Бумеранг

Минсок мнётся у светофора, с опаской смотрит по сторонам и, наконец, решается спрыгнуть с бордюра – чёртовы китайцы, водят, как бешеные сучки, и можно назвать чудовищным везением то, что его бесславное существование до сих пор не завершилось под каким-нибудь потасканным Лифаном. Или вообще табуреткой на колёсиках. Мин всё-таки собирается с духом и юркой змейкой перебегает дорогу на законный зелёный, правда, всё равно зарабатывает пару истеричных гудков в спину и что-то отборное на китайском. Ну и ладно, Мину насрать, и это слово не мешало бы выделить жирным и подчеркнуть два раза. Потому что он умудрился переделать все дела, требующие его присутствия, скрепя сердце доверить Тао закрытие кофейни и закончить раньше. Это даже лучше, чем просто хорошо, ибо их с Луханом отношения за последние несколько дней впали в состояние перманентного уныния. Из-за очередной внеплановой проверки какой-то левой инстанции грандиозные планы по посещению телебашни полетели к чертям, прихватив с собой и мечты Лухана о совместном выходном за закрытыми дверьми спальни. В довершение этой «замечательной» во всех отношениях ситуации, Минсок практически ночевал в своей кофейне изо дня в день, подготавливая её к приезду комиссии, а финальным аккордом стал тихий отказ на вопрос Лухана, не соизволит ли Сюмин прийти после работы в клуб. И, надо думать, такой ответ его не слишком устроил, ибо прошлым вечером Лухан опять возлежал на противоположном конце кровати, игнорировал все поползновения Минсока в свою сторону и презрительно фыркал на его «в другой раз обязательно получится». - Осторожнее! – кричит кто-то вслед, но Мин даже не думает озаботиться незнакомцем, обиженно потирающим ушибленное плечо – переживёт, не сахарный. Ему бы переключиться на третью космическую, потому что лучше уж покинуть пределы Солнечной системы, чем заляпать кишащую китайцами улочку ошмётками собственных внутренностей, а они уже почти лопаются от радости переполняющей Минсока изнутри. Он всё-таки смог вырваться к Лухану. Сказал, что не сможет, но смог. Как минимум, это значит, что их небольшая конфронтация на тему вечно занятого Мина вот-вот сойдёт на нет. Как максимум – Лухан, наконец, ему улыбнётся. Впервые за эти дни. Бухта разве что по швам не трещит, сотрясаемая плодами музыкальных изощрений Сехуна. Минсок затирается в синхронно потеющую толпу, выныривает у барной стойки и мысленно присвистывает развернувшейся здесь катастрофе: сменщик Лухана пытается ликвидировать остатки происшествия, одновременно обслуживая требовательных клиентов, сам Лухан, как таковой отсутствует, зато всю стойку заливает алкогольная лужа очаровательных коричневых оттенков, в которой плавает блаженное лицо виновника. - Реншу, - осторожно зовёт Мин, надеясь не навлечь на себя гнев утопающего в людях и жидкостях бармена. – Хань здесь? - Куда он денется, - кивает напарник Лухана. – Эта пьянь его костюмчик парой литров угостила. Переодевается, наверное. Мин усмехается, благодарит и отправляется на поиски своей хитрожопой китайской любви в отдалённые уголки Бухты. С каждым узким коридором рвущая перепонки музыка заглушается, врезаясь в лабиринты стен и путаясь в бетонных тупиках и поворотах. Мин, кажется, здесь в первый раз, поэтому ему приходится на манер любопытной кошки сунуть нос в полдесятка комнат, прежде чем находится нужная. Минсок открывает дверь и почти слышит, как внутри с едва уловимым стоном рвутся струны чего-то очень нежного и отчаянно уязвимого. Потому что затылок Лухана бьётся о неплотно закрытую дверцу шкафчика в такт движениям темноволосой головы у его паха. Пухлые губы медленно и с явным наслаждением скользят вверх-вниз по твёрдому члену, и Мин чувствует, как к горлу подкатывает мерзкий ком. Потому что его Лухана касается чьё-то тепло. Потому что чужие пальцы сжимают бёдра сквозь джинсовую ткань. Потому что живот в распахнутой рубашке дёргается и втягивается, а грудь неровно вздымается от чувственных прикосновений горячего языка к влажной головке. Потому что Лухан закрывает глаза и чуть заметно улыбается, тяжело дышит и путается пальцами в волосах. Не его. Слышать тихие вздохи – хуже, чем плохо. Видеть всё это – хуже, чем отвратительно. Осознавать своё положение – хуже, чем невыносимо. Просто хуже. Самая, что ни на есть подходящая замена радости, разрывавшей его всего несколько минут назад. Впрочем, давно пора было расхерачить о ближайшую бетонную поверхность розовые очки и признать, что Лухан – он с самого начала не «его» вовсе. Он либо свой собственный, либо чей угодно, но только не его, не Минсока. Разве что в бредовых снах одного потерявшегося корейского мальчика. Понимать всё это так несвоевременно – смешно, нелепо и очень больно. Выражение лица Лухана намертво замуровывается в самом сердце Мина, выплёвывая его собственные мечты и желания, щедро поливая всё чёрной краской. За густым слоем, а то и двумя, не должно быть видно ничего из того, что совсем недавно берегло хрупкие надежды Минсока на понимание, взаимность и чёрт знает, что ещё. Связно соображать не получается, ровно дышать тоже, даже сердце на несколько долгих секунд спотыкается, забывая, как нужно биться, чтобы не проломить грудную клетку, не выскочить наружу и не шлёпнуться окровавленным куском под ноги Лухана. Эта слабая улыбка, срывающееся дыхание и красивые длинные пальцы на чужой щеке и за ухом... Невозможно. - Присоединишься? – неизвестный персонаж отрывается от интересного занятия, облизывается и глумливо улыбается, глядя на Минсока, насилу очнувшегося от железобетонных мыслей. Расслабившийся, было, Лухан вздрагивает, пугаясь, поворачивается и встречается взглядом с растерянными чёрными глазами, и пока блеск в них медленно гаснет, из лохматой головы, как назло, испаряются все возможные варианты комментариев к смущающей ситуации: от унизительных оправданий, до любимых издевательских «сам виноват» и «имею право». От удушающего раскалённого воздуха из-под черепной коробки испаряется даже собственноручно сотканное из китайских иероглифов имя, уступая место непривычному, но настоящему: - Минсок… - Тварь, - какой бы хмурой не была мордашка Мина, она всё равно останется слишком милой, чтобы соответствовать ругательству, тихо брошенному куда-то в ноги Лухана. Минсок разворачивается и вихрем вылетает из душной, тесной коморки, с удовольствием прикладывая невинную дверь о косяк. - Минсок! – олень, конечно, птица гордая, но любимые зверюшки в расстроенном состоянии души совсем не желанное для него зрелище, пусть он это всячески и отрицает. Лухан отпихивает от себя недовольного Чонина, засовывает член в трусы и устремляется следом за убежавшим Мином. Дёрнул его чёрт прийти, сказал же, что не сможет. – Минсок, стой! Чонин наигранно вздыхает и поднимается на ноги. Он, казалось бы, вообще не замечает в происходящем ничего необычного, если бы не искры ядовитого самодовольства, которыми так откровенно светятся его тёмные глаза. Ещё бы, тот самый Лухан – неприступный, как оригинал Китайской стены – подпустил его пухлые и излишне навязчивые губёшки к своей святыне. Правда не может не удручать тот факт, что в такой аппетитный момент его осмелились оторвать от облизывания и посасывания этой самой святыни. Не мог, что ли, тот чёртов мальчишка зайти попозже, когда Чонин с чувством выполненного долга слизывал и растирал бы по всей длине последний вязкие капельки. Нет, видите ли, ему именно сейчас ввалиться понадобилось. Но Чонин не расстраивается - он попробует ещё раз. Или два. Или двадцать два. Минсок пробирается к выходу, расталкивая жадно засасывающие друг друга парочки в тёмном коридоре. Он изо всех сил пытается не свалиться, запнувшись о чью-нибудь танцующую ногу, потому что в голове вместо расставленных по полочкам ясных мыслей, какая-то невообразимая каша – гадкая, невкусная. Нет, он знает, что слово «верный» - последнее, каким можно охарактеризовать Лухана, но весьма живописное подтверждение всех его похождений сжирает в Мине слишком много. Те одинокие ночи, когда Лухан забывался в чужой постели, трогал чужие тела, целовал чужие губы, оставляя Минсока одного, медленно выедали из него крохотные кусочки, но в этот раз Лухан просто превзошёл себя. Настолько, что Мин готов испуганно ощупывать своё тело в поисках зияющей дыры – эти сорок секунд выгрызли оттуда слишком много. Выгрызли, пережевали, выплюнули обратно и снова скормили ему эту безобразную смесь из доверия, терпения, глупой слепой привязанности, любви, или хрен знает, что это за больное чувство, от которого за километр разит гнильём и падалью. Правда, это не мешало Минсоку который месяц лелеять его, словно слабого, ноющего младенца, старательно грея где-то в закромах своей несчастной выпотрошенной душонки. Что-то ведь от неё должно было остаться? Хоть что-то. Когда до спасительного выхода остаётся всего пара метров, из-под земли привычно вырастает Чанёль. Он неуверенно, но радостно улыбается и, кажется, готов забыть пикантные подробности чужой личной жизни, открывшиеся ему совсем недавно, когда подчёркнуто бодро здоровается: - Эй, старичок! - однако веселиться долго не приходится – выражение лица Мина не позволяет. – Хён, ты чего? Минсок не отвечает, он просто не находит что сказать. Хлопает ресницами, опускает потерянный взгляд, потом резко оборачивается и пулей прошмыгивает мимо Чанёля к ведущей на улицу лестнице, а через пару секунд из толпы выныривает раскрасневшийся Лухан в болтающейся на локтях рубашке и расстёгнутых джинсах. Не надо быть гением, чтобы просечь характер ситуации. Чанёль хмурится, но для Лухана он всё равно что стеклянный. Люди, сотрудники, начальство – он не замечает решительно никого и ничего, кроме мелькнувшей на ступеньках впереди толстой подошвы ботинок. Он кидается следом, но в его плечи деревянными балками врезаются чужие руки: - Стоять, - Чанёль заслоняет собой проём в стене, отталкивая Лухана назад. – Куда собрался? Вали работать. - Пусти, мне… - Нет, - его безапелляционно перебивают. – До конца смены ты отсюда не выйдешь, понял? И застегнись – стриптиз у нас по пятницам. Ноги Чанёля так и врастают в пол – для верности. Потому что Лухан, кажется, тоже не собирается идти на уступки. Ну и хрен с ним. Эта нахальная китайская рожа, быть может, и понаглее будет, зато упрямства Чанёлю не занимать, и спустя минут пять, в подтверждение этих слов, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу Лухан разворачивается и уходит. Чанёль ещё некоторое время не покидает свой пост, шепчет что-то охранникам и, наконец, ретируется к себе в кабинет, пытаясь выставить из собственной головы некую пикантную ситуацию между его шальным барменом и мальчиком-паинькой с выглаженным воротничком на кремовой рубашке. За ту минуту, что Лухан продирается сквозь дикие пляски местной клиентуры, он зарабатывает на свою голову с полсотни проклятий за крайне неделикатные и несдержанные толчки в чьи-то рёбра, бока и прочие части тела, но иначе в этом столпотворении дорогу не проложить, особенно пребывая в столь гнусном настроении. Лухан влетает в раздевалку и со всей имеющейся в кулаке злостью припечатывает железную дверь шкафчика, оставляя на тонкой жести рельефную вмятину. А потом ещё раз и ещё. Внутренности, мышцы, кровь – под кожей всё почти кипит от нервного напряжения, ярости и досады, ещё немного и – Лухан уверен – покроется уродливыми волдырями. Такие обычно набухают, лопаются и забрызгивают всё вокруг мутной желчью. - Блядь, - стонет он, опирается рукой о прохладную поверхность избитого ящика и прислоняется к ней лбом. – Какого чёрта… Дверь тихонько скрипит и из-за стойки с полотенцами выглядывает Чонин: - Чего расшумелся? - … - Может, продолжим? - Уйди, - глухо отвечает Лухан, продолжает прижиматься лбом к руке и даже не пытается посмотреть в его сторону. - Ещё чего. - Уйди. Пожалуйста. - Не уйду. Выбрось из своей башки всё это дерьмо и повернись – я хочу закончить. - Отъебись, – Лухан поднимает глаза. Смотрит из-под чёлки так, что Чонин пугается по-настоящему - тёмная карамель вокруг зрачков почти сливается с чернотой, светится неприкрытой злобой и непонятным ему отчаянием. Желание спорить и навязываться тут же куда-то улетучивается. Чонин ничего не говорит, моргает пару раз красными от недосыпа глазами и тихо уходит, благоразумно решая отложить свою настойчивость на неопределённый срок. А Лухан сползает по дверце шкафчика, опускаясь на корточки, и врезается в железо лбом. Да так, чтоб посильнее. Потому что мудак, и это не лечится. Мин тоже хорош – мог бы предупредить, что зайдёт, но совесть Лухана – хоть и похожа на прячущегося в недрах земли крота – всё ещё дышит и теплится где-то внутри, и обвинять Минсока в том, что он пришёл в такой неподходящий момент – глупо. В качестве наказания себя любимого Лухан вспоминает на что похожи первые два-три дня после любого их примирения, когда Мин не то чтобы не Мин, просто какой-то другой и разве что не чужой. Что-то каждый раз будто замерзает в его маленьком сердечке, а льду, как завещано природой, нужно время, чтобы оттаять. И перебирая в голове всё это, Лухан боится подумать, сколько времени может потребоваться на этот раз, чтобы тёплой лужицей растеклась ледяная глыба в сердце Минсока. Сколько дней пройдёт, прежде чем погасшие глаза цветом в молотый кофе вновь зажгутся для него. Минсок поворачивает за угол и прислоняется к стене, чтобы хоть немного восстановить сбившееся дыхание и проанализировать творящийся в голове срач. Жаль, природа ума человеческого скудна, и никто ещё не придумал способа подвергнуть забвению собственный разум. Ну, кроме кирпича, конечно. Только тут один пунктик – можно испустить дух, ну или лишиться всех имеющихся воспоминаний и пускать слюни до скончания веков. А Мину бы удалить их частично, ибо забывать, как пить, есть, дышать и посещать туалет как-то не очень охота. Хотя, сейчас Минсок, честно, согласен и на кирпич, и на кочергу, и на строительный кран. Потому что Лухан до сих пор чётким и, сука, нестираемым изображением стоит перед глазами. И подрагивающие веки, и вздымающаяся грудь, и эти чёртовы пальцы на чёртовой щеке этого… кого? Мин даже не знает его имени. Колени предательски дрожат, пальцы тоже, и, казалось бы, глупая присказка о том, что сердце может болеть не из-за сбоев в его хитросплетённых артериях и венах, а из-за душевных травм, в очередной раз становится истиной. Минсок шумно вдыхает ещё не успевший остыть воздух и шагает в противоположную от остановки сторону – небольшая прогулка до дома, как повод, чтобы утихомирить бунтующий организм и поразмышлять, что за хуйня творится между ними вот уже целый год. Как хочется считать это безобразие любовью или чем-то отдалённо её напоминающим, но жестокая правда бьёт в лицо вместе с холодным ветром, что выходит потрепать укладку и нервы слабеньким людишкам после заката – Лухан фактически завязал на его шее тугой узел и теперь выгуливает, как собачонку. И Минсок задыхается. Он просто застрял в невообразимой антиномии собственного бытия в данной конкретной ситуации – ему одинаково тяжело от своего унизительного положения, и в то же время от мыслей о том, что узел на его шее может развязаться. Копаясь в свалке схожих размышлений, Мин всё ещё изо всех сил пытается перевести стрелки на себя. Ведь, он же тоже виноват. Лухан же говорил, что скучает, что ему не хватает Минсока и того жалкого клочка времени, что он может ему предоставить. Но ветер вновь оказывает Мину услугу, хлещет ледяными руками по щекам, выбивая из темноволосой башки дурь, и не позволяет забывать, что Минсок, вообще-то, тоже человек. Ну, или был им в прошлой жизни, до того, как стал ковриком для вытирания ног. И надо быть абсолютным и нескончаемым идиотом, чтобы так долго убеждать себя в том, что его вечная занятость оправдывает задорные похождения Лухана с сопутствующими поворотами налево. Поэтому давно пора взяться за лопату, найти сорняк, проросший вглубь отчаянно бьющегося сердечка, и выдрать его к хуям с корнями, чтобы не осталось ни-че-го. Ну и что, что они опутали все рёбра, вены, внутренности и прочие составные части ничем не примечательного организма – больнее будет выдирать. Можно, конечно, взять и… забить. Прийти домой, подуться пару дней, снова слиться с привычным течением их жизни и плыть, плыть, плыть по нему бесформенным грязным пятном. Вот только в этот раз у Минсока перед глазами не только картинки, выгравированные на собственной радужке подгоняемой ревностью фантазией. В этот раз он имел удовольствие запечатлеть сей исторический момент с помощью тёплых, живых, к сожалению, не актёров. И видеть своими глазами – это совсем иначе. Именно россыпь искрящихся вперемешку образов и обжигающих чувств внутри заставляет понять, что нельзя забить. Нельзя оставить всё, как есть, и ждать момента, когда Лухан сам вышвырнет его на помойку с душой наизнанку. Нужно самому вынудить себя порваться на тысячи бесчувственных ломтиков, оборвать все те нити, что тянутся из нутра Мина к Лухану. Чтобы до костного мозга прочувствовать это. Чтобы никогда больше не возникло желание повторить. Чтобы миль за пять обходить эту нечеловеческую боль, которая вскрывает кожу, ломает кости и выжимает кровь из органов на манер половой тряпки одними только поверхностными мыслями о возможном расставании. Нет. Ему кажется. Всё это ему кажется. Ему не нужен Лухан, и все его желания беспочвенны и безобразны в своей безусловной уродливости. Ему лишь чудится то, как грохочет глупое сердце, когда жидкая, нагретая карамель в его глазах будто бы обволакивает Минсока в это… что это? Мин не знает, и не хочет знать. Хочет думать, что не хочет знать. Не хочет Лухана. Не хочет быть с Луханом. Для него это всего лишь игра, это была игра с самого начала. А вот Минсок, похоже, шутки не понял. Он заигрался, как слепой щенок, как бестолковый сопливый ребёнок, принимая руку, что так уверенно повела за собой и бросила в вязкую жижу посреди чёрного леса, где даже небо не увидишь за густыми, безлиственными ветвями. И выбираться надо самому. Да, Мину кажется, что для него Лухан равно воздух. Всё это лишь иллюзия и не имеет смысла. Лухану не место в его жизни, а разбиваться на куски совсем не больно. Небольшая сумка звенит старой грязно-жёлтой молнией, и на дно аккуратными квадратиками ложатся скучный серый свитер, синие джинсы, пара рубашек и спортивный костюм – всё из докитайского периода жизни Минсока. У него не так уж и много вещей, и те он с удовольствием оставит Лухану, особенно купленные при его непосредственном участии. В этих вещах обитает что-то, что неизменно будет связывать пытающегося вырваться на свободу Минсока с Луханом. Оно будет пробираться сквозь ноздри несуществующим, но таким манящим запахом, звать обратно, тянуть невидимыми цепями в отравленный, пропитанный ядом и гноем омут его бесконечной жестокой игры, в которой Мину не дано победить. Ему лишь нужно оторваться, выдрать эти цепи из своего сердца, заляпав всё кровью, и уйти со сквозной дырой в груди. Наверное, это можно назвать смертью. Ну и что, Минсок согласен. Потому что, если умирает человек, то вместе с ним умирает и его боль.

***

Замёрзшие пальцы торопливо пихают ключ в замок, когда часы отсчитывают последние секунды перед десятью, сосредоточенно тикая. Вряд ли Лухан, конечно, застанет Мина – он редко уходит на работу так поздно. Ничего, зато успеет привести в порядок себя и свои мысли, а в четырёх стенах собственного дома это даётся легче, нежели на работе под дьявольские миксы неугомонного Сехуна и пьяный лепет ничего не соображающей алкашни. Лухан распахивает дверь и с откровенным удивлением таращится на вычищенные ботинки у коврика. В квартире витает уже почти выветрившийся запах недавно сваренного кофе. Минсок дома. - Сюми-ин, - зовёт Лухан, быстро разувается, путаясь в шнурках кед, цепляет петлю куртки за крючок и поворачивается. - Здравствуй, - Мин действительно дома. Он не ушёл переваривать обиду, оставив очередную записку абстрактного содержания, и не отчалил на работу с первыми лучами солнца. Это здорово, но почему-то пугает. - Иди ко мне, - тихо говорит Лухан, тянет руки и лезет обниматься, но Минсок, к его недовольству, лишь отступает назад и отворачивается, пряча лицо. - Нет, - и голос у него твёрже стали. Лухан нервно облизывает губы и вздыхает, пытается повернуть Мина к себе и заглянуть в глаза, но тщетно – он слишком качественно сопротивляется. - Сюмин, пожалуйста. Давай поговорим? - Давай, поговорим, - эхом отзывается Мин и неожиданно поднимает на Лухана злые глаза с сетью из покрасневших сосудиков на раздражённых белках. Нет, он не плакал. Минсок вообще никогда не плачет, но то, что он не спал, Лухану более чем очевидно. И к его величайшему сожалению, у Мина на раздумья была вся тихая и бессонная ночь – в отличие от самого Лухана – и времени на то, чтобы покрыть связки слоем железа, а тёплое в глазах – угольно-чёрным гудроном, также было предостаточно. - Для начала, давай я об… - Не надо мне ничего объяснять, - перебивает Минсок. – Сам всё видел – не слепой. - Мин, перестань. Ну, переборщили немного. С кем не бывает? - Со мной, Лу Хань. Со мной не бывает. - Ты - вообще отдельная история. - Поэтому об меня можно ноги вытирать? - Брось, малыш, не обижайся. - Хватит, Хань, - Минсок закрывает глаза и вздыхает, а потом выпинывает из-за тумбы собранную сумку. – Я устал. - На работе целыми днями торчать ты не устал, да? – Лухан усмехается. И начинает злиться. - Хуёвая отмазка. - Давай так, - голос Лухана, наконец, избавляется от тягучих ноющих ниточек и заметно холодеет. Он подходит ближе и ногой отодвигает сумку обратно к стене. – Предлагаю тебе не трепать свои и мои нервы. Никто сейчас никуда не уходит. Я сделаю тебе кофе, ты успокоишься, и мы ещё раз всё обсудим. - И что дальше? Мы опять трахнемся, и я всё забуду? - Отличный план, кстати, - пожимает плечами Лухан. – Мне нравится. - Какой же ты... ненавижу. - Сюмин, не кипятись – пар из ушей пойдёт, - чем выше градус беседы, тем активнее Лухан старается обратить всё в шутку. Либо он не хочет рыться в серьёзных и важных вопросах, либо он просто осёл. То есть, олень. Только Мину не смешно, блядь. Ни разу не смешно. - Знаешь что, - он снова тыкает носком сумку, а потом со всей силы пинает её к двери, сшибая немногочисленные пары обуви. – Давай ты просто забудешь, что я существую – тебе всё равно насрать – а я попробую пожить нормально. - Размечтался. - Убери руки! – Мин звонко бьёт Лухана по загребущим ладоням, запрыгивает в свои ботинки и ловко шнурует их под целым водопадом из ярко-оранжевых искр раздражения, на которое так щедры карамельные глаза. - Прекращай истерику, Минсок. - Прекращай быть такой сукой, Хань, - Мин выпрямляется и долго смотрит Лухану в глаза. – Надеюсь, следующую подстилку ты будешь качественнее прятать от своего любовника. Защёлка на двери лязгает металлом, и в квартиру свежим весенним вихрем влетает сквозняк. Минсок ловит его приглаженными волосами, отводит взгляд, а потом закидывает сумку на плечо и, развернувшись, выходит навстречу весне, лишний раз пытаясь убедить себя, что поступает правильно. - Катись, – дверь захлопывается. Лухан сжимает кулаки и губы и старается не думать о том, что в этот раз всё как-то иначе, привычно пряча страх под толстой коркой из злости и досады. - Через пару дней приползёшь.