещё отзванивались по праздникам лишь бы в очередной раз спасибо сказать. Поэтому шагает вперёд, самым наглым образом загораживая выход, и Минсок почти впечатывается в твёрдую грудь, стянутую расстёгнутой на две верхние пуговицы рубашкой. - Не убегай вечером, я зайду. На Чондэ уже ни пиджака, ни яркого галстука, а по треугольнику кожи под белоснежным воротником серебряной змейкой ползёт, скромно поблёскивая, тонкая цепочка. Минсок считает крохотные звенья, не желая поднимать глаза, и бурчит старым дедом прямо туда, в чужую шею, что даром ему не надо это "зайду", а "не убегай" и вовсе советует засунуть поглубже в… - Зайду, - повторяет Чондэ, лупит страшные глаза в подтверждение сказанному и уходит, довольно посмеиваясь над злым шипением за спиной.

***

- Расслабься, летом всегда тише. Ага, думает Чанёль, закатывая глаза, он же первый день в этом в этом клубе, да и кто такой вообще, чтобы спорить. - Чего паришься? Действительно, а чего это он жопу рвёт и куски по углам мечет, срываясь на тормознутых танцорах и сонных от жары менеджерах, не желающих работать, как полагается, равно, как и работать в принципе. - Забей. Обязательно, кивает он и хлопает дверью стоит только генеральным вывалиться за порог его кабинета. Гении бизнеса, блядь. Нет, мужики они хорошие, конечно, за просто так зарплату не срежут и шкуру за пробитую чьей-то головой стену наизнанку не вывернут, но Чанёль столько раз на дню слышит эти грёбаные "забей" и "расслабься", что его феноменальные уши давно грозят раскалиться докрасна и стечь неприглядными соплями прямо на широкие администраторские плечи. Он же тут главный и не идиот вроде, но откровенно тупит, пытаясь понять, почему вот уже второй месяц нежно любимая им "Бухта" медленно, но верно превращается в болото, а бравые пираты в ленивую размазню с кашей из лета, пива и сигаретного дыма вместо мозгов. Мягкотелому менеджеру давно сели на шею, забив внушительный болт на все его требования, новый бармен едва ползает за стойкой, старый – на грани вылета за несанкционированное потребление витринных образцов того, что повыше градусом, а Сехун вообще страдает. Последнее Чанёль предпочитает не замечать. Он не то чтобы слепой – видит, конечно, как тут не увидишь, – но понимать отказывается. Поэтому и игнорирует, с лёгкостью затыкая писклявую совесть, когда угрожает досрочным увольнением за всю ту кислоту, которую изрыгают из себя ночами колонки Сехуна. У него есть дела поважнее, чем нянькаться с чужими соплями. Бэкхён вот, например, развлекается тем, что всем своим видом демонстрирует Чанёлю нежелание работать. Нет, приходит он вовремя, рот открывает там, где нужно, и вроде даже не фальшивит, но тихий Бэкхён в бессменном спортивном костюме и бейсболке на чистой через раз голове – это какой-то неправильный Бэкхён. Он должен трещать без остановки, раскидывать всюду кружки из-под кофечая и балбесничать, а не вот это вот всё. И Чанёлю тоскливо. Настолько, что хочется размахивать руками, громко кричать и грязно ругаться, но он терпеливо молчит, продолжает тратить на Бэкхёна время, нервы и любимый чай в безуспешных попытках понять, а что, собственно, не так. Всё же в порядке: урезанные бестолковым менеджером смены давно красуются на родине, в графике Бэкхёна, заботливо возвращённые туда внимательным Чанёлем, а раздавленный своими мыслями Сехун цепляется редко. Но метко, успевает подумать Чанёль, когда улавливает ушами-локаторами звуки очередного срача в одном из узких змей-коридоров. Он хочет, но не может пройти мимо – или наоборот, не понял ещё, – поэтому несёт себя прямо в эпицентр конфликта, рискуя пополнить коллекцию синяков свежими экземплярами. Хоть что-то в этом мире не меняется. Бэкхёна Чанёль не находит, зато Сехуна сцапывает уже через пару минут и прямо – кто бы мог подумать! – на рабочем месте. - С хера ты к нему лезешь? - Я? Да нахуй сдался, - ворчит тот, сковыривая краску с похожей на карамельку кнопки сэмплера. – Бесит просто. - Всё тебе просто. - А то, у меня со шлюхами разговор короткий. Чанёль открывает рот – он хочет спросить миллион всего и сразу, но только недоверчиво кивает и, развернувшись на пятках, удаляется в администраторские покои осознавать. Не первый же раз слышит и объясняется с собой тем, что у Сехуна девяносто процентов коммуникации с обществом проходит по схеме "насрал в душу и доволен". Чанёль это знает как никто, но сказанное эту самую душу ест, а остатками затыкает неуверенный голос здравого смысла, оставляя его один на один с мыслями и тёмным из-за опущенных жалюзи кабинетом. Почему именно его мозг должен трещать вдоль и поперёк, разрываясь от всех тех картинок, которые так услужливо подсовывает воображение. Почему именно Чанёль должен слушать скрип, с которым неторопливо встают на место ржавые шестерёнки в его голове. Он мечется по кабинету, пытаясь поймать что-то важное за хвост, а когда ловит, давится мыслями и невозможностью вытрясти, выплюнуть их из себя, чтобы никогда больше. Потому что два и два складываются в слишком очевидные четыре, являя собой занятную картину. Чанёль так и застывает между столом, диваном и офисной полочкой, пытаясь переварить удивительную в своей простоте мысль: Бэкхён злится на него из-за… Лухана? Чанёль предпочитает варианты попроще и без имён – "мразь", например, или "ублюдок". Тот самый, который всего пару месяцев назад вылетел отсюда пробкой от шампанского, а теперь, как надеется и видит в лучших снах Чанёль, клянчит мелочь в подворотне, ночуя в мусорном контейнере с такими же победителями по жизни. Ему насрать, в самом деле, и по до сих пор живому контакту Лухана в телефоне он тыкает пальцем не потому, что соскучился и надеется вернуть ценного сотрудника, а потому, что… потому что. Когда хочется надрать кому-то задницу, причина не важна, важен результат. Но "абонент вне зоны доступа, перезвоните, пожалуйста, позднее", и Чанёлю приходится, отложив казнь до лучших времён, гадать, что же такого видел Минсок в раздевалке в тот день, когда полуголый Лухан скакал за ним по танцполу, сверкая тощим пузом и виноватыми глазами, и за какие грехи получил в табло хамоватый Сехун. Вполне вероятно, что за дело, и, может быть, стоило ознакомиться с ситуацией, прежде чем выгонять вспылившего Лухана. Но подтаявший на секунду Чанёль тут же вспоминает, как ломанулся следом Бэкхён, и не любить Лухана, вдруг, оказывается в разы легче. - Йоу, ты занят? – слышит он, разворачивается и встречается взглядом с торчащей в проёме головой Бэкхёна. - Нет. - Не думал, что такое бывает. Ты ребят не видел? У меня установка не пашет. - В курилке посмотри. - А, - отзывается Бэкхён и, щёлкая языком, прикрывает за собой дверь. – Ну да. - Стой, зайди на секунду. Бэкхён хмурится и пожимает плечами, выражая некоторую степень недоумения, но всё же плюхается на предложенный диван, собирая собой сразу все солнечно-пыльные полосы, стрелами режущие комнату из-под жалюзи. - Что у вас с… Сехуном? - Любовь до гроба, ты нормальный вообще? Как будто сам не знаешь. - Не смешно, работать-то как будем? - "Как-как", как всегда. Какие-то проблемы? - Да, не хочу в один прекрасный день прийти на работу и найти под дверью своего кабинета два хладных трупа. - Он говнюк, с этим не спорю, - Бэкхён с наслаждением прокатывает по языку это слово и улыбается, ожидая в ответ хотя бы одно скромное хи-хи, но Чанёль молчит. – Я проблемы не вижу, живы же пока. - Пока, - подчёркивает Чанёль, многозначительно поднимая брови. – Раз всё так замечательно, почему он… - Да не знаю я, - начинает закипать Бэкхён. Сехун – его красная тряпка, и он не бык, но если Чанёль продолжит трясти ею перед самым его лицом, то пусть не пугается, когда Бэкхён начнёт звереть. – Вот и вышвырнул бы его, а не Лухана. - Одно другому не мешает, нехер было руки распускать. - Раз распустил, значит, надо было. Чанёль упускает момент, когда невинное, по его мнению, выяснение рабочих моментов нагревает воздух в комнате до отметки "опасно", и отказывается понимать, почему злится. - Какого хера ты его защищаешь? - Хочу и защищаю. - Ну, конечно, это же Лухан! – взрывается Чанёль. Он замечает неподдельное удивление на лице Бэкхёна, но верит, что просто попал в точку, и уже не может остановиться. – Почему он? - В смысле? - Как с ним вообще можно… хотеть? - Чего? Я не… - А до Лухана кто был? - Ты пил, что ли? - Знаешь, похер, - Чанёль почти выплёвывает это в лицо ничего не понимающего Бэкхёна, отходит к окну и отворачивается. – Похер. Прав был Сехун… Он говорит что-то ещё, но Бэкхён уже не слышит. В отличие от тугого Чанёля он соображает на раз два, и пары секунд ему хватает, чтобы понять, в чём таком прав Сехун, и почему он заслуживает страшной смерти, но какая уже разница. - Ты? Вот, от кого угодно, - тихо вставляет он спустя, кажется, вечность, и пятится к двери, втыкаясь задницей во все углы. – Но не от тебя. Чанёль пялится в рыже-полосатое от яркого солнца окно и скрещивает руки на груди, почти обнимая себя. Он вслушивается в чужие слова, но сердце ухает так, что будто в ушах, а не между рёбер, и улавливает не всё, но достаточно. - Чтоб у вас тут всё… идите к чёрту. В себя он приходит, когда его кабинет уже давно пустует, а где-то далеко в лабиринте коридоров хлопает чужим разочарованием дверь раздевалки, и даже не думает перед тем, как броситься следом, ругая себя за всё на свете. Потому что диагноз – придурок. Это лечится? Бэкхён находится именно там, где нужно, занятый забиванием чьей-то найковской сумки содержимым своего шкафчика. У него красная шея и щёки, остальное не видно за чёлкой, но звуки за ней не спрячешь – в высоком воротнике спортивной кофты максимально обиженно хлюпает сопливый нос, и вряд ли он подхватил простуду, пока нёсся из правого крыла в левое. Чанёль это понимает, но что, блядь, делать со всем этим – вопрос на миллион. - Эй. Бэкхён вздрагивает, щурит покрасневшие глаза на обидчика и, вытирая рукавом глаза, верещит сиреной, едва не сбивая Чанёля с ног звуковой волной. - Иди… - Дай скажу… - …нахуй, понял? Нахуй-нахуй-нахуй! - Сейчас пойду, только… - Съебись! В скулу ему прилетает кулак со скромным металлическим колечком, которого, впрочем, как чувствует Чанёль, будет достаточно для сочного иссиня-фиолетового раскраса на пол лица, но он не сдаётся и уже через минуту побеждает одичавшего Бэкхёна, чтобы вжать его тощее тельце в себя, не давая даже дышать. - Уф, а теперь заткнись и слушай сюда. Бэкхён в ответ всхлипывает, пихается ещё пару раз для верности и, осознав всю несостоятельность своих действий, затихает. - Мне. Всё. Равно, - выдаёт Чанёль, надеясь, что паузы в словах дадут Бэкхёну возможность осознать сказанное, понять и простить его, идиота. - Отвали. - Мне, правда, всё равно. - Ты только что вылил на меня целую тонну дерьма, не жди, что я тебе поверю, - Бэкхён шепелявит всё это прямо в Чанёля, как можно обильнее слюнявя при этом его футболку. Заслужил. - Пускай. - Никогда не думал, что ты будешь слушать… этого. - Прости. - Ни за что. - Ну и ладно. - С Луханом вот… - внезапно хихикает Бэкхён, и у Чанёля внутри что-то теплеет. - Ты серьёзно? - Я дурак, да. - Дурак. Они так и стоят, пока за парой рядов шкафчиков не щёлкает замком дверь душевой, и Чанёль опускает руки, медленно, чтобы в любой момент быть готовым ловить, обездвиживать и успокаивать, но Бэкхён только трётся носом о свои рукава и даже не думает убегать. - Чай будешь?

***

Чондэ пупсик и лапочка, он это знает. В меру наглый, достаточно галантный, ни разу не скромный и очаровательный, как дьявол, он уверен, что одной только хитрой его улыбки хватит, чтобы покорить любое неприступное сердечко и держать его рядом ровно столько, сколько потребуется. По крайней мере, так он думал до недавнего времени. Потому что эта капризная рыжая зараза из кафе на третьем перекрёстке уже вторую – или третью? – неделю с упорством барана восьмидесятого уровня доказывает ему обратное. Лето цветёт всё ярче, жжёт глубже и въедается загаром в неприкрытые запястья, пока Чондэ стоит, пританцовывая, на балконе своей высотки. Курить ему начать, что ли? Смотреть вдаль, тянуть отраву, пропуская мутный дым через убитые уже дыханием города лёгкие, и предаваться мыслям о прекрасном. Всё это фу и сопливо, но душа требует. В последнее время особенно часто и жалобно. Всё потому, что Ким Минсок. Во всём виноваты эти рыжие волосы, жёсткие манжеты кремовой рубашки и такое яркое, острое как бритва "не влезай, убьёт" во взгляде убийственных просто глаз. Нет, серьёзно, вы такие видели? Чондэ хочет спросить это лично и у каждого: посетителя кофейни, покупателя из магазина напротив, прохожего на улице, клиента, который на три тридцать – и спросит же, ему плевать на косые взгляды и пальцы у виска. Чондэ привык делать то, что ему нравится и ничего не бояться. Тогда почему вот уже который день он пьёт ненавистный кофе, терпеливо улыбается на каждое недовольное фырфырфыр Минсока, а дома бесится, пиная несчастные пуфики в гостиной, и понимает, что дело совсем дрянь, когда третье утро подряд изменяет любимому зелёному галстуку в полоску с жизнерадостно-оранжевым. И ответ на этот вопрос он давно знает – всё потому, что Ким Минсок. Благодарный за свой маленький кофейный рай, но слишком отстранённый и холодный Ким Минсок, не в пример своему хвалёному американо. И, какого чёрта? Чондэ не злой, не страшный и видит, что хмурого Минсока смущают все эти гейские поползновения. Смущают именно так, как нужно, чтобы не осталось и единого сомнения, так в чём же дело? Капризная ты зараза, Ким Минсок, думает Чондэ, в очередной раз нарезая круги вокруг уличной площадки у кофейни. Солнце прожигает дыры в толпах прохожих, разгоняя самых слабых по серым пятнам тени. Там тридцать пять, снаружи – больше, и сидеть на улице, когда в паре шагов есть уютная забегаловка с кондиционером, согласится разве что никто. У Чондэ свои приоритеты, но надетые из-за утреннего дождя рубашка с длинным рукавом и пиджак ситуации не помогают, и он ныряет под козырёк, жадно глотая отдающий фреоном прохладный воздух. Минсок принимает заказ, обижается, кажется, на – безобидную же! – "морковку" и смотрит так, что Чондэ не удивится, если узнает, что кондиционер давно выключен, а мороз по коже и мурашки на затылке – дело глаз Ким Минсока. Совсем не удивится. Чондэ умеет быть – или казаться – уверенным в себе максимально и по ситуации, но чёртов мальчишка морозом жжёт в нём дыры одну за другой, то ли топя, то ли вымораживая эту самую уверенность до состояния пыли, и смазанные о рукав пиджака сливочные усы уже не кажутся Чондэ проблемой. Всё потому, что Ким Минсок, и как пробить эту чёртову стену между ними, непонятно, но Чондэ не из тех, кто легко сдаётся. Ему давно никто так не нравился, и морковку свою он не упустит, не в этот раз. Об этом Чондэ думает уже на парковке и царапает в нерешительности гладкий кожаный руль. Пропитанная кофе прохлада моментально выветривается из-под пиджака, а галстук душит, и Чондэ, расстёгивая две верхние пуговицы мокрой насквозь рубашки, швыряет их на заднее сиденье новенького хёндая, чтобы, осмелев, отправиться покорять ледяной Эверест по имени Ким Минсок. Он хочет сказать много всего, быть вредным и наглым, как умеет только он, но когда дверь кабинета, куда его отправили, открывается, и оттуда высовывается мокрый как мышь взъерошенный Минсок с вот таким пиздецом во взгляде, Чондэ теряет сразу всё: веру во всевышнего, уверенность в завтрашнем дне и себя заодно. Минсок какой-то потерянный, и Чондэ вовремя приходит в себя, чтобы воспользоваться ситуацией и захлопнуть крышку мышеловки. Пойманный Минсок так мило бурчит что-то снизу и так горячо дышит ему в шею, что это конец, точка, а дальше только по наклонной. Объяснять это себе иначе Чондэ отказывается, настойчиво повторяет: - Зайду, - и сбегает догорать в душный седан.

***

Минсок до последнего надеется, что эта наглая сволочь попадёт в пробку, под машину, под самолёт или поезд, а лучше просто оставит его в покое и забудет, но Чондэ приходит. Минсоку хочется его бить и ругаться, но он просто делает вид, что ослеп или превратился в лошадь, которой шоры мешают видеть что-либо ещё, кроме того, что нужно – это было бы удобно. - Ты обещал мне прогулку, - требует сволочь. - Ты сам обещал себе прогулку, - ворчит Минсок, пиная носком ботинка свежепривезённую коробку с очередным таким важным и нужным хламом. Внутри что-то жалобно звякает, и Минсок расстроенно шикает на себя, уже бережнее двигая груз к ближайшему столу. - Не смею тебя задерживать. - Тогда я сам, опять же. - Что ещё ты сам? - Задержу себя. - Валяй, - цедит сквозь зубы Минсок, сооружая башенку из картона у входа в подсобку – чтобы таскать было удобнее. Ему даже нравится, что они давно забыли о всяческих приличиях и разговаривают как два старых то ли друга, то ли врага – не разберёшь. Потому что клиент или нет, но Минсок задолбался, и церемониться с этой прилипчивой наглой скотиной ему надоело. - Что это? - Коробки. - А внутри что? - Какая разница? - Действительно, - закатывает глаза Чондэ. Он, словно бы прицениваясь, осматривает фронт чужих работ, а затем швыряет пиджак на диванчик и по локоть закатывает рукава. - Что ты...? - Я помогу. - Спасибо, справлюсь. - Да ну? - хмыкает Чондэ. В этот раз победа на его стороне. Минсок мокрый насквозь, тяжело дышит и явно устал. Из-под рыжих волос одна за другой выглядывают блестящие капельки пота и тонкими змейками скатываются по вискам, чтобы невидимыми почти пятнышками раствориться в жёстком воротничке рубашки. - Не нужно, - бормочет он, когда две наглые руки тянутся к не распакованным ещё сокровищам, но когда его тут вообще слушали. - Помогу, сказал же, - отрезает Чондэ, глядя прямо в глаза, хватает первую попавшуюся коробку и, проседая под её тяжестью ждёт указаний. Минсоку не остаётся ничего, кроме как кивнуть в сторону склада, потому что это Ким Чондэ, и, он давно понял, так просто от него не избавишься. Вдвоём они справляются чуть больше, чем за час, и Минсок даже немножко рад, что не обязательно торчать здесь до ночи. Он совсем не спорит с собой, прежде чем согласиться на улыбку, искреннее "спасибо" и высокий стакан кофе со льдом в пользу Чондэ, так кстати решившего проявить своё не менее наглое, но всё же более приятное "я". - А поцеловать? – вдруг, прилетает Минсоку из-за спины. - Чего? - Вот сюда, - Чондэ трёт указательным пальцем гладкую щёку и щурится хитрым котярой. - Ебанулся? – не выдерживает Минсок. - Фу, как грубо, - в шутку оскорбляется Чондэ, но тут же ржёт, не выдерживая градуса удивления в чужом взгляде. Минсок недоволен и дуется, но на разошедшегося Чондэ уже не действует. Кажется, он только что заработал себе пожизненный иммунитет от хмурого, почти чёрного взгляда Минсока, потому что – бессмертный, что ли? – дожидается, пока тот отвернётся, подбирается сзади и, легко проскочив под рукой, чмокает его в щёку. - И почему я всё должен делать сам? Минсок поднимает на него огромные глаза с целым океаном чего-то неясного внутри. Чондэ не говорит "морковка", смотрит серьёзно и впервые похож на адекватного человека, а не сбежавшего с фестиваля придурков обдолбанного любителя оранжевых конусообразных. Если не считать того факта, что он только что клюнул его в щёку. - Да ты… ты… - Лапочка, я знаю. И клюёт ещё раз, пользуясь чужим замешательством, чтобы потом отпрыгнуть, едва увернувшись от готовых мстить тонких пальцев, и схватив пиджак, выскочить на медленно остывающую вечернюю улицу. - До завтра, морковка! - Я не… только попробуй! – кричит Минсок в уже закрывшуюся дверь, мысленно убеждая себя где-то внутри, что ерунда это и всё в порядке. И уже совсем поздно, оглядываясь на чёрные дыры окон уснувшей кофейни за спиной, понимает, что нихера не в порядке, а схема охотник-жертва запущена по второму кругу. Он и так уже упустил слишком многое: оранжевый галстук под выглаженным серым пиджаком, миллион насмешливых взглядов из-за корки меню, два – целых, мать их, два! – девчачьих поцелуя в щёку, но, что самое обидное, момент, когда он стал морковкой. Минсок успокаивается, раскачивая указательным пальцем левой дурацкую подвесную клумбу с цветами, и только сейчас осознаёт, что за весь вечер ни разу не вспомнил о Лухане. И лучше так, чем вновь позволить ему прорасти в себя.