Бумеранг

Бэкхён стоит перед входом в клуб и обеспокоенно разглядывает свои бесподобные ботинки. Бесподобные они по той лишь причине, что принадлежат его исключительной персоне. Ну и ещё потому, что на носке правого уродливой царапиной красуется результат встречи с бесцеремонно напавшим на него бордюром. Теперь приходится лишь высовывать сопливый нос из колючего шарфа и, громко вздыхая, оценивать ущерб, чем Бэкхён и занимается, пока рядом не материализуется жуткий с недосыпа Лухан: - Ты чё тут завис? – и, видимо, выражение его лица весьма красноречиво, потому что Бэк морщит рыльце и насмешливо скалится, радуясь, что ему не приходится пахать по двадцать четыре часа с такой незавидной частотой. Потому что Лухан похож на китайскую версию зомби. - Ну, ты и пугало, - умозаключает Бэкхён. – Весёлая ночка? - Ненавижу людей, - хмуро отзывается Лухан и кутается в тонкую ткань кожаной куртки. Толку от неё на промозглом весеннем ветру не больше, чем от одеяла на потолке. - У-у-у, асоциальной дорогой идёте, друг мой. Так недолго и мизантропом стать. - Ну и отлично. Будет, кого ненавидеть холодными зимними вечерами за чашечкой чая. - О, явилась, - из норы на свет божий выползает чуть менее потасканный Сехун. Выползает и тут же начинает фиглярничать. – Чанёль весь день вчера почву зондировал: куда провалилась наша сладкая конфетка… - Бля-я-ядь, - Бэкхён устало закрывает глаза – начинается. - … не съел ли её кто, не обсосал ли ненароком. - Да ладно тебе. Сехун по кнопкам всю ночь не попадал, - а Лухан в который раз пытается разрядить обстановку до того, как начнётся поножовщина. Эпизодические стычки этих двоих на ровном месте не достали разве что местного бомжа, каждый вечер обретающегося у входа в их клуб в надежде стащить у кого-нибудь бутылку с пойлом покрепче. – Измучился весь, исстрадался от беспокойства. - Я? Нет. В отличие от Чанёля я давно уже не тешу себя иллюзиями. Просто обидно, знаешь. Начальство тут наизнанку выворачивается, нервничает, а нашу втыкуху в это время какой-нибудь однодырышник в ближайшей подворотне парой пальцев растягивает. - Всё, Сехун, кончай. - Кончать? Это не ко мне, это вон, к этой... - Заткнись, уёбок, - Бэкхёну не впервой сталкиваться с привычной миру хамской сущностью диджея. Только вот иммунитет на его гаденькие выпады и подколы решительно отказывается вырабатываться, и Бэкхён в очередной раз заводится с пол оборота. - Чё ты там бубнишь? - Рот, говорю, свой кривой застегни, а то забью в дупло микрофон. - Вторым будешь, - Лухан зевает, параллельно соображая, как ему сподручнее добираться домой – на метро или по утренним пробкам забитого людьми Пекина, но зато сидя и с пейзажами за окном в качестве утешительного бонуса. - Чанёль вчера обещался продемонстрировать тот же фокус, правда, с бутылкой. - Отлично – легче войдёт. Тебе понравится, солнышко. Проскользнёт – не заметишь, обещаю. - Сейчас договоришься… - медлительный с болезни Бэкхён не замечает клешню Сехуна летящую к нему в попытке дёрнуть за шарф и, если не задушить, то хотя бы познакомить сопливый, но пока ещё аккуратный нос с асфальтом. Однако, сомнительной трагедии местного масштаба не даёт случиться откровенно скучающий Лухан: - Всё, крошки мои, остыньте, - сцапавший конечность друга в паре сантиметров от цели. - Я вас обоих сейчас так качественно растяну, что домой пойдёте на бровях. - Шлюха, - выплёвывает на прощание Сехун, кивает Лухану и, развернувшись на сто восемьдесят, покидает поле так и не грянувшей битвы. Да, тот чуткий херувимчик, что мечтает мять и тискать в своих руках сладкого Минсока, занимает процентов пять от всего сехуньего существа, не больше. И вывернуться наружу, поглощая всё остальное, к окружающим нетерпимое, помогло бы разве что перманентное присутствие того самого Минсока рядом. Только его и никого больше. Тогда, пожалуй, да. Тогда он мог бы быть и поприветливее. - Сука, - Бэкхён скрипит неправильным прикусом и сжимает твидовую ткань пальто до характерного хруста. – Сука, сука. Ненавижу. - Расслабься, у него спермотоксикоз. Так что всё, что ты можешь сделать в данной ситуации – понять и простить. - Простить?! Ага, всю жизнь мечтал. Чем доёбываться до ни в чём не повинного меня, пусть лучше найдёт себе бабу и насуёт ей. - Так он, это… - А, точно… Да, блядь, кого угодно. Не мои проблемы, если ему инструмент некуда пристроить, или… с какой стороны там ему больше нравится. Пусть, не знаю… тебя, что ли попросит. - Попросит, не сомневайся. - Или, давай ты, а, Лухан? Ну, чисто по-дружески, так: Сехун, друг мой, хочешь, я заполню ноющую пустоту у тебя внутри. - Обязательно. Чанёль-то тебя нашёл? - Ещё как. - И где же? - Где-где, дома, - Бэкхён на поднятую в неподдельном удивлении бровь Лухана лишь пожимает плечами. – Я тоже удивился. Зато его стараниями теперь хоть на ногах крепко стою. - То есть? - Да я простудился слегка, решил не ходить на прогонку, отлежаться. Я же не думал, что он так страстно захочет меня в клубе лицезреть, иначе приполз бы. А у него, сам знаешь, штопор в… багажнике – ввалился ко мне в квартиру и давай лечить. - Просто ты у него в любимчиках. - Неправда, - Бэкхён задумывается над словами Лухана и почему-то краснеет. Здорово, если так. Приятно. – Он, кстати, пришёл уже? - Он и не уходил. Тут где-то шляется или дрыхнет. - Ого, какая чудовищная преданность работе. - Я бы назвал это глупостью, - повелитель высокого градуса и коктейльных зонтиков, наконец, отлепляет от себя разговорчивого коллегу по «Бухте» и, махнув рукой на прощание, отправляется в сторону автобусной остановки, сосредоточенно пиная подвернувшуюся жестянку. Ну и что, что пробки – Минсока дома всё равно нет. Зато, если посчастливится, он сядет – может быть даже у окна – и вздремнёт, позволяя лбу пребольно колотиться о стекло и не обращая на это ни грамма сонного внимания. Бэкхён смотрит вслед Лухану, шмыгает носом в бумажный платочек и, вздыхая, направляет одеревеневшие ноги к хитросплетениям коридоров, где ему предстоит отыскать затерявшегося начальничка. Вот, любопытно было бы узнать, с какого хера половина служащих клуба – с Сехуном во главе, разумеется – совершенно безосновательно считает его голубой шлюхой. Он не сделал решительно ничего, чтобы подать себя подобным образом. У него даже секс-подружка есть – миловидная такая цыпочка с вокальных курсов, куда они вместе ходили со времён детсадовских колготок в складочку. Нет, конечно, она не прекраснее самого Бэкхёна – он бы такого просто не допустил. Но у них были вполне себе стабильные и приятные отношения из категории «хочу-секса-приезжай». В остальном они не пересекались вообще никоим образом, спокойно существуя каждый в своём персональном мирке. Ну, и славно. Заморачиваться на тему ухаживаний даже за обладательницей таких умопомрачительных ног у Бэкхёна не было никакого желания. Он о себе-то позаботиться не может, а тут ещё и бабу содержать. Э-э, нет, отстраните его ухоженные ручки от этого безобразия, если можно. Хотя, может, стоило бы привести её в «Бухту» разок, спеть вместе какую-нибудь мелодичную попсовую хуйню и пососаться на сцене для пущего эффекта. Авось, подозрения на счёт его несуществующей голубизны и отпадут. Хотя, поминая характер Сехуна, на многое рассчитывать не приходится. А ведь Бэкхён и знать-то толком ничего не знал про гейские утехи. Правда, исправить это досадное упущение ему в один прекрасный день помогли Минсок и Лухан, коих он застал в крайне интимный момент, заглянув в неизведанную им на тот момент клоаку «Бухты». Мин еле держался на ногах и цеплялся пальцами за изобилующие занозами деревянные перила пожарной лестницы, пока Лухан увлечённо облизывал его – о, высокочтимый Будда – там. Бэкхён бы с радостью забыл инцидент, но с тех пор он стал встречать обсасывающих друг друга Лухана и Минсока чуть ли не каждую совпадающую смену. В коридоре, за лестницей, в аппаратной… они чем-нибудь кроме секса занимаются вообще? Бэкхён легко – чтобы не разрушить хрупкую архитектонику причёски – трясёт головой, прогоняя навязчивые картинки и еле слышный голос откуда-то изнутри, ехидно шепчущий, что вообще-то, всё это ах, как горячо и вяжет петельками тянущие узелки где-то внизу живота. Так, не отвлекаться. Главная и основная цель на настоящий момент – поиски босса. Особых усилий, правда, к этому приложить ему так и не удаётся. Чанёль находится довольно быстро – в своём кабинете. Бэкхён, поднимает жалюзи, радушно пуская солнечный свет разгуливать по пыльной комнатке, и удивлённо рассматривает не изобретённую ещё йогами позу, в которой застыло тело главаря пиратов на побитой кушетке у стены. - Чанёль. - … - Чанёль! - М-м. - Вставай, утро уже. - Ну, ма-а-ама, я хочу спа-ать. - Мама, ага, - Бэкхён давится смехом с соплями и пихает причмокивающего Чанёля под рёбра – таким комичным и разлагающимся он короля организованности видел впервые. – Просыпайся, сын, там какую-то муть привезли – принимать кто будет? - Я-а-а, - Чанёль широко зевает, наконец, открывает глаза и упирается взглядом в Бэкхёна. – Ой. - Здравствуй, мой мальчик. Тебе какую кашку сварить на завтрак? - Иди в пень. - С радостью, - Бэкхён хмыкает, пытаясь понять, что могло вчера произойти в пределах клуба, что Чанёль выглядит таким разбитым, а потом он смотрит на стол и натыкается взглядом на ощутимо початую бутыль с каким-то коричневатым зельем. - Ты что, пил? - Чуть-чуть. - Ну да, я вижу, - это «чуть-чуть», если оценивать внешний вид Чанёля, больше напоминает Бэкхёну «до хрена» и смахивает на одиночное пьянство. Либо он чего-то не знает о начальнике, либо не знает о нём совсем ничего. – Мне казалось, ты у нас всеми членами за здоровый образ жизни. - Всеми чем? – если Чанёль вдруг надумает чихнуть, то его до последней степени вытаращенные глаза точно выкатятся из орбит. - Руками и ногами. Ты нормальный вообще? – а Бэкхёна крайне забавляет вся эта ситуация, но босс витает как-то пугающе далеко за пределами собственного разума. - Что-то случилось? - Ну, да, то есть, нет, то есть… - Так, стоп, - Чанёль остаётся один на один с бурлящим внутри фонтаном невнятных треволнений, но погрузиться в них с головой не успевает – в его слабые похмельные ручонки опускается бутыль с холодной водой. – Пей, а то на голову вылью. Итак. - Да всё нормально, просто я вчера зашёл, а там Минсок… - Минсок? Где «там»? – Бэкхён скребёт ногтём бутылку. – Пей, говорю. - Ну, там, знаешь. На полу лежит. - На полу?! С ним что-то случилось? - Д-да, - вопреки ожиданиям глоток спасительной жидкости отказывается разгонять густой туман в голове Чанёля, и он теряет где-то последние крупицы адекватного поведения и способность связно выражаться. – С-случилось. - Что? – кажется, пора искать клещи, иначе они с этим происшествием не разберутся и до завтра. – Ты можешь говорить понятнее? Чанёль отгрызает тонкие плёнки заскорузлой кожи с обветренных губ и вздыхает, явно нервничая, а Бэкхён не сводит с него широко раскрытых глаз: да что же вчера произошло?! То ли Минсоку просто стало плохо, то ли Лухан дорос до БДСМ и решил в порыве страсти привязать любовничка к потолку, ласково придушив галстуком. Ну, перестарался немного, с кем не бывает? Вот только Лухан не сообщал ему ничего фибры души волнующего, да и внешне выглядел и держался совершенно адекватно. Вряд ли он вёл бы себя так, отправься его драгоценный Минсок на больничной каталке весь в засосах и с незавидным диагнозом «Любовная асфиксия». Но Лухан нынешним утром пребывал в привычном для себя режиме а-ля аппассионато. Именно поэтому Бэкхён теряется и не может определиться, кто в данной конкретной ситуации идиот: он и его температура, медленно покачивающийся из стороны в сторону Чанёль или Лухан, находящийся в состоянии шока после того, как случайно угрохал своего голубенького бойфренда – и устаёт гадать: - Если ты мне сейчас по-человечески не скажешь, что произошло, то петь вечером будешь сам. Вот. - Ну, конечно. - Что «конечно». Я, между прочим, могу и больничный взять. Недельки на две так. М? Как тебе такая перспектива? - Ну, я зашёл, а там Минсок лежит, это…ну, голый. А Лухан над ним и…Блядь, разве не понятно?! - Ну, пока я понял только, что ты поймал наших сладких зайчиков на горячем. - Поймал зайч… в смысле? - Ты какой-то тугой сегодня, ей-богу. Это дерьмо ты больше не пьёшь. В следующий раз, когда что-то потрясёт твоё впечатлительное «Я», купи себе что-нибудь подороже. А что касается этих... Подумаешь, мало ли где Лухану приспич… - глаза напротив продолжают увеличиваться в размерах, и до Бэкхёна запоздало так доходит одна простая истина. – Только не говори мне, что ты не знал. - Я… я… нет. - Чанёль, ты дурак. Понятно, что твои подчинённые редко ходят к тебе рассказывать пикантные подробности своей интимной жизни, но финты этих двоих только слепой не заметит. - То есть, ты давно уже в курсе, так? - Да, и не я один. И склоняюсь к мысли, что ты вообще единственный, кто пребывал в счастливом неведении. - Почему никто мне не сказал? - Вот уж не знаю. А что бы ты, собственно, хотел услышать? «Йоу, Чанёль, слушай-ка, дельце одно провернуть надо. Я отойду тут, Минсока оформлю по-быстрому. Ты не мог бы за стойкой потусить с полчасика?». - Фу. Всё, Бэк, прекращай. - А что? В современном мире живём, так что я не знаю, что тебя так сильно смущает. Зато ты открыл для себя местный любовный треугольник, а это, знаешь, покруче телесериала. - Треугольник? Я, кажется, даже догадываюсь, кто у них третий, - Чанёль замолкает, а Бэкхён заинтересованно кивает. Мол, давай, угадывай. – Сехун? – утвердительный кивок, – Грёбаные извращенцы. Мало того, что... ещё и втроём. - Не совсем. Лухан и Минсок живут вместе, давно уже, а Сехун просто тихо чахнет от неразделённой любви. Так ему и надо, говнюк несчастный. - Ах ты, батюшки. К кому же, если не секрет? Для полной картины, так сказать. - К Мину. И если он, вдруг, решит ответить Сехуну взаимностью, то, спорим, Лухан откусит головы им обоим. По-моему, весьма увлекательно. - Теперь мне, по крайней мере, ясны перемены в настроении Лухана, - Чанёль устало вздыхает и потирает глаза, и неизвестно уже, от чего у него так трещит голова: с похмелья или из-за уродливых в своей неправильности захватывающих открытий. – А про Сехуна ты откуда знаешь? Он тебе сказал? - Ещё чего. Просто ты, видимо, не замечал, с каким аппетитом он пожирает Мина глазами. - Как драматично, - остановите планету - нет, недостаточно масштабно. Давайте сразу Галактику. Чанёль переберётся на другую – ту, что поближе. Андромеду, например. – Бэкхён? А ты тоже кого-нибудь любишь? Может быть, Минсока? Он нынче популярен. Или нет, Сехуна. Ну, так, для разнообразия, а то, бедный, не нужен никому… - Я, сын мой, люблю петь и апельсины, но у меня на них аллергия. Знаешь, как это бывает – диатез везде цветёт, уши ломит, волосы дымятся. Тоже драматично, да? По мне, так вообще невыносимо. Не знаю, и как я только ещё держусь… - Очень смешно. - Вот, ни разу. Это грустно, потому что я, правда, люблю апельсины, - Бэкхён жалостливо шмыгает носом и поднимается с насиженного местечка на дряхлом диване. – Ладно, иди, смой уже с лица это идиотское выражение и приходи в зал – я не буду торчать тут весь день.

***

Бурная ночка за осточертелой стойкой и получасовое путешествие по утренним пробкам совершенно не мешают Лухану возвращаться домой буквально вымазанным в предвкушении выходного дня. Можно шикарно отоспаться, жирно поливая штрихом прошедшую ночь на просторах собственных мыслей и избавиться от ненужных воспоминаний, превратив бесполезные и весьма скверные ощущения от общения с местной клиентурой в безымянные белые пятна. Позже туда можно будет записать что-то имеющее хоть немного больше смысла в хранении на личном жёстком диске с начинкой из серого вещества. Например, то, как он засосёт пришедшего с работы Минсока, а потом долго будет валяться на диване, переваривая его. Кстати, о котятках. Есть крошечная вероятность, что Мин проспал, решил пойти в свою треклятую кофейню позже или - нонсенс, конечно – в качестве подарка Лухану взял и не пошёл туда совсем. Но льющийся из форточки весенний ветерок раздражённо путается в тонких тюлевых занавесках спальни, уголок аккуратно застеленной кровати скромно венчает предусмотрительно оставленный плед, а белоснежная минсоковская толстовка домашнего назначения скучает на спинке стула в ожидании возвращения хозяина. Лухан выплывает из горячего душа в еле цепляющемся за бёдра полотенце и, шаркая лохматыми тапками по полу, несёт себя на кухню, где в его ближайших планах значится потребить внушительную ёмкость горячего чая и проглотить невнятное месиво из овощей и мяса какого-то безвременно почтившего животного. Однако, результаты кулинарных потуг Минсока оказываются более чем съедобны, невзирая на малоаппетитный вид, и Лухан с удовольствием попросил бы добавки, а лучше – самого повара. Отогревшийся, сытый и в целом довольный он, наконец, облачается в домашнее и сворачивается уютной кучкой прямо на застеленной кровати, лениво заползая под тот самый плед – Мин прекрасно знает, что его недоразумение и не подумает лезть под одеяло или хотя бы закрыть окно. Именно это и заставляет его раз за разом притаскивать с дивана из гостиной исполинских размеров плед, под которым они обычно ласкаются редкими свободными вечерами, слушая полночный бред никому не нужного телевизора. Лухан тянет задубевшие с ночной смены мышцы, вновь сворачивается клубком – насколько вообще можно назвать клубком тощее угловатое тело – и быстро засыпает с надеждой, что так время до возвращения блудного Минсока пройдёт в разы быстрее. Потому что сил терпеть его отсутствие рядом почти не остаётся.

***

Огоньки лавочки напротив то зажигаются, то гаснут, давят на убитую долгим рабочим днём психику и бросают грязно-фиолетовые разводы на чернеющие у входа детские макушки. Кажется, этим утром туда завезли порцию свежих комиксов, и теперь целый ассортимент раскосых карих глаз нетерпеливо толкается в змеящейся очереди, продолжая выматывать несчастного старца за прилавком. Пожалуй, ему сегодня своевременное закрытие не грозит. Просыпающийся вечер тихо, без лишнего шума, берёт бразды правления в свои руки, и по улицам пятнами проказы расползается уродливая сыпь из разноцветных фонарей, разбегается беспорядочными вспышками вдоль ассиметричных лабиринтов дорог, отражаясь прямо на тяжёлых низких облаках и превращая и без того сияющий город в световую помойку. Бесконечные линии электропередач тянутся своими резиново-металлическими руками через весь город, сплетаются в узел где-нибудь в центре, и на главной площади, наверное, можно ослепнуть. Только всё это будто бы в параллельном мире. Здесь, в убаюканном вечерней усталостью спальном районе никому нет дела до творящегося там хаоса. Цзытао уныло скребёт сухой тряпкой чистый стол и хмуро поглядывает на пёстрые стайки малышни, то и дело порхающие мимо за глазированными пончиками в цветастой стружке, мороженым и шоколадным печеньем: - Когда он уже закроется? - Тебе жалко? – Минсок задним ходом вылезает из подсобки, сдувает с влажного лба прилипшую чёлку и придирчиво оглядывает собственноручно вычищенный пол. - Ну, нет. Надоело просто. - Что, позволь поинтересоваться? Если стол, то ты его уже полчаса шлифуешь. Ладно, я сегодня сама доброта, - от всплеска надежды в выпученных китайских глазах Мина неумолимо тянет заржать. – Поэтому, так и быть, можешь заняться чем-нибудь ещё. Соседним столом, например. Тао почти взвывает, но послушно плетётся на поиски стола погрязнее, дабы исполнить долг добросовестного работника. Он как никто иной знает, сколько раз Минсок мог совершенно справедливо вышвырнуть его из своей кофейни, потому что градус ответственности в нём не превышал аналогичного в своей суровости градуса антарктического климата. Но Мин мало того, что продолжает терпеть Тао, так ещё и деньги за его работу платит, причём, ровно столько, сколько обещал. Если позволяет выручка, то не скупится на премии и бонусы по окончанию месяца и даже закрывает глаза на мелкие, по мнению самого Минсока, косяки типа разбитых чашек, утерянных ложек и съеденного в периоды эмоциональных срывов мороженого. Он, в конце-то концов, сам себе начальник. А ещё бухгалтер, бариста, официант и уборщик, раз уж на то пошло. Текучка кадров в подобных заведениях просто ошеломляющая, так что на многое заранее рассчитывать не приходится. За год с копейками Минсок только во взбалмошном Цзытао узрел наиболее исполнительного работника со слегка кривоватыми руками, конечно, но зато и с полнейшим отсутствием желания стащить из кассы одну-две купюры номиналом покрупнее. Остальные как-то совсем не прижились. Последняя надежда на стабилизацию обстановки не явилась на работу неделю назад без объяснения причин. И Мину вновь пришлось надевать фартук, браться за швабру и жертвовать драгоценным временем, чтобы сохранить созданный когда-то уют кофейни в целости и сохранности. Именно поэтому Тао усердно ковыряет прилепленную к столу жвачку, пока Минсок обитает где-то за стойкой, выполняя очередной заказ под пристальным наблюдением любопытных карих глаз очередного представителя клиентуры магазинчика напротив. - Спасибо! - Приходите к нам ещё. Мальчишка растягивает тонкие губы в улыбке, цепляя её за свои оттопыренные уши, разворачивается и уносится к выходу. И совершенно напрасно, потому что говорила ему мать не бегать в помещениях. Особенно чужих. Особенно тех, где с вероятностью процентов в шестьдесят можно что-то сломать, повредить или, например, врезаться в столик и уронить совсем недавно приобретённую провизию на первую попавшуюся горизонтальную поверхность. Тао хмурится, взглядом пытаясь прожечь дыру в нарушителе спокойствия. Кофе тихо журчит, стекая по столешнице, и капает на некогда чистый пол. Натюрморт на тему «Вечер в пекинской кофейне» довершает пончик, аппетитно шлёпающийся в кофейную лужу шоколадом вниз. - Айя*, - пацан смешно надувает щёки, шлёпает губами в немом вопросе к самому себе: а что, собственно делать – и смотрит на Мина. Конечно, кто ещё может поправить положение. – Я… я… - Ничего страшного, Тао всё уберёт. Да, Тао? - Угу, - надувшийся Тао, конечно, соглашается, но под аккомпанемент почти во всеуслышание скрипящих зубов. Солнце машет вечеру длинными руками-лучами, приветствует коллегу по цеху. Так ведь и шатаются изо дня в день, пересекаясь лишь ненадолго на шумных улицах темнеющего города. Вечер привычно зевает и отворачивается - слишком много дел для пустых разговоров – а светило на прощание кидается красноватыми искрами сразу во все окна, ставит нестираемые печати на стенах, предметах, людях, и будто говорит - его присутствие здесь не обсуждается. Оно путается своими пальцами и в растрепавшихся волосах Минсока, ласково гладит, перебирая тёмные пряди и, кажется, тоже смеётся над мальчишкой, слепя карие глаза. Мин вздыхает, давит из себя туповатую улыбку и в упор смотрит на виновника беспорядка – тот того и гляди начнёт пускать слюни, сопли и прочие жидкие атрибуты детской печали. Уж не рассчитывает ли он на возмещение ущерба в полном объёме? Что ж, удачи ему в этом нелёгком деле. Когда выражение блаженного дурачка на лице Мина окончательно консервируется, пацан выуживает из кармана горстку мелочи и, сосредоточенно супясь, набирает нужную сумму на попытку номер два. То-то же. С самостоятельно возмещённым ущербом в руках мальчишка ковыляет к выходу, переступает через дымящуюся кляксу, попутно осматриваясь, дабы не сбить тощим бампером ещё какой-нибудь предмет интерьера и вновь поднимает глаза на Мина: - Извините, я нечаянно. - Ерунда, - дверь закрывается, и Мин хмурится, оценивая скорость, с которой остывший уже кофе расползается по паркету. – Жопорукий засранец. Длинные пальцы хватаются за край стола, пока Тао ломается где-то в пояснице, отчаянно пытаясь не свалиться на пол от хохота, способного распугать всех живых существ в радиусе пятидесяти метров: - Золотое ты сердце, гэ. - А то, – соглашается Минсок. - Чего ржёшь? Иди за шваброй. Цзытао на самом деле согласен и не жалуется, выжимая в раковину кофейную жижу из тряпки, лишь продолжает дразнить открывшуюся ему тёмную сторону белого и разве что не пушистого начальника. Через два-три десятка посетителей Минсок смотрит на часы и трёт уставшие глаза. Ему бы давно быть дома, тихо затираться Лухану под тёплый бок и медленно таять пока чуткие пальцы оттягивают волосы у корней, не давая противной головной боли взять верх над перетрудившимся верховодом кофемолок. Минсок честно планировал закончить пораньше, но кофейня не в первый раз рубит всяческого формата планы на корню. И Мин, вот прямо как сейчас, вынужден торчать за огромными стёклами на одной из немногих чистых улиц района и смешивать кофе, молоко и безупречную вежливость так, чтобы клиент ушёл со сливочно-пенными усами на лице и подобием улыбки на губах. А хочется сладких поцелуев, и обнять Лухана. - Двойной эспрессо и глясе, если есть, - Мин кивает и смотрит в окно, пока аппарат медленно давит крепкий кофе в чашку. Лухан, наверное, злится. Когда Минсок воровато прокрадывается в тёмную квартиру, стрелки на часах вяло отсчитывают последние минуты жизни девяти вечера, подползая тощими ручонками к десяти. Дома никого, иначе многочисленные электрические лампочки сияли бы в полном составе в каждом имеющемся закутке их жилища – Лухан совершенно не умеет экономить электричество, воду и прочие свойственные современной жизни элементы комфорта. Любой дизайнер-минималист скоропостижно скончался бы от инфаркта, зайди он к ним на Рождество – сердце не выдержало бы огромного количества разноцветных гирлянд, которые Лухан цеплял на всё, что не являлось полом и имело некоторую выпуклость очертаний. Но нынешним вечером в роли единственного осветительного прибора во всей квартире выступают лишь лампочка дремлющего телевизора и часы на старенькой микроволновке. Мин вздыхает то ли разочарованно, то ли облегчённо и отправляется в душ, чтобы закрыть глаза и позволить тёплой воде обнять своё уставшее тело, заботливо смывая с кожи солоноватую плёнку ежесуточных забот.