Бумеранг

Нетерпеливый ключ дважды трётся железными гранями о нутро замка, и дверь, наконец, впускает Лухана в тёмную прихожую. На полу с удобством возлежит полоса тусклого света из тихой гостиной – Мин дома, а значит можно поиграть в актёра и изобразить из себя оскорблённую одиночеством сущность. Ещё бы, мог тискать вкуснейшего Минсока, а вместо этого - вечернее бдение перед телевизором и "увлекательный" поход в магазин. Однако всевозможные вариации на тему "Как пробудить в любовнике неконтролируемое чувство вины за 5 минут" покидают голову Лухана и вообще отказываются существовать, потому что тот самый Минсок находится уснувшим на диване с прижатой к груди рекламной книжицей из разряда почтового мусора. Что ж, пожалуй, это можно назвать достойным утешительным призом. Потому что для Лухана спящий Мин - самое настоящее и совершенно ни с чем не сравнимое олицетворение ленивого вечернего спокойствия. Темнеющее небо, затихающие улицы и накрывающая с головой нега приятной усталости после плодотворного трудового дня – всё это в одном крошечном Минсоке. В масштабе Вселенной – ничто, а здесь, в гостиной, на их широком диване – даже больше, чем бесцветное «всё». И Лухан в очередной раз соглашается с собственными мыслями, когда опускается на пол перед диваном, чтобы поближе рассмотреть плотно сомкнутые веки и изредка подрагивающие ресницы. Чёрно-белое чудовище внутри даже урчать боится – вдруг разбудит – упорно молчит, почти не дышит и с головой отдаётся нездоровой одержимости своего хозяина, присоединяясь к разглядыванию обожаемых черт на умиротворённом лице. Когда колени окончательно дубеют от затянувшегося свидания с полом, Лухан, насилу поднявшись, тихо пристраивается рядом, подпирает щёку кулаком и продолжает созерцать своё персональное произведение искусства в натуральной оболочке и с бонусом в виде бьющегося сердечка. Его Сюмин красивый. Пожалуй, даже слишком. Не зря же это '秀' приклеилось к первому слогу неудобного заморского имени уже на второй неделе их рокового знакомства. Потому что мать явно врала Лухану в детстве, говоря, что её маленький китайский цветочек - самое очаровательное создание во всей Поднебесной. Она, быть может, и была права, но ровно до того момента, как границу страны пересёк никому не известный корейский мальчик с большими яркими глазами и твёрдым намерением напоить местную публику хорошим бразильским кофе. Мастер, создавший пару с лишним десятков лет назад портрет Лухана, мог смело собирать манатки и отправляться в монастырь, потому что художника, что чистыми резкими мазками вырисовывал незаурядное и такое живое лицо Минсока, уже никто и никогда не сможет превзойти. В этом Лухан уверен больше, чем в чём-либо ином. Потому что в эти глаза он до сих пор заглядывает не без опаски провалиться под тонкий лёд слепой пропасти. Но нечёткие штрихи тёмной радужки манят кровавыми печатями верности, отчаянно зовут на самый край, а потом безжалостно толкают в бездну. Даже солнечные блики тонут в этой вязкой черноте, уже не надеясь зацепить руками дно. Лухан побоялся бы приближаться, оступиться и завязнуть во всепоглощающей тьме. Вот только он убеждён, что давно сдался ей в плен без всякой надежды на спасение, и это лучшее, что случилось с ним в этой никчёмной жизни. Темнота внутри Минсока – лучшее. Создатель того, кто так невинно сопит перед ним на купленном прошлой осенью диване, решил крепко поиздеваться над Луханом, потому что ревность тяжёлыми змеиными кольцами ложится на его плечи всякий раз, когда посторонний взгляд падает на эту красоту, одному ему открытую и никому более не доступную. Но ничего, Лухан готов терпеть эту тяжесть вечно, потому что всё это стоит того. Минсок стоит того. Крошечная звёздочка пылинки, едва различимая в свете торшера, ложится на самый кончик носа Мина, и Лухан, усмехаясь своему – даже в этой ситуации – ревнивому «я» легко сдувает её. Минсок смешно морщится, дёргает изогнутой линией коротких ресниц и просыпается, распахивая свои невозможные глаза. Мутный взгляд ещё отказывается прощаться с дрёмой, а тёплое коричневое внутри уже расползается растаявшим на солнце шоколадом, шевелится и медленно оживает, цепляясь за черты любимого лица. Губы Минсока со сна мягкие-мягкие, и Лухан целует их совсем осторожно, влажным языком собирает сонную негу и зализывает сухие трещинки. - Хань, - почти шёпотом выдыхает Мин в его улыбку, мычит и сладко тянется, когда чужие руки ложатся на бока и мнут плотную ткань. – Я… - Тшш, - Лухан в ответ только шипит и ведёт губами от виска к ямочке под тонкой косточкой челюсти, едва щипая кожу. Он исцеловывает нежную шейку с подрагивающим кадыком, потом снова поднимается вверх к губам, напоследок чмокая Мина в подбородок, и замирает под внимательным взглядом. Часы на столике звонко отбивают секунды, а Минсок им в такт жуёт нижнюю губу и медленно моргает, рассматривая ассиметричный узор глаз напротив и длинные ресницы, частыми чёрточками разбегающиеся вверх и вниз, а Лухан тихо тонет в той самой бесконечности и игнорирует её довольный оскал, притаившийся где-то в самом низу. От серьёзной торжественности за стеклом чужих зрачков совершенно невозможно отвести взгляд. Но Минсок сам разрывает зрительный контакт, смотрит куда-то мимо и проводит рукой по плечу Лухана, царапая короткими ногтями у края футболки. И тут до подвисшего бармена доходит, как зверски его пальцы изголодались по прикосновениям к мягкой коже, во всех складочках которой притаилось бархатное тепло. Лухан знает, как оно ждёт его, как жаждет быть стёртым и размазанным по всему телу. Он закатывает толстовку Минсока до подмышек, накрывает ладонями нежно-розовые лепестки сосков и трёт-трёт-трёт отзывчивые пятнышки. Мин тут же выгибает грудь навстречу любимой ласке, и сладкий вздох тянется к Лухану тихим томным «м-м-м». - Нравится? - Да. - Давай поиграем? Глаза напротив на секунду расширяются, а потом Минсок отводит взгляд, облизывается и морщит свои исцелованные губки в кошачьей улыбке так, что Лухан довольно смеётся – этот чертёнок может разыгрывать смущение сколько угодно. Ему слишком хорошо известно, что Мина достаточно лишь немного подтолкнуть, согреть, не сжигая, и он тут же раскроется, как сонный с затянувшейся зимы цветок выворачивает мешающие лепестки, чтобы накормить нежное внутри теплом весеннего солнца. Минсок подцепляет полы чужой футболки, тянет ткань вверх, и, надо думать, это не что иное, как безоговорочное согласие на поставленный вопрос. О, да. Других вариантов Лухан и не предвидел. Тихий весенний вечер плавно перетекает в ночь, сверяя свои поползновения с настенными часами в гостиной, где воздух грозит нагреться до критической отметки. Потому что тонкая не по погоде футболка, наконец, стаскивается проворными пальцами с Лухана, лохматя тёмные волосы, и отправляется куда-то на пол. Минсок цепляется за голые плечи, тянет их на себя и шумно выдыхает, когда Лухан падает сверху, вжимаясь в него всем телом, и затирается между ног. Ширинка жёстких джинсов трётся о тёплое местечко в паху, и Мин приподнимает бёдра, чтобы ближе, чтобы ярче и ощутимее опасные змейки искушения сладко покусывали своими острыми зубками низ живота, раздувая дремлющее внутри пламя и пуская по всему телу ядовитые стрелы чистого наслаждения. Предвкушение одновременно травит и обволакивает в десятки раз хлеще пика удовольствия, который может и накрывает с головой, но также быстро и отпускает. Поэтому их игра – лишь маленькая шалость, чтобы раздразнить сосущий голод внутри, заставить хотеть, желать, но не дать насытиться, чтобы в следующий раз отдаться друг другу до последней капельки пота, чертящей холодные тропинки на разгорячённой ласками коже. Лухан плавно покачивается, тяжело дышит – тоже ведь не железный – а потом кое-как заставляет себя остановиться, иначе ещё пара движений и он будет просто не в состоянии это сделать. Минсок требовательно хнычет, выгибается сильнее и толкается бёдрами вверх – ему бы ещё хоть чуточку ближе, чтобы почувствовать, как это внутри схлёстывается, сплетается в жалящий комок и затягивается тугим узлом. Маленькие пальчики бессильно сжимают обивку дивана, а Лухан тихонько смеётся в ответ на насупившуюся мордочку: - Что-то не так? - Не издевайся. - И в мыслях не было, - врёт Лухан. На самом деле было, ещё как, просто ему совсем не терпится приступить к десерту. – Мне что-то расхотелось… Минсоку не надо повторять дважды, он и так знает, что скрывается за этим нарочито безразличным тоном и остринкой в тёмной карамели глаз. Он выбирается из-под Лухана, толкает его на диван и заползает сверху, удобно устраиваясь как раз там, где больше всего хочется разорвать несколько слоёв ткани и прижаться так тесно, чтобы не осталось ни грамма воздуха – только жар нагревающейся плоти и близость чужой кожи, такой же жадной до ответных прикосновений. Лухан ведёт руками по ногам Мина вверх от коленей и обратно, сжимая мягкую ткань. Минсок над ним мало того, что до сих пор штанах, так ещё и в толстовке. Но этот плюшевый белый цвет так уютно лежит на его плечах, что Лухан в который раз ловит себя на мысли, что не хочет снимать эту трогательную вещицу со своего Сюмина. В рубашке, да с натянутой на лицо маской серьёзности, он, быть может, и выглядит на свои двадцать четыре, а в этой толстовке – подросток из соседнего двора, не больше. Лухан честно готов признать себя маньяком-извращенцем и сдаться с повинной – не без толики удовольствия, разумеется, ибо понятно кому. - Расхотелось, значит, - Мин насилу отдирает от себя чужие руки, прижимает их к диванной подушке и заглядывает в глаза. – Ничего, сейчас захочется. Лухан переплетает их пальцы и ухмыляется – он, собственно, совсем не возражает. Просто, когда ключевую позицию в их маленькой игре занимает его нескромная личность, то всё примитивно, как палка-копалка в руках первых двуногих: искусать нежную кожу вокруг пупка, прижать за раздвинутые ноги так, чтобы ткань перестала казаться преградой, и, скользя языком по чужой шее, втираться в податливое тело резкими и жёсткими толчками. Где же взять терпение, если жизнь – зараза такая – отобрала? В качестве компенсации, правда, всучив очаровательного раскрасневшегося мальчишку с мощным магнитом вместо внутренностей. В общем, сам Лухан алгоритм своих действий в рамках их совместных шалостей характеризует не иначе, как скудный. Зато, как только гибкое тело Минсока ложится на его грудь, все звёзды Вселенной неизменно устремляются к крошечной голубой планете, в маленькую квартирку жилой высотки на задворках Пекина, чтобы собраться в пучок сияющих искр перед глазами Лухана и взорваться, дотла выжигая всё нутро и душу вместе с ним. Потому что так, как Минсок умеет доводить их обоих до безумия, Лухан не сможет никогда. Белая ткань толстовки скребёт раздражённые соски, растирает нежную кожу сморщенных вершинок так, что она почти саднит, и Лухану кажется, что уже никакой воды не хватит, чтобы залить языки пламени, жаром ласкающие оголённые нервы откуда-то изнутри. Минсок сжимает его бёдрами, медленно скользит вперёд, потом назад и снова вперёд, и этими незамысловатыми движениями умудряется разносить вдребезги даже самые смелые эротические фантазии. Кому они нужны, когда от приятной тяжести чужого тела шумит в ушах, шершавые губы касаются щеки, а немые стоны разбиваются о кожу горячим дыханьем и оставляют невидимые ожоги. У каждого внутри свирепствует свой ураган из беспорядочно скомканных чувств и шквала эмоций, которые вырвавшись наружу, грозят слиться в огромную воронку и снести всё вокруг к чертям – дома, машины, ничего не подозревающих людей – всё. Лухан пробирается пальцами под толстовку, гладит тёплые рёбра, нащупывает соски и сдавливает их между пальцами, потирая. Мин рассеянно мотает головой, что-то бессвязно мычит и цепляется ладонями за голые плечи Лухана, чтобы ещё сильнее вжаться в него своими умильно топорщащимися штанишками. Он, честно, похихикал бы над этим трогательным бугорком за светло-серой тканью, но его хватает лишь на то, чтобы слушать влажные вздохи, поглаживать прогибающуюся спину и пытаться не сорвать с извивающегося Мина штаны с бельём прямо сейчас. Вообще, строго говоря, правила их игры запрещают совать загребущие лапы в особо откровенные места, но Лухан, балансирующий на грани разумного и безумного, не может отказать себе в удовольствии – его жадные до прикосновений руки, наконец, плавно стекают со спины Мина под резинку его штанов. Он сжимает мягкие ягодицы, мнёт их, раздвигает. Минсок от этого дрожит, еле слышно стонет в самое ухо и поднимается с чужой груди. Правда Лухан даже не успевает пожалеть о своей несдержанности и попрощаться с желанным теплом. Потому что Мин тут же упирается ладонями в его живот, сильнее вжимается попкой в горячий пах и не может отделаться от мысли, что чувствует твёрдость чужого тела даже за жёсткой ширинкой, а ещё от желания взять это твёрдое и засунуть в себя целиком, чтобы буря внутри стихла. И, видимо, Лухан находится во власти схожих чувств, потому что он останавливает покачивающиеся на нём бёдра, кусает губу и нетерпеливо дёргает торчащий из минсоковских штанов шнурок. - Проиграешь, - яркая усмешка в глазах Минсока расплывается облаком жидкого азота, стукаясь о частокол коричневых чёрточек радужки и утекая в черноту, пока непослушные пальцы скребут кожу под его пупком. - Проиграю, да. Просто не надо было делать это так. - Как «так»? – Мин лукаво щурится и крошечный бесёнок во взгляде танцует что-то озорное, пускает заразительные искры и достаёт ими до самого сердца. И кое-чего ещё. - Как можешь только ты, - и Лухан, наконец, отправляет на пол раздражающие тряпки. Он усаживает Минсока на себя, задирая толстовку, целует влажную спину вдоль хребта и кусает бугорок торчащего позвонка в основании шеи. - Сними, - Мин теребит белые рукава, стягивая ткань с ладоней. - Нет. Пожалуй, не зря предусмотрительный Лухан распихал по всем стратегически важным углам квартиры тары с гелями известного характера – вдруг приспичит посреди прихожей, не брать же драгоценного Минсока на сухую. Он стаскивает с тумбы бутыль с прозрачным внутри, и Мин вздрагивает, когда холодные склизкие пальцы касаются горячей кожи между ягодиц, обводят нетерпеливо сжимающийся кружочек и проскальзывают внутрь. Там узко и горячо настолько, что Лухан почти умирает от желания ощутить этот жар пульсирующей, давящей теснотой вокруг своего члена, который, к слову, скоро сам выпрыгнет из штанов и займётся делом, раз уж хозяин изволит так тормозить. Пальцы ласкают шёлковые стеночки, раздвигаются, мягко растягивая, и легонько давят на узелок из обнажённых нервов за тонким слоем мышечной ткани. И это так хорошо, что Мин теряется, не знает, куда деть руки и жалобно пищит что-то на своём языке. Хорошо, да. Но чудовищно мало и хочется ещё. Он оттопыривает попку, вжимается в грубую ткань джинсов Лухана и надеется, что его намёки прозрачнее чавкающего в нём геля и их не надо подкреплять словами, потому что говорить не хочется совсем. Лухану тоже не до повествований, хотя поведать о своих ощущениях он точно был бы не прочь: даже одними только пальцами возиться внутри Минсока восхитительно до помешательства. А реагирует он на всё это так, что любой на месте Лухана полез бы в собственную задницу разведывать обстановку и искать кнопочку, нажатие на которую активирует механизм рассыпающихся перед глазами искр. Впрочем, Лухану это ни к чему. Он не понаслышке знает, как может быть приятно то, от чего так сладко поскуливает в его руках Минсок. А ещё до смешного нетерпеливо елозит на нём, пытаясь урвать ещё хоть кусочек своего запретного лакомства. - Ха-а-ань… ммм, - буквы спотыкаются о срывающееся дыхание, превращаются в хриплый вой, и всё это течёт жидким маслом по сердцу Лухана, обволакивая его в чужое обожание целиком, без остатка. – Хань, ну. - Что? - Я так хочу тебя. - Хочешь? - Да. - И где же? - Здесь, - Мин тянется за спину и царапает коготками двигающиеся в нём пальцы. - Я уже т… - Нет, всего тебя. Не смеяться не получается, но Лухан извиняясь притягивает Минсока ближе, прижимает подрагивающую спину к своей груди, притаившись демоном-искусителем на плече, шепчет: - Будешь послушным мальчиком? – и падает на диван. Мин, честно, уже и на Марс улететь согласен, но не отвечает, только стаскивает с Лухана джинсы с бельём, вновь садится сверху и ёрзает по твёрдому члену, сжимая горячую влажную плоть между ягодиц. От него не укрывается шумный вздох и глухой полу-стон полу-рык – значит, не он один тут загибается от разрывающего изнутри желания, от которого их обоих уже чуть ли не трясёт. Главное, не разойтись по швам от ощущения наполненности, когда худо-бедно растянутые стеночки слишком резко опускаются на скользкий член. Острые шипы яркой, но такой нужной боли впиваются в мышцы, и Минсок откидывается назад, опираясь руками в диван и судорожно выдыхая. Узкая спинка, нависшая над Луханом, подрагивает напряжёнными мышцами. Он ласково гладит её сквозь белую ткань и ждёт, давая Мину начать самому, прежде чем последние крупицы терпения вытекут из него вместе с капельками смазки скромно сочащейся где-то под тонкой силиконовой плёнкой глубоко в Минсоке. Твёрдая четвёрочка за фантазию, но поза просто до скрипа костей неудобная: согнутые по бокам от ног Лухана колени начинают ныть, а руки за спиной сводит от тяжести собственного тела и слабости из-за этого внутри. Мин поднимается и легонько падает обратно, потом повторяет это снова и чувствует, как руки Лухана ложатся на бёдра у самого сгиба, забираются пальцами в мягкое тёплое местечко в паху и в нетерпении сдавливают нежную кожу. Он не считает, скольких его неторопливых движений хватает Лухану, чтобы приподняться, столкнуть Минсока с себя и вжать в спинку дивана. Он щипает покрасневшие ягодицы, раздвигает их, снова вводит свой окаменевший по ощущениям член, легко проскальзывая в растянутую дырочку, и, наконец, толкается так, как мечталось весь вечер – быстро, сильно и до упора. Грудь с острыми сосками глухо бьётся о лопатки, а затылок щекочет горячее дыхание. И как только Лухан, мать его, умудряется даже трахая его сзади попадать по этому чувствительному огрызку, из-за которого измученный вспышками наслаждения Мин едва удерживает хриплые стоны. Хотя, может быть, дело в том, что как только он возникает рядом, Минсок начинает претерпевать определённые метаморфозы, подстраиваясь под каждый изгиб чужого тела. Иначе не объяснить то, как легко этот китайский чёрт достаёт до самого сердца, ловко цепляя коготками обнимающие его артерии – каждым жестом, каждым движением: от воздушных прикосновений пальцев к волосам до резких толчков члена в услужливо оттопыренную задницу. Из-под каштановых волос срывается капелька пота и скользит по влажной шее за ворот кофты, Лухан следит за ней, сжимает зубы на загривке и шарит ладонью по паху Минсока, сильно надавливая – издевается, сволочь. И как только сил хватает? Потому что Мин, например, беспомощно хватается пальцами за спинку дивана, пытаясь отодвинуться подальше – грубая обивка нещадно царапает головку его члена, раздразнивая горячую плоть. Из крохотной дырочки на самом кончике прозрачными нитями серебрятся немые доказательства того, что Лухан двигается там, где надо и так, как надо. Между ног всё нещадно ноет и Мин тянется туда, но его руку тут же хватают и возвращают на диван. Он недовольно мычит и откидывает голову назад, ударяясь затылком о чужое плечо: - Я больше не могу. - Потерпи, малыш. - Ха-а-ань. - Тихо. Мин закусывает губу – конечно, не Лухану же терпеть. Он-то известным местом елозит как раз по месту требования, пока у Минсока, как ему кажется, мышцы вот-вот от напряжения начнут прорастать из-под кожи, как подснежники ранней весной. Но рука Лухана, наконец, сползает ниже и, обхватывая твёрдый скользкий член, растирает выступившую влагу. Тело тут же отзывается на долгожданную ласку и Мин не удерживает громкий стон. - О, Боже. - Можно просто «Хань», - обжигает где-то за ухом горячий шёпот, а потом Минсок почти теряет связь с реальностью, целиком пропадая в Лухане. Он раз за разом толкает Мина в тугое кольцо из собственных пальцев, и это так восхитительно хорошо, что лучше только несообразно мягкие прикосновения тёплых губ к голой коже плеч и шее. А ещё время от времени совсем тихое «Ми-ин» куда-то в затылок. Или это его больное воображение разыгралось? Минсок кончает в чужую руку, пачкая диван, и чувствует, как Лухан обнимает его свободной рукой поперёк живота, крепко прижимает к себе и что-то бессвязно мычит в висок, тяжело выдыхая – его тоже накрыло. Они застывают так, вжавшись друг в друга влажными телами, чтобы ни единое движение не спугнуло сладкие нити удовольствия, паутиной опутывающие их, связывая, слепляя вместе. И было бы здорово, думает Минсок, если бы и впрямь можно было склеиться друг с другом, чтобы уж точно надолго, если не навсегда. - Проиграл, – выдаёт он, поворачивая голову на луханевском плече, когда способность говорить уже не кажется сверхъестественной. - Это с какой стороны посмотреть, – Лухан довольно улыбается в ответ и роняет их на диван. Минсок вытягивается на чужой груди, блаженно причмокивая от удовольствия – остывающие мышцы приятно покалывает. Вся незамысловатая начинка двух распластавшихся друг на друге тел будто переливается под кожей расплавленной массой, как вырывающиеся из недр земного шара потоки магмы, которую они нечаянно разогрели своей нежной страстью. Это всё вечер виноват, это он давит своим бесконечным чёрным небом на две никчёмные сущности, затерявшиеся в бессмысленном бардаке повседневности. Они, как две коллоидные частицы то сближаются, то отдаляются друг от друга, не в силах победить бессвязную действительность и её бытовые заморочки, крадущие драгоценное время. Только думать об этом сейчас, нет сил ни у Минсока, ни у Лухана. Пока яркий свет изнутри отважно прогоняет гнетущую темноту, смеётся над её ущербностью и подкармливается чистотой обнажённых чувств, им нечего бояться. А когда свет угаснет, они в который раз потеряются, но лишь для того, чтобы потом вновь найтись. Это нормально для них, и привычно настолько, что они совсем не замечают очевидной закономерности. Оно им и не надо. По крайней мере, не сегодня. Лухан гладит кончиками пальцев мягкий животик под толстовкой, тыкается носом в каштановые волосы и мычит какое-то музыкальное безобразие сквозь сжатые губы. Ему хорошо так, как бывает обычно, когда время останавливается только для них двоих, и придавившее его тело совсем не кажется тяжёлым. Наоборот, убери – кости под мясом раскрошатся в пыль, превращая всё существо в бесформенное пятно с нечёткими очертаниями человеческого тела. Мин постепенно растворяется в убаюкивающих движениях, сонно ловя ползающие по нему руки, и почти засыпает под тихую бессвязную мелодию. Пока, правда, его уха не касается что-то мягкое, мокрое и явно инородное. - Хань? Лухан молчит – его рот занят изучением весьма кстати подвернувшегося ушка. Мин хихикает и вжимает голову в плечи – язык обводит округлые хрящики, забирается внутрь и, влажно чавкая, оглушает его на одно ухо. Всё это щекотно. И неожиданно приятно. - Перестань. - Неа, - Лухан тихо усмехается, чтобы не лишить Минсока слуха окончательно. - Ты не устаёшь меня удивлять. Сегодня засунул язык в одно ухо, завтра второе лишится целомудрия, а что потом? Страшно подумать, сколько ещё частей своего тела ты можешь засунуть во всевозможные отверстия моего. - Ты прав, вариантов масса, - Лухан думает, что да, это даже больше, чем правда. Если бы он мог пускать корни, а в Мине внезапно обнаружилась бы ещё пара десятков лишних дыр, Лухан забрался бы во все сразу, врастая, присоединяя к себе. Он трясёт головой, избавляясь от жутковатых картинок, и улыбается Мину в висок. – У тебя ещё есть милый маленький носик, а сколько у меня девственных пальцев… - Иди в задницу, - Минсок устало смеётся и отпихивает щекочущие его руки. - Быть может, ты не заметил, но я только что оттуда. Кстати говоря, вопреки всеобщим убеждениям, там очень даже неплохо, - с этими словами Лухан тянет зубами хрящик на ушке Мина, а затем вновь запускает в раковинку язык, заставляя его вздрогнуть. – Но раз ты так настаиваешь, я не откажусь побывать там ещё раз. - Так нельзя. - Как? - Трахаться так часто. - Это ещё почему? - Будем в старости в подгузниках ходить, вот почему. - Не будем. - Ты – нет, зато я – точно. - Не переживай, я буду работать на двух, нет, трёх работах, но обеспечу тебя подгузниками. - Тогда я спокоен, - фыркает Мин и поворачивается так, чтобы видеть лицо Лухана. – Мне понравилось так просыпаться. - Ты бы просыпался так каждый день, если бы не сидел постоянно в своей дыре. - Клуб твой – вот дыра, а кофейня у меня… - Всё-всё, я понял. - Ты всё равно можешь будить меня так. - Не можешь, - отзывается эхом Лухан. – Ты и так еле встаёшь. Найми ещё кого-нибудь, а то сдохнешь скоро. - Где взять-то? Лухан лишь качает головой, раздражённо цокая языком. Минсок насилу просыпается каждое утро, копя недосып за тонкой, как бумага, темнеющей кожей под глазами. Сам он после суточных смен в клубе тоже не первой свежести овощ, но отоспался и красавец, а как себя в одни и те же шесть утра поднимает Мин – для Лухана до сих пор великий секрет. - Сюмин? - Ммм. - Пошли гулять? - Сейчас?! – Минсок сверяет показания своих биологических часов с настенными. – Час ночи на дворе. - И что? Зато там тихо и пусто. - Ну да, единственный маньяк на районе – ты. Мне нечего бояться. Лухан стаскивает Минсока с дивана, тянет в спальню – чтобы сдёрнуть с лохматой головы мятую домашнюю толстовку – и борется с желанием обласкать его снова прямо сейчас. На улице и впрямь никого, только ветер сплетается с совсем ещё молодыми дубовыми листочками в нежную мелодию и жалобно зовёт лето, когда не надо будет дожидаться рассвета, чтобы величественное солнце радушно нагрело неказистую весеннюю зелень, замёрзшую за ночь в его холодном дыхании. Минсок теребит костяшками пальцев руку Лухана и он, наконец, обхватывает маленькую ладонь своей, сжимая тёплые пальчики. Они неизменно – не споря и не сговариваясь – идут в сторону парка, с одним им известным удовольствием пересекая пустые улицы. Наверное, это своего рода бунт – подсказанное вредностью и чётким ощущением несправедливости желание урвать у вечных хозяев забитых шумных дорог немного законного пространства. Что, интересно, будут делать жалкие беспомощные людишки, когда машины загонят их под крыши и козырьки душных зданий, отбирая последние сантиметры тротуарных плит? Пока полчища городских обитателей будут привыкать к жизни в каменных коконах, они скроются ото всех в месте, давно позабытом богом и его неверными рабами. Мин и Лухан совершенно уверены в том, что клочок земли, где мшистые тропинки всё гуще обрастают диким кустарником, а мощное туловище умирающего дуба поскрипывает тяжёлыми ветвями на ветру – особенное место. Как колыбель, незыблемо хранящая их сомнительную историю в тени раскидистых ветвей, подальше от чужих глаз. Они не говорят об этом, не обсуждают, но каждый из них убеждён, что так оно и есть. Это надёжнее, чем люди. Даже надёжнее, чем они сами. Наверное, именно поэтому кора старого дуба кажется почти тёплой, а зеленеющие листочки тихо баюкают, прогоняя все лишние мысли, позволяя им быть одним и только друг для друга. Лухан сползает на землю у самого ствола, прислоняясь к нему спиной, и тянет Минсока за руки, без особых усилий роняя на себя. Мин укладывается между ног Лухана, сворачиваясь на его груди, и трётся носом о тёплую шею так, как хотелось где-то в конце рабочего дня. Всего несколько часов назад, а кажется, будто минула целая жизнь. Игривый весенний ветерок отказывается успокаиваться и упорно тормошит зеркальную гладь озера, надеясь на взаимность. Он прокатывается по живому стеклу беспокойными волнами, будит спящую воду, но отчаивается и не находит ничего лучше, кроме как облизать колючей прохладой возмутительно довольных существ на берегу, забираясь зябкими язычками под рукава и воротник. Минсок ёжится, пряча руки в складках куртки, а Лухан лишь крепче прижимает его к себе и горячо дышит в затылок. - Давай ты бросишь к чёртовой матери эту забегаловку. - Хань. - Что «Хань»? - Давай, да. Пару дней я посижу дома, а потом ты отправишь меня бутылки собирать и мелочь из-под чужих ботинок выковыривать. - Не отправлю. Просто ты считаешь нормальным появляться дома по ночам и, эпизодически, по вечерам, а выходные у нас – это вообще что-то из области дешёвой фантастики. - Хань, пожалуйста, - Мин вымученно стонет и роняет голову на чужое плечо. – Если бы не эта «забегаловка», я бы сейчас здесь не сидел. - Я помню, но ты там разве что не живёшь. Может, стоит выкинуть из твоего кабинета диван, купить раскладушку и притащить газовую колонку? А встречаться будем по ночам в номерах отелей с почасовой оплатой и разнообразием резиновых игрушек на прикроватных тумбочках. - Ты думаешь, я специально торчу там с утра до вечера? Или мне полы мыть нравится? – Минсок недовольно куксится, отстраняется и смотрит снизу вверх в блестящие глаза Лухана. – Нет. Я устал, но бросать всё – по меньшей мере, глупо. Было бы здорово обзавестись одним-двумя выходными, но кроме меня это никому не нужно, а после так называемых работников остаются развесёлые недостачи и вагон проблем на пару месяцев вперёд. Ну и что я, по-твоему, могу с этим сделать? Что? - Ничего, - глухо бормочет Лухан в ответ и отворачивается, пряча глаза в темноте. – Я скучаю. Сердито пыхтящий Минсок умолкает, внимательно разглядывая контуры чужого профиля на фоне зеркальной поверхности озера. Кажется, нынешней ночью в воду неуклюже скатывается само небо, застывает, поддаваясь апатичному настроению, и лишь сонно моргает крошечными звёздами. - Извини, - Мин прижимается к шее Лухана сухими горячими губами и обводит пальчиком хрящик кадыка под тонкой кожей. – Я тоже скучаю. Воздух вокруг ощутимо теплеет и сплетается длинными хвостами с ложащейся на плечи тишиной. Лухан вновь обнимает Минсока, ласково гладит его по голове и путается пальцами в мягких волосах, пока задремавшая уже тишина не разбивается беззвучной трелью о его тихое: - Я ведь проиграл, да? Давай мы вместо моего наказания… - Хитрый какой. - … сходим куда-нибудь. - Так нечестно. - Честно, – возражает Лухан. – Мы пойдём туда, куда хочешь ты, а то за эти полтора года твоя нога ступала лишь в Запретный Город, и то до первого звонка этой истерички с яйцами. - И куда же я хочу? - В телебашню, например. - А оно того стоит? - То есть? – Лухан удивлённо моргает – Мина, как ребёнка, при малейшей возможности тянуло покорять всевозможные верхотуры: от детских лесенок до открытых крыш небоскрёбов – где можно раззявить рот и тихо сходить с ума от высоты и пёстрого безобразия внизу. А на местное средоточие узкоглазого телевидения он пускает слюни чуть ли не с первых дней их знакомства. – Не хочешь уже? - Хочу, очень хочу. Просто, если я всё-таки устрою себе выходной, то выходить в этот день из дома нам будет совершенно необязательно. Лухан улыбается собственным мыслям – ему не надо объяснять дважды, что значат эти слова. Возможность весь день обниматься и ласкаться с Минсоком, кутать его в необъятный плед и не давать одеваться дорогого стоит, и тратить столь драгоценный день на что-то ещё действительно хочется слабо. Вернее, не хочется совсем, но: - Я идиот, но давай мы всё же сходим куда-нибудь в этот раз, - Мин в ответ на эти слова лишь озадаченно хлопает ресницами. – А потом я надеру Цзытао задницу, чтобы не психовал без повода, и вытрясу из тебя ещё один выходной. - Почему это похоже на угрозу? - Потому что я планирую не выпускать тебя из спальни все двадцать четыре часа, а то и больше, - подчёркнуто мечтательно вздыхает Лухан. – Зависит от того, как ты будешь себя вести. - Вот оно что. - Да, если будешь хорошим мальчиком, то, так и быть, выпущу пару раз. - А если нет? - Тогда я привяжу тебя к кровати и буду безжалостно импровизировать. - Как скажешь, - усмехается Минсок, а потом морщится и прячет нос в вороте кофты. – Ветер холодный. Пошли домой? Лухан кивает, и они оставляют своё уютное лежбище между скрюченных корней высыхающего дуба. Старое дерево шумит ветвями и недовольно поскрипывает, ревностно оберегая молодые листочки от озорной сущности обнаглевшего ветерка. Где-то внутри на толстые слои его пористой коры нестираемым оттиском ложится ещё одна страница чужого «вместе». Оно греет и, может быть, умирающий в одиночестве дуб, храня эту историю, сможет отсрочить свою смерть ещё на один день. Они не расцепляют руки, даже когда дверь квартиры тихо щёлкает замком за их спинами, закрываясь. Лухан сразу тащит Мина в спальню, прижимается к его лбу своим, медленно раздевает и опускает на застеленную кровать. Окно так никто и не закрыл, поэтому в комнате такая же зябкая весна, как и за стеклом. Холодная ткань вмиг нагревается горячей кожей, Минсок мнёт в кулачках покрывало по бокам от своей головы и внимательно смотрит на сползающие с чужих бёдер джинсы. Лухан прижимает его к кровати, целует голые плечи и гладит кончиками пальцев грудь, выгибающуюся от лёгких щекотных прикосновений. Нездоровое желание вбиваться друг в друга на манер диких собак выветрилось ещё вечером, уступив место тяжёлой и нежной страсти, которой оба готовы отдаться с головами и вообще со всем, что понадобится. Лухан смотрит на подметающие подушку тёмные волосы, на жмурящиеся от удовольствия глаза и вновь не может понять, почему он так часто и так сильно хочет Минсока. Его «хочу» – понятие растяжимое. Всё может начинаться с томных взглядов, чужих рук на его плечах или слов ни о чём горячим шёпотом в подставленное ушко, но заканчивается всегда одним и тем же. И у Лухана нет на это объяснения. Он не знает, поймёт ли когда-нибудь, почему так. Не знает, что это больше похоже на отчаяние и неспособность говорить тогда, когда именно это нужно больше всего. Потому что неизрасходованные, не выпущенные изнутри слова постепенно копятся под толстой коркой на сердце. Там живая и беззащитная масса, которая изо дня в день лишь сильнее раздувается из-за неистраченных чувств, но Лухан не боится разорвать грудную клетку в мясо – он слишком осторожен, чтобы дать им зазвучать хотя бы в пол силы. Минсок, кажется, совсем не возражает, принимает его тараканов со всеми многочисленными родственниками и не лезет внутрь, чтобы поковырять засохшие болячки. Лухан за это благодарен. Наверное. Этого он тоже не знает. Копаться в собственном внутреннем мире уже очень давно не в его правилах – этот мир больше похож на развороченный землетрясением город и давно не привлекает своего хозяина неприглядными серыми пейзажами. Поэтому Лухану угодно выбирать лёгкий путь: обнимать и гладить, целовать и облизывать. Прижиматься губами к капелькам пота на висках, медленно двигаться, не выпуская дрожащее тело из рук, и в который раз будто бы не слышать изредка срывающиеся с чужих губ тихие «люблю».